Гепард

Арестанты тяжело засыпают на нарах. Во сне они говорят и бредят еще больше, чем в другие ночи. Кой-где еще сидят за майданами. Давно ожидаемый праздник прошел. Завтра опять будни, опять на работу...
Ф.Достоевский

Сегодня я проснулся и понял, что вся моя прошлая жизнь была вовсе не жизнь, а жизнь в зоопарке.
М.Науменко

С головы до ног усыпанный желтыми листьями я сидел на скамье в парке среди картин и вспоминал отца. Трудом и терпением он достиг успеха. Двадцать лет он спускался в недра земли и пудовым молотом дробил черноту, дышал чернотой, скопил денег и разрыл сначала собственную копанку, а потом и настоящую шахту. Выстроил трехэтажный каменный дом, оснащенный эркерами, бассейном, лифтом, на огражденной территории разбил диковинный сад с модными пальмами и гепардами, фланирующими без цепей и ошейников.
Лет десять-пятнадцать назад мы с Игнатом-Циркачем (это прозвище моего друга, прилепившееся ещё с детства, когда он мечтал быть актером и цитировал «Генриха V», забравшись на пустой винный бочонок среди двора), мы с Игнатом-Циркачем рассекали густые заросли папоротника, сидели на горячей летней черепице под мезонином, упираясь ногами в кованные ограждения, играли в саду с этими милыми благородными кошками.

Я сидел на этой скамье уже третьи сутки и не продал ни одной картины. Только несколько мгновенных портретов позволили скромно подзаработать. Но мгновенный портрет ещё хуже плохой фотографии, это все равно, что убивать за деньги. Один краснощекий банкир в белоснежной рубашке хотел взять себе для спальни портрет Матильды с кошачьей головой, даже давал двойную цену, но я отказал ему и был готов уже свернуть своё плоское имущество, приволочиться в тоскливую квартиру с шуршащими под плинтусами мышами и пасть в объятия милостивой Матильды, чьи скользящие мягкие руки и утешительные речи, как всегда, станут ростками новой надежды со спасительными цветами творчества, – когда появился он – жирафоподобный мсье Ториус, известный столичный промоутер-искусствовед в желтом вельветовом костюме.
—  Николай, – обратился он ко мне, –  послушайте…
—  Николай Петрович, – поправил я его.
—  Николай Петрович, для кого вы пишете? Ваши картины – это сонное снадобье для простолюдинов. Они эмоционально трудны и интеллектуально перегружены. Вам не достичь успеха. Подобные работы изысканны и исключительно немногочисленны из-за своей заумности, но общественного интереса не представляют. Однако я вижу, что вы талантливый художник и хочу великодушно подарить вам шанс на оправдание жизни, – с этими словами он извлек из кармана пиджака глянцевый флаер, – Каждую осень в столице проходит выставка перспективных картин, победитель получает денежный приз, собственную экспозицию на полугодие и, разумеется, широкую известность. Я думаю, вы могли бы заработать симпатии публики, только напишите немного проще. Когда будете готовы, позвоните мне, я все организую.

В тот же день я заглянул в цирк, чтобы проведать своего старого друга Игната-циркача (прозвище оказалось метким, Игнат стал замечательным клоуном, его очень любили дети), а домой вернулся с маленькой картонной коробочкой подмышкой. Матильда обрадовалась этому прелестному осеннему котенку, и долго кружилась с ним  по комнате. А потом мы романтически обнялись, прижавшись щека к щеке, и я начал творить свое грандиозное полотно. Интуитивная идея. Я не осознавал, в чем именно её сила, но смутно чувствовал, что картина должна производить впечатление и что будет хорошо. Я растянул на весь коридор холст и привычными быстрыми движениями бросил несколько желтых мазков.
Почти всю картину должна была занимать необъятная пустынная саванна, простершаяся справа налево, сверху донизу. Прозрачное небо, словно тихая заводь, где мирно плывут два-три рыбовидных облака. Коленопреклоненные злаки, иссохший растресканный грунт, застывшая акация вдали, ни ветерка. И только справа, у самой кромки – лихорадка и пыль столбом. Это гепард. Погоня. Словно стрела или пушистая ракета он мчится, оставляя пространственный пятнистый шлейф. Но смутно, нечетко видно, что именно цель его преследования. И это не живое существо, а некий предмет, как будто самодвижущееся колесо с непонятными однообразными насечками на наружной поверхности обода.

