Насмешливая одесская повесть 2

3

Один из моих друзей — Левка Лернер, с которым я работал на заводе, только и делал, что рассказывал мне о своей невесте Миле.

Левка учился на инженера в Ташкенте. В Одессе он не набрал нужных баллов. Не набрал из-за одного слова из пяти букв в пятой графе в паспорте. Благодаря этой записи ему занижали отметки на вступительных экзаменах. В Ташкенте круглый год продавали замечательные дыни, а еще там жил Левкин дядя, который имел скромную должность, но был своим среди важных ташкентских людей. История скрывает, что и кому перепродавал дядя Левки. Точно, что не слонов и не вертолеты. А еще у него была подпольная кличка — Одессит.

И вот Левкин дядя попал в нужное время к нужным людям.

— Дорогие мои товарищи из славного града Ташкента, — сказал он с апломбом, — все что ни делается — к лучшему, но мой племянник Лева, живущий на улице Воровского (когда-то называвшейся Малой Арнаутской) в квартире, где когда-то жил родной брат нашего Вождя, а в такой квартире далеко не всем жить позволено, смею вас заверить, решил поступить в политех в Ташкенте, потому что он прослышал, что только у нас самые лучшие преподаватели, именитые доктора и доценты, а бедному еврейскому юноше, только что отслужившему армию в дальневосточной тайге, требуется самое первоклассное образование. Неужели мы не поможем юному романтику, настоящему комсомольцу, одесситу, одаренному несколькими талантами, которые нам с вами наверняка пригодятся?

Никогда до этого Левкин дядя не произносил таких длинных речей. И все, к кому он обращался, почувствовали себя седыми и мудрыми аксакалами и поклялись помочь, так что мой друг был принят в Ташкентский политех, но на заочное отделение. И все поздравляли с успехом исключительно только его дядю.
Левка работал на заводе, летал на сессии в Ташкент, привозил в Одессу дыни и любил свою Милу. Больше его ни на что не хватало.

У Милы был исключительный дядя. Он слыл в Москве непревзойденным юмористом и приезжал каждое лето в Одессу, чтобы набраться гротеска и сатиры на целый год вперед. Для этого он ходил исключительно на пляж и на рынок Привоз. Впрочем, на рынке он ничего не покупал, а только что-то записывал в свой потертый блокнот. Покупки делала его жена, потому что заслуженный юморист не умел торговаться, а она умела.

Однажды Милин дядя проснулся и объявил жене, что он наконец-то понял секрет Бабеля. До этого у него были всего лишь слабые догадки, но сейчас он почувствовал, что Бабель сумел совместить в себе море и одесский рынок, а потом уже все прочее, ибо на Привозе человеческие речи звенят, как морские волны, а на пляже море только и делает, что шумит, как Привоз. Тут он подхватил толстую тетю Милы, и они стали танцевать разные танцы, которые в танцевальных коллективах не разучивают, но танцевали они весело, ничего не повторяя, а придумывая что-то новое. Устав, дядя Милы прилег на диван и целый час повторял вслух, что не получись из него юмориста, он бы наверняка возглавил литературоведческую школу сугубо одесского направления.

Я однажды рискнул и отдал на прочтение московскому филармоническому деятелю один из своих первых рассказиков. В нем было явное влияние Паустовского, Олеши, Катаева, Ильфа и Петрова, но я тешил себя надеждой, что я сумел переплавить их стилистику в своей прозе так, что у меня получилась собственная интонация. Рассказик занял две страницы, но все равно дядя Милы обвинил меня в многословии.

— Что-то в твоей прозе есть, — важно произнес мой визави, — но чего-то в ней не хватает. Уж слишком она у тебя длинная. И нет достойной характеристики Одессы, потому что события, летописцем которых ты являешься, могли происходить в любом городе. Так что тебе предстоит найти чисто одесский акцент, только тут я тебе не помощник, потому что мне следует написать девять своих программ, а пишется медленно из-за жаркого солнца…

Левка, когда я пересказал ему наш разговор, сказал: "Не робей!" — и сразу же перевел разговор на свою Милу, которая очаровательна, внимательна, занимательна, великолепна, а еще она одна из лучших студенток на химическом отделении университета, и вообще ему повезло, что они познакомились.

