Дневник идиотки

- Фу, какая гадость!
- Как вычурно, пошло
и претенциозно!
- И главное, ни слова
правды!
Проницательные читатели

Он застегивал ей сапожки, гладил ножки, покупал вкусности и отпускал нежности. Она была обыкновенная женщина, но чувствовала себя особенной.

По утрам Машка вставала, чистила зубы, изо всех сил пукала и бежала на работу.

На работе она много говорила и теряла ощущение верности сказанных слов. Так что дома ей хотелось молчать.

 Но нужно было варить кашу, желательно не размазняшу, кормить своих деток – развеселых оболтусов – хорошо быть веселой такой! Машка злилась, что не удается повеселиться, и орала на чудных отпрысков, когда они этого заслуживали. Когда не заслуживали – орала тоже, иногда громче, иногда тише. Но всегда тише, чем от оргазма.

До оргазма ее доводил Сашка, болтун, но не лоботряс, а суровый мужик, твердо уверенный в своих тараканах. Сашка приходил к Машке редко, да метко, так, чтобы обязательно довести дело до победного конца: чтобы глазки сияли сквозь закрытые веки, а губы стонали и просили пощады. И Машка сияла, а после терзалась: и это все, что отпущено в жизни для счастья? Это – любовь? Этот вопрос не терзал ее рядом с Сашкой , вместилища терзаний ее тогда бог лишал, она была счастлива и неразумна, когда ловила кайф, свой бешеный, дикий кайф… Но Сашка уходил, и Машка так же дико, как сияла, начинала страдать: Ах зачем эта ночь  Так была хороша? – гнусавила Машка.

А Сашки  не было рядом. Он не мог жить с Машкой: первое – потому, что хотел быть хозяином, а не гостем, угу; второе – потому, что Машка не хотела к счастливым отпрыскам добавить счастливого Сашку  (как-то все вокруг были счастливы, кроме нее – зачем ей этот вечный укор?); третье – потому… Машка забыла почему.

Хорошенького помаленьку. Дальше потом будем продолжать. Вот пришел один отпрыск и отнял у Машки дневник, ведь впрыскивала она его в компьютер, святой и вечный. И вечно новый: все на свете в нем можно заново переписать. О комп, ты бог! На мышку – кляк, и жизнь готова! Хоть тыщу раз начинай с листа, производство не возбраняется, творцу ничего не грозит. Рукописи горят, а документы M.word – никогда!

Вам весело, друзья мои? Машке – тоже. От ентого веселья, на Руси говорят, легче повеситься. В старину, может, было и легче, а теперь где же прочный сук найти? Вот и Машка подумала: попался ей на закате жизни крепкий сучок – нечего судьбу гневить, надо сидеть спокойненько, ножки свешивая, пока шея у того сучка выдержит. А не выдержит – ну так что ж? Вот тогда и будем не сук, а крюк искать, да позабористее.

Опаньки! Вспомнила причину №3, по какой Сашка не живет у Машки. У Машки есть Гришка! Есть-то он есть, да его как бы и нет. То есть у Машки он есть, но Машки для него не было. Черт, привязчивый этот Льюис Кэрролл с его сумасшедшими зайцами, королевами, чипсами - фиксами и КЭШами-трэшами. Так и тянет погнаться за нелепостью.

 Живет себе Гришка, о Машке совсем не думает, своих семерых по лавкам кормит, буковки лепит и продает удачно вполне. Совсем из другого мира он – куда до него Машке? Они и виделись-то всего раз, хоть и смачно.

 Дверь открыл именно он, высокий, красивый, мощный… «Мое сердце остановилось…» Немудрящая эта песенка весело расправляется с обвалом. Машке тоже так хотелось, но потрясение было столь велико, что  ступором навалилось на руки и ноги, не давая спокойно скинуть одежку. Мысли заметались трусливо-нелепые: только бы никто не заметил, и тут же: рядом –то нет никого, мы одни в пустыне, глаза в глаза, только мы понимаем друг друга, невидимый кокон сплетен из тончайших шелковых нитей, и мы – внутри него, связанные одной цепью… Стряхнув пальто, она оказалась на кухне с женой своего героя. Пока мужчины были заняты делами, дамки вели неспешные разговоры о том, кто что любит поесть. Её божество не терпело капусту, обожало мясо и умело классно заваривать чай. О, с какой страстью Машка приготовила бы для него отбивные! Они бы таяли у него на языке в то время, как она таяла просто от его присутствия рядом. Потом они сидели бы на диванчике, разделенные наглой кошкой, и гладили бы ее вместе, и это поглаживание выбивало бы искры, конечно же, не из кошки…Им никогда не сидеть с ним рядом…

Дамс… У Машки есть Сашка, а у Гришки семеро галчат. На том и порешили.

 

В каком-то парке бывшие ручные белки покусали прикормивших их женщин. Признаков бешенства ни у первых, ни у вторых не обнаружено.

 

Собирает Гришка сухие информашки и впечатывает их в газетку. Машка ту газетку читает и все ищет в ней следы Гришки. Только где там, между серых строк – поэту? Он черкнет себя в новую книжку, отъедет в столицу, презентуется и заработает денег детишкам на молочишко. Жена у Гришки? Да, есть такая. Машка ее не помнит. Видела, болтала, обед поедала, но даже носа ее не узнает. Только точно: если Машка – распияйка (мужа профукала, детей как траву растит, в доме на грош порядку), то Гришанина жена – супер: знает его «любимую» капусту, погладит рубашки и в фарватер направит легко и непринужденно, он и не поймет. Машуте самой такой направляющий нужен, вот она к Сашке  и привязалась. Наглою лаской прибил.

 Привязаться-то привязалась, да скребется, как мышка-норушка.

 - Манюнь! – ласково скажет Сашка. Скажет раз, скажет два, и так-то он приторно верещит, что Машка – фьють! – и увернется от нежностей. Выпустит из себя женщину №2, особенную, звякнет по немому телефону, в inete повиснув, и оторвется по полной: такие словеса забубенит, что любой мужик пропадет. Если б ее Сашка услышал, сам бы крюк нашел. Хорошо, у Сашки  мыло отсутствует, не видать ему Машкиных перлов.

Нет, так-то она, Машка, ласковая: когда болтун Сашка работает языком (вполне профессионально он, блин, работает, главное, с любовью – заботливый он, Сашка), она сначала обо всем забывает, а потом начинает в ответной благодарности лизать его только по шерсти и никак не против. На следующем этапе хозяйка квартиры просыпается, на муки опять вдохновляется и гнусавит безнадежно старую песенку: Ах зачем эта ночь… А после 20-того леденца «Манюнь», приторного до слюнтяйства, Манюни уж совсем нету, один… мангуст, маннштейн, мак-гомери – манда, короче.

Кинется Машка от Сашки  к Гришке: он-то кремень! И, не дождавшись от этого чурбана застойного никаких опусов, сама пускается в нежности. Ну нравится Машке трудности преодолевать. Ей, бодливой корове, и рогов бог дал: бодается она ими, толкается, словеса кружевные кидает. В тех словесах Машка сама себе китаянкой представляется, или корейкой, или японкой – восточной, короче, женщиной, а Сашку  она Монголом прозывает; Гришка же… Ну да вы сами догадаетесь, кто есть Гришка.

 

Ли, Монгол и Поэт.

Ли была дитя порока. Ее мать не любила ее отца, но предавалась с ним любовным утехам вполне страстно. Маленькая Ли, не отличавшаяся спокойным нравом и крепким сном, порой искала защиты от ночных кошмаров у матери и приходила к родительской постели в середине ночи. Она видела иллюстрации из Кама-сутры, слышала музыку оргии и, еще не отдавая себе в том отчета, сопоставляла страстное переплетенье ночных тел с дневной сварой абсолютно разъединенных родителей.

Ли была дитя порока… Ветер порока овевал ее яростно и нежно, когда она брела мимо испоганенных заборов, когда неслась поперек помпезным и шикарным автомобилям, когда плыла с покрасневшими глазами в отравленном хлоркой  и выделениями беспардонных купальщиков бассейне. Стоило рядом с ней пройти молодому человеку, который источал едва слышный, но свежий запах парфюма, - и она таяла, мысленно сползая на асфальт, или доску, или гранит, подвернувшийся рядом. Она таяла и от мимолетного чуждого взгляда каких-нибудь темных глаз, и от случайно скользнувшей по ее бедру руки, и от обжигающего пищевод глотка коньяка наедине с собой одной… Она млела, как дикая кошка, от страха и желания застрявшая в колючих кустах (терновника?). А от Его губ она таяла … под ноль.

 Она слишком хорошо помнила, как мягки и  сладки Его губы. Когда Он целовал ее, она растворялась сразу и вся – не в нем, она бы так не сказала. Она просто исчезала, растворялась в воздухе, испарялась и витала в какой-то немыслимой высоте далеко от него легчайшей пушинкой. Но без него, без его мягких и вкусных губ полет этот был невозможен. И она ждала взгляда его темных глубоких глаз, когда глоток раздирающего коньяка катился по пищеводу (это отвлекало, но очень мало), чтобы утонуть в них, исчезнуть и перестать страдать, как раненная кошка в колючих кустах, истекающая болью и истомой. Она ждала и притягивала к себе поцелуй-полет, и ничто в мире не могло ей помешать.

 

Ли была с своим Монголом. Его широкоскулое медное лицо пылало в темноте. Когда он мощным торсом вжимал ее в постель, она дрожала и взлетала. Взлетала многократно. Но дрожь не прекращалась. И потом, когда Ли шла одна, она вздрагивала, трепетала, всей кожей вспоминала его умелые пальцы, язык, губы… и улетала прочь. Сиреневая с медным отливом ночь дрожала у нее между ног, запах роз душил. Но дурмана все было мало. Она хотела и никак не могла забыть Монгола.

Зачем? Она не желала, чтобы это повторялось. Она слишком вымоталась, летая. Все тело стонало, мозги окрасились в грязно-бурый, больной и яростный цвет. Она хотела залезть под серебряный дождь, чтобы утяжелить себя, приобресть массу и душу вернуть в опустевшее тело, - да где ж его взять? Выпотрошили – отдайте назад! Я больше не хочу улетать от себя и от всех! Мне еще много надо! Я не выживу на такой жаровне! Остыть!

Комната пялилась на нее его глазами. Вот диван, который взял ее вместе с ним. Вот бокал – он выпил ее им. Вот экран. Он разглядел ее всю и сохранил в себе картинку – ту. Куда от них деться? Дрожь нисколько не проходила. Дождь из душа еще сильней распалил ее. Она прикоснулась к себе и дернулась от боли. Он что, привязал ее так, что не развязать? Где то яйцо, в котором – игла, на конце которой – конец, обрубив который – ура! – она получит Свободу?

Ее Кощей, ее Монгол спокойно шел к парковке. Его тигриный шаг и легкий взмах руки сигналили: он – царь зверей, машин и женщин. Так же, как он владел Ли, он обладал машиной – полновластно и безраздельно. Машине это не было обидно. В отличие от Ли, она любила, когда ею совершенно владели; хозяин был нужен ей, как часть ее самой. Что она без него? Пустая груда железок, недвижная и неживая. Ли не хотела быть игрушкой, которую Он всегда властен завести или не завести. Она не хотела. Она ею была.

Телефон залился, брызнул осколками звуков. Задрожав, она подняла трубку…

 - Как ты там?

Голос обволакивал, усиливая розовый дурман и бурое пятно в мозгу подсвечивая фиолетовым.

 - Завтра. В девять. Жди.

Точки «пиков» в трубке впились в нее, как осколки.

Разбитая чашка. Как ему объяснить? Кусочки фарфора еще не долетели до пола, да они все равно упадут на мягкий ковер без стука. И он уже смотрит в окно. Не услышит. Не увидит. А запустить в него чашкой – страшно. Где ее силы? Он оглянется сейчас узкими глазами, пробуравит ее насквозь и пройдет упруго и мягко сквозь нее, к себе, в себя. Он взвинтил ее, заставил летать – чего же еще? Разве рабыни имеют право на бунт? Даже мысли не возникнет у него. И завтра снова – расстрел звонка:

 - Буду в девять. Жди.

Недотраханная женщина – это страшно. Перетраханная женщина – это нонсенс (оставим патологию преступления). Настоящей женщине всегда мало. И если у нее нет меча, как у Умочки Турман в «Убить Билла-2», чтобы кромсать всех направо и налево, она бросается к своему Монголу, чтобы использовать его, напиться им, ужаснуться – и отпрянуть. И искать того Поэта, который даст ей не только убойный секс, но убойные строки про этот секс. Вот тогда в ее жизни появится смысл. Фиолетовое облако просветлеет, бурое марево растворится и наступит – счастье.

Этого не будет никогда. Потому что Монголы не бывают Поэтами, а Поэты – Монголами.

Херово.

Поэты живут, чтобы складывать буквы про это, или складывают буквы, чтобы заставить жизнь – жить?

 

Теперь Ли почти не могла спать. Она ложилась и трогала себя так, чтобы опять дрожь побежала по телу, но было не сладко. Она чуть- чуть вспоминала его и пыталась заснуть. И во сне пожар приходил к ней, реальный, как кадры разрушенного Пакистана. Её родной дом рушился и горел, разлом приближался, разрушая несколько подъездов высотки, огонь шумел близким треском. А она в ступоре дожидалась… Со стороны единственный оставшийся подъезд - крайний, её, - казался обглоданным остовом курицы, поставленным «на попа». С высоты ежастые арматурины, торчащие из его боков, не казались страшными. Но Ли чувствовала, что она совсем одна на свете, внутри этого мертвого остова, в окружении огня и дыма развалов. Огонь потемнел, краски исчезли, зияла лишь чернота. Ли стала просыпаться в четыре, в пять. Кошмар менял картинку и мучил её опять.

Он не позвонил. Темные дети со спрятанными лицами зарылись ими в свои колени, укутались в телогрейки и стали молча, отворачиваясь, уходить один за другим, не глядя на нее. Как прервать этот странный сон? Она проснулась и ушла из дома в его мареве.

Потом бессонница налетела, придавила волчицей - от чего берегла?

Девочка зарылась в листву на коленях. Мужчина в сбившейся шапке качает дитя на качелях, блаженно качаясь сам. Как это просто. И счастливо. Проще нет. И лучше.

Ли не ответит сегодня Монголу. Она вообще больше не ответит ему. Потому что Монгола больше нет.

Ли поняла, что же значило то лилово-бурое пятно в ее мозгу. Она знала, тогда еще знала, что ничем хорошим этот праздник не кончится, да и не было праздника…

Не было праздника?

 - Пока мы не видимся,  апельсины живы, а свидимся – бог весть?..

Он обнял ее – и она растаяла. Крохотная пушинка космоса под названием Ли исчезла, растворилась в Нем, и это не было ни больно, ни страшно, это и было – счастье. Но она тут же заплакала. Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда! Суровые, твердые буквы копошились в ее мозгу, но никак не складывались в слова, а слезы текли и текли, как будто рядом резали лук. Он не понимал, Он не замечал, Он еще не знал, что это – всё… Апельсины срезаны. Шкурка их источает изысканный аромат, а ночь уже вгрызлась своим тупым ножом, и сок всё каплет и каплет на….Вытечет весь – и они умрут, две разных песчинки в огромном космосе, оторвавшиеся друг от друга.

Больше – ничего. Они побегут по своим поездам, самолетам, машинам, трамваям. Она – варить свою кашу, Он – терзать свои буквы. Каша не варится из букв. Буквы не слепят кашу. Она вернется к Монголу, а Он – Поэт.

Она не вернется к Монголу. Его больше нет.

 Он еще лежит на столе в морге. Его красивое тело убирают к прощанью. Ли не хочет представить, что стало с его лицом. Она не смеет, не может- нельзя – пойти попрощаться с ним. Она и не хочет знать, что стало с ним. Она только терпит бурое пятно в мозгу и знает, что теперь ему – не исчезнуть!

А, поэт  … 

И зачем ей теперь поэт?..

 

Допечатала Машка опус, а ниже приписку сделала: -  Леопольд, подлый трус, выходи! – подразумевая: откликнись ты, сучий порох, дубина стоеросовая, чурбан бесчувственный, ведмедь-бурбон-монстр… Но крепко вцепился Гришаня в родную клаву, замрет – не шелохнет и мышкой не клацает. Машка его и про здоровье спрашивала, и здоровьем деток интересовалась – нет ответа. Может, обиделся за невинно убиенного Монгола и поэта?

А Сашка с Машкой остался, и Машка при Сашке, пару раз в месяц.

 И зачесалась у Машки попка. Так просто зачесалась, от нервов невысказанных. Уж так ей хотелось оторваться от кашки, Сашки  и детишек счастливеньких, и прореветься во всю мазуту, и сплющить, снести, взорвать всю эту серую хрень. Ан нет, не вышел еще манюнин срок. Спряталась женщина №2 – особенная, а попка все чешется, приключений на свои прелести ищет. Побежала обыкновенная тетка на рынок.

