Мифотворческий эрос к 140-летию зинаиды гиппиус

                Лишь в неизменном –  бесконечность,
                Лишь в постоянном – глубина.
                И дальше путь, и ближе вечность,
                И всё ясней: любовь одна.
                З. Гиппиус
          
        «В самом начале революции Троцкий выпустил брошюру о борьбе с религиозными предрассудками. ”Пора, товарищи, понять, что никакого Бога нет. Ангелов нет/ Чертей и ведьм нет”, - и вдруг, совершенно неожиданно, в скобках: “нет, впрочем, одна ведьма есть – Зинаида Гиппиус”. Мне эта брошюра, - пишет в своих воспоминаниях известный литературный критик, поэт и мемуарист Георгий Адамович, - попалась на глаза уже здесь, в Париже, и я принёс её Зинаиде Николаевне. Она, со своим вечным лорнетом в руках, прочла, нахмурилась, пробрюзжала: “Это ещё что такое? Что это он выдумал?”, - а потом весело рассмеялась и признала, что, по крайней мере, это остроумно».
(  Г. Адамович, судя по всему, имеет в виду следующие слова Л. Троцкого:  «...гвоздевой сапог наступил на лирический мизинчик питерской барыни, которая  немедленно же показала, какая под декадентски-мистически-эротически-христианнейшей оболочкой скрывается натуральная собственническая ведьма. И вот этой натуральной ведьмистостью стихи Зинаиды Гиппиус возвышаются над другими, более совершенными, но «нейтральными», то есть мёртвыми». Цит. по: «Минувшее». Исторический альманах. Париж , 1989, №8.)

        Этот эпизод как нельзя лучше характеризует и саму Зинаиду Гиппиус, и отношение к ней многих из окружающих. Тот же Г. Адамович говорит: «Она хотела казаться тем, чем в действительности не была. Она, прежде всего, хотела именно казаться.». Но это на людях, в обществе, а наедине с собеседником, с глазу на глаз «она становилась человеком ко всему открытым, ни в чём, в сущности, не уверенным и с какой-то неутолимой жаждой, с непогрешимым слухом ко всему, что за неимением другого, более точного термина, приходится назвать расплывчатым словом “музыка”.».
           В 2009 году исполняется 140 лет со дня рождения З.Н. Мережковской (Гиппиус 1869-1945). Подробно вдаваться в рассмотрение её биографии нет смысла.  Информационная революция дала нам возможность получить все, по крайней мере, опубликованные сведения, как говорится, из первых рук. Имя Зинаиды Гиппиус (а обычно она подписывала произведения своей девичьей фамилией) уже лет двадцать на её родине прочно вошло в историю литературы. На Западе, разумеется, это произошло гораздо раньше. Мы поговорим о духовном и психологическом облике этой незаурядной женщины, чей талант проявился буквально во всех областях гуманитарного знания. Она писала стихи, прозу, пьесы, литературную публицистику, выступала как литературный критик и философ и, конечно, одним из главных её дарований было искусство общения, таинственная способность вести долгие многочасовые беседы  любым количеством участников так, что скучно никогда и никому не было.
          Но, что самое загадочное, может быть,- это её умение быть женой такого человека, как Д.С. Мережковский. Их долгий, 52-летний, брак являлся настоящей загадкой, как для современников, так и для всех историков и литературоведов вплоть до наших дней. Сама З.Н. писала, что они за всё это время не расставались ни разу больше, чем на несколько часов. Может, здесь и есть доля лукавства, однако, историкам литературы неизвестно ни одного письма З.Н. к супругу и обратно. Необычность этого брака подчёркивается тем, что объединил он людей не просто разных, можно сказать, противоположных по складу личности. Несмотря на то, что З.Н. постоянно носила психологическую маску манерной, изломанной, «эстетной» светской дамы, хозяйки популярных салонов (в старости она, шутя,
называла себя «бабушкой русского декадентства»), в ней было много земного, плотского, даже чувственного.
                Вот что вспоминает о ней один из старших современников. «Зинаида Николаевна Мережковская, урождённая Гиппиус, была прехорошенькой девочкой, в коротеньких платьицах, с длинной русой косой, наивная и кокетничавшая своей молодостью. С мужем, в ожидании гостей она ложилась на ковёр в гостиной и увлекалась игрою в дурачки или же являлась с куклою-уткой на руках. Утка эта должна была символизировать разделение супругов, считавших пошлостью брачную половую связь». (И.И. Ясинский).
               На И.А. Бунина при первой же встрече она тоже произвела неизгладимое впечатление: «Удивительной худобы, ангел в белоснежном одеянии и с золотистыми распущенными волосами, вдоль обнажённых рук которого падала до самого полу что-то вроде не то рукавов, не то крыльев.».
              Немного позднее Вяч. Иванов со свойственной ему парадоксальностью говорил, что и в браке «на самом деле она девушка, ибо никогда не могла отдаться мужчине, как бы ни любила его. (…) И в этом для неё – драма, ибо она женщина нежная и страстная. Мать по призванию.».
             Видимо, мэтр русского символизма заглянул в душу З.Н. глубже всех, поскольку нам известны и собственные её признания. В дневниках она не раз пишет о своей неутолённой чувственности. – даже: «О, если б совсем потерять эту возможность сладострастной грязи, которая, знаю, таится во мне, которую я даже не понимаю, ибо я ведь и при сладострастии, при всей чувственности – не хочу определённой формы любви.» (Дневники, запись 24 ноября 1896 года).
             В одном из писем, будучи уже в зрелом возрасте, адресованном её тогда молодой поклоннице М.С. Шагинян, она резко восстаёт против как наивных восторгов молодой девушки, так и вообще протии попыток создать какой-нибудь «культ» своей личности: «Я не могу терпеть такого вашего ослепления в пункте «меня» - при таком вашем сознании  в остальном. Если вы не можете прозреть, то на веру берите, что не видите тут ясно и – молчите. Ставя меня чуть не на идольский пьедестал – вы этим разрушаете «моё». И «своё». Какого там чорта я «близка ко Христу» и «борюсь с Дьяволом неустанно и полно»! Каково мне читать, зная себя бездонно слабой, маленькой и грубой, боящейся и жизни и смерти, не ничтожной и не самой слабой, - а так себе, довольно слабой, как очень многие, как очень близкие… Если есть у меня кусочек силы, - то как раз в сознании этой средней слабости, в моей смиренной «частичности», - а вам бы это хотелось у меня отнять! Нет, нет, не отнимите». Как разнится стилистика этого доверительного письма тет–а-тет от стиля надменной и декадентствующей хозяйки литературного салона, о которой пишет Г. Адамович и которому следовала З. Гиппиус «на людях»!
              И рядом с ней Мережковский, в прямом смысле слова, - прирождённый аскет и мистик, человек, как бы не от мира сего: «Было в нём, в его душевном составе что-то неуловимо причудливое, почти диковинное», - констатировал Г. Адамович. (Мы  часто ссылаемся на его воспоминания не потому, что нет других, а потому, что этот человек на протяжении более чем 15 лет, в самый трудный, эмигрантский, период жизни Мережковских, видел их порой едва ли не ежедневно.) По сию пору исследователи спорят, кто в этой паре был «главным»? Бытует мнение, что З.Н. была душой их союза, исподволь как бы направляя творческую мысль мужа, которая обнаруживала себя в его труднообозримых  по количеству произведениях. Так считали Вяч. Иванов, В.В. Розанов. Г. Адамович придерживается противоположного суждения:
            «А люди они были совсем разные, и, скажу откровенно, её подчинение ему, её полное безоговорочное признание всего, что он делал, часто меня удивляло. Для виду по старой привычке и чуть-чуть для потехи, для «райка», она порой фрондировала, и независимость свою подчёркивала». Например, во время выступления Д.С., она могла сказать:
              « - Всё это вздор, и я тебе, Дмитрий, об этом уже говорила!
                Но в действительности ничего она ему не «говорила». А если и «говорила», то, в конце концов, уступала и сдавалась. Идеологом, законодателем был он, а она ему лишь вторила». Есть и свидетельства самой З.Н.: «По совести должна сказать, что никогда не отрицала я влияния Мережковского на меня уже потому, что сознательно шла этому влиянию навстречу, но совершенно так же, как он шёл навстречу моему. Из этой встречности нередко рождалось новое: мысль или понимание, которое уже не принадлежало ни ему, ни мне, может быть… «нам».». («Автобиографические заметки»). В одном из писем Н. Минскому она писала несколько иначе: «Я люблю Д.С. – вы лучше других знаете, как – без него я не могла бы жить двух дней, он необходим мне как воздух.».  По поводу её довольно скромной внутренней самооценки выше было приведено собственное суждение З.Н. Но в дальнейшем  мы попробуем более серьёзно разобраться в этом вопросе.
                Г. Адамович считает, что знаменитый «необыкновенный ум» Зинаиды Гиппиус, о котором говорили буквально все, кто хоть немного общался с ней, пристрастие  к резким, острым умозаключениям, холодная рассудочность стиля, безупречная логика формы, которыми наполнены все её публицистические и критические статьи, - это не более, чем изысканная поза, из числа тех, которые так любила принимать З.Н.. «Она хотела казаться человеком с логически неумолимым, неизменно трезвым, сверхкартезианским («мыслю, значит, существую», так говорил Декарт.- Г.М.) умом. Повторяю, она была в самом деле очень умна. Но ум у неё был путаный, извилистый, очень женский, гораздо более замечательный в смутных догадках, чем в отчётливых, отвлечённых построениях, в тех рассудочных теоремах, по образцу которых написаны многие её статьи».  Как характерно, скажем для примера, название одной из них: «Арифметика любви»! 

