Полное оправдание

                П О Л Н О Е   О П Р А В Д А Н И Е
    ( и н т е р н е т – р о м а н  в  к о р о т к и х  и  д л и н н ы х  п и с ь м а х )
 
                Предисловие редактора
   
    Интернет-роман, предлагаемый вниманию читателя, представляет собой переписку, ведшуюся его героями посредством электронной почты на протяжении довольно долгого периода времени, с несколькими различными по длительности перерывами. К сожалению, точная датировка писем, составляющих текст романа, отсутствует. Однако правильность их хронологического расположения и авторство большинства из них не подлежат сомнению. Немногие сюжетные провалы, а вернее было бы сказать — скачки, обусловлены, по всей видимости, тем, что действие романа, в целом очень строго задокументированное перепиской, иногда перетекает в невиртуальную область реальности, как-то: в разговоры по телефону между героями и их личные встречи, содержание которых впоследствии не раскрывается участниками. В силу сугубо эпистолярной формы, в романе почти полностью отсутствует экспозиция. Он начат, что называется, "с полуслова". Однако для читателя, привыкшего к виртуальным средствам связи, такая форма не представит трудностей в восприятии содержания. Некоторая протокольность стиля искупается изобилием описаний бытовых деталей, характеризующих атмосферу, в которой развивается действие. Характеры героев выступают достаточно ярко, благодаря особенностям их слога. Недостаток сведений о прошлом героев, в сущности, можно расценить как одно из достоинств романа, поскольку их настоящее связано с их прошлым чрезвычайно слабо. Отсутствующие у героев имена — вот, пожалуй, единственная досадная неудача автора, наотрез отказавшегося заменить ничего не говорящие уху начальные буквы утаенных им имен на какие-нибудь одушевленные псевдонимы. Буквы А и Б, с которых начинается текст, соответствуют женскому и мужскому именам А* и Б*.
    Галина Докса
   
    От А к Б:
    …Разумеется, вы меня "с кем-то перепутали". Прошу извинить меня за то, что невольно поддержала розыгрыш, который, оказывается, есть всего лишь недоразумение — между вами и третьим лицом, со мной незнакомым. Мне приходится вести обширную переписку, и я часто отвечаю автоматически, не глядя даже на подпись, а вы ведь подписываетесь буквой, так что, сами посудите, мне спутать вас "с кем-то" было не в пример легче, чем вам. Но клянусь, что я отвечаю даже анонимам искренне и честно, если хотите — от души. И отвечаю я именно тому человеку, который пишет мне, то есть тому, чье письмо мною прочитано, не особенно задумываясь над тем, кто бы это такой мог мне так неожиданно написать. Розыгрыши мне не обидны и не опасны. Солгать пером (в нынешних условиях лучше говорить: рукой) гораздо труднее, нежели голосом. Я и отвечала голосу, который не умеет лгать. Поверьте, что ответ мой был не формален. Очень жаль, если он обидел вас — надеюсь, что обидна одна лишь ситуация, за которую ответственны не мы с вами. Прощайте. Письмо ваше я вряд ли смогу "сжечь", как вы о том просите, ибо оно затерялось во множестве писем с адресами, владельцы которых мне неизвестны. Да и жалко бы мне было уничтожить такое хорошее, такое поэтическое письмо. Желаю истинному вашему адресату получить его или его более совершенный вариант как можно скорее. Ваше же нынешнее гневное письмо я немедленно уничтожаю.
   
    Без подписи
   
    От Б к А:
    Прошу принять мои нижайшие извинения за тон и содержание письма, которое вы были вынуждены прочесть и на которое могли бы не отвечать ввиду его полнейшей абсурдности. Остаюсь вашим вечным должником —
   
    Б.
    PS Эта всемирная паутина удобный, но слишком уж скоростной вид связи, не правда ли? Я еще не успел вспомнить, кому должен был переадресовать сообщение, случайно попавшее к вам, как вы ясно дали мне понять, что делать этого не следует. Пожалуйста, храните мое письмо, если вам так угодно.
   
    От А:
    Молодой человек! При всем возможном доверии к вашим намерениям нижайше извиниться передо мной за бестактность, в которой я не углядываю вины, считаю оскорбительной для себя приписку, в которой вы "разрешаете" мне сохранить письмо, адресованное не мне. Я потратила уйму времени, просмотрела архив и, наконец найдя, уничтожаю это основание переписки, которую считаю завершенной. Прошу прощения за несдержанность.
   
    Без подписи
   
    От Б:
    Простите меня. Я ответил не подумав, шутя.
   
    От Б:
    Вы меня простили?
   
    От Б.:
    С другого адреса, чтобы быть прочитанным. Простите меня! Я вовсе не такой нахал, каким кажусь. Не такой "молодой человек", который пишет от нечего делать. Напишите, что не держите на меня зла, и я отстану.
   
    Ваш Б.
   
    От Б.:
    Если вы мне не ответите, я должен буду все начать с начала, то есть:
     — еще раз написать длинное поэтическое письмо неизвестно кому и отправить его "гулять по Интернету";
     — долго ждать ответа от вас, вынужденно прочитывая ненужные мне ответы от людей, которые не различают голосов;
     — получить письмо от вас, тысячу раз его перечитать и... написать в ответ:
    "Мне так не хватает ваших писем. Ваш Б."
   
    От А.:
    Так это было "гулящее" письмо? Очень мило. Не знала, что пошла такая мода. Пытаюсь понять ее истоки. Разумеется, я вас "прощаю". "Всемирная паутина"? Хорошо придумано. Я не ценила этот образ, как заштампованный. Но в вашем, то есть нашем случае он свеж. Пожалуйста, пишите мне, если есть потребность, только не слишком часто. Приятнее получать редко длинные, а не по два раза на дню — короткие письма.
   
    А.
    PS. Если не в труд: не могли бы вы перед отправкой пропускать текст через орфографический контроль? Была бы очень благодарна, так как страдаю аллергией на описки и ошибки.
   
    От Б.:
    Так вы разрешаете мне стать одним из многих? О, благодарю! Орфографический и прочий контроль гарантирую.
   
    Ваш Б.
   
    [Последующее течение переписки проходит в строгом чередовании писем и ответов на них, поэтому их авторство не помечается, ясное из подписи и даже при отсутствии последней. В письмах за редким исключением отсутствуют и обращения, что является данью времени, упрятавшему имена людей и даже городов в ячейки коротких электронных шифров.]
    

    * * *
   
    Жду писем, но не телеграмм. Не бойтесь начинать сначала. А.
   
    * * *
   
    Я ничего не знаю о вас, вы ничего не знаете обо мне. Какое счастье!
    Знаете, я сегодня впервые после очень долгого перерыва взял в руки настоящую книгу. Просто вытянул с полки первую попавшуюся, а полка была чужая, и попался мне какой-то Марсель Пруст, очень толстый том да еще под номером пять, так что можно было испугаться, что я и сделал и поскорее задвинул его обратно. Не посоветуете ли мне что-нибудь почитать, из современного? По вашему слогу я могу судить о вашей глубокой начитанности. А я сильно отстал за последние годы, сейчас же имею возможность нагнать. В юности я много читал и долго мог жить этим запасом, но сейчас чувствую, что он истощен, или же каналы, по которым поступала в меня энергия, засорены безнадежно. Я испытываю большую потребность в чтении по-русски. Вот вы иронизируете или хотите иронизировать над всемирной паутиной Интернета, а ведь для множества людей она единственный способ — чудесный, потому что никто не рассчитывал на него еще десятилетие назад — обрести связную речь. Вы правы, говоря, что пером солгать невозможно, хоть я готов с вами при случае поспорить. Речь же устная так увертлива и так убога, что скоро мы все перейдем к элементарному мычанию, как коровы на лугу. Луга у нас обширны и обильны.
    Я нахожусь в желчном настроении, поэтому не буду затягивать письмо. Для вас, чтобы вам было легче узнавать мои письма, я опять изменил адрес: теперь он начинается английским глаголом "be". Кстати, по-английски я пишу гораздо грамотнее, чем по-русски. Хотите читать по-английски?
   
    Б.
   
    * * *
   
    По-английски читать я не хочу, так как плохо знаю этот язык, а по-русски прочла ваше письмо с большим удовольствием. Ваша очаровательная наивность в вопросах современной литературы вызывает зависть. Бог мой, вы не читали Пруста! Да у вас целый мир в кармане, то есть на полке, а вы предаетесь меланхолии филологического свойства. Увы, я когда-то прочла малыша Марселя всего, от корки первого до корки, кажется, восьмого тома, и тем самым навек потеряла, ибо его проза такого сорта, что не годится для перечитывания. Поэтому примите мой совет: читайте его книги медленно, читайте редко, и вам хватит "Утраченного времени" на всю оставшуюся жизнь, которой (несмотря на отдаленность вашей утраченной юности от нынешнего случайного момента), я надеюсь, осталось много счастливых лет. Что же до оценки современной нам с вами литературы, то избавьте — я не большего вашего разбираюсь в ней и случайно вытянутый вами Марсель Пруст есть наисовременнейшее изо всего прочитанного, что я соглашаюсь помнить и обсуждать. Маленькая претензия к вам: не стройте мне, пожалуйста, пьедесталов, особенно бумажных, вроде навязанной мне "начитанности", от которой я, честное слово, до сих пор краснею. Вообще, договоримся сразу: если хотите сделать мне комплимент, переходите сразу на английский. Слог мой (какое, однако, милое русское слово) далек от совершенства, а и будь он само совершенство, в том заслуга была бы не моя, а милейшей и требовательнейшей учительницы русского языка и литературы, заставлявшей меня писать сочинения о двадцати листах. Каково!
    Про то, что "я ничего не знаю о вас", не заблуждайтесь: я уже знаю, совершенно случайно, по поэтической вашей обмолвке насчет засоренности каналов, что вы человек технически весьма "продвинутый" (смешно, мне опять вспомнился "задвинутый" вами Пруст). Мне ничего не остается делать, как признаться вам сейчас же — поскольку между нами должно соблюдаться некое равенство в информированности друг о друге — в том, что я женщина совершенно необразованная, во многих вещах дремуче отсталая, а во многих — принципиально "слепая и глухая", то есть сознательно невежественная. Будьте же снисходительны и выражайте проще и традиционнее иные ваши мысли и образы, которыми — правда! — я уже искренне дорожу. Что такое вы сказали о лугах, которые у нас обильны? Я чую подвох в ваших лугах. Если бы не эта подозрительность и не сознание узости моего кругозора, я бы рискнула ответить, что мои "луга" в настоящий момент далеко не столь обильны, как "у вас" или у тех (коров?), с коими вы их топчете.
    Последний пассаж считайте шуткой.
   
    * * *
   
    Мои луга обильны в том смысле, что на них пасется множество стад бессловесных, и более ничем. Если бы вы стали для меня милейшей учительницей литературы, я не мог бы рассчитывать на оценку выше двух баллов. Хотя я вспомнил, как только "кинул" вам последнее свое письмо, что Пруста я все-таки успел прочитать. Кое-что и слишком давно, чуть не в детстве, в том возрасте, когда не запоминают фамилий авторов. Я заглянул вчера в один из томов на чужой полке, которой временно владею, и узнал имена. Точно, что Вердюрены мне знакомы ближе, чем соседи за стеной, у которой стоит мой компьютер. Эти мои соседи тоже меломаны, но предпочитают синтезатор скрипке. У них застоявшийся вкус — я изнываю с Прустом в руках от мелодии из четырех нот, сотрясающей нашу общую стену. Ну да Бог с ними. Благодарю вас от всего сердца за то, что вы вернули мне Пруста моего детства. Без вас я никогда бы не смог отделить его от Купера и Дюма-отца. У моего отца была прекрасная библиотека, и я брал оттуда все, что захочется. Самого отца не было рядом, чтобы отбирать у меня слишком взрослые книги. О маркизе де Шарлю я в те невинные времена понял только, что он очень добр и незаслуженно несчастлив. Так же ли понимал его жестокий Пруст? Как сужу я сегодня, пробежав наискосок несколько глав позднего тома этой невозможно утомительной (но не в четыре ноты соседского синтезатора, а где-то около двенадцати) эпопеи, автор слишком долго был слишком молод. Слишком долго ему смертельно хотелось жить. И подумать только, что эта чертова уйма бумаги исписана пером! Преклоняюсь и заканчиваю. Но как жаль, что тема исчерпана. Не предложите ли свою?
   
    * * *
   
    Поразительно, какой у вас тонкий слух. Я не о синтезаторе за стеной (кстати, у меня такой же, но наверху), я еще чуть-чуть о Прусте. Могу поклясться, что вы его не читали ни строчки, когда писали мне позапрошлый раз. И вот — опять же могу поклясться! по прошествии двух дней! — что вы его не только читали, но еще и понимаете, и — любите (а это гораздо большая редкость, чем понимание), да так сильно, что я восприняла заразу и тотчас ухватилась за какой-то (по-моему, пятый — угадала?) том. Вердюрены обворожительны! Пруста-сатирика я совершенно не помнила. Что называется, "и вам спасибо, дорогой!" Я, как и вы, очень долго не брала в руки хорошей книги. Своего рода пост соблюдался мной. Благодаря Прусту (и вам) я разговелась...
    Но, пожалуйста, не обманывайте меня больше, хоть шутка ваша изысканна и необидна. Я до сих пор улыбаюсь и хрумкаю, как лошадь — сахар: "пруст, пруст".
    Если будет настроение, расскажите мне о вашем детстве. А вот вам мое.
    "Пиннокио" — "В дурном обществе" — "Последний из Могикан" —"Следопыт" — "Похищенный" — "Крошка Доррит" — "Униженные и оскорбленные" — "Милый друг" —
    Но это уже и юность, и старость. Мопассан слишком рано устал от жизни. Но как ему было признаться в этом? И вы — очень прошу — не признавайтесь ни за что.
   
    * * *
   
    Теперь верю, что в вашем образовании имеются большие пробелы. Вы не прочли в детстве "Бедных людей" Достоевского. Иначе вы помнили бы, к чему приводит поэтическая (то есть: посягающая быть живее жизни) переписка. Участникам ее в конце концов не остается ничего, кроме как вскричать: "Займемся литературою"... Макар Девушкин кончил этим возгласом примерно за неделю до появления своего бессловесного соперника, и проиграл. Занятия литературой не рассматривались Варенькой как реальное основание ее дальнейшей жизни. А девушка была весьма начитанная и даже передовая. Не могу вам передать, как мучит меня до сих пор этот тонкий крик молодого Достоевского, совершенно просмотренный, то есть не услышанный критикой. Так и стоит в ушах, и то ли я слишком понимаю его, то ли впадаю от него в пароксизм полного отчаяния, но... Иными словами, упаси нас, Господи, от последнего письма! Но я не отказываюсь заниматься литературою, "голубка моя".
   
    * * *
   
    Вы меня пугаете. Вот так сразу — Достоевский? Слышу, что Достоевский, вот уж у вас "и слог теперь формируется". Умоляю, только не этот прилипчивый и душераздирающий слог, бог знает кем (врут, что Пушкиным) откупоренный, не этот, как джин из бутылки выпущенный "язык" "Бедных людей"! Да достаточно прочесть из Достоевского всего одну страничку (что я по вашей вине вынуждена была проделать), и вы год не отмоетесь от его пастилы. Не спорю, что пастила гениальная.
    Не грустите. Я вовсе не так умна, как вы заподозрили. Мне действительно приятно читать ваши письма и отвечать на них. Вы мне интересны безо всякой подоплеки. Мне нравится наблюдать, как скачет ваша мысль, и мне, как всякой женщине, приятно, что она скачет возле меня. Как ребенок с мячом. Закатывайте Достоевского в темный угол и — давайте дружить?
    Вы пишете слово "Господи" с прописной. Вы верующий человек?
   
    А.
   
    * * *
   
    Верую ли я в Бога, если пишу Его с прописной? Не знаю. Вполне вероятно, что это всего лишь привычка. Одно время, несколько лет подряд, я читал русские книги только в старой орфографии, вот и привык. Я понял вашу опаску — не притворщик ли я, подобно множеству уверовавших ради прописной атеистов. Сложный вопрос. (Хорошо, если и так бы верили, на уровне строки.) А язык наш разговорный Его никогда не забывал и не забудет. Вот сейчас спросил себя еще раз: верю ли я, и отвечаю вам: да, верю — в свои лучшие минуты. Сейчас вот верю. Не меньше Достоевского, право. Простите, больше не буду!
    А в церковь вот не хожу, а то бы не утерпел и — вслед за вами, потому как где же мне еще вас увидеть, как не у ранней обедни?
   
    Б.
   
    * * *
   
    Я тоже не бываю в церкви, друг мой, и так же, как вы, не могу считать себя истинно верующим человеком. Но всегда в минуты сомнения помню слова своей покойной бабки (она была верующая): "Бог веры не дал". А "не дал" ведь не значит: "не даст". Но мы не должны суесловить об этом. Достоевскому можно было, а нам никак нельзя.
    А "увидеть" меня вы можете не на ранней обедне, а хоть на улице. Вон сколько меня бегает, только выгляните в окно — с поднятыми воротниками и не поднимая глаз. Вон я там побежала и за угол завернула, привет!
    А письма ваши все короче. У вас что-то случилось. Не поделитесь ли? Жаловаться вы, в отличие от большинства мужчин, не умеете, я уж это поняла, так что жду от вас веселого саркастического письма.
    Не решаюсь надоедать вопросами, но все же: а почему вы столько книг прочли в старой орфографии? Мне любопытно.
   
    * * *
   
    Выглянув в окно, я вас не увижу, и ранняя обедня как видно не для нас. Я навел справки (совершенно случайно и не по вашему поводу, но так сошлось): мы с вами, кажется, живем в разных городах. Повторяю, я выяснил это случайно. Между нами дистанции огромного размера. Как вам это понравится? Но я что-то такое подозревал еще до того, как узнал. Вы у меня как-то не материализовались. Так бывает, когда пишешь издалека. Вы скажите: вот будет смешно, если я ошибся. Но ошибка возможна, только если вы, как опытная резидентка, пользуетесь услугами иногороднего сервера.
    А живу я в своем другом городе очень хорошо и покойно. Ничего со мной не случается и никогда не случится. Что могло со мной случиться, все уже случилось в прошлом. Мне страстно хочется вам пожаловаться, из чувства противоречия одного — ну как вы посмели заподозрить меня в том, что я не такой, как все, мужчина! — но я разучился лгать еще в отрочестве.
    Старые русские книги я во множестве читал в те времена, когда в нашей стране свирепствовал книжный голод. В каком-то смысле это было моим бизнесом — старые книги. Я был бизнеменом тогда, когда бизнес еще считался аморальным занятием. Простите, я не уверен и не смею догадываться, достаточно ли вы стары, чтобы помнить о тех временах, и оцените ли вы сарказм, который я вложил в слово "аморальный". Сейчас это слово не в ходу. Но я продолжаю быть его рабом — ныне я не бизнесмен, а бездельник, и это настолько аморально само по себе, что не решаюсь распространяться о подробностях.
   
    * * *
   
    Вы думали, я обрадуюсь тому, что мы с вами живем, кажется, в разных городах? Ничуть. Прошу вас, пусть так и останется "кажется", пусть я пользуюсь услугами этого вашего сенбернара. Так и вижу его: огромного, неповоротливого увальня с письмом в зубах. Он у меня очень материализовался. Да и вы сами — в достаточной степени. Отметаю все доказательства противного.
    Да и какая разница? Взгляд за окно, обедня, фотография в "прикрепленном файле" (так, кажется, это называется?) — от этого через минуту делается скучно. И вы, и я — мы оба живем в городе, не в деревне (когда вы писали вначале о чужой полке с книгами, я было решила, что вы живете где-нибудь на даче, в чужом загородном доме, очень интеллигентном, ну и слава богу, что не там), конечно северном, конечно русском, так что и у вас, и у меня сегодня на дворе противная морось и ветер. Носу не высунешь.
    Я именно "настолько стара", чтобы по достоинству оценить аморальность как прошлой, так и нынешней вашей жизни. Не спрашиваю, "а отсидели ли вы?" — "в свое время?" Если нет, то сейчас насидитесь вволю. Пусть побегает, то есть поездит по нашим улицам племя молодое, беспокойное. Я-то не верю, что оно доездится до чего-нибудь хорошего, но чем черт не шутит? А мы... Мы, во всяком случае, достаточно богаты, чтобы иметь компьютер. Жаль, что у нас не состоится разговор "на злобу дня". Тут ведь хорош именно разговор, да под водочку. Последнюю неделю — ужасная неделя, — я не отходила от телевизора. Мысли теснились в голове назойливые и какие-то чужие, не мои. Знаю, что от меня ничего не зависит, и все же иногда проскочит: "А может, именно вот этой последней моей мысли не хватило т а м, чтобы покачнулась и пошла вниз чаша весов?" Да. В парламентаризм верится с трудом, в капитализм — только под большим давлением обстоятельств, а вот искренность своих спонтанных мыслей и чувств не подвергнешь сомнению.
    Так длинно я вынуждена была ответить на ваш неприличный вопрос о возрасте. Ну а мне и спрашивать лень. Третья это у вас сейчас тянется молодость, или вторая, или первую доматываете — объявляю вам амнистию. Пока ноги носят...
    Да и когда не носят уже, все не кончается она. Тут недавно у меня завязалась переписка с одним несчастным человеком. Что он несчастен ужасно, было ясно из первых строк, и я такие письма обычно "теряю", потому что жестоко отвечать утешениями. В таких случаях как раз и понимаешь, что веры Бог не дал вместе с правом — утешать. Но здесь не смогла увильнуть и ответила. Засыпал письмами. Письма — веселые, а несчастье полное, круглое, уже привычное. Молодой человек, даже юный (лет двадцати трех), красавец (письмо с фотографией), умница, и — инвалид, прикован к креслу с детства. Потерял мать, совершенно одинок. Не скрывается (многие ведь сначала не говорят, хочется ведь побыть здоровыми хоть в виртуальном этом мире), а сразу все о себе выложил, чтобы я не питала иллюзий. Деловой, практичный, со специальностью (программист). Хочет жениться на здоровой женщине, очень хочет детей (не своих, потому что: "кажется, не смогу"). "Я вполне могу обеспечить семью из четырех человек". Знаете, я совсем не сентиментальна (долго работала над собой, чтобы женскую ранимость победить), но меня в нем до слез поразила какая-то непобедимость, какая-то совершенно ни от чего не зависящая сила! Понимаете, он для меня просто каким-то символом сделался, этот мальчик безногий. Даже до того, что я себя ловила на мысли: если бы чудо было возможно и от меня бы зависело вызвать это чудо, я бы не пожелала ему встать на ноги. Да он бы и не принял. Совершенно спокойный, хоть и несчастный, все о себе знающий и свое будущее все до деталей рассчитавший (не я, так другая откликнется), по расчету жить согласный человек. Совершенно трезвый. Неверующий. Никого, между прочим, не любящий (мать умерла, когда он совсем мал был). Никого и не рассчитывающий любить (чужих детей, может быть, но тут тоже расчет — без детей какая здоровая, а он бы хотел и симпатичную, и молодую, пойдет за него?). Не "интеллигент", между прочим, как мы с вами. Достоевского читал что по школьной программе положено, и не понравилось. А взрослым совсем не читает художественной литературы, потому что... "мне вредно". Да! Вредно! То есть — "не интеллигент" и по природе, и по принципу. Такой вот умный и деловой, то есть с о в р е м е н н ы й  человек. То есть будущих времен, в которые иногда верится, современник. Такой вот, если хотите, Петр Петрович Лужин. Только безногий...
    Простите, но я вынуждена оборвать письмо. Ко мне пришли и, кажется, надолго. Я не успела ответить на ваш какой-то важный вопрос. Вы задайте его еще раз. А историю с Виктором (так его зовут) я вам потом доскажу, если не возражаете.
   
