Скрап

Скрап — это отходы металлургической промышленности, представляющие собой лом чёрных металлов с высоким содержанием шлаков. В первую очередь это — промышленные остатки в плавильных агрегатах, а также расплавы, потерянные в процессе литья или перемещения стали и чугуна. Скрап в металлургии также объединяет в себе весь мелкий чёрный лом, да и само название, позаимствованное из английского языка, в переводе означает «отходы, лом». Политехнический словарь.

Часть первая. Шлакоотвал
Рассказ первый. Старый кабель

В ненастную пору, осенью, экскаваторщик Кротов Иван Иванович откапывал у подножья шлакоотвала глыбу огнеупорных кирпичей, закозлованную металлом. Неподатливая на клык, она лежала в канаве мёртвая, поглощённая оползнем, окованная морозом. Врываясь в затвердевшую землю, машинист зацепил ковшом экскаватора медный кабель.
— А, ну-ка, посмотри, что такое? — приказал он низовому рабочему, пособляющему в добыче лома.
Его помощник послушно качнулся в сторону рваных проволочных огрызков, припал на хромые ноги и осторожно коснулся меди костяшками пальцев.
— Да ты не бойся, — ухмыльнулся наставник, — меня бы убило первым.
Кротов прожил в городе сорок шесть лет и помнил его историю. Когда-то рядом со шлакоотвалом стояло электрохозяйство. В стабильные годы плановой экономики оно питало цеха завода железобетонных изделий. Но новые рыночные реформы сокрушили хозяйствование, закупочные цены поднялись до невероятных размеров, и производить железобетон стало не по карману. Заводик остановился, опустел, а следом началась приватизация госимущества. Душевные струны у обывателя гудели новой идеологией — частную собственность объявили приличной, а государственную — безликой, позорной, враждебной народу. В голодном страхе разбирали постройки люди. Боялись, что от брошенной на драку собаку страны им не достанется ни камня, ни бруса, ни арматуры. «В хозяйстве всё сгниёт», —говорили они стыдливо друг другу в оправдание суеты.
Поодаль дымили мартеновские трубы. Чтобы грабежи не перекинулись в металлургию, было приказано обнести высоким забором всю округу, и руины никому уже не нужного железобетонного производства, как бы случайно, тоже оказались под патронатом у металлургов. На заре возрождения капитализма в России брошенная недвижимость порою стоила дешевле, чем шуба для секретарши. «Прикупили задаром», — бубнили завистники, поминая при этом недобрым словом старого, сердитого красного коммуняку директора, остановившего грабежи, создавшего свой промышленный анклав. Но всё же развалины присвоенного придатка округлились и обросли беленой, как волосами покойник. Только, внимательно приглядевшись с высоты шлакоотвала, можно было увидеть среди высокой травы остатки битого кирпича и рыхлые плиты перекрытий подвалов. Целым осталось одно бомбоубежище, сделанное во время оно на случай атомной войны.
Экскаватор у Кротова остался после ликвидации дорожно-строительного кооператива. В последние годы социализма его зачинщики сорвали немалый куш. Они поделились дурными деньгами с людьми, утвердившими сметы, что-то заасфальтировали, а излишние вырученные копейки перевели в торговлю, где оживили их для частного блага. Два года этот кооператив просуществовал на льготном налогообложении, пуская пыль в глаза инспекций. Когда отменили поблажки, он закрылся. Избыточное добро отцы-председатели решили распродать и поделить добытую выручку по-братски, пропорционально участию каждого члена в деле кооперации. Предвидевший это Иван Иванович тайно увёл артельный экскаватор в село, где доживали родные и припрятал его в овражке. Он вернулся в контору пешим и объявил собранию, что машину у него угнали из-за ротозейства неизвестные лица в сторону Казахстана. Не удручая себя поисками истины, у Кротова высчитали остаточную стоимость пропажи и обездолили в остальном. Его нагнали с позором, не давши ни копейки от распроданного имущества. Но деньги через год обесценились, открытая, было, зачинщиками торговля задохнулась, а экскаватор нашёлся. На нём Иван Иванович приехал в город, как на парадном коне, покачивая ковшом, словно флагом победы, торжествуя и злорадствуя над незадачливыми друзьями, потерявшими место в жизни. И действительно, недальновидные совки-кооператоры остались без хорошей работы и пришлись не ко времени: обветшали, состарились у своих опустевших витрин и прилавков. Он же, Иван Иванович Кротов, катился в гору и пользовался успехом на строительстве индивидуальных домов. Ломал какие-то мелкие постройки у богатых заказчиков, расчищая им пространство для новой жизни, обсыпал обломками этих построек ручейные берега, рыл траншеи для прокладки канализационных труб, тягал по бездорожью старые рельсы, профилированные уголки, швеллера, забытые на «замороженных» объектах растяпами социализма. Брал на лапу звонкой монетой, но дешевле нежели коммунальные службы. Кротов изучал маркетинг не в академиях, а на деле. В нём ожил хозяйственник. Какая-то хромосома зудела о прошлом. Его рачительные пращуры, наверняка когда-то глумились над другими бездарными человечками также, как и он, жили в достатке, имея лошадей и коров. Но когда появились колхозы, их нестойкие хозяйственные образования загнулись от классовой зависти и жадности голытьбы. Через полвека, сегодня, Кротов за пядью пядь возвращал награбленное совками добро себе. Недавно он разобрал систему мелиорации на старом поле за городом, где уже ничего не росло кроме бурьяна да конопли от нехватки исторических хромосом в генофонде у сельсовета. Ивана хотели привлечь к ответственности понаехавшие на сладкое менты, плодовитые во все времена до денег и взяток, но, когда узнали, что заказчиком нержавеющих труб был не кто иной, как градоначальник Дубровченко, отступили с позором, не отжавши у Кротова ни копейки.
Плохо лежавший в округе металл скоро закончился. Строительные конторы безмолвствовали. Вчерашние кротовские вельможи-заказчики подтянули ремни и закрыли свои амбары. Это настало время дефолта девяносто восьмого года. Даже на кладбище, где объёмы работ не упали, а премного возросли, механизаторы жили бедновато, дрались, как таксисты, за каждого клиента. Родные покойных рассчитывались за рытьё могилок только самогонкой и объясняли понуро, что сами, мол, выживают на молочные талоны за вредность на производстве, покупая на них лиловые пирожки в рабочий полдень, дабы не загнуться до вечера от перевыполнения всяких планов. В такие минуты кладбищенские копатели, хмелея, горевали совместно с ними в унисон, оправдываясь за своё излишнее скотское жлобовство, уверяя, что сами существуют на подножном корму от смерти до смерти и живут солидарно со всею Расеей в ногу, как честные люди.
Наличность выдавали только в пунктах по приёму металлолома. Бесформенного железа было много на шлакоотвалах, куда и подался Кротов работать на себя и на Гвоздя — хозяина скрапа. Так называли в народе рэкетира, державшего все дороги на металлургический комбинат под контролем. Гвоздев скупал у добытчиков их металлы. Он их перепродавал на переплавки. И, боже упаси, было мешаться под ногами у этого человека. Самодеятельные старатели пропадали без вести в тургайской степи.