           В своей последней мемуарной книге «Дмитрий Мережковский» З.Н. вспоминает, как прошла их первая «брачная» ночь: после венчания (8 января 1889 года) «Д.С. ушёл к себе в гостиницу довольно рано, а я легла спать и забыла, что замужем, да так забыла, что на другое утро едва вспомнила, когда мама через  дверь мне крикнула: «Ты ещё спишь, а уж муж пришёл! Вставай!
            Муж? Какое удивленье!».
            Но никакого удивленья на самом деле не было, несмотря на всю скоропалительность встречи и знакомства будущих супругов, их брак, как уже говорилось, по своей  длительности, прочности и творческой плодотворности среди русских литераторов  - явление совершенно беспрецедентное.
          Однако их брак был своеобразен и ещё в одном отношении, которое поражало уже современников. Сам фактор пола применительно к З.Н. выглядел порой неустойчивым. Большая часть её стихотворений написана от лица лирического героя – мужчины, свои статьи она подписывала часто многочисленными псевдонимами, как правило, мужскими
(самый известный – Антон Крайний, характерен для З. Гиппиус и по смысловому значению имени и фамилии: именно так – против общего тона, и всегда «крайний».). В быту З.Н. не раз появлялась на публике, одетая чрезвычайно экстравагантно, в муэском стилечто по тем временам было неслыханной дерзостью. Так она изображена и на знаменитом портрете Льва Бакста. Она часто фотографировалась с сигаретой в руках. Курила много и охотно. Наконец, во многом загадочна история их брака «втроём». Об этом подробнее.
             В конце 90-х годов XIX века Мережковские сблизились с кругом художников, объединившихся вокруг С.П. Дягилева и возглавляемого им журнала «Мир искусства». «Мирискусники», как их стали называть, внесли новую свежую струю в русское изобразительное искусство. К тому времени передвижничество с его опорой на бытовые детали, реалистические подробности уже изрядно поднадоело. Художники круга «Мира искусства»  (А. Бенуа, Л.Бакст, М. Добужинский, Е.Лансере, К. Сомов и другие) искали нового, символического подхода к материалу, став создателями русского модерна. Мемуаристы подчёркивают необычайную энергичность и поразительные организационные способности руководителя группы С.П. Дягилева (впоследствии он создал знаменитые «Русские сезоны» в Париже), хотя сам он определённым художественным талантом не обладал.
                Литературный отдел журнала возглавлял его двоюродный брат Д.В. Философов. Он привлёк к работе в журнале не только Мережковских, но и В. Розанова, В. Брюсова, К. Бальмонта и других, тогда ещё молодых литераторов, сформировавших в дальнейшем литературу русского символизма. Почти сразу Д. Философов стал близким другом Мережковских, а приблизительно с 1902 они стали почти неразлучны.
                В этот период Д.С. пришёл к мысли о необходимости создания на базе «нового религиозного сознания» новой церкви. Эта идея пришлась необычайно по душе З.Н., которая стала рассматривать близкие дружеские отношения своей семьи с Д. Философовым как своего рода начало церкви такого рода. Известно, что они даже совершали как бы богослужения втроём. Д. Философов, будучи человеком более реалистического склада, относился к этому начинанию с известной долей скепсиса. Однако всё же поддерживал эту попытку образовать «церковь Третьего Завета». Их союз длился, хотя и с рядом перерывов, около пятнадцати лет. Окончательно судьбы его участников разошлись только в период эмиграции, когда Мережковские через Польшу уехали в Париж, а Д. Философов остался в Варшаве, неподалёку от которой он и скончался в августе 1940 года.  По свидетельству современников известие о его смерти, которое Мережковские получили с большим опозданием в уже оккупированной немцами Франции, буквально потрясло их.
             Всё это, несмотря на то что Д. Философов, судя по всему, обладал гомосексуальными склонностями, что, по-видимому, и привело его к разрыву с Мережковскими в 1920 году. Об этом одно из последних стихотворений З.Гиппиус, посвящённое его памяти:
                Когда-то было, меня любила
                Его Психея, его Любовь.
                Но он не ведал, что Дух поведал
                Ему про это – не плоть и кровь.
                Своим обманом он счёл Психею,
                Своею правдой лишь плоть и кровь.
                Пошёл за ними, а не за нею,
                Надеясь с ними найти Любовь.
                Но потерял он свою Психею,
                И то, что было, - не будет вновь.
                Ушла Психея и вместе с нею
                Я потеряла его любовь. 
                1943 год, Париж.
          Секретарь Мережковских послереволюционного периода В.А. Злобин, в чём-то заменивший Д. Философова, в книге «Тяжёлая душа», написанной уже после их смерти, особо подчёркивал, что это единственное стихотворение З. Гиппиус, со всей отчётливостью  написанное от лица лирической героини - женщины. Видимо, З.Н. была не чужда увлечению Д. Философовым, однако, видимо, вовсе не как мужчиной.
           Несмотря на кажущуюся простоту это стихотворение содержит в себе, в скрытой форме, целую концепцию любви «земной» и любви «небесной». Психея – символ небесной любви посылается святым Духом, и адресат стихотворения должен был, по мысли автора,  это почувствовать, но увлёкся страстями земными – «плотью и кровью», а Психею счёл обманом. Поэтому он её и потерял, а вместе с ней и любовь самой поэтессы – такую же возвышенную и небесную.       
               