    * * *
   
    Простите, что заставил ждать ответа. Хотелось ответить хорошим письмом, поэтому долго обдумывал.
    Не ожидал я, что у нас с вами так быстро все станет так серьезно. Не то, что я думал отделаться Прустом, но как-то хотелось реальную ("невиртуальную") жизнь отстранить хоть на время, хоть на недельку. Но вы оказались "слишком не кокетка", и мне ничего не остается, как перенять от вас этот горячий и серьезный тон. Что ж, будем разговаривать о жизни. Ее от этого не убудет (а хорошо б, если — а?).
    Ваш безногий Лужин меня нисколько не поразил. От всего сердца желаю ему добиться успеха. С его профессией успех абсолютно реален, как и семья, о которой он мечтает (мечтает, конечно, мечтает, и не пытайтесь убедить себя и меня в том, что вашим мальчиком руководит строгий расчет, ибо только мечта в юности может вести и питать душу, и только она дает надежду). Однако примите мой строгий совет: не соблазняйтесь ролью доброй феи и не вмешивайтесь — реальными поступками — в судьбу этого вашего приемного сына (по горячности вашего рассказа я уж понял, что вы относитесь к своему юному корреспонденту по-матерински). И если вы, например, как я могу предположить, зарабатываете на жизнь в качестве электронной свахи (Бога ради не заподозрите тут насмешки с моей стороны — я всего лишь употребил давно устоявшийся в языке технический термин!), то не направляйте поиски своего героя в симпатичную вам сторону, не отбирайте для него письма и адреса из попавших к вам. Ведь вам и женщины пишут, не так ли? Мужское самолюбие страшная и разрушительная вещь. Мы — с ногами ли, без ног — должны сами брать от жизни то, что она от нас прячет. Ваш Виктор (действительно, символическое имя) не простит ни себе, ни ей — потом, — что свела их не Судьба, которая одна имеет право вскрывать чужие письма, а, пусть чуткая и умная, но посторонняя — женская — цепкая рука. Впрочем, то восхищение (почти заискивающее, право), с которым вы описываете жениха, кажется упасает вас с ним от этой опасности. Или им (восхищением) вы защищаетесь от жалости и боли, по-вашему — обидной и оскорбительной для мальчика, в котором вы приняли глубокое участие? Не шутите с вашими чувствами. Жалейте ото всего вашего большого сердца. Не Победителя этого, так кого жалеется. Хоть бы меня (шучу). В женской жалости — парадокс! — нет ничего оскорбительного даже для самого жалкого мужчины. Мы, может быть, как ни любим жаловаться женщине (все отбиваю вашу недавнюю атаку — как вы безжалостно точны бываете в своих, между строк, приговорах!), на поверку не воспринимаем всерьез добытую ценой собственного унижения женскую жалость. Тут что-то родовое, доисторическое, с библейских времен. Что-то от непреодолимого, пока Природа наша неизменна и величава, неравенства полов. Мы всегда помним, на поверку, что нас жалеет, в сущности, собственное наше ожившее ребро. Просто — ребро ноет, к погоде.
    Боюсь рассердить вас, поэтому оставляю тему. С нежным любопытством буду ждать окончания прерванного рассказа. И — чтобы не отдавать вам пальму первенства — послушайте мой. Он, возможно, заменит собой тот "разговор под водочку", о котором, увы, мы с вами и мечтать не решаемся.
    Вы не поверите, но некоторое время назад — довольно долгое, по нынешним темпам развития событий, — я был довольно богатым человеком. Впрочем, почему же "не поверите" — ведь вы меня не видите сейчас? Итак, я был относительно богат в течение нескольких — пожалуй, месяцев, а не — лет, о которых вспоминаю теперь с недоуменной недоверчивой улыбкой, потому что то мое богатство, если бы применить к нему нынешние мерки, оказалось бы всего лишь скромным достатком, но тогда (все едва начинали понимать, а что, собственно, случилось) я с полным правом мог считать себя богатым человеком, неожиданно и баснословно богатым, слишком богатым, чтобы задумываться, надолго ли свалилось на меня мое богатство. Думаю, что я мог тогда содержать семью из... дайте сосчитать... ста сорока человек. Я мог бы даже... иметь магазин на главной улице города, в котором разбогател. Мог бы купить небольшую фабрику макаронных изделий. Правда, я терпеть не могу макароны. Но в Италию мне удалось съездить в этой связи, и я даже попробовал рулетку (страшная скука!) тогда, когда у нас еще ни один кинотеатр не был превращен в казино, хоть там уже наоткрывали видеосалонов, в которых любимым фильмом всех поколений еще оставался незабвенный "Крестный отец". Ах, это обаяние огромного неправедного богатства! Почему честно выигранное в скромную лотерею вызывает в душах уныние? Мое-то как раз было из последних. Однако присказка затянулась.
    И вот я в Италии. Не в Риме, не во Флоренции, даже не в Милане, а в маленьком невзрачном городке, недавней деревне, где нет ни одного туриста, но зато уж макароны на единственной фабрике производят по самой высокой технологии. Фабрика кормит город, но не то чтобы досыта, поэтому мужчины часто отправляются на заработки в Милан; ну а женщины делают макароны. Италия ведь совсем небогатая страна. Итальянцы беспечны не меньше нас. Они любят оперу и революцию, а деньги не презирают только потому, что очень религиозны. В городе две церкви, старая и новая — новая построена недавно владельцем фабрики, моим возможным партнером, встречи с которым жду я с большим нетерпением, так как и в маленьком итальянском городе номер в отеле обходится недешево, а я богат — баснословно — пока что только в пределах своей необъятной родины. Партнер заставляет себя ждать (я звоню ему в Рим каждый вечер), хоть время нашей встречи было оговорено заранее. Ситуация неприличная и унизительная; я, забыв, что являюсь всего лишь частным лицом, в припадке патриотизма почти готов объявить войну Италии; кормят в ресторане отеля отвратительно, а о макаронах я могу думать только в нецензурной форме... Прибавьте, что из соображений экономии я тут один — русский и ни слова не говорю по-итальянски (рассчитывал на свой английский, да просчитался: макаронники ни бельмеса в английском), и как мне в таком положении ухаживать за девушками, которые, разумеется, прелестны и очень насмешливы? Русская диаспора в Италии предпочитает Милан или на худой конец Флоренцию, она знать не знает о моей макаронной фабрике, я совершенно одинок, мои планы рушатся прямо мне на голову, я понимаю, наконец, что меня подставили с совершеннейшей русско-итальянской прямотой и безыскусностью: мне давно уже не дозвониться в Россию до подлеца-посредника, которому заплачено… заплачено... Но счетчик у меня в мозгу сломался еще на прошлой неделе, я уж не считаю и дней, проведенных в ожидании моего макаронного триумфа, я уничтожен, я только жду истечения срока визы, потому что... все ж таки Италия! Она — прекрасна...
    В последний день перед отъездом в Рим (где ждет меня последнее унижение, уже предвкушаемое), в воскресенье, я встречаю у ворот закрытой фабрики русского старика.
    Я и раньше видел его в городе на улицах, у дверей кафешек или на папертях обеих церквей и даже несколько раз подавал ему в протянутую руку, преодолевая неприятное чувство, какое у всякого вскормленного социализмом благодетеля вызывает классический жест милостынетворения. Получив, старик благодарил кивком и быстро уходил, давая мне возможность с достоинством удалиться с места благодеяния. Он был деликатен и тонок абсолютно профессионально. Он как будто знал наизусть всего Диккенса. Его одежда была непривлекательна с самым точным соблюдением меры, то есть по-оперному живописна. Итальянцы, повторюсь, больше оперы любят только революцию...
    В городе он был, кажется, единственный нищий. Город вряд ли мог позволить себе содержать много нищих. Так я думал, встречая его на улицах. Возможно, я ошибался. Мне ведь некого было расспросить.
    Боюсь, что я утомил вас этой сложной кинематографией. Я продолжу, если вам интересно, в следующем письме. Воспоминания разволновали меня. Вдруг захотелось на улицу, к людям. Бывает такое с вами? Внутренняя ваша жизнь вскипит и снесет крышку, и вот котелок пуст, и остыл, и нет огня в очаге. Грустно, тяжело. Право, если б не литература...
    Счастлив буду получить поскорее ответ.
   
    Ваш Б.
   
    * * *
   
    Странно.
    Странно, как быстро вы сумели завоевать мое полное доверие. Я почти напугана — ну можно ли верить каждому слову, как происходит это со мной при чтении очередного письма от вас? Любой сказке готова поверить и буду крайне обижена, если скучная правда восторжествует и я узнаю — уже завтра! — что вы никогда не были в Италии.
    Это срабатывает эффект неожиданности. Вы так непоследовательны в смене настроений и при выборе тем, что критическое сознание не успевает за вами. Ну, пусть так и будет! Мне — нравится.
    Выясним одно недоразумение на всякий случай.
    Я не сводня и не "невеста по Интернету", как вы (с полным правом, и я не в претензии) заподозрили. Чтение "чужих" писем действительно является отчасти моей работой, точнее моим делом, причем в огромной степени личным делом, но ситуация сватовства в этом деле возникает крайне редко, почти что никогда, и уж совсем никогда не развивается в сторону, от которой вы меня так строго отваживаете. Тем не менее, благодарю за участие.
    Что касается моего дела, то я была бы еще более вам благодарна, если бы вы перестали гадать о нем и выпытывать. Достаточно вам знать, что оно есть, что оно мое и что к вам, то есть к нашей случайно завязавшейся переписке оно не имеет ни малейшего отношения. Я же вас не спрашиваю, почему вы разорились. Правда, получается, что спросила. Но ответ мне не нужен.
    Странно.
    Я вдруг почувствовала себя перед вами безоружной. Почему-то не могу писать искренне. Досказывайте вашу сказку поскорее.
   
    * * *
   
    Вы правы: сказки не должны прерываться. Но Шехерезада, кажется, выгадала себе три года жизни, тысячекратно употребив этот запрещенный прием?
    Все рассказанное мною до сих пор было со мной в действительности. Я разыскал блокнот, в котором моя итальянская скука исписала тогда пару десятков страниц. Вот я разбираю (в первый раз по прошествии нескольких лет) эти каракули. Почерк мой. Мысли и впечатления не мои. Неужели я мог так плоско думать и так робко видеть? Мои нынешние воспоминания ярче и точнее этих небрежных записей. Вот и верь документам! Пожалуй, вы правы — я все придумал. Все переписал набело, но забыл о черновике. Постойте! Я кое-что нашел...
    Я нашел, наконец, то, что искал, и продолжаю рассказ, прерванный на описании встречи со стариком, произошедшей у закрытых ворот фабрики в последнее воскресенье моего пребывания в ***.
    Кто-то легко хлопнул меня по плечу. Я вздрогнул и обернулся. Старик, неслышно подошедший ко мне, стоял передо мной расставив ноги и улыбаясь. Он не просил подаяния — руки его были спрятаны за спину. Ничего не помня по-итальянски, кроме "граци" и "пронто", я остановился на "пронто", сам удивившись своему прекрасному, истинно тосканскому выговору. Старик улыбнулся еще шире и опять хлопнул меня по плечу. Он стоял так близко ко мне и так широко расставил свои ноги, что я никак не мог вежливо обойти его и покинуть сцену, весьма шаткую подо мной, ибо я не понимал своей роли. "Может быть, он служит сторожем здесь при фабрике, — наскоро подумал я, — а я нарушаю режим, бесцельно слоняясь в выходной день у ее ворот? Но тогда он бы не улыбался, а хмурился и хоть что-нибудь бы говорил, наконец, а не хлопал меня — вот уж в третий раз — по плечу. Такой сильный, но не болезненный хлопок по плечу и на родине оперы, как и на моей несчастной родине, выражает, как будто, дружелюбные чувства?"
    Мне ничего не оставалось, как в свою очередь похлопать старика по плечу и, копируя его, быстро спрятать руки за спину. Благодаря моему неловкому па некоторое понимание между нами было, кажется, достигнуто и старик сделал шаг в сторону, так что я мог бы уже шмыгнуть мимо него, ретируясь со сцены, где мне становилось все более неловко, прямо до краски на щеках. Но я не успел, остановленный в своем малодушном порыве к бегству каким-то совершенно невообразимым, быстрым и одновременно глубоким, чуть ли не метя пальцами землю, — поклоном старика. Троекратным — Господи, помилуй! — поклоном.
    Я не трус и вынужденное бегство воспринимаю всегда как позор. Надо было бежать сломя голову (в Рим — у меня в кармане шевелился билет на утренний поезд), а я, не вынеся его третьего поклона, поклонился в ответ сам, дважды. "Сумасшествие — заразная болезнь, — подумал я, кланяясь весело и почти с удовольствием. — Возможно, он таким образом благодарит меня за несколько сотен лир, которыми я его осчастливил"...
    Однако наш акт все-таки немного затягивался. Закончив поклон, я вынул из кармана завалявшуюся там купюрку и протянул ее своему партнеру. Он с достоинством принял подаяние в правую руку, сунул в карман и... Перекрестился щепотью с правого на левое плечо, глядя мне прямо в глаза пронзительным, заразительно-неотрывным, почти что непереносимым взглядом.
    Я испуганно отвел глаза. Во всей нашей итальянской местности на триста верст кругом не было ни одной православной церкви. Я тоже перекрестился — на солнышко, которое как раз выползло из-за тучки. Мы со стариком все стояли друг против друга на площадке у проходной фабрики. Я понял, что он вот-вот заговорит, и — я переставал сомневаться, приглядываясь к его носу картофельной формы с огромным старческим подносьем, прятавшим узкую верхнюю губу, и эти скулы под клочьями желтой бороды... — понимал, что заговорит он непременно по-русски. Но чего же он ждет, почему стоит неподвижно и молча, почему сверлит меня своим взглядом?
    Не выдержав, я спросил первым:
    "Вы православный?"
    Я продолжу завтра. Почитайте пока это. Вам и вправду не кажется, что я несколько... Ну, что я перетянул на себя одеяло?
   
    * * *
   
    Продолжайте, пожалуйста.
   
    * * *
   
    — Вы православный? — спросил я старика, и он кивнул.
    — Вы... русский? — спросил я его, и он кивнул несколько раз подряд.
    — Как вас зовут? — спросил я (и тут же представился сам).
    Старик отступил на шаг, присел на корточки (с поразительной для его лет легкостью) и, вынув из кармана обломок красного кирпича, написал на асфальте крупными печатными буквами:
    — Алексей Николаевич Романов. Наследник русского престола.
    "Николаевич", "Романов", "Наследник" имели на конце умершую без малого век тому назад немую безгласную "ер", то есть "еръ", то есть ту ненужную, но милую русскому глазу чешуйку нашей письменной речи, об умалении которой сам великий Даль не смел сожалеть, предрекая ей жалкое будущее (смотри статью "Ъ" в четвертом томе его Словаря). Старик был безгласен, как сама еръ. Он сидел на корточках с кирпичом в руках и весело засматривал мне в лицо, ожидая следующих вопросов. Я опять испугался — устыдился — засуетился — нашарил в кармане блокнот с карандашом и протянул их ему. То есть: я должен был присесть рядом с ним на корточки, чтобы протянуть ему блокнот, что и проделал с чувством неимоверного облегчения в членах и в душе своей, как будто совершал наконец то, чего от меня долго добивались, а я не понимал и вдруг понял к собственной и всех объяснявших радости.
    Здесь на асфальтовой площадке перед проходной фабрики мы просидели, разговаривая, от полудня до сумерек погожего летнего итальянского дня. Несколько раз ломался наш карандаш, и я чинил его маленьким перочинным ножом, который давал мне Алексей Николаевич. Я не говорил, а писал с ним в очередь в блокнот потому только, что, высказавшись, он тут же быстрым движением передавал мне в руки орудия нашей речи, и не взять их у него означало бы нарушить взаимопонимание, возникшее между нами с первых написанных мною слов:
    — Пишите сюда. Так удобнее.
    — Спасибо. Весьма рад знакомству. Что в России?
    "Весьма" он писал через "ять". Это ошибка — "весьма" пишется через "е"... Писалось... Я это вижу сейчас, читая, а тогда не обращал внимания. Боже, сколько ошибок! И у меня... Вот тут сломался карандаш в первый раз... Вот тут я порезался и испачкал страницу кровью. Вот вырвана страница — это Алексей Николаевич попросил у меня адрес. Вот зачеркнута целая фраза — он раздумал сообщить мне нечто или был недоволен формой. Вот исчезли мои вопросы и ответы и только один неровный почерк покрывает последние странички блокнота. Мы экономим бумагу, и я обретаю дар устной речи... Вот весь этот долгий разговор — перед вами. Раскройте прикрепленный к письму файл с факсимильной копией тридцати страниц блокнота. Прочтите.
    ……
    На другое утро я уехал. Что уехал! — я сбежал, подхватив чемодан, на дно которого был упрятан блокнот. Вы прочли его или хотя бы пробежали глазами. Что вы об этом думаете? Не странно ли, что А. Н. открылся мне сразу, не прощупав меня, не подготовив? Не странны ли мои вопросы к наследнику русского престола, как будто имеющие целью не посеять сомнение в его праве на русский престол, а утвердить в уверенности? По-моему, я писал, находясь под гипнозом... Иначе как же объяснить, что мне — судя по форме моих высказываний — не странна ни одна из поразительных странностей в рассказе, вышедшем из-под руки А. Н.?
    Подытожу все эти, заметные мне теперь, с расстояния в несколько лет, странности.
    Не помнит детства. Знает некоторые факты, но не помнит их живой памятью. Не удивлен этим ничуть и не понимает удивления собеседника. Не помнит, как жил все эти годы (лет эдак в восемьдесят провал). Не помнит или не хочет отвечать, где живет сейчас, в какой конуре проводит ночи. Зато поразительно точно помнит все крупные исторические события, происходившие в СССР начиная с конца тридцатых годов, и в России — начиная с тысяча девятьсот девяносто первого года. Знает имена всех военачальников послереволюционной эпохи, от Блюхера и Тухачевского до последнего Грачева. О генералиссимусе Сталине говорит как о живом, а не упокоившемся человеке. Осторожные поправки в фактах со стороны собеседника расценивает как неуклюжие шутки недалекого человека. При этом задает ему такие вопросы, как если бы тот был по меньшей мере министром иностранных дел. (Как вам понравилась просьба вскрыть причины скоропалительности соглашений, принятых в Беловежской Пуще? Или же вопрос: почему коммунистическая партия до сих пор не объявлена вне закона?) Отказ собеседника дать ответ на подобные вопросы воспринимает с детской обидой, не веря в его некомпетентность и подозревая его в скрытности. Успокаивается только обещанием ответа в ближайшем будущем. В ближайшем будущем уверен так же прочно, как в том, что все люди, и он в том числе, бессмертны. О родителях своих и четырех сестрах говорит (пишет, послюнив карандаш) без каких-либо признаков горя или гнева, как об очень давно не виденных, почти чужих людях. Как об уехавших — в Америку, в Австралию — родственниках. Жуткую ночь с 16-го на 17-е июля 1918 года помнит смутно, как сон. Помнит, что остался совершенно один, проснувшись. Немым, считает, был всегда, то есть с самого рождения. Знает итальянский, английский, французский, плохо — немецкий языки. Просит помочь ему перебраться в Россию, а отказ со ссылкой на неподготовленность подобной операции опять же воспринимает как дипломатическую игру. Назначая свидание на следующее воскресенье, трижды пропускает мимо ушей честное признание собеседника в том, что утром следующего дня он, неполномочный представитель российского государства, навсегда покинет город, в котором им посчастливилось встретиться…
    Гипноз рассеялся к утру. Но, покидая навсегда итальянское захолустье, я в глубине души знал, что разлука с А. Н. не освободит меня от обещаний, данных ему во всей искренности вчерашнего моего, испуганного сердца.
    Прошли годы. Только теперь я решился разыскать тот блокнот. Вы первый человек, которому я показал его. Можете не отвечать мне, если не хотите.
   
    * * *
   
    Друг мой!
    Я прочла ваш документ.
    Скажите, надо ли нам продолжать? Хотите ли вы моих писем?
    Можете быть совершенно уверены, что я не считаю вас безумцем.
   
    А.
   
    * * *
   
    А.!
    Конечно, продолжаем! Старик мой не вечен и уже, наверное, умер. Считайте сами — ему сейчас должно быть девяносто шесть — девяносто восемь лет. Расскажите мне что-нибудь веселое и умное, как вы умеете. Знаете, ко мне сегодня вернулась кошка, которая ушла два месяца тому назад. Запрыгнула через форточку и улеглась на привычном месте — на телевизоре. Гладкая, довольная жизнью кошатина. Видать, неплохо ей жилось в разлуке со мной. Кошка серая с белой грудью, с голубыми глазами. Это у них большая редкость. Кажется, она беременна. И куда мне девать ее котят?
   
   
    * * *
   
    Я не люблю кошек, друг мой, но ваша заочная кошка мне симпатична.
    Котят вы продадите (в подарок нынче не возьмут) в подземном переходе. Есть у вас там подземные переходы? Если нет, тогда, может быть, возьмут и в подарок ваших голубоглазых котят. А кошку-то как зовут? Часом, не Одетта?
   
    * * *
   
    Я ее не звал никак, но пусть будет отныне Одеттой. Нет, лучше: А-деттой, в вашу честь.
    Я ошибся насчет котят. Эта Адетта уже похудела на моих нежирных харчах. Очень капризное создание — не ест колбасу, брезгует кошачьими консервами. Боюсь, мне ее не удержать у себя. Держу форточку открытой. Какая прекрасная осень! Листопад уже ленится падать. В час слетает два красных листа с клена под моим окном. Как хлопья консервированной крови. Каждые два часа я проверяю почту — нет ли письма от вас. Кто-то прислал рекламу косметического средства. Проклятые пираты! Я снова поменял адрес: теперь он начинается русским словом "zhdu". Не скучно ли вам со мной? Жалеете ли вы меня по-прежнему? Я получил недавно письмо от бывшего друга и до сих пор не удосужился его прочитать. Друг мой умен и речист, почти до полной глупости. От него ушла третья жена (или четвертая?), а он опять собирается жениться. Наверное, зовет на свадьбу. Не пойду. Мне кажется, меня тут же стошнит при виде пышного платья невесты. Пишите мне, пожалуйста!
   