Я работал бешено, с жаром, с утра до вечера, иной раз не ел по нескольку суток, увлеченный написанием какой-нибудь пожухлой травинки или перьевого облачка, а потом в один присест наедался так, что необходимо было отлеживаться в протяжении целого дня. В  моменты такой послеобеденной дрёмы мне мерещилась счастливая судьба человечества… после того, как картина повиснет в одном из музеев. Я представлял, как посетитель, проходящий мимо, будет вдруг останавливаться напротив моего полотна, глубоко созерцать и умиляться чем-то, словно светлое древо сознания разветвляется в его мозгу. И весь мир станет как-то так лучше. Хотя объяснить практический механизм этой духовной эскалации, улучшения я бы не смог, но интуитивно ощущалось достаточно ясно.
В мою дверь с частотой пулеметных выстрелов уже стучались восторженные поклонники и поклонницы, со всех концов мира летели белые конверты, у меня был каменный дом с мезонином и собственной мастерской, и с глубоким вдохом я превращался в воздушный шарик.
Матильда все это время жила моими же мечтами, представляя, как скоро мы будем жить иначе, в достатке, в роскоши. Пока же она взвалила на себя всю домашнюю работу (в том числе ухаживать за нашим питомцем), пристроилась временно торговать на рынке, чтобы мы могли хоть как-то сводить концы с концами.
Одновременно рос наш зверь. Сначала он был обычным котенком, может, только со слишком пестрой окраской. Но рос он не по дням, а по часам, и через два месяца был вдвое крупнее любой кошки. Его лицо с трагическими контрастными потеками в стиле Пьеро становилось все более выразительным и серьезным. Я находил в нем что-то дико родственное, особенно когда в полной мере ощутил всю чарующую, удушающую прелесть мизантропии. Я почти не выходил из дому, может быть, только несколько раз самым ранним утром, чтобы в полной мере насладиться парящим рассветным диском, и не общался ни с кем, кроме Матильды (а она почти все время была на рынке). Постоянная направленность на себя, на собственный мир не только подчеркивает изначальную отчужденность, замыкает, но и открывает новое видение мира, людей, вещей, даже предметы становятся глубже. Это какая-то разлитая перманентная поэзия, опьяненная озаренность. Каждое столкновение с незнакомыми людьми оборачивалось конфликтом, я превратился в настоящего дикаря!
Даже с Матильдой, когда она возвращалась и рассказывала дамские байки из жизни знакомых и местные новости, я стал чувствовать некую дистанцию в общении. Она была ещё не до конца разложившейся частью того сгнившего мира, на месте которого вырастало моё сказочное дерево индивидуализма. Я слышал в её голосе нотки обывательского презрения, подозревал двойную игру, фальшь, один раз располосовал её плащ, ножом, из ревности.
Единственное натуральное, честное существо, перед которым я не стыдился, не боялся открыться, с которым чувствовал себя на равных, был гепард. Мы часто играли вместе, понарошку кусали друг друга, катались по полу, разговаривали о субстанциях  Бога. Но и он со временем становился все более скрытным и обособленным. Когда ему исполнилось два года, он прыгнул мне на спину, свалил на пол и  раскроил руку, так что я был по локоть в крови. Что это, слишком увлеченная игра с его стороны, или не игра вовсе, но мы вынуждены были отдать его в зоопарк, несмотря на то, что крепко к нему привязались. А через день картина была завершена.