Рассказ второй. Старые флаги

У ковша экскаватора сверкнуло богатство. Обесточенный кабель пролежал в земле без дела пятнадцать лет. Рэкетиры не знали о нём, потому что были молодыми, а доживающие в честности старожилы, по инерции ковырялись лопатами в садах, выращивая картошку.
— Золотая жила, а, Фима? — тихо спросил Иван Иванович у помощника.
— В свинцовой оплётке, — так же тихо ответил напарник.
Звали его Ефим Гудкович. Никудышного вида, почти калека, хромой на обе ноги, неопределённого, уже предсмертного возраста от сорока до шестидесяти лет (В России мужчины, как правило, дольше не живут.), грязный, несвежий он появился на отвале недавно и поселился в сторожке, находившейся в бывшем клубе монтажной организации. Парализованная реформами, она доживала, сдавая в аренду своё недвижимое хозяйство: склады, гаражи, бытовки. Чтобы рассчитаться с долгами за «кучерявое» прошлое, автомашины этой шараги были уже распроданы. В боксах теснилась помятая техника добытчиков скрапа. Чернели смотровые ямы, загаженные мазутом. На стеллажах ржавели неликвидные запчасти, уцелевшие от продаж; повсюду валялись ударные инструменты: ломы, кувалды, гаечные ключи, зубила. Где-то ночами ютился сторож, по лаю собаки выглядывающий во тьму. Впрочем, запоздалых прохожих здесь почти не бывало, на окраине захолустья даже в погожий день — немало грязи. Разве что некоторые подсобники, имеющие семью, нахлеставшись до положения риз, оставались заночевать. Лишь тогда появлялись их сердобольные близкие: жены ли, дочки ли, сыновья ли, внуки, уговаривая вернуться любимых забулдыг в родные пенаты, бывало, что уносили их, взяв под мышки или закинув за плечи, если те не шевелились совсем. Ещё при клубе проживали случайные люди. Такие, за которыми никто никогда не приходил. Немало их и доныне находят покой в теплушках старых промышленных зданий. Как правило, все они работают плохо и напиваются сразу же после первой подачки. Многие из них умирали по дороге из магазина на шлакоотвал в колодцах или каких-нибудь подвалах. Однако подсобники у Кротова не переводились ни на минуту, потому что по свету шло сокращение рабочих мест. За сотку рублей в день, которые выплачивали Иван Иванович и иные какие собственники бульдозеров или кранов, люди были готовы убить друг друга — шёл естественный отбор населения к лучшей жизни, обещанной реформаторами, захватившими власть в стране.
Фима, хотя и попахивал подвалом, но на забулдыгу был непохож, и поэтому Кротов, самый преуспевающий на отвале старатель, платил ему ежедневно по сто пятьдесят рублей в смену и ещё полстолька за сверхурочные часы, если где-то на стороне случался какой-нибудь аврал или халтурка — заказчиков у Ивана было не счесть. Неподконтрольный начальнику шлакоотвала механизатор, он в любое время мог умчаться в город на любую работу, — копать траншеи барыгам или иным богатеньким Буратинам со странностями. Иногда Иван Иванович брал на такие дела с собою Фиму, но чаще всего давал ему отдохнуть от безумных, бездомных, грязных будней или посылал его на заброшенные склады провести кое-какую инвентаризацию утиля. Однажды, перебирая на стеллажах ненужный хлам, Гудкович нашёл старинные шёлковые флаги. В советские времена с ними выезжали на первомайские праздники строители коммунизма. Поначалу Ефим равнодушно забыл про эти тряпки, но, когда через неделю, другую ударили морозы, на базе заметно похолодало. Всё тепловое отопление в клубе отключили за долги ещё пятилетку тому назад. Однако электричество всё же питало сторожку, минуя счётчики коммуналки, но единственный маленький ТЭН-трамвайка не обогревал всю ночлежку. Гудкович пытался дрыхнуть в бушлате. Но, поди, поворочайся с боку на бок, когда отекающие ноги скрипят да ноют в суставах от болей и всякой твёрдости, на которой ты лежишь. После такого сна к утру усталости в теле больше, чем от работы на производстве.
Замерзая, бродяга вспомнил про флаги, лежавшие в боксе. Он перенёс их в сторожку. Уже на месте их раскроил и начал использовать, как постельные принадлежности, покрывая ими свои матрацы, собранные из ватной одежды пропавших рабочих. Самый большой бархатный флаг с портретом Ленина днями висел на стене ковром. Ночами Фима им укрывался, как одеялом, и жил вполне пристойно, по-божески — спал, раздеваясь до нижнего белья, чтобы не обовшиветь без горячей воды…
Как-то на шлакоотвал приехала комиссия по охране труда. Её ответственные работники прошлись по объекту, заглядывая под каждую машину, осмотрели грузозахватные приспособления, пересчитали обрывки прядей на каждом стальном канате и указали пальцами на нарушения техники безопасности. Они существенно заметили, что кадровые рабочие, занятые обвязкой грузов под механизмами, должны иметь на себе хотя бы красные куртки, чтобы не случился какой-нибудь несчастный случай. Потом зашли в сторожку и сделали необходимые предписания по производству работ. Начальнику цеха было всё равно, во что одеты его рабочие. Приличную сумму денег в инспекцию передали ещё вчера через третьи руки, как и положено в государствах большого размера. Он был уверен в благополучном завершении проверки, но для порядка согласился со всеми ядовитыми замечаниями, вёл себя паинькой, обещая исправить все выявленные недостатки сиюминутно. Увидев убранный красными флагами топчан, вожак распорядился сшить из них накидки для «стропалей». Назавтра все четырнадцать подсобных рабочих и сторож щеголяли по отвалу, как мушкетёры, в пёстрых советских флагах, напяленных через шею. Они хохотали, отхаркивая похмелье, по поводу исторических соглашений в Беловежской пуще, подаривших им такой развесёлый прикид, и поминали лихом важных коммуняк: «Хоть шерсти клок, а то бы жили, не зная чешского пива». Хотели порвать на части даже бархатное знамя. Из него бы получилось ещё две накидки для прораба и нормировщика, да Гудкович проявил характер и не допустил вандализма. Словно политрук Великой Отечественной войны, он намотал на своё тело оскорблённое всеми полотнище, объясняя, что на носу уже зима, прикрыл его телогрейкой. Ядовито, но всё же стыдливо ржали и ржут доныне иные герои вчерашних дней, слушая эту никчемную историю из уст старожилов отвала, глядя на ряженых скоморохов, цепляющих металлические останки на крюки грузоподъемных машин, гадая, из какого флага пошита накидка того или иного клоуна-забулдыги. Который их них украинский, который казахский, который молдавский или прибалтийский.