    * * *
   
    Милый Б.!
    Я задержалась с ответом, так как обдумывала историю, которую собираюсь сейчас вам рассказать. Надеюсь, она вас позабавит и отвлечет от всяких опасных настроений, которым вы склонны предаваться. История моя — любовная, но без всякого привкуса крови, чистая, как первый снег, который вдруг неожиданно выпал и тут же растаял в наших краях (поздравьте меня). Неуклюжее отвратительное вам слово "свадьба" не поминается в ней ни разу.
    Жила-была девочка. Назовем ее Таней. Таня была красива, умна, добра и очень влюбчива. В шестнадцать лет она влюбилась во взрослого мужчину, женатого, своего соседа по лестничной клетке. Он не обращал на нее никакого внимания — поначалу. Но Таня так громко здоровалась с ним при встрече, так засматривала ему в глаза, так долго возилась с замком у своей двери, так часто просила соседа помочь ей открыть дверь (в последний раз она специально погнула ключ, чтобы тот не смог повернуться в скважине), что они наконец познакомились по-настоящему. Таниного мужчину звали Петром. Он тоже был красив, добр и умен — может быть, чуть меньше умен, чем маленькая Таня.
    Таня стала частым гостем в семье своего любимого. Она завела теплые отношения с его женой, умной и доброй, и полюбила их ребенка, красивого пятилетнего мальчика. Ее теперь частенько просили посидеть с ребенком, и она охотно соглашалась, даже накануне контрольной по математике. Так прошел целый год, и наступило лето. Жена и сын Петра уехали на дачу, а Таня продолжала ходить к нему в гости. Она носила ему горячие пироги, которые научилась печь от своей бабушки, волшебницы по части выпечки. Петр ел горячий пирог и глядел на влюбленную Таню задумчиво и благодарно. Он был осторожным и довольно холодным человеком, так что Таня ничем не рисковала.
    Были выпускные экзамены в школе, а она совершенно ничего не понимала в физике. Петр имел высшее техническое образование и взялся ее немного подучить. Таня сказала родителям, что Петр берет столько-то, и они давали ей деньги, а на эти деньги Таня покупала себе красивые недорогие вещицы — цепочку, колечко — и считала, что это подарки Петра. Они очень сблизились за этими занятиями физикой и стали почти друзьями. Таня никак не кокетничала с Петром, и Петр поэтому тоже ничем не рисковал. Да и родители Тани жили очень близко — через площадку. Танино положение было вполне безнадежно. Петр был старше ее не меньше чем на десять лет — целая бездна.
    По физике Таня получила четверку, и Петр гордился ею. Подоспел выпускной вечер. Тане сшили прекрасное белое платье в талию, с маленьким шлейфом — она стала похожа на принцессу, и прохожие заглядывались на нее, когда она шла на свой школьный бал.
    Но Таня не пошла на школьный бал, а, притопнув каблучком, с полдороги вернулась домой. Не домой, а на общую ее с Петром лестничную клетку. В руках у Тани был красивый букет белых роз. Это было в воскресенье вечером, как раз тогда, когда Петр возвращался с дачи, где жили его жена и сын. Петр увидел Таню в белом платье и с белыми розами в руках. Она звонила в дверь его квартиры, как будто сама только что пришла (на самом деле она дожидалась прихода Петра целый час, притаившись на площадке последнего этажа, откуда сбежала вниз, заслышав его шаги на лестнице).
    — Ты что тут? — спросил он.
    — Я к вам, — твердо сказала Таня, строго глядя на него.
    — Ну, проходи... — Петр открыл дверь и впустил белоснежную Таню в дом.
    Он немного испугался. Что-то такое и раньше ему мерещилось — странное — в этой Тане. Мерещилось лишь, а сейчас просто-таки стукнуло, как палкой в висок.
    — Это вам, — сказала Таня, протянув ему букет. — Не уколитесь, они с шипами.
    Он, разумеется, укололся, но и глазом не моргнул. А Таня стояла посреди коридора и не проходила никуда. Он было вздохнул с облегчением — сейчас уйдет! — но не тут-то было. Таня дождалась, пока он положит розы, переобуется в тапочки, вымоет руки...
    И, встретив его у порога ванной, сказала:
    — Я пришла сделать вам предложение. Я предлагаю...
    — Так, может, присядем? — с шутливой церемонностью перебил ее Петр.
    — Я предлагаю вам, — (Таня завела руки за спину, как будто ей их там связали)... — свои руку и сердце.
    — В каком смысле, Таня? — ужаснулся Танин мужчина.
    — Чтобы вы женились на мне, — объяснила Таня, усмехнувшись.
    — Танечка, но я женат! Я женат, и я люблю свою жену, своего сына. Ты хорошая, красивая девочка, я тебя очень люблю, очень уважаю твою смелость, но...
    И Петр произнес с преувеличенной теплотой еще много хороших добрых слов. Таня спокойно ждала, пока он договорит. Он замолчал наконец.
    — Я и не предлагаю вам жениться сейчас, — рассудительно, размеренно, как для маленького, сказала Таня. — Можно через два года, можно через пять, можно и через десять лет. Через одиннадцать, думаю, уже будет поздно. Мне придется тогда выйти замуж за другого мужчину, чтобы не остаться в старых девах. Если вы разведетесь через одиннадцать лет, то уже будет поздно.
    — Но я не собираюсь разводиться, Таня!
    — Вы разведетесь.
    — Да ни за что! Ты, Таня, переходишь границы. Тебе уже не десять и не тринадцать лет. Ты почти взрослый человек.
    — Мне в августе исполнится семнадцать...
    — ...И ты должна понимать, что в любых отношениях существуют определенные границы, через которые воспитанные люди не переступают!
    — ...И я уеду в Москву от вас поступать в институт...
    Таня говорила, не слушая Петра, все так же размеренно, спокойно, словно вдалбливая в его голову некую недоступную ему пока, но очень важную мысль.
    — Я вам напишу один раз, пришлю адрес. И не буду вам мозолить глаза пять лет. И не буду вам изменять.
    — Таня, о чем ты говоришь! Ты просто сумасшедшая, глупая девочка!
    — ...Если вы захотите, то всегда сможете мне написать...
    — Да не собираюсь я тебе писать!
    — А через пять лет я вернусь и, если вы к тому времени разведетесь...
    — Слушай, мне это надоело, Таня!
    — ...То я к вам опять приду со своим предложением...
    — Руки и сердца!
    — Да.
    — Таня! Какое сердце, помилуй! Ну какое же здесь сердце — в твоих речах? Ты говоришь, как старуха, а не как юная девушка! Все у тебя рассчитано! Жена моя — так с тобой была добра, а ты ей желаешь плохого!
    — Она вас не любит.
    — Вот еще новости!
    — Нет, не любит. Она с вами живет из-за ребенка и еще потому, что другого никого не любит. А если встретит другого, так вы сразу разведетесь. Может, скоро уже встретит. Вы только не женитесь сразу во второй раз, пожалуйста. Вспомните вначале обо мне.
    Обезоруженный детской интонацией, вдруг промелькнувшей в последних Таниных словах, Петр рассмеялся:
    — А ты меня любишь?
    Тут Таня зажмурилась, схватилась за локоть Петра, поднялась на цыпочки и поцеловала его. Слепой поцелуй пришелся в угол носа. В нем не было ни грамма, ни миллиграмма эротики. Петр чуть не заплакал. Так и расстались они — очень надолго, — не простившись. Он закрыл за ней дверь, походил взад-вперед по коридору, прилег на диван, не смог заснуть, не сомкнул глаз всю ночь, а наутро поехал на дачу с первой электричкой, по дороге репетируя трогательный рассказ о предложении Тани, который собирался преподнести жене. Но он так и не рассказал ей ничего. Таня и не сомневалась в этом. Много времени спустя, когда она, уже вполне взрослой женщиной, встретила бывшую жену своего первого любимого мужчины, ее уверенность была подтверждена. Жена Петра вспомнила Таню с удовольствием и даже с материнским чувством, которым Таня не преминула воспользоваться, выведывая у нее подробности ее развода...
    Как вам моя история? Мой Петр? Умная Таня? Не хотите ли погулять на ее свадьбе?
    Не грустите. Все будет хорошо и даже лучше, чем можно надеяться.
   
    Ваша А.
    
    * * *
   
    О! А! Ну...
    Прямо хоть в дамский журнал посылай ваш рассказ. Захватило. Продолжение следует? Где достать номер с продолжением?
    Так вот каков ваш идеал! Человек — строитель своей судьбы. Жаль только, что когда Таня получит своего Петра, она будет разочарована. Он ко времени свадьбы станет неудачником, если не алкоголиком. В сорок лет, уже состоя в законном браке с Таней, он повстречает другую Таню. Вот тут-то все закрутится по-настоящему — взрослые страсти, взрослые игры. Особенно если первая Таня не догадается приучить мужа к комфорту. Не наживет ему привычный и удобный круг жизни с развлечениями, увлечениями, добрыми верными друзьями и проч. Изменивший один раз изменит и во второй, и в четвертый.
    Но все это так скучно — чужие страсти, удачи, измены...
    То есть прошу не обижаться: вы написали интересно, но не о себе.
    Мне сейчас (не пугайтесь) интересны только вы. Не ускользайте! Я совершенно безопасен!
   
    Ваш Б.
   
    * * *
   
    Вот теперь я узнаю вас. Я вас все-таки развеселила. Вы скушали мой "вискас", хоть и без удовольствия. Возрадуйтесь же тому, что избегли участи Петра. Она незавидна, вы угадали. Правда, Таня вышла замуж не за него — он чуть-чуть опоздал, совсем как Евгений Онегин, — но чашу свою из Таниных рук он испил до дна. Ах, как же хороша была Таня в возрасте тридцати лет! Я с ней познакомилась в вагоне поезда. Она ехала к Петру на свидание — тайное, мучительное. Они жили в одном городе, а встречались в другом. Антон Чехов, "Дама с собачкой". Петр — дама, конечно.
    Как поживает Адетта?
    Это не дежурный интерес. Согласны ли вы со мной в том, что нас с вами, кроме этой кошки, в сущности, ничего не связывает?
   
    * * *
   
    Милая А.!
    На какое-то время наша переписка должна быть прервана. Я уезжаю в места, где нет компьютеров и телефонов. Я бы мог попросить у вас ваш земной адрес, но не делаю этого, так как предвижу ответ. Да и это земное письмо пришло бы к вам позже того письма, которое я напишу, когда вернусь на свою лестничную клетку.
    Всего доброго!
   
    Ваш кавалер с кошкой.
    
    * * *
   
    Только не лгите мне никогда.
   
    А.
   
    * * *
   
    Дорогая А.!
    Помните ли вы меня?
    Прошло столько времени.
    У меня сгорел компьютер вместе со всей окружающей обстановкой. Счастье, что из всех сгоревших адресов я запомнил именно ваш.
    Ответьте, что помните меня.
   
    Б.
   
    * * *
   
    Да, я помню вас.
    Как поживаете?
    Все в том же ли захолустье?
   
    А.
   
    * * *
   
    Живу я в Санкт-Петербурге.
    Тяжело приходится погорельцу-провинциалу в блестящей столице.
    Могу ли я вас по-прежнему считать своим другом?
   
    * * *
   
    О да. Вам нужна помощь?
    А расспросы — не нужны, как я чувствую?
   
    * * *
   
    А!
    Все расскажу впоследствии. Помогите мне. Нет ли у вас какого-нибудь надежного человека в Петербурге, который мог бы взять на себя уход за очень пожилым (но не лежачим) больным, за умеренную плату. То есть — по вашей рекомендации, если вы меня представите: я с ним сам спишусь. Только по вашей рекомендации.
   
    * * *
   
    Мужчина или женщина?
    В смысле — сиделец или сиделка вам нужны?
    Не расспрашиваю.
   
   
    * * *
   
    Не столь важно.
    Не мне — я совершенно здоров.
    Так вы поищете в своей "базе данных"?
   
    * * *
   
    В Петербурге живет Таня — помните ли ее историю? Она как раз ищет работу. Опыта сиделки у нее нет, но человек она энергичный, из тех, у кого "все в руках горит". Добрый человек.
    В Петербурге, в небольшой двухкомнатной квартире, проживает Виктор — помните, юноша-инвалид с профессией. Его быт вполне организован. Таким образом, он знает, как организовать его, то есть имеет все нужные вам номера телефонов. Виктор умный и осторожный человек.
    Кому из них мне вас представить? Излагать ли суть дела (о которой только начинаю догадываться)? Виктора деньги не интересуют. Но он может согласиться оказать мне дружескую  услугу. Единственный вопрос: больному нужен только уход или приют также? От Тани возможно получить лишь уход. У нее стесненные жилищные условия.
    Так кому вас представить? Других знакомств в Петербурге я не имею.
   
    * * *
   
    Представьте меня обоим.
   
    [Для того чтобы читателю было легче следить за ходом переписки, с данного момента перестающей быть двухголосной, редактор позволил себе дополнить тексты писем условными обозначениями обращений авторов к их корреспондентам, а также подписями, в реальности весьма часто опускаемыми участниками событий. С буквами А и Б читатель уже знаком. Буквы В и Т, надеется редактор, легко расшифровываются. Появление новых букв будет комментироваться в случае, если лица, ими обозначаемые, вступая в переписку, не узаконят свое присутствие в ней каким-либо представлением.]
   
    * * *
   
    Уважаемый Б.!
    Рекомендация А. освобождает вас от необходимости говорить общеобязательные слова. Рад знакомству. Старик может жить у меня, сколько захочет. Правда, должного ухода я ему не обеспечу. Я не имею навыка, и у меня куча работы. Наймите приходящую прислугу.
    Мой адрес: ***********. Звонка нет, стучите.
    Я дома всегда.
   
    В.
   
    * * *
   
    А.!
    Мерси, мерси, мерси! Прямо скажем — привалило. А за кем ухаживать? За хозяином или за гостем? А посредник — тоже старик или "ничего"? Пишет он как-то старомодно. Будто выдрючивается.
   
    Т.
   
    * * *
   
    Милая Таня!
    Прикусите хоть на время ваш язычок.
    Я из них никого и в глаза не видела. У меня такое чувство, что мы с вами единственные тут живые души. Остальные виртуальны. Засылаю вас как разведчика. Ну, и заработаете. На новые туфли.
   
    А.
   
    * * *
   
    Б.!
    Ну, сударь, все устроилось?
    Вы довольны?
    Виктор вас не разочаровал?
    И — вы все еще в Петербурге?
    Можно ли мне наконец расспросить вас о… Об Алексее Николаевиче, так?
   
    А.
   
    * * *
   
    Милая А!
    Наконец я могу написать вам длинное письмо. Только сейчас я обзавелся собственным компьютером, столом, полом, потолком и стенами. Нет, я поселился не в Петербурге, но поблизости от него, в пригороде. Я, знаете, так устал, так измучен, что, свалив этот камень на плечи ваших юных друзей, первым делом дал деру от них и от… Да, от Алексея Николаевича.
    Да и Алексей Николаевич устал от меня. Я человек сложный в общежитии. Прожив со мной бок о бок в черной избе несколько месяцев, он, кажется, склонен считать меня идиотом. Со мной ему ни поговорить, ни посмеяться. То ли дело ваш Победитель! Он уже, наверное, научил старика клацать по клавишам компьютера. Уже можно ждать от него писем. Не желаете ли?
    Я — нет, нет и нет!
   
    Б.
   
    * * *
   
    Б.!
    Давайте серьезно.
    Кстати: мой (наш!) Виктор, возможно, и юн, а вот нанятая вами Золушка — особа вполне зрелых лет. Внешность обманчива. Имейте в виду, характер у нее не сахар. Это я об общежитии, которое нашими с вами трудами устроилось.
    Рассказывайте. Что еще за черная изба? Не баня с пауками, надеюсь?
   
    А.
   
    * * *
   
    Рассказываю.
    Письмо от Алексея Николаевича я получил в начале осени. В тот самый день я и отправил "в никуда" свою "исповедь", которой обязан нашим знакомством. Настроение мое тогда было весьма романтическим. Вы должны были это почувствовать. Месяц переписки с вами и возможность излияния самых отвратительных жалоб, которую вы благородно мне предоставили, придали мне мужества. Когда клен под моим окном потерял свой последний лист, я достал письмо А. Н. из пятого тома "Утраченного времени", куда, испугавшись, спрятал его сразу по получении, собрался и выехал к назначенному в письме месту встречи — в Псков. Последнее мое сообщение вам отправлено уже с дороги.
    Адрес на конверте был написан не его рукой, и марка отсутствовала. Письмо кинули в почтовый ящик (так мы "кидаем" друг другу наши "имэйлы"). Кого послал он в мою тьму-таракань, я и по сей день не ведаю. И спрашивать было лень. И не ответил бы. Как не ответил на первый мой при встрече вопрос: "Как добрались вы до России?"
    Я нашел его в зале ожидания автобусного вокзала. Как прописано было в письме — по воскресеньям он ночевал там. Судя по тому, как мало он отличался внешне от коренных псковских бомжей, времени на адаптацию у него было достаточно. То же тонкое выражение достоинства на лице, та же сноровка в ритуальных движениях. Я застал его за утренним сбором стеклянной тары. С удовольствием патриота сразу отметил, что одет он гораздо приличнее, чем в Италии, правда и с меньшим вкусом: псковский секонд-хенд слишком ярок для здешних мест. Встреча, о которой я столько думал и которой, честно скажу, боялся, оказалась совершенно прозаической, почти скучной, а разговор на пальцах — таким коротким (приготовленный загодя блокнот я даже не успел вынуть), что мое твердое намерение пригласить А. Н. к себе, выработанное по дороге, так и осталось невысказанным. Свое малодушное замешательство я постарался скрыть с помощью наиболее естественных в тех обстоятельствах поступков  — пособил ему в деле сдачи посуды и составил компанию за завтраком, который протек за считанные минуты в помещении вокзального буфета в неопределенной дружественной атмосфере. Впрочем, он был мне искренне рад — улыбка не сходила с его спокойного лица. После завтрака мы направились к кассе (он — стремительным шагом, я — покорно шаркая за ним), где А. Н. приобрел два билета на автобус (не позволив мне оплатить хотя бы один из них), а через четверть часа уже ехали по шоссе, ведущему на запад. Все произошло так быстро, что я едва успел прихватить в буфете связку сушек и бутылку водки. Вещи мои остались лежать в камере хранения. Я так и не выкупил их впоследствии. Очень жаль мне итальянского плаща, приобретенного в Риме, хотя — нет, он давно вышел из моды.
    Так я оказался в гостях у Алексея Николаевича. Он проживал в сельской местности, в живописно расположенной на берегу небольшой речки деревеньке, в довольно просторном бревенчатом доме постройки середины прошлого века. Опишу вам это историческое место.
    Погибающая деревня, уже более чем "неперспективная". Семь верст заброшенными полями от автобусной остановки. Десять домов: восемь почти развалились и необитаемы, девятый населен четой алкоголиков, десятый наш. Печь неисправна, дым выпускаем через дверь. Окна забиты досками. Довольно чистенько, особенно зимними тоскливыми вечерами. Колодцы заглохли и завалены мусором, воду берем в реке. Зимой ленимся ходить к проруби и пьем растопленный снег. Автобусное сообщение работает нерегулярно. Райцентр дальше, чем граница, через которую я ни разу не рискнул перейти, но часто ходят наши соседи, о которых дальше. Временами сидим без хлеба, но круп всех сортов припасено на несколько зим вперед. Мой хозяин домовит и расторопен, как молодая жена: он не подпускает меня к плите. Отхожий свой промысел он прекратит одновременно с моим вселением, вложив последний заработок в украшение нашего быта (я потом узнал, что икона Богоматери, которую он повесил в красном углу вечером того дня, когда привез меня к себе, была куплена у соседей). Быт же в результате выйдет таким очаровывающе простым, а впечатления жизни будут столь гипнотически однообразны, что врастание в них произойдет с космической скоростью. В доказательство приведу краткое описание эволюции своих чувств.
    Приглашая меня пожить, А. Н. установил неопределенный, но красивый срок — до первого снега. В мои планы поначалу не входило долгое пребывание на Псковщине, и первого снега я в первое время нашей совместной жизни ожидал с нетерпением пушкинской Татьяны. Снег выпал рано, под ноябрьские "праздники" — но этих нескольких дней до снега оказалось достаточно для того, чтобы мои первоначальные намерения изменились, и я попросил у А. Н. позволения задержаться еще на пару недель. А когда, спустя еще недолгое время, снежный покров достиг классической нормы пышности, крепости и белизны, я дал понять хозяину, что уезжать мне, собственно, некуда. Вы помните? — моя квартира сгорела… Я уверен, что пожар произошел именно тогда, когда я утвердился в решении зазимовать под одной крышей с Алексеем Николаевичем.
    Крыша у нас, кстати говоря, была в полной исправности. Не текло, и по углам не намерзало.
    Однако в этом месте рассказа мне уже не обойтись без портрета наших соседей. Людей я понимаю хуже, нежели, например, природу, но все же рискну набросать его для вас. Это были очень приятные и симпатичные люди: тихие запойные алкоголики, часто вынужденные терпеть относительно трезвую жизнь. Не знаю, кто раньше заселил брошенную деревню: они или А. Н., но тропинка между их дворами была протоптана очень основательно, с крепкими досочками, в слякотную пору переброшенными через лужи, и с аккуратно поваленными изгородями (самая короткая дорога к хорошим людям всегда ведет через огороды).
    Мужа звали Александром, жену Евдокией. Алексей Николаевич представил нас друг другу в первый же вечер. Они с ним были совсем накоротке, но без грубой фамильярности. Этот тон мне очень импонировал, и я постарался его перенять. Не думаю, чтобы мне это вполне удалось, потому что, как ни хотелось бы мне скрыть это от самого себя, с первых же дней я понял, что А. Н. предпочитает их общество моему. Он гостил у них почти каждый вечер.
    Не знаю до сих пор, открылся ли он им. Но по ним — по Дуне с Саней, как стал я их звать на другой день знакомства, — непохоже было. Жалости или особого интереса к нам, то есть к нему или хотя бы ко мне, никакой такой не проскакивало что в Саниных похлопываниях по плечу (Алексея Николаевича), что в Дуниных вздохах и взглядах (по моему адресу). Дуня, без ложной скромности признаюсь, со мной немножко, в строгих рамках приличия, кокетничала. Держала за своего. Я не пил, правда. Привезенную бутылку берег и прятал. Как залог всей прошлой жизни, наверное. Но все равно — свой. Хоть я старался пореже у них бывать. Не портить народ старался. С народом нам повезло, как никому: счастливый, пьющий, безначальный.
    О вас как-то не вспоминалось. Виртуальную эту реальность вышибает одним щелчком. Вам это знакомо, конечно.
    Продолжу завтра.
   
    Б.
   
    * * *
   
    Таня!
    Б. у вас так и не появлялся? Что он сказал Виктору перед отъездом? Когда вернется? Как там вообще у вас дела? Как ваш подопечный? Простите, если работа разочаровала вас. Срочно ответьте.
   
    А.
   
    * * *
   
    А.?
    Неужто так серьезно? Я вас не узнаю.
    Что вы! Я очарована на полную катушку. Чистый триллер!
    Вашего Б. я не имела счастья видеть.
    Витя его тоже не видел. Старик один постучал в дверь. В его котомке лежали только доллары. Рекомендательные письма были пересланы по имэйлу. Так же и благодарности. Впрочем, их поток удивительно быстро иссяк. От всего Б. мы на сегодняшний день имеем: электронный адрес, довольно кругленькую сумму и мою (тайную) надежду на то, что он все же проявится в ближайшее время.
    Ведь нельзя же так, а? Или только так и можно?
    Однако — немею и не смею продолжать.
   
    Т.
   
    * * *
   
    Таня, я очень мало знаю.
    В первый раз в жизни мне приходится жалеть о том, что я лишена порока любопытства.
    Если что-то не так, если вам не справиться — поделитесь со мной. Все договоры с людьми хороши тем, что их можно расторгнуть.
   
    * * *
   
    А что у нас может быть "не так"? У нас все презамечательно, прямо дух захватывает! Работы у меня немного. Витя здоров как бык, не считая ходилок. Подопечный более чем здоров — он бессмертен, как вы, наверное, догадываетесь. Денег куча. Я их кормлю из пиццерии. Они во мне оба души не чают. Особенно Наследник.
    Да: вопросик небольшой. На прогулки его можно водить? Он просится. Одного можно отпускать?
   
    * * *
   
    Задайте ваши вопросы Б. Не стесняйтесь.
   
    * * *
   
    Б. так Б.!
    А вообще-то — о-хо-хонюшки хо-хо!
    Тут в бога поверишь ненароком.
   
    С нижайшим поклоном, то бишь с реверансом —
    фрейлина Татиана
   
    * * *
   
    А.!
    Я получил гневное письмо от Победителя. Алексей Николаевич его распропагандировал. Юноша не желает считаться с исторической обстановкой. Я отделался пока советом — почитать литературу по психиатрии. Но долго не смогу отбивать атаки мятежной юности. Очень бы хотелось дотянуть в этом неопределенном положении до лета. Посодействуйте. Хоть бы через вашу сексапильную протеже. И с ней мне приходится поддерживать переписку. Уксусный душ! Все мои попытки прикинуться дураком безуспешны. Просвещенный цинизм обезоруживает. Побольше бы таких женщин на свете.
    Однако продолжаю рассказ.
    Вы поняли уже, какими замечательными людьми были наши соседи, Дуня и Саня.
    И я бы не раздумывая оставил Алексея Николаевича на их попечение, а сам рванул бы прочь по первому снегу устраивать и уминать покомфортнее исключительные наши с ним обстоятельства, если бы не их проклятый телевизор. Страшную опасность, таившуюся в этом каким-то чудом, без спутниковой да и просто без какой бы то ни было антенны работающем устройстве, я угадал с первых же дней. Телевизор ежедневно, ежевечерне изрыгал потоки отвратительных новостей. Новости эти — особенно иные из них — до крайности волновали А. Н. Наша изба электрифицирована не была, а у Сани с Дуней электричества было хоть залейся, ворованного. Саня, бывший электрик, творил чудеса, Эдисону впору. Перекуси я провод, вещание оборвалось бы не долее чем на день. Проклятое вещание! Треклятая свобода слова! Оппозиционные каналы Санин аппарат не ловил. Только ОРТ и один иноязычный, по-видимому эстонский. Я часто наблюдал за вещанием через окошко. Инородцы иногда давали красивую эротику. Дуня тогда прилипала к телевизору, а Саня с гостем отстраненно чаевничали. Саня классно, эмоционально, пользуясь одним глаголом и двумя существительными, комментировал просмотренный новостной выпуск, а старик дополнял комментарий жестами, при его требовательной немоте выглядевшими как виртуозный сурдоперевод. Прилипнув к окну, я становился глухонемым потребителем отвещавшего канала. По завершении беседы Алексей Николаевич чинно переворачивал стакан на блюдце и с жаром жал Санину руку, прощаясь.
    Я ждал его с впечатлениями дома. Благодарение Господу, зима выдалась относительно спокойной: бесчинства США в ООН выглядели безобидной политической игрой; чеченские сепаратисты выжидали, взяв таймаут; до думских выборов было очень далеко… Тем не менее, несколько раз, проснувшись, я заставал старика за привязыванием к валенкам растрескавшихся охотничьих лыж и, истощая до дна изобретательность своего ума, принужден бывал уговаривать его еще немного обождать. Черт бы побрал эти лыжи!!! Но даже если бы я сжег их в печи, это не устранило бы опасности его возможного исхода из Величья. (Да. Деревня наша звалась Величье, с ударением на первом слоге. О изумительный русский язык! Как царственно ты шутишь подчас со своими носителями!).
    Рождество мы праздновали вдвоем. Дуня с Саней страшно запили под новый Новый год и не включали телевизор до самого Старого. Наметилась небольшая передышка.
    Но, как ни поверни, оставить Алексея Николаевича мне было не на кого.
    Я прервусь до завтра.
    Кстати, с Международным вас женским днем! Вашу уксусную мадонну я опасаюсь поздравлять. Уверен, она будет оскорблена тем, что я догадываюсь о том, что она женщина. Смотрите, что я только что получил от нее:
    "Слушайте, Б. или как вас там!
     Кончайте Ваньку валять!
     Вашего клиента скоро ничем не удержишь!
     Хотя бы напишите, что отвечать, когда он требует вести его в Эрмитаж или — как сейчас — отвезти в Царское село! И еще: полномочна ли я вызвать "скорую помощь", если он впадет в буйство?
     Сюда вам лучше не являться — Витя вам морду набьет.
     Слушайте — вы сумасшедший или подонок?
     Витя хочет покупать машину, чтобы возить его по резиденциям. Собирается брать ссуду. Ему потом десять лет горбатиться!
     Забирайте Наследника себе обратно!"
    Ну что тут скажешь? Чисто женская логика! "Забирайте" и — "Сюда вам лучше не являться!"
    Милая А., прошу вас, успокойте эти страсти. Знаю, что вы можете.
   