               
                - 2 -
               «Проблема пола», вопрос о соотношении мужского и женского начал определяли (если не считать сугубо политических выступлений) практически всё творчество З. Гиппиус на протяжении всей её жизни.  В теоретическом аспекте наиболее полно, разумеется, понимание этого вопроса раскрыто в её статьях. Но есть и другие свидетельства. Вот один из набросков из воспоминаний Г. Адамовича:
              « - Вечер поэтесс? Одни дамы? Нет, избавьте, меня уж когда-то в Петербурге на такой вечер приглашали, Мариэтта Шагинян, кажется. По телефону. Я ей и ответила: “Простите, по половому признаку я не объединяюсь”. Поэтессы очень недовольны остались.». Сама эта реплика необычайно ярко характеризует мироощущение З.Н., для которой внешние признаки пола представляют собой явление как бы вторичное. Выше уже говорилось, что некоторые мемуаристы видели в ней, прежде всего, яркую и самобытную женщину, но долгие годы общения с Д.С. Мережковским, насколько можно судить, существенным образом перестроили её личность.
             Та же самая М. Шагинян, в молодости очень близкая к кругу Мережковских, в тот период, когда они жили в знаменитом доме Мурузи, на углу Литейного и Пантелеймоновской, в своих воспоминаниях пишет, что там сложился особый ритуал жизни «втроём». При этом она не забывает упомянуть, что это была не какая-то плотская связь, а чисто духовная склонность. Наряду с уже вышеупомянутым «браком» Мережковских и Д. Философова там же сложился и другой «троичный брак». Его «супругами» стали две младших сестры З.Н.(Татьяна и Наталья, которых по домашнему звали Тата и Ната) и А.В. Карташов. Увлекающийся Д.С. Мережковский считал, что все эти новые семейные «образования» будут являть собой зародыш «церкви Третьего Завета». Самое оригинальное, что А.В. Карташов впоследствии стал обер-прокурором Священного Синода (последним, уже при Временном правительстве, и министром по делам вероисповеданий), а сама М. Шагинян, – можно сказать, одним из основоположников социалистического реализма и первым крупнейшим биографом В.И. Ленина.
             Тут, между прочим, следует заметить, что у последнего в семейной жизни тоже были странности, о чём пишут некоторые мемуаристы: судя по всему, никакого физического влечения к своей супруге будущий вождь революции никогда не испытывал, так как, где бы чета Ульяновых ни останавливалась, первое, что делал Ильич, - это неизменно заказывал две кровати. На других явлениях такого же порядка (М. Кузмин, Г. Чичерин и др.) мы останавливаться не будем. Видимо, само время требовало какого-то иного понимания сексуальности, не случайно же и учение З. Фрейда о проблемах пола появилось в тот же период.
             В своих теоретических размышлениях об этих вопросах неизменным авторитетом для З. Гиппиус являлся Вл. Соловьёв, посвятивший философскому осмыслению категории любви немало страниц в своих работах. В упомянутой статье «Арифметика любви» (1929), которая сначала была произнесена Зинаидой Гиппиус в виде речи в обществе «Зелёная лампа», она пишет:
              «Я буду говорить только о личной любви; т.е. о мосте, который строит Эрос между двумя личностями. Эроса римляне так и называли: «pontifex», что значит «строитель мостов» (и «священник»).
              Но если это мост между двумя личностями, то необходимо условиться о понятии личности, хотя бы в первоосновах; иначе дальше мы ничего не поймём.
              Первоосновы личности такие: абсолютная единственность, неповторимость, и потенция абсолютного бытия (в вечности).».
             Здесь уместно вспомнить ещё одно замечание Г. Адамовича:
             «Каждый раз, как приходится мне говорить или писать о Зинаиде Николаевне Гиппиус, спорить с теми, кто относится к ней отрицательно, - а таких людей немало, - каждый раз я вспоминаю лаконическую запись в одном из дневников Блока, без дальнейших пояснений:
              - Единственность Зинаиды Гиппиус.
             Да, единственность Зинаиды Гиппиус, есть люди, которые как будто выделаны машиной, на заводе, выпущены на свет Божий целыми однородными сериями,  и есть другие, как бы «ручной работы», - и такой была Гиппиус».
             Таким образом, говоря о «единственности» как необходимой первооснове подлинной любви, З.Н. несомненно имеет в виду, прежде всего, саму себя (и Д.С. Мережковского). Это не удивительно, если учесть все те оговорки, о которых уже шла речь выше. Далее З.Гиппиус  в статье считает необходимым исключить из понятия любви всякое иное содержание, кроме абстрактно эротического: «Мы говорим только об Эросе, несущем с собою веянье нездешней радости (по выражению Вл. Соловьёва). Это веянье знает каждый влюблённый, оно охватывает человека всего, целиком, изменяет внешне и внутренне. Подлинная влюблённость всегда  духовно- телесная». Мотив эротического начала как проявление «вечно женственного» в русской философии со времени Владимира Соловьёва приобрёл значение проявления св. Софии как почти «женской ипостаси» божества. Св. София рассматривалась как небесный образ Богоматери, Девы Марии, сочетающей в себе девственное и материнское начало. Впоследствии эта концепция в сочинениях о. Сергия Булгакова приобрела черты почти что ереси, которая была осуждена церковью как «софианство», так что о. Сергий Булгаков принуждён был покаяться, если не в ереси, то, по крайней мере, в уклоне от православия.
            Элементы «софианства», вне всякого сомнения, присутствуют и в размышлениях о небесной природе истинной любви у Мережковских. Однако они никогда не принимали тех или иных определённых догматических форм, что отличало эти суждения от концепции Вл. Соловьёва и С. Булгакова. Поэтому Любовь у З. Гиппиус всё же остаётся скорее ёмким поэтическим образом, чем философским или богословским понятием.
                Не оясняют, но отдаляют
                Мысли немые желанный ответ,
                Ожесточают и угашают
                Нашей природы божественный свет.  (…)

                Мы соберёмся, чтобы хотеньем
                В силу бессилие преобразить,
                Веру – со знанием, мысль - с откровеньем,
                Разум – с любовию соединить.
                («Нагие мысли», 1902)   
            По этому поводу есть смысл вспомнить, что тезис о единой душетелесной природе человека, необходимой для его единения с Богом,  в христианской философии и богословии имеет давнюю историю. Ещё св. Иустин Философ писал: «Разве душа сама по себе человек? Нет – она душа человека. А тело разве может быть названо человеком? Нет, - оно называется телом человека. Ни то, ни другое в отдельности не составляет человека, но только существо, состоящее из соединения одного и другого, называется человеком.». Практически то же самое у Вл. Соловьёва и у З. Гиппиус: «Живой человек – есть некая цельность; и он душетелесен, как его любовь.». Впрочем, понимание любви как «душетелесности», в общем-то, выглядит необычно, поскольку Эрос в традиционной греческой философии всегда воспринимался как космогоническая и безличная сущность. 
             Однако само понятие личности далеко не так однозначно, как оно предстаёт в размышлениях З. Гиппиус. Некоторые философы понятию личности как организации  физических и душевных сил человека, в целом образующих его самого, противопоставляют понятие индивидуальности – тоже неповторимое, но далеко не столь связанное с материальным бытием. Индивидуальность – это не наше мятущееся, страдающее и любящее  «я», неотъемлемое от физического тела, а духовный образ, словно взирающий на это «я» из некоего «прекрасного далёка». Такое «Я» можно назвать ангелом-хранителем человека, его бессмертной субстанцией.
           Но такое понимание личности и индивидуальности в целом З. Гиппиус не свойственно, хотя оно ещё может нам пригодиться при рассмотрении вопроса в дальнейшем.
            Ещё одно важное понятие, которое необходимо подчеркнуть, - это представление З. Гиппиус о двуполом характере человеческой личности. Она считает, что мужское и женское начала не разделены сообразно физическому полу, а в той или иной форме присутствуют в каждом человеке. То есть, в одном – больше мужского, в другом – женского, но никогда не бывает так, чтобы эти сущности были разделены совершенно, так как это привело бы к тому,    что ничего общего между людьми, вроде бы, не стало. Поэтому интуитивно каждый чувствует в другом нечто себе близкое, хотя, может быть, и в другой степени. Личность при таком рассмотрении предстаёт андрогинной. З Гиппиус так и пишет: «Живое душетелесное человеческое существо, реальный человек, никогда не бывает только мужчиной. Или только женщиной. Оба начала, мужское и женское …в нём соприсутствуют. (…) Это коренное свойство человека – андрогинизм.».
            Исходя из этого, вполне логичными выглядят её мысли о том, что земная, сугубо физическая любовь – это символ смерти, так как не содержит в себе отблеска «высшей красоты»:
                И нет свободы, нет прощенья.
                Мы все рабами рождены,
                Мы все на смерть, и на мученья,
                И на любовь обречены.
           Любовь как обречённость, как тяжкая ноша, как кара и наказание – такое мнение едва ли разделил бы, скажем,  А.С. Пушкин. Для З. Гиппиус оно совершенно естественно, так как этой, земной любви она противопоставляет любовь небесную, лишённую страсти и плотских утех, которую в её земном отражении она  называет влюблённостью, а мы бы вернее назвали её любованием. Любовь для неё имеет ценность, главным образом, как эстетическое понятие (но это опять-таки на земном плане, а на небесном – по-другому, но об этом чуть ниже).
           Другие аспекты понимания любви, характерные для З.Н., развиты в статье «О любви» (1925 год). В ней, опять-таки, взяв за основу взгляды Вл. Соловьёва, автор, может быть, парадоксальным образом находит мотивы для объяснения «тройной сущности» этого «душетелесного» явления. Любовь в своём развитии (а она ни в коем случае не статична!) должна пройти как бы процесс непрерывного восхождения: «Отсюда вытекает и поставленная перед человечеством тройная – или триединая - задача. Три, нераздельно связанные между собою вопроса: 1) о «я» (личность), 2) о «ты» ( личная любовь) и 3) о «мы» (общество).».  Само это подразделение принадлежит Вл. Соловьёву и чрезвычайно характерно для его учения об общественности и о коллективном спасении. Человек, по мысли философа, не может спастись в одиночку, а только вместе со всеми, потому что спастись, для Вл. Соловьёва, собственно и значит отдать всего себя обществу, разумеется, в духовном смысле.
          Поначалу эта мысль была чужда, как Мережковскому, так и З.Н.. В одном из ранних стихотворений она писала:
                Мне мило отвлечённое:
                Им жизнь я создаю…
                Я всё уединённое,
                Неявное люблю.