Рассказ третий. Сало

Фима понравился Кротову. В день, когда они обнаружили кабель, Иван Иванович вернулся из города на отвал с маленькой халтурки. Не самый именитый застройщик Володька Баранов в погоне за модой решил на своём подворье построить водоём, как у шаха в гареме. Недавно он смотрел по телеку боевик, где раздетые красотки грели свои роскошные телеса около такого бассейна. В его воде отражалось чистейшее небо юга. В отдалении на фоне барханов потели юные ваххабиты, отрабатывая приёмы рукопашного боя. В детстве Володька обучался вместе с Кротовым в музыкальной школе на гитариста. Позже, в юности, они играли в футбол за сборную города и подавали надежды в этом виде спорта да не достигли больших высот ни в музыке, ни на поле. Зато приловчились заколачивать деньги на леваках. Баранов имел отношение к ведомственной столовой, где верховодила его любимая женщина. Едоки в забегаловке уже почти не появлялись, а вот готовили пищу в ней также, как и ранее полновесно и по-советски — на четыреста ртов. Чаянья о народе всё ещё инертно дурманили умы высокой номенклатуры. Даже появились подвижки, стимулирующие питание. Администрация предприятия, где находилась столовка, сердито взяла своих голодных работников на карандаш и угрожала уволить их к чёртовой матери, если они не будут кушать в полную меру. Но челядь не поддавалась на инновации: терпела, жалея последние деньжонки. На все угрозы вышестоящего руководства она уверенно отвечала, что сыта по горло до самой смерти. Экологически чистые продукты, недоеденные в столовой, стали подспорьем в хозяйстве кротовского друга. Баранов держал поросят. Финансовые проблемы его не коснулись ни в девяносто первом, ни в девяносто третьем, ни в девяносто восьмом годах. Не сломили его инфаркты и микроинсульты.
Одержимый мечтой приблизится к гламурной жизни уже сегодня, Володька попросил Ивана Ивановича по старой дружбе немного ему помочь и копнуть пару раз клыками на приусадебном участке чуть повыше канализации. Кротов конечно замялся. Морщинясь, он объяснил вчерашнему другу, что за бесплатно работать грех. «Не то, мол, время, настало, Баранов… Тяжёлое время!.. Подлое время! Меня никто не жалел, не лелеял, — объяснился Иван. — Я сам на ноги поднялся… И не проси меня, друган, о помощи на бескорыстной основе. Не кощунствуй! Где твои деньги — основа капитализма?». Но всё же они ударили по рукам и согласились на бартер. Работы было на два часа. Для пущей важности Иван Иванович поковырялся в земле подольше и отжал у хозяина полтуши свежего поросёнка, а также шмат солёного сала. Свинину Кротов отвёз в холодильник, а сало по-братски разделил на две равные части, одну из которых небрежно пожаловал Гудковичу при встрече вместе с булкой тёплого хлеба.
— Ты режь, Ефимушка, сало и ешь его, не стесняйся…
Старатели встретились рано утром у подножья отвала. Закозлованная глыба мозолила Кротову глаза более года. Недосуг ему было подъехать поближе к ней и копнуть. Но в преддверии зимы сегодня Ивану подумалось, что работы всего-то на десять-пятнадцать минут, однако козёл сопротивлялся долее, и он решил передохнуть, а заодно и подразнить своего безлошадного соседа по поводу его маланской фамилии.
— Или брезгуешь сала? — ехидно переспросил Кротов, увидев, как нерадостно Ефим принял его подачку. — Вера тебе мешает?
— Какая вера, Иван Иванович?
— Известно какая вера… Твоя. Иудейская вера
— Я — украинец, — отрезал подсобник.
— А поседел преждевременно. Это, Ефим Захарович, еврейский синдром. Скажи: ку-ку-ру-за.
Когда-то Кротов прочитал статейку о том, как немецкие захватчики Украины проверяли евреев на картавость и тряхнул эрудицией перед незадачливым компаньоном, не имевшим ни семьи, ни работы, ни паспорта, полностью зависящим от него, от Кротова — почти капиталиста, к тому же русского, коренного, светловолосого мужика, успешно гребущего деньги прямой и обратной лопатой своего экскаватора, с высоты кабины глядящего на мир, на людишек, копошившихся для него в земле за сто или двести рубликов в смену. День, когда Иван Иванович зарабатывал менее пяти-шести тысяч на карманные расходы, считался прожитым напрасно. Роль вельможи была ему по душе.
— Вирус еврейства разъедает Россию, — глумился Кротов. — Повсюду Абрамовичи, Ходорковские, Дерипаски. Всё меньше и меньше шансов остаётся на оздоровление славянской державы, лежащей от Бреста и до Находки. Даже я скурвился, обирая клиентов на задворках индивидуального сектора жизни. Барана — друга ныне обул. Впрочем, какой он друг? Он тоже — сволочь. А ты, Ефим Захарьевич, гутаришь со мною, будто не еврей. Или не любишь деньги?
— Я, Иван Иванович, бесфамильный, советский.
— А говорил, что украинский, а, ну, покажи-ка паспорт.
— Мои документы остались у женщины, с которой я сошёлся в Тюмении четыре года назад.
— Чего же ты не живёшь с нею сегодня? — сварливо кичился Кротов.
— Я не прижился, Иван Иванович, с нею, я водку пью, не зная меры, как русский.
— Тогда не спорь со мною и радуйся этому салу. Мировой закусон!
— Мне бы обратно билет в Тюмению, да в кассе без паспорта мне его не продадут.
— Будет тебе и билет, и будет паспорт. Ты только работай.
Кротов достал из кармана рубашки большую, словно колода карт, пачку денег и отсчитал, не картавя, Ефиму должное за вчерашний день.
—  Р-раз по сто и два по сто…
Он мотивировал подачку:
— Ефим Захарьевич, вчера ты простоял по моей вине. На билет до Тюмении пока не хватает, но ты экономь, не бухай, копи и станешь солидным человеком.
Пристыжённый Ефим понуро взял эти мятые бумажные сотки, не глядя в лицо Ивану.
Когда хозяин экскаватора запихивал своё растрёпанное богатство обратно в костюм, из колоды его бумажек на землю посыпались монеты. Это была сдача из булочной. Мелочь Иван Иванович забирал у продавщиц машинально, кидал её в свои карманы небрежно и никогда не пересчитывал. Чтобы поднять улетевшие пятаки, Кротову нужно было покинуть кабину. Однако, покушав, он нежился от сытости в удобном сиденье и оставил без внимания разбросанные деньги. Ивану Ивановичу не хотелось спускаться за ними вниз. Гудкович подобрал всё до копеечки и протянул их обратно хозяину, но тот отмахнулся от послушного ему человека, как от назойливого гнуса, и пожаловал Ефиму на чаевые.