Развалы мяса посмотрели на Машку глупыми мордами – аж затошнило от прочих рож. Смотрит Машка – мужик маски продает. Залежалые, с Нового года покинутые. Хапает: не то попугай, не то страус, не то кошка с розовым носом. Этакое зелено-розовое чудо, натурально, в перьях. Напяливает Машка на себя эту прелесть и давай шнырять по рядам и в глаза всем подглядывать: тетку шуганула, что пакеты веером выставила; какую-то приложила (она другую на 200 г обвесила). Но это все ерундушки бякие. Вознесло Машку прямо на прилавки – она от рыбы начала – и понесло, понесло, понесло… Бегает по прилавкам, полный абзац устраивает. А от переполоха легче и легче Машке, сейчас от веселья пузырьки смеха все непрерывней и непрерывней зажарятся…

 - Эй, страус в перьях! (Ура! Нашла-таки приключений на попку!) – мужик, очень крепкий, высокий красавец, ухватил Машку и стянул с прилавка, где она невинное печенье давит.

 - А ну, пошла отсюда быстро! – и мертвой хваткой тянет мимо теток, про ущерб орущих, мимо бабульки с пакетов веером, сквозь толпу – и в уголок за рынком. Лихо протащил Машку.

 - Ты что, мать, Новый год не встретила? Или – 8-ое марта досрочно?

 - А ты откуда знаешь, что я – мать?

Удивилась Машка, сняла маску; мужик все держит ее за рукав, но не сильно: понял, что не очень буйная.

Рюхнула Машка маску, и сразу обвалом покатились слезки. Уткнулась мужику в шершавое сукно и так-то сладко взревнула!  Хрюкнула и икнула…

Проснулась Машка, а слезки все катятся, но уже на грудь Сашке. Дожилась. Из нее ведь, бывало, ничем слезинки не вышибешь. И то правда: с детства слезу из Машки выжать – что реки повернуть вспять. Бывало, сожмет упрямые губки, когда наизнанку цветочек тюльпана вывернет, и ни за что не признается бабушке, что напакостила, хоть табурет об ее голову разбей, и слез ни за что не прольет от родительской ругани, только отцу буркнет: «Ты что, дурак?» - когда он ее шлепнуть вздумает, и посмотрит гордо, как королевна.

И весело, думаете, Машке от такого кременьства? А как же, весело! Она и на работе выучилась: ее начальство ругает, а она лыбится, и опять хоть кол на голове теши: упряма – не переупрямишь, противна – не перепротивишь, крепка – не перешибешь! Домой вот придет – расслабится, на деток родных порычит да с Сашкой  оторвется. Ну да про это вы уже знаете.

 

Погладил  Сашка Машку, пожалел, как маленькую, и утихла она, образумилась. Побежала опять на базар, не понарошку.

 Эх, хорошо на рынке: народу много, товару еще больше, замечать встречные рожицы некогда, бежишь себе и бежишь, кусок мяса ищешь. А одним глазком косит все же Машка: вдруг ее любимый заметит? Может, он тоже на добычу вышел? И не все же о мясе насущном заботиться, это Машке надо для Сашки  котлетку сварганить, а Он пусть другое ищет…

Тетка на лестнице прямо затряслась-забилась, когда Машка почти уже мимо прошла. Уф, напугала! Думала – упадет с ней вместе!

- Пода-а-йте Христа ради, - дребезжит тетка.

 Вот так и стоим все с протянутой рукой, - подумала Машка, - то вместе, то поврозь, а то попеременно.

Долго искала и нашла презренную мелочь. Глядишь, и она когда-нибудь у бога выпросит, чего у ней недостача.

Кусочек мяска достался вполне сытненький. Сейчас зашкворчит, захрюкает на сковороде, как живой. Как бы Машка накормила им любимого!

 

О музыке, гастрономии и мужчинах.

  Жизнь коротка, а музыка прекрасна. А фразочка засела крепко в душу. Чего ей надо от меня, земной женщины? Стою, режу мясо, думаю о любимом мужчине…Приятно иногда побыть домохозяйкой, хороший кусок мяса превратить в ароматный бефстроганов. Кусочки ложатся один к одному, аппетитные, сочные, не мертвые, а, наоборот, чересчур наполненные. Когда в сотейнике это варево начнет разбухать, источая сок, оно не умрет, а, напротив, заживет новой, волшебной жизнью, ведь она впитала в себя   всю мою любовь, приправленную специями и соусом «карри»…

Кого я люблю?

   Любимый мой строг, спокоен и сдержан. Отведывать мои кулинарные изыски он будет не торопясь, разглядывая каждый кусочек мяса, словно выспрашивая его: «Ты такой же, как и все, или другой?» Он будет оказывать знаки величайшего внимания тарелке, но не моим глазам – в них-то он давно уже всё разглядел. Но в конце концов его зрачки, согретые желудочным соком, потеплеют и обратятся ко мне с вполне привычной благодарностью. А если бы я готовила для другого любимого?

   Мне не суждено было устроить семью с моей первой любовью.

Но я всегда была уверена, что жалеть об этом  буду не я, а он, и когда-нибудь  услышу признание. Так и вышло.

   Через 10 лет после расставания судьба опять свела нас вместе, точно так же, как 10 лет назад, в купе скорого поезда. Мигом вспомнилось, как покойно было держать у него на коленях руки – руки «пленницы», в детских  ещё забавах перехваченные чьим-то пояском и положенные для надежности им  к себе на колени. А как здорово было прежде растрепать купейные подушки, в праведном бою побивая ими друг друга! Мы боялись признаться в чувствах и всю их силу вбивали в подушки – за это-то я теперь и пленена, а он грозно вопрошает: «Будешь ещё бить меня подушкой, будешь?» - пока пух и перья оседают на наших разгоряченных мордашках и мои руки лежат на его коленях. А когда он попытается меня поцеловать, я испугаюсь и отпряну: «Ты что, дурак?»

 Я скоро поняла, что это самое счастливое время, и предложила ему взять меня замуж. Но у него была уже тогда другая – красивая и смелая дорогу перешла… А теперь оказывается, что и в его жизни счастливее мгновений не было, и жена его всё ревнует ко мне. А ведь мы так даже и не поцеловались…

   А  что бы я приготовила ему? Слишком легкий, слишком весенний аромат – его. Подошел бы какой-нибудь изысканный салат, что-нибудь из креветок с ананасами и сыром.

   Оказывается, все мои Любови имеют строго определенный гастрономический оттенок. Путь к моему сердцу, совершенно точно, лежит через желудок. Наверное, поэтому одному откровенному мачо удалось меня весьма легко совратить. Сначала я просто смеялась над его псевдо-романтическими письмами из другого города, но когда он все же напросился ко мне в гости, мое сердце в один вечер оказалось сражено приготовленным им цыпленком табака. Бутылка коньяка довершила дело. Очень скоро, однако, стало ясно, что «не хлебом единым…» В быту мачо оказался ребенком, требующим постоянной заботы о себе, но мне хватает родных детей.

   Любимый мой, где ты? Я ПРИГОТОВЛЮ ДЛЯ ТЕБЯ ВСЕ, что угодно: американских тараканов или китайских червей, цветущий папоротник или жгучую крапиву, - чего бы это мне ни стоило, лишь бы судьба больше не разлучала нас!... А пока опять лягу спать с одним из двух самых верных и задушевных – Т.  Или  Д. Гастрономические изыски им уже больше века  не нужны, а  вот пищей  высокой – всегда сами поделятся, пожалуйста, правда, оба уже старики, к тому же,  один  слишком мрачен, а второй вообще вегетарианец.…Но где же Ты?..

 

Идет Машка со своим куском мяса, никого не трогает, хоть и голодная. Тю! Сосед, чуть тепленький, почти прислонютый, у аптеки обретается.

- Па-звольте, соседка, я вас провожу?

 - Позволяю (куда деваться-то: в одном ведь подъезде живем,  раз уж встретились в ближней аптеке – зачем запрещать пьяному дядечке  провожать!)

 - У вас такое открытое лицо, соседка, больше таких нет… Представляешь, меня сегодня моя мурмулетка кинула! Не жена, конечно, а мурмулетка. Я ей звоню, а она, сучка, телефон не берет!

 - Может, ее просто дома нет (сучки или все-таки мурмулетки?)?

 -Я что – не знаю?.. Знаешь, я бы тебя трахнул. Не сегодня, сегодня я не в форме, а как-нибудь по трезвости. Ты не смотри, что я на морду страшный (ну о-очень!..), у меня, главное, ниже пояса всё в порядке, но не сегодня… А так, раз в полгода, мне бы хватило…

- (Если  хватает раз в полгода, так зачем ещё мурмулетка?)

 - У меня, понимаешь, на баб моего возраста уже не встает. Мне 80…

 - Вы хорошо для своего возраста сохранились (зачем-то прибавил себе лет 25).

 - Мне вообще-то 60…

 - (Ждет, что Машка разуверять будет?)

 - Соседка, у тебя такое открытое лицо… Я бы хотел с тобой поближе…

 

Завтра он пойдет гулять с собакой и не поздоровается. Помирился с мурмулеткой?..

 

А Машку вчера на работе обкакали: только все женщиной №1 признают, всяких крючков и закорюк требуют. А творчество, творчество где ж? Взревела Машута и побежала к Сашке, на плече плакаться, но слезки не донесла. Давно бы она взревела, да милый не приходил, сам свою кашку варил. Сашка-то не мульонер, деньги в поте спины своей добывает и Машке часто не может плечо свое подставлять. А когда явится – вот уж и праздничек, ни к чему сопли-то распускать. Но хотелось порой за Манюнь 20-ую, самую сиропную, раскрутиться и – рраз! – врезать от всего сердца. А плакать-то тогда ж с кем? Вот и терпит опять Машка.

И крамольная мысль закрадывается в ее забубенную голову: может, от кашки она с Сашкой  и убежит? Может, и станет он ее тропинкой к миру – зеленому, полосато-желтому, синему, - короче, широкому, как весенний лес, и просторному, как глыба воды… Карнавала хочу!

Киношный карнавал.

 Карнавал пел.

Он пел синим, красным, зеленым и желтым.

Пухлыми губами, дикими глазами, перьями и усами.

Ли было весело рядом с Монголом. Как давно она мечтала о карнавале, чтобы спрятаться за маской и отнять свою руку – вырваться, убежать: хоть с хиппи, хоть с принцем - с чужой душой. Она стала выбирать. Тарантелла несла ее, как деревянный башмак по реке – слегка закругляя, нос по ветру: запах измены – лишь перемены…

Карнавал гудел.

Здорово звенели дудочки и барабаны. Они вносили веселую какофонию в стройный гам. Слева гудел резко-тонко малыш-панда. Впереди Серый Волк-зубами щелк обернулся и подмигнул, пристукнув костяшками. Веер перьев на голове у Ли заколыхался от смеха.

Он плясал.

Монгол превесело растопырил пальцы – изображал папуаса, приседая и корчась вокруг нее.

Только что его тяжелая рука сжимала ее – и вот уже нет. Толпа налетела, подхватила, унесла в ломаном ритме упавшего вальса. Справа навис носохобот – захотелось пригнуться и залезть под отсутствующий стол. Левый локоть схватил кто-то сзади и потащил с собой. Ли оглянулась ( это не сразу удалось) – и налетела на… Налетела. Затормозила. Застряла.

Она искала Его! Почему ее все время относило в сторону? Вот Он!

Высок и черен, как змея, блестящ, сверкающ и хорош… невыносимо! Ах, наважденье! Сгинь, отпусти, не то она утонет прямо сейчас. От этих зеленых глаз не вырваться!

И он уже тянет ее – за оба локтя – к себе…

Музыка оглушила свистящим воплем. Ли прилепилась к нему сразу вся, потянулась, прильнула и…

Они не погладят одну кошку. И искры не будут лететь…

Губы горчили. Их отравили. Чем-то ужасным. Зачем?

Ли так давно никто не обманывал.

Она растерянно оторвалась. Змея не держал ее. Он уже несся вперед. Вместе с какой-то тощей курицей с синим хохолком.

А она стояла и горевала.

Говор карнавала исчез. Ли оглохла и онемела, совсем как когда-то давно, в бассейне, когда тонула ребенком на глазах у всех и не слышала своего крика, и никто не слышал, хотя она изо всех сил кричала – под водой…

Она опять кричит – и никто не слышит, даже сама она.

- Монгол!

 Его нет рядом, только серые маски: кто-то смыл с них цвета, остались блеклость папье-маше и уродство форм.

- Монгол! Услышь меня! – она медленно вертится, как на пене вод: на «бочке» так вертятся буруны посредине быстрой реки (вода только видимость создает движенья, а попадешь на бурун – и ни с места, плетешься вокруг оси, в никуда…)

- Монгол!

Зачем он отпустил ее?

- Я хочу увидеть тебя, родной, откликнись скорей, возьми своей теплой рукой мою руку, мы вернемся отсюда и я положусь на твое плечо и спрячусь в тебя – вся. Перестану дрожать. Как противна эта мелкая дрожь!

Мне будет тепло. Я забуду про хоботы, и эти мерзкие маски не настигнут меня!

Монгол!.. Мне нужен лишь твой хобот…

 

Нам стоило только настроить комфортных кинотеатров – и мы поперлись в них на страшное кино. В мягких креслах и стереозвуке смотреть не страшно   - это не жизнь.

В этом кино есть неземная актриса. Есть в нем кровавый мужик. Есть просто хорошие люди. И много света и воздуха через кровь.

 Когда кровью твоею наполнится рот… Не о чем мыслить. Только – молчать. Глотать обиду, и боль, и кровь. И наступит – ясность. Веселый бред. Всё пройдет. Все.

 

Вот однажды приснился Манюне тако веселый сон.

 

Сон девочки.

Солнце плескалось в море, море играло солнечными брызгами. Пляж блаженствовал.

Где-то близко выбрасывали парашюты с огромными, похожими на метеорологические, шарами. Шары были розовые и блестяще переливались, словно надутые из мыльного перламутра. Один оказался в воде совсем рядом с нами.

Залив закипел и сильнейшими потоками понес людей в разные стороны. Небо из синего стало серым, море – черным: всё как негатив старой фотопленки или сна. Жесткие очертания – грань берега и воды, земли и неба, и только два цвета: черный и серый, блестящий и матовый.

Как хорошо, что мы с мамой рядом.

Странное дело, я не испытываю никакого страха, удивления, а только отупение.

 - Греби к тому берегу! – кричит мама.

Там наш дом. Она сама плывет как-то замедленно. Вот это действительно странно – ведь мама лучше меня плавает! Или у нее тоже отупение, заторможены реакции? Но мы почти мгновенно приближаемся к другому берегу: залив, что ли, уменьшился?

 Та сторона видится удивительно четко и ясно, так, словно там беспрерывно пылает очень много зарниц; все небо за облаками – сплошные зарницы. А здесь слепит глаза темнота. В серебристые сполохи там, кажется, вплетаются стоны. Здесь – ничего не видно. И тишина.

Вон, кажется, какая-то машина едет по берегу. У нее всего одна фара.

Светящийся луч выхватывает из темноты кромку берега, к которой мы выбираемся, и… хаос безжизненных полуголых тел. Но у меня почему-то нет сил даже удивляться.

Совсем рядом вода безжалостно омывает красивое тело мальчика, верней, юноши, и он лежит, совсем как живой. Только ноги холодны, как вода – я чувствую, потому что поток прибивает меня к ним лбом. И еще у него, наверное, нет сердца: в груди в этом месте просто дыра. Вода пузырится над ней с каждой новой волной сильней.

Машина приближается. Мама заталкивает мою голову под ноги мальчику. И в этот момент я начинаю слышать ее мысли – ведь не могла же она наяву говорить такое: «Что же делать-то, доченька! Может, ты спрячешься у него в ногах, и они тебя не заметят? Только бы ты не смотрела на его лицо – ведь это твой Митя…»

Тут она приподнимает голову. Я тоже. Луч натыкается на ее глаза, и я вижу, как они становятся просто дырочками, сквозными дырочками через всю голову, которая падает; меня тоже ослепляет, но еще успевает нелепая мысль прийти в голову: странно допотопный вид у этой машины, хоть и оборудована она наисовременнейшим лазером… а шары те, наверное, бомбы…

Все-таки они начали войну…


Не любит Манюня, ох, не любит такие сны! А вот масленица нынче началась – это класс! Солнечным ноздреватым блинком блеснула, весной опахнула, праздничка наплескала. Прибегает Машута домой, а там подруга, Иришка сидит. Да и не сидит вовсе, а уж тесто на блинки завела, Машку просветила: кто невесело масленичную неделю проведет – совсем для любви пропащий. Не хочется Машке пока пропадать, лучше уж комочки мучные порастирать, у плиты пожариться. А в агрегате холодильном – вон в том уголку! – скляночка спирта затесалась, крутого, ядреного. Жахнули подруги по стопочке… Ой, зачем жахнули? Затрясло одну, а другую скособочило. Это теперь только Машка вспомнила, что там спирт неразведенный был, дедушкой заботливым на компрессы внучатам пожертвованный. Продрало им, бедным, все нутро! Зато мысли больные все начисто выбило. И про Сашку  забыли, и про Гришку, и про Женьку иришкиного непутевого. И блинки заплясали на сковородочке, и кусались они то-то здорово!

