Палубный ученик

Итак, в восьмом классе я перебрался из одного захолустья на Сахалине в другое захолустье на реке  Печоре. Город  Нарьян - Мар  еще не был облагорожен нефтяными  компаниями и был достаточно первобытен. Улетал я один из Южно – Сахалинска зимой в середине учебного года. Летел до Москвы на  ИЛ – 12, том самом, где после посадки вставать было нельзя, пока к хвосту подпорку не поставят -  костыль. Летел трое суток с ночевками. Потом поездом до Архангельска, там ждал меня папа, и снова самолет, но АН - 10, в конце пути был Нарьян – Мар.  Учиться закончил в конце мая. Весь июнь ушел у меня  на то, чтобы я встретил в  городе Печора мать, она туда поездом приехала. А я туда на первом речном пароходе отправился. Трое или четверо суток пилил. Почему-т о на всю жизнь осталаст в памяти ария певца за сценой из оперы «Искатели жемчуга». На том речном колесном параходике ее постоянно  передавали по судовой трансляции, видимо, коллекция пластинок у них для патефона была очень скромная. Только денег отец дал мне мало, и я добрался  до Печоры весьма оголодавший.

Обратно мы плыли по реке с большим комфортом. Но на этом мои путешествия в то лето только начались. Потом мои родители решили, что я уже достаточно взрослый  для решения семейных бытовых проблем и отправили в Архангельск по делам  Мне нужно было получить багаж, пришедший с Сахалина, и погрузить его на пароход «Юшар», что ходил летом между Архангелском и Нарьян – Маром. Как я умудрился это сделать, помню плохо, однако факт, и  в конце июня я с багажом в трюме «Юшара», вернулся  к родителям. Такова была краткая прелюдия тех событий, когда я впервые отправился в море на заработки.

Посидев пару дней дома, я заскучал и заявил отцу, что нужно чем – то заниматься и самое лучшее для меня, пойти поработать в море, о чем я с детства мечтал. Отец очень не хотел, что бы стал я моряком, но здесь он почему-то сразу согласился. Как я потом понял, хотел он, чтобы я,  хватив фунт лиха, больше об этом и не заикался. Папа мечтал, чтобы я стал инженером. По складу характера он  был гуманитарий и настолько, что  вбивание гвоздя для него всегда было большой проблемой. А любой технический термин, вроде телемеханики, таил  для него что-то загадочное. Во всяком случае, уже через несколько дней я ступил на палубу теплохода «Александр Матросов». Это было детище послевоенных лет, когда  морских судов было мало, и их лепили, из чего могли.   Этот тоже был слеплен из морского лихтера (баржи), но выглядел вполне благопристойно. Отец проводил меня весьма литературным напутствием, смысл которого был в том, чтобы от работы не бегать, но и на работу не напрашиваться.

Фамилию капитана я не помню, а вот у старпома фамилия была Татаринцев.
Я ему представился и как вежливый и воспитанный  мальчик спросил, как его зовут.
«Старпома всегда зовут старпом», - отрубил он, и мне взгрустнулось.

Папа, видимо, дал ему вполне определенные инструкции, это я ощутил уже на следующий день после выхода.  Должность моя называлась «палубный ученик», так я был вписан в судовую роль. Паспорта у меня еще не было, его я должен был получить в августе, а было начало июля. И как все это папа организовал – ума не приложу.

Вышли мы в тот же день вечером, но когда я проснулся и вышел к восьми утра на вахту, мы стояли посреди Печоры где-то недалеко от выхода в Печорский залив напротив рыболовецкого участка. Капитан решил добыть семгу, и старпом дал команду спустить вельбот. Вельбот же, как известно, весельный, и весла там разные в зависимости от места, так вот мне досталось самое длинное весло. Я как-то с этим веслом справился.
Но рыбоучасток произвел на меня  отвратное  впечатление. Грязная вонючая изба, все спят вповалку. Нас угощали рыбой. В одном корыте большая нельма, сваренная целиком, в  другом корыте семга, нарезанная кубиками вместе с  чешуей. Семга была свежая, и перед употреблением  ее нужно было опускать в грязную кружку с рассолом. Я есть не стал, меня тошнило.