Все вопросы, связанные с выставкой, взялся решить мсье Ториус, и справился легко и быстро. За месяц до выставки он увез картину в столицу для «промоушн-акции», как он выразился. Вскоре приехал я сам.
Выставка проходила в огромном старинном здании с колоннадой. Ко входу стекались густые потоки людей, на солнце поблескивали объективы фотокамер. У самых входных дверей стояли несколько человек, ряженных гепардами, и раздавали посетителям красивые буклетики, на первой страничке которых изображалась… моя картина! И сверху красочная надпись: «Ториус представляет». Меня это приятно поразило. Затаив дыхание, я вошел в галерею.
Здесь было много картин, весьма вероятно интересных, судя по озадаченным лицам одиноких скромных наблюдателей,  но из-за волнения я не разглядел ни одной. Вся публика методически, словно к магниту, притягивалась в конец коридора, где было  полукольцевое столпотворение, раздавалась механические щелчки и вспышки света, любопытный восторженный гомон. И в центре всего этого возвышалась, чудодейственно сверкала в освещении прожекторов – моя картина! В центре толпы, окруженный микрофонами, стоял Ториус и представительно махал руками, как мельница. У него выходило заправски, как у первоклассного адвоката что ли.
—  Скажите, что изображает ваша картина? – спрашивали из толпы.
—  В вопросах искусства нельзя судить однозначно и математически, надеюсь, вы понимаете, о чем я говорю. Картина изображает борьбу. Борьбу… хм... гм.., – тут было слышно неразборчиво, – в общем-то да, это прежде всего борьба.
—  Скажите, а является ли произведение отражением авторской позиции или даже автопортретом?
—  С точки зрения и т.д. и т.п.
Приступы тщеславия подвигали меня вперед, хотелось очутиться в центре и самому что-то говорить, кричать, отвечать на вопросы, жать горячие руки, но всё это почти неосознанно, порывами. Сердце стучало слишком сильно, но продвинуться дальше первого ряда никак не удавалось. Я отошел в сторонку и примостился на табурете.
…Нашествие схлынуло только к вечеру, тогда я смог, наконец, приблизиться к Ториусу. Он явно устал за день, но увидев меня, оживился, заулыбался, дружески хлопнул по плечу и осыпал целым градом комплиментов. Я любовно осмотрел своё творение в красивой минималистской раме из белого пластика, подпись простыми черными буквами на белом… и тут меня гром ударил! Я не поверил своим глазам, и на секунду даже, как мне показалось, потерял сознание, но удержался на ногах. Картина была подписана (снизу вверх): «6000х2700 холст масло Бег Ториус В.В.». Неужели, неужели… я не мог даже взглянуть ему в глаза .
Я выпил воды и через полчаса, уже немного успокоившись, мог говорить.

—  А чего ты ожидал? – просто и совершенно так, как всегда, приятным бархатным голосом говорил Ториус. – Ты думаешь, твоя картина лучше других? Думаешь, твое полотно гениально, а другие тряпки развесили по стенам? Ты что же, полагаешь, что существует какая-то лестница иерархии гениальности, по которой распределяется успех? – он рассмеялся. – Запомни, успешно только то, что считают успешным. Точно также и гениальность. Это внушаемые фикции. Ты создал материю, физический объект, холст, намазанный красками. Я создал духовное, вдохнул в него жизнь, убедил людей, что это культурное произведение, представляющее высокую художественную ценность. Улавливаешь разницу? Тряпка всегда остается тряпкой, до и после, но только люди иногда придают ей сверхценность. Поэтому я автор данного произведения в большей степени, чем ты. Вообще, если честно, мне все равно, что продавать, холодильник, пластмассовую подушку или картину. Но, выбирая последнее, я делаю человечеству одолжение, это альтруизм, да, настоящий неподдельный альтруизм! Потому что данное убеждение хотя бы может быть полезным с нравственной точки зрения.
В общем, как ты понял, отказываться от авторства я не стану. У тебя же есть два выбора: либо ты оставляешь мою картину на выставке, так как есть, на радость миллионов, можно сказать, почитателей, и я, конечно, великодушно буду счастлив поделиться с тобой глотком успеха, скажем, десятой долей прибыли от посещения, либо ты заберешь своё полотно домой и повесишь на стенку в коридоре, а ещё лучше обрежешь и положишь обратной стороной, как коврик для бедных. Решай.   