 - Ир, а помнишь, как мы вино вишневое никак открыть не могли?

 - Ну! А ты как дернула, я ногу потом никак отмыть не могла.

 - Точно!

И текут у них разговоры глупые, глупые, да веселые. О работе хоть не помянуто. А работа у девушек трудная: и все дни они, и все ноченьки о детишках чужих пекутся, да совсем и не забываются. Вот забылись разок – и ладушки. За блинками-то все им весело. А уйдут Иринка, Маринка, и Оксанка, и Инночка (набежать на блинки успели все) – вот опять Машке хоть на стенку лезть, и белугой выть, и печалиться. Не хватает чего-то Машке. На работе она уж признана, и начальством своим отмечена ( хоть и сняли разок с нее премию – не умела в журнал закорюки вписывать, а вон грамотами можно все увешивать), и детишки чужие родней своих, и для Сашки , опять же, местечко есть, дважды в месяц, диван вместительный… А тоскливо Машуте ой-ой как… Помечтаем?

 

 Засандалить сандал.

Достать свечу, зажечь и капнуть масла.

Этот запах сводил вчера с ума.

Чуть-чуть аромата за ушком – и флюиды его сплели паутину, а золотобрюхая мушка стала биться в ней от края до края, не выхода ища, а счастья.

Сандаловое дерево, последний герой, остаемся зимовать. Я не знаю твоего голоса.  Искуситель накрыл своим плащом, и кокон аромата стал ещё заманчивей, обманчивей и слаще.

Черный плащ Воланда спрятал небо. Шлейф запаха накрыл и уволок в свой уголок. Темнота сладострастия неодолима. Золотобрюхой мушке – конец. Конец всё острее входил в нее, все разбухал и разрывал. Злотобрюхое счастье брызгало резко и пряно. И всё не кончалось. Кокон берёг.

Запах сандала – это запах страсти. Сладкой страсти. Сладострастия. Страсти к сладости. Чушь!

Сладострастие не знает слов. Оно змеёю вьётся в тёмных простынях, оставляя влажный холод и пожар. Его мокроту сушит яростный язык, а скользкий след остудит пожар. И запах сандала накроет медвежьей лапой и загрустит.

Ты знаешь, как набухает грудь у женщины, которая ждет, хочет слиться с тобой всем телом? Она будет красивой с тобой, для тебя. А ты ничего не поймешь, только то, что она - вся твоя…

Если среди новогоднего блеска иголок вдруг засверкает звонок телефона –  не поверю.

Рождество далеко.

Время ещё не пришло.

Будем зимовать. Подождем.

Ёлка сияет в темноте неярко и редко. Резко набухла грудь. Ей нужно прижаться! Чей это шепот? Я не знаю твоего голоса. А его вдруг слился с самым мерзким…Схожу с ума? Скорее открыть глаза! Но они слиплись от клейкого кокона. Так страшно: вдруг он – не ты?

 

Эх, не любит Машка свое тело. Хоть для Сашки  Манюнь и идеальная женщина, не может ему поверить: вот бедра торчат, а грудь – едва ли… И веснушки кругом, и усики над губой. Ну кто его, Сашку, разберет: вправду ему все мило или врет? Недоверчивая стала Машка. А тут Гришка проснулся, ожил, нарисовался – панихиду, что ли перестал служить? Комплиментик отвесил: лучше ты, говорит, чем Денежкина, пишешь. Никак Машка не поймет: Гришаня-то издевается, или врет, или просто отписку дает, когда просыпается? И кто этого сурка из его норки выливает? Эх, чужой он Машке, чужой, совсем в стороне живет, той жизнью, которую Машка только мечтать да воображать может.

 

Апельсин.

А хочешь, я расскажу тебе, как мы с тобой встретились?

…Крышка унитаза все падала и падала и прихлопнула хвост коту…

А в маленьком читальном зале падали апельсины. Оранджем сияли «китайские яблоки», глянцевые обложки презентуемой книжки, мохеровый плащ автора, картинно перекинутый через плечо. Я сияла оранжевым свитером – и апельсины (2 штуки) упали и на меня. Справа был виден прозрачно утонченный профиль поэтессы Натали, слева – газовое платье восточной ведьмы Фарух. Рядом с героем дня возвышался симпатяга- известный писатель, создатель полубезумного и стебного, злобного и поэтичного романа «Крысобой, или счастье под  плеткой». Вечер тянулся, как застывший кисель, под лениво-эпатажные выпады поэтов и поэтесс – апельсины были лучше всего. Все-таки я правильно сделала, что заставила свое мерзнувшее тело сменить теплый диванчик на тряский обледеневший троллейбус. Стоило явиться сюда, чтобы увидеть: мой диван ничуть не хуже, профиль не менее интересен, и я по-прежнему царственно горда, хоть и не спешу это проявить.

…После полного разлития киселя ты подошел ко мне и подарил 3-ий апельсин.

 - Вы изволили снизойти к нам, мадам?

И я снисходительно улыбнулась, и мы отправились дальше вместе. Никто не спешил домой. И в «Золотом ключике», после пятидесяти граммов коньяку, при полном отсутствии студенистой массы балласта началось настоящее: языки развязались, глаза залоснились, над столом завитали флюиды. Векторы их престранно скрещивались, ауры боролись друг с другом, но общая орбита вырисовывалась ажурно и сверкающе светло.

Как пьяный ум (или безумие?) нас лечит! И лепит, и корежит, и пьянит, и счастьем подарит...?

Может, напиться вместе с тобой?

 

Купился Гришаня на апельсины, постмодернизм в них углядел, клякнул мышкой разок – и опять затих. И Машкина жизнь все дальше катится, дальше от Гришки – ближе к Сашке.

 - Ты мне плова с собой положи.

Эх, зря попросил Сашка. Если он, стервец, еще раз так скажет… Ух, не слышит, не видит он, как Машка зубками заскрипела. «Положу сейчас, положу», - шипит, а сама скрежещет. Не подавился бы пловом-то Сашка. Если на донышке только детишкам осталось – Машка сгнобит его!

Нельзя приказывать Машке. Даже просить – и то с опаской. А уж если просьба та у ее кровиночек что-нибудь отнимает – берегись! Машка – тигрица строгая: этому дала,   этому дала, и этому по заслугам даст. Как выпрыгнет, как выскочит, пойдут клочки по закоулочкам! Ох, подточил Сашка сам свое плечико – как же ему теперь плакаться?

Домой бы прийти– расслабиться, на деток родных порычать да с Сашкой  оторваться, да, а он?..

 Отчего расслабляться да отрываться, спросите?

Чашка тренькнула из рук, покатилась, звякая: встань, отстань, остынь, дзынь…Скушная ты, блин, жизнь. Деньги вот днесь закончились, кофе иссяк, чаек последний, прокладки, и те, как на грех, скончались. А современной женщине куда без крылышек?

Очень, ну очень нужна Машке передышка. Тупое, безмозглое ничегонеделанье. Отруб. А не получается. Как же в отруб – без крыльев-то?

Ирка звала на свою фирменную самогонку, и блины ноздреватые – вот они, копошатся, а чует Машка: не выйдет отруба. С Устиновой, что ли, завалиться, про кашку забыть – пускай чада сами разок чего сварганят? Так ведь, опять-таки, любовью своею чудной, сказочной, разбередит Устинова – к чему?

И диван не радует Машку, и сна не хватает, то с вечера бессонница, то с утра, и где ты – покой и воля? И счастья нет…Ох, всплакнула бы, и, может, легче стало бы…А лучше – сплясать!

 

Пьяная роза.

На подоконнике потухла роза. Ее остов стал черен, пуст и гол. Снега завьюжили? Метели налетели? Или?

«Ее испуганное смертью тельце…» Ее испуганное смертью тельце не сохранило лепестков, шипов и ничего от восхищенья.

Холодная слеза катилась по щеке. Подушка мокла. Гроб сосной не пах. Он был богат и вычурен,  помпезен, мощен. Она такого шика не видала – при жизни. А в смерти удостоилась его.

В одном из снов ее по улицам летали гробы – не страшные, мультяшные, цветные,  и в розах –  не потухших, а почти живых. И этот гроб – почти из сна, когда б не скудный зал вокруг: ничем не изукрашенные окна, пробитые ленивым сквозняком; обшарпан пол, всё слишком голо.

Слеза катилась, вспоминая…

Все девушки были в красном, все женщины были в черном. И в зале этом просторном не пахло тоской и изменой. Хоть силы у всех на пределе, а все же несет весной!

Как хорошо быть пьяной. Спокойно листать страницы с не-ответами и потихоньку трезветь под Astora Piazalla, машинально нажимая пробел.…О чем задумалось? Неважно. Важно, что скрипка звучит не скорбно, а весело, и пускай перегаром несет, и пускай ответа всё нет. И пусть  в 10-ый раз нажимаешь возврат, чтоб исправить неверную букву, и Венечка Ерофеев отдыхает – всё пускай!!! «Жизнь – это точно любимая, ибо Благодарю, что не умер вчера…» Набирать даже чужие строки трудно!

Она  услышала своё любимое – и.…  Вздрогнули все вокруг. Время остановилось. Замерло. И пошло! Сначала вскинулись руки. Потом задергались шея и веки. Раскрылись зеницы. Спина напряглась. Торс дернулся. Поднялся. Она легко оглянулась – и пошла, перекинув не слишком стройные ноги через борт гроба.

 Это неважно, куда тебя положили – в сосну, или дуб, или каштан. Вот пляшет лезгинка. А вот Мурка, и до Цыганочки недалеко, а если Хаве нагива сейчас заиграют?! Все ветры мира работают на нас! Будем жить! «Жизнь – это точно любимая, ибо Благодарю, что не умер вчера…»

Лисицей рыжею идет весна, несется, как девчонка в куртке рваной. Еще немного – и ее нирвана нас не отпустит точно от окна на ветер. Подставляйте сети! Поймаем карпа счастья завсегда! Веревочка, очки, весна…

Навстречу Рыжей прошагал Индюк. Напыщен и вальяжен очень. Он сумку нес через плечо, но шел отдельно от нее. Такие не ходят пешком! Таких не берут в космонавты!  Им место – в шикарных авто. И что его к нам занесло?

 Ее искристый рыжий капюшон качнулся, вспыхнул, пролетел. «Но в мире этом друг друга они не узнали…» Хаве нагива - Хаве нагива -…Сейчас завертеться в восточном отрыве – самое время! Пусть душит жизни сон тяжелый, пусть кружит снега свист веселый… Друзья, встряхнемся ото сна! Пусть будет жизнь! Опять весна! Весны и рома сердце жаждет – я повторяю это дважды, клянусь: уйду от них в отрыв – от собственных фантомов злых, от этих призраков надежды, закрывших тяжестью мне вежды.

 Вот так пишу темно и вяло. Все потому, что жить устала. Я петь хочу! И в танце легком склонить к любимому головку! Мне это будет по плечу – я просто этого хочу! Пускай я чушь несу сейчас, но – раз, два, три – как славен вальс!

Все девушки были в красном, все женщины были в черном. И роза еще оживет! Дождемся весны – и вперед!

Когда-то она предсказала на похоронах сыграть Мурку, и Чемоданчик, и Хаве нагила, и И-Стамбул с О`Пари.

И ожила.

 

Ура! Завтра весна! Чего плакать-то! Март разбудит дребедень-капель, раздолбит просевший снег, и солнышка Машке хватит и всем. Может, и чурбан стоеросовый проснется? И завтра Машка получит деньги.

Поехала Машка их получать.

 

Сердце в пятках: не хочет со старым мужем встречи.  И Григорий опять же в том самом месте с работой обретается. Кого Машка больше боится – не знает. Одного сама обидела, на другого обиделась. И кременьство куда-то все подевалось. А Гриня вчера, точно, издевался:

 - Может, заедешь как-нибудь к нам? Или боишься встречи со старым ревнивцем?

Машка, честная, как всегда, призналась: боится. А Гришане-то того и надо, он сам уже Машку боится, только честно не признается, и нафиг ему ее к встрече звать? Болтун, хоть и краткий. На мыло-то нечего тратиться – для великого живем, ему себя отдаем! А Машке словес не жалко. Чего намечтает – сразу отправляет…


Мустанг.

Шаги судьбы – это  не бетховенские раскаты. Неслышно, как растет трава, вкрадчиво, как на мягких лапах кошка, немыслимо, как неизреченная мысль, сочится судьба. Ты чувствуешь, что она есть, но куда шагнет, когда лизнет – или укусит? – в ушко, не знаешь. Что-то там происходит: кто-то готовит праздник, кто-то – пропасть. Что – мне?

Безумный свет застелил окно. Обмякли ноги, напрягся живот. Рот высох.  На рыжем мустанге, взбивая пыль, вот-вот налетит веселый седок!

Звонок осадил горячечный пыл.

 - Где ты была семь лет назад? Сидела в своей школе? Корпела над тупыми тетрадками? Пока я искал свой первый роман, напивался, таскался за сучкой-Алисой, вставлял зубы и попал на шикарный крючок заземления?

 - А я… Один молодец меня совращал. У него была гладкая кожа, тело мальчика-атлета и напор самца.

Я еще могла родить тебе мальчика. Или девочку. А не корпеть над тетрадками. И ты подкидывал бы и кружил наше дитя. И Алису не нужно было искать – во мне достаточно и от нее. Ты со съезда звонишь? Ты пьян?

 - Да, я пьян. Эти мудаки достали своей говорильней. Они еще хуже барышень, которые кривят мордашки при чтении моего «порнографического» романа. Кривят – и читают, читают, читают, слюнки пуская… Ну, может быть, хоть научатся делать минет. А эти…(неприличный жест) даже на fake не способны. Ты спишь?

 - Я читаю твой порнографический роман, «половой истекая истомою». И сейчас пироги печь буду.

 - Я тоже пирогов хочу. Мама их классно пекла. Ты испечешь беляшей?

 - Для тебя.

 - Что за музыка у тебя играет? Какая-то странная.

 - Ты слышишь? Это музыка одиночества. Ее можно заглушить только жирным куском очень вкусной селедки. Я всегда под нее танцую. Без тебя. Она смешала красный с зеленым, обвилась вокруг горла и пустила стрелы в фарфор. Он разобьется, и музыка опять зазвучит. Зачем ты звонишь?

 - Не знаю. Я представил, что ты сейчас со своим монголом – и захотел тебя на куски разорвать, разбить, как фарфор, и чтоб ты не смела снова запеть – без меня!

 - Тебе еще мало моей крови?

 - Очень мало. Я хочу схватить тебя так,  чтобы ты хрустнула в моих медвежьих лапах, и…я стану тогда медвежонком.

 - Я не хочу быть медведицей! Я хочу, чтобы по выжженной прерии скакал шоколадный мустанг, и у скакуна сиял веселый оскал, и эта скачка взрывала бы всю меня, и дрожь земли – была бы моя дрожь, ее так трудно остановить! Лети ко мне!

 - …(трубка брошена. Немота)

 - Испугался. А как пироги?..

P.S.

…я держу дверь в ванную открытой, когда умываюсь – все жду твоего звонка. Мои волосы на ногах перестали расти – ждут тебя. Твой бокал еще пуст – он ждет, когда вместе наполним его. Моя кошка уже вздыбила шерсть – ждет, когда мы оба погладим ее, и искры вспыхнут тогда…

Врывается бывший ревнивый муж. Старый муж, грозный муж…Он увидел незадернутые шторы в детской, понял, что я одна, разбивал домофон, пока я была в ванной, а теперь трезвонит с мобилы, загробным голосом скрипя:

 - Удачи-чи-чи(пи-пи-пи…)

 -Спасибо, козлик! Чую нежную лапень судьбы…

 

Видеть сон и пытаться зафиксировать его нестойкими буквами. Господь! Почто не лишаешь меня разума совсем? Он нахлобучивает треух тоски и промораживает жарким стыдом.

Я виновата перед тобой. Ты мой фантом. Но куда без тебя?

Эх, Машка-Машка, зачем ты забыла себя - букашку и  послала эту какашку?

И видит Машка, как Гришка сел на коврик возле своей Аськи, и они, притершись лбами (один крутой, с залысинами и вздыбленными вихрами, другой – крохотно свеженький, без морщин, с одной безмятежностью трехлетней жизни),  стали приставлять друг к другу кубики-рубики и построили башенку, а рядом дворец, и еще крепостную стену и ров – рай для принцессы. Осталось только куколку туда запустить. Ну да Аська сама с этим справится. А теперь Ромка налетел на Гришку, оседлал сверху склоненную шею, и папка с сыном весело покатились живеньким клубком, никак не реагируя на клики матери с неизвестным носом и чуть пошатнув замок принцессы. Асечка загудела и полонила обоих разрушителей. Вопли детей и рычание отца слились в один славный рык. Рык счастья.