                Я – раб моих таинственных,
                Необычайных снов…
                Но для речей единственных
                Не знаю здешних слов…
                («Надпись  на книге», 1896 год).
            Однако по мере их перехода к идеологии «нового религиозного сознания», когда уже сложился их тройственный брак с Д. Философовым, тема общественности всё больше стала проникать даже в мистические ощущения, наполняя собой и публицистику, и художественное творчество всех троих. В упомянутой статье «О любви» З.Н., как уже говорилось, вслед за Вл. Соловьёвым писала о третьей ступени «восхождения» в развитии «мирового процесса», движимого любовью, как о проблеме «общества».
             В. Розанов также видел в любви три аспекта, но третьим он считал плод союза двоих – ребёнка. Семья была для него высшей и глубочайшей ценностью. В том, что вместо конкретного и живого существа, каким явился бы ребёнок, для Мережковских появилось некое абстрактное понятие «общества», ощущается определённый оттенок схоластичности, некий привкус отвлечённого от земных нужд умозрения. Современники это заметили сразу, но для Д.С. и З.Н. такое понимание вопроса представлялось очень важным. Особенно оно укрепилось в годы революции, как первой (1905-1907), так и второй, - и в феврале, и в октябре 1917 г.. Это же понимание определило всю их позицию в эмигрантский период, до самой смерти. Они ощущали себя как бы некими посланцами свыше, призванными спасти Россию от большевизма. Спасти не во имя каких-то прагматических целей, а во имя чистой любви.
            В публикациях эмигрантского периода З.Н. осмысливает любовь как титаническую энергию, «что движет солнце и светила» - по выражению Данте в «Божественной комедии». Любовь должна связывать между собой века и народы, жизнь и смерть. Она пишет: «Итак – Любовь есть срединная их трёх мировых проблем. Эрос – pontifex, строитель мостов между 1 и 3 ( выход в мир), а также между двумя Личностями.». Но подлинно благодатный брак для неё – это брак как бы «в боге». При этом она ссылается на евангельский текст: «Оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут два одною плотью,
            так что они уже не двое, но одна плоть. Итак, что Бог сочетал, того человек да не разлучает.
            Они говорят Ему, как же Моисей заповедал давать разводное письмо и разводиться с нею?
            Он говорит им: Моисей по жестокосердию вашему позволил вам разводиться с жёнами вашими, а сначала не было так (необычайно важная для З.Гиппиус мысль, как бы косвенное обоснование концепции об андрогинизме. –Г.М.).
             но Я говорю вам: кто разведётся с женою своею не за прелюбодеяние и женится на другой, тот прелюбодействует; и, женившись на разведённой, прелюбодействует.
             Говорят Ему ученики Его: если такова обязанность человека к жене, то лучше не жениться.
             Он же сказал им: не все вмещают слово сие, но кому дано,
             Ибо есть скопцы, которые из чрева матернего родились так; и есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного. Кто может вместить, да вместит». ( Мф; 19,5-12).
            Последнее суждение, понятое буквально, послужило, как известно, образованию в России секты скопцов. Мережковские ещё в начале ХХ века обращали самое пристальное внимание на вопросы, связанные с деятельностью сектантов и даже ездили по России в места, где наблюдалась их наибольшая активность (Белозерье). В их числе, разумеется, были и скопцы. Черты скопческой веры, без сомнения, нашли отражение и в идеологии революции. Об этом же писали А. Белый, А. Ремизов, А. Добролюбов и другие. Всё это накладывает на понятие любви в размышлениях З. Гиппиус совершенно специфический и подчас даже жутковатый оттенок.
             И вместе с тем Любовь как Эрос обладает властью не то, чтобы объединять людей, но как бы проявляться сквозь них, заставляя людей узнавать друг друга, независимо от того, находятся они рядом или их разделяют отдалённые времена и пространства:
             «Действительно происходят встречи между людьми, удивительные тем, что совершенно независимые от времени. Можно встретиться и с современником, и с человеком, жившим несколько столетий тому назад; были, как мы знаем, и встречавшиеся с теми, кто в их времена ещё не родился.
              Сущность встречи одна: это узнавание своих же мыслей в мысли другого. Как не только свои, но ставшие с кем-то общими, эти мысли зажигаются новым огнём. Встреченный уже помог мне. Но далее – и я ему помогаю, даже если уста его уже сомкнулись. К его словам  (нашим общим) я прибавляю свои (тоже общие), договариваю то, что он не успел договорить».
             Иллюстрируя, по обыкновению, художественными произведениями те или иные свои философские тезисы, она в одном из рассказов эмигрантского периода («Ты–ты»), который вошёл в роман «Мемуары Мартынова», печатавшийся в виде серии рассказов с 1924 по 1933 год, З. Гиппиус изобразила неожиданную встречу своего героя со случайной, казалось бы, девушкой. В ней он узнаёт то, что давно и безуспешно ищет – именно ту женщину, ту подругу, которая была ему обетована свыше. В ресторане в Ницце, где он сидит за ужином, вдруг появляется группа ряженых в масках, среди которых Мартынов неожиданно узнаёт свою избранницу: «Засмотрелся на худенькие стройные руки, на глаза, сверкавшие из розового бархата. Они тоже глядели на меня, эти глаза.
            Но вот она медленно подняла маску…
           Только что это случилось – я понял, почему не мог от неё оторваться: потому, что был влюблён, да, влюблён, именно влюблён, именно в неё, и ни в кого больше. Именно она и была тайной радостью, которой я всё время ждал. Мне казалось, что я уже видел где-то её лицо: должно быть, оно мне снилось».  И она ему отвечает: «Я тебя давно знаю, давно…люблю». Предначертанная свыше встреча состоялась. Узнавание произошло.

