Образ языка

(Внутри слОва)

Я не воздвиг уходящей к тучам
каменной вещи для их острастки.
О своём – и о любом – грядущем
я узнал у буквы, у чёрной краски.

                Бродский.

История и этимология русского языка столь велика, что, кажется, не осталось ничего незамеченного. Не мудрено, что у сочинителей разных времён порой возникал соблазн перейти на новые формы вещания, к чему вполне серьёзно в своё время подошёл Велимир Хлебников. Или просто /скинуть старьё истории с корабля современности/, попытки чего так же не оставляли без внимания общественность. Глядя с этого корабля, филология – другая крайность, ратующая за контроль языка всяческими научными уздами. Не хочу показаться антифилологом и посягать на её вотчину, но насколько в действительности необходимо вмещать язык в системы-рамки? Точнее – продолжать его там удерживать, подразумевая всевозможные нормы на всех уровнях пронизанные разнообразными макрорегуляторами, вплоть до гостов на изложение, от которых порой дуреешь. Если творчество в рамках, то о каком творчестве речь? Это не возмущение, но попытка осмысления необходимости и достаточности – границ применимости ограничений.

Язык взрослеет, как взрослеет человек, и развивается, как человечество. И так же как с живой душой необходимо делать поправки на его воспитание. Он уже не мальчик, даже не подросток, но его до сих пор заставляют ходить на горшок и показывать ладошки перед едой. Вместе с тем, мы внушили себе чудовищно-утопичные взгляды, наделив себя родительскими правами в отношении своих языков. Однако не люди воспитывают язык, но язык – человека. Маркс ошибся: не труд создал человека – язык. И любой язык старше своей нации.


                *
Русский язык стар и опытен. Он уже пережил грань своего бессмертия. Он останется даже если исчезнет нация, и погибнет разве что вместе с цивилизацией, как и всё остальное. С другой стороны, наш язык настолько же стар, насколько и молод, так как явление бессмертия малопривлекательно для времени и его летоисчисления человеком. Однако, такое свойство обратимости – не повод пользоваться природной инфантильностью русского языка: как младенец он съест с ложечки любую гадость, изваляется в грязи, подхватит заразу и будет носить её до перитонита. В результате, всё, что проглотит он, проникнет и в нас – как в эмбрион по гуморальным путям. Это МЫ в утробе – в языковой оболочке, а не он. И мы не знаем его лица и никогда не узнаем; мы лишь плод, точнее – клетка, бесконечно зарождающаяся и бесконечно обновляющаяся в своей утробе, пока эта утроба жива. Мы же и твердь, непрерывно впитывающая в себя кровь жизни, унося, растворяя её в бесконечности пространства.

Я не знаю определения языка и не знаю что может послужить таким определением, кроме него самого. Мне не известны способы мыслить без слов, равно устаёшь от способных произносить без мыслей, поэтому предпочитаю тишину. Я не верю в существование необъяснимого, но уверен в необъяснимости существования, как такого – это предел, где кончается язык: место встречи Разума и Хроноса, ибо без времени язык бесправен. Равно и время без языка бессмысленно. Расстояние от этой точки до нашего мира и нашего времени – всё, чего стоит эта цивилизация, как и любая другая: язык нации, его возможности, свойства и качества – её красная цена. Потенциал любой нации – в потенциале языка. Язык – предтече любых событий. Любые события, в свою очередь, миг спустя становятся уже историческими. Поэтому, можно сказать, что язык ещё и предтече времени. Он старше времени и тем более – полустанка этой цивилизации с её вечно голодными обитателями.


                *
Приземляясь с высот патетики на бренную почву сочинительства, становится всё же не понятным: как собственно оным заниматься с поправками на такие виды? На этот вопрос можно не отвечать, и вряд ли возможно ответить, так как вопрос по сути обратный: что могут представлять собой перспективы развития языка в творческом смысле? Отмеченный ране почтенный возраст языка налагает некоторые ограничения на его возможности. То, на что он был способен, по большей части уже за плечами. Его организм исчерпывается, он уже не в состоянии поддерживать темп юности и оставаться столь же внешнепривлекательным и соблазнительным, как глагольные рифмы. Трудно рассчитывать и на то, что осталось что-то нехоженое после Пушкина, Баратынского, Маяковского, Мандельштама, Цветаевой, Бродского и других, нашедших свои клады.

Другая ипостась языка – его вечная молодость. Она – в потенциальной бесконечности его раскрываемости, узнаваемости, познаваемости и проч. Язык, как моря, осушается, исчерпывается, но это исчерпание, как исчерпание реальной влаги, происходит последовательно: от берега и дальше, по мере обнажения суши. Вряд ли кто станет забрасывать ведро на середину пруда и черпать оттуда, – у берега та же вода, без неудобств. Бывало, конечно, забрасывали, но трудно доказать, что вода именно с середины, да и дороже за неё не дадут, к тому же мутнее. Во многих случаях проще всё списать на тёмный омут, где, как известно, водятся плохие парнокопытные, паразитирующие на нашей совести и всячески стимулирующие её экономию.