Машка взвыла. Чужое счастье – ты мерзость! Хочу свое! Хочу сама – в ревущий клубок: где ножка, где ручка, где – чье? Сцепились, и ручки, все в перетяжках, твои – в моих… И всё… Хочу!

 Терпи, Машка. Другая у тебя жизнь.

 

 - Ты, идиотка, как ты смела влезать ко мне со своими блинами, грибами, орехами? Вспоминать мою маму? Мечтать обо мне? Ты с катушек слетела, сбрендила? Ну ладно б, по-тихому, но какого хрена посмела влезать..?

Так почуяла Машка неладный ответ. И смолчала. Ну что я могу? Побегу к ленивым котлеткам, деткам, а также к Сашке, погадать на ромашке, поломать пальцы, поймать пыльцу, невесомую, хрупкую самую.

 Слезки катятся прямо на платьице и, как маленькая девочка, Машка плачет, но не в автомате. Вот до чего, кремень ты наш.

А Сашка всё чует. Пришел. Брови сурово сдвинул, губы сомкнул – кран чинит. До розетки добрался. Полдня телефон исправлял. И всё молча, сурово и искренне. Как это вдруг болтун замолчал? Тут уж Машке вдруг захотелось его объять, чтобы бровки разгладились, губки рассуропились. В общем, прилипла Машка, и вовремя влипла. Дальше всё как по маслу поехало.

- Маш, пойдем тебе что-нибудь купим. Юбочку или брюки. Брюки, конечно, солиднее. Но ты мне в юбочке очень нравишься. Ножки у тебя аппетитные. Ладно уж, пусть не я один любуюсь.

Ах, как легко купить счастье! А женщину купить – еще легче! Уже летает Машка- какашка.

Приехали в Гипер. Толпа всё снует метелицей. И карнавала не надо, итак всё пестрым-пестро. Развалы товаров, колясок, лиц. Присел сбоку Сашка, поскучнел. Хорошо хоть, диванчик ему подставили: сидите себе, господин, ожидайте свою мадаму, пока та намеряется.

Выскочила Машка из примерочной – в юбице Сашке  показаться – и… Клац! Едва успела рот захлопнуть, чтобы погромче не закричать; едва кивнула прилично, едва вползла назад, в кабинку примерочную: рядом с Сашкой  Гришка сидит! И дитенка на руках держит. А тот (та) радостно повизгивает: «Мам, мам, пойдем скорей мороженое есть!» Эх, мороженое… Машку Сашка тоже обещал покормить. Слабость это Манюнина: как увидит прозрачную креманку, запотевшую от белого лакомства, так и тает от нежности, с детством вернувшейся. Как же назад-то ползти? Как Сашке  не показать, что мороженому - конец?

-Дорогая, та юбка на тебе лучше сидела.

- Ладно, вернемся к той юбке.

Каким лабиринтом вернуться, чтоб не заплутать, чтоб не столкнуться опять с этим иродом? Не должен Сашка про него ничего знать, хватит того, что Машка с ним мучается. Про самого Гришку некогда Машке размышлять, все мысли исчезли, как канули, туда им и дорожка, в тартарары, в нежить белую. Почему белую? А нетути рядом черной, да и брысь.

 

Президентская программа требует всемерного внимания к нуждам учителей…

 

Мы.

Я ностальгирую, как старуха. Мы провожаем очередную коллегу на ПМЖ в Германию. Разглядываем общие фотографии различной давности. Почему-то виновница торжества пропустила большую часть наших совместных сабантуев и теперь удивленно смотрит, утверждая, что с годами все становятся только краше. С истинными женщинами только так и происходит.

   Вот день Восьмого марта. Мы с успехом развлекаем сами себя-любимых. Переодеты папуасками, обнажили крутые бедра и ляжки, обтянули их сверкающими (в дырьях) колготками, блещем жемчужными улыбками и не знаем горя, об усталости и не слыхивали. Кто подумает, что только что каждая отвела шесть-восемь уроков, повздорила с дюжиной учеников, разобралась с парой любимых родителей, стерла ноги новыми туфлями и не знает, чем покормить семью дома? Да ничего подобного! Эти разбитные бабенки не могут иметь никакого отношения к процессу воспитания подрастающего поколения! Скорее, они шагнули сюда прямиком из публичного дома: фигурки что надо, прикид соответствующий, рот до ушей – хоть завязочки пришей, они вообще не могут иметь ничего – никаких проблем! «Ну, девочки, я уже и не знаю, где вы – настоящие: когда поете самую лиричную песню, читаете доклад об инновационных процессах в педагогике или сейчас, когда прикидываетесь стыдными женщинами», - говорит наша завуч, суровая тетка солидной закалки. Еще лет десять назад она же запрещала мне являться в школу в прозрачной белой блузке: чревато развращением малолетних. Значит, и тогда мы были вполне ничего! 

Вот листопад принакрыл зияющую грязь нашей серой провинции, и «три грации» в мешковатых куртках  обнялись на осенней дорожке. Ни морщин, ни упреков дождливому небу, ни следов повседневной борьбы за жизнь нет в улыбках. Благословенно мгновение, пойманное услужливым фотоаппаратом! Я так люблю тебя, примитивное орудие вечности! Ты схватываешь только безмятежные секунды жизни, а всех прочих – нет.

 Пускай Даша запомнит нас именно такими и сама остается такой. Я помню, как безудержно она танцевала на своем тридцатилетии всего полгода назад, все арлекины мира могли бы позавидовать ее раскованности и артистизму. Думаете, легко быть бесшабашным шутом? А постоянная тренировка перед массой оголтелых подростков, которых требуется превратить во вполне приличных людей? О, мы умеем их развлекать! Каждая из нас могла бы стать примой театральных подмостков любого уровня, но блистает каждый день перед сотней детей и не ждет оваций, а зря.

   На даче у Инны мы распеваем «Ой, мороз-мороз…» в тридцатиградусную жару – чисто российская традиция – так, что сбегаются все окрестные охранники. Мы хорошо поем, хорошо едим, хорошо пьем, хорошо сидим. Этот момент тоже, конечно, запечатлела любимая мыльница…

Ах, Даша, Даша (другая)… романтическая девочка, тоненькая тростиночка, которую ветер убьет.… Теперь ты – известный ди-джей хорошего радио, и все такая же тоненькая. Не согнулась? Я тебя встретила сегодня в маршрутке свиданий, как будто перелистала альбом со старыми фотографиями и наткнулась на любимую. Ты умеешь прекрасно выглядеть, у тебя самый стильный прикид, самая шикарная роза в руках, но …уж не куплена ли роза сия тобою самой?

 Завтра пойдем на экскурсию в новую кофейню – надо не забыть милую «мыльницу»: она опять запечатлеет нас красивых, счастливых, довольных, и НИКТО не заметит тоски в глазах…

 

- Ты! Дура! Я тебя!

Шмяк! Максик залепил Юльке пощечину!

Ой-ё-о.… Сам от себя не ожидал… Юлька из красной сделалась бледной, а глазищи, горящие гневом огненным, совсем потемнели. Озверели. Если бы не физичка, не выжить Максимке, пришибла б. И лучше б пришибла – теперь-то как выкрутиться?

-Она первая начала!

Конечно, первая, после того, как он ее раз двадцать дурой назвал и рожу противную сквасил. Она очень долго сама только рожи квасила, но всему приходит конец, и рожи закончились, наступила пора боевых действий!

«Настоящая любовь – когда не ранишь чувств и счастья других»…Кто-то из одноклассников Максимки написал, а Машка (Мария Александровна) ему подсунула, чтобы откликнулся.

-Это вы про Юльку?

Сделала каменное лицо Машка, будто и не поняла, в чем ненароком Максик признался. Такие они, мужики: бьют – значит, любят; гадости говорят – значит, сильно любят.

Вот и Машкин бывший никак не наговорится. Уже десять лет, как разведены, а он все претензии предъявляет. То один столб, то другой увидит на горизонте, и всё ревнует к ним Машку, ревнует, да ответа по совести ждет:

 - Что ж ты, сучка, мне так ни разу и не сказала, что любишь?..

Хорошо хоть, детишки уж выросли, всё давно понимают. Нет, не любила Машка их папку, просто за любимого не могла выйти замуж, ну да это вы уже знаете. А вот как оно – без любви, знает Машка. И не выть ей больше в подушку, не рубить невинных ромашек. Больше так не желает.

Вспомнила про родных детишек. Надо их порадовать малость: купим им с Сашкой  мороженого, ульем вареньем, натрем шоколада – ну чем не счастливое детство?

Заходят Машка с Сашкой  в магазин, не магазин, а магазинчик, так себе, лавчонка – не развернешься, и прямо на Машку пялится ее бывший, почти здоровенький, прямиком из больницы. Увидал Машку – лыбится во всю ширь оплывшей мордахи, радешенек, что наконец-то Машку застукал. « Привет, - говорит, - героям труда и войны!» И счастливо наблюдает, как Машка его, между прочим, детишкам мороженое приобретает. А Сашка индифферентно молчит, сопит себе потихонечку. Вот какой – молодец! – кремень Сашка. Пошли себе Сашка с Машкой домой, детишкам счастье устраивать, а бывший еще долго у подъезда торчал, горем маялся, ждал, видно, когда Сашка мороженое съест и на тропу войны вывалится – это все Машке на другой день биологичка рассказала. « Я, - говорит, - за вами давно наблюдала, как ты со своим мужиком в павильон вошла, как бывший-то твой за вами выскочил да как у подъезда метался. Мне его даже жалко стало». И Машке жалко всякий раз, когда он в трубку сопит и комплименты отвешивает, типа, сучка ты, Машка, лучшая на свете, только не про мою, увы, честь. Он еще долго тогда звонил, так что пришлось телефон отключить, а то всего и не переслушаешь.

 

Ну почто Машке все время попадаются трусы? Сашка – не в счет: не Машка Сашку  – он сам ее нашел. Пришел в субботу и заявил нагло: « До утра понедельника я совершенно свободен». И объяснил потом: «Глаза у тебя были грустные-грустные. Я не мог к ним не вернуться». Предательница Машка. Не все Сашка знает. И то, что тоска у нее – носом в подушку – оттого, что любимого нету рядом, только Машке известно. Да еще Ольге. А это все равно, что одной Машке.

Сидели на кухне, вишневое варенье уплетали. Ольга – вторая половинка Машкина, только тоже женская. Если бы им попозже родиться, может, чего из этого и вышло б. Но девушки у нас старомодные, только лучшие подруги, без прочего.

 За окном – синий обман, в голове у Машки – туман. А Ольга все в корзиночки разложит, бантиком повяжет – залюбуешься.

 - Ну, поняла ты, что он обыкновенный.

 - Обыкновенный…

 - А на черта нам необыкновенные-то? Как без них-то мы будем жить и не мучиться?! Это по ком же тогда тосковать-кручиниться?

 - Точно. На стенку лезть.

  - А подумала ли ты, подруга милая, кому из этих необыкновенных мы с тобой нужны? Опять же если их просеять сквозь сито да выбрать бескорыстных, неглупых и прочее, то кто ж останется? Мне уже шесть лет не то что необыкновенный, а обыкновенный никто не звонит, доброе утро не говорит и здоровьем не интересуется… Ты такой прелести жаждешь?

 - Мда…

Задумалась Машута и вспомнила.

Стоит она на пороге любимого – любимого №1. Глазоньки у него ясные, лобик чистый, ручищи сильные. Ангел божий, защитник земной во плоти, в двух лицах един!

 - У тебя ведь есть «По волне моей памяти»?

Ни у кого больше в классе нет, да и класса уж нет, два года как закончился, разбросала судьба студенческая кого в мед, кого в пед, кого вовсе далеко – на физтех, а кого вместо физиков – в лирики. Вот и Машку с Митькой разбросило. Но не может Машка тот поезд забыть, где подушками с ним перекидывалась. Как бы всё вспять повернуть, дурой не стать, любимого поцеловать?

Читает свою филологию Машка, дни и ночи читает, а на небо синее глянет, от ижицы оторвавшись, - глаза Митькины видит. По лестнице побежит – словно он за ней гонится. Странная, милая тень!

И прослышала Машка, что Митька жениться собрался. И поехала она к любимому в гости: нет ли у тебя, милый друг, пластинки? Коли нету, так уж мне не жить, а самой за другого замуж идти. И стоит на смертном пороге Машка да никак не может ногой в босоножку попасть. Тряско, ознобко, руки-ноги дрожат. А у Митьки сияют глазки. Но ответил не сразу: 

 - Мне надо подумать. До завтра решить одну проблему. Встретимся в «Золотом ключике» в шесть. 

Не будет у них «завтра». Всего-то и осталась Машке от Митьки одна пластинка. Машка сразу поняла, что он не придет. Стало ей спокойно и ясно, только руки чуть-чуть потряслись, вот ремешок куда надо и не попадал.

Машка забыла про подлого труса. Вышла замуж и давай варить кашку двум деткам, да и мужу опять же. Семь лет варила, пока не поняла, что уж досыта нахлебалась с нелюбимым  рядом. И ушла в свободное плавание. А теперь…

 - Мне уже шесть лет никто «доброе утро» не говорит. Ты этого жаждешь?

 

Завтра получит Машка деньги. Если не крякнет со страху, конечно. И, если встретит Гришку, всучит ему обещанный в переписке подарок – книжку, книжку,  ничего, кроме книжки!

Вот он, комок, подкатил и застрял. Сердце в пятках? Нет, сердце – дыра. Комок у горла. И лифт – обвал. Скорее вышвырнуться, скорей! 

Ура! Коридор пуст, как дикое поле. Спокойно. Вон в ту дверь. Налево. Подальше. Дошла.

- Тук-тук, - в окошко. Задвижка щелкает, за решеткой – тетка, спесивая хозяйка чужого счастья. Получаем презренные деньги и сияем, сияем…Вот теперь с ентим негасимым сиянием – вниз, по лесенке, без всякого тесного лифта,  и чтоб никто не догадался… В клетушку нельзя – счастье!

Спускается Машка медленно и лучезарно. С грошами в кармане ей ничего не страшно. Синяя книжица сквозь рыжую сумку греет руку: великий поэт шлет нетленный привет.

На жарком песочке под слепнущим небом; в прозрачной кухне, что вся из металла; в зеленом бору слышен легкий запах – хвои? мандаринов? весенней пирушки? А в каменных джунглях несет цементом, технократией и сероводородом… Стоп!

- Машка!

Неужто хвоя и мандарины? 

У него испуганное и веселое лицо. Сигарету он быстро бросает. И скоро пришлепает к ней. Всё такой же широкий медведь. Иль сияющий джинн, выпустившийся  из бутылки и разглядывающий первую попавшуюся на глаза мушку, мышку-норушку, у которой трясется хвостик и дрожат лапки. А реснички? В достатке сияния?

- Ты изменила своим принципам?

- Да, я изменница.

- Уже не боишься бывшего мужа? 

- Почти. Он в больнице.

- Ты свободна сейчас?

- Я всегда свободна.

- Подожди меня немного, я оденусь, подхвачу свою книгу, и мы с тобой где-нибудь поболтаем?

- Ххорошоо. Я жду тебя внизу. (Я дольше ждала)

Уфф. Вот теперь можно и в лифт. Оставшиеся пять этажей – чтоб перевести дух. Холл внизу – чтобы пометаться, дожидаясь.  Машка судорожно раскопала пудреницу, помаду, жвачку, натолкнулась на крылышки раз пять…

Тот стучит уже каблуками. Степ, твою мать, выдает. Что с ним делать теперь? Джинны все – опасные игрушки: вечно настороже – вдруг их кто-нибудь приручит?

- Так ты, значит, любишь жирную селедку?

- И еще кофе, мороженое и коньяк.

- Коньяк и селедка – это понятно. Но кофе с мороженым – совершенное непотребство. Что за измена алкоголическим изыскам?

- Ну я же сказала – изменница. Да, тебя давно ждет один подарок (замысленное надо выполнять; сколько ему еще маслиться?).

- Подождет. Куда поедем?

 - К кофе.

 - И селедке?

Он сейчас схватит ее в охапку и распластает на куски: кусочек дубленки, шмоточек шарфика, каблучок… Лучше не думать. И не смотреть на джинна. Что он там  курит? Его дымовуха вполне достойна её селедки. Бычок да ярка – вот два подарка. Для бедной овечки погасли свечки. Какая чушь все время лезет в голову. Изыди!

Анастасия Вознесенская расскажет, как выпечь апельсиновый торт; накроет изысканный стол… А мы пока…

Встала утречком Машка, отряхнула с себя воскресный сон и давай внимать жене известного режиссера, учиться ублажать любимого рядом.