О ней Левка мог говорить часами, но я ему это прощал, потому что Мила не могла не понравиться. Она мне казалась порой тургеневской барышней, а еще она была прозрачна, как одесский воздух на Приморском бульваре. Такого прозрачного воздуха больше нигде нет — ни в Кракове, ни в Париже, ни в Брюсселе, ни в Мехико (я перечисляю только те города, где сам был). Может быть, такой воздух имеется только в утреннем Брюгге, но он там быстро пропадает, а на Приморском бульваре он вечен.

Мы несколько раз бродили по Одессе втроем — Мила, Левка и я. Левка тогда не перечислял Милины достоинства, а рассказывал о тайге, где служил. Но и тайга ему напоминала Милу, потому что лианы были похожи на волосы обожаемой девушки. "Представляете, — говорил он нам, — что лианы мне теперь напоминают волосы той, которой я признался в любви". А Мила при этих словах щурилась, как от яркого солнца, и отворачивалась.

Помню, как однажды мы спустились к морю, на глади которого отражались мерцающие звезды, словно крошечные алмазные осколки. Это было еще до свадьбы Левы и Милы, веселой свадьбы, на которую я сочинил стишок, тщательно отбирая слова и придумывая незатасканные рифмы, потому что мне хотелось, чтобы этот стишок навсегда сохранился, как и воспоминание о той свадьбе, где московский юморист паясничал, но так и следовало делать, потому что я не люблю монотонных свадеб, а Лева в своем изысканном черном костюме напоминал аристократа и, дурачась, звонил по воображаемому телефону, якобы разыскивая свою пропавшую невесту.

Тут мне пора перейти к следующей истории, которая связана с моим другом Николаем и его девушкой Лидой Либман.

4

Они начали встречаться, когда Николай учился в девятом классе, а она в восьмом. Он занимался велоспортом. Вперед, вперед летит велик, а все прошлое стелется за ним, а впереди только светлое будущее, которое не может быть испуганным, как, допустим, скаковая лошадь.

Лидка Либман мечтала пронестись по Одессе на лошади, как амазонка, чтобы все видели, какая она прекрасная наездница.

Лидка наполняла всю Одессу своим мелодичным смехом. А еще она любила шумные дискуссии и обижалась, когда ее доводы не производили впечатления, на которое она рассчитывала. Она была немножко сумасбродкой, как и все молоденькие одесситки, входившие во вкус одним своим взглядом волновать сердца мужчин.

Николай и Лида не позволяли себе при встречах ничего лишнего — только невинные поцелуи. Лида такие поцелуйчики называла "весьма невинными", но при этом она прикладывала, смеясь, указательный палец к губам, что должно было означать: у нас все впереди. Она всегда все, что с ними должно было произойти в будущем, немного преувеличивала.

Николай был в то время не слишком примерным учеником. Ему нравилась история, он с увлечением читал разные книги, а вот к физике и химии был равнодушен. Он жил рядом с Привозом, где были свои продавцы-лекторы, у которых ежеминутно менялась аудитория. Там случались драки, ссоры, но они вспыхивали, как метеориты в темном небе, и быстро оканчивались, потому что в них не было смысла, а без смысла, как это быстро усвоил Николай, а потом объяснил своей Лидке, в Одессе ничего не делается. На Привозе не было места амбициям: там следовало покупать и продавать. Наверное, поэтому впоследствии, вспомнив уроки Привоза, Николай стал успешным бизнесменом.

Одесса после скученного Привоза дарила Николаю и его школьным приятелям простор. Тогда еще дома не были натыканы вплотную друг к другу, и каждый новый дом, построенный в центре Одессы, воспринимался как чудо.

Лидка вела дневник: описывала события дня минувшего и строила прогнозы на будущее. Тьма листов, заполненных аккуратным девичьим почерком. На каждой странице мелькало имя Николая.