Как только мы снялись с якоря, палубная команда стала закрывать трюма. Так трюма давно уж не закрывают, но то, что делали мы, видимо, делали еще в парусном флоте. Поперек горловины трюма лебедкой ставили бимсы – металлические балки с полками, метра через полтора одну от другой. После этого начинался довольно тяжелый для меня процесс кидания лючин.  Лючина это такой щит из дубовых досок длиной полтора и шириной один метр. Она увесистая, и их много. Они ложатся на полки бимсов и закрывают трюм. После этого всю конструкцию сверху закрывают двумя брезентами, с боков прижимают  металлическими шинами, которые крепятся дубовыми клиньями. Забивать клинья была сугубо моя работа. Палубная команда состояла из молодых и крепеньких парней. Боцмана не припомню, хотя он и  был мой основной работадатель, ему было лет сорок, и он мне казался почти стариком. А вот судовой плотник был  парень колоритный, этакий качок, тогда, правда, про это не знали, с черной курносой физиономией и фамилией Черномордников. Звали его Вовка, он запросто подтягивался на одной руке и на спор залез на  руках вверх на мачту по тоненькому тросу - фордуну. Относились на судне ко мне хорошо, кроме курсанта – практиканта. Он работал в машине. Грузовые лебедки на судне были паровые, и он был кочегаром. Был он старше и здоровее меня, и дело кончилось тем, что он больно врезал мне кулаком, а я огрел его дубовым клином и разбил ему голову. 

Жил я в каюте с судовым коком. Это был лысый мужик под сорок. Вечерами  мы вели беседы о жизни. Из всех бесед  вспоминается только одна, где он излагал свою жизненную линию, и я с ним соглашался. «Брошу плавать, найду женщину, которая бы меня всем обеспечила», - я понимающе кивал головой.

Мы шли с углем в Архангельск. Тот уголь по реке завозили в Нарьян – Мар, а там уже на морские суда переваливали. На переходе у меня было два дела: изредка стоять на руле и все остальное время отбивать киркой ржавчину с грузовых лебедок. Я тупел от этих лебедок и ржавчины, но уже откирковал  две из четырех, когда перед приходом в Архангельск, боцман провел из котельной шланг и перегретым паром за час лишил ржавчины две оставшиеся лебедки. Я молча возмущался. Я занимался напрасным трудом и только недавно понял, что все это были проделки моего отца, деда Вали, которого хорошо знал Ваня и только раз видел Игорь. Он подговорил  старпома, а тот приказал боцману.

В Архангельске мы стояли долго, разгружали уголь и грузились лесом, бревнами.
С судна меня никуда не пускали. Как – то был очень жаркий день, но боцман не нашел для меня другой работы, как в подшкиперской под полубаком отмачивать уксусом ржавые скобы.  Было тяжко, но я терпел.
 
То было время, когда  пьянство было нормой жизни советского народа, а достаточно тяжкая судовая жизнь сама к этому располагала.  Помню, отходили с угольного причала на рейд. На мостике – капитан, в машине – стармех, на баке – старпом, на корме – я. На судне больше никого, а те что еще есть, те не в состоянии.С большим трудом выбрал я швартовый конец. Только отдали концы,  стали отходить, на причале появился Вовка Черномордников. Пьяный в дым, он шел по краю причальной стенки, но в воду не падал. А когда судно уже на пару метров отошло от причала, он прыгнул и повис на сетке, что вешают под трап на случай падения. Все были заняты, и он провисел там достаточно долго. Вытаскивать этого пьяного битюга на палубу было очень тяжело, но он, зато, во время вернулся на судно, к отходу.

Потом мы с лесом пошли в Мурманск. Была штормовая погода, и мы чуть не потеряли весь лес, что был на палубе, но, крепить палубный груз меня не  пустили и отправили на руль, или «в руль», как  говорил старпом Татаринцев.

Разгружались в Кольском заливе, в Дровяной губе самостоятельно. Сбрасывали бревна за борт. Палубный лес сбросили быстро, а с тем, что в трюмах, маялись долго.

Во второй половине августа «Александр Матросов» вошел в Печору и в Нарьян – Маре я списался с судна. Само пребывание на берегу вызывало во мне ощущения необыкновенные. В море я больше не хотел и первые полгода хорошо учился.
А когда пришла весна, меня вновь потянуло на старое.