 

- Ты перестала быть черствым учительским сухарем…

 

Как объяснить, что бывает маска кожи? Что сузившиеся зрачки – это злость, но не на них, детей несчастных, а на бессилие свое рядом?

«Вы хорошая учительница. Только слишком добрая. А нас надо держать в ежовых рукавицах». «Когда вы улыбаетесь, у вас глаза не смеются, за это я вас ненавижу».

Машка на заре счастливой юности провела социологический опрос в отдельно избранном классе, где начиналась ее учительская карьера и должна была тут же окончиться: карьера побеждала, а Машка – нет; детишки весело стояли на ушах, конечно, ничего плохого ей не желая. Машка сама распускала их своей добротой, а потом срывалась и смотрела злыми узкими глазами, а еще орала, бегала к завучу за подмогой, в общем, делала все, чтобы вдребезги разбить свой авторитет, да еще спровоцировала  вопросом: - За что вы меня ненавидите?

Дети честно отвечали, что нисколько не ненавидят, так, не уважают. Некоторым она даже нравилась, а некоторые даже понимали, что им просто не хватило ежовой рукавицы: и у физика она есть, и у исторички, как же на литре без этого?

 Машка долго хранила их записки, лет 15, пока абсолютно не уверилась, что победила. Она порвала некомпетентный социологический опрос, но помнила о нем всегда. И вот теперь от милого дождалась: «Ты перестала быть черствым учительским сухарем…»

Нет, миленький, не перестала. Я каждый день сцепляю зубы и сужаю зрачки, чтобы хватило злости не быть доброй и рукавицы найти, чтоб, ощетинившись, «под колпаком» держать эту любимую рать, которая – только зевни –  всю тебя с потрохами съест, не пожалеет и не подавится!

 Как тогда, на заре туманной юности, Машка не ушла? «Как я выжил, будем знать только мы с тобой…» Выла, ревела, засыпала над тетрадками и придумками интересных уроков, не давала мужу, потому что ничего не могла после тетрадок и придумок, с двух часов ночи до семи утра, в перерывах между криками двухлетней дочери, которой тревоги матери передавались по наитию.

Потом Машка слышала все чаще, что она учитель от бога, и поняла, что это так, но рукавицы надевала всегда с трудом; мягкая она, Машка, слишком, и по-прежнему орет, когда бессильна и теряет рукавицы чертовы. А  еще Машка просто любит поорать, голос поразвивать и легкие. Лучше бы ей певицей быть, лучше бы от оргазма выть, но ведь не дал бог ей счастья такого, а поставил авгиевы конюшни разгребать, «учителкой» быть.

 Ох,  не любит Машка этого противного слова. Учительница она. От Бога. И работает она языком, литературу свою любимую объясняя.

А себя Машка не любит объяснять. И с любимым лишнего не любит говорить – зачем? Он ведь, любящий, и так все должен понять! Мало, что ли, котлета Машкина да глаза говорят? А вот выудил из нее пару ласковых слов – и возгордился уже: « Я тебя научил. Ты перестала быть черствым учительским сухарем».

Опять буду. Нельзя мне крылышки подрезать, слова из меня тягать. Слово – Бог. Нельзя -  грешно - его попусту расточать, когда глаза говорят и мяско пожарено уже.

А может, нечего сказать?

Давно не летала Машка, давно не боялась Сашку  потерять, страх потеряла. И все читает у того, другого, между строк, и думает, что он – ее, а она – его -  лучше понимает. Э-эх, Машута-Марфута…

Она не любит готовить. Но иногда это необходимо. На дереве сидел жираф. В комнате сломался диван. У сына нет часов и велосипеда. Ах, ты, перепончатокрылое, не лезь!

 

Привязался к Машуте невроз на почве общения с Ним. Она все воображает диалог, худеет и плохеет.

- Скажи уже скорей какую-нибудь реальную гадость, чтобы я расхотела беседовать вовсе. А то желудок болит, бессонница мучает, а жить еще хочется. И чтоб глаза не краснели от недосыпа и дум.

- Привет,

вот,  почитай, с какими неприличными предложениями обращаются к известным провинциальным писателям всякие нерадивые московские критики, типа Станислава Цыплакова: требуют работы литературными рабами, покупают нас с потрохами. Я этот заказ отдал другу, и он написал-таки им черновик романа! Я был в начале октября в Москве и видел рекламу этого романа "Циркачка"!

 Может, ты  как-нибудь к нам в редакцию бы забежала, или боишься встречи с ревнивым мужем (хоть и бывшим)?

- Не о том, мальчик мой, не о том. Зачем ты  говоришь о фантомах, которые забыть хочу? Тебе больше сказать нечего? Ладно, не будем жалеть. Я сама сочиню свой новый роман. Я все скажу за тебя – и чудо родится само. У него уже нет другого выхода!

Сашка! Помоги мне! Ты лучше моего Монгола – ты проще и сложнее, ты – живой! Ты просто мужик – и это плюс, ты не Рокфеллер –  это минус. Ты далеко – и это плюс, ты не поэт – и это минус?

 А бал ли мальчик? Мальчика и не было…Я приплыву к тебе мозаикой разъемной – ты все мои кусочки собери. Мне очень нужно основание надежное, и слезки ты мои утри.

 

- Я к Тебе бросаюсь, как к последней соломинке: вытянешь – значит, мне не нужен Монгол. Нет – и я, бездарная сучка, остаюсь со своим Монголом. Пора расставить точки над i! Скажи свою правду!

 

Правда бывшего мужа.

- Выпьем, ей богу, еще

Последний в дорогу бокал!

Выпьем и снова нальем. Вон как Витек потешается – классно на бокалах играет! Жена! Ты слышишь, что он творит? Витек вообще классный парень. Я даже могу позволить тебе с ним потанцевать… Смотри-ка, и правда танцует… Надо было не позволять! Это моя женщина! Моя баба! Баба моя! Пошла домой! Быстро. Я сказал! Витек, ты куда прешь? На такси нас посадить? А, ну ладно, помоги…

Она натягивала в туалете колготки, шатаясь между дверными косяками. Она шаталась от усталости. И от стыда. И от пьяни тоже шаталась. «Баба моя…» Фу… Жаль, быстро закончится действие смеси: коктейль, вино, коньяк. К чему ей трезвая ясность?

…Такси высадило их  далековато от дома. Он, видно, не сообразил, где лучше тормознуть, а она, похоже, заснула. Очнулась посреди сугроба у чужого дома. Сидела и вопила: «Я дальше никуда не пойду!» Ну, тут-то уж она могла повопить: ни друзей ее, ни его сослуживцев рядом, только чужой дом. Он тащил ее молча и яростно, наверное, протрезвел.

Утром она открыла синяк. Вместе с глазами. Под глазом. Вполне традиционно. Он сказал, что это она в туалете наткнулась на косяк, когда натягивала колготки. Так ведь бывает: рраз – и надвинется на тебя косяк. И никто не виноват. Меньше пить надо.

Меньше пить надо – больше накладывать грима. Отсидеться дома нельзя. У друзей – пока еще их общих друзей – умер отец. Надо разделить похоронные хлопоты.

Через год история повторится… Она пойдет с гримом на работу.

…Индюк, идиот, засранец. В ногах буду валяться, но вымолю прощение! Но сучка какова, а? Ишь, глазки как сияли… Когда-нибудь разве на меня так смотрела? Никогда не прощу ту сосну, на корявых кореньях которой шептал ей « люблю». Изгибалась ведь, сучка, и льнула! Я же тебя люблю! Твою родинку в самом низу – неужели ее еще кто-то узнает? Как ты скачешь по прериям на лихом скакуне, и он взмылен от страсти, что ноги твои сжимают его – ты еще кому-то расскажешь про это виденье, когда ты на пике? Не позволю!..

 

 - Он рвал школьные тетрадки, - рассказывает Машка Сашке, - а я придумывала их хозяевам сказку, что у нас есть щенок, правда, сама была рада отдохнуть от проверки.

 - Бедный, - жалеет Сашка.

Вот за что Машка любит Сашку: всякого щенка он готов пожалеть.

 А Гришка?

Стихи по случаю, случайно узнанные.

 

Мужчина должен быть мужчиной:
Воюй за свет, лети во тьму!
Чтоб женщина сказала: - Милый,
Я предпочту с тобой тюрьму!
Чтобы враги, не прекословя,
На бой из уваженья шли,
Друзья прислушивались к слову
И вместе тяготы несли.
А если вдруг
И враг, и друг
Ты для своей любимой стал,
Ты крыльев бы не потерял… 

- Про друга и врага – лучше всего. Ты смелый. И напрасно ты бахвалился, что никогда не смешивал секс и любовь, и брак и любовь. Это здорово, что ты – муж, пусть чужой.

Как твои главные творения – дочка и сын? Ты умеешь с ними играть (я помню, твоя жена хвасталась), и у тебя еще все впереди – стычки, ссоры, провалы.

А мне взросленький отпрыск говорит «не хочу» - и не пускает к компьютеру, маленький паршивец.

Я хочу быть просто женщиной, живущей на свете, между звездами и пастухами, слушать музыку, которая внутри, и иногда напевать свое. Базар все заглушает. Эй, чудище пучеглазое, отвянь, сгинь, оставь меня! Я хочу счастья!

 

Двадцатиоднолетняя мадамка зафиксирована камерами автовидеонаблюдения в Великобритании: двигаясь на скорости, она не касалась руля ни одной рукой, потому что имела более важную цель: накрасить губы…

 

В Башкирии двадцатиоднолетняя девушка вывалилась из 11-ого этажа 13-тиэтажного дома и, упав с высоты 35 метров, не только не разбилась, но и не получила ни единого перелома, только легкое сотрясение мозга и некоторое смещение позвонков. Девушка была трезва. Она проветривала комнату, присела на подоконник открытого окна, голова закружилась и…дальше – полет!

 

 Где твои крылья, которые нравились мне?..

 

Сегодня Машка – волчица. Загрызть всех! Раззявить мерзкую пасть и – кусь их, кусь, кусь! За то, что зубы весь день сцепляла, за то, что крикнула только один раз, и то всего лишь: «Разверни свой лысый затылок!» Ну, правда, лысый, совсем…. За десять двоек в диктанте из двадцати двух, за тупость и толстошкурость, да.… Да, золотые наши дети, и это – тоже вы! Что говоришь, поэт? Оставить их в покое? Куда нам против всех?

-  Объяви школьникам амнистию – все равно с их системой ценностей уже ничего не сделаешь, что мы против ТВ, радио и газет? Пусть идут в брокеры и покеры,

в модели, монады и Хакамады. А кому надо - он сам образумится, и произойдет

обращение по понедельникам - Савла в Павла, а по пятницам - Павла в Савла.

- Вот рассудил поэт так рассудил. Ладно, и великого помним:

Но и такой, моя Россия,

Ты всех краев дороже мне…

 

Напялит Машка рыжую кофту и побежит, вздыбив шерсть. Оставит слезки на колесках, пролитые непутевыми детками, усмешки, претензии, гвалт…

- Я ведь не автомат…- голос Максимки дрожит, и глазки – голубые-глубые – совсем посветлели, сейчас обвалятся дождиком.

 - Я тоже устаю. И не могу всегда себя сдерживать!

 - И это дает тебе право распускать руки? – голос Иринки гудит, нарастает, возмущенно взмывает вверх. Она теперь не Иринка, а грозная завуч Ирина Олеговна, в народе – Аллегровна. Это она разметала в стороны сцепившихся Максика и Юльку, она устроила им первоначальный разнос, а теперь ведет педсовет. И все раздолбаи восьмого «Б» трепещут и куксятся.

 - И что это еще за претензии? – это грозная, как сама Аллегровна, мама Ксении. Выйдя после разноса, она с легкостью ликвидирует все усилия педагогов по приведению в чувство (ученическое) ее дочери.

 -Не одеваю ее, как ученицу? Да как мне ее еще одевать? Где же ей показать свой голый пупок, как не в школе, пока молодая? Вот еще выдумали, - гремит мать перед детьми и родителями, ожидающими своей очереди на педвнушения, - одевать ее как-то по-другому? Пусть на своих детей смотрят! Да у нас учителя-то в чем ходят?!

Дам-с, очередной Машкин просчетец. Юбицы ее коротковаты. Ну, когда ж еще показать ножки, если не нынче, пока совсем старухой не стала?

 

 А дома родненький сынулечка потерял текст спецзадания по домашнему английскому и решил, что это происки любимой сестры: она вчера наводила порядок и выбросила текстик в мусор. Сынок уже все перерыл – тщетно.

Пришлось Машуте, заново метлой пройдясь по квартире, добраться и до мусора.

Развалы его воняли весело и прело. Апельсин селедку почти забил, шелуха семечек затерялась меж ними. Попались также: ссохшийся рваный носок, трезубая расческа (плюшевого медведя ею, что ли, чесали? и вообще, откуда она у нас?), несколько картофельной шелухи и клочки газет. Английские буковки не нашлись.

Перевалила Машка мусор в новый мешок, крепко перевязала и непутевому сыночку сунула: мусорщиком поработай, коль буковки потерял.

Настроение не поднялось, голова не отболела. Эх, надо было все-таки хряпнуть чего-нибудь покрепче таблетки.

Ничего! Будем и мы счастливы, даже и с мусором.

 

Обозвал милый черствым учительским сухарем – развод по-итальянски и девичья фамилия? Бегемотик мой, бегемотик, уткнулся носом в болотик. Миленький дуралей, меня бы кто пожалей…

 - Я тебя люблю. Нет. Жалею.

Часто это Сашка повторяет. А Машка подозревает, что он только желает, а не жалеет. Или не знает, что словом «можно убить, словом можно спасти, словом можно полки за собой повести»? А если все повторять  «жаль-жаль-жаль-жаль…»… Что остается от сказки потом, после того, как ее рассказали? Мудрый он, черт, этот Льюис Кэрролл.

 

Кто-то курит, и пахнет от него не гавайской сигарой. Кто-то лупит сынка, попав его головой… Не знаю, куда попал, но мозги ребенку потряс. Кто-то не просыхает. И по бабам горазд.

А мой милый не делает ничего из означенного выше. Любите его! Он один на свете! Любите-те-те-те-те-те…

 

Бежит Машка по дороге. Ходить она не умеет, всегда бежит. Рядом гордый русский джип – «Нива» телепается: то гололед, то оттепель убили дорогу напрочь, одни колдобины. Машка в «Ниву» заглянула – а мужик-то, блин, симпатичный! И пошла Манюня в разнос:

- Молодой человек, не подвезете?

Мужик почти и не притормозил – все равно еле телепался, так, прямо на ходу, приоткрыл дверцу. Пришлось Машке не по-дамски сигать на переднее сиденье. А кто звал? Сама напросилась. Тут и колдобины кончились, мужик как поддал газу! Куда ты завел нас, безумный старик? И ведь молчит все, прямо как суровый Сашка иногда, а на Машку лукаво поглядывает! Машка и испугаться не успела, как он прямо у харчевни в стране дураков, у кафешки «Золотой ключик» застопорил бег свой. Хорошо было бежать, да придется вылезать. Подняла Машка голову к золотым буковкам и задумалась: может, тут и правда ключи от счастья лежат? А мужик уже уверенно дергает ее за руку и тащит  в ворота чугунные – не все, а так, вензелями опутанные. За воротами как-то тьма сразу Машку окутала. Но мужик уверенно все тягает ее, прямо в центр зала. Плюх – ее усадил, плюх – и сам уселся. Смотрит весело:

 - Я голодный, а ты?

 - Я всегда голодная.

- Эх, люблю нескромненьких девушек. И терпеть не могу в одиночестве есть. Меня  Димыч зовут. А ты..?

 - Я Машка.

 - Машка – букарашка. Ты так лихо вскарабкалась в мою машинку! Это я тебе тест устроил: влетишь на ходу – подходящая девка, не успеешь – ну, видно, не по пути…Под колеса шмякнешься – в больницу свезу…

Смотрит Машка во все глаза и никак понять не может: он бандит или принц? Чует девушка, третьего не дано!

А бандит-принц уже букарашке еду заказывает. Машка одно ухо закинула – послушать, чем потчевать будут, но тут же и отвлеклась: все вокруг вдруг хамелеонски цвет изменило. Как входили – зелененьким было с синим, как голубь сизокрылый, а теперь лиловым и фиолетовым блещет. Как давно намечтала Машка оказаться туточки, небось помните – после апельсинов Гришкиных? С Гришкой и мечтала. А Димыч…

Балабонит Димыч не реже Сашки, только по-другому: быстро, резко, напористо, но не нудно, а весело. Машка совсем перестала замечать неправильности его речи (у Сашки  всегда замечала) и подумала, что болтают они, как старые друзья, соскучившиеся после давней встречи. Машка ничуть не стеснялась со свистом втягивать в себя бесконечные макаронины, накрученные на шпажки («Папильотки пуделя Артемона» - решила она).  «Бефстроганов по рецепту Тортиллы» с наслаждением проглотила в один присест. Рассказала Димычу зачем-то, что ноги у нее до колен заляпаны грязью, которая смотрится на штанах, как эти «пиявки» из соуса с грибами, и уже приготовилась откинуться на стуле, дабы немного передохнуть, как цвет опять сменился: оранжево-желтый блеск осветил все вокруг, но не спалил. Совсем захотелось Машке расплыться, как на пляжном песочке под жарким небом.