"Я вспомнила о Николае поздним вечером, как будто прочитала его имя на папирусе, но тут он мне представился матросом на судне, застигнутом бурей. И уныло напевали разгоряченные морские волны что-то страшное, будто они хотели наложить уныние на лицо Николая, но я, засыпая, знала, что у этих зловредных волн ничего не получится…"

Николай, расставшись с Лидой, шлялся до полночи со своими дружками по одесским мостовым, пил пиво, но потом отделялся от них, потому что днем его ждали изматывающие тренировки, и следовало поберечь силы.

Из их компании получились потом неплохие инженеры и конструкторы, один из них стал неплохим сыщиком, но бизнесом занимался только один Николай, потому что он всегда любил риск, не боялся проигрывать и находил в себе новые силы ставить на кон свое будущее, впрочем, не только свое и своей семьи.

Однажды он мне пожаловался, что в бизнесе более всего следует бояться доморощенных философов, потому что все их доводы искусственны, а на самом деле они ничего не могут и не умеют — сплошные разговоры, но такими разговорами можно завоевать только бедно-бледную девушку, а не будущего компаньона. И все у них, добавил в сердцах Николай, лживо и наигранно.

Лида Либман стремительно взрослела и в девятом классе стала красивой, вполне сформировавшейся девушкой, которой ее мама Софа Львовна постоянно внушала, что внешним очарованием гордиться не следует — в этом заслуга ее родителей, которые хорошо постарались, но никак не ее, Лидкина.

А Николай, сдав выпускные экзамены, умчался на какие-то сборы велосипедистов (он к тому времени был уже членом молодежной сборной команды Украины). Сборы были тяжелыми, но описывать я их не буду, потому что в рассказе моего друга о них были только коротенькие реплики, их повторять не имеет никакого смысла. К тому же эти коротенькие реплики звучали всегда иронично, словно предвещали дальнейшую тяжесть рассказа моего друга.

Он с бешеной скоростью мчался на своем велосипеде в Одессе, словно знаменитый гасконец, описанный пером Александра Дюма, с письмом от королевы. Мчался к своей принцессе Лидке, как когда-то давно древнеримский поэт Катулл к своей Делии. Мчался, не ведая, что существуют разные женские чародействующие хитрости, когда девушка находит нового возлюбленного, но не желает отпускать от себя и прежнего. Он не верил, что Лида может забыть свои обеты, где всегда звучало, что Николай был, есть и будет для нее ВСЕМ на свете. Но он не нашел ее дома, а потом увидел ее с другим, увидел какою-то странной, не похожей на себя. Сначала ему показалось, что у нее и ее спутника нет ничего общего — он явно щадил свое самолюбие, но она почти сразу же, внезапно оживившись, начала громко и заразительно смеяться, а он хорошо знал, что именно таким смешком она завлекает, опутывая им своего собеседника, как щупальцами спрута.

Впервые Николай, наблюдавший за ними издали, почувствовал, что этот смех чересчур наигранный, но его любовь к Лидке продолжала дурачить сознание: он стал уговаривать себя, что к его возлюбленной приехал двоюродный брат из Кишинева, о котором она ему много рассказывала, но они никогда не встречались.

Он прошел мимо них, не останавливаясь, а Лида, увидев его, покраснела, качнулась назад, а он ей ухмыльнулся ничего не значившей улыбкой, а ее ресницы вдруг опустились вниз, словно она побоялась повторно ощутить на себе его взгляд. Она так и осталась сидеть рядом с этим парнем, не бросилась за Николаем, не попыталась ему ничего объяснить, а он, злой и голодный, измотанный долгой поездкой, решил выбросить из головы все мысли о ней, как гадкий наркотик. Потом его нагнал один из одноклассников, стал утешать, но он только махнул рукой и бросил короткое "Заткнись!", чем наверняка его обидел.

В ту ночь (и несколько последующих) он спал плохо, мучась, словно зубной болью, многочисленными видениями, где злость сменяла робость, а он шел и шел за клубком надежды, хоть и знал, что никогда уже не простит Лидке Либман измены.

(Продолжение следует.)