    Б.
   
    * * *
   
    Дорогая Т.!
    Поздравляю вас с Международным женским днем!
    Сообщите номер банковского счета и цены. Я перечислю деньги на автомобиль.
    Учтите, Алексей Николаевич водить не умеет. Придется вам.
    Хотите, я удвою ваш оклад?
   
    С уважением,
    ваш Б.
   
    * * *
   
    Б.!
    Вы полный негодяй!
    Алексей Николаевич не нуждается больше в ваших услугах!
    Ни на какие ваши письма мы отвечать не намерены!
    Адрес я поменял, и от А. вы его не узнаете!
    Оревуар!
    Подавитесь вашими деньгами!
   
    В. и Т.
   
    * * *
   
    Дорогая А!
    Тороплюсь досказать наши с А. Н. зимние приключения, пока вы, беря пример с ваших неистовых друзей, не прервали со мной отношения. Последние их письма ко мне не оставляют никаких иллюзий. Меня лишили прав на участие в реставрации русского престола. Немного обидно, но, в целом, справедливо. По-видимому, вы так же бессильны в сложившейся ситуации? И от вас сокрыт адрес нынешней петербургской резиденции Алексея Николаевича? Я наведался по прежнему адресу — с намерением оплатить будущие расходы по содержанию исторического лица, — но в квартире проживают другие люди. Как быстро развиваются события! И все же — если вам удастся остаться их участницей — прошу принять от меня посильный денежный вклад. Прошу учесть мои старые заслуги, довольно преклонные годы и личные обстоятельства. Пришлите, пожалуйста, номер вашего банковского счета. Меня немного мучает совесть…
    (Без текущей приписки — перешлите это письмо уважаемой Татьяне в знак моей искреннейшей к ней и ее соратнику симпатии. И вам так будет проще, поверьте. Впрочем, не мне вам советовать — вы ведь умница. Окончание рассказа о псковской зиме следует ниже).
    Итак, благодаря двухнедельному запою владельцев единственного в Величье аппарата связи с миром, мы с Алексеем Николаевичем получили возможность возобновить доверительные отношения, установленные, если помните, несколько лет назад в Италии. Это, как я сужу сейчас, был самый счастливый их период. Не тревожимый международными и внутрироссийскими новостями, мой друг стал спокоен и по-домашнему тепел. Он научил меня жарить блины и посчитал возможным заговорить со мной о своих планах. Стенограммы его речей хранятся у меня — если желаете, я пришлю их вам, а вы передадите их… Однако, судя по тому, сколь решительны поступки и заявления лиц, составляющих новое окружение А. Н., эти планы, скорее всего, сильно устарели и заменены другими, гораздо более революционными.
    Досадно, что настоящее вмешивается в прошлое, разъедая его скепсисом. Рассказ мой много теряет от этого.
    Зима в Величье прекрасна, изумительна! Зайцы навещали нас каждый день, о людях можно было забыть. Я рад бы был остаться там навсегда. Может быть, я еще вернусь туда — один.
    От одного опасного и дерзкого поступка удалось мне отговорить А. Н.: выступить по телевидению перед русским народом. Я объяснил ему, что русский народ давно и безнадежно разочарован в свободе слова, что телевизионное шоу, каким бы талантливым оно ни было, будет воспринято превратно и испортит дело в самом его начале. Я убедил его в том, что действовать нужно постепенно. Я постарался внушить ему мысль о том, что положение России не столь катастрофично, как представляется это по хорошо срежессированным новостным выпускам ОРТ. Что вот и Дуня с Саней, например, вполне счастливы и могут терпеть довольно долго ужас вымирания русской деревни и эрото-экспансию Запада. Я, буквально изнасиловав свою стареющую память, ежедневно в течение двух недель кормил А. Н. рассказами из русской жизни, полными сдержанного оптимизма. Просвещенные предприниматели, раскаявшиеся сепаратисты, коммунисты, ставшие содержателями аптек, и аптекари, купившие виллы на Лазурном берегу, а также возрожденные, поднятые из развалин православные соборы не сходили у меня с языка. Медицина — все еще бесплатная! Образование — все еще доступное! Воинская повинность — по-прежнему обязательная. И автомат Калашникова, из которого умеет стрелять каждый бедуин в пустыне Сахаре.
    Тут он (не примите за остроту — А. Н. никогда не шутит) осведомился, умею ли я стрелять. Мне пришлось солгать, что не умею.
    Я вспомнил несколько лирических стихотворений Есенина и читал их ему, по его просьбе, каждое с десяток раз.
    Я предложил ему, дождавшись лета, переехать в бывшую русскую столицу, поближе к могилам предков.
    Это предложение, собственно, во всем отвечало его планам, но отодвигало сроки их реализации. Он почти согласился.
    Да, чуть не забыл: зайцы ели у него из рук, а у меня не брали.
    Единственная мистическая деталь в моем достаточно прозаическом рассказе.
    Непременно вернусь в Величье нынешней осенью! Хотите, возьму вас с собой? Поменяем вашу квартиру на Санину избу.
    Идиллия кончилась ровнехонько на Крещенье, когда Дуня, успевшая уже выйти из праздничного забытья, съездить в райцентр и запастись там тремя литрами святой воды, побывала у нас с визитом. Едва поздоровавшись со мной, она нежно расцеловалась с обрадованным А. Н. и, колокольно звякнув у его уха эмалированным синим бидоном, предложила ему окропить целительной влагой затхлые кубометры нашего жилища. Алексей Николаевич весь просиял и благословил водосвят торжественным всплеском обеих рук. Дело шло к ночи, свету от недавно зажженной свечи хватало только на то, чтобы отбелить и выделить голые ладони присутствовавших. Я, впрочем, робко спрятал свои в карманы. В этот неожиданный час я вдруг почти совсем перестал присутствовать. И Дуня, и ее короткий приятель (полчаса назад — мой внимательный и тактичный собеседник!) оба забыли обо мне. Предчувствие, тяжелое, как уверенность, легло мне на душу… Глядя на костлявую Дунину кисть, сноровисто и как-то очень целомудренно летающую по избе, я ощущал ноющую боль под вторым ребром слева, словно бы Дунин когтистый палец просунулся туда и теперь медленно ввинчивался в мои неподвижные недра. Это было сосущее ощущение, наподобие страха. Да! Я понял, что мне страшно до тошноты, как если бы я являлся нечистой силой, каким-нибудь чертом или упырем, обреченным на изгнание из угла, куда он забился в надежде, что ритуальный обход стен прервется за шаг до того, как жгучие капли успеют испепелить его скрюченную, невидимую тень… Дуня ходила и кропила, напевая: "Воло-где-где-где-где-где-где-где-где"… Алексей Николаевич покачивался в такт на скамье. Вьюга завывала за окнами, не закрытая Дуней дверь тоскливо подпевала ей, полураспахиваясь… Терпя сладкую боль, я выжидал момент, когда будет удобно предложить гостье что-нибудь выпить. Бутылка, прихваченная мною осенью из Пскова, стояла, завернутая в тряпье, в одном из углов, к которому как раз подобралась священнодействующая…
    — О! — сказала Дуня, остановившись в шаге от меня. — Бутылка!
    — Да вот, — хрипло, радостно подтвердил я и подхватил с пола спеленутую поллитровку. — Припасли к празднику. Компанию не составите?
    Пелены спали, боль отпустила меня, и, рука об руку с Дунечкой, бесшумно несущей невидимый в полумраке бидон, я подошел к столу.
    — Как там супруг? — начал я неизбежный в начале любого застолья светский разговор.
    — Кажись, проспался, — отвечала гостья, с деланной ленцой приступившая к распечатыванию бутылки.
    — Позвольте мне!
    Моя галантность уступала лишь моей болтливости. Открывая сосуд, передавая его в женские руки для порционного разлития содержимого, перестилая столовую газету (еще свежий номер "Московских новостей" за предпоследний год прошлого века) и расставляя посуду, я засыпал Дуню вопросами, на которые сам же и отвечал, не давая ей вставить слово. "Ну, как там народ?" — "Веселится, конечно?" — "Хлеб не подорожал?" — "А алкоголь?" — "Курс евро сейчас какой, не знаете?" — "Да, падает доллар, ну так ему и надо!" — "У вас новый платок! Козий, да?" — "Не знал, что вы вяжете!" — "Нет-нет, мне только полстакана!" — "Вот возьмите блинчик, Алексей Николаевич пекли!" Беседа текла оживленно и, благодаря моим стараниям, абсолютно беспредметно. Дуня рефлекторно поискала глазами третий стакан. Третий отсутствовал, ибо Алексей Николаевич, как было известно нам обоим, не употреблял алкоголя.
    — Может быть, святой водички глоточек? — умильно предложила ему Дуня, видимо испытывавшая неловкость под кротко осуждающим нас взглядом старика. Действительно, мизансцена поменялась до неприличия стремительно…
    Алексей Николаевич строго кивнул. Дуня капнула ему из крещенского бидона в его любимую жестяную солдатскую кружку. Мы подняли без речей свои кубки и уже готовы были сделать первый глоток, но тут старик остановил нас повелительным жестом и, легко поднявшись, обошел стол по кругу за нашими спинами с кружкой в руках. Я видел, как он ловко брызнул через Дунино плечо в ее стакан, а брызги, попавшие спустя миг в мои собственные полстакана, мог даже наблюдать в течение всего процесса их смешения и растворения. Четыре капельки, почти не встревожив поверхности, ушли на дно по спиралевидным траекториям и там пропали. Цвет жидкости не изменился.
    Алексей Николаевич вернулся на место. Мы выпили.
    — Ить! — выдохнула Дуня, оторвавшись от стакана. — Это не водка!
    Я также уже имел возможность убедиться в том, что выпитая мной жидкость не была водкой.
    Дуня вопросительно взглянула на меня.
    — Ну, что же… — Я мялся, выбирая вариант ответа… — Бывает… Подсунули… Сволочи! Пятьдесят рублей отдал! С буфетной надбавкой — семьдесят…
    — Дай пробку посмотреть, — зло прищурившись, потребовала Дуня. Было совершенно очевидно, что она чувствовала себя оскорбленной. "Надеюсь, она не считает это розыгрышем", — успокоил я себя и придвинул к Дуне свечу.
    Пробка была подвергнута тщательной экспертизе.
    — Фирма! — подтвердила Дуня и сразу взялась за этикетку: отогнула угол, лизнула, покатала слюну во рту… — Фирма, так ее туда, — уже почти весело заключила она и медленно, как бы в печальном раздумье, снова наполнила наши с ней стаканы.
    На Алексея Николаевича мы с Дуней в этот поворотный момент старались не глядеть и даже думать о нем мне и, должно быть, ей не хотелось. И бидон со святой водой Дуня сразу после случившегося убрала со стола к себе под скамью, и даже руки свои, этой водой давеча омытые, отерла о мохнатый платок, украшавший ее худые плечи…
    Мы пригубили напиток.
    — Вода, — с каким-то почти торжеством возвестила Дуня, осторожно поставив почти полный стакан на стол (как раз на портрет Владимира Путина, тогда еще, в прошлом веке, премьера, — автоматически подметил я).
    — Дистиллированная вода, — уточнил я, закрыв своим стаканом (пустым, ибо меня мучила жажда, и я не смог удержаться от того, чтобы опорожнить его) фотографию Бориса Ельцина (еще президента).
    Алексей Николаевич с нами не пил.
    — Попробуйте, Алексей Николаевич — вода! — почти радостно воскликнула Дуня.
    Тот охотно подставил кружку. Дуня отлила ему из стакана. Они допили остатки. Дуня поскребла пальцем по лицу Путина и прорвала его в области глаз. Я, поддавшись ерническому настроению (творившееся зверски раздражало меня!), ослепил также и Ельцина. Стало немного легче. Помолчали. Свеча, собираясь вскоре погаснуть, возгорелась удивительно ярко, прямо — звезда рождественская. От ее пламени мне сделалось празднично, совершенно по-детски светло и празднично. Я смирился. Да, я был, в общем, согласен и на такое. То есть я и не на такое теоретически был согласен от души. Я взялся за бутылку. В ней не осталось ни капли водки, то есть воды. Мы с Дуней ласково глядели друг на друга и на старика. Следовало, однако, позаботиться об этой наивной и доверчивой женщине…
    — Ну, я пойду? — нежно сказала Дуня и, взяв бидон, действительно пошла вон. — С праздничком вас! Заходите в гости!
    — Я провожу! — заторопился я и начал почти выталкивать гостью из горницы, вдруг испугавшись того, что Алексей Николаевич захочет немедленно воспользоваться ее предложением.
    Но Алексей Николаевич дремал, опустив седую прекрасную голову на руку. Кружка стояла перед ним. В неверном свете догорающей свечи она казалась прозрачной. Стенки ее колебались тенями, а на стене перед нами с Дуней неподвижно растопырились две наши недоуменные четкие тени.
    — Пошли! — больно щипнула меня Дуня. — У меня вот-вот крыша съедет. И выпить нечего — Санька все вылакал. Пошли, телек посмотришь. Как раз порнуха. Может, оттянет?
    Я покорно пошел за ней. Было уже за полночь. Вьюжило, тропинку к Саниной избе совсем замело. Никогда еще я не чувствовал себя таким трезвым. Дуне, однако, приходилось куда тяжелее. Ее мучили сомнения:
    — И, ить, во второй ведь раз, слышь, без него обошлось! Или надо было стаканы отмыть?
    — М-м-м… — принял я посильное участие в Дунином следствии.
    — Надо было отмыть! — утвердилась Дуня в своей версии. — Или надо было из горла!
    — Может быть все-таки… — не удержался я…
    Мне было очень жаль Дуню, обуянную демоном любопытства.
    — Точно, водка была! Я и без этикетки ее по цвету отличу! Водка, ить! Эх, не поверит ведь никто!
    — Никто, — подтвердил я.
    Мы уже подходили к дому.
    — Санька ни в жисть не поверит…
    Саня встретил нас на пороге, тоже совершенно трезвый:
    — Кина не будет, дорогие товарищи!
    — А что такое? — огорчилась Дуня.
    — Ветер. Провода. Я трезвый чинить не могу. Выпить есть? — Он посмотрел на синий бидон.
    — Вода это… — смущенно потупилась Дунечка. — Святая…
    — А-а… — равнодушно протянул Саня и ушел вглубь темной избы.
    — Ну, прощай, что ли… — неловко простилась со мной Дуня. Я видел, что ей хочется поскорее остаться с Саней наедине. — Дорогу найдешь?
    Мы расстались.
    По дороге домой под ударами вьюги мною было принято непоколебимое решение. Необходимость исхода из Величья стала для меня совершенной очевидностью. Все сомнения и проволочки я рассматривал ныне как проявления эгоистической слабости. Наступающим утром следовало убедить Алексея Николаевича покинуть деревню как можно скорее, не простившись с односельчанами, и устроиться на жительство где-то поближе к столицам Российского Государства.
    Дальнейшее вы способны представить самостоятельно.
    Я спрячу пока свое усталое и неуклюжее перо. Уверен, что вас ожидает куда более интересный рассказ. Держите меня в курсе, если возможно.
   
    Всегда ваш
    Б.
   
    * * *
   
    Таня! Что вы, где вы?
    Все мои письма к вам и к Виктору возвращаются обратно.
    Что случилось?
    Пишу на ваш старый адрес в надежде на то, что вы бываете тут хоть иногда.
    Пожалуйста, ответьте мне!
   
    А.
   
    * * *
   
    А.!
    Не волнуйтесь, все "более-менее".
    Я забежала сюда на пять минут, а живу уже неделю "при дворе" безвылазно. Боюсь оставлять Витю одного. У него совершенно съехала крыша. И мне до этого недалеко.
    Не удивляюсь теперь, что ваш Б. нас бросил.
    Ну и гнусный же тип!
    Витя взял с меня слово, что я не сообщу вам новых адресов, электронных и городского. Но если вы дадите мне честное слово, что не сообщите их Б., то я могу попробовать уговорить Витю, объяснив, что вы тут ни при чем.
    А вы действительно тут ни при чем?
    А то у нас недавно пошли такие чудеса, что всем пора на небеса.
    В общем, если вы действительно ни при чем, то лучше вам так и оставаться и не подключаться.
    Ничего себе — денежная работка! Витя спустил все деньги. От Б. он больше не возьмет ни копейки. Купили подержанную иномарку. Переделали на ручное управление. Всюду ездим. Еле хватает на бензин. Я варю им кости. А. Н. ест, как молодой. Тоже чудо из чудес. Они с Витей непрерывно беседуют через компьютер. Работать Вите теперь удается только ночью. Но ведь надо же спать хоть иногда! У меня сердце кровью обливается глядеть на это. Ну и Наследника тоже жалко немного. Руки мне целует… Господи ты Боже мой!
    Как вы поживаете, и все прочее….
   
    Т.
   
    * * *
   
    Танечка, милая!
    Я совершенно тут "ни при чем"!
    Однако не нужно говорить обо мне Виктору, он все равно не поверит. Вы просто пишите мне иногда. Письма, отправив, уничтожайте. Вы же имеете право на личную, интимную переписку? Отвечать я, если вы попросите ответа, буду на этот ваш, домашний адрес. Это не очень далеко, раз вы пишете "забежала"? Вот забежите и получите ответ.
    Напишите мне подробно: что вы делаете, куда ездите, не готовится ли какое-нибудь событие у вас? И — если хватает смелости — что вы вообще обо всем этом думаете? Ведь не инфекционное же это сумасшествие, ведь так?
    Позвольте прислать вам деньги! Собственно, я уже послала перевод на ваш городской адрес. Телеграфом — уже пришли, наверное. Немного, так что вы спокойно сможете выдать их Виктору за свои. От вас-то он примет, я знаю! Покупайте им хорошие продукты, молоком их поите, и сами пейте молоко. Свозите их в театр, на концерт, в оперу! Отвлекайте их от их идей!
    Что же до ненавистного вам Б. — тут я ваших чувств не разделяю. Это странный, очень несчастный, очень, может быть, разочарованный — в себе — человек. Абсолютно честный. Я его плохо знаю, но верю, что он действовал безо всякого умысла. И причины разрыва между вами мне как-то неясны. Уж не сработало ли тут мужское самолюбие Виктора? Тогда ничего не поделаешь… И — неужели Алексей Николаевич о нем никогда не вспоминает? Ведь они столько пережили вместе!
    Танюша, вы понимаете, какая теперь легла на вас ответственность?
    Только — умоляю! — не ссорьтесь со мной!
    Я еще пригожусь.
    А что там за чудеса у вас?
   
    А.
   
    * * *
   
    А!
    Не обижайтесь, но я не могу ответить вам на вопрос "что вы вообще обо всем этом думаете". Потому что я "об этом" не думаю вообще. Тут уж так лучше — не думать. Поверьте моему опыту. У вас опыт — эпистолярный, а у меня реальный.
    Вот ваш Б., видать, думал слишком много. И сбрендил.
    И Витя слишком много думает.
    В следующем письме я вышлю вам плоды его раздумий. Выкраду его "книгу". Он книгу пишет — представляете?
    Так что вы, дорогая А., думайте за меня, пожалуйста. И тогда ответственность — поровну, идет?
    Ссориться нам, вы правы, нельзя. Поэтому оставляю без ответа ваш вопрос о мужском Витином самолюбии. Или вас мучает женское любопытство, и вы хотите узнать, мужчина ли он? Отвечаю: мужчина. Можете вполне положиться на него.
    Не принимайте все так близко к сердцу. Живите легче!
    За деньги большое спасибо. Вот сейчас пойду, куплю им огромную пиццу. Оголодали. А. Н. рвется собирать бутылки. Витя ему втолковывает, что все рынки уже разобраны. Слушает.
    Кстати пришлись ваши деньги. А то б мне завтра — на панель выходить. При разобранных рынках!
    О чудесах потом расскажу, когда привыкну. Неплохо бы было ему Витю на ноги поставить. Но Витя не согласится — он очень гордый.
    В сущности, я "об этом" определенно думаю только одно: для всех для нас оно случилось к лучшему. Не исключая вашу пассию, Б.
   
    Т.
   
    * * *
   
    Дорогой Б.!
    Извините, что долго не писала. Полагая, что вы смирились с тем, что ваше непосредственное участие в событиях на время прекратилось, я взяла себе время — подумать. Подумайте и вы. А в качестве пищи для размышлений я посылаю вам фрагмент сочинения Виктора, касающийся той каши, которую мы с вами заварили. Я получила эту протокольную прозу от Тани, с которой одной поддерживаю теперь связь (да и то боюсь, что она в любой день может оборваться). Без ведома автора, как вы догадываетесь. Как бы ни обернулось дело, прошу вас никогда не упоминать о моем посредничестве.
    Все, что я знаю о текущем положении, вкратце: А. Н. доволен жизнью, материальные условия у всех троих достаточно сносные, Татьяна сохраняет голову холодной, ни о каких кардинальных решениях пока речи нет. Телевизора, кажется, у них тоже нет. Они выезжают, Виктор за рулем. Куда и зачем — гадайте сами.
    Немного лирики.
    Что сталось с моей Адеттой? Неужели она сгорела? Это было бы очень печально.
    Номер моего счета: ******. Перечислите небольшую сумму, на всякий случай. Возможно, она не потребуется, но и мне, и вам так будет спокойнее.
    Дальше — Виктор.
   