            В связи с этим возникает вопрос о том, как соотносятся понятия любви и красоты. Здесь опять на помощь З. Гиппиус приходит Вл. Соловьёв, который определял эстетически прекрасное как «всякое ощутительное изображение предмета или явления с точки зрения его окончательного состояния или в свете будущего мира». Между прочим, как это ни парадоксально на первый взгляд, в таком определении можно увидеть зародыш концепции социалистического реализма, в которой тоже рекомендуется и даже предписывается изображать действительность с точки зрения грядущего земного рая. Разница чисто формальная – она в том, что понимать под «будущим миром», Царство Небесное или светлое коммунистическое будущее. Это лишний раз подчёркивает религиозную сущность марксистско-ленинской идеологии, которая примерно в то же время не случайно породила «богостроительство» как идейный и эстетический феномен (А. Богданов,М. Горький, А. Луначарский).
           Обращаясь к конкретному опыту, З. Гиппиус ссылается среди прочего на «Росмерхольм» Г. Ибсена, как на образец произведения, в котором изображена идеальная любовь, ведущая к духовному возрождению обоих главных героев пьесы, Росмера и Ревекки:
            «- Я ли иду за тобою, или ты за мною?» - спрашивает один.
             «- На этот вопрос мы и в вечности не найдём ответа…» - да он и не нужен, они идут вместе».
            Но главными примерами положительных отношений любящих стали для З. Гиппиус взаимоотношения великих русских писателей со своими жёнами («О жёнах», 1925). Она задаётся вопросом: «Какой должна быть, в идеале, жена замечательного человека, гениального писателя?». И, отвечая на него, рассматривает судьбы Анны Григорьевны Достоевской и Софьи Андреевны Толстой. «Жизнь Анны Григорьевны, при человеке характером Достоевского, была не жизнью, а “житием”», - такой вывод под пером З.Н. выглядит глубоко убедительным. Всю свою жизнь А.Г. посвятила личности своего мужа, а, после его смерти, - его делу, без устали занимаясь издательскими хлопотами, заботами о новых изданиях и переизданиях его сочинений, неопубликованных рукописей, вела по этим вопросам обширную переписку, так что, казалось, даже не обращала внимания на судьбы своих детей, предоставив их своей собственной участи. Но З.Н. справедливо задаётся и другим вопросом, а мог ли Достоевский по-настоящему любить преданную ему до последнего дыхания жену, и отвечает однозначно: нет, не мог. Скорее его натуре отвечала такая женщина, как Апполинария Суслова, ставшая прототипом ряда его «демонических» героинь.      
                С другой стороны семейственная, глубоко озабоченная своим многочисленным потомством, С.А. Толстая, которая даже мужа, когда он задумал лишить своих детей наследства, готова была объявить сумасшедшим. Преданность Л. Толстому была для неё чисто физической. Она безусловно видела в нём гениального писателя, но смысл его духовных исканий был для С.А. недоступен. З.Н. приводит слова известного критика того времени Ю. Айхенвальда, который считал, что С.А. Толстая была главным образом «поклонницей гения», и соглашается с ним.
            Эти суждения, в общем-то, уже и в то время были распространёнными. Тем парадоксальнее выглядит идея З. Гиппиус о том, что лучший брак среди русских писателей был у другого известного мастера слова. «Есть большой русский писатель, на мой взгляд, - «счастливейший» … Но я едва решаюсь назвать имя, так спорно его «счастье» в глазах большинства. Однако нет сомнения, что никто не переживал любовь-влюблённость к женщине так полно, остро, длительно, и ничьё дарованье не отразило любовь так особенно, с такою своей глубиной и сияньем. А женщина не была из «лучших» жён: она совсем не была женой, потому что и брака, в обыкновенном смысле, не было».
            Речь идёт о …Тургеневе и его взаимоотношениях с Полиной Виардо. В них З. Гиппиус видит идеал духовного брака, любви-влюблённости, той самой любви, как эстетического «любования», которая казалась З.Н. идеалом взаимоотношений мужчины и женщины. Это при том, что Тургенев не избегал физической близосити с лдругими женщинами, и у него имелись ( внебрачные) дети. И у П. Виардо была собственная большая семья. З. Гиппиус делает вывод, что «для него, с его дарованием, такая любовь была воистину счастливейшей. И, пожалуй, его судьба – есть лучшее, что можно пожелать большому писателю». Само собой разумеется, что аллюзия с «тройным» браком Мережковских и Д. Философова напрашивается со всей очевидностью.
            Д.С. Мережковский в цикле своих литературоведческих исследований, посвящённых ряду русских писателей, также остановился на личности Тургенева. Статья о нём называется «Поэт вечной женственности», и была она написана ещё задолго до 1917 года и эмиграции. «Небесный звук влюблённости незаменим скучною песнею брака – Тургенев знает, как никто», - убеждён Д.С., также как и в том, что чувство постоянного присутствия «Души Мира» осеняет и направляет всё творчество Тургенева:
            «Если верить Якову Бёму, Шеллингу и другим великим мистикам, существо природы – женское, - «Душа Мира». (…)
            Есть два полюса в вечно-женственном: любовь-материнство и влюблённость-девственность. Их соединение – в мире Божественных сущностей – в Деве-Матери, а в мире явлений эти два начала противоборствуют друг другу».
            Сходное понимание этого вопроса было свойственно и другим писателям символистского круга. Прежде всего, вспоминается творчество А. Блока и А. Белого, в котором, особенно в ранний период, оба писателя принялись изображать в своих стихах экстаз поклонения Прекрасной Даме, той вечной женственности (“ewige weiblichkeit” – термин позаимствован из творчества Гёте), которая в представлении молодых тогда поэтов явилась на землю в образе молодой жены Блока – Любови Дмитриевны (Менделеевой). В отличие от З. Гиппиус с её сложными философскими построениями, молодая женщина была в полном недоумении, когда А.Блок, всячески демонстрируя ей своё поклонение и почитание, категорически уклонялся от физической близости с юной супругой, что привело последнюю к тяжёлому нервному срыву. Так что следует заметить, что практическое воплощение абстрактных мистически-философских концепций не всем бывает по плечу.
          Но в ряду писателей и философов, обратившихся к этой теме, нужно назвать ещё и Ф. Сологуба, во многих своих произведениях противопоставлявшего земную страсть – Альдонсу, возвышенной – Дульсинее…  Сама З. Гиппиус тое посвятила этой теме стихотворение, написанное уже в эмиграции:
                Молюсь и люблю…Но мало
                Любви, молитв к тебе.
                Твоим – твоей от начала
                Хочу пребыть в себе,
                Чтоб сердце тебе отвечало –
                Сердце – в себе самом,
                Чтоб Нежная узнавала
                Свой чистый образ в нём…
                И будут пути иные,
                Иной любви пора,
                Сольвейг, Тереза, Мария,
                Невеста – Мать – Сестра!
                («Вечно женственное», 1938).   
            Возвращаясь к затронутой теме, обратим внимание ещё вот на что. В своих автохарактеристиках И.С. Тургенев был к себе очень строг; он с горечью говорил: «я оказался расплывчатым», «содержание без воли». Однако мемуаристы в один голос подчёркивают вопиющее противоречие с внешностью Тургенева, который был широкоплечим гигантом почти двухметрового роста с пышной копной белокурых волос, необычайно величественным и вальяжным во всем своём облике. Правда, отмечают его неожиданно высокий тенор, подчас срывавшийся на фальцет. Мережковскому это дало право сказать: «Душа женщины – в теле мужчины», «Тургеневу не нужно проникать в женщину извне; он видит её изнутри. Это не о женщине – это сама женщина».
           В той же статье Д.С. отчётливо формулирует ту мысль, которая впоследствии, в статьях эмигрантского периода, была подхвачена З. Гиппиус: «Кратчайший и высший миг влюблённости есть утверждение абсолютной личности в поле (выше мы уже говорили, что «абсолютная личность» у Мережковских – это часто «индивидуальность», то есть неизменный во времени аспект человеческого духа. – Г.М.). Влюблённость хочет брака, соединения любящих, но иного брака, иного соединения, чем то, которое может дать обладание телесное, и, только изнемогая; изменяя себе, падает в брак. (…) Влюблённость есть «нечаянная радость», неземная тайна земли, воспоминание души о том, что было с нею до рождения.». А в русской литературе Мережковский считал, что линия такого понимания и изображения любви идёт от Лермонтова к Тургеневу через Тютчева и Некрасова.
       На этом можно было бы и остановиться, однако есть ещё один аспект затронутой темы, о котором в литературе нам не удалось найти никаких значительных свидетельств. Одновременно и почти рядом с Тургеневым работал другой известный писатель – Леопольд фон Захер Мазох. У нас это имя ассоциируется, в первую очередь, с понятием мазохизма. Однако это далеко не всё. Это крупный писатель, автор многочисленных романов, повестей, рассказов, очень популярный в своё время и подметивший многие тонкие стороны человеческой психики. Всю жизнь Захер Мазох преклонялся перед русской литературой, и особенно перед творчеством Тургенева, которого считал своим учителем.
          Знаковым для определения «мазохизма» считается его повесть «Венера в мехах», героиня которой – властная и жестокая женщина Ванда – полностью порабощает своего возлюбленного Грегора (причём по его собственному желанию), который при этом испытывает чувство неизъяснимого наслаждения, неотрывного от страдания. Образ сексуальной, эмансипированной женщины тогда в литературе был очень распространён (Анна Каренина, госпожа Бовари, Зинаида в повести Тургенева «Первая любовь», Ольга в «Обломове» Гончарова и др.). Однако писатели, как правило, стремились построить сюжет так, что героиня должна была быть «наказана». Захер Мазох подходит к этой теме по-другому: супружескую измену он считает проявлением самостоятельной женской воли. Если перевести это на язык русского символизма, то мы вправе сказать, что через Ванду или Анну Каренину по своему проявляется «вечная женственность», требующая своих законных прав, хотя и в «низшей», сугубо сексуальной сфере.
           В чём-то Захер Мазох предвосхитил именно такое понимание любви. В другой его известной повести «Любовь Платона» определяющей является тема травестии, неразличимости мужского и женского начал, в связи с чем появляется и намёк на эротическую содержательность гомосексуальных отношений, понятых как отказ от плотской любви (платоническая любовь). Отказ от физической страсти  обладания как проявления «мировой воли» (А. Шопенгауэр), обречённость на удел страдания для Захер Мазоха – смысл понятия любви. При этом он ссылается на И.С. Тургенева, приводя в программном предисловии к повести «Лунная ночь» его слова:
          «Жизнь не шутка и не забава, жизнь даже не наслаждение…Жизнь - тяжёлый труд. Отречение, отречение постоянное – вот её тайный смысл, её разгадка: не исполнение её любимых мыслей и мечтаний, как бы возвышенны они ни были, - исполнение долга, - вот о чём следует заботиться человеку». Эти убеждения Захер Мазох, сам по крови отчасти немец, отчасти еврей, отчасти славянин, считает, как и многие герои его произведений, русского и вообще славянского происхождения, в высшей степени присущими именно русского народу. Наверное, под этими словами могли бы подписаться и Мережковские.