Рассказ четвёртый. Гудкович

В советское время старший прапорщик Гудкович обучал вчерашних мальчишек парашютному делу, приумножая славу воздушно-десантных войск. Его подопечные готовились поэтапно. Прыгали с вышек, потом бросались из самолётов и воевали пункты воображаемых врагов. Как-то в одном из горных районов внезапно поднялся сильный ветер и занес неопытного солдата на силовую линию электропередачи. Этот парашютист, едва не погиб, зависнув на проводах. Приземлившийся рядом с ним инструктор Гудкович не растерялся. Он выхватил из сумки резиновый шлем противогаза, завернул им свою руку, взял в неё ножик и обрезал парашютные стропы ученика — спас ему жизнь. Ефиму сняли ранее наложенное взыскание, полученное им за пьяный дебош на танцплощадке. Он устроил его, поругавшись из-за девицы с молодым человеком, не оказавшим достойного отпора вояке в рукопашном бою. Вмешалась комендатура. Безызвестный тогда ещё инструктор-парашютист оказался в кутузке. Но после подвига в горах его героическое лицо появилось в гарнизонной газете «Красное словцо», а чуть попозже — во всесоюзном журнале «Сельская жизнь». Гудкович стал знаменитостью. Он вернулся на танцплощадку в форме десантника со всеми праведными значками своих отличий на груди, чтобы повторно заворожить ту самую дивчину, из-за которой случился конфликт. В стране стояли горбачёвские времена. Вино-водочные прилавки были покрыты пылью. Напившись шадыма, как и все нормальные люди, не познавшие ответной любви, Ефим Захарович целый вечер прилюдно ухаживал за подружкой и даже пообещал посвататься, да только его симпатия испугалась безумного поведения разряженного гвардейца и убежала в слезах. Изо рта у Ефима пахло свежей резиной. Когда старший прапорщик отрезвел и очистил свою глотку от вони свежими фруктами, он тут же отправился на хату к девчонке, чтобы извиниться за конфуз. Было за полночь, когда влюблённый десантник, поднявшись на цоколь нехитрого деревенского дома, нашёл опочивальню своей любимой. Собак хозяева не держали, и, казалось, что ничего не мешало знатному прапору устроить личную жизнь не хуже, чем у комбата. Тот на каждом деловом совещании костерил за «квадратные» яйца всех своих офицеров, охолостивших себя для безделья в личной жизни. Комбат ставил примером семью капитана Брагина, растившего пятерых детишек и гулявшего налево и направо, как и все военные лоботрясы. «Плодовитая бестия, — восхищался комбат, говоря о Брагине, — и жена его плодовитая — прямо заноза в сердце у всякого мужчины».  Такими словами он заканчивал воспитание упёртых армейских холостяков, желая им скорейшего семейного счастья.
Ночная вылазка у Гудковича закончилась плохо. Когда он был уже на расстоянии дыхания от возлюбленной, не собака, а старый козёл Тишка, привязанный к столбику для того, чтобы не разорять капустные грядки на огороде, проявил завидную прыткость и ткнул армейского ловеласа рогами под задницу. Фима стукнулся головой об оконное стекло. Оно разбилось, и проснулся весь дом. Тишка вторично ударил горе-любовника в ягодицы. Посрамлённый Гудкович развернулся и дал ему сдачи. Это была решающая ошибка. Козёл упал и издох. На пороге дома появился хозяин с дробовиком. Наш вояка дал стрекоча. Он помчался в сторону ветхого курятника, запрыгнул на крышу и провалился насквозь. Куры заголосили, словно у них появилась в гостях лисица или волк.
Изгалялась прокуратура, рассказывая судьям всю подноготную сватовства. Девчонка ревела, доказывая свою невинность, и боготворила козла Тишку — ту единственную достойную мужицкую душу, защитившую её честь. «Я так его любила», — закончила девушка показания, имея в виду козла. Люди гоготали. Едва с Ефима сняли гипс, его воспитанием занялся политотдел. Военные педагоги всех мастей: замполиты, парторги, высшие командиры проводили собрания и около года на каждом из них поминали незадачливого мужлана Гудковича: «Сходил, — мол, — налево и убил козла вместо того, чтобы осчастливить бабу потенцией». Позорили Ефима как могли: по-солдафонски, грубо, матерно, чтобы не в пример подрастающим ржевским был этот случай. Басисто рычали высокие генералы. Им вторили баритоны седых майоров и совсем уже по-детски дискантами пересказывали всю эту историю сопливые лейтенанты и всякая молодая холуйская сволочь, живущая в каптёрках под шкурой у ротных командиров. После этого случая Гудковича исключили из партии и напоследок окрестили судом чести старших прапорщиков, признавши, что он дискредитировал Советскую армию в глазах у мирного населения. После этого Фиму отправили на склады — завхозом. Но не вследствие педагогической травли, а по причине его здоровья. Прыжки с парашютом пришлось оставить, — ноги после падения в курятник не заживали. Героическое прошлое Гудковича кануло в лету. Он, конечно. остепенился, да остался холостяком…
Старая армия развалилась вместе с большой страной. Ефим Захарович оказался не у дел, и новое мирное ремесло осваивал на стройках, работая подсобником у бывалых специалистов. В поиске достойного дела он подался в тюменский край. Не имея российского гражданства, Гудкович нашёл нелегальную работу на даче у богатого Буратино. Вместе с другими бичами бывший вояка крыл ему крышу, стеклил и плотничал, также окучивал картошку, а когда получил свои первые деньжищи, то перебрался в город, подальше от мошкары, к случайной подружке, с которой без особой любви и согласия прожил почти два года. Работал он, как и прежде, по частным местам, где не нужно было ни документов, подтверждающих профессиональное мастерство, ни удостоверения личности. Его украинский паспорт остался залогом порядочности у женщины, с которой он сошёлся. Документы Ефима лежали на полке в старом шкафу, где помимо всяких тряпок хранились также другие бумаги и книжки. Всего бы ничего, да после очередного дефолта застройщики перестали выплачивать халтурщикам наличные деньги. Все накопленные людьми рубли обесценились, и жить на широкую ногу стало невмоготу. Примак бездарно валялся в депрессии на диване в чужой квартире, в далёкой стороне. Хозяйка его ежедневно пилила и выгоняла искать себе дело. Семейные сцены ожесточились, когда сожитель стал выпивать. Однажды появился участковый милиционер и провёл разъяснительную работу. После этой беседы Гудкович покинул свою подругу. Прощаясь, он объяснил причину разлуки: «Я как следует напьюсь до кондрашки, до положения риз и вернусь уже трезвым, с деньгами». В пивной он рассказал про житейскую драму, поплакался, и, увидев, что Ефим никуда не годный, не нужный мужчина, недобрые люди его усыпили и продали за рубеж. Человек очнулся от холода в яме. Кругом громоздились горы, покрытые шапками снега. Это был Восточный Казахстан.
Весной он убежал из плена. Шёл ночами на северо-запад, стараясь не попадаться людям этой к нему недружелюбной страны. Минуя дозоры и полицейские разъезды, Ефим добрался до Актюбе и вышел к реке Урал. Высоких, холодных гор здесь не было, были низкие, покрытые ковылями холмы. Стояла степная жара, выжимающая последнюю влагу из травы. По степи метались пожары, оставляя чёрные плеши на многострадальной землице. Когда Гудкович решился нарушить государственную границу, случилась гроза. Ливень прибил огни на азиатской стороне, но в более плодородной России, на её берегу, пожар держался, цепко хватаясь за кустарниковые деревья, за пересохшие камыши обмелевших водоёмов, за сельскохозяйственные угодья, брошенные на произвол, и за поросли дикой конопли. Огонь притухал и вспыхивал снова, освещая золоченые купола старой церквушки, стоявшей на окраине станицы, где некогда проживали бравые уральские казаки, а ныне их безлошадные отпрыски-металлурги.
Гудкович плыл под сполохами молний в Европу на маячившие кресты. Вода бурлила под ливнем, течение увлекало пловца назад под бесплодные горы Казахстана, тянуло в омуты, во рту першило от едкого дыма, но по-геройски, перекидывая через стремнину своё истощённое тело, беглец одолел стихию. Иноземное восточное рабство закончилось. Около города, рано утром, он наткнулся на бродяг, которые собирали железо на садах у погорельцев. По их наущению Ефим поднялся на шлакоотвал, где встретил Ивана Кротова и нашёл себе в бывшем советском клубе временный угол для жизни. Нужно было остановиться, окрепнуть, скопить необходимую сумму денег на поездку в Сибирь, на квартиру к той женщине, у которой остался паспорт и другие бумажки.