    * * *
   
    Старик — не сумасшедший. Он себе на уме. Он всех нас, все человечество обведет вокруг пальца. Ужасающая сила, убойное обаяние! Даже Таня поддалась ему, недолго посопротивлявшись.
    Но он не может же не понимать, что его миссия в глазах большинства людей выглядит как обыкновенная мания величия? Какие он может предъявить доказательства? Гемофилии след простыл. Вчера поскользнулся в кухне и упал, и никакого синяка! И он не древний какой-нибудь старец, а так — не больше восьмидесяти, при отменном здоровье! И внешне ничего похожего. Я перечитал уйму литературы, пересмотрел десятки фотографий. На все расспросы о детстве он молчит, как немой. И тут вопрос — нем ли он? Может, просто не хочет говорить?
    Но пусть все честно. Пусть верит в то, во что хочет, чтобы верил я (все!). Мании бывают сложные. Он верующий, сильно верующий. Возможность воскресения из мертвых для верующего маньяка — хорошая, прочная основа мании.
    Да я-то неверующий!
    Почему же не сдаю его в дурдом, почему не верну его "хозяину"?
    Что имел в виду этот хозяин, когда передавал опеку мне (через А.?). Зачем А. в это впуталась? Умная добрая женщина. Наверное, влюблена в Б. и делает все, чего он хочет от нее.
    Ну, положим, это игра. Нас с Таней разыграли. Завтра я получу письмо с объяснениями. Какая скука! И чего ради?
    Пишу ночью. Он спит. Потому я такой смелый, что он спит. А как проснется он, да руку на плечо положит, да посмотрит своими говорящими…
    Я во всем ему подыгрываю.
    И им — тоже, если это игра.
    ………. .
    Так вот. Думаю, что история этой мании такова. Почти уверен. Поговорить бы с кем-нибудь из историков! Тане сказать не могу, она и так не в себе. Уж ей чудеса мерещатся. Все просит с недавних пор: "Попробуй, может в ногах чувствительность появилась!" Я ей: "С чего бы это?" Молчит, отворачивается. При этом знаю, что хоть она к старику привязана больше моего, но по первому требованию сбудет его с рук. Судьбы мира и России ее совсем не волнуют. Правда, если она в меня влюбилась (вполне вероятно), то понимать должна, что только он нас с ней и связывает, а больше ничего. Как и я — буду честен хоть перед собой — должен это понять…
    Тогда в доме Ипатьева, да и весь год, проведенный ими под арестом, к Наследнику был приставлен мальчик, некий Леонид Седнев, племянник не то повара, не то официанта. Ему было лет двенадцать. Он возил Алексея в кресле на прогулках, пока прогулки им еще разрешали. Сильный, здоровый, должно быть, был подросток, раз мог возить это кресло.
    За день до расстрела Семьи Юровский удалил Леонида, переведя его в дом, где жила охрана. Поразительное человеколюбие! Достойное войти в летопись революции. У коммунистов, оказывается, наблюдались начатки гуманизма. Детской крови они боялись, если она была не голубая.
    Все случилось ночью, и Леонид понял, что именно случилось. По свидетельству одного из охранников, дававшего спустя год показания на следствии Соколова, мальчик проплакал весь следующий день.
    Что сталось с ним потом, с этим рыдающим свидетелем?
    Остался ли он в Екатеринбурге, в какой-нибудь семье, приютившей его, или был увезен на коммунистический запад и отдан в детский дом, где ему помогли поскорее все забыть? Мне негде прочесть окончание этой истории. Его могли задушить — нечаянно — подушкой, украденной у Романовых. А могли и потерять его, так же нечаянно. Время было горячее. Большевики убегали в панике. "Семья погибла при эвакуации". Практически со всей прислугой.
    Я склоняюсь к такой версии. Седнев Леонид остался в Екатеринбурге, примкнул к армии Колчака, вместе с ней дошел до Дальнего Востока и таким образом оказался в эмиграции. Предположу, что с момента горьких рыданий наутро после исчезновения жителей Ипатьевского дома, психика его находилась в надломленном состоянии. Этот надлом должен был сказаться в один прекрасный день. Легенды, распространяемые кинематографом в течение всего прошлого века, очень могли способствовать этому. Леонид возомнил себя Алексеем и тем самым — в сознании своем и всех, кто ничего не знал о Леониде, — стал Алексеем Воскресшим (странно, что не "уцелевшим" — ведь тело Наследника не было обнаружено? Почему он не возомнил себя уцелевшим? Было бы гораздо достовернее! Эта странность для меня — самое главное доказательство его искренности в те минуты, когда я склонен ему доверять). Так возникла мания, плоды которой я сейчас пожинаю.
    По справедливости, никто, кроме Леонида Седнева не имеет права страдать данной манией.
    Если можно так сказать: право страдать. Право на манию?
    Вот он проснулся, Алексей Николаевич. Претендент на русский престол. Сейчас подойдет ко мне и предложит побеседовать. Что ж, я не возражаю. Он ведь единственный Наследник. Это его право для меня несомненно. Сколько же ему лет? Хорошо за девяносто, по моему счету.
   
    * * *
   
    Дорогая А.!
    Спешу сообщить вам, что Адетта спаслась при пожаре и по-прежнему живет со мной в покое и холе.
    Если вам не очень противно писать мне, то сообщайте иногда о событиях, происходящих вокруг лица, нам обоим небезразличного.
    Дать вам совет, просьбу о котором я вычитал между строк вашего последнего письма, я не могу. Вы просите меня также подумать, но и эта просьба невыполнима. Все, что можно, я продумал несколько лет назад. Я думал повторно обо всем, о чем и думать нельзя, с сентября по январь И я вряд ли додумался до более глубокой идеи, нежели смог это сделать уважаемый Виктор. Бог ему помощь! Жаль, что он не верует в Бога. Впрочем, так даже легче. Ему осталось думать совсем недолго. Там посмотрим.
   
    До свидания.
    С любовью —
    ваш Б.
   
    * * *
   
    С какой "любовью", несчастный вы человек!
    Что — "посмотрим"?
    Почему — "недолго"?
    Что же делать?
    Мне кажется, я начинаю вас ненавидеть!
   
    А.
   
    * * *
   
    Таня, милая, мне совершенно необходимо как можно скорее увидеть Алексея Николаевича. Сообщите, как удобнее для вас устроить эту встречу. Виктора при этом быть не должно. Я в Петербурге, остановилась в гостинице. Позвоните мне по номеру: *****.
   
    А.
   
    * * *
   
    Уважаемый Б. (простите, не знаю вашего отчества)!
    Сообщаю вам, что старик, оставленный вами на мое попечение, сбежал или был похищен неизвестными мне лицами утром 29-го марта с. г.
    Поскольку этот человек, по глубокому моему убеждению, является вполне дееспособным, он сам несет ответственность за свои поступки.
    Причины происшедшего мне непонятны.
    Отчего-то уверен, что вы не имеете к этому отношения.
    Если хотите начать поиск, то можете воспользоваться моей помощью.
    Все возникшие между нами недоразумения считаю исчерпанными.
    Примите извинения, если допустил по отношению к вам несправедливость в прошлом.
    Прилагаю описание события.
   
    * * *
   
    Утром 29-го марта, в воскресенье, мы втроем — я, А. Н. и Татьяна совершали прогулку по Заячьему острову, у стен Петропавловской крепости, снаружи. Мы приближались к Кронверкскому мосту по берегу протоки. А. Н. находился позади меня, и я не мог видеть его. Т. утверждает, что до последнего момента он был совершенно спокоен. Вдруг я увидел, а сначала почувствовал, что старик резко остановился, потом отошел на несколько шагов вправо, к самому обрыву (обрыв метра в полтора), обернулся, помахал рукой (мне) и исчез из поля зрения. Мы с Таней закричали от неожиданности. Таня бросилась за ним. Лед протоки совершенно ненадежен, он не выдержал бы и ребенка, но А. Н. благополучно перебежал на противоположный берег, взобрался на него и сел в автомобиль ("девятка" красного цвета) на переднее пассажирское кресло. (Я даю показания только от Т., потому что сам не видел, как он бежал и добежал (мне на несколько минут сделалось нехорошо)). Парковка в этом месте набережной запрещена, так что автомобиль мог подъехать и остановиться всего за считанные секунды до того, как подхватил бежавшего. Значит, кто-кто заранее должен был подать ему знак к побегу. Таня утверждает с относительной уверенностью, что прохожих в том месте и в то время не было. Все произошло ровно в полдень, так как в тот момент, как А. Н. остановился, выстрелила пушка. Помню, я подумал, что он остановился именно от неожиданности. Мы в первый раз гуляли у крепости в полуденное время.
    О том, что А. Н. сел в автомобиль и был увезен в сторону Троицкого моста, Таня утверждает с абсолютной уверенностью. Пока А. Н. бежал по льду, она успела добежать до моста через протоку и видела с него, как происходила посадка и отъезжала "девятка". Номер был частично заляпан грязью, но Таня говорит, что цифры кода города почти наверняка московские. Таня вообще очень наблюдательна и ответственна. Она еще несколько минут бежала, когда автомобиль уехал, что было совершенно бесполезно. Она также расспросила милиционера, охраняющего вход в крепость. Тот, разумеется, ничего необычного не заметил. Высокий старик, бегущий по тонкому льду аки посуху, для него, видать, не в диковинку.
    Все, что могли мы предпринять в сложившейся ситуации — это вернуться к своей машине, припаркованной у Иоанновского моста, и примчаться домой, чтобы проверить, не оставил ли А. Н. какой-нибудь записки перед выходом на прогулку. Записки мы не нашли. Заявлять в милицию о пропаже человека мы, как вы понимаете, не собирались. Мы бы не смогли ответить ни на один вопрос: фамилия, возраст и — кем приходится нам пропавший человек. Я предпринял пока только следующее: открыл в Интернете сайт, в котором привел краткий рассказ, более-менее удобоваримый, о пропавшем старце, немом, со странностями. Я поместил туда просьбу ко всем, кто встретит подобного человека, оставить подробное сообщение. Если он начнет бомжевать там, куда его отвезли, то кто-то может встретить его. Правда, по Интернету шныряет множество хулиганов и фантазеров, но я сумею произвести отсев. Адрес сайта — *****. Теперь мне очень обидно, что я не догадался сфотографировать А. Н. Если у вас есть его фотография, было бы неплохо поместить ее на сайт. Впрочем, скоро у меня будет программа, составляющая фоторобот, и мы с Таней изготовим приличный его портрет. С бородой и без бороды — учитывая то, что его могут обрить.
    Мы с Таней решили продолжать жить в этой квартире, которая была последним домом А. Н. У меня сохраняется надежда, что он вернется или хотя бы подаст весточку о себе. Он к нам очень хорошо относился, был с нами приветлив и искренен. Таню он просто-таки любил. Таня сильно переживает его исчезновение. Кается, что ничего не предвидела. Однако я почти ручаюсь, что побег не был заранее подготовлен, как ни фантастично этот звучит. Утром он встал как обычно, съел тарелку каши и согласился на прогулку. И место прогулки предложила Т., а не он.
    Вы можете спросить: уверен ли я в самой Т.?
    Уверен, как в себе. Она заболела после случившегося и теперь лежит в жару. Сразу как мы поняли, что все уже произошло и ничего не поправишь, Таня заплакала — тогда, вернувшись ко мне с другого берега. Она спустилась к протоке и попробовала повторить то, что сделал А. Н. — пройти по тонкому льду. Лед провалился на первом ее шаге, и она промочила ноги.
    Уважаемый Б., если вам нужна встреча с нами для обсуждения подробностей, мы всегда рады видеть вас у себя. Наш адрес: *****. Как видите, совсем недалеко от крепости. Пушку хорошо слышно.
    Всего доброго,
    пишите —
   
    В.
   
    * * *
   
    А!
    Немедленно напишите мне, что это не ваших рук дело!
   
    Т.
   
    * * *
   
    О чем вы, Таня?
   
    А.
   
    * * *
   
    А.! Вы можете теперь писать на мой прежний ящик.
    Так вы ничего не знаете? Странно, однако, что ваш Б. вам не сообщил.
    Они с Витей помирились.
    Он был у нас позавчера.
    Довольно красивый стареющий мужчина, приятный в общении. Я его спросила о вас, по-светски, — мол, давно нет писем, а он смеется: "А. человек занятой, письма ее — золото, часто не попользуешься". Не то очень уважает вас, не то боится. (Я подумала, вам может быть интересно мое впечатление.)
    Так вот: уже неделя, как А. Н. сбежал от нас. На прогулке у Петропавловки, бросив Витю и меня, рванул на тот берег по весеннему льду и умчался на красном автомобиле. Только его и видели. За рулем сидел некто в кепке неопределенного пола. Это все, что я смогла заметить и запомнить.
    Знаете, я почти счастлива.
    Это было "хождение по водам" в чистом виде.
    Я бы с радостью выкинула все из памяти, если бы не Витя.
    Слушайте, А., самую грустную на свете историю.
    Помните, я намекала вам в письмах насчет чудес?
    Если с исчезновением старика им пришел конец, то, ни об одном из них не сожалея, в Бога почти не веря, я молюсь сейчас только о последнем: пусть он подарит Вите ноги.
    Бывало, у меня молоко прокиснет, и я его уже поставлю в тепло на простоквашу, а старик рядом пройдет — и молоко снова свежее. Два раза такое было, а сколько раз я, может быть, не замечала! Это я ругнусь по своей привычке: "Черт, молоко опять скисло!", а он мне и услужит. Никакой демонстрации, просто дружеская услуга.
    Воздух в квартире всегда был удивительно свежий, легкий, хотя топят у нас не по погоде сильно и должна была быть духота. Сейчас живем в этой духоте, приходится форточки держать открытыми, а при старике не вспоминали про форточки.
    Бывало, у Вити начнутся боли в спине, от которых никакие таблетки не помогают, от которых у него обмороки, — старик ему воды из-под крана подаст, якобы таблетку запить (после того, как я уже пять раз давала) — и через минуту боль как рукой снимает.
    Мы котенка завели — подобрали на лестнице, — так этот котенок за ним с первой же минуты по пятам ходил и спал только у него в ногах. И пропал вслед за ним, в то же воскресенье. Мы, как вернулись, с порога начали его звать: "Мурзик, Мурзик!". Нету Мурзика! При закрытых форточках. Это чудо постфактум. А фактических, типа воскрешения молока, наберется достаточно на какую-нибудь очередную благую весть. Простите, если оскорбила ваши религиозные чувства. Мне трудно говорить серьезно.
    И Вите я о чудесах сообщала в качестве шутки, отчасти для того, чтобы пробить как-нибудь его угрюмую серьезность. Но, утешаясь и забавляясь мелкими, сама я ждала — чуда великого. Все время я его ждала.
    Знаете, как это мучительно — все время ждать чуда? Бояться чуда и хотеть его?
    Я даже в церковь начала ходить, хоть я и некрещеная.
    А Витя крещен, мать успела его окрестить, когда он заболел. Он ведь не с рождения без ног, только с трех лет. Помнит, как умел ходить, — рассказывал.
    Я никак не могу уговорить его носить крест. Один раз ночью потихоньку надела на него (в церкви купила, освященный), а он утром снял. Страшно рассердился. "Это, — кричал, — насилие над духом!" Алексей Николаевич оказался на его стороне, осудил меня покачиванием головы. И я сама теперь ношу этот крест, права на то не имея.
    Витя смеется надо мной, дурачок.
    Я этого злого мальчика, дорогая А., как вы догадались уже, люблю без памяти. За него я жизнь отдам, если понадобится. Спросите: а что он? А залезьте-ка в его шкуру, попробуйте!
    Сейчас нам очень трудно. Повод жить вместе у нас совершенно эфемерный: ждем А. Н. У Вити интеллектуальные причины — ждать, а у меня — сердечные.
    А у вас — какие причины для участия в истории? Простите, если вторглась…
    Я вам так откровенно, как сейчас, еще не писала никогда.
    Рассказываю дальше. Больше тянуть нельзя (решилась только теперь — рассказать все вам).
    Были, стало быть, чудеса, творились понемножку, как бы случайно. Смешные, в общем, и нестрашные были у нас чудеса.
    Были у меня странные сны, которые описывать не стану, кроме последнего. Его, пожалуй, я также к чудесам причислю.
    В ночь на воскресенье мне приснилось, что идем мы с Витей рука об руку по берегу замерзшей речки. Идти так легко, что я испытываю огромное удовольствие от процесса ходьбы — как от танца. При этом я совсем не помню о том, что мой спутник когда-то не умел ходить. Мы молчим, и нам очень хорошо вместе. Будто отношения в самом начале, и вот-вот скажутся первые слова. Такое нежное томление ожидания — понимаете? Вдруг — удивление, страх, почти отчаяние, все рушится! Навстречу нам — он, Алексей Николаевич, едет в Витином кресле, крутит колеса. "Вези меня!" — говорит. И во сне мне удивительно, что слышу его голос. Витя меня оставляет, берется за ручки кресла и везет его почти бегом, а я не могу следовать за ними, так как ноги мои отнялись. Я падаю как подкошенная. Тут выстрел над ухом, и я просыпаюсь.
    Сон я вспомнила только к вечеру. А утром, просто, должно быть, сохранив в подсознании пейзажную картинку и звук выстрела, выбрала местом прогулки Петропавловскую крепость. Мы ведь живем неподалеку, на Петроградской стороне.
    Мы оставили машину у Иоанновского моста, перешли мост и пошли по берегу протоки в сторону Алексеевского равелина, с тем чтобы потом войти в крепость и вернуться к машине по ее территории. А. Н., как всегда при наших пеших прогулках, вез Витю. Ему это очень нравилось — возить Витю, хоть Витя прекрасно мог ехать и сам. Витя позволял ему (мне — никогда). В феврале, тринадцатого числа, то есть чуть больше месяца назад, на шпиль собора вернули Ангела, долго бывшего на реставрации, и я рассказывала по дороге А. Н. и Вите о всяких подробностях этой реставрации и установки фигуры, которые знала из телевизионной передачи. Оба с интересом слушали, взглядывая на Ангела, повернутого к нам всей плоскостью. Вите неудобно было в кресле закидывать и выворачивать голову, чтобы глядеть в такую высоту, и, помню, Алексей Николаевич заметив это, начал нагибать к себе на ходу кресло и поворачивать его так, чтобы Вите было легче смотреть. Витя этого не понимал, думая, наверное, что А. Н. преодолевает неровности почвы (мы шли по скользкой бугристой тропинке), а я все видела и испытывала к старику благодарность, смешанную с удивлением: откуда такая сила у него, чтобы совершать почти гимнастические манипуляции с тяжелым предметом.
    Так мы дошли почти до Кронверкского моста, почему-то пропустив Никольские ворота, через которые, начиная прогулку, собирались войти в крепость. Наверное, нам не понравилось, что на поляне у ворот толпились люди. Шло какое-то унылое гулянье. Витя терпеть не мог толпы, и мы с А. Н. оба это знали. Да, именно поэтому мы двинулись дальше, больше никаких причин не было (я все время доказываю себе, что все случилось совершенно случайно — я доказываю чудо, А.!).
    Дальше все происходило как во сне, очень быстро.
    Выстрелила пушка. Старик остановился, нагнулся — поставить коляску на тормоз, — и отошел на край берега, до которого было не более пяти шагов. Мы с Витей спокойно смотрели на него. Перед тем как спрыгнуть вниз, он обернулся и помахал рукой. Спрыгнул. Я бросилась за ним, решив, что он просто упал. Увидела его уже на льду, бегущим. За ним бежала вода, выжатая сквозь трещины. Я побежала на мост, уверенная, что как раз успею встретить его на том берегу. Никакой машины там я не видела, и мысль о том, что А Н. бежит от меня, мне в голову не закралась. Я думала, он просто чудит. Как с молоком, как весь этот месяц нашей с ним жизни, когда он ловко приучал меня к чудесам. Я бежала и взглядывала на бегущего А. Н. Когда я достигла середины моста, он уже был на том берегу. Там стояла машина с раскрытой передней дверцей. Я остановилась и всплеснула руками. А. Н. нырнул на переднее сидение, хлопнула дверь, и машина уехала. Я побежала вслед за ней. Зачем я бежала?
    Я бежала от чуда, А.! Сколько было во мне низости, слабости и страха — все я вложила в этот бег по пустой набережной за исчезнувшим автомобилем, прочь от чуда, которое я оставила на другом берегу.
    Дело в том, что в мгновение остановки на мосту я увидела, как Витя идет по снегу — ко мне. Может, я увидела только один его шаг, но я видела. Он сделал этот шаг и упал в шаге от коляски. Я побежала — прочь. Мне было страшно. Старик уехал один, и мы с Витей остались вдвоем. Сон обманывал меня. Я бежала за стариком, требуя справедливости.
    Устав, я остановилась и вернулась на остров. Витю уже подняли и усадили в коляску проходившие мимо люди. Он выглядел униженным. Он не помнил о том, что только что встал на ноги. "Что — решил походить?" — спросила я, отряхивая его от снега. "Да тут у меня обморок был, кажется", — признался он. — "А где А. Н.?"
    Я ему все рассказала. Все, что видела. Все, кроме чуда.
    Он бы все равно не поверил.
    Свидетели покинули остров.
    Музыка гулянья оглушала нас.
    Витя начал следствие.
    Ему было не до чудес.
   
    Т.
   
    * * *
   
    Таня!
    Будьте мужественны и сохраняйте вашу голову холодной.
    Я очень рада тому, что ваши отношения с Б. восстановились. Б. — именно тот человек, который необходим сейчас Виктору.
    Вместе с вами я верю в чудо, верю всем сердцем. Давайте верить, давайте, давайте! Вдвоем — за Виктора, да и за Б.
    Теперь о детективной стороне случившегося.
    Излагаю свою версию.
    Я не верю ни в побег, ни в похищение (увы, ни В., ни Б. не поверят мне, и нам с вами Таня, если вы согласитесь со мной, придется составить тайную оппозицию этим покинутым их лидером монархистам). Все, что произошло двадцать девятого марта на Заячьем острове, произошло случайно. Случайно тут все — кроме, разумеется, чуда с Витиными ногами, которого вы — единственный свидетель. Подумайте: Он долго смотрел на Ангела, на шпиль собора, покоящего прах Его предков. Какая-то сила должна была в Нем скопиться. Он должен был ее почувствовать. Потом Он должен был ее проверить — оттого-то Он начал поворачивать Витино кресло. Он знал при этом, что пройдет еще пара минут, и счастливый момент будет упущен. Или не знал, а чувствовал (если чудеса, которые Он творит — пока бессознательны). Тут ударила пушка. И он решился, так как был уверен, что ошибки не совершит. И он не ошибся, Таня! Он силой поднял Витю из кресла. Насильно — ведь тот никогда бы ему "не дался". Только такие экстремальные обстоятельства могли заставить упрямца сделать собственное, чрезвычайное усилие…
    Рассказывать мне дальше или вы уже все поняли и согласны со мной?
    Пишите мне, пишите чаще. Я давно сошла со сцены, и моя переписка с В. и Б. оборвана.
    Не показывайте им мои письма, пожалуйста.
   
    А.
   
    * * *
   
    Милая, милая моя А!
    Я верю, я совершенно согласна с вами!
    Я сотни раз крутила этот ролик в своей памяти: А. Н. останавливается, отходит к протоке, машет нам рукой, исчезает, бежит по ломающемуся льду, взбирается на противоположный берег, садится в машину…
    Ну конечно! Машину он просто остановил, выбравшись на обочину. Я ведь не видела, к а к она остановилась. Я бежала, глядя перед собой, особенно на мосту, где бежать неудобно, где навстречу шел народ. Я следила не за каждой секундой его бега. Я ведь не особенно волновалась, мне было даже немножко смешно, и я все видела как бы со стороны. Помню, подумала на бегу: вот хороший кадр для какого-нибудь Феллини или Антониони. Или Висконти. Ну, и Тарковский бы тоже справился. Красивый старик бежит по льду, параллельно ему бежит по мосту красивая девушка… Красная машина с визгом тормозит у обочины… А. Н. одет был очень прилично, ведь мы с Витей сразу, как разорвали с Б., купили ему хороший костюм и зимний плащ, и шляпу, и он с удовольствием все это (кроме шляпы) носил. Он выглядел очень благородно, совсем как иностранец. Просто "голоснул", и его взяли. Именно так!
    Еще раз прокручиваю ролик. Я остановилась на середине моста, когда увидела машину с раскрытой дверью. В изумлении всплеснула руками. Он сел в машину. Дверь хлопнула… Она хлопнула не сразу, а через паузу. Да, я вспомнила — именно в эту паузу я в первый раз посмотрела в сторону Виктора, чтобы проверить — на том же ли он месте или, может быть, уже едет за мной… И увидела: он и д е т, а потом: он упал. Нет! Хлопнула дверца красного автомобиля — и Витя упал. Вот в таком порядке все было: пушечный выстрел, бег старика на тот берег, остановка случайного автомобиля, моя остановка, мой жест… Витя мог принять мой жест за зов о помощи. И встал, и пошел. Старик это видел из машины. Увидел и — захлопнул дверь. И вряд ли оглянулся на нас, уезжая. Он нам все дал, что мог. Зачем мы ему теперь?
    В ближайшие недели, а может быть месяцы, мне не удастся уговорить Витю показаться врачу. Но я верю, что он встанет на ноги. Спустя время я смогу рассказать ему. Когда утихнут эти политические страсти. А может быть, Алексей Николаевич вернется?
    Виктор верит в это. Он все так же упорно настаивает на том, что старика похитили. Я не перечу, но и не вторю. Для вторы тут имеется другой голос — милейший Б. воспылал к нам пламенной дружбой. Можно сказать, просиживает с нами дни. Таким образом, я продолжаю обслуживать двух человек. Б., разумеется, приносит цветы и шоколад, но сам ни того, ни другого не ест — предпочитает бифштекс. Они наперегонки ссужают меня деньгами — Витя и ваш Б. Витя начал работать, заключил несколько договоров. Так что больше не присылайте денег.
    У них обоих наблюдается лихорадочный прилив энергии. Похоже на сумасшествие. Мне не привыкать. Приятно, что сама я — в трезвом рассудке (было время, я в этом сомневалась).
    Теперь у них новая мания: сайт имени Алексея Николаевича. Они изваяли фоторобот старика — на мой взгляд, совершенно непохожий, но им нравится.
    Дорогая А., до сих пор я не решалась касаться одного вопроса, надеясь, что вы сами заговорите на опасную тему. Однако ваше молчание тянется так долго, что моя "холодная голова" иногда закипает. Спрошу вас прямо: виделись ли вы с Алексеем Николаевичем в тот день, когда я по вашей просьбе привела его в Эрмитаж? Вы должны мне ответить. Между нами не должно быть тайн.
   