Если вспомнить эпических и мифических персонажей этноса, то они отражают не столько масштабы познания, как показатель здравомыслия, сколько дают представление о границах движения (развития) языка. Иначе говоря, мир со всеми закономерностями и данностями уже как бы существует, но для нас он начинает существовать лишь тогда, когда та или иная его новая частица становится атомарным фактом – обретает семантический образ – имя – становится словом. В противном случае это обретение и познание невозможно, подтверждая тем самым исходный постулат: в начале – слово.

Однако язык страхуется и приучил нас думать по-другому: нет слова, значит нет и того, что оно означает. Что, впрочем, не означает, придумывайте слова – их достаточно,  более чем достаточно – изобретательство излишне. Если не получается выразиться, это не значит, что нет подходящих слов, – значит, нет мыслей, подходящих под существующие. Нет неумения сказать – есть неумение думать. Если невозможно сказать, значит невозможно думать. Если невозможно думать, но есть что, значит, мысль иррациональна и называется чувством.

Чувство – более высокоорганизованная форма мышления, поскольку может обеспечивать таковое и без языка, в том числе у всех, не наделённых даром речи, который, в свою очередь стал причиной господства обладающих. Чувство доступно рациональному мышлению лишь опосредовано материальностью, но в цене от этого не теряет.

"…Неясное [можно] разъяснить при помощи очевидного, [а] умопостигаемое – при помощи чувственного: оно всегда яснее".
                Аристотель.
 
Развивая Аристотеля, можно сказать, что чувство – причина понимания. Последнее, в свою очередь, – цель языка. И условие его жизни.

В качестве примечания можно уточнить философскую идиому Рене Декарта, заменив в ней первое слово на нужное: ЧУВСТВУЮ, следовательно, существую.

Чувства так же объективно существуют, как часть общего мира и мира сознания, в частности. Но если мир потенциально и бесконечно познаваем, т.е. априори не содержит необъяснимого, можно предположить, что и язык должен обладать сходными свойствами – такими, которые позволяли бы рациональному восприятию получать представление о нематериальном содержании мира. Выходит, слово не должно иметь своего значения, и, одновременно должно быть рационально определимо, иначе бы не существовало. Такое столкновение нельзя опосредовать логикой, как нельзя видимым описать невидимое или рациональным объяснить нерациональное, в чём, кстати, и состоит их отличие. Но путь – в языке.


                *
Чувственность или иррациональность, впрочем, не всегда востребуют язык. Художественные возможности языка формируют порой не сами образы, но оттенки (образов) и их синтез в воображении. Всё это относится к основным коммуникативным свойствам языка, как носителя образов. Наше сознание модулирует их в динамику вышестоящих уровней на основе собственной ассоциативной базы, обратной связью привязанной к толковому словарю. В такой модуляции образуется бесконечная неповторимость сочетаний частиц – слов, как нот – при их потенциальном множестве. Таким образом, каждая частица становится зависимой от своей среды, хотя бы по близости её окружающей. Так образуется контекст.Стихотворение, впрочем, может не иметь рационального контекста. Контекстом стихотворения может быть его общий эмоциональный фон или психологический вектор или невыраженные ассоциации, да и сам текст может не иметь лексической сонаправленности результату. Не важно, каким будет этот результат и будет ли вообще, но во всех случаях язык срастается в единое целое, как палитра объединяет множество пигментов, образуя оттенки. Но почему бы слову, как подлежащему уровню языка, не обладать такими же возможностями, как языку в целом? Ведь под контекстом слова подразумевают его лексическое значение и только. Только лишь для того, чтобы сделать из него всеобщую константу? Иметь возможность общаться и быть понятым, как стрелки часов одинаково повёрнуты у всех?

"Данность продуктов нашего сознания сближает их с предметами внешнего мира и позволяет рассматривать представления как нечто объективное. Чрезвычайно быстрое очеловечение науки, включая сюда и теорию познания, наталкивает нас на другой путь. Представления можно рассматривать не только как объективную данность сознания, но и как органы человека, совершенно так же точно, как печень, сердце. В применении к слову такое понимание словесных представлений открывает широкие новые перспективы и позволяет мечтать о создании органической поэтики не законодательного, а биологического характера, уничтожающей канон во имя внутреннего движения организма, обладающей всеми чертами биологической науки."
                Мандельштам (О природе слова)