                - 3 –

          Возможно, было бы преувеличением считать, что художественная проза З.Н. ей в целом «не удалась», и во многом  лишь иллюстрировала теоретические положения символизма так, как они с Д.С. понимали его в своих непрерывных духовных исканиях. Однако, во многом это несомненно так и есть. Её романы («Чёртова кукла», «Роман-царевич» и др.), пьесы и большая часть рассказов довольно схематичны и призваны как бы объяснить на конкретных примерах те или иные публицистические тезисы.
           «Где-то выдумали какое-то небольшое человеческое счастьице и с самодовольным спокойствием ищут правдами и неправдами совать его в горло всему миру! Решили за себя и за других, что оно всем нужно. Всем впору», - так с возмущением восклицает Вера, героиня одного из рассказов. («Сумасшедшая», 1903). Суть этого рассказа в том, что протестующая против «религии прогресса», веры в грядущее счастье человечества, которое будто бы можно достигнуть путём просвещения и каждодневной заботы о «малых сих», героиня начинает восприниматься окружающими как сумасшедшая, и действительно попадает в психиатрическую больницу.
            Но ещё до этого трагического финала в её уста вкладывается программа, которую З.Н. сама пропагандировала в  своих многочисленных статьях: «Человек так создан…, что может жить, лишь пока знает или верит, что есть нечто, выше его. Те, кто эту необходимость потеряли, - мертвецы.»  Этот рассказ можно считать одним из программных. «Сумасшедшей» Вере в этом мире нестерпимо «душно». Её гнетёт и давит обыденная жизнь.
А десятилетием раньше сама З.Н. писала:
                И небо кажется пустым и бледным,
                Таким пустым и бледным…
                Оно не сжалится над сердцем бедным,
                Над моим сердцем бедным. (…)
               
                Но плачу без слёз о неверном обете,
                О неверном обете…
                Мне нужно то, чего нет на свете,
                Чего нет на свете.  (1893г.)
             Но в этом же рассказе она находит и публицистически яркие образы для характеристики ненавистного ей мира. Вот как устами Веры определён её муж, «прогрессист», сторонник теории «малых дел» - Иван Васильевич:
              «Ты, -говорит, - знаешь, на что ты похож? Вот, бывает, что подадут суп, не за обедом – а так, отдельно, когда есть не хочется. Полную-полную тарелку. Подадут без скатерти, и светлый такой, ярко-жёлтый бульон, с большими, выпуклыми жировыми кругами, медленными, потому что бульон чуть тёпленький. И ни одной капли соли туда не положено, совсем пресный. И надо этот бульон есть маленькой чайной ложечкой. Вот такие вы все. А у кого ещё в придачу злоба - это как если бы в этот бульон ещё кто-то подошёл и плюнул».
             Другой пример. Проблему человеческого общения, возможного в его подлинном аспекте только в Боге, о чём мы говорили выше, З.Гиппиус рассматривает в ряде других рассказов. Но опять-таки они имеют аналогичный иллюстративный характер. Герой одного из них, такой же бунтарь против житейской обыденности, ставший невольным убийцей своей жены, олицетворяющей мещанскую природу обывателя, - Николай Павлович – говорит своему собеседнику о. Мефодию:
            «- Всё равно ведь никакого сообщения между людьми нету.
              - Это верно, нету, - оживившись, сказал о. Мефодий.- Я и сам думал, ещё когда в миру жил…Никакого сообщения. Ты человеку своё толкуешь, - а у него своё на уме, что неведомо. (…) Зато у нас с Богом сообщение в молитве. Каждый по своему, про своё Господу говорит, уже Он, Вседержитель, разберёт. А между человеками нет издавна сообщения. Мне думалось, дьявол сетки везде натянул». («Всё к худу», 1906). Николая Павловича ждёт примерно такой же печальный финал, как и Веру - он кончает с собой.
            Восприятие «мира сего» как непрекращающегося, перманентного Зла, в котором живая душа почти безнадёжно трепыхается и не может найти никакого выхода, сближает творчество З.Н. с некоторыми сектантскими вероучениями, особенно с «маркионитством». Разумеется, ещё больше такой взгляд на вещи укрепился у Мережковских после событий октября 1917 года. 
            Отдельно, пожалуй, стоит поговорить только о поэзии З.Н.. Она не только занимает особое место в её творчестве, но и является по-настоящему глубоким и серьёзным воплощением самой личности автора. Хотя З.Н. в шутку называла себя «поэтихой» или «стихотворицей», но к своим стихам она относилась со всей серьёзностью. В отличие от многих других поэтов серебряного века она не стремилась печатать стихи отдельными, программными сборниками, каждый из которых знаменовал бы этапы её духовного роста. Она рассматривала свою поэзию скорее как лирический дневник, имеющий начало, но не имеющий ни определённого направления, ни цели. Это придаёт её стихам особое неповторимо-личное обаяние.
             «Люблю я себя, как Бога», - писала она в одном из ранних стихотворений. Но, заметим, что ведь для этого надо сначала и Бога любить, чтобы сравнивать себя с Ним. А это уже означает глубокую и искреннюю веру. В Писании сказано: «Возлюбите ближнего, как самого себя».  Это тоже подразумевает, что надо сначала полюбить себя – какая же в противном случае любовь к «ближнему»? Таким образом, любовь к себе и любовь к Богу сливаются в одно нерасторжимое целое: сквозь собственный душевный и духовный мир поэтесса видит вечное: уже упомянутое «мне нужно то, чего нет на свете»  или «стремлюсь к тому, чего я не знаю…».
              Символисты, положив в основу своего творчества и теоретических построений вопрос о неведомом, непостижимом – и о том, как оно проявляется в мире здешнем, посюстороннем, встали перед проблемой: как же этот незримый мир может войти в нашу реальность? Сложилось как бы два направления, оба отличные от традиционного реализма (говорить ясно о ясном). Их различия тоже сумела сформулировать З. Гиппиус: говорить неясно о неясном (здесь пальма первенства принадлежит А.Блоку) и говорить ясно о неясном. Последнее она считала сутью своего творческого метода. И действительно, на фоне расцвета формальных поэтических достижений в лирике символистов, кардинально обновивших поэтическое мастерство (может быть, впервые со времён Пушкина), стихи З.Гиппиус выглядят с формальной точки зрения скупыми, аскетичными, на редкость простыми, порой чуть ли не примитивными. У неё с трудом можно найти две-три метафоры, размеры всегда традиционны, рифмы тоже. Но за этим - необычайная ясность мысли, сила чувства, чёткость логики изложения (для лирики это вообще редкость), - и многосмысленность содержания, аналитичность душевной исповеди. То, что она сама называла «второй простотой». В отличие от «первой», которая даётся только наивностью и возвращаться к которой не только бессмысленно, но и невозможно. Эта мысль у З.Н. тоже нашла яркое поэтическое воплощение:
                К простоте возвращаться – зачем?
                Зачем – я знаю, положим.
                Но дано возвращаться не всем.
                Такие, как я, не можем.