- Мороженого хочу! – застонала Машка.

Димычу  Машкин стон, как видно, в кайф: и правда, любит неприличности?

Пока мороженое несли (ах, какое это было мороженое – «Голова Мальвины»!), Машке было не до размышлений о кровожадной специфике сказочных наименований – она наконец смогла разглядеть антураж – декор – прозор своей мечты.

 Все было так, как она и воображала. Кафе воссоздавало то ли подземелье, то ли каморку, то ли темницу – в общем, сразу ясно, что путь героев тернист, у каждого свой, да и не всякий достоин золотого ключика счастья.  Мрачные стены, в нишах красуются: тут – корявое дерево, распростершее свои сучья,  там – страшилище Карабас-Барабас, прямо рядом – со злобной ухмылкой Кот и лукавая Алиса, рыжий хвост которой, подумала Машка, нацелен прямо в нее, как ружье. Так и ждешь, что обстреляют тебя жуткой липучкой или жеваной бумагой из рогатки. «Надо им подсказать, - подумала Машка, - открыть торговлю рогатками – прибыли будет…»

Все мы дети, мечтающие о детстве тем больше, чем дальше оттаскивает от него жизнь. Только Машка мечтала о добром детстве. С чем-то тут создатели кафе переборщили. И Машку под себя подмяли – о рогатке возмечтала.  А с Димычем… страшно, но не так. Не так, как когда твои дети сочинение на медаль пишут, не так, как когда нога в ремешок босоножки не попадает, не так, как когда апельсины кидают.… А страшно Машке так,  что уж просто весело!

 

 

Димыч все усмехается, Машку подкалывает:

- Ну что, обжора, наелась?

А Машке того и надо, серьезных-то разговоров в ее жизни и так хватает, безбашенности вот мало. Да и прозор опять же на то настраивает: нечего опасаться, сказки всегда добром кончаются. Здорово, что Машка к Димке запрыгнула. Вот теперь бы не сумела, факт. Пузо набила!..

- Димыч, а ты кто? – проснулась Машка. – Разъясни: ты принц или бандит?

Посерьезнел Димка, смотрит сурово:

 - Серый волк я, зубами щелк, возьму и тебя съем. Только мне сейчас некогда, да и откормить тебя получше требуется. Отвезу-ка пока домой,  а после откорма и схрямкаю.

Ах, как нравится Машке эта пустопорожняя болтовня! Никто никому ничего не должен, ничего серьезного, никаких заморочек аховых – ни ах! Засияли глаза у Машуты, а  у Димыча уж давно смешинками светятся.

 - На откорм – хоть на край света могу!

 - Ну ладно, где он, твой край-то?

Как фокусник, одним каким-то плавным движением Димыч расплатился за обед, поднял за руку Машку и всунул ей в руку визитку:

 - Позвони мне завтра – еще пообедаем вместе.

 - И тебе совсем неинтересно, кого откармливать хочешь, позвоню или не позвоню?

 - Ты же уже прошла тест. А дальше…  хочешь – позвонишь, хочешь – нет.

И ударение в «позвонишь» он правильно сделал.

 

Уселась перед окошком Машка, смотрит и не видит панораму офигительную: ранняя весна хороша, не ранит сердце пустотою раннею; чует оно, что вот-вот затеплится всюду жизнь, и надеется – вдруг само оживет? Разбередил Машуту Димыч. Может, хватит уже ей в берлогу прятаться, каменную башню достраивать? Может, лучше на крылышках полетать?

 

Завтра поедет Машка получать деньги, ни с кем не встретится, а вот шопингом себя порадует – чего еще женщине нужно-то? А потом накормит ее Сашка своим супчиком куриным фирменным, снимет с нее сапожки, погладит ножки, и растает Машута – чего ей еще для счастья надобно? Удобный диванчик, сваренная другим кашка, деньги на крылышки… Лепота!..

 

Первое: хочу к Сашке. Второе: не хочу к Сашке. Третье: Димыч – фантом. Четвертое: Гришка – совсем фантом. Господи, где крылышки?!

 

Милые англичане все на свете знают: делай что должно, и будь что будет…

Ты знаешь, что должно? Ты знаешь, что должно? Или ты?!

Я - ничего не знаю!

Должно быть доброй за новую юбку? Ласковой – за шепот в ушко? Светлой – за подарок? За малую толику тепла продаваться направо и налево – сегодня, завтра, вчера? Не знает Манюня, как эти милые англичане, что значит «должно»…

 

Магазин «Сапфир» предлагает всем любящим обручальные кольца из золота высшей пробы с бриллиантами от 2.700 рублей за штуку.

 

За две штуки – счастье?

 

Мне хорошо с Сашкой, когда он назовет меня девочкой и спрячет на своей суровой груди… Мне здорово с Димычем, потому что все просто – и пусто… Мне плохо без Гришки, ну, очень плохо с молчанием этого ягненка…

Я – самая стыдная женщина?

 

Твой последний герой… Всякий раз, вспоминая эту горькую фразу, Машка очень грустила. Очень. Наплывали слезки на колесках, замерзали и не таяли. Мой последний герой. Последний. Мой. Герой. Машка страдала от нежности и грусти, мечтая – «мой»…Сам сказал: сболтнул лишнего или  оговорился для красного словца? Мы могли бы ходить в разведку, мы могли бы…

Засесть на диванчике с Сашкой? Снова – в манежик? В тепло и сухо, за бортик, от гребаной жизни? Подальше от чувств, от месива рваных? Горячих, кровавых? Вместо огня - дым…

 

Не дает Гришаня ответа. Порядочный муж? Подлый трус? Сноб? Машка сгниет без ответа, и кому будет нужен изъеденный молью труп?

А Сашке  нужен. Зовет к себе, на аркане тянет – на свободе без детей оторваться. И  Машка сидит и в панораму пялится. Ответ готовит. Резкий, как «нате», съешьте-ка, выкусите: сама себя съем, а никому не дамся. И к Димычу на откорм – ни за что (червякам пусть меньше достанется), и к Сашке  – ни ногой. Не  хочу ничего! Оставьте бедную сушку в покое! Устала!

 

Сегодня в маленьком городе поэтический вечер. Снова будут восточная ведьма, тоненькая тростиночка, поэт и эпатажный поэт. Ведмедь-бурбон-монстр будет…

 Машка напялила рыжую кофту, надраила с блеском перышки и… побежала к Сашке. Побежала бы. Да вот они – шаги судьбы включились. Монгол позвонил и сказал: не выйдет. Беда у него на работе случилась, он теперь три дня на службе безвылазно.

 Пойти? Не пойти? Машка так любит это кафе, не кафе даже, а так, подвал артистический. В нем змеятся флюиды таинства, один художник их мастерски арканит. Посадит на цепь в своей инсталляции и наслаждается. И ты наслаждайся, кайфуй, народ, под музычку сердца. Пойти - не пойти? Пойти - не пойти? Времени до вечера – море, чтобы с ума сойти.

За окном пошел снег – не хочет зиму сдавать. У Машки трясется хвостик.  Опять норушка продрогла.

 

Ты мог быть героем, но не было повода быть…

 

Я желаю тебе стать известным, Поэт! Я желаю того драйва, что жаждет твой мозг! Я желаю полета твоей душе, чтоб создался роман – всем романам роман, и земля закачалась, ну, хотя бы одна шестая суши ее! Я так верю тебе! Будь, Поэт!

Я надеюсь, ты пришлешь мне этот роман…

 

Не убегайте крысьей побежкой от опасности…

 

Давай Машка прокачивать версии разные: распияйскую, сиропную, адекватную…

 

 - Здравствуйте, господа любители поэзии! Провинциальная поэзия – это круто! Нет для поэзии провинции, есть мир, есть люди, они везде одни, и когда им совсем плохо, есть мы, чтобы сказать про это чужими словами тем, у кого нет своих, а у кого есть – поднимем на щит!

 - Ты начал, мой заклятый друг, темно и вяло! – поэт и эпатажный поэт завели свою вечную перепалку.

Вечер закручен, как салон бессмертной старой девы; все веретена и шестеренки плавно несут его по накатанной колее: немного грусти, немного стеба, много тумана, пива, раздолбаев и капля истинного лиризма.

…Вон девчушка вполне ничего. Хороши зеленоглазые рыжие. А тут еще рыжик – ежиком. Ба, да это же ее дочь! Неужели тоже хочет читать стихи? Нет, это она машет Сашке.… А матушка? Боится не только бывшего мужа? Конечно, боится, вот и не пришла.

 

…Почему не пришла? Ура, не пришла! Не надо смотреть и делать вид, что не видишь. Не  надо болтать, будто ничего не случилось. Не надо спрашивать и оправдываться. Да зачем?

Бедная девочка. Да еще возомнившая, что особенная. Бездарные опусы – это куда страшней, чем неудачная личная жизнь.  Пускай будет счастлива со своим Монголом. А бездарные – дарные ли вирши… еще никому не приносили счастья. При жизни. Жаль – не пришла. С ней легко было болтать. Я еще никому так не проговаривался. Думал, что нелепо, но не опасно. Напрасно.

…Красивая баба. Добрая. Сильная. Зачем? Зачем не семь лет назад? Зачем не тогда, когда гонялся за сучкой-Алисой и попал на шикарный крючок заземления? Зачем все так? Она могла бы быть лучшим моим творением, а я – ее. А теперь… Мужчина должен быть мужчиной…. Не друг, не враг – чужой. Она заплачет, тяжело сползая. Глаза зеленые станут синими. Нельзя утереть. Нельзя. Нельзя ничего сказать. Можешь молчать – молчи. Последний герой? Подлец. Подлец. Лучше подлец. Так.

Хорошо, что не пришла. Что я могу ей дать?

 

- Мама, знакомься, это А.А. и Т.В, - дочь притащила домой поэта и эпатажного поэта.

 - Здравствуйте, старики-разбойники! это вы предлагали моей дочери отдуваться за вас на поэтических чтениях?

 - Мария Александровна, у вашей дочери стихи нестандартные, а это дорогого стоит, - кругленький А.А. уже весело вкатился на кухню и выудил каждой рукой из карманов два шикарных лимона. Присовокупил к вину. А Т.В. еще в прихожей быстренько схватил Машку за уши, и, притянув к себе, быстренько поцеловал. Машка успела оценить мягкость губ. Покраснела, хотя не умела краснеть, и рванула вслед за гостями в кухню. А дырявая фуфайка? А засаленные штанишки? А грязноватые носочки? Да пьяны же эти поэты, пьяны, на чужие дыры и пятна не смотрят! И целуют кого ни попадя…

 

Пришла дочь. Рассказала, как тягомотно все было.

Он сам не пришел.

 

 - Я разрываюсь на кусочки. Завтра еду к своему Монголу. Ты дашь мне почитать свою книжку?

- Я думал, Монгол – твой муж.

 - Мой муж? Ну-ка, почувствуй быстро, как я пучу глазки! Ах ты, глупенький мальчишка  с коротенькими мыслишками. Я подарю тебе книжку о жизни и смерти, о любви и неверных, о  самом главном, о проклятом и славном….

Расслабься, это не моя книжка!

 - А хочешь посмотреть фоторепортаж, как долбали мою книгу? Прямая ссылка здесь…

- Спасибо, повеселилась. Ты гордо выдержал все удары. Колпак шута – это царская награда. Ты лев и ее достоин.

 - Я старый усталый капрал. Как меня достали эти мадамы из общества слежки за нравственностью!

 - Надо простить слабым женщинам. Я знаю одну из них. В юности она была точно слаба и легко поддавалась веселым соблазнам – теперь хочет свою дочь оградить. Наигралась – и страдает. Знает, как это тяжко.

А ты, наверно, так отвязен в литературе, потому что в жизни – святой?

 - Я никогда не смешивал любовь и секс, и любовь и брак.

 - Врешь… Ты ведь сноб и ловелас только для пиара.

 - Я старый усталый капрал.

 - И я была девушкой юной, сама не припомню, когда…

 

 

Условный рефлекс у Машки на Сашку: он рядом – и можно млеть. А рядом с Гришкой Машка – «Титаник» у айсберга. Спасите! Не слышит.

Зато Сашка оближет свои сухие губы, пожует их немножко и поцелует Машку. Ей остается только закрыть глаза и таять. Какую-то дикую, невыносимую привязь чует Машка с Сашкой  рядом. Погладит он широкой рукой ее животик, прижмет бедро, накроет собой – и всё! Готова Машута. Мир отступил. Бездонная нега. Прекрасная ясность, ау? Летим, Алиса, и надписей не замечаем в беспечном провале к другой стороне земли. Где – яд, где – лекарство? Слились в мельканьи уставших ресниц. Вот счастье?

 

Блаженны неведающие…

 Во многом знании многие печали…

 

Страшно (от знания), аж жуть! Закроет Машута глазки и возрадуется жизни. Сейчас. Еще немножко. Чуть-чуть.

 

Ура! Машка весточку получила! Из гламурного журнала прислали. Машкина новеллка «о вечном» сгодилась!

Не для вечного Машка старалась – для носочков детишкам, ну, чуть-чуть для молочишка (сгущенного). Фу, вруша-груша.  Для чернослива в шоколаде, для рафаэлок тающих, для приличного куска смачно пожаренного мяса. На что хватит той публикации – кто его знает? Машка все равно праздник живота устроит: и шашлык по-армянски, и «Киндзмараули», да еще Сашка сазана притащит, ну и, если не рафаэлки, так уж вишню в шоколаде точно припрет. Видно, правда, жалеет Машку, чует: без вишни и шоколада – никак! Ах, какой аромат от вишни, а с шоколадом…

В детстве Машки рядом с ее домом обреталась шоколадная фабрика. Ее густой дух можно было глотать, как другое лакомство детства – молочный коктейль – и заедать вареньем «орех»… Вспомнила Машка, и слюнок уже не пережить. Бегом за вишней с шоколадом!

А если не хватит на шоколад? Ничего, девушка у нас находчивая.

 Однажды, когда после развеселого выпускного (он у Марии Александровны ежегодно бывает) Машка, сама развеселая, спускалась на высоченных каблуках по избитой тысячами детских ног школьной лесенке, в руках она несла коробку отличных пирожных…. Знайте, дорогие родители: на выпускных банкетах практически никогда дело не доходит до пирожных, и всегда найдется какая-нибудь Машка Александровна, которой этот шик остается всучить, чтобы она его трепетно донесла до своих родных деток. Машка не могла донести: слишком весела, лесенка чересчур крута, каблуки невыносимы…. Распласталась, как курица, как цыпленок табака; пирожные разлетелись. Машка очухалась, под руководством начальства (Аллегровны) всё собрала, по совету Иринки№2 в морозилку для дезинфекции сунула и деткам своим скормила удачненько. Ни ах.

 

Хватило на рафаэлки.

 

Весна расцвела, а каникулы скончались.

Опять сцепить зубы и все суметь. Все успеть. Полетать. На работе.

…Машка долго объясняла одной группе девчонок, что потребуется от них сегодня для анализа заглавия знаменитого шолоховского рассказа. Они выслушали оч-чень внимательно, и тогда одна сказала:

 - Мария Александровна, у вас такие глаза интересные! Вот посмотришь – в середине вроде черное, а вокруг-то… желтое!

 - Дети, я умиляюсь: насколько я вам интереснее, чем великая русская литература…)))

А высокодуховная Машкина коллега заметила, что, так как глаза – зеркало души, девушку в Машке больше всего душа интересует! Директор у Машки тоже высокодуховный: встретил в театре коллегу с мужем, мужа узнал, а коллегу – нет, приоделась для театра-то. Испугался, не стал с мужем заговаривать: зачем мужика смущать – вдруг он с любовницей?

 Обожает Машка своих высокодуховных коллег и порхает, порхает…

Иногда срабатывает. Если совершенно не учитывать отягчающих обстоятельств, в работе Машкиной очень много прелестей: вечная молодость (невольно с детьми впадаешь), вечная бешеность (скорей по звонку бегаешь туда-сюда, чтобы больше успеть, а то бежать Машке далековато). Трамваи, опять-таки, как Иринка заметила, с третьего этажа на первый не ходят, посему Машка опаздывает на совещания вечно – вечная зато, блин, женственность, и прочее и прочее.

- Гляжу я на тебя – ты все как девочка, - старшая Машкина коллега заметила. – Ты у нас сколько работаешь-то?

