Техас

Впервые она его увидела зимой во время студенческих каникул. Старшая подруга любила всюду водить ее за собой — вот и привела в свою взрослую компанию, где все уже или работали, или были студентами.
Взрослые друзья подруги не вполне понимали присутствие среди них этой малолетки, тощей стриженной под пацана замухрышки, но как-то с этим фактом мирились, а приезжий гость, московский студент, даже пригласил ее на медленный танец.

Она лишь потому и пошла танцевать с ним, что совсем уж идиотизмом было бы сидеть одной за столом, хорошо хоть, что верхний свет выключили, и это давало ей некоторую надежду, что студент не рассмотрит ее ветхую старую юбчонку, простые чулки и кофточку с растянутым воротом и манжетами. Кто ж знал, что сюда внезапно завалятся ребята и столичного гостя с собой приведут?!

Во время второго танца они со студентом уже вовсю целовались за кадкой с китайской розой, и это было впервые в ее жизни, как и последующее провожание домой через мокрый, продуваемый шальным ветром город.

Наутро пришлось что-то врать маме о синяке на губе, а в понедельник в школе она была так рассеянна и так явно витала где-то далеко, что все это заметили и поддразнивали ее, а она только улыбалась снисходительно.

Во вторник, сидя в очереди к зубному врачу, она увидела студента: он с улыбкой смотрел на нее и делал губами такие движения, словно целовал.
А потом опять было провожание, и город был все такой же мокрый, и все такой же шальной свежий ветер продувал его насквозь и, казалось, продувал ее душу, все ее существо, и она становилась какой-то другой, но какой, она не знала — ведь все происходило впервые, никогда еще с ней не случалось так много разных вещей впервые.

И впервые же она получила приглашение на свидание и мыкалась дома, в полной уверенности, что оно не состоится, потому что ведь ни один здравомыслящий человек не выйдет из дома в эту мокреть и этот ветер.
У нее даже зуб разболелся на нервной почве, но тут из детского сада явился младший брат, сообщил, что в подъезде стоит какой-то дядька, который спрашивает ее, и зубная боль тут же прошла, не раскочегарившись в полную силу.

В кино он держал ее за руку, отчего она слегка оглохла и несколько одеревянела, но фильм, как ни странно, запомнила, и потом всю жизнь у нее слегка ныло сердце, когда его в очередной раз показывали по телевизору.
На обратном пути они опять целовались, ветер закручивал вокруг них водяную мельчайшую пыль, которая одновременно и размывала свет фонарей, и делала их иглисто-лучистыми, по какой причине картина ночи была смазана и золотисто светилась.

Каникулы закончились, студент уехал, и она стала получать из Москвы письма, которые ее разочаровали своей нескладной обыденностью. Они совершенно ясно давали понять, что писать ему не о чем, но в конце каждого коротенького — страничка-полторы, не больше, - послания обязательно было написано слово «целую», и оно заставляло ее обмирать и перечитывать эти образчики отсутствия эпистолярного дара и культуры опять и опять.

Папа и мама ее, видя, что почтовый роман никак не сказывается на учебе, не обращали на него внимания, поэтому зима и весна прошли вполне спокойно, а летом оказалось, что студент взял академический отпуск и вернулся к родителям.

Они встречались у него дома.
Она переходила широкую улицу, а потом по более узкой и тихой доходила до границы района частных домов.
Район этот почему-то получил в народе название «Техас», чем молодые его обитатели страшно гордились и потому держались всегда с необыкновенным апломбом и достоинством.
Поперек улицы белой масляной краской было крупно написано: «Техас», - а через минуту-другую она уже шла по асфальтированной дорожке к его дому.
Ее любимые желто-красные розы равнодушно точили аромат в неподвижный воздух южного вечера, а свекольно-белые георгины следили за ней своими раскосыми глазами, и их лепестки были указующими стрелками на карте ее любви.

Студент встречал ее на пороге своей комнты, имевшей отдельный вход, и вечер пролетал непростительно быстро.

Потом студент устроился на работу и студентом быть перестал, но она все еще оставалась школьницей, о чем ей строго и решительно напомнила наступившая осень.

Все реже переступала она надпись «Техас», все реже видела студента, а когда в город вернулись свежие мокрые ветры, он и вовсе пропал, и он нем не было ни слуху ни духу до самого того дня, когда подруга рассказала ей об его свадьбе.
Ей и жену его показали — крупную некрасивую молодую женщину, нагруженную сумками с покупками, идущую ей навстречу по центральной улице города.

Она стояла посреди тротуара совершенно одна. Казалось, ветер выдул всех людей не только с улицы, но и из города, а может быть, со всего мира, тот самый ветер, который всего полгода назад принес ей прямо в руки подарок, а теперь, по какому-то странному капризу, вырвал его у нее, чтобы отдать другой.

Прошли еще полгода, заполненные грустью, болезнями, школой, тревогами родителей, и теперь она сама уже была московской студенткой, с переменным успехом вышибала клин клином.

Шли годы.
Летели ветры.
Менялись страны, мелькали города, она побывала во многих местах.
Она навещала родителей, чаще всего летом, поэтому больше никогда не встречалась с тем шальным мокрым ветром, что продувал город ее юности.
И никогда больше не переходила она шумную улицу с целью пройти по более узкой и тихой до вольготно развалившейся на мостовой надписи «Техас».
Ей не было нужды идти туда: эта надпись пересекла ее сознание, как пересекает проезжую часть надпись «Stop».