Цена вечной жизни Часть 2 Лина Бендера? продолжени

                ГЛАВА   2
                «…  ОБРАТНО  ПОЕЗД  НЕ  ИДЕТ…»
                Х                Х                Х

  … Так минул девяносто второй год, подходил к концу девяносто третий.  В лечебнице Соломона Бруля ничего не менялось, и веяние времени обходило кошмарный приют беспредела стороной.   Постепенно существование Серафины (жизнью его назвать язык не поворачивался), - пусть не обрело смысл, но вошло в четко размеренную колею, где имели место работа на Кузьмича – не в нужду, скорее, в удовольствие, книги, еда и гимнастика.  Для последнего она приспособила поперечную перекладину под потолком, с успехом заменявшую турник.  Упражнения помогали сохранить форму, давали телу гибкость и упругость, а по ночам относительно спокойный сон.  Относительно, поскольку бессонница продолжала мучить пленницу, спала она мало и урывками, а Кузьмич наотрез отказался принести снотворное.

  Удивительные сновидения, где неизменно присутствовал молодой человек в непривычном, похожем на легкий костюм с длинным пиджаком одеянии, повторялись с регулярностью примерно раз в две – три недели, не позволяя ей вконец пасть духом.  Там, во сне, Серафина знала его имя, но, пробудившись, тотчас забывала и потом долго пыталась вспомнить странное сочетание букв и звуков, составляющих единое гармоничное целое, однако настолько непохожее на привычные в реальности слова, что даже при большом желании и фантазии не могла подобрать ничего подходящего по смыслу.  Точно как с теми молодыми людьми, фотографии которых прятались вместе с вещами, ей не понадобившимися, в дупле старой скрюченной ивы.  Да и сохранились ли?  Серафина очень сомневалась.  Но тайна грызла ее, жгла, заставляла строить разные фантастические предположения.  Не полагаясь на память, она иглой выцарапала имя похожей на нее девушки со снимка в укромном месте в паху, затерла сажей – получилась татуировка.  Девственница телом и духом, она и не представляла, что кому-нибудь придет в голову заглянуть ей под подол.

  Ей нравилось думать, будто где-то там, в далеком Запределье (не путать с пугающим Зазеркальем, приносившим кошмарные приветы из прошлых жизней), да, где-то высоко и далеко у нее есть верный и преданный друг, одним незримым присутствием способный защитить от происков настоящих, из плоти и крови злоумышленников.  Иначе чем объяснить тот странный факт, когда, пережив множество опасных приключений, она по-прежнему жива – здорова, и не помутилась рассудком.  И кто знает, возможно, в неком отдаленном будущем…

  Мечты уносили ее в неизведанные дали и, возвращаясь на грешную землю, слушая надоевший шум моторов за стеной, Серафина с неизбежной грустью убеждалась в безнадежности собственного положения.  И на некоторое время ей становилось намного хуже и тоскливей…

  Время шло и шло, и постепенно она начинала смиряться с горькой неизбежностью, перестала ежедневно выспрашивать Кузьмича о происходящих на воле событиях.  Реальный мир за бетонным забором померк и отдалился, превратившись в призрачный и недосягаемый, но отчего-то желанный ад – скорее потому, что в нем она родилась и выросла.  Сны же, наоборот, становились реальностью.  Утром она понимала, что от фантазий близко к помешательству, но не имела сил заставить себя отказаться от мечты.  А сны приходили, не спрашивая позволения…

                Х                Х                Х

  Также как и годы, не обращая внимания на забытую всеми узницу, тянулись длинно и однообразно: девяносто третий, девяносто четвертый, девяносто шестой…  Подходил к концу девяносто седьмой.  Четверть века жизни, последние годы которой превратились в кошмар.  Семь бесконечно долгих лет…  А сколько их, таких, впереди?  И не ждет ли ее в финале участь несчастного Кирилла, превратившегося в бессловесное, но агрессивное животное, и подобно дикому зверю запертого в обитой мягкими одеялами камере?  Будущее терялось в мутном тумане полной безнадежности.