                Сквозь колючий кустарник иду,
                Он цепок, мне не пробиться…
                Но пускай упаду,
                До второй простоты не дойду,
                Назад – нельзя возвратиться.
                («Сложности», 1933.)
              Ключевое понятие для поэзии Гиппиус – самопознание. Несмотря на всевозможные «увлечения», её собственный поэтический образ на редкость постоянен. Едва ли можно сказать, что она переживала сколько-нибудь значительную творческую эволюцию. Дело в том, что это самопознание, зафиксированное страницами её поэтического дневника –путь к Богу, к тому самому «неведомому Богу», которого всю свою жизнь искал  Д.С. Мережковский. По сути дела такой Бог практически тождественен самым сокровенным глубинам собственного внутреннего мира самой З.Н., но уж ни в коем случае не отвлечённая абстракция, не понятие, даже не чувство. Он лишь проявляется в отдельных своих творениях. Хорошо написал о внутреннем мире поэтессы один из критиков: «На самом деле в нём лишь одна большая идея, постепенно раскрывающаяся в своих разных степенях, подобная цельному кристаллу, поворачиваемому к нам то одной, то другой из своих очень несходных сторон». ( А.А. Смирнов). Но цельность эта не простая, она базируется на глубоко осознаваемом внутреннем противоречии, которое, хотя и инспирировано отчасти внешними воздействиями, но имеет и серьёзные внутренние основания. Вот два стихотворения З. Гиппиус, посвящённые одной теме, написанные в один год (1905) и имеющие одинаковые названия («Она»), но они прямо противоположны по содержанию. Тем не менее, автора это не смущает:
              В своей бессовестной и жалкой низости             
              Кто видел Утреннюю, Белую
              Она, как пыль, сера, как прах земной.               
              Средь расцветающих небес, -
              И умираю я от этой близости,               
              Тот не забудет тайну смелую
              От неразрывности её со мной.               
              Обетование чудес.

               Она шершавая, она колючая,               
               Душа, душа, не бойся холода!
               Она холодная, она змея.               
               То холод утра, - близость дня.
               Меня изранила противно-жгучая               
               Но утро живо, утро молодо,
               Её коленчатая чешуя.               
               И в нём - дыхание огня.

               О, если б острое почуял жало я!               
               Душа моя, душа свободная!
               Неповоротлива, тупа, тиха.               
               Ты чище пролитой воды,

               Такая тяжкая, такая вялая,               
               Ты – твердь зелёная, восходная,   
               И нет к ней доступа – она глуха.               
               Для светлой Утренней Звезды. 

                Своими кольцами она, упорная, 
                Ко мне ласкается, меня душа.
                И эта мертвая, и эта чёрная,
                И эта страшная – моя душа!      

               Экстраполяцией вовне первого из вышеприведённых, почти инфернального аспекта внутреннего мира лирического героя З. Гиппиус выглядит другое её стихотворение. Разница только в том, что когда описывается «внешний» мир, ничто светлое ему уже не противопоставляется. Под пером поэтессы «Всё кругом» выглядит как:
                Страшное, грубое, липкое, грязное,
                Жёстко-тупое, всегда безобразное,
                Медленно рвущее, мелко-нечестное,
                Скользкое, стыдное, низкое, тесное,
                Явно довольное, тайно-блудливое,
                Плоско-смешное и тошно-трусливое,
                Вязко, болотно и тинно застойное,
                Жизни и смерти равно недостойное,
                Рабское, хамское, гнойное, чёрное,
                Изредка серое, в сером упорное, 
                Вечно лежачее, дьявольски косное,
                Глупое, сохлое, сонное, злостное,
                Трупно-холодное, жалко-ничтожное,
                Непереносное, ложное, ложное! 
                ( «Всё кругом», 1904).
             Можно сказать, что это поэтический образ той концепции, которая легла в основу знаменитой статьи Д.С. Мережковского «Грядущий Хам». Стихотворение написано накануне первой русской революции, когда поэтесса ещё верила, что «всё будет иначе». Но ничего не изменилось. С той поры почти все события общественной жизни расценивались Мережковскими как «новые шаги Грядущего Хама». Октябрь 1917 года лишь подчеркнул это. Стихи З.Н. этого периода не просто напряжённо публицистичны, но и наполнены пафосом открытого гнева:
                Блевотина войны – октябрьское веселье!
                От этого зловонного вина
                Как было омерзительно твоё похмелье,
                О бедная, о грешная страна!
                ( «Веселье», 29 октября 1917).
          Или:
                Как ясен знак проклятый
                Над этими безумными!
                Но только в час расплаты
                Не будем слишком шумными.

                Не надо к мести зовов
                И криков ликования:
                Верёвку уготовав –
                Повесим их в молчании.
                («Песня без слов», декабрь 1919).
            Заметим, что,критикуя монархический строй ещё в дореволюционный период, Мережковские видели главное зло самодержавия в «узурпации духовной силы», то есть в пренебрежения свободой веры, свободой совести. Та же отрицательная черта по их мысли была присуща и официальному православию.