 - Да уже почти двадцать лет.

 - Да? Ты хорошо сохранилась… Дебилы еще, говорят, хорошо сохраняются…

И Машка опять расцвела своей дебильной улыбкой.

 

Когда-то она –   странно – только один плюс видела: отпуск всегда летом и большой. Теперь этот плюс ушел: то выпускные экзамены, то вступительные – зазывать на них, как солидную училку, стали. А в оставшийся месячишко все одно отпускных мало, дабы по-человечески отдохнуть.

 Жизнь Машутина измеряется четвертями: одна четверть короткая, другая еще короче, третья подлиннее, но хорошо, что страна вся или морозами, или гриппом повязана – вот тебе и каникулы. А когда четвертая четверть бежит, Машка даже припоминает, что не только четверть – и жизнь пролетает. Вот и надо себя пролетающую – мимо жизни-то этой – чуть-чуть пожалеть, к Сашке  прижаться. Мир мой, зеленый, и желтый, и синий, ау! Лилового не хочу!

 

 - Как много нового мы сейчас о вас узнали! – Славка, хитрец, прищурился, радостно растопырил свои чудесные лопушки и лыбится. Это после Машкиной тирады про Максика. Училка распалилась и кричала:

 - Мы,  император всея Руси, черныя и белыя, нету других таких на свете, нам и сам черт не брат, пупу земли не положено дневник доставать…

 - Как много нового мы сейчас о вас узнали!

Думала Машка, что про Максика, - ан нет, про себя кричит. Детки научили.

 

Мужчины приходят к тем женщинам, которым они нужны. Это психологи говорят, не Машка. Следовательно, уходят от … самодостаточных, сильных. Не так?

Гришка не ушел из ineta, когда Машка прислала ему стенания про своего бывшего мужа – слабенькая женщинка.

Когда она сообщила, что разрывается на кусочки и уезжает к своему Монголу, он живо поинтересовался поездкой.

Когда она пожелала удачи и спросила, почему он себя не ценит – «последний герой на горошине», - он все объяснил ей, дурехе глупешенькой.

Пока все логично, не правда ли?

Он замолчал, когда она пожалела его, как мальчика, да еще сказала, что пишет свой безответный роман.

Накаркала. Спрограммировала. Что придумала – осуществилось. Безответно с тех пор молчим. Безвозвратно? Не верит Машута, что в лужу села, в калоше плавает.

Природа мутит с переменным успехом: то дождиком сеет, то снегом стреляет, и все в затылок. Затылок страдает. А Машка – нет. Некогда ей. Корячится, корчится, раскорячится  и выдаст – как жахнет! Есть у нее одна зацепочка: «Остаемся зимовать…» Может, он не думал - не гадал, а только написал. Вместе, рядом посадил в зиму тяжелую, в стужу лютую. А Машке того и надобно – стужу вместе перелютовать, перебедовать, чтобы беда вся вышла, с потрохами, до донышка. Вот на чистое бы донце поскорей, да с милым рядышком. Ах…

 

Я жду весны.

Я жду весны. Не той, что за окошком. А той, которая – одна. Которая снесет мосты, и горы целые снесет. Тебя разбудит, милый мальчик, и мусор вымоет. И серенькая галька, промытая потоком, расцветет безумьем красок. Тишина наступит. И будет осень сразу, без пустого лета. Осень, наполненная, как сундук, горящим самоцветьем жажды, и эту жажду только вместе утолить возможно… Я жду…

 

Где  ты истинный?

 

Звоночек – Димычу. Хороший у него тест: прыгай, скачи, а раздумывать некогда. И то верно: что думать да гадать – себя сокрушать? За другого не надумаешь.

 - Димыч, пообедаем?

 - А как же! Вперед, будь готова!

 - Всегда готова!

На пионерский задор Машка всегда ответит таким же задором.

 

 - Он был не совсем  ребенок. Но разве двадцать лет – это много? Они спускались с горы, не страшной, не очень высокой – для чайников в самый раз. Просто была весна, и слякоть, и скользкая хмарь. А у него – не кроссовки, а так, модная видимость. И летел-то он, может быть, метров десять.… Хватило, чтобы сломить позвонки. И всё.

Это Димыч после сытного обеда затащил Машку в свою берлогу и рассказал. Про сына.

Машка пучит усиленно глазки, чтоб не расплакаться, и боится спросить, как же он, Димыч, живет теперь? Да еще ходит в «Золотой ключик», заказывает «Голову Мальвины» и – смеет улыбаться? Ловить всяких букашек?

 - А твоя жена?

Димыч помолчал и выдает:

 - Муж да жена – одна сатана – это не про нас. Она тест не прошла.

У Машки вскипели-таки слезки. Димыча бы придушила! Видела она однажды, как мать хоронила сына, почти такого же, как у Димыча, его машина сбила. Лучше не видеть никогда. «Лешеньке теперь хорошо, не надо плакать,» - приговаривала Ленка. Уж лучше бы выла, как в старину. А современному горю и выхода-то нет…

Машке захотелось схватить в охапку и укрыть от его горя Димку.

 - Знаешь, тебе надо быть с женой.

 

Опять спрятался золотой ключик.

Нет, он в скважине провернулся. Машка знает: здорово, что ее детки – рядом. Пусть приходят поздненько. Пусть городят грубятину и чушь собачью. Непочтительны к своей мамашке. И посуду не моют, постели не убирают. Все равно – счастье.

 

Счастье – это мгновенное ощущение удовлетворенности, кажущееся перманентным (изречение, победившее  на конкурсе…).

 

Счастье у каждого свое. Кому-то нужны деньги. Кому-то – семья. Для меня счастье – это любовь и семья. А взрослые сейчас больше думают о том, как заработать деньги, и с детьми почти не бывают. А некоторые так и не становятся взрослыми. Они думают, что стали, а сами не стали. Они не научились заботиться о других.

 Счастье – это когда у тебя совесть спокойна.

 Счастье – это когда ты всего достиг.

 Счастье – это мгновенье, за которое надо бороться. Оно, как сладкий мед, дает свою сладость только на миг, пока ты его ешь, а когда оно заканчивается, ты можешь вспоминать его каждый день, но, если ты не смог за него побороться, не смог ощутить, ты никогда не будешь жить настоящей жизнью.

На мой взгляд, сердцевину счастья найти практически невозможно. Может, и существуют такие легкомысленные люди, которые даже не ходят, а летают в своих мечтах, забывая о реальном, жестоком мире. Для них вся жизнь – счастье, и это далеко не правильно. У нормального человека всегда должно быть свое «хочу», он должен к чему-то стремиться, постигая новые вершины, добавляя в свою копилку все больше достижений. Ведь для этого человек и живет, чтобы открывать новое, совершенствовать то, что не сделано предками. Без прогресса наш мир встанет и не будет интересен.

 

Главное – когда здоровы твои близкие… (Из записок восьмиклассников. У автора последней мама очень больна …).

 

- Поэт, почему молчишь, что-нибудь случилось?  Лимит Интернета исчерпан?

 - Так, всякая суета-беготня…

 - Ах, так?

С тобой ничего?.. Жена на месте, дети здоровы? Потоп не случился, землетрясение не трясло? Ты не бежал с 9-ого этажа, схватив в охапку сына и дочку, и ноги дрожали, потому что дом перестал быть опорой для них? И вы не катились с обрыва, обнявшись с Ромкой, и не ломали камни, кусты и ребра, сорвавшись вниз по весенней кисе-мисе? Не заблудились в узких пещерах, когда свод давит на тебя всем ужасом первобытных веков?

Не оторвался хвост самолета, вернувшего тебя из Москвы? Не налетела стая ребят-волчат – скинхедов за полночь в подворотне?

Земная ось не сдвинулась ни на грош?

 

Так испугайся немедленно и отправь письмо! Ну что тебе стоит набрать десяток букв? Незначащих, даже злых!

Я – истаявший след потемневшей воды. Я – сухая иголка прошлогодней хвои. Я – замерзший, застывший, отбитый кусок от ледышки, которой никто не берег. Подбери! Сама ни к кому не хочу. Ничего не хочу, чу-чу-чу, чу-чу-чу…

Я должна знать, что ты есть. Тебя не видно в теленовостях. В газете.… Нет у меня твоей газеты. На литературный вечер ты не пришел. Может, ты опять в Москве? Я знаю: ты пишешь новый роман, о простых человечках, таких, как я. Пришли его мне! Или недостойна?!

 

Чем дольше молчанье, тем страшнее Машке за свою какашку: зачем отправила ее Гришке? Как хватило наглости не смолчать? Зачем живого фантомом пугать? Буковки вы мои, меня подвели! Зачем печатались,  руки замком не сцепили?

Как же выжить-то теперь? Одна надежда – на Сашку.

Купила ему Машка подарок: на карем фоне керамики теплой такой же теплый, но крепкий красавец – охотник, и лук его – прямо в оленя, тоже красавца, нацелен, и пес рядом верный.

Слукавила девица. Покупала подарок одному, а думала о другом. Подарок-то лучше Машку понял, чем она себя: взял и разбился. Повисел-повисел и…  ни с того ни с сего бах – и упал. Остались от охотника рожки да ножки. Машка их в школьный туалет выбросила, дома сил не хватило. Сашке  кошелек подарила. Доволен.

 Эх, хорошо было свыкаться – тошно расставаться. Не бывать Машуте с защитником? Или не того выбрала? Не на того поставила?

Все лезет и лезет семерка вместо туза и вопроса. Какая поганая жизнь! Солнце сверкает бешено. Весна вопит счастьем, как резаная. А букарашка все куксится, то злится ей, а то плачется. Научилась.

 

Сегодня Машкин класс дежурит по школе.

За эту неделю дети а) разбили цветок на третьем этаже

б) покурили в туалете на втором

в) развинтили тридцать три стула в школьной столовой и пятнадцать – в Машкином кабинете…

Что дальше? Пока что Машка удостоилась особого доверия директора:

 - Мария Александровна, немедленно организуйте своих дежурных сносить все раскуроченные стулья в мастерские. Не хотят на стульях обедать – без стульев, твою мать, поедят!

Говорят, если начальник-мужчина в присутствии женщины-подчиненной изысканно выражается – особое доверие выражает….

 

Как здорово наконец сесть за работу. Сашка уехал. Не к кому ластиться Машке. Не надо играть роль женщины, можно училкой побыть. Над тетрадками поскорбеть, над планами попотеть, графики построить.

Пишет Машка, а у самой щеки горят. Неправду сморозила? Или боязно, что за правдой застукают? Сашка - тоже фантом. Чудище обло, озорно, стозевно и лайяй. Исчез Монгол, седые космы обрамили щеки и подбородок, глаза опустели холодно и злобно. Что к этому-то идолу тянет? Ах, да, сапожки застегнул. А прежде помыл, почистил. Заставил летать. Что дальше? Пальчик широкий, как ментор, вытянул и не для кайфа, а для указа употребил.

Фу.

А когда пальчик где надо – летает Машка! Ну как же быть? Эге! То-то и оно! Ископаемый дрозд влез.

 

Еще месячишко помучаемся, и вот оно, лето пожаловало.

 

Покатилось оно деревянной шваброй, кувырком да около. Машка на пузе лежит, жирок отлеживает и тиной покрыться грозит. Сама себе, конечно. Приличная жизнь, обрыдла ты! Как бы какую-нибудь пакость совершить? Превед!

 

Идет Машка на днях поздненько домой, после родительского собрания возвращается. Звезды горят, как только на свет родились. Темень на улице без фонарей рассеялась. Мужик широкий темной глыбой стоит, легко покачивается. Машку увидел, задумался вслух:

 - Вот девушка идет… Красивая.… А я стою тут один, как пьяный дурак… - и руки поднял: «Превед!»

 - Привет, мужик! Я тоже одна! Одна, как раковина в океане, одна, как рукавица в обувном магазине, одна, как дурочка-финтифлюрочка! – прокричала, думаете, Машка? Как же – смолчала!

Смотри, вселенная, иду я, красивая и молодая, и у меня есть Сашка и Гришка, а еще мои детки, сынок и дочка, да еще семеро в семеро раз на школьной лавке! Ау!

 

Придумала Машка пакость. Пошла и вздыбила все волосья клоками. Сама себя чикнула, выстригла резво, обкромсала и шерстью вверх задрала. Прелестная вышла пакость. Да еще рыжая к тому ж. Теперь у всех встречных пьяных мужиков на нее реакция одна, предсказуемая до безобразия скучного:

 - О! – и пара секунд раздумий: ее током шандарахнуло или сейчас саданет меня?

Славная пакость. Жаль, отрастет скоро.

 

Деньги приходят, когда их ждут или когда не ждут?

 - Деньги приходят, когда их дают.

Это мудрый сынуля ответил.

Машка торопит деньки. Чтобы получить деньги.

Гришку она не ждет, Сашку  тоже. Хрусталик в душе всё тверже, всё хрупче и холоднее. Когда теплынь? Где-то за дальними странами, там, за туманами…

 

 

 - Привет, Машка! Поздравляю с победой твою дочь – знатную пиарщицу.

 - Благодарю.

Мог бы и меня поздравить. Я теперь точно монстр: награждена шолоховской медалью! За служение Отечеству! За изучение с детками «Тихого Дона».

Машка никогда не изучала с ними «Тихий Дон» - только «Поднятую целину». Но за нее не награждают, как и за любимый «Котлован» и «Конармию».

 

Письмо.

Как барон Мюнхгаузен, заклинаю:

 - Не то, не то!

Ты все время говоришь не то!

Допускаю, что тебе просто ни к чему тратить капли своей жизни на меня.

Три года назад ты мне очень понравился. Очень. И показалось – взаимно. Но я была с твоим другом, а ты – с женой.

 Я мечтала гладить с тобой одну кошку так, чтоб искры летели (знаешь, когда двое гладят одну кошку, она урчит от удовольствия, и искры летят…).

 Я тоже не смешивала раньше любовь и секс, а также любовь и семью (хотя ты это врешь).

 Я знаю, жизнь сильнее любви. Мне долго удавалось это помнить.

И тут появился Монгол. Он лучше, чем у Ли. Он просто мужик – и это плюс. Он не Рокфеллер, но пока. Он далеко – и это плюс? Он не поэт – и это минус?

Сучкой себя чувствовать порядочной женщине приятно, но не долго. Как-то страшненько дитяте Толстых и Пушкиных без надстройки. Проклятое поэтическое воспитание! Но быть женщиной – это….

Я кинулась к тебе, как к соломинке. Зачем?

Ты не волнуйся, я все-таки взросленькая девочка, усмирю  свои фантазии или… вылью в роман. Живи спокойно, дорогой поэт, прости наглую Машку!

Здорово быть просто женщиной.

Желаю счастья в личной жизни!

p.s. Спасибо этой переписке – я сбросила 3 кг!

 

…Она пробежала в своей рыжей кофте, махнула хвостом, опахнула морокой и не заметила. Сердце метнулось и застряло между двумя этажами. Ничего, минута и – задышим, застучим, полетим…. Вверх? Вниз?

 

А Машка с Сашкой  – на отдыхе!

Вы любите зоопарк? О, я обожаю зоопарк.

 - Мама, смотри, какая у нее красная задница! А морда!

Пылает мартышка своим передним и задним ликом, и малышового восхищения не остановить.

Весенние березки прозрачно рвутся ввысь, трава слегка зеленеет, росомаха меланхолично наблюдает за ними – не за нами, и взрослые тоже шалеют, бродя у вольеров с неприкрытой заботой иль равнодушием. Зверей выставили напоказ, а скрывать им нечего.

 Лукавая мартышка вычесывает у своей подружки (сынка, дочки?) блошек. Как доверчиво та к ней приклонилась! У волков – иная картинка: папа-волк возлежит на отшибе от своего семейства. Волчонок толкается в него мордой и… летит в другой угол. Второй также напрасно испытывает любовь своего родителя. Ползут к заботливой мамашке.

Лев мечется из угла в угол, и страшный рык оглашает всю-всю окрестность, пугая и маня людей. Бедная большая киса! Не можешь покакать? Твои страдания – у всех на виду! И некуда деться от боли и стыда….

Машке тоже и больно, и стыдно. А гадание по книге перемен твердит: забудь, что сделала вчера, забудь, не придавай значения. Забудь! Рядом с Сашкой наслаждайся березками, козлами и макаками – когда еще представится возможность радоваться козлам и макакам?

На буковки наплюй! Можешь даже выплюнуть сейчас в траву вместе с непережеванным куском шашлыка – крыски подберут….

 

Салют!

Только что поеден скворчащий кусок мяса – и небо все заскворчало, так же аппетитно и весело. Прямо как в детстве, когда Машка с отцом ходила на праздник, а он командовал парадом: расставлял пушки и оцепление, проверял заряды, отдавал приказ «пли!» - и солнечный букет рассыпался по ночному небу.