                «… И я стояла на перроне,
                Где мчались мимо поезда,
                Как зек сбежавший, вне закона
                Отрезок жизни переждав.

                А поезда летели мимо,
                И незнакомый спал вокзал.
                Чужая жизнь неумолима:
                Дурак от поезда отстал!»

  Взяв круглое зеркальце, Серафина с тоской принялась изучать собственное лицо.  Нездоровая бледность, появляющаяся у людей, годами не видящих солнца, покрывала ее ввалившиеся щеки, вокруг запавших глаз начали прорезаться первые тонкие лучики – морщинки.

                «Утих внезапно буйный ветер,
                Безлюден призрачный вокзал,
                И рельсы, в бесконечность метя,
                Вдруг оборвались в никуда…»

  Молодость уходила намного быстрее, чем полагалось при естественном ходе событий.  Это был печальный день.  Узница подводила итоги своим несбывшимся надеждам…

                «… Перрон, что кадр из пантомимы:
                Пустой, безрадостный рассвет…
                А поезда летели мимо,
                Как символ уходящих лет…»

                Х                Х                Х


  Однажды Кузьмич принес и забыл забрать назад странную книгу, явно современного выпуска, но оказавшуюся без начала и конца.  Заинтересовавшись, Серафина начала читать, морщилась, плевалась и не раз хотела бросить, но как назло в данный момент не нашлось ни работы, ни иного чтива.  На столе валялся затрепанный справочник по эксплуатации котельного оборудования, выученный наизусть до последней буковки.

  Едва наутро появился старик, Серафина засыпала его вопросами.  Может, она не права, и лишь для нее печатное слово свято, и ее неизменно коробит от вольно употребляемых, несоответствующих друг другу существительных и прилагательных, словно в насмешку преподносимых всеядному читателю в близком сочетании.  Как понять название вышедшей за пределы мерзостного откровения книжонки?  Подумать только, «Счастливая проститутка»!  Ну, скажите, кто видел довольного судьбой каторжника или ликующего бомжа у помойки?  Если рассуждать подобным образом, то сейчас в подвале дурдома сидит счастливая сумасшедшая, сумевшая не только смириться с обстоятельствами, но еще находящая повод пофилософствовать.

- Помнишь, Мирон Кузьмич, ты на прошлой неделе другую книгу в топку бросил? – глядя, как старик двумя пальцами несет к котлу ободранный, без переплета, печатный шедевр, спросила она. – Та называлась «Театр доктора Страха»?

- Знаешь, дочка, я такой белиберды не читаю и тебе не советую.  Сегодня же скажу старухе, чтобы содержимое корзинки мне показывала.

- Откуда же я знала?  Ты в последнее время книги без обложек носишь.  А это как понимать?

  Кузьмич со вздохом присел за стол, помял в пальцах папиросу, но не закурил, а задумчиво смотрел в узкое зарешеченное оконце под потолком.

- Видишь, дело какое…  Старуха моя поначалу Кирилловы книжонки свалом на растопку пустила.  Отопление у нас, видишь, печное.  Рвет, да бросает, рвет, да бросает…  И понимаешь, странности начались нехорошие, руки у нее болеть и отниматься стали.  Я и велел все на место вернуть.  А теперь думаю, не зря ли тебе тоже голову забиваю?  Читала бы любовь с детективами и получала удовольствие.

- Эх, Мирон Кузьмич, моей голове поздно вредить, все одно в дурдоме сижу, и срок пожизненный.  Как там у американского психолога: не можешь изменить обстоятельства, оберни их в свою пользу, становись счастливой сумасшедшей.  Только я о другой книге, ты же ее прочитал, прежде чем сжечь.  Помнишь смысл?  Едут пятеро в поезде, и с ними колдун, гадает каждому на картах, и выходят клиентам обстоятельства причудливые, без исключения смертью кончаются.  Ему, понятно, не поверили, а когда прибыли на конечную станцию, ворожей исчез, а у пассажиров на финише – пустынный перрон и мусорная газетка под ногами, в которой сообщение о крушении поезда, и именно эти четверо – жертвы.