Рассказ пятый. Страх

— Километры подземных проводов… А, Фима? Это же — тонны цветного металла!
До развалин старого бетонного заводика было не близко. За бесхозную медь барыги в городе платили больше, нежели за железо. Кабель был проложен около комбината.
— Сотни тысяч за километр, — подытожил Иван. — Мы с тобою, Фима, как волки, работаем санитарами в вымирающей великой стране. Копаемся в старых отвалах, извлекая на свет похеренное богатство…
Кто же из наших великих паханов не пёкся о родине по-кротовски, будучи рулевым в своей машине или стоя на трибуне перед людьми, которые ниже ростом, или возвышаясь на кухне перед женою и детьми?
— Столько много? — удивился Ефим. — Это — неплохо, Иван Иванович.
— Ты меркантилен, как все евреи.
— Ковш тебе в руки! — рассердился подсобник. — Я, Иван Иванович, во время грома крещусь справа налево, а не иначе, хотя и сам когда-то не хуже пророка Ильи срывался с небес, стреляя из автомата… Как я буду глядеть в глаза своим вчерашним солдатам, которые ни за деньги служили Отчизне, а как святые; и выполняли мои команды, преодолевая все страхи перед стратосферой. Оттуда каждый последующий прыжок труднее, нежели первый, и страшнее на сердце. Что они скажут обо мне? Ефим Гудкович — апостол денег? Я — советский солдат, а не наёмник буржуазии…
— Ну, ладно, ладно, Фимочка, не кипятись, это не ты, а я — поганый русский антихрист, продавший душу капитализму. Положим, что столько денег мне сразу никто не даст ни сегодня, ни завтра, ни даже послезавтра, но в течение месяца или двух, или даже трёх… ежели, скажем, порубить этот наш кабель на мелкие кусочки да развести их по разным приёмным пунктам, то в розницу можно будет взять и более. Да попробуй, дотронься до этой меди. Боюсь я, Ефим Захарович, — трусоват.
— Чего ты боишься, Иван Иванович?
— Я боюсь Гвоздя и его шакалов…
Рэкетиры поделили город на сферы влияния своих группировок по сырьевым признакам. Они держали в ежовых рукавицах всех добытчиков меди, железа, цинка, стекла и даже макулатуры. Преступные налоги у них были меньше, чем в государстве, но спрашивали — строже. За несвоевременную уплату дани барышника могли покарать по законам чёрного рынка: запугать, отнять у него квартиру, машину, гараж или поставить его на счётчик, чтобы загнать в экономическое рабство на многие годы. Даже могли убить и убивали. Сын у Кротова находился в бегах за разграбленный трансформатор. Прошлой осенью он со товарищи разорил поливочное хозяйство. Старики-огородники пошли по инстанциям. Они посетили милицию, горсовет, написали петицию в Москву депутату Государственной думы от коммунистов, чтобы тот помог в ремонте поломанной электрической машины деньгами или хотя бы своими старыми добрыми связями… События развивались успешно. Милиция вышла на Кротова-младшего намного раньше бандитов, но Кротов-старший ловко подмазал главному сыщику деньгами. Дело о трансформаторе осталось нераскрытым. Узнавши про такую несправедливость, коммунист из Государственной Думы рассекретил для огородников тайную информацию о субсидиях, поступающих в город от губернатора для поддержки садоводческих компаний. Два с половиной миллиона рублей пришли совсем недавно. Эту сумму хотели тайно истратить на свои приусадебные участки работники горсовета. «Разве вам плохо живётся? — орал депутат в телефонную трубку, требуя у мэра поделиться дармовыми деньгами с обворованными людьми. — Дайте им воду!». Глава муниципального образования оказался покладистым. Он внял убедительной просьбе законного беса из Государственной думы и выделил для ремонта трансформатора сто тысяч рублей. Ещё полстолька насобирали по сусекам сами пострадавшие садоводы, и, когда, казалось бы, дело о разграблении их хозяйства заглохло к частичному удовлетворению сторон, Кротовых — и сына, и папку взяли за кадык криминальные авторитеты, мотивирую тем, что не по праву добытая и проданная ими медь стоила намного дороже. Недавно папашка рассчитался за сына, но тот ещё скрывался от страха в деревне у бабушки и боялся вернуться в суровый город.
Пятнадцать метров медного кабеля Иван Иванович всё-таки откопал и осторожно перевёз в подземный свой гараж, как компенсацию за потерянное время. Траншею он присыпал земелькой и укатал колёсами до лучших времён. Ефиму было наказано готовиться к большому рывку: «Как только, так сразу и будем – в дамках!»
Недоеденное сало ещё лежало в экскаваторе, когда убили Гвоздя. В тот самый день две большие шаланды с ломом искали просёлочные дороги в металлургию, минуя милицейские заставы, не желая приплачивать постовым за федеральную крышу. Придорожные патрули выжимали деньги за всё, вставляя палки в колёса богатым торговцам: за превышение скорости, за несоблюдение технических условий транспортировки, за отсутствие справок или накладных документов. Да мало ли за что могут оштрафовать на автотрассе? Микола Гвоздь перекупил металл за околицей без всякой бумажной волокиты и показал безопасную дорогу в город, не разоряя гостей до нитки. Вечером его расстреляли в степи из автоматического оружия неизвестные люди в масках, когда он возвращался домой после этой удачной сделки. Машину изрешетили, как дуршлаг, преследуя на протяжении двух километров. Вырученные деньги исчезли.
Весь город скорбел по убитому бизнесмену. Расфуфыренные молодчики организовали массовые поминки. Повсюду: на площадях, в переулках, на рынках, стояли накрытые столы, за которыми разливали бесплатную водку для всех, уважавших при жизни Николая Гвоздева — вчерашнего карточного шулера, дважды судимого прежней подлой Советской властью ни за что: за фарцовку и тунеядство; не реабилитированного доныне. Размноженные портреты покойного диссидента висели на каждой трамвайной остановке, на заводских проходных; они стояли почти на всех прилавках в пивных, в магазинах, в газетных киосках, затмевая на время эротические картинки звёзд шоу-бизнеса; светились на мониторах в учреждениях, где были компьютеры — с траурной лентой в правом нижнем углу. Даже милиция в эти дни не трогала пьяниц, не стояла с радарами около кладбища, куда потянулся народ на автотранспорте. Время от времени включалось местное телевидение, рассказывая о достойно прожитой жизни Николая Анатольевича Гвоздева. На экранах мелькало заплаканное лицо вдовы и утиравшие его руки сотоварищей покойного по бизнесу. По меньшей мере четыре человека публично поклялись не оставить эту женщину без денег в дальнейшей жизни, чтобы она не доживала свой век в нищете на пенсию, как одураченные страною металлурги; чтобы дети Гвоздева получили достойное образование за границей.
Убийство толковали двояко. Одни говорили о переделе собственности в городе между рэкетирами, другие о государственной операции «Вихрь-антитеррор». В народе шли буйные споры о недопустимости отстрела криминальных авторитетов. Опьяневшие люди кричали о возвращении к старым советским несправедливым порядкам, критикуя жестокую политику нового молодого президента: матерились, дрались, клялись в своей правоте собственной матерью, ударяя себя при этом в груди, и сердито грызли стаканы, из которых только что пили поминальную водку.
Городские предприниматели растерялись. Кому отныне было нести деньги, предназначенные Гвоздю за крышевание? Сектор экономики, где он верховодил, остался без контроля.