Омраченный и униженный, я вышел в парк считать падающие листья. Я просидел на скамье несколько часов или несколько дней, и насчитал много-много листьев.
Внутренне решение было уже принято мною, но все же, прежде чем огласить его, я позвонил Матильде, за советом и поддержкой.
—  …это унижение, какое же это унижение, Господи… – кричала она в трубку, горько рыдая, – проси хотя бы пятнадцать процентов! И, и если ты вернешься так, без ничего, то, то лучше тебе и не возвращаться!! Так и запомни!
И гудки.
Но я не мог отменить решения, слишком много внутренней работы было проделано, я стал уже другим, или мне так казалось, другим человеком.
Вероятно, Ториус прав. Я вспомнил наш старый роскошный дом, гепардов, сад. Куда всё это делось? Все эти образы, построенные отцом в реальности, оказались песочными. После его смерти я прожил там ровно месяц, после чего понял, что мне с моим образом жизни покрыть расходы по его содержанию не удастся никак. Уже давно там живут другие, незнакомые люди, да и дом, кажется, перестроили. Стоило всю жизнь горбиться, выкладываться ради этого?
Данный пример, как ничто другое, сдвинул меня с точки.
Успех зыбок и бессмыслен, все цели ложны. Что толку, что обо мне узнают миллионы и у меня будет собственная мастерская? Слава и достаток закончатся, оборвутся вместе с моей жизнью. Другое дело, какое влияние может оказать на людей, даже на поколения людей моё творчество, добейся я успеха… А как вдуматься, – да какое там влияние! Людей формирует добрый пример, религиозные мысли, воспитание, детство, а не посещение художественных галерей!
Творчество может изменить мир – только в глазах автора. Перерабатываешь тему, размышляешь, меняешься, теряешь какие-то комплексы, переживания, страхи, или приобретаешь новые, – в любом случае, перестаешь замечать или встречать что-то одно, и прозреваешь в отношении чего-либо другого. 
И, наконец, главное. Изменится ли суть, энергетика произведения от того, что изменится фамилия автора? Отчасти, лишь отчасти. Ведь что я хотел показать этим «Бегом»: вот огромная раскаленная холодная пустыня, покой и свет, огонь и смерть, что-то чрезвычайно двоякое и единое, и вот образ гепарда, единственное, что нарушает гармонию своей бессмысленной динамикой, тщетной активностью. Что толку гнаться за этим колесом? Догонит ли он его? А хоть и догонит, то что дальше будет делать? И кто это колесо запустил и зачем, словно монетку по столу. Да ведь это и есть монета! Я только сейчас понял, вот откуда торцевые насечки! Неосознанный символ, воплощение моего собственного слепого бега за статусом, гонка тщеславия.
Когда я всё это осмыслил, осознал, стало противно, мерзко и свежо. Я шел к Ториусу уверенными крупными шагами, почти прыжками, но и лихорадочно: интеллектуально я себя победил, но смутное ощущение проглоченной обиды не покидало, хотелось расправиться, отрезать как можно быстрее. Плюнул и растер.
Ториус тут же, на месте выплатит мне первый гонорар, и довольно немалый (по возвращению я купил с него новый холодильник).

Матильда встретила меня не очень гостеприимно. Она была как пережеванная. Деньги немного развеселили её, но когда я изложил ей свою новую концепцию, она совершенно расстроилась, и даже заплакала. А на другой день ушла.
Я прибрался в квартире, расставил по местам старый запыленный этюдник, холсты, разложил кисти по толщине пера и возобновил размеренную тихую жизнь. Умеренное питание, достаточный сон, вдумчивое творчество, стабильное кровяное давление. И это правильно. Я думаю, не должно быть таких состояний как голодный или пресытившийся, но – сытый, или сонный или проснувшийся, но – бодрствующий, и так далее. В этом секрет той праведной жизни, к которой мы все неосознанно стремимся.
Выходные я обыкновенно просиживал в парке, созерцая листопад во время заката и подрабатывая мгновенными портретами (ну и что, разве это плохо, приносить людям радость?).
Через пару месяцев вернулась Матильда. Когда я открыл дверь, она стояла на пороге с двумя огромными чемоданами, измученная, худая, с болезненно сверкающими глазами. Мы обнялись, как брат и сестра, как два родных человека, которые знают друг друга очень хорошо и очень давно, но вынуждены были временно расстаться по объективным причинам.
Всё стало на места, и жизнь совсем наладилась. Денег хватало на все расходы с избытком – каждый месяц я получал денежный перевод из столицы от мьсе Ториуса. Дела шли хорошо, и он даже заказал мне новую картину, на очень выгодных условиях.
Два дня назад мы с Матильдой заходили в цирк и потом в зоопарк. Игнат-циркач вырос из клоунов, и стал осанистым директором с грандиозными планами на будущее.
Нашему маленькому другу гепарду повезло меньше. В зоопарке ему оказалось слишком мало места, и его депортировали на историческую родину. К несчастью, оказалось, он жил в неволе слишком долго и не сумел приспособиться. Он поймал какую-то не то лань, не то антилопу, но был слишком нерасторопен с добычей, утомлен или апатичен, не знаю. Его убил лев, прихлопнул, как спичечную коробку. Говорят, это было ужасное зрелище.




2009