    Ваша Т.
   
    * * *
   
    Дорогая Таня!
    Никакой встречи между мною и Алексеем Николаевичем фактически не было. Я лишь посмотрела на него. Он ответил мне вопросительным и отчужденным, отстраняющим взглядом. Я смутилась, жалко улыбнулась и удалилась тем же путем, что пришла. Мне стыдно было признаться вам в этом, Таня, потому я молчала. Я проявила слабость и не исполнила того, что задумала. Но все оказалось к лучшему.
    От него веет каким-то тревожащим холодом. Впрочем, возможно, это был музейный сквозняк. Не по этой ли свежести вы скучаете сейчас? По-моему, не стоит.
    Желаю вам с Виктором счастья!
    "Моего" Б., если надоел, гоните в шею. Прямым текстом — мол, устала от гостей. Я бы и сама послала ему этот прямой текст, да мы, кажется, в ссоре.
   
    А.
   
    * * *
   
    А!
    Намек поняла. Я вас помирю.
    Ждите писем!
    (А то мне уже надоело быть вашим резидентом).
    Видели ли вы прославленный сайт? Адрес: *****. Как вам портреты А. Н.?
   
    Т.
   
    * * *
   
    Ну, зачем вы, Таня!
    Мы с Б. как-нибудь сами разберемся. Я как раз собиралась сломать лед.
    На сайт я зашла. Немного смешно, но что-то в этом есть. Портрет в профиль похож. Портрет анфас ужасный. Я его немножко подправила и высылаю вам с этим письмом. Предложите Виктору. Скажите, что сами нарисовали. Я когда-то училась в художественном училище, рука на рисунке у меня поставлена.
   
    А.
   
    * * *
    Б.!
    Здравствуйте!
    Как-то мне неловко обращаться к вам по имени после того, как я буквально вытурила вас.
    Надеюсь, вы не очень обиделись? Вите нужно работать, а вы его отвлекаете.
    Развивать ваши идеи вы прекрасно можете и с помощью почты. И сайт вести можно на расстоянии. Он у вас получился замечательный, просто прелесть! Я только сейчас нашла время его посмотреть. Портрет А. Н. в профиль довольно точен. Однако примите небольшую критику. Портреты анфас, в профиль, с бородой, без бороды — это очень смахивает на идентификацию преступника. Я бы убрала портрет анфас, тем более что в нем мало сходства с оригиналом. Витя против, так вы ему напишите, пожалуйста. Он вас очень уважает.
    Но я пишу вам не для того, чтобы извиняться и давать советы. Главным образом для другого.
    Я хочу поделиться с вами одной своей серьезной тревогой, которая касается нашей общей подруги — А. Не зная ваших с ней отношений, я прошу у вас на это разрешения. То есть я хочу спросить: считаете ли вы для себя возможным принять большую ответственность, согласившись выслушать через вторые руки нечто важное о человеке за спиной этого человека. Ради блага этого человека.
    Разумеется, все касается исключительно той истории, которую мы вчетвером уже столько времени раскручиваем. Никаких иных тем для переписки у нас с вами и быть не может.
    Так можно?
    Мне в этом вопросе очень трудно одной. Вите я открыться не могу.
    Алексей Николаевич… Сами знаете.
   
    Т.
   
    * * *
   
    Дорогая Таня!
    Ничуть не обижен тем, что вы меня выгнали. Я и сам уже хотел удалиться, но В. умеет так увлечь, что времени не замечаешь.
    Свое мнение об изображениях на сайте я ему уже высказал. Оно совпадает с вашим. Виктор обещал подумать.
    Я у вас больше не буду так часто бывать. Мне как раз подвернулось срочное дело. Виктор в курсе.
    Теперь о главном.
    Горд проявлением вашего ко мне доверия. Я принимаю ответственность. Рад бы принять — единоличную, сняв лишний груз с ваших плеч. Ведь это я всему причиной.
    Расскажите о вашей тревоге.
   
    Б.
   
    * * *
   
    Уважаемый Б.!
    Не думаю, чтобы вы были причиной. Ведь не вы же воскресили Алексея Николаевича. Но если вам так легче — считать себя причиной, — не стану спорить.
    Вот уже два дня я нахожусь в великом недоумении и не вижу путей выхода из него.
    За четыре дня до побега А. Н. произошло следующее.
    А. написала мне срочное письмо на домашний адрес (в то время мы пользовались для связи им, я заходила через день проверять ящик), в котором в самых отчаянных выражениях просила устроить ей встречу с А. Н. без свидетелей. Она приехала для этого в Петербург. Я позвонила ей в гостиницу по указанному номеру, и в коротком, но бурном разговоре мы сумели договориться об этой встрече. Встречу назначили в Эрмитаже, в тихом зале на втором этаже на западной стороне — там, где помещается экспозиция интерьеров жилых комнат. Конкретно — в библиотеке Николая Второго. Время — полдень. Я должна была привести туда А. Н. и оставить его на четверть часа одного под каким-нибудь бытовым предлогом, а потом вернуться. Мы все продумали — Витя отпустил бы нас вдвоем, он уже отпускал нас в Эрмитаж несколько раз. Ему трудно, вернее невозможно подниматься по лестницам, не оборудованным пандусами.
    Я пошла на это ради А. и отчасти для того, чтобы немного рассеяться. Я надеялась, что, познакомившись с А. Н., А. сумеет как-то изменить ситуацию, которая уже начинала меня пугать.
    Сейчас все эти страхи минули, и я не буду к ним возвращаться.
    То, что А. приехала в Петербург из своей дали, говорило о серьезности ее дела.
    Итак, мы поехали в Эрмитаж. Витя довез нас и остался ждать в машине под Аркой.
    Мы с А. Н. купили билеты и поднялись по главной лестнице. С площадки нам надо было идти прямо. Но А. Н. вдруг проявил несговорчивость, хотя мы заранее с ним все распланировали. Он захотел идти в итальянские залы, то есть в противоположную сторону. Переубедить его было невозможно. Я не особенно расстроилась, подумав, что оставлю его где-нибудь в зале Рафаэля и сбегаю за А. в западное крыло.
    Не тут-то было! Старик не отпускал меня. Он держал меня под руку и вел прочь, все дальше от А. Он увлекал меня, как будто имел какую-то цель. Я растерялась. "Видимо, придется извиниться перед А.", — подумала я. Но для того чтобы извиниться, надо было добраться до нее. Мы уже миновали итальянцев и находились практически на противоположном краю эрмитажного пространства. У испанцев я попросилась в туалет. Шел уже первый час, я сильно нервничала. А. Н. пожелал сопровождать меня. Он не выпускал моего локтя. Хватка у него железная. Выходило страшно глупо. Вниз по лестнице, ведущей в ближайший к Испании туалет, мы чуть не бежали. Поняв, что оставить его одного нет никакой возможности, я повела себя с предельной наглостью. "Ждите тут, — приказала я истерическим тоном, выйдя из туалета и обнаружив А. Н. у лестницы в позе постового милиционера. — Мне надо сбегать в гардероб! Я забыла в кармане куртки необходимый мне предмет. Придется еще раз покупать билет — эти бабки на входе не войдут в положение".
    По паркету и мрамору я бегаю все же быстрее него — я унеслась, как ветер.
    В пять минут промахнув античность, Египет, Интернет-кафе и вестибюль, я купила новый билет и помчалась по западной лестнице в библиотеку, надеясь застать там А. Уже стрелка подбиралась к часу…
    В библиотеке и в соседних с ней комнатах А. не оказалось. Я побегала поблизости — все безуспешно. Сотовые телефоны А. презирает. Меня это раньше умиляло, а сейчас разозлило. "Поделом же ей, — решила я. — Да и вряд ли она обиделась. Она ведь понимает мои сложности. К тому же, если страстно желаешь увидеть человека, можно подождать и полчаса, и час. Извинюсь по телефону, и устроим их встречу как-нибудь попроще…"
    И я, как побитая собака, вернулась к А. Н. Он стоял у лестницы все в той же позе, выжидательно глядя на меня. Мы еще немного побродили по первому этажу, погуляли среди статуй и мумий, выпили по чашечке золотого эрмитажного кофе и покинули Эрмитаж.
    Замечу, что после несостоявшейся встречи с А. А. Н. стал удивительно послушен и соглашался следовать за мной в любом направлении. Не принимая его молчаливых извинений, я обиженно молчала до самого момента расставания.
    Я передала его Вите, а сама побежала домой, чтобы позвонить А. в гостиницу. Она должна была, по моим расчетам, быть там и дожидаться моего звонка. Однако ее номер не отвечал.
    Я пошла к Вите, покормила их — они оживленно беседовали у компьютера, — и вечером вышла позвонить и проверить домашний ящик. Номер не отвечает, в ящике пусто!
    На следующее утро по гостиничному номеру незнакомый голос ответил мне, что А. здесь нет. Она уехала!
    Я, в общем, обиделась.
    Я решила не писать ей, а ждать, пока она напишет сама.
    Но она не писала до тех самых пор, пока не случились последние события.
    Я незлопамятна, но довольно любопытна.
    На почве последних событий переписка наша с А. стала очень интимной, очень дружеской. Она общалась со мной совершенно без задней мысли, как если бы не было того эпизода между нами. Ведь вы знаете — А. искренний человек, она не способна лгать. Молчать — да, но она не молчала, а бурно вместе со мной обсуждала детективные подробности известного вам сюжета.
    И, не вытерпев, я наконец спросила ее…
    Я спросила в ироничной форме:
    "Виделись ли вы тогда с А. Н. в Эрмитаже?"
    Я ожидала получить ответ: "Нет, вы ведь его не привели".
    А получила такой: "Видела, но не решилась заговорить".
    И немного психологии — почему не решилась, и кое-какие впечатления от А. Н., каковые я восприняла скептически, поскольку, читая, судила, что тогда в библиотеке ей просто попался навстречу какой-то чужой старик.
    Я уже готова была разрешить эту неловкость и разочаровать А. своим рассказом о том, как обстояли дела на самом деле, но опять меня попутал бес, и я продолжила шутку, спросив мнения А. о портретах А. Н., которые вы с Виктором поместили на сайт. Я уже предвкушала, как огорошу ее, когда она не найдет в этих портретах ни малейшего сходства со стариком, с которым ее столкнул случай в Эрмитаже.
    Но на другой день я получила от нее подтверждение тому, что и сама прекрасно знала: похож только портрет в профиль, а злополучный портрет анфас вам не удался.
    А. никогда не лжет. Но даже если бы она научилась лгать и выведала у вас заранее все о степени сходства с оригиналом упомянутых фотороботов (а вы ведь сейчас не переписываетесь, я точно знаю!), то как мне объяснить то предельное сходство, которое осуществилось в портрете, сделанном самой А. на основе неудачного "анфаса" и присланном мне — с просьбой поместить его на сайт вместо плохого, причем непременно выдав его за мною нарисованный шедевр?
    Как вам это нравится?
    Посылаю вам с этим письмом портрет А. Н. руки А. Можете убедиться сами: она действительно видела его.
    Верите ли вы в телепортацию?
    В галлюцинации — у здорового психически человека?
    В возможность существования двух одинаковых стариков, посетивших Эрмитаж в одно и то же время?
    Что вы мне посоветуете? Как мне вести себя с А.?
    Я не знаю, что думать об этой истории.
    Кто-то, кто выше нас всех, не дает нам перевести дух.
    Думайте, думайте!
    Пишите — хоть мне, хоть А.!
    Я меньше нее погружена в этот странный мир.
    Если у вас мало сил — пишите только ей. Я согласна забыть все, что я только что — на мгновение — поняла о нас.
    Да! Маленькая просьба: этот прекрасный портрет надо непременно поместить на сайт. Я не могу преподнести его как свою работу, так как Виктор знает о моей художественной бездарности. Говорить же о том, о чем сейчас поведала вам, то есть раскрывать авторство А., я не хочу, потому что это было бы сопряжено с ложью, а ее и так между нами предостаточно. Примите на себя лавры художника, пожалуйста, или солгите, придумав подставного автора. Портрет, по-моему, изумителен. А. Н. там как живой. Даже не по себе делается, когда вглядываешься в него. Это поработала фантазия А. Она наделила образ А. Н. какими-то новыми для меня чертами. С таким А. Н. — а ведь это он, без сомнения! — я незнакома. Где его детское простодушие, где доверчивая улыбка? Это какой-то задумавшийся, какой-то грозный А. Н…
    Впрочем, вполне возможно, что все только показалось мне. Я плохо разбираюсь в искусстве.
    Прощайте.
    Не обижайтесь, если чем обидела.
    Можете мне не отвечать, а если грубее — в душе я была бы рада не получить от вас ответа.
   
    Т.
   
    [Следующие пятьдесят четыре письма адресованы А. (от Б.) и Б. (от А.). Отсутствие обращений и подписей в большинстве из них не должно смутить читателя, которому, однако, для получения верного впечатления и во избежание ошибок в установлении авторства предлагается читать их без пропусков, в точной хронологической последовательности, которая на печати соответствует направлению сверху вниз.]

*
   
    Милая А.!
    Давненько не писал я вам. Столько накопилось событий, и о стольком хочется поговорить. Надеюсь, у вас все хорошо. Большое письмо, которое так долго мечтал написать, отправлю позже, когда буду убежден, что связь между нами восстановлена.
   
    Ваш Б.
*
   
    Дорогой Б.!
    Тысячу лет вам не писала. Случившиеся события отдалили нас. Мне очень не хватает ваших писем, возможности поделиться с умным человеком своими сомнениями и надеждами. Как только получу от вас подтверждение того, что связь между нами восстановлена, ждите длинного письма.
   
    Ваша А.
   
*
   
    Очень забавно: я получил ваше милое письмо одновременно с тем, как отправил вам свое. Рад, что мы с вами так синхронны в поступках. Жду.
   
    Б.

*
   
    Как мило! Ваше письмо ко мне и мое к вам написаны чуть ли не в один час или даже минуту. Я рада, что мы так дружно сломали лед. Что ж, жду письма "вашей мечты".
   
    А.
*
   
    Интересный диалог у нас вытанцовывается. Давайте переждем и возобновим переписку завтра вечером. А то мы, как в опере-буфф с комическим речитативом, не слышим друг друга. Итак, завтра вечером напишите мне первая, а я вам напишу только тогда, когда получу письмо от вас. Сегодня я больше не смотрю входящие письма.

*
   
    Наши письма "перебивают" друг друга. Надо бы отложить хотя бы до завтра. Давайте так договоримся: я жду от вас письма завтра вечером. Пока не получу ваше письмо, сама писать не буду. И почту я сегодня уже не смотрю, выключаю компьютер.
   
*
   
    Я ждал до полуночи. Вижу, что безнадежно. Мы попали в очень странный переплет. Тут какая-то логическая ловушка. Знаю, что сейчас я получу ваше письмо, зеркальное моему. Буду ломать голову до утра. Утром посмотрим. Не волнуйтесь!

*
   
    Дорогой Б.! Вижу, что дело нечисто. Сейчас полночь. Понимаю, что в эту минуту вы пишете мне — и пишете почти в точности то, что пишу я вам. Различия в стиле роли не играют. Что же делать? Постараюсь уснуть. Утром что-нибудь решим.

*
   
    Все то же?

*
   
    Неужели все то же?

*
   
    Сверим часы. У меня одиннадцать пятнадцать.

*
   
    Надо сверить часы. На моих одиннадцать семнадцать.
*
   
    Ваши спешат, мои отстают на минуту. Предлагаю следующее. Больше ничего не остается. Мой номер телефона — *****. Позвоните мне как можно скорее. Нам лучше поторопиться.

*
   
    Подведите свои часы на минуту вперед. И сразу позвоните мне по телефону *****. Другого выхода нет. Мне кажется, что мы должны спешить.

*
   
    Занято! Я дозванивался в течение двух часов. Я буду думать до завтрашнего утра. В наивной надежде все же назначу время: ждите от меня сообщения в шесть часов шесть минут по Москве. Попробуйте все же иногда звонить мне по настроению. Как был бы я счастлив услышать ваш голос. Но сам не позвоню. Сейчас прерываю связь.

*
   
    Итак, мы два часа синхронно звонили друг другу. И здесь ловушка. Думайте!
    Все же делайте попытки дозвониться до меня. Мне самой лучше вам не звонить. Напишу вам утром в седьмом часу. Какая-то наивная надежда на то, что вы не встанете в такую рань. Конец связи на сегодня.

*
   

*
   
Девять-ноль-ноль. Мы сдаемся? Ровно девять часов. Приходится продолжать.

*
   
    Нужна совершенно свежая идея, которая излечит эти испорченные внутренности времени. Мы мыслим синхронно. Это установленный факт. Идея, стало быть, должна прийти ко мне и к вам одновременно. Надо ли нам делиться ею друг с другом? Пожалуй, не надо. Действовать лучше в одиночку. Уж в действиях своих мы свободны.
    Страшная вдруг мысль пришла мне в голову. Ведь ничего не случилось, в сущности? Достаточно мне забыть о вас, а вам обо мне, и…

*
   
    Какой-то нужен рывок, прорыв! Как заставить круг разомкнуться? Любая мысль, которая придет мне в голову, непременно посетит и вас. В этом нет сомнения. Поэтому делиться мыслями для нас с вами излишняя роскошь. Попробуйте что-то делать, не говоря мне о намерениях, не договариваясь со мной. Поменьше слов.
    Поразительно! Ведь так легко прекратить кошмар — нужно просто забыть друг о друге.

*
   
    Забыть вас? Ни за что на свете!

*
   
    Я не хочу о вас забывать.

*
   
    А., внимание! У вас, конечно, то же, что у меня? Я говорю о Т.

*
   
    Б., не торопитесь с решениями. Обменяемся еще несколькими депешами. Да — отвечаю, как если бы уже получила сообщение, — с Таней все обстоит так же.

*
   
    Мы с Татьяной "обменялись" двумя посланиями. Я прекратил переписку. Лучше ей не участвовать в этом.

*
   
    Я решилась только на одну проверку с Таней. Она в том же кругу. Впутывать ее бесчеловечно.

*
   
    В. вне круга. Час назад я отправил ему письмо сомнительного содержания и не получил ответа. Приятный сюрприз! Я буду общаться с ним через сайт А. Н. Не думаю, чтобы я был ему сейчас нужен. Мелькнула мысль — взять его в посредники, но была отметена как опасная.

*
   
    Слава Богу, Виктор в стороне! Полчаса назад я получила от него письмо с претензиями к вам. Отвечать вам он не хочет и просит уладить ваши отношения. Советую вам держать с ним связь только через сайт. Без вашей опеки Виктор обойдется. Я ответила ему, что связь с вами у меня плохая. Черный юмор. За улаживание отношений не возьмусь. Посредник нам не поможет.

*
   
    Было бы интересно знать, в чем мы трое провинились. С вами и мной все более-менее ясно, но Т.?

*
   
    Это наказание. За что наказана я, мне понятно. С вами почти понятно. Но за что — Таня?

*
   
    И чего от нас добиваются?

*
   
    Да! И чего все-таки от нас добиваются?

*
   
    Я начал привыкать к такому способу общения. Говоришь сам с собой. Потрясающее чувство правоты. И ответственности. Кажется, что обман невозможен в принципе.

*
   
    Еще немного, и я так привыкну к этой манере общения, что всякая другая покажется скучной. Каждое слово имеет двойной вес. И какая-то строгость в мыслях. Ни хитрить, ни рассчитывать — невозможно.

*
    Сделаем перерыв до завтра.

*
    Прервемся до завтра.
   
*
    Ку-ку! Прошло? Ура?

*
    Прошло? Ну?!
   
*
    "Ни хитрить, ни рассчитывать". Прервемся?

*
    "Обман невозможен". Давайте отдохнем.
   
*
   
    Ку-ку, кукареку

*
   
    Не мытьем, так катаньем — 1
*
   
    Ку-ку, кукареку

*
   
    Не мытьем, так катаньем — 2
*
   
    Ку-ку, кукареку

*
   
    Не мытьем, так катаньем — 3
*
   
    Получил разом три издевки взамен отправленных чохом трех. Буду еще думать.
 
*
   
    Три на три разменяла. Мерси. Дайте мне подумать.
   
…………………. .
   
…………………………. .
   
   
*
   
    Дорогая А.!
    Ровно неделя, как мы бьемся о стену. Удивительно, как нам не надоест. Если цель тех или того именно в том и заключается, чтобы мы надоели друг другу, то она пока не достигнута.
    Пишу вам как в первый раз, заставляя себя забыть о… Забыл, забыл!
    Если цель — не дать нам с вами договориться, то есть дописаться до чего-то очень важного, то тут они преуспели весьма. Если цель — заставить нас встретиться, то она… боюсь произнести… Неужто достижима?
    Вы попадали в ситуацию пешеходного стопора, когда двое встречных, столкнувшись нос к носу, не могут разойтись иногда по целой минуте, потому что каждый из них зеркально повторяет движения визави? Это мучительное состояние. Пугает то, что вдруг понимаешь: это навечно.
    Из такого стопора выходят обыкновенно обоюдными усилиями. Каждый делает что-то небанальное — замирает, закрыв лицо руками, или поворачивается и убегает в сторону, противоположную той, в которую шел, или хватает "партнера" за руку и обводит вокруг себя… Множество путей спасения существует для них.
    Что же мы — если столкнемся лицом к лицу, как два завороженных пешехода, — не найдем выхода?
    Может быть, поначалу нам будет трудно: мы одновременно начнем фразу, одновременно замолкнем, опять вступим в унисон, опять надолго замолчим. Может, мы, отчаявшись, повернемся спиной друг к другу и разбежимся. Все может быть, но надо попробовать. И пусть попробуют нам помешать!
    Мы не будем думать, не будем ничего планировать. Вы доверитесь мне.
    Я многое знаю из того, что вы не должны знать.
    Мы попали в ловушку потому, что… Не думайте больше, не думайте, не думайте. Я прошу вас забыть об Алексее Николаевиче. Вы не станете писать Виктору, а я забуду о сайте.
    Давайте пойдем навстречу друг другу. У нас получится!
    Посылаю вам свою фотографию. Счастлив, что скоро получу вашу.
   
    До свидания.
   
*
   
    Дорогой Б.!
    Я поняла: мы давно разговариваем на языке не этого мира. Разговор с вами — почти молитва. Настоящая, от сердца идущая молитва не требует подтверждения о достижении ею адресата.
    Не странно ли, что мы даже не пытаемся задавать вопросы друг другу? Как будто уверены, что встретимся в ближайшем будущем.
    Конечно, мы должны, сколько позволит нам жизнь, стремиться к встрече. Мы достаточно знаем друг о друге, чтобы найти друг друга.
    Птица всегда летит против ветра. Если ветер понесет ее по своей воле, она лишится способности летать. Перья на ней встанут дыбом от ужаса. Она будет мертвой игрушкой ветра.
    Наши попытки подобны попыткам несомой ветром птицы повернуться к нему грудью.
    Я чувствую прилив смелости, как будто вы летите рядом.
    Чтобы ни начудил с нами и над нами Алексей Николаевич — пусть его!
    А какой соблазн — остаться в этом плену. Вечно мыслить друг в друге.
    Вечно падать, не достигая земли.
    Меня швыряет из стороны в сторону.
    Я не знаю, что я сделаю, отправив вам письмо.
    На душе у меня тяжело так, как будто мы расстаемся навечно. Как разойтись, как встретиться? Разойтись, чтобы встретиться.
    Да разве возможно? Я думала — позвать вас к себе. Но вы позовете меня в тот же самый миг. Встретиться на пути по дороге друг к другу? Но мы не сможем назначить место свидания. Нам не позволят. Бежать в противоположные стороны, чтобы, обежав земной шар, столкнуться лицом к лицу…
    Гоню прочь эти мысли. Верю, что у вас хватит сноровки перевести меня через перевал.
    Как собака-вожатый переводит слепого через запруженную улицу.
    Я не знаю вашей тайны, вы — моей.
    Кто-нибудь, сличив все письма и сложив показания Витиного сайта, добудет истину.
    Прочтя это письмо через годы, я заплачу.
    Посылаю вам свой портрет. Это автопортрет, очень удачный. Когда-то я неплохо рисовала.
   
    Прощайте. Дерзайте.
   