Часть вторая. Добыча и расплата
Рассказ шестой. Пролом

Используя временную смуту, возникшую после смерти Гвоздева, Иван Иванович Кротов и его низовой подсобный работник Ефим Гудкович вернулись к подножью отвала и вырвали кабель, лежавший вне забора в степи. Его порезали, помяли и отвезли в надёжное место. Но медная лихорадка притупила чутьё опасности у Ивана. Ему бы остановиться. Да последние метры бесхозного кабеля лежали на комбинате, и думы об этом мешали спать. Бойко пульсировала кровь, терзая лицо, дрожали щёки. Иван Иванович решил докопаться до конца. В том самом месте, где богатая проводка исчезла на территории чёрной металлургии в руинах бывшего железобетонного заводика, находилось бомбоубежище. Его заднюю стенку экскаваторщик пробил ковшом и попросил своего подсобника осторожно спуститься в подвальчик и поглядеть, нельзя ли извлечь остатки меди наружу. Эти случайные движения добытчиков цветного металла заметила комиссия по техническому надзору за состоянием зданий и сооружений. В её составе трудился главный инженер Владимир Анатольевич Москаляка, кандидат в депутаты Государственной думы, член Законодательного собрания области, профессор околовсякой металлургии и очень трудолюбивый руководитель. Он и его компетентное собрание, меняя друг друга, по очереди глазели в теодолит на дымовую трубу сортопрокатного цеха, покрытую на всём своём протяжении снизу-вверх частыми и длинными трещинами толщиною в человеческий палец. Около самого оголовка трубы наблюдался сдвиг кирпичной кладки в сторону важных коммуникаций. Возможный обвал грозил надолго разрушить паро и водопроводы, проходившие по крыше. Собрание принимало болезненное решение об остановке производства проката на две недели. Трубу необходимо было отремонтировать, опасный участок кладки разобрать и перекласть. Виктор Анатольевич Москаляка устроил публичный разнос начальнику, не доложившему о ситуации на объекте. Тот извинялся, тараторил, что его цеху — почти полвека, что разрушение ствола дымовой трубы это — следствие ветра, когда по ту сторону глухого забора раздался удар ковша экскаватора и вздрогнула земля. Настройки у теодолита оказались сбитыми напрочь. Через минуту ржавая дверь бомбоубежища со скрипом отворилась, и перед лицом компетентной комиссии предстал хромой и небритый человек.
— А вот и разрушитель, — торжественно прошипел Москаляка.
Главный инженер ядовито поглядел на оторопевшего начальника цеха и заорал:
— А ты мне говоришь, ш-што от ветра падают трубы. Без премии будешь!
На секунду самый большой воротило задохнулся от гнева, как от инфаркта, икнул и показал кулак:
— И твой отсталый цех, и ты у меня лично до конца квартала будете лапу соса-а-ать… а не деньги! Вот такую кузькину мать.
При этом он покачал рукою, собранной в дулю. Чуть поостыв, отсморкавшись, откашлявшись, сквозь зубы Москаляка спросил у Гудковича, где и кем он работает. Представитель охраны комбината уже держал нарушителя с цепкостью бультерьера за рукава и проворно ответил вместо Ефима:
— В строительном цехе. Он будет наказан.
— Понятно, — прорычал главный инженер, набирая новую порцию яда в полости рта. — А как оказался в бомбоубежище?
— Понос, — бегло ответил Гудкович и оскалился, словно клоун.
Москаляка взорвался.
— Начальники, вы мне рассказываете сказки, что ваши люди голодные, как волки. А они зажрались и обложили все подвалы сытостью. Поднатужился, понимаете ли, ваш горе-строитель, трахнул, как из пушки, и старый бетонный бункер рассыпался по частям.
— Повидло было несвежее, — заступился за Ефима геодезист. — В нашей столовке, Владимир Анатольевич, пирожки, словно покойники — синие от старого масла! Их днями жарят, не моя на ночь сковороды… Здесь нужен главный санитарный инспектор, а не вы.
— Ты что стоишь? — накинулся Москаляка на Гудковича. — Стенку эту сломал? — и, не дожидаясь, когда нарушитель что-нибудь ему ответит, распорядился: — Бери, зараза, цемент и ремонтируй.
Перед отъездом с объекта Виктор Анатольевич достойно подчеркнул, что без него на комбинате ни сделать ничего не умеют, ни организовать.
— Дайте ему в руки самую большую лопату и кирпичи. Пускай шевелился, как теледива в постели у Березовского, а ты-ы, — он закричал на охранника, — беги и звони в ремонтно-строительный цех да выясняй, чья это была команда ломать подвалы. Бездельники, в-вашу мать!
Гудковича повели за цементом. Но на воротах материального склада висел амбарный замок, и Ефимушка остался дожидаться кладовщицу, не будучи участником событий, развернувшихся у забора. После отъезда главного инженера вся ответственная комиссия по техническому надзору решила подробно разузнать, что же всё-таки случилось? Первыми из подвала в пробитую брешь устремились представители ведомственной охраны, за ними подался директорат и последним в дыру отправился пузатый технолог. Попутно он деловито измерил рулеткой расстояние от забора до свежевырытой Иваном траншеи и, задыхаясь от лишнего веса, доложил, что оно — менее метра.
— Ну и что? — удивился геодезист.
— А то, — громко ответил ему технолог, — здесь должна быть отмостка для отвода воды, а значит эта траншея — тоже территория нашего предприятия.
Когда возводили этот забор у подрядчика не было лишних денег, и он схалтурил. Про отмостку забыли. Но по чертежам её несуществующий наружный край являлся демаркационной линией между комбинатом и степью. Границы были нарушены добытчиками меди. Упоминая про это, технолог кипятился для оправдания значимости на службе. В отделе, где он работал, были лишние люди. Уйти на незаслуженный отдых трудяга боялся, и развивал свои мысли продуктивно.
— На лицо умышленное вредительство вот этого мужчины, — мыслитель показал на Кротова пальцем. — Около вырытой им траншеи забор дал левый крен. Мы заактируем. Вы посмотрите, какое тяжёлое небо над головой...
Стояла последняя оттепель перед зимой. Охранники поглядели на тучи, на редкие солнечные лучи, сверкавшие между ними, и уличили Кротова в незаконном проведении подземных работ на территории чёрной металлургии. Милиция, подоспевшая кстати, тоже обвинила Ивана — но в краже металла у страны. 
— Ты же, кажется, тот самый недавний жулик, который незаконно украл мелиорацию у совхоза? — припомнил старший патрульный.
— Да, это — он, — подтвердили другие служаки. — Это его отмазал бывший градоначальник.   
Дубровченко сместили на старость полгода тому назад и подарили ему бензоколонку, чтобы бывший когда-то владыкой города старикан не шастал, где попало за красными флагами. Чтобы не баламутил своим вчерашним авторитетом голодную нищету и жил при настоящем капитализме: по-хозяйски, достойно, твёрдо — на широкую ногу.
Весело глядя на Кротова, менты желали реванша. 
— На лицо рецидив, Иван Иванович. Это — сто пятьдесят восьмая статья, третья часть. Присвоение государственного имущества тайным путём в особо крупных размерах. Мы поймали тебя с поличным.
— Этот металл никому не нужен, — сопротивлялся Иван.
— Да поди, докажи ты, что кабель — ничейный.
Сотрудники оформили протоколы изъятия меди, опросили свидетелей, отсняли на фото свежевырытую траншею и подобрали всю порубленную проволоку. Они уложили её в свои машины: что-то в багажники, что-то в салоны; следом арестовали и нагрузили медью кротовский экскаватор да поехали всей колонной сторону милиции, весело обсуждая свою победу. Ивана оставили без техники одного с повесткой в руках, и приказали ему явится назавтра для дачи показаний в отдел уголовного розыска.
Дырку в подвале заделали строители. Хрипловатый инженер — производитель работ по ремонту аварийной трубы вернулся к своим подопечным и обнаружил их спящими в осенней листве. Рядом пропадал цементно-песчаный раствор, заготовленный напрасно. Около конуры-бытовки, которую люди построили из помятых железных листов, соединив их электрической сваркой, горела буржуйка. В ней находились чистые вещи работяг. Под ними отдыхал бригадир, потерявший последнюю совесть в коллективе.
— Вы почему сидите без дела? — начал беседу прораб.
— А где кирпич, а где лебёдка? — огрызнулись строители.
— Шевелиться вам надо, а не дремать.
— Это твоя забота, чтобы мы шевелились. Организуй!
Их мелкий руководитель ткнул пальцем в сторону разрушенного бомбоубежища и приказал заделать пробитое Иваном окно.
— Это работа — срочная. После её окончания — идите к себе домой.
Окрылённые аккордом, люди перенесли к разрушенному подвалу раствор, и через полчаса его стена была, как новенькая. Каменщики докладывали её переодевшись в чистые тряпки, стоя на цыпочках, с той кротовой стороны — ювелирно; желая уйти на два часа раньше окончания общей смены, скрытно минуя соглядатаев у душевых. Всякое нарушение трудовой дисциплины брали на карандаш.
На Кротова эти строители не обратили внимания. Иван делился с ними горем: что его оставили пешим, что отобрали лучшее завтра: добытую им честную медь и экскаватор — оштрафовали. «Это была дискриминация человека», — печалился Кротов. Да его не услышали…
После того, когда счастливые созидатели бомбоубежища разошлись по домам, Иван Иванович остался один. Телогрейка Ефима лежала на траве. Земля в свежевырытой траншее местами парила, но холодало…