            Со второй половины 1917 года и до конца 1919 Мережковские жили в Петрограде, в самом центре развивавшихся событий. Дневники З. Гиппиус день за днём отражают трагическую картину происходившего. Наверное, можно сказать, что в те годы бывший блистательный Санкт-Петербург пережил первую в своей истории и вовсе нешуточную блокаду. З. Гиппиус меланхолично записывает: «собачину» продают на рынке спекулянты из-под полы. Стоит 50 рублей за фунт. Дохлая мышь стоит два рубля и т.д. 
           Но, конечно, неприятие октябрьского переворота основывалось для Мережковских, также как и их ближайшего окружения, прежде всего, на соображениях идейного и религиозного порядка. Во власти большевиков они справедливо увидели даже не столько власть саму по себе, сколько, народившуюся из глубин сатанинских, новую псевдорелигию, осуществляющую в симбиозе с государством некий комплекс «цезарепапизма» ( разве что не на базе христианства), об опасностях которого сами не раз предупреждали ещё почти два десятилетия назад. З.Н. и Д.С. почти с самого начала своей творческой деятельности видели в царском самодержавии реальную и фактически существующую угрозу духовной свободе, в том числе и христианской, а официальное православие рассматривали как церковь, практически переродившуюся в бюрократическую структуру. В одном из писем  уже в эмиграции З. Гиппиус написала по этому поводу так: «Для церковников и прав;;[ославной] церкви (да и католической), и притом не для мракобесной части её, - «мы» были признанными еретиками, «отпавшими» (…) Церковь (историческая) со всеми её богатствами, с её преданиями и т.д. это параличный старик.» (П.Н. Милюкову, 3.1.1923).  А узнав о расстреле Николая II, З. Гиппиус делает в дневнике такую запись: «Щупленького офицерика не жаль, конечно, (где тут ещё, кого тут ещё «жаль»!), он давно был с мертвечинкой, но отвратительно уродство всего этого – непереносно» (запись 6 июля 1918 года). 
             Позже она напишет:
                Простим и мы, и Бог простит,
                Но грех прощения не знает,
                Он для себя - себя хранит,
                Своею кровью кровь смывает,
                Себя вовеки не прощает –
                Хоть мы простим, и Бог простит.
                ( «Грех», без даты.) 
           А это уже, видимо, об октябрьском перевороте, и его последствиях.  Один грех порождает другой, одно преступление  - другое.
           Поэтому крах официального самодержавия и православия казался им, в общем-то, неудивительным и внутренне закономерным, февральская же революция должна была,  как бы принести долгожданное освобождение. Но…
            «Грядущий Хам» сделал свой решающий шаг – и воцарилась новая хамская власть и хамская религия. Современный адепт православия диакон Андрей Кураев характеризует эту новую марксистско-ленинскую «веру» как возрождённое неоязычество, идолопоклонство, причём зачисляет Мережковских в свои сторонники. Здесь мы позволим себе усомниться. «Христианство» в понимании Д.С. и З.Н. – это вовсе не традиционное, «историческое» христианство, а тем более, - не православие. Это учение о «новом религиозном сознании», о «церкви Третьего Завета», восходящее к представлениям заведомого еретика, Иоахима Флорского, чьё учение было осуждено Римской католической церковью на одном из соборов, а также к представлениям гностиков, которые официальная церковь тоже далеко не одобряет. В статье «Великий путь» (1914) З. Гиппиус прямо пишет, что историческое христианство – только часть истинного, в котором главными «догматами»  должны быть представления о Троице, в которой Святой Дух – это Вечная Женщина, Мать и Вечная  Женственность  одновременно. Это как бы попытка ввести образ Девы Марии в состав Троицы. Несмотря на то, что взгляды Мережковских на протяжении их жизни претерпели существенную эволюцию, о чём мы уже говорили, в некоторых отношениях их еретическая направленность в тридцатые и в начале сороковых годов ХХ века даже усугубилась.
           В одной из последних своих работ («Св. Тереза Иисуса» вошедшей в цикл «Испанские мистики») Д.С. Мережковский писал, изображая религиозный опыт св. Терезы Авильской: «Все не только душевные но и телесные силы её теснятся к Возлюбленному, как в лютую стужу озябшие люди теснятся к огню очага. (…) Очень знаменательно, что в этом религиозном опыте св. Терезы Бог есть не только Отец, но и Мать, так же, как в опыте всех древних мистерий, от Египта и Вавилона, до Элевзиса и Самофракии. У незапамятно-древнего, кажется Этруро – пелазгийского бога пограничной межи Jupiter Terminalis, - уже не мужская, а женская грудь с материнскими сосцами: это будущий «Матереотец», M;tropat;r Гностиков.». А в другом месте того же сочинения страсть к Богу напрямую уподобляется плотскому совокуплению: «”О, насколько этот Небесный или надземный Дон-Жуан страшнее и соблазнительнее, чем тот, земной!” “Кто Он?” – этот страшный вопрос встанет перед ней на шестой ступени Экстаза, в том, что не сама она, а Римская Церковь назовёт Пронзением, Transverberatio. “И проходил Я мимо тебя ( дочери Израиля) – и вот, это было время твоё – время любви…И простёр Я воскрылия рук Моих на тебя, и покрыл наготу твою…и ты стала Моею”. …Это могла прочесть Тереза в Св. Писании…Что;  прочла в Писании о дочери Израиля, то и над нею самою исполнилось в самом чудном и страшном из всех её видений, соединяющих, как в древних мистериях, высшую точку Экстаза с огненнейшею точкой Пола – в Пронзении.».
          Нет никакого сомнения, что все эти мысли полностью разделяла и З. Гиппиус, которая и во время работы Мережковского над «Испанскими мистиками» и примыкающей к ним философской повестью «Маленькая Тереза» (о другой святой Римской католической церкви, жившей в конце ХIХ века – Терезе Лизьеской) откликнулась на его труд стихотворениями о св. Терезе Авильской и о «маленькой» Терезе.  Одно из них мы уже цитировали выше, вот другой пример:       
                Ты оглянулась... Было странно,
                Взор твой встретив,— не полюбить.
                Но не могу я тебя от Жанны
                В сердце моем отъединить.

                Жанна и Ты... Обеим родная,
                Та, которой душа верна,
                Нежная, грешная и святая,
                Вечно-трепетная страна.

                Ты и она — вы досель на страже.
                Вместе с ней Одного любя,
                Не испугаетесь силы вражьей;
                Меч у нее — меч у тебя.
                («Тереза», 1942).
               Стихотворение написано во время второй мировой войны, и в нём судьба св. Терезы, как и Жанны д'Арк, накладывается на судьбу оккупированной Франции, в земле которой нашли упокоение не только Мережковские, но и многие из знаменитых писателей и философов «серебряного века».
                Мы вовсе не ставили своей задачей подвергать критике религиозные и философские представления Д.С. и З.Н. Мережковских с точки зрения православной ортодоксии, которая рассматривалась бы как компендиум земной и небесной мудрости. Бесконечность созидающей мысли подразумевает и бесконечность духовного искания. Наше время как никогда подразумевает многообразие подходов к анализу самых глубинных вопросов бытия. И в этом отношении судьба и творческий образ З.Гиппиус дают нам важный нравственный пример. В одном из последних своих стихотворений (поэтесса изображает себя  в виде лирического героя – мужчины, хотя содержанию это и противоречит), которое посвящено В.А. Злобину, она пишет о своём  вечном и неизменном чувстве к уже скончавшемуся в то время Д.С. Мережковскому:
                Я должен и могу тебя оставить.
                Тебе был послан я – но воля не моя.
                Я не могу ничем тебя исправить.
                И друг от друга мы свободны: ты и я.
                Будь с тем – с кем хочешь быть поближе,
                Спускайся к ним по шатким ступеням.
                А я пойду туда, в St. Genevi;ve, и ниже,
                И встречусь с тем одним, с кем быть хочу и там.
                (1943).
             Там они и встретились два года спустя, и, наверное, их души слились в великом Едином, олицетворяющем собой Вечную Любовь.




Портрет Зинаиды Гиппиус написан Бакстом.