Не стану призывать к излишнему "онаучиванию" поэтики, тем более применять к ней "биологическое" управление, что лишь породит новую алхимию. Но догадки Мандельштама не безосновательны. Речь о том, что слова – такие же пространства, как язык в целом – созданные по образу и подобию, как и многое другое. Слово – тоже организм. Контекст слОва или его лексический эквивалент является составным модулем, который принято не трогать. И не нужно его лишний раз трогать, как не нужно лишний раз лезть в геном клетки и разводить новую фауну. Также не стоит воспринимать этот постулат буквально и крошить слова, как штукатурку. Эксперименты кубистов были весьма познавательны. Но если вселенский язык и существует, вряд ли для него годится кириллица. Нужен, как минимум, новый алфавит. Тем не менее, то русло, что начал разрабатывать футуризм начала 20 века угадано отчасти верно, просто ребята слишком буквально подошли к вопросу, и закончилось, скорее, логопедией, чем литературой. Творчество Мандельштама и Цветаевой в этом смысле "испортило" (им) виток "новой поэзии" – оттенило весь "урожай" постсеребряного века. Названных поэтов и сейчас удобно не замечать, поскольку слишком дёшев окажется начавшийся 21-й со своей новой культурой, литературой и поэзией, в частности. Но им – единицам – столетие назад дальше других удалось проникнуть в мир слова. Одновременно, это именно та родственная среда, послужившая причиной для признания и продолжения. Вряд ли нужно стремиться стать последующим, разумнее – предыдущим. Трудно не стать зависимым, но труднее не принять философию, которую считаю верным и живым направлением развития языка и потенциального ресурса нации.

Что за путь? Здесь не обязательно погружаться в скрупулёзный анализ. Для начала можно поискать хотя бы между слов, точнее – внутри. Идиома "между строк" не причём, слова остаются самими собой, и должны ими оставаться, как условие заданное. Что же меняется? Измениться может, например, контекстный результат на уровне фонемы. Обычно слова используются как бы целиком, без "развеса". Но можно взять от слова только часть – часть более дискретного его содержания, необходимого в данной точке. И дальше – к следующему слову. Происходит своего рода КАСАНИЕ слова, и "звуко-мысль", как шар на бильярдном столе, движется в лузу посредством касаний о другие шары. Вспомним классика: /Роняет лес багряный свой убор/. Присмотритесь, буква "р" плавно как кружащий лист перемещается из начала строки в конец.  Так и слова: /смысл торчит из них, как пучок./ (Мандельштам) Иначе говоря, слово не всегда "утилизируется" полностью. Это может образовывать такие сочетания, образование которых невозможно при использовании слов, как фиксированных единиц – как кирпичей. Таким образом, слово становится не обычной привычной языковой горошиной, которую можно проглотить целиком или выплюнуть целиком, а неким объёмом – пространством. Создаётся впечатление, и впечатление верное, что не слово входит в мысль и реконструирует образ, а наоборот, мысль – в слово.

В традиционном представлении дело обстоит как вынужденное прочёсывание территории слова, куда мысль вползает в его начале и, как по траншее, вылезает с другой стороны, и далее – в следующую траншею, переваривая всё содержимое. Не сказать, что это в корне не так, но обстановка прежняя: язык теряет невостребованные качества, а традиционные пути по слову исчерпываются. Порой же мысли достаточно получить от слова лишь "тень" – небольшой мазок для полотна воображения. Обилие краски "полного" слова может всё испортить, заливая площади, как из ведра. При чтении воображение провоцируется на признак – получение признака – касание – коррекция траектории и выход.

Посредине панели
Я заметил у ног
В лепестках акварели
Полумёртвый цветок.
Он лежал без движенья
В белом сумраке дня,
Как твоё отраженье
на душе у меня.

                Николай Заболоцкий.

 Слово можно не проходить целиком, насквозь, точнее, именно насквозь, только не вдоль, а, скорее, поперёк, получив необходимое, в то же время, не разрушая. При этом слова остаются самими собой, точнее, от них остаются лишь мантиссы – их рациональные значения, но как бы абстрагированные от своих образов. За счёт этого сознание избавляется от временнОй зависимости – неизбежной последовательности в восприятии текста  или речи, как например последовательность букв в слове идентифицирует само слово. Синтез же образов в сознании происходит намного быстрее, чем его возможное речевое облачение, и на одной и той же дистанции (текста) может произойти много большее взаимодействие образов, чем тогда, когда они – статичная последовательность. И слово, не изменяя себе, превращается в нечто большее, чем было; оно как бы примеряет разные наряды, которыми до этого не обладало. По сходному алгоритму, но уровнем ниже, работает эффект скорочтения. Слово, в данном случае, буквально – единица текста; роль мысли выполняет взгляд. При скорочтении текст не читается весь, происходит лишь касание взглядом. Слова идентифицируются по признакам, а не по образам; воображение работает, как записная книжка, реконструируя контекст по крапинам мозаики.

Применение вышеперечисленных соображений не может не отразиться и на стилистическом облике сочинений. Бороться с ним трудно, поскольку стиль – суть гармония конкретного места. Гармония тоже проблема – всё субъективно. Лучше видимо считать стилистику чертой характера автора и не вменять в вину.

Листьев сочувственный шорох
Угадывать сердцем привык,
В тёмных читаю узорах
Смиренного сердца язык.

Верные, чёткие мысли –
Прозрачная, стройная ткань.
Острые листья исчисли –
Словами играть перестань.

К высям просвета какого
Уходит твой лиственный шум –
Тёмное дерево слова,
Ослепшее дерево дум?

                Мандельштам.