*
   
    Невероятно. Мы расклеились! Я получил ваш портрет с опозданием в пять минут!
    А! Я тороплюсь назначить свидание: в Петербурге, в Зимнем дворце, в библиотеке Николая Второго, в полдень, в воскресенье. Если можете, отвечайте.

*
   
   
   
*
   
    Ждал ответа до полуночи.
 
*
   
   
   
*
   
    Утро.
    А.? Где вы? Ваш номер телефона не отвечает.
    Нас разносит!
    О, черт!

*
   
   
   
*
   
    А.!
   
*
   
   
   
*
   
    Таня! Очень срочно!
    Немедленно уезжайте из этой квартиры. Вам грозит большая опасность. Не думайте, не спрашивайте! Не отвечайте. Отправив это письмо, я поменяю свой электронный адрес. Сразу по получении поменяйте свой. Напишите мне обычной почтой с нового места.
    Не давайте Виктору задумываться.
    Не давайте Виктору заходить на сайт и что-то менять в нем.
    Уничтожьте сайт. Если нельзя — сломайте компьютер.
    Уничтожьте портрет старика, посланный вам мной.
    Ах, Таня! Зачем вы передали его Б.! Ведь это сделали вы — на сайте его нет до сих пор.
    Вы сожгли мою лягушечью кожу.
    Я свяжусь с вами, когда смогу.
    Прощайте.
   
    А.

*
   
    А! Я в большой тревоге.
    От вас давно нет писем.
    У нас что-то меняется в нехорошую сторону. Воздух так густ и душен, что я жду разряда молнии прямо в квартире.
    Коротко: что-то творится с Витей. Он замкнулся и замолчал. Часами сидит у компьютера и пишет.
    Сегодня начались странные звонки по телефону. Молчание в трубке. Витя молчит, но я уверена — он думает, что звонит А. Н.
    Б. пропал.
    Витя, кажется, начинает ненавидеть меня.
    Все рушится!
    А., я очень виновата перед вами. По глупому капризу я послала Б., не спросив вашего позволения, портрет А. Н. и рассказала ему об Эрмитаже. Простите меня.
   
    Т.

    [С этого момента ЧЕРЕДОВАНИЕ писем опять становится традиционным. Некоторая путаница в подписях и обращениях, на которую не сможет не обратить внимания читатель, при внимательном чтении вполне преодолима. Появление новых имен (или их сокращений) будет комментироваться редактором там, где его уверенность в авторстве писем несомненна для него. К сожалению, в очень большом числе случаев авторский замысел не позволит этого сделать.]
    

    * * *
   
    Здравствуйте, А.!
    Помещаю это сообщение на сайт, так как мне неизвестен ваш новый адрес.
    Позвоните по телефону ***** и оставьте на автоответчике ваш электронный адрес для установления связи между нами.
    Извините, что не ответил на ваше последнее письмо.
    По его тону я понял, что вы тогда не ждали от меня ответа.
   
    В.
   
    * * *
   
    Здравствуйте, А.!
    Я пишу вам по просьбе Т.
    Она уехала от меня два дня назад, оставив записку.
    Мне непонятен ее поступок, но каждый человек имеет право на непонятные другим людям поступки.
    В записке Т. просит меня рассказать вам о последних событиях, касающихся Алексея Николаевича.
    Сразу скажу, что для меня остается неясной ваша роль в этой истории.
    Свою же роль я понял уже достаточно хорошо, как и роль Б., связь с которым я сейчас не поддерживаю (исключительно по личным причинам, сохраняя все уважение к нему). Передайте ему от меня привет, если переписка между вами имеет место. Он иногда заходит на сайт, но его короткие реплики имеют характер странных шуток и, по-видимому, ни к кому конкретно не обращены (если только это не шифр, но, знаете, мне лень разбираться в нем).
    "Между нами говоря" — я уверен, что роль Б. целиком отыграна.
    Я надеюсь, вы читали произведения автора начала прошлого века Франца Кафки. Я прочел их совсем недавно, по совету Б. Немного скучно, но очень правдиво, а главное, очень помогает разобраться в жизни, когда она выходит из-под контроля так называемого здравого смысла. Жаль, что Франц Кафка написал так мало.
    Но и написанного им достаточно для того, чтобы оно могло помочь нам понять друг друга.
    Так вы читали? Например, его роман "Процесс"?
   
    В.
   
    * * *
   
    Да, Виктор, я читала "Процесс". Продолжайте, а я постараюсь вас понять. Я уже поняла — по одному упоминанию имени этого замечательного писателя — что вы не хотите давать мне реальную картину событий, а предпочитаете говорить о них символическим языком.
   
    А.
   
    * * *
   
    Не символическим, а сверхреальным.
    Кафка, то есть его герой, К., существовал и мыслил в сверхреальном мире. Он оказался в условиях этого мира в силу обстоятельств, а также благодаря свойствам своей довольно угрюмой и слабой натуры. Оказался он там случайно, втянулся помимо воли и не смог выбраться потому, что эта реальность его захватила, став живее и глубже той, в которой он прожил свои благополучные годы.
   
    * * *
   
    Так ли уж случайно, Виктор?
    По-моему, все совершенно наоборот: процесс против К. начат не случайно, К. употребил всю свою волю на то, чтобы выбраться из переделки, фантасмагория растянувшейся на год агонии захватила его в буквальном, а не в переносном смысле — как капкан захватывает лисицу, а сам капкан спрятан не так уж глубоко, то есть именно в той низменной реальности, в которой, я все же надеюсь, находимся мы с вами и в которой жил сам Кафка, умирающий от туберкулезного процесса.
   
    * * *
   
    Я не могу с этим согласиться. Если так, нам лучше оставить литературу.
   
    * * *
   
    Ни в коем случае! Рассказывайте, как вам удобнее, пользуясь любыми образами. Наше несогласие нисколько не повлияет на нашу способность понимать друг друга. Вспомните девятую главу "Процесса". У притчи может быть множество толкований, и каждое верно.
    Так что же случилось с Алексеем Николаевичем?
    Я знаю от Т. только то, что в конце марта он неожиданно покинул вас, воспользовавшись случайным автомобилем красного цвета, и с тех пор не подавал вестей о себе.
   
    * * *
   
    Если бы "случайным"!
    Мы — операторы отлаженной программы, а программист, который ее составил, безусловно, не ошибается никогда. Зная это (как знал это К. с момента встречи с тюремным капелланом), мы можем лишь учитывать и анализировать постфактум свои поступки и мысли, предвидеть же и проявить волю мы бессильны.
   
    * * *
   
    Да, Виктор — мысли и поступки. Но чувства? Наши чувства все еще в нашей власти. Мы можем отказаться выполнять свои роли. Они могут оказаться нам не под силу. Вспомните К. по дороге на казнь. Как он стоял на мосту.
    Да и поступки не всегда диктуются мыслями. Многие поступки неосознанны. К счастью для нас с вами.
    Вы уже прощупали меня? Как по-вашему — я достаточно компетентна для того, чтобы выслушать ваш рассказ?
   
    * * *
   
    С вами спокойнее, чем с Т. или Б. Почти такое же спокойствие, какое наступает при разговоре с А. Н. Это хорошо.
    Довольно долго он не подавал вестей, и мы уже начали отплывать в сторону — я в свою, а Т. в свою, — но к концу апреля что-то проклюнулось.
    Если вы заглядываете на его сайт, то, конечно, обратили внимание на портрет А. Н., который там недавно появился.
    Тут я должен объяснить вам одну техническую деталь.
    На первых порах существования сайта он был открыт на вход для любого пользователя Интернета. Мы с Б. рассчитывали, что объявление о пропаже старика, сопровожденное его более-менее похожими изображениями (мы составили фотороботы в различных ракурсах), поможет напасть на его след. Вскоре, однако, мы убедились, что это было ошибкой. Сайт был буквально засыпан рассказами о бездомных стариках, как немых, так и говорящих, а также слепых, горбатых и даже — мертвых, скитающихся по множеству городов и поселков нашей родины. Появлялись целые новеллы разнообразнейших стилей, от приторно-сентиментального до философского и, разумеется, "фэнтези". Сайт разбух, как снежный ком, а результат оказался меньшим, чем голый ноль. Интернет для большинства — очень интересная игра, и ждать, пока она наскучит миллионам игроков, у нас времени не было. Мы закрыли сайт, очистив его от "литературы", а вместо объявления с просьбой предоставить информацию об А. Н. поместили объявление с просьбой дать приют потерявшемуся старику (с обещанием вознаграждения). В качестве шутки: если из сотен фантазий открытого сайта хотя бы три имели под собой реальную почву, то благая цель, которую он преследовал, имеет шансы быть осуществленной.
    Итак, мы закрыли сайт для входа. Вносить изменения в него могли теперь только я и Б. Только мы знали пароль. Мы с Б. договорились о том, что, что бы ни случилось впоследствии, мы будем держать связь через этот сайт. Формально мы до сих пор поддерживаем эту связь, но оба, видимо, понимаем, что пользы нам от нее нет никакой. Это все равно что "ку-ку!" двух попрятавшихся нашаливших сосунков. Игровая пауза.
    Сейчас я даже куковать перестал, а Б. кукует сам с собой.
    И вот, зайдя на сайт после некоторого перерыва, я обнаружил там портрет Алексея Николаевича в виде рисунка, очень качественного по исполнению. Портрет поразил меня — не сходством (фотографическим) с оригиналом, а… как бы сказать поточнее… трактовкой, что ли. А. Н. на портрете (посмотрите, если еще не смотрели) выглядит странно молодым. Ему не дашь больше семидесяти лет. Ухоженная бородка, веселый взгляд, волосы острижены (живя у нас, он не позволял себя стричь), улыбка открывает сплошной ряд зубов (он не имел ни одного зуба, жевал деснами) — то есть это и не он, если все собрать вместе. И это он!
    Вы ведь видели его, конечно? Видели таким, каков он есть (или был)?
    Я продолжу завтра.
   
    * * *
   
    Да, я видела Алексея Николаевича. Согласна — портрет показывает не того, а другого А. Н. Он моложе знакомого мне А. Н. лет на двадцать. Это, по всей видимости, очередная шутка Б. Не знала, что он такой прекрасный рисовальщик.
    Виктор, давайте условимся об одной вещи. Вы всегда будете отвечать на мои письма, а я — на ваши. Пусть несколько строк, пусть одна строка — но ответ должен быть. Последнего вашего письма я ждала очень долго. Моя просьба не есть выражение обиды, но… Все же мне кажется, что вы могли бы рассказывать побыстрее.
   
    * * *
   
    Простите. Я вынужден заниматься "волокитой". Из трех способов ведения процесса, я, помня о печальном опыте К., выбрал самый надежный.
    Нет, Б. такой же плохой рисовальщик, как и я сам.
    Рассказывая вам о портрете, я подло рассчитывал добиться от вас признания в том, что это вы нарисовали таким Алексея Николаевича. Я подозревал так же вас и Б. в том, что вы за моей спиной о чем-нибудь договорились. Не отметал я и той мысли, что вам известен от Б. пароль сайта. Я прошу извинения за то, что вел такую игру, но ведь разобраться без игры нам никогда не удастся.
    Ведь вы понимаете, что я не могу задавать прямые вопросы?
    Но продолжаю.
    Обнаружив портрет, я скуковался с Б., и он ответил, что удивлен портретом не меньше моего.
    Мы с ним оказались в патовой ситуации.
    Т. ничем помочь не могла или не хотела. Она вела себя вызывающе: то искала ссоры, то почти не разговаривала со мной. Отказывалась подойти к компьютеру, чтобы взглянуть на сайт. Отказывалась смотреть на этот портрет. Она вела себя так, как будто я ей стал ненавистен.
    Вполне возможно, что это так и было. Она ушла, не объяснив причин. Тому уже неделя.
    Я скоро, совсем скоро закончу!
   
    * * *
   
    Надеюсь, что закончите, Виктор.
    Отвечаю на не заданный вами прямой вопрос: я не имею никакой связи с Т. Кроме вас, я больше никому из нас не пишу. Можете сразу отмести все подозрения, которые питаете на мой счет.
    По поводу портрета я должна добавить следующее.
    Когда-то — сразу после побега А. Н. — я действительно набросала его портрет и послала его Тане, думая помочь всем нам в поисках. Мы все тогда были такими энтузиастами! Но тот портрет был совершенно другим. На нем был точно передан и возраст, и характер Алексея Николаевича. К сожалению, мой экземпляр утерян. Поищите у себя, спросите у Б. — Таня посылала ему файл для помещения на сайт. Он его, правда, так и не опубликовал… Как человек, какое-то время учившийся рисунку, могу свидетельствовать, что для того чтобы на основании того моего портрета создать нынешний — "омоложенный", да еще написанный в совершенно иной манере, — нужно обладать незаурядным талантом. И никакая программа, я уверена, не справится с таким заданием.
    Так что появление портрета для меня такая же тайна, как для вас.
    Продолжайте.
   
    * * *
   
    А вы не могли бы повторить тот свой портрет?
    Я ничего не нашел.
   
    * * *
   
    Нет, не могла бы. Я совершенно забыла свое впечатление. Этот новый А. Н. затмил мне старого. А как у вас?
   
    * * *
   
    Да точно так же. Закрываю глаза и не вижу. Перечитываю наши с ним беседы и вижу вместо него этого зубастого социально адаптированного молодца.
   
    * * *
   
    Виктор, как вы думаете, надо ли нам продолжать?
    По-моему, вы уже выполнили прощальную просьбу Т.
    Вы должны оценить ее интуицию: не так уж вздорно то, что она не захотела взглянуть на новый портрет.
    А как вы, между прочим, поживаете? Здоровье, планы?
    Бог с ним, с Алексеем Николаевичем.
    Вон ему как хорошо без нас — помолодел!
   
    * * *
   
    Я должен закончить. О планах — позже.
    После побега Алексея Николаевича я какое-то время был совершенно уверен, что этот побег кем-то организован, как организована была — вами и Б. — его встреча со мной и Т. Ни вас, ни Б. я, разумеется, не держал на подозрении. Б. тогда был очень активен, он практически жил у нас, вел себя совершенно по-мальчишески и мы, можно сказать, подружились. (Конечно, дружба с таким несерьезным человеком, как Б., долго длиться не могла, но и на том спасибо). Вы… Ну, вы — слабая одинокая женщина, да и живете далеко от Петербурга. Не подозревал я и Т. Т. на двойную игру неспособна. Она может уйти навсегда, но не предать.
    Однако же на прогулках, которых у нас было так много, по городу и в пригородах, ему могли передать записку.
    Глядя на новый его портрет, я готов вновь допустить такой вариант.
    Помимо односторонней связи посредством переданной вне дома записки, связь А. Н. с похитителями могла осуществиться через Интернет.
    Я не учил его пользоваться электронной почтой (мне и в голову такое не приходило — с кем переписываться больному, кроме его лечащего врача?), но "плавать" в Интернете он потихоньку умел. Мы часто плавали вместе, ныряли за яркими сайтами, иногда смотрели новостные. Телевизора ведь у нас не было, а старик наш был охоч до новостей. Много раз я оставлял его один на один с Интернетом.
    Мог он, — думал я тогда, — вполне мог договориться о побеге с помощью какого-нибудь сайта. То обстоятельство, что роковая прогулка по Заячьему острову устроилась по случайному предложению Т., такой возможности не опровергает. Люди, с которыми он договорился, могли следить за нами на всех наших прогулках. За то время, что мы шли от Иоанновского до Кронверкского моста, можно успеть и распланировать побег, и подать знак участнику, и подогнать транспорт. На то и придумана мобильная связь. Я вспоминал, как на последней прогулке мы столкнулись при входе на Иоанновский мост с велосипедистом, который чуть не упал на меня. Велосипедист мог быть связным, мог шепнуть сообщение на ухо А. Н. А потом, уже ближе к побегу, мы прошли через негустую, но шумную толпу на поляне у Никольской куртины. И тут легко было подать ему знак…
    Я утомил вас? Вы, как и Т., смеетесь над доморощенным Шерлоком Холмсом? А вот от Б. тогда я имел полное ватсоновское сочувствие. Б. даже несколько раз ходил на Заячий для проведения следственного эксперимента. Это самое смешное, да? Мне тоже смешно. Он, наверное, кидал камни на лед и бегал через Кронверкский мост с секундомером в руках. Ха-ха! Потерпите еще немного.
    Вы помните, как смешно мы с Б. попались, заведя открытый сайт для поисков А. Н. Думаю, мы оба, часами разбираясь в куче бесполезных сообщений, таили надежду на то, что какое-то из них окажется от самого Алексея Николаевича. "Хотя бы одно, пусть невнятное, пусть зашифрованное!" — думал я, и так же, уверен, думал и Б. Своими надеждами мы не делились, но, закрывая вместе сайт, переглянулись весьма красноречиво. Б., помню, пошутил: "Ну, вот и прощай чин тайного советника!" Пароль мы выбрали намеренно случайным способом: взяв случайную книгу, раскрыв ее на случайной странице и ткнув в первое попавшееся слово, которое потом перевели на английский язык.
    Не бойтесь, я не скажу вам пароль.
    Тем более что я всегда могу его поменять, нарушив слово, данное Б.
    И вот уже почти конец.
    Сайт фактически умер. Два фоторобота мертво смотрели с его пустых страниц. Б. шутил, примерно раз в три дня меняя одну неудачную шутку на другую. Я чувствовал себя так, как будто вдруг из большого, наполненного шумной толпой зала попал в узкую тюремную камеру. Сокамерница моя смотрела на меня, как на врага. Мы ссорились. Мой чудный автомобиль стоял под окнами, скучая. Мне некуда было ездить на нем. Не в гости же к Б.!
    Я почти сдался, А.
    И тут он позвонил.
    Я сразу понял, что это он. Подошла Т. и резко повесила трубку. Так резко, что у меня екнуло сердце. Женщины чутки. Следующий звонок слушал я. Молчание и треск. И мое молчание после "cлушаю". У меня тогда еще не было АОН. Слава богу!
    На пятом звонке я решился и назвал в это молчание пароль для входа на сайт. Звонки прекратились, а я стал проверять сайт каждые два часа.
    Вскоре там появился портрет.
    Я испугался и заметался. Перекачал к себе изображение, а портрет с сайта убрал. Мне не хотелось, чтобы его обнаружил Б. Но назавтра портрет опять был на сайте.
    Через неделю ушла Т.
    Б. об этом не знает.
    Меня подмывает уничтожить сайт. Я с трудом удерживаюсь от этого.
    Это то, что я должен был вам рассказать. Но мне еще многое нужно сказать вам.
   
    * * *
   
    Виктор, седлайте свой автомобиль и езжайте за Таней. Она живет совсем близко — ******. Пора вам выбираться из паутины. Уничтожьте сайт или забудьте о нем. Если вы будете нужны Алексею Николаевичу, он сумеет вас найти. Если портрет написан с него, то за него нечего беспокоиться. Если не так, то лучше нам о нем вовсе не думать. Ведь вы не скучаете по нему, по-человечески? Или скучаете? Тогда поездите по русским монастырям. Если найдете его, сообщите мне — я порадуюсь вместе с Таней.
    Прощайте.
    А все-таки мы обошлись без Кафки! По-моему — полное оправдание!
   
    А.
   
    * * *
   
    Дорогая Таня!
    Дело принимает очень благоприятный оборот.
    Мне, кажется, удалось убедить Виктора в том, что его участие в деле лучше на какое-то время прекратить.
    Позвоните ему. Телефон его на автоответчике — но вы можете оставить сообщение. Или напишите. Вы очень нужны ему.
   
    А.
   
    * * *
   
    А.,
    Витя погиб.
    Вчера мне позвонили из ГИБДД. Его машина была оформлена на мое имя. Он врезался в грузовик на выезде из Петербурга. Черепно-мозговая травма, раздавленная грудная клетка. Я опознала тело. Он собирался выехать на Мурманское шоссе. Умер на месте. Водитель грузовика отделался легким испугом. Виноват не он, а водитель легковой, которая подсекла Витю. "Ауди", голубого цвета. Не найдут. А и найдут, виновник откупится.
    Я не испытываю горя. Только жуткую досаду. Он так и не узнал, что может ходить.
    Сообщите Б.
   
    Т.
   
    * * *
   
    Уважаемый Б.
    В пятницу 30-го мая в результате автомобильной катастрофы при выезде на Мурманское шоссе погиб Виктор К. Отпевание состоится 4-го июня в церкви Смоленской Божьей Матери на Смоленском кладбище, в полдень.
   
    А. Н.
   
    [Редактор лишен возможности оспорить истинность подписей под текущим и последующими письмами. Помимо этой трудности, перед читателем встает еще одна: многие письма, судя по их содержанию, являются не письмами в традиционном понимании, а, как предполагает редактор, фрагментарными репликами неких форумов, которые автор объединяет под условным обозначением "сайт". С этого момента редактор умывает руки, не берясь даже за установление источников цитат, к которым прибегают авторы реплик (писем), а не то что за идентификацию их авторства. Хронология писем (реплик), однако, по-прежнему заслуживает доверия.]
   
    * * *
   
    А.!
    Только мнимое! Это мнимое оправдание.
    "При истинном оправдании вся документация процесса полностью исчезает, она совершенно изымается из дела, уничтожается не только обвинение, но и все протоколы процесса, даже оправдательный приговор, — все уничтожается. Другое дело при мнимом оправдании. Документация сама по себе не изменилась, она лишь обогатилась свидетельствами о невиновности, временным оправданием и обоснованием этого оправдательного приговора. Но в общем процесс продолжается <…> как маятник, то с большим, то с меньшим размахом, то с большими, то с меньшими остановками. Эти пути неисповедимы".
   
    К.
   
    * * *
   
    А!
    Пароль для входа на сайт: *****.
    Можете пользоваться им для связи со мной.
   
    А. Н.
   
    * * *
   
    Дражайший А. Н.!
    Интересно было бы знать: как поживает Адетта?
    Жаль, что вы не были на похоронах.
    Дальнейшая связь – через сайт.
   
    * * *
   
    Дорогая Таня!
    Простите, что не был на похоронах Виктора. Сообщение пришло ко мне через сайт, на который я заходил слишком редко. Теперь буду почаще заглядывать туда. Кстати, знаете ли вы пароль? На всякий случай — *****.
    Могилу видел. Очень славное место, хоть и у дороги.
    Не нужны ли вам деньги на памятник?
   
    Всегда ваш
    Б.
    PS Перешлите, пожалуйста, прилагаемый файл уважаемой А. (без сопроводительного текста).
    Спасибо.
   
    * * *
   
    Дорогой Б.!
    Да, место славное.
    Жаль, что вы не были на похоронах. Там было много интересного.
    О памятнике рано думать.
    Файл А. переслала.
    Всего доброго, не забывайте нас —
   
    Т.
   