 

Полетали с детьми на каруселях и одних на пяток дней оставили, а сами в горы махнули. Горы  небольшие, но не хуже швейцарских Альп, хоть в Альпах Машка и не была никогда. А вот в этих горках – благодать одна. Даже когда туда с нелюбимым супругом ездила, это не могло испортить прелести их. Где еще есть такая ясность воздуха, неба, воды? Машка сюда впервые ребенком приехала, презренной чайницей. Ну, была у ее отряда парочка тренировочных походов, и даже летели они с горы одной, заплутав с такой же чайницей-инструкторшей.… И посвящение в туристы имелось страшненькое, так что Машка впервые в жизни сурьезо плакала (она ревет, а ее подружка, Галка, стоит – закатывается: я, говорит, думала, что ты точно камень, и слезы из тебя ничем не вышибить, а ты, оказывается, ничего…). А горы все же остались для Машки самым блаженным местом, лучшим на свете, райским! Даже когда их трясло, - а Машка тут как раз в ту пору с родным учительским коллективом отдыхала – и то это здорово было!

Бац! И лежит Машута в костре да ножками дрыгает.

- Машка, Машка, вставай скорей! – подруги ее тянут.

А здорово в костре валяться! На улице – октябрьский холодок, внутри – сорок градусов Иринкиной горилки, и ножки так хорошо расслабились. Подумаешь, куртку прожжет, у Машки она что ватничек…

…Кружились по лесу в вальсе мы. Две девушки, две голубушки. Вот вальс понесет вперед – и нету забот ни капельки. И сосны вокруг не дрогнули. Мы в жизни вот так и кружимся.

 И некогда нам оглянуться назад…

 

У Танечки дома – дитя и больная мама. А старшая дочка здесь. А муж ее где-нибудь под забором валяется, бомжует он, натуральненько. Не Таня его спровадила, он сам от нее ушел: тяжело мужику на двоих детей корячиться, под забором-то легче ведь, пусть Танька сама надсажается. Она и надсаживается каждый день. А в лесу-то с надсады легко летается! Понеслись они с Машкой между сосенок, раскружились вдвоем от радости, да  от счастья в костер и плюх – Машка плюхнулась. Ножки дрыгают. Искры сыплются. Вот и праздничек!

…Только Машка не так пьяна, чтобы все над ней вдруг запокачивались. А костер-то, смотри, ходуном заходил! Иль у Машки спина заерзала? И подпорки стола запошатывались, а Иринка сунулась их унимать – сама еле держится… Медленно, но верно дошло до счастливой Машки, что земля им сейчас – не матушка. Пока дошло – и землетрясение кончилось, короткое оно было. Да и не страшно Машке после того, как лет десять назад она с седьмого этажа вниз бежала, детей своих схватив в охапку, а потом долго воспринимала родной диван только как субъект испытания ее вестибулярного аппарата. Люстру же Машка возненавидела вполне конкретно: что она все качается и качается, когда и землетрясения нет, а только тень отсвета неровно падает?

…Надо завтра Танечке рододендрон подарить: спасибо, что в костер кинула!

 

Как она теперь здесь с Сашкой  оторвется!

Пока вопит по соседству веселая дискотека, Машка может спокойно-весело поорать, ловя свой бешеный, дикий кайф. Опять прижмется к надежному торсу, опять уткнется почти в подмышку, выплеснув с криком все свои беды и бедки и оставив беспечный лепет, неразумный, чужой. Понесется по мостику, что подвешен над бурунами, впервые без страха, держась за надежную руку; проползет по пещерам, не боясь, что раздавят своим мраком и ужасом первобытные скалы, и, сама в первобытности, опять заорет так, что горы бы содрогнулись, коли б дискотека не помешала….

 

Бабушка – бабулечка, миленькая моя! Скажи ты -  мне как быть?

 

Машка видит: бабушка лежит на своей кровати, ногами к печке. Ноги мерзнут у нее теперь и летом. А то, что бабушка лежит – нонсенс. Значит, ей совсем плохо.

А Машке хорошо. Она варит свой первый в жизни суп. Слушает больной голос и все четко выполняет:

 - Ты теперь сними бульон с плиты, Машенька, и поставь греться сковородку. Налей масла и почисть свеколку.  Порежь.

 - Как порезать, бабушка?

 - Да все равно как, внученька. Но если помельче – повкуснее будет.

 - Бабушка, а почему у тебя всегда такое вкусное мяско?

 - Да ты водички наливай поменьше, а луку не жалей – вот и будет вкусно.

 У бабушки всегда все самое вкусное: простейшая картошка и макарошки, огромные бочковые помидоры и крохотные грибки, селедка и капуста. Вот откуда Машка любит селедку! Она – из детства. Самого счастливого детства на свете. Здесь всегда греет солнце. Оно так прожигает красную крышу, что лучше всякого пляжа, а рядом трепещут березки, цветет вишня, и яблоки набираются рдяного стыда, а смородина уже отчернела, и вот-вот будут спелыми самые вкусные на свете помидорки, с куста, с прозеленью сочной мякоти, но такие сладкие.…И даже когда идет дождь, он идет, чтобы байкать тебя в колыбельке, или дать побегать потом по лужам, босиком по теплу, по парной дороге….

И сейчас девчонке хорошо.

 - Бабушка, что дальше?

Машка чистит и кромсает, а прямо перед ней, в белой раме – зеленая полянка: сочная ботва помидоров, лимонное солнце и, лазоревым ковшом, небо. Радость и гордость распирают Машку.

 Прости, бабуля! Я забыла, как тебе плохо! Мне – здорово. Потому что я впервые сама(!) варю борщ!

Скоро придет с работы дядя, любимый дядя Володя, дедушка, тоже любимый. Суп для большой семьи весело варит Машка.

 

Бабушка, миленькая, скажи, как мне быть?

 

Бабушка знает все.

Мужа на фронт провожала, с войны дождалась, пускай без руки (а гармонист до войны был!.. и спевали они с бабушкой классно, да и сейчас поют) – это не важно! А важно, что к бабушке за советом всю жизнь огромная семья захаживала – семь дедушкиных сестер, и бабушкины братья, и сестра, и их мужья и жены.

 И Машка всегда знала: если бабушка зовет домой – значит, надо идти домой, сразу, второй просьбы не будет. Бабушка никого не просила дважды. Она или гордо делала сама, или молча презирала. Да ей и не нужно было просить. Рядом с ней невозможно ослушаться или бездельничать, руки сами работу ищут, как у нее.

Мама Машке рассказала, что только однажды видела, как бабушка «взорвалась»: молча (молча!) в дедушку тапком кинула. За что наш золотой дедушка мог такое заслужить? А может, это еще до войны было: молодой красавец – гармонист, первый парень на деревне, мало ли что…Но Машка ни разу не слышала, чтобы бабуля голос хоть повысила, да и с дедом жили они душа в душу.

Умирала бабушка страшно. Рак разъел все ее внутренности, а она терпела, не кричала, только высохла вся и умереть хотела. За что?

 

Бабушка, как же мне быть?

Бабушка смотрит просто и строго. Все у нее легко. Любишь – люби. Не любишь – полюби! Живи и человека рядом радуй. Да тапком не балуй.

 

Легко тебе, бабушка. Прости.

 

Сегодня Машка пьяна. Оторвалась наконец.

Ну что, Гришаня, ты, когда пьян, по-прежнему примерный семьянин?

Машке плохо. Сашки сейчас нет рядом. Никто не назовет вишенками ее груди, не залюбуется на то, как они вывалятся из бюстья…

С тобой, Гришка, Машка забыла бы про Илюшку Терентьева, который заболел и пропускает элективы, и про Максика с надутыми губками, не читающего «Ромео и Джульетту», и про Димку, мечтающего, чтобы его маму вылечили, тоже забыла бы, и про презервативы… Вы никогда не забываете? Машка с Сашкой забывает, а с Гришкой и вовсе презрела бы…

 

- Мам, где мои часы, ты не видела?

 - Да вот же целых две пары лежат!

 - Это не те. И вообще, какие пары? Часы – одни, у них не бывает пар.

 - У часов только множественное число, они всегда – пара…

 

У часов нет единственного числа, они не могут быть одни. А люди? Даже часы не могут!

Машка уже выбрала: зачем мучиться? Тебе – колечко, ты – в счастье.

Почему же опять и опять она перечитывает глупые буковки, посланные в мировую сеть, и ждет новых?

 - Это всего лишь буквы! Не придавай им большего значения, чем они имеют! – она сама говорила Гришке. И он молчал. Соглашался? Вот и нечего их  раздавать направо и налево всяким букарашкам.

А Манюня ждет. Под «Энигму» тоскует. Медным колоколом глохнет. Как израненная пчела, по медовой дорожке ползет к тихой обители, сонному раю. Не доползет никак! Застряла. Левая лапка отнялась, правая задняя на очереди…. Мрака мне надо, мрака! Много и плотно, влажно-важно!

 

Но если не с кем нам постель делить,

То кто же с нами нашу смерть разделит?

 

Вот встретила сегодня свою старую влюбленность. Жалко ей стало того теплого чувства, которым она когда-то жила. С Максимом было очень надежно, легко и светло, почти как с Димычем до обремененности сведениями о его прошлом. Максим всегда ласково и весело встречал Машку, и у него она не боялась поплакать на плече, то есть могла бы, но как-то не приходилось, но знала, что всегда можно: поймут, приголубят, пожалеют.

 - Так хочется поплакать на плече, - сказала ему однажды, танцуя, Машка.

 - Да бедный ты ребенок! Поплачь, - спокойно предложил Макся, и Машка умилилась и поняла, что жизнь прекрасна.

Макс сегодня опять ее радостно встретил. Он теперь с залысинами, солидный и взрослый, и Машка широкобедрая. Но у  него всегда смеются глаза, когда смотрят на нее, сияют и смеются. И Машка вспоминает, как целовалась с ним на Новый Год, когда все уже спали, один раз в жизни. И ее шелковое платье скрипело под его руками, а его сынишка не спал, и им приходилось совсем тихонько скрипеть, чтобы никто больше не проснулся…. А все-таки жаль, что она не поплакала на его плече.

 Ни на чьем не поплакала. Кто подставит, того и Машка, чья, то есть.

 

Гадала девица снова по книге перемен. И выпало вновь: про какашку забыть нужно. Волнуетесь вы, говорит книга-то, чересчур и совсем без причины. Поверить? Перестать животом страдать и желудком? На диету наплевать? Жить себе да радоваться? Надо, наверно. И волосы уже пускай растут, всякие, и ногти, а то их Машка совсем изгрызла…

 

Пришел Максик.  Три года не заходил. Вчера Машку с Сашкой заметил – соскучился?

За три минуты успел: осмотреть порядок на кухне и новую мебель, расспросить про лук-слезун на столе и способ приготовления папоротника, узнать Машкину нагрузку в школе и успехи сынули…

 - Да, я ведь про лифт тебе пришел сказать: в двух подъездах уже отключили, и у вас отключат. Ты на собрания ходишь? Ну, конечно, ты никуда не ходишь. Короче, тебе надо срочно бумаги заполнить…

И дальше – про перечисление денег с какого-то счета и всякую фигню…И все сверлит сияющими голубыми глазками. А раньше его жена боялась к ней отпускать. По делу. Хотя они тогда только один раз и  поцеловались.

Не страшной Машка стала? Или любопытство Макси сильнее оказалось – с кем это она шляется? Да еще кричит под дверью (Машке-то все равно где кричать, а уж под собственной дверью…)

 Машка считает морщинки вокруг его ястребиного носа и глаз. Эх, укатали веселую сивку крутые горки. А сколько он сосчитал? То-то и оно, эгей (опять ископаемый дрозд затесался?)….

 

Соскучилась Машка по Сашке. Нашла его кепку (у порога валялась, забыл на днях он) – воспряла. Как родную подняла, на полочку бережно опустила, подтаяла. Что делается?

 

А у  Гришки праздник. Знаменитым стал. Новый роман напечатал, да с треском – лед тронулся, господа присяжные заседатели!

Сегодня открывает Машка на звонок дверь, а там… Гришаня стоит.

Вчера его Машка по телику видела, он в Москве свою книжку презентовал, автографы раздавал, веселый и важный.

  Машка уж и думать о нем забыла. Ну, встрепенулась немножко, подтянулась в штанишках, улыбку развесила… и забыла совсем. А он вот он, на пороге звенит. И душа у Машки на кончике хвостика поместилась, не дрожит, а едва только теплится.

 - Можно мне войти?

Едва повернула ключик. Язык отключился, мозги не варят, руки дрожат. С глубокого перебора – один раз в жизни – было Машке так плохо. Случай тогда был особенный. Прощание с юностью.

Видали ли вы когда-нибудь тридцатилетних мадамок, справляющих сей юбилей?

В воздухе тянет не спиртом, не водкой, не коньяком и ликером, поверьте, и не вином с глинтвейном… Воздух весь траур несет. Тризну по уходящим десятилетиям никогда страшнее не ощущала Машка, чем присутствуя на чужом  тридцатилетии.

Дети слегка подросли, оргазм стал доступен, мужья чего-то там значат, грошей на носочки хватает, бабы-молодки цветут! А их как подрубает!

Машка не запомнила, как зовут того здорового быка, который сидел по ее правую руку и подливал ей то коньяк, то водку. Она не знала и половины гостей своей подруги Лики, разменявшей нынче четвертый десяток. Девушка совсем не заметила, что у молодого человека весьма приятной наружности, с которым она мило потанцевала, доверчиво к нему прижимаясь, отсутствовала одна рука.…

Да, Машка вообще не наблюдательна к мелочам жизни. Но чад трагедии, висевший в воздухе, несмотря на бестормозное веселье, исповедуемое всеми, ощутила она очень хорошо. «Потому и веселимся, что прощаемся», - словно говорил этот чад. Глазки сияли, глинтвейны горячили, музыка завихряла, и всё – навзрыд, как на «Титанике»… Сейчас сорвемся, потонем, сгорим – вот что вопили сверкающие глаза. И музыка подвывала.… Зачем? Спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Так и тонули, каждый сам по себе, кто в водке, кто в вине, а кто, как Машка, в дикой смеси. А утром…  Славно, что только раз бывает в жизни тридцать лет.

Вот теперь Машку так же трясет, как в то счастливое утро.

 - Я обещал тебе свою книгу – вот она.

 - Да, я видела вчера твою презентацию, поздравляю…

Машка не знает, куда деть пятна на штанишках, как развернуть дырку на носочке, а глазки… с крысьей побежкой от опасности.… Спаси, Алиса! С тобой не страшно лететь в тар-та-ра-ры.… Но он уже влетел вслед за повернувшимся ключом, Машку протащило, как пылесосом, следом…

 - У тебя две минуты. Собирайся!

 - Куда?

 - Отметим это событие!

 - Где?

 - Машка, какая разница – где? Я тебя в лес завезу, к дереву привяжу, волкам на съеденье оставлю.

Что-то он как Димыч заговорил, опять все фантомы перемешались… Машка пулей влетела в ванную, поменяла грязные штанишки, напялила для леса чистые, рыжей кофтой укрылась и – вперед, волкам навстречу! Книжка осталась на кухне.

Никогда не была Машка с Гришкой в машине, никогда не сидела за столиком в кафе, никогда не бродила в лесу, да и не разговаривала давно, а наедине  - отсутствовал этот факт в биографии и вовсе. А Гришка – нет, не пьян вроде – как будто каждый день с ней болтал: молчит и улыбается, идол самоуверенный. Машке так неудобно сделалось: вспомнила, как письмами дурацкими долбила мальчика, захотелось скорее в лес, к волкам.

 - Ты прости меня за все нелепости!

Повернулся мальчик, и взглянул уже серьезный муж, с залысинами:

 - Если бы не твои нелепости, не получился бы роман. Ты мне хорошего пинка дала, придала ускорения. Так что спасибо.

 - ?..

Машкино изумление повисело в воздухе и рассыпалось на кочках. Уже в лесок въехали. Тормознул Гришка, распахнул дверцы, Машку вытащил и…  как закружит ее! Сильный, чертяка!

 - Машка, я теперь точно знаю: книжка хороша получилась! Это ты мня научила: или ты сам знаешь, или… Мне теперь ничего не страшно! Весна наступила! Я тебе сейчас кое-что подарю!

 - Ты же уже подарил…

А он – что ли, все тут кочки знает? – подлетел к одной и пушистые фиолетовые с голубым комочки выхватил. Подснежники! И правда, весна…

 

Дальше Машка один туман помнит, веселый и мутный…

Открыла дома книжку, а там, на первой странице, черным по белому:

 - Моей любимой мучительнице, Машке Александровне…

 

Запись финальная №1.

Он неловко поднял куда-то к лицу руку, улыбнулся нелепо. Вздохнул, шагнул назад – и пропал, растворился, исчез. Чеширский кот.…

Запись последняя.

Диван. Машка и Сашка.  Покой. Счастье?..

Финал №3.

Машка. Диван.