- Нафантазировать что угодно можно! – рассердился Кузьмич.

- Перрон, не ждущий пассажиров… - не замечая его раздражения, пробормотала Серафина. – И откуда я об этом знала – не сейчас, раньше…

- Что за странное выражение, - покрутил головой Кузьмич. – Никогда подобного не слышал.  Это ж надо – перрон, не ждущий пассажиров?  Разве так бывает?

- А почему нет?  Мне во сне часто снятся поезда.  Летят и летят себе мимо, как жизнь проходит, не останавливаясь.  И назад не возвращаются, как ни догнать, ни вернуть ушедшие годы.  Либо еду в вагоне, но до конечной станции далеко.  Просыпаешься, а в финале – пустота…

                «… Перрон, не ждущий пассажиров,
                Секунд безжалостный отсчет,
                Здесь время бег остановило, -
                Обратно поезд не идет…»

- Понимаешь, дядя Мирон, стихи вроде мои, но, готова поклясться, недавно от кого-то слышала похожие…

- Что ты, что ты, милая?  Не забивай голову чепухой.  Нечего тут дурку разводить, - испугался старик.

  Словно они в ней уже не сидели, накрепко запертые с четырех сторон, без права обжалования не вынесенного приговора.

                «Перрон, не ждущий пассажиров,
                И тот же замкнутый маршрут…
                Промчалась жизнь, как поезд, мимо.
                Все.  Впереди – конечный пункт…»

- Впереди конечный пункт… - шепотом повторила Серафина и, помолчав, добавила: - Ты не прав, Мирон Кузьмич!

  Больше они опасных тем не затрагивали.  Но невесть откуда взявшиеся стихи запомнились, запали в душу.  Давно, со школы, Серафина увлекалась сочинительством, но ее собственные звучали несколько по-другому.  Сходный ритм, почти одинаковая философия, но те, чужие, были сложнее и раскрывали смысл ее собственной жизни больше, нежели сама она сумела бы сделать.  Кто-то перекликался с ней, используя те же вибрации, ту же тональность.

  В эту ночь Серафина долго лежала без сна, уныло прокручивая в памяти события своей нескладной, нелепо сложившейся жизни, и непрошенные слезы жгли ей глаза, солоно застывали на губах.  Больно саднило не знавшее ни во сне, ни в бодрствовании покоя сердце.  Она устала от бесконечного и бесплодного сидения, и хотела какой угодно, но развязки.  А ее не наступало.  Но пришел долгожданный сон…

                На грани сна и бодрствования.

  … До мельчайших переплетений изученные трубы и балки под потолком постепенно стали расплываться, и несколько этажей бетонных перекрытий над ними растаяли, открыв ослепительно голубое небо, пахнувшее в душную тюрьму нежной свежестью наступающего лета.  Было так тихо, что пленница слышала пение птиц и трескучий звон цикад на лугу, которого не видела, но предполагала его непременное наличие под ясным летним небом.

  Неожиданно посторонние звуки стихли, как случается при приближении страшной опасности, когда природа затаивается в ожидании кровавой развязки.  Резко смолкли птичьи трели, а на мирной голубизне возникли силуэты двух огромных птиц – черной и белой.  Издали у Серафины не получалось разглядеть, кто они, орлы или соколы, но точно не коршуны.  На последних она в детстве насмотрелась в тетушки в Михаловском.