    * * *
   
    А!
    Это не Т. и не я, а Победитель.
    Прочтите его прощальное письмо. Я получил его в день похорон. Очень интересно! Оно адресовано скорее вам, чем мне.
    Я всегда знал, что безногий уйдет дальше всех. "Скрыл от премудрых и открыл"…
    

    * * *
   
    Я все понял!
    Я решил эту задачу. Следующая нобелевская премия — моя. Но в какой номинации — вот вопрос.
    Долго я был уверен, что мы имеем дело со сложным психиатрическим случаем. Я почти подошел к мысли о том, что мания, преобразовавшая облик и судьбу одного-единственного человека, способна так же преобразовать судьбы всех связанных с ним людей, а в пределе — судьбы мира. Неважно, думал я, какие реальные физические процессы обуславливают то или иное событие. Важно лишь, какие психические процессы дают или способны дать верное толкование данному событию. Воскресение ли, переселение ли души, второе рождение, помешательство — какая разница, если результат у всего этого один: явное, несомненное существование личности, засвидетельствованное несколькими современниками и победившее их диктуемое современностью недоверие? Да будь Алексей Романов, или возивший его по двору Ипатьевского дома мальчик Седнев, или родившийся летом тысяча девятьсот восемнадцатого года в Петербурге, в Москве, в Одессе потомок еще какой-то русской фамилии хоть инопланетянином (физически) — и тогда бы, думал я, он говорил со мной о том же и звал к тому же, к чему звал меня мой Алексей Николаевич. А чувства и поступки мои были бы точно такими, каковы они сейчас.
    Поэтому, уже отказавшись от слишком плоской или слишком сложной теории, я хочу написать обо всем с самой детской, с предельно наивной верой в него, то есть с такой верой, которая требует полного отрешения от личных интересов и личного самолюбия. Ведь я только свидетель.
    Я добровольный свидетель. Мне кажется, что я пока единственный добровольный свидетель происходящего процесса. Ниже я называю его "воскрешением". Другого слова пока не придумали. Только поэтому я к нему прибегаю.
    Постоянная, ни на миг не прекращающаяся смена атомов в моем теле стала так ощутима для меня, что даже привычную боль в позвоночнике я не слышу, а вижу: это как речной порог, через который, бурля, перекатывается вода, а потом течет дальше, спокойно и равномерно, все дальше и дальше, но все по одному и тому же руслу. Рывок — и покой. Гром, пена, буруны — и тихий плеск. Всю жизнь свою прожил я погруженным по пояс в это ледяное бурление; хватаясь за камни, я силился удержаться, я не давал себя унести.
    Я твердо стою на том, что только такое воскрешение (см. выше), а именно: воскрешение только такой личности было возможно и состоялось или происходит и вот-вот произойдет на наших глазах.
    Вся человеческая история — это кровавая река. Россия не исключение, а передовой пловец, имеющий шансы стать лидером. Тысячу и сто лет здесь убивали царей и их детей. Убивали именем закона и нарушая закон. Убивали волею царей настоящего и волею царей будущего. Сначала убивали, а потом скрывали убийство и, воцарившись, убивали память о нем. По полвека и дольше трудился каждый убийца над забвением и достигал успеха. Он мог не бояться самозванцев, неумелых воскресителей памяти убитых, и торжественно убивал их, развенчав перед казнью, и каждое развенчание снова и снова оправдывало его перед людьми. Да. Тысячу и сто лет для каждого убийства существовало оправдание и имелась возможность полного забвения даже тех убитых, кому церковь назначила быть святыми. Ведь недалек день, когда эта церковь и сама будет забыта со всеми именами ее святых. Доказательство? Я! Я ведь так и не поверил в христианского бога.
    Я не беру в расчет и оставляю вне размышлений: войны, внешние и гражданские, эпидемии, реформы, революции и смутные времена, террор и антитеррор, уносившие миллионы миллионов жизней. Я говорю только о политических, о поворачивающих историю убийствах.
    Невозможно доказательно ответить на вопрос: почему последнее, совершенно бессмысленное в тех исторических обстоятельствах убийство (ну, кто поверит, что эту несчастную семью невозможно было эвакуировать летом восемнадцатого года! отпустить в эмиграцию весной семнадцатого!) явилось последней каплей крови, перевесившей чашу весов. Но мне и не нужен доказательный ответ, поскольку я имею дело с фактом.
    Я — закаленный, довольно хладнокровный, можно сказать — безжалостный к людям человек. Я пережил такие времена, когда заветнейшим моим желанием являлось желание, чтобы весь мир провалился в тар-тарары со мною вместе. Я не учился истории и о русских царях знал только то, что они были и что их теперь нет. Убийство семьи Романовых, имевшее быть за шестьдесят лет до моего рождения, трогало меня не больше, чем гибель мирных российских граждан от рук чеченских террористов. То есть: до того и до другого мне не было дела.
    С появлением Наследника в моем доме я переродился. Я могу считать датой своего рождения ночь его убийства.
    Опишу свои чувства в момент первого рассказа его о себе. Тому, кто повстречал воскресшего, они будут понятны, а тем, у кого встреча впереди, это описание поможет узнать его.
    Чувство огромной радости о того, что вдруг понимаешь — все поправимо. Это не эгоистическая радость верующего, но сомневающегося человека, получившего еще одно подтверждение своей надежды на будущее воскресение, а совершенно детская непосредственная радость, когда тебе на вопрос "есть ли смерть" взрослый без колебаний отвечает "смерти нет". За ним следует чувство патриотической гордости с таким корнем: все-таки это поправимо только в моей стране. Далее откат в неожиданно глубокий мрак и вопрос: "Почему этот жутчайший из жутких ужас случился с нами?" Кажется, что те выстрелы раздаются в твоей голове, и слышно, как свистят пули, рикошетом отлетающие от стен. Сразу после видения — секунда полного бессильного равнодушия без следа отчаяния, ненависти или жалости. Так, наверное, бывает, когда сам стоишь под дулом пистолета, за секунду до смерти. Наконец ты чувствуешь сначала неохотную, как бы наперекор себе — благодарность к собеседнику, не понимая — за что? — потому что разум твой уже остановил тебя, и… сначала нехотя, а потом азартно — продолжаешь и г р у.
    О том, как он играл со мной, вы знаете.
    Б.! Вы ведь знаете это чувство?
    Кажется, женщинам оно недоступно.
    Тут только первый миг важен! Необходимо, чтобы упало одно только семя, а оно прорастет на любой почве.
    Но я продолжаю следовать за рассудком. Я делаю это для тех, кому, как мне, не на что больше рассчитывать.
    После того как он рассказал мне, кто он такой, я на какое-то время превратился в помесь следователя с врачом. Как следователь я прочел все, что было доступно по истории убийства, как врач я убедился в полном своем бессилии заронить в голову больного даже крупицу подозрения в том, что он болен. Я узнал имена виновников, палачей, свидетелей, судей и выучил названия и схемы течения разнообразнейших маний. Все мании протекали с совершенно противоположными моей симптомами: они населяли воображение больных призраками своих подданных, а говорящий со мной старик был одинок. Палачи, виновники, свидетели, судьи — все умерли, а он сидел рядом со мной живой и разговаривал, медленно нажимая на клавиши вот этой клавиатуры.
    Мы часто говорили с ним о будущем (он любил такие разговоры, а я считал их полезными хоть в следственных, хоть в психотерапевтических целях.) Он вряд ли обладал глубоким государственным умом, обо мне и говорить не приходится. Но тенденцию мы с ним прослеживали четко. Все в нас и вокруг нас качалось на острие иглы. Какая-нибудь мелочь (с исторической точки зрения) — война в Ираке, референдум в Чечне, появление новой странной фигуры на политической сцене, исчезновение старой — могла превратить неустойчивое равновесие исторических ценностей в сокрушительный обвал. Он показывал мне, как это произойдет, то есть как это может произойти. Клал деревянную линейку на спину компьютерной мыши, а на концы линейки — легкие винтики, которых в моем хозяйстве множество. Падением одного винтика обрушивался груз обеих чаш этих неустойчивых весов. Пустая линейка еще долго качалась и крутилась на своем основании.
    Играя так, я договаривался с ним о фантастических проектах. Моя молодость и деловая хватка вся была к его услугам. Я и без него мечтал стать богатым, очень богатым человеком, с ним же я готов был мечтать и о власти. Я очень увлекся и начал кое-как разбираться в подробностях… Еще бы полгода нам — и мы бы вполне сгодились на роль основателей крепкой, сплоченной пар-тии национально-патриотического толка. Мы начали бы… с объединения инвалидов. Как насчет нового Франклина Рузвельта? А Т. с А. могли бы составить в этой партии хорошую христианско-демократическую фракцию. Вы, Б., были бы в оппозиции.
    Почему вы его покинули? По слабости или по расчету?
    Ведь вы побывали на всех этапах, на которых побывал я.
    Прерывая игру, я пугал себя всякими страхами. У меня одновременно с горизонтами власти завиднелись горизонты личного счастья. Сосало под ложечкой от всего этого. Когда он целовал Т. руку, я знал, что это делаю я. Когда он шел к двери встретить ее, это шел я. Когда она с жалостью на него взглядывала, я был уверен, что жалеет она меня. Я с ума сходил, когда заставлял себя взглянуть на вещи трезво и предвидеть скорый ваш визит с требованием вернуть вашу "собственность" вместе с правом ее на престол обратно…
    Да, это было очень смешное для стороннего наблюдателя сумасшествие.
    И он решил уйти от нас.
    Наверное, любовь мою пожалел, а еще вернее — срок прошел.
    Думаю, что "престол" ему был нужен как предлог. Нет, никогда он не был Наполеоном. Скорее уж я — имел такой риск…
    Странно! Я пишу сейчас так, как если бы до сих пор не понял главного. Пишу в вашей несерьезной манере. Это рецидив счастья.
    Я забыл, передавая чувство человека, только что понявшего, кто находится перед ним, предостеречь: это чувство невозможно вспомнить, то есть воскресить в себе по желанию. Оно (стертая память о нем) возникает само, непонятно как — иногда при спонтанном, но не заказном воспоминании, а иногда при упорных размышлениях. Вот я только что качнул пустую линейку на мыши и…
    Вы его мне передоверили своей волей, а я был оставлен слепо. Сначала ушел он, через месяц — Т.
    Последнее, что мне осталось — это описать чувства и поведение внезапно покинутого им человека. Это обычные материи, растянутые во времени. У меня они растянулись на несколько недель.
    Страх, что все кончилось навсегда. Неприязнь к ушедшему, гнев против него. Надежда на то, что он вернется или подаст весть о себе. Постоянное желание с кем-нибудь говорить о нем и страх проговориться. Пустота обступившей жизни. Полное отсутствие интереса к проблемам, которые при нем занимали все мысли. Ищешь его, как грааль какой-то. Все, что попадется на глаза, связываешь с ним: книгу, человека. Обида. Вдруг в какой-то момент: "Я все понял". Ловишь этот момент. И получаешь послание — одновременно с теми людьми, которые одновременно с тобой им покинуты.
    Я все время ищу (пока безуспешно) сайты, похожие на наш. По ключу "старик", по ключу "А. Н." ищу и еще по десятку ключей: "1918", "Ипатьев", "Заячий", "Монархия", даже по ключу "Иисус", совершенно в него не веря. Мне не верится, я до сих пор не верю, что мы одни, что наш путь никем не опробован, никем не повторен.
    Последнее чувство оставляемого — ужас одиночества.
    И вот мое открытие. Оно просто, как таблица умножения.
    Вы знаете, что такое рекурсия? Это вызов из некоторого выполняемого процесса другого процесса, алгоритм которого в точности совпадает с алгоритмом объемлющего, то есть внешнего процесса. Говоря короче: процесс вызывает сам себя. А поскольку вызванный процесс, в свою очередь, подразумевает вызов самого себя, мы получаем ряд последовательных (в сложных случаях — и параллельных) и незавершенных вызовов одного и того же процесса — ряд бесконечный, если не предусмотрена некая проверка условия, обеспечивающая выход из такого "вечного двигателя". Программисты любят пользоваться рекурсией — она позволяет сократить текст программы, да и вообще это красивая и интересная штука. В физическом мире примером рекурсии может служить процесс деления клеток, задуманный его "программистом" как бесконечный, но, как можно догадаться, в реальности прерываемый рано или поздно в результате программного сбоя.
    К мысли применить рекурсию для объяснения процесса, вызвавшего появление А. Н. в моей жизни, я пришел благодаря случайной обмолвке, проскользнувшей в одном из последних писем А. Мы обсуждали с ней проблему нового портрета А. Н., появившегося на нашем сайте — его "молодого" портрета, — и А. сказала, что создать такой портрет с помощью воображения на основе "позднего" портрета способен только хороший художник и что ни одна программа, если бы дать ей обработать базовый (реалистический, написанный самой А.) рисунок, не справилась бы с такой задачей. Будучи азартным программистом, я тут же попытался представить себе примерный алгоритм такой программы (формально от нее могло потребоваться всего лишь умение убирать морщины, вставлять зубы и выполнять работу визажиста), которая самостоятельно, то есть без пошаговой оценки результата человеческим глазом, омолодит нарисованного А. А. Н. с сохране-нием полного жизненного сходства. Никому не нужную программу я, конечно, писать не собирался, но, развлекаясь программированием "в уме", прибегнул к рекурсии, и…
    Это возникло как очень удачная шутка. Честно, я засмеялся от неожиданности! Программа должна быть именно рекурсивной! Это должна быть такая программа, результатом работы которой является улучшение, совершенствование программы, чей алгоритм первоначально полностью совпадал бы с первичным, очень грубым, уровня генератора фоторобота алгоритмом. Процесс генерации фоторобота управляется оператором и завершается по его команде, когда сходство начнет удовлетворять оценщика. Процесс моей рекурсивной программы, совершенствующий саму себя и попутно выбрасывающей, как ненужный балласт, горы все более удачных рисунков, в пределе должен быть бесконечен, как деление клетки. Разумеется, процент брака при такой работе будет огромным. А. за час нарисует портрет, а программе потребуются годы, может быть даже века, чтобы достичь уровня А. или превзойти его. Но зато какая это будет, через века, совершенная программа! Она за доли секунды выдаст нам тысячу портретов А. Н., в любом ракурсе, возрасте, настроении и проч.! Она выстроит видеоряд, и мы увидим А. Н. воочию. Она вполне справится с задачей наделения А. Н. речью! Она создаст его в полный рост, поющим на баррикаде, со знаменем в руках! Воссевшим на трон нарисует она его, и…
    Прикинув примерные сроки работы этой сумасшедшей программы, я быстро остыл к своей идее. Ни вечности, ни бесконечности нам никто гарантировать не может.
    Нам — не может, но ему? Что, если…
    Без моей неуклюжей лекции на тему о рекурсивных процессах вам нелегко было бы понять и принять последующее заключение. Каждое предложение в нем надо бы начинать со "Что, если", но мне лень делать это. Вставляйте сами, если хотите.
    Исторический процесс базируется на очень мощной, очень сложной и разветвленной рекурсии. Представить себе ее механизм не в состоянии даже самый совершенный, вооруженный знанием о всех исторических событиях человеческий ум. Но, приняв существование такой рекурсии, человек получает в свое распоряжение гибкий аппарат, позволяющей ему объяснять отдельные (хотя бы так) события и предвидеть их. Мои знания поверхностны, мои оценки предвзяты, мой горизонт сужен — но я сознаю себя существующим и мыслящим объектом самосовершенствующейся программы, которая отбрасывает, отработав, целые народы и эпохи в ожидании остановки, сигнал к которой подаст или некто, или нечто, кто или что сведет на себя все ветви, все циклы и возвраты истории. Остановка по сигналу влечет за собой оценку. Происходит сличение с образцом. Вариант не должен оспаривать образца, но не должен и повторять его. Как Наполеон не повторяет и не оспаривает Александра Македонского. Это плохой пример — я не владею материалом. Может быть, механизм еще сложнее — настолько, что мне не представить себе ни одного фрагмента. Кроме текущего, в котором сейчас существую я.
    Я не могу судить о прошлом, не могу разобраться, какие сигнальные остановки каких эпох и каких стран порождали следующую рекурсию программы, а какие оказывались мертвыми петлями. У меня нет времени читать и думать об этом. Христианин скажет, наверное: "Вот тогда, на Голгофе". Иудей: "На Синае". Мусульманин: "В Мекке". Я же могу сказать только: "Остановка перед рекурсией возможна". Пусть я обманываюсь, и тогда она возможна в одном моем сознании. Это ничтожная мелочь. Но при рекурсии любая мелочь за несколько шагов превратится в гору. А если — и в этом я не могу обманываться — она возможна в сознании того, кто называет себя Алексеем, подростком, расстрелянным в подвале дома в уральском городе страны России, попавшей на мертвый виток процесса, уже заведомо обреченный на выброс из него, то это все равно как если бы гора сдвинулась с места по моему слову.
    Можно ли сдвинуть гору? А можно ли было рассчитывать на длительное участие в процессе после екатеринбургского преступления? Этот вариант программы при первом же сличении должен был быть откинут, исторгнут из сознания любого, кто знал о нем. Миллионы, вовлеченные существовать и думать в таком безвыходном, слепом отростке процесса — это ведь просто жертвенные животные, программный шлак, работающий вхолостую, по инерции. Ведь очевидно — с ночи 17-го июля 1918 года совершенно очевидно, — что приговор вынесен, что лишь считанные годы отделяют их от его исполнения. Оправдание невозможно!
    Так думает русский, впервые узнав об убийстве Алексея Романова.
    Он думает так же, что этого не должно было быть.
    "Не должно было быть потому, что, если было, то не должно быть уже ничего русского".
    Христианину дано утешение. Т о преступление оправдано тем воскресением.
    Русскому не верящему уму после Екатеринбурга не во что верить.
    Убийство совершалось навсегда. Им управлял неверящий ум. Механический ум, железное сердце, в которое не пробраться и дьяволу.
    Но, свидетельствую: сличение еще впереди. Мы остановлены.
    Семьдесят лет забвения. Где, как, чем — жил наш Алексей Николаевич эти жалкие годы в ожидании оглашения приговора? Выброшенный из процесса, не преданный ни суду, ни земле, он жил на подаяние равнодушных, спал под лестницей чужого благополучного дома, национальностью — немой, возрастом — предсмертный (вы ведь еще помните его: как бы за день до смерти, за час и за миг до нее). И воскресший (скажет христианин) — да глубоким стариком, не помнящим, наивным, недостоверным, невозможным. Не мальчиком, не юношей, не мужем остановил он меня и вас, а безгласным старцем на краю могилы. Ведь он всегда был таким. Если возможна остановка — то только на миг. Никому не успеть — состариться.
    Такая остановка (добавляйте в начало фраз "Что, если", если боитесь) сейчас происходит во мне.
    Я чувствую себя выброшенным из процесса, вытолкнутым из него в результате очередной схватки его рекурсии. Это недавно случилось, может быть пару часов или минут назад. Я неподходящий объект, но другого, должно быть, не нашлось. Так часто бывает при отладке — берешь первую попавшуюся мысль, случайный модуль. При рекурсии погрешности нужно сглаживать на каждом шаге. Конечно, нельзя не предусмотреть… Мне ведь кажется, что я владею ногами… Но это только мой бред. Жаль, вам жаль, наверное, что я не христианин. Но среди стрелявших в детей и женщин разве не было христиан?
    Надо заглянуть на сайт.
    Слушайте, я понял такое, что не могу вам сказать.
    Прощайте.
    Заглядывайте на сайт.
    Скажите А., пусть заглядывает на сайт.
    Т. скажите…
   
    * * *
   
    Неужели сейчас кто-то будет читать проповедь?<…>
    Бессмысленно было даже предполагать, что может начаться проповедь — сейчас, в одиннадцать утра, будним днем, при ужасающей погоде. Должно быть, священнослужитель, <…>этот молодой человек с гладким смуглым лицом, подымался на кафедру только затем, чтобы потушить лампу, зажженную по ошибке.
   
    К.
   
    * * *
   
    Как это прекрасно! Это прекрасно.
    Читала ли это Т.?
   
    * * *
   
    Не думаю. Ей не нужно этого читать.
   
    * * *
   
    А. и Б.? Что мне нельзя читать?
    А вам не нужно больше писать!
    Больше ни строчки!
   
    * * *
   
    Еще пару-тройку можно, голубка моя.
   
    * * *
   
    Еще немного, Танечка. Немножко потерпите.
   
   
   
    * * *
   
    Дорогая А!
    А вы не знаете случайно, кто это публикуется на сайте под инициалом К.? Совершенно незнакомая манера…
   
    * * *
   
    Это шутка Виктора. Он увлечен Кафкой. Цитирует "Процесс" кстати и некстати. Убирайте, если не нравится.
   
    * * *
   
    Нет, очень мило, очень. Как вырос этот мальчик!
   
    * * *
   
    Да. Совсем большой. И выглядит — лет на тридцать.
   
    * * *
   
    А., деточка, "что, если" это программа? Победитель отсканировал текст Кафки, и теперь программа публикует фрагменты? Я забыл — это большой роман? На сколько часов его может хватить?
   
    * * *
   
    Б.!
    Не дурачьтесь! Его компьютер выключен! Квартира опечатана!
   
    * * *
   
    Т. права.
    Роман короткий и незавершенный. Кафка так и не смог дать логическое обоснование своему бесподобному финалу. Там провал, или прыжок в несколько глав, полгода процесса провалены. А "программа" публикует портреты. Вы следите? Сходство углубляется.
   
    * * *
   
    Итак, сейчас наша очередь прыгать?
    Или дождаться, пока портрет сравняется в возрасте с моделью?
    А.! Все так же ли ловок и остер ваш карандаш?
    (Это не моя шутка.)
    Между прочим, компьютеры скоро установят в каждой точке пространства (вот эта — моя!).
   
    * * *
   
    Вам виднее.
    Последний вопрос.
    Почему вы не дали мне заговорить с вами — тогда, в библиотеке?
   
    * * *
   
    "Как долго ждал я этого письма!"
    Но разве мы можем г о в о р и т ь ?
   
    * * *
   
    А., Б.! Не будьте трусами!
   
    * * *
   
    Т., детка, "соблюдайте очередь".
    Вам страшно, А.? Мне весело.
   
    * * *
   
    Что бы вы выбрали, Б., какой конец вам легче принять? Вы ждали дольше всех. Ваш ход.
   
    * * *
   
    Какой бы он ни был, я хотел бы увидеть вас перед концом. Если это возможно.
   
    * * *
   
    Думаю, это возможно.
   
*
   
    Сверим часы. Шесть вечера.

*
   
    Сейчас шесть часов вечера.

*
   
    Завтра в полдень, у Победителя.

*
   
    Я жду вас завтра в полдень у Виктора.

*
   
    А.! Б! Необходимо увидеться! Встретимся завтра в полдень у Вити.

*
   
    Взгляд его упал на верхний этаж дома, примыкавшего к каменоломне. И как вспыхивает свет, так вдруг распахнулось окно там, наверху, и человек, казавшийся издали, в высоте, слабым и тонким, порывисто наклонился далеко вперед и протянул руки еще дальше. Кто это был? Друг? Просто добрый человек? Сочувстствовал ли он? Хотел ли он помочь? Был ли он одинок? Или за ним стояли все?
   
   
    Здравствуйте, *******!
    Мы обнаружили, что в течение ** последних месяцев Ваш сайт ******** никто не посещал и информация на нем не обновлялась. В соответствии c пунктом 9 Пользовательского соглашения (**********), Ваш сайт подлежит удалению. Если Вы все же хотите сохранить свой сайт, пожалуйста, обновите информацию на нем. Сейчас доступ к сайту по HTTP закрыт, но через мастерскую и по FTP возможен. Просим Вас обратить внимание, что если Вы не предприняли никаких действий по решению возникшей проблемы, закрытый сайт удаляется автоматически через месяц с момента закрытия и восстановлению не подлежит.
   
    С уважением,
    Служба поддержки
   
    * * *
   
    Здравствуйте!
    Я все-таки пишу.
    В высказывании мыслей посредством скорого набора фраз на клавиатуре заключен для меня сладкий соблазн. Это не то, что письмо для конверта, защищенное маркой. Такое письмо возможно порвать непрочитанным. Взглянуть на подпись, на почерк — и счесть его несуществующим. Письмо, которое вы сейчас читаете, не имеет почерка. Оно отправлено куда-нибудь из никуда. Если оно не нуждается в вашем ответе, перешлите его еще куда-нибудь.
    Я молчал целую вечность. Я произнес тысячи слов, и они коснулись тысячи ушей, но это было говорливое молчание, не более того. Сердце мое молчало. Мне хочется забыть все, что я когда-либо говорил. То, как я пишу сейчас, напоминает речь на бегу. Я бегу в толпе, и собеседники мои бегут рядом со мной. Надо успеть спастись, добежать — и большинство из нас бежит молча, стиснув зубы и прижав локти к бокам. А я говорю, заглушая свои слова стуком подметок, и меня слышит, может быть, только тот, кто бежит чуть впереди. Вот он остановился. Оглянулся. Ответил. Нет! Не ответил, а только взглянул. Мы пошли дальше скорым шагом. Мы отстали, свернули на боковую дорожку. Мы немного побегали наперегонки и развеселились, как дети. Я поучил его бегу на пятках, а он показал мне, как ходят колесом. Я в восхищении, я уже не нужен сам себе, и мне нужен только он. Мы пошли и купили ролики. Мы оба умеем бегать на роликах. Скоро мы обгоним всех, всех! Разбежавшись, мы перелетим реку! Слету возьмем высокую гору! Завалимся на Луну! Сила лунного притяжения в шесть раз слабее земной! Если бежать там с такой свободой, как сейчас бежим мы, то мы достигнем обратной стороны за считанные часы. Там никто еще не бывал.
    Побежали? Со мной не соскучишься, и я не выдам.
    Я долго и слишком говорливо молчал, монами. Монами, монами, пойми!
    Такой электронный самолетик с тупым носком, утяжеленным скрепкой.
    Привет!
   
    В.
   
    * * *
   
    Привет!
    Только, чур, никому не показывать.
    Кстати, мы на "ты" или на "вы"?
    Я на связи с девяти до десяти. И как раз — полнолуние.
   
    * * *
   
    Эй!
    Ты меня точно ни с кем не перепутал(а)?
    Я тот, кто на роликах.
   
    * * *
   
    Эй!
    А ты меня "не перепутал"?
    Сегодня ночью все на роликах — стартуем в полночь от Дворцовой!
    Привет!
   
    Без подписи
   
                2004-2011