Рассказ седьмой. Семейные интересы

Кто-то из уголовного розыска позвонил на виллу убитого Гвоздева и спросил:
— Кому сегодня в городе досталась ниша по добыче цветного металла?
— Сыну покойного, — раздался ответ.
— Это, пожалуй, справедливо. А сколько дают барыги за килограмм?
По ту сторону телефонной линии замялись и спросили:
— Кто это звонит?
— Милиция…
— И много меди?
— Около тонны.
— Откуда эта медь?
— Мы изъяли её у Кротова.
— Тогда понятно.
— Он и его подсобник присвоили кабель, который, похоже, ваш.
— Но у Кротова дело на шлакоотвале. Он добывает железный лом.
— Его экскаватор арестован, набитый медью и свинцом. 
— Мы разберёмся.
— Кротов сейчас ожидает друга около северной проходной. По устному договору прошлого года между вами и нами изъятый цветной металл — отныне наш.
— Это так. Вы хотите его продать?
— Конечно.
— Везите мне.
Про этот разговор доложили Гвоздеву-младшему.
— Когда окончится траур, Анатолий, то мы обязательно разберёмся со всеми этими кротами, обокравшими нас, —  пообещал управляющий делами отца.
Наследнику объяснили, что нарушены семейные интересы.
Ученик одиннадцатого класса гимназии Анатолий Гвоздев считал себя самостоятельным человеком. Уже в пятнадцать лет он продвинулся на общественном поприще дальше директора школы. Толян (Так звали его товарищи по учёбе.) финансировал походы детей на шашлыки. В них не принимали участие взрослые педагоги. Мальчишка был сторонником демократии. На каждом уроке он важно пререкался с учителями и повсюду отстаивал право всякого школьника пить по выбору, что угодно. Около учебного заведения находились два коммерческих ларька. Один из них принадлежал директору школы, другой — Толяну. Конкуренция была достойной. Директор продавал конфеты, газировку и старые пирожки, а его ученик — сигареты, пиво и вяленную воблу. Несмотря на желание горсовета, очистить школу от этой скверны не получалось. К директору за товаром приходили первоклашки. Они пугливо сжимали в ладошках свои богатства и ревели белугой, если кто-то из повзрослевших пацанов отбирал у них денежки. Малявкам убедительно разъясняли, что выпивка в жизни у ветеранов — важнее всего на свете. Да разве они поймут, пока не созреют? Случались разборки, и горе было тому, кто жаловался взрослым на вымогателя денег. Ябед унижали всем коллективом, окуная головою в школьные унитазы. Самым справедливым судьёй в округе считался Толян. За тридцать копеек с рубля он разводил любые конфликты. «Вам же это на пользу, — мотивировал он поборы, — на шашлыки, на походы, на всякие праздники, на девчонок. А что даёт для этого директор школы и его муниципальная власть? Они у моего батяни в ногах за копеечку».
Все это знали. Однажды какой-то бедный, полудохлый папашка-неудачник, по жизни — сантехник, заметил, что вымогательство денег это — рэкет и пообещал привести в школу милицию. Толян легко его поставил на место, встретил на улице и набил морду. Целый месяц школа гудела, что поделом такому папашке. Толяна хвалили, а ребёнка избитого мужчины унижали публично всей толпой.
Недавно у Анатолия появился новый друган Серёга Дрынов. Он выиграл открытый чемпионат Европы по боксу среди мальчишек. Эту поездку ему профинансировал ныне покойный Микола Гвоздев — родитель Толяна. Предыстория победы была такая. Серёга имел высокие результаты в стране, но не отобрался в Европу. Денег из государственного кармана ему не дали, но предложили поехать в Милан на средства меценатов, которых нужно было ещё найти. Куда только не обращались за помощью Серёга и тренеры? Повелители предприятий отвечали, что в бедах на стадионах виновата жадная нынешняя власть. Стыдливо молчали муниципалы.
При жизни старший Гвоздев посещал боксёрские тренировки и подбирал молодые кадры в рэкет для сбора дани. Сергея он сделал для сына опекуном. Узнав о проблемах молодого боксёра с поездкой в Европу, Николай Анатольевич нашёл необходимые деньги. Портрет молодого чемпиона и доныне висит на доске почёта около здания администрации города, предавшего спортсмена.
Помимо Дрына рядом с Толяном скорбели о смерти его родителя другие известности, вкусившие славы из кошелька убитого доброхота. Многие школьники не хотели платить Толяну по тридцать копеек с рубля на организацию досуга, жили и пили единолично. Константин-золотой клык пострадал, собирая дань для школы с непокорных пацанов. На этой государевой службе он потерял четыре передних зуба. Покойный Николай Анатольевич Гвоздев помог ему озолотить щербатый рот.
— Какой был замечательный твой отец, — прошепелявил Костян, глотая поминальную водку. — Я навеки ему обязан.
— В беде не брошу, — почти по-отцовски твёрдо обнадёжил Толян.
В их компании находился племянник бывшего градоначальника Алёша Дубровченко. Талантливый пятиклассник, он написал сочинение на тему: «Павлик Морозов, как символ предательства в России». В нём были озвучены нравоучительные строки: «Мало кто хочет видеть в себе Иуду Искариота — уж лучше признать наличие в своём «я» природы Каина. Так ли это? Неужто вы никогда не предавали себя или ближнего?».
Это сочинение удостоилось премии, как лучший памфлет, придуманный школьником на заданную тему. Писаку хотели перенаправить в большую литературу да не случилось. Других божественных сочинений мальчишка не написал. В приходе у Гвоздевых его прозвали Павлик Морозов. Алёшка служил на побегушках у взрослых пацанов: «Павлуша подай; Павлуша сходи; принеси; Павлуша исчезни». Точно так же обращался с его родными ныне покойный Микола Гвоздь.
Две девицы сидели на поминках, как вороны, чёрные с головы до пят, пряча свои цветущие лица под траурными косынками. Старшая тридцатилетняя нянька Гвоздева-младшего Светлана Фельдман была полноватая блондинистая особа. Она готовила Анатолия к поступлению в Гарвардский университет, в котором когда-то учились шесть президентов Соединённых штатов Америки — страны, чья политика в отношении мира повсеместно внедрялась в умы россиян, как образцовая и прогрессивная.
Светлана Фельдман была адвокатом в четвёртом поколении. Покойный Микола Гвоздь платил ей большие деньги, и сынок его ни на минуту не сомневался в том, что за год с небольшим он в совершенстве овладеет английским языком или хотя бы частью его, позволяющей без запинок читать и понимать юридические документы, различать в них нюансы, недоступные людям, просто работающим в нотариальной конторе.
Вторая девица была тоже белесой, однако стройнее первой и моложе её на десять лет. Она подарила Толяну любовь в минуты скорби. Сегодня утром Гвоздь стал мужчиной и увидел мир недетскими глазами. Он почувствовал ношу, которая досталась ему после отца. На плечи свалилась ответственность за продолжение важного дела — за бизнес: опасный, местами лживый, и понял Толян, что кроме него некому удержать шаткое благополучие семейства. У матушки на руках ревела сестрёнка, понуро сидели рядом друзья, прощаясь с великим прошлым. Никто не помчался учить собаку Кротова за подлость. Душу сверлило сомнение в дальнейшей успешной жизни. Но Толян решительно прогнал эти шаткие мысли мужественным ходом.
— К чёрту Гарвард, когда в России пересыхают источники денег. В машину... Все! И ты, Светлана.
Детство окончилось. Розовые мечты ребёнка развеялись в пух и прах. Его элиту ждала работа.