  Птицы сошлись в мощном ударе, грудь в грудь, крепкими клювами норовя проломить друг другу головы.  Они кружили, пикировали, сходились и разлетались вновь, и Серафине на миг показалось, будто они разные не только цветом, но общим видом и статью.  У черного по-иному обрисованы крылья, и клюв длинный, острый, являюший собой страшное оружие.  У белого голова круглее, но размах крыльев шире, и он ничего не боялся.  Уступая сопернику в остроте клюва и когтей, он первым бросался в атаку, тесня того в сторону и нанося удары четко выверенными движениями лап и крыльев, похожий на дуэлянта со шпагой, умело парирующего нападение.  Ему почти удалось отогнать черного от невидимой из подвала цели.   Но черный вдруг сделал резкий разворот и предательским ударом снизу распорол противнику грудь.  И, распластав крылья, белый медленно стал падать…

  Серафина рванулась вверх, неловко, как подбитая птица, попыталась перепрыгнуть ставшие размытыми стены узилища, и неожиданно ей это удалось.  Она бежала по лугу, спотыкаясь и едва не падая, зрительно запомнив то место, куда рухнул поверженный, и успела прежде, чем убийца нанес последний удар.  Размахивая сломанным дорогой тонким деревцем, она хватила навострившую клюв и когти птицу плашмя по спине, и та опрокинулась навзничь, теряя черные перья.  Конечно, тонким, в два пальца, прутиком невозможно забить до смерти хищную тварь размером с орла, но она хлестала злодея осинкой по бокам, срывая черный перьевой покров вместе с нежной шкурой, птица визжала дико, с подвываньем и пыталась отползти в сторону, но Серафина задалась целью не только прогнать его прочь.  Однако тонкий прутик обломился, оставив в ее руке крохотный кусочек, как рукоятку сломанного меча.  Увернувшись от судорожно сучившихся крючковатых лап, Серафина ожесточенно плюнула в знакомые зеленые глаза.  Черный хищник оказался обыкновенным вороном, но невероятно крупным, размахом крыльев больше двух метров..  Прутом ему побило перья на пузе,  ощипанные бока не способствовали триумфу, с позором отобранному храброй девчонкой с обыкновенной осиной в руке.

  Серафина замахнулась снова, но «храбрец» с позором покинул поле боя, даже не попытавшись воспользоваться ни клювом, ни когтями.  Она склонилась в траву с намерением поднять на руки раненую птицу, но перед ней лежал человек.  Располосованная наискось грудь ее верного друга из Белого Города заживала, затягивалась на глазах, и он пытался подняться под угрожающее «Кар-р!»  «Кар-р!», доносившееся с ближайшего дерева.  Опять, как в сказке, ворон сидел на дубу, роняя выщипанные перья, и косил злющим глазом.  С минуту они смотрели друг на друга – девушка и оборотень.  Серафина пошарила за спиной новую палку.  Ворон злобно заклекотал, напоминая пучок  своих более мелких собратьев, вывешенных в огороде на шесте.  Серафина хотела презрительно рассмеяться, но от накативших внезапной волной душных воспоминаний перехватило дыхание, вспомнились другие, нечестиво бесстыжие глаза из грязной зазеркальной истории – похожие и непохожие одновременно.  И она попятилась с лицом, искаженным ненавистью и отвращением.

  Друг из Белого Города окрепшей рукой поддержал ее за плечи.  Рана его почти затянулась, и последние капли крови падали в траву, на одежду и пальцы Серафины.

- Кар-р!  Кар-р! – далеким злобным отголоском донесся вопль забытого соперника.

- Ничего не бойся, я с тобой, - услышала Серафина приятно знакомую фразу и вынырнула из дурного сна, пробудившись на собственном топчане, на задворках котельной, и долго смотрела на переплетение желтых и зеленых труб под потолком.  Мерно и глухо урчал за стеной котел.  Серафина посмотрела на свои руки, до посинения пальцев сжимавшие обломок свежей осины, окровавленную одежду с едва подсохшими пятнами и, упав головой в комковатую подушку, зарыдала дико, отчаянно…

                Х                Х                Х