Рассказ восьмой. Вшивая рота

Однажды Серёга Дрынов посетовал Толяну на отсутствие навыков в настоящем бою. Ему хотелось на деле проверить своё боевое искусство и заработать на этом деньги. «Я дам тебе такую возможность», — пообещал ему Анатолий, и время пришло. Он и его приспешники нашли Ивана Кротова по наводке от людей, арестовавших экскаватор. С ближайших вышек охранники комбината видели подъехавшую компанию парней и дальнейшее избиение ими грузного человека, но шума не подняли: «Так, — мол, — и надо. Он — барыга».
— Ты — трезвый? — сердито спросил Толян у Кротова. — Почему?
— Я не пью, — ответил Иван, предчувствуя расправу.
— Весь город скорбит по моему отцу, а ты не пьёшь.
Гвоздев ударил Кротова по щеке. Лицо у жертвы покачнулось, но растерянная улыбка на нём осталась, словно ничего не произошло. Толян был нетренированным для драки с настоящим мужчиной. Гвоздев косо поглядел на Сергея и приказал:
— Врежь ему как следует, Дрына, чтобы не лыбился. В полный контакт.
Всякое нападение в городе совершалось жестоко. Боевые подростки выбивали долги, получая после этого долю денег за драку и уважение криминального мира. Ивану нужно было спасаться, но позади находилась стена, заделанная строителями, а впереди желтела стылая степь. На ней маячил далёкий город, словно не застиранное пятно на чистой одежде. Теснило в груди, была одышка, дрожали коленки. Из-под шапочки на лицо Ивана сочился холодный пот. Он испугался мальчишек.
Услышав наказ Гвоздя, Серёга встрепенулся:
— Ты чего смеёшься, зараза?
С этими словами Дрынов подошёл к Ивану, подзадоривая себя к разбою.
— Сегодня надо напиться и плакать!
Перед ним стоял тяжёлый седой человек, враг наследника, причинивший ущерб его благополучию в минуты траура. Взрослые снисходительно относились к победе Сергея на чемпионате Европы и не узнавали его в лицо, а он был амбициозен. Дрынов врезал молниеносно в левую бровь. Кожа лопнула, и горячая кровь покатилась по лицу у Ивана ручейками. Растекаясь по щеке, она парила в холодную мглу уходящего дня. После второго удара в голову жертву отбросило на забор. Из бездны полетели навстречу огненные шары. Кротов схватился за виски, застонал. Но когда его ударили ногою в грудину, стоны застряли в горле. После четвёртого удара клацнули зубы, во рту стало солоно и горько.
— Крепкая гадина, — заметил Сергей, группируясь для новой атаки.
— Хватит, — остановил его Анатолий. — Надо поговорить.
Он взял рукою нижнюю челюсть избитого человека так, как это делают врачи скорой помощи, собираясь запрокинуть полумёртвую голову назад для искусственного дыхания.
— Ты слышишь, Кротов? В мире — финансовый кризис, а ты меня грабишь? Где металл?
Иван молчал, сжимая разбитые губы. Его душа улетела в морозное прошлое, в те времена, когда он крутил баранку по таёжным дорогам Алтая. До увольнения с действительной воинской службы в запас ему оставалась одна весна. Кротов мог подойти к любому из салаг и спросить у него: «Сколько дней до приказа?». Поиздеваться над этим человеком, помучить его так, как это делали многие, чтобы показать свою властность: ударить духа в лицо, опрокинуть ему под ноги ведро с грязной водой или надеть на голову мокрую половую тряпку. Но Ванька был снисходительным человеком — добрым. Он этого не делал. «Чистые погоны — чистая совесть», — гордился Кротов и заступался за слабых. Однажды к нему подошёл солдатик, имя которого Иван уже позабыл: то ли Петруха, то ли Андрюха, то ли Сашура, и фамилия у этого человека была настолько русская, что стирается в памяти: не Гуревич, не Гудкович, не Абрамович, не Шпак, не Поросяник, — прошло немало лет. В то далёкое время этот некто отирался около стройки, куда неоднократно Кротов привозил бетон на самосвале.
— Ты из Новотроицка?
— Я, — ответил Иван.
— Будь другом, Кротов. Я тоже оттуда.
Навязчивый паренёк носил не по размеру широкий бушлат в заплатах, на котором светились чёрные дыры. От них тянуло горелой ватой. Поодаль стояли и грелись у костра такие же страшные солдаты вшивой роты. «Прокажённые», — так называли их офицеры из соседних подразделений. Военные строители были брошены на произвол судьбы: без денежного довольствия, без сменного белья. При переезде на новое место службы их вещевые вагоны исчезли с концами. Люди чесались, болячки язвили до костей. Обувка давно раскисла, просила каши. Из-под грязных портянок выглядывали жёлтые ногти, поражённые заразой грибка. Общаться с изгоями, было запрещено под страхом педикулёза. Почти полгода оборванные люди проживали в палатках, топили буржуйки. Днями они выполняли тяжёлые работы на стройках — грызли ломами мёрзлую землю, мотали колючку, скрывая военные секреты от лишних глаз. Стояли морозы. Изгои хотели есть. Их мучила жажда. Вши не щадят голодного человека. Пытаясь восполнить выпитую из тела кровь, по очереди, больные солдаты глотали из ведра холодную воду, добытую в полынье, и ожидали развода на работу. Сугробы, километры, костры — и не было теплушек, и не было своей техники. От проволочных колючек одежда изорвалась. Когда какой-нибудь высоко стрельнувший в небо уголёк незаметно опускался на ткани бушлатов, он прожигал их, добираясь до ваты. Лататься не успевали. В полдень и ночью, вшивые люди возвращались в палаточный лагерь, чтобы доесть остатки того, что оставалось после кормёжки других подразделений: более чистых, живущих в казармах среди отопительных труб. Напрямую к палаткам было четыре километра. Два раза в день проклятые солдаты тащили с собою на плечах тяжёлые брёвна для растопки буржуек, пилили их до полуночи и не высыпались, раздирая до крови зудящее тело — гоняли вшей. Но не каждое дерево подлежало валке в засекреченном пространстве, лишь те из них, на которых стояла метка службы заказчика. Шла сдача в эксплуатацию очередной пусковой площадки третьей ракетной армии. С целью маскировки дремучий лес около неё берегли, и заготовщики дров уходили всё дальше и дальше от своих палаток. Чтобы выиграть несколько лишних часов для сна, нужна была машина, способная привезти много дров. Измождённый доходяга-строитель искал такую возможность, не имея ни власти, ни денег, взывая к землячеству Ивана. Тот ещё не утратил в то время советского благородства. Как в детстве, он верил людям.
В лагерь, где выживали голодные воины, вело две дороги. Одна из них петляла низами около реки и патрулировалась комендатурой. На берегу была пекарня. Особо голодные солдаты отлучались в неё за хлебом и выпрашивали подачки. Их ловили для наполнения гауптвахты рабочей силой. Вторая дорога была пустынна и малоинтересна. Она вела в гору. Зимою пешему человеку, глотая ветер, трудно было по ней идти. Развилка, ведущая к палаткам товарища, находилась за перевалом. Кротов не вёл, а «тащил» грузовик по обледеневшей дороге. Его машину потянуло на встречную полосу. Колея на ней была устойчивой, но, когда до вершины осталось немного, из-за гребня появилась большая колонна техники, слепящая фарами...

Рассказ девятый. Потехи час

Иван Иванович вернулся в реальность.
— Где металл, я спрашиваю, Крот?
— Ты же знаешь, Толян, его забрали менты…
Константин-золотые зубы поднял тяжёлый камень. Чтобы не оплошать перед друзьями, он размахнулся и ударил им Кротова между глаз. Так не единожды он бил непокорных ему мальчишек в школе и знал, что после удачного попадания в переносицу любой человек на время слепнет, его лицо синеет и отекает. Хрустнула кость.
— Он для тебя не Толян, а Анатолий Николаевич. Ты слышал это, Крот? Как звать Толяна? Повтори, — процедил он через коронки.
— Анатолий Николаевич, — глотая кровь, ответил Кротов.
— Так и обращайся к Толяну. Ты дружишь с ментами, Крот?
— Я ненавижу ментов.
— А кто тебе помогал в добыче меди?
Иван Иванович промолчал.
Беспощадная техника снова покатилась навстречу из прошлого, тираня память. Везли баллистическую ракету. Головная машина пошла на таран и отодвинула мелкий кротовский самосвал на обочину, другой тяжёлый «Урал» опрокинул его в кювет. Ванька и напарник едва успели целыми вылететь из кабины. Бегло они помчались к лесу, но их настигли вооружённые люди и положили лицом в сугроб. В округе гудело, пульсировало, сверкало. Земля дрожала от колёс многочисленной силы, идущей по дороге. С высокого кедра на голую шею Кротову упала охапка снега. Иван хотел отбросить его рукой, да тяжёлый сапог чужого солдата отпихнул эту руку вбок и придавил каблуком. Оружейный приклад опустился между лопаток. Ивану было приказано лежать, не поднимая глаз. Десять минут спустя, когда колонна исчезла из виду, Ваньку и его никудышного друга поставили на ноги и избили. Это была значимая веха в истории страны. Третья ракетная армия встала на полное боевое дежурство…
Утром земляки-товарищи расстались. Кротова арестовали. Его разбитую машину спасли. За нею приехал трактор и выдернул на дорогу. Работники государственной безопасности истязали Ивана. Били его в одну и ту же точку, поочерёдно, словно заколачивали в стену гвоздь, в то место, где медная пуговица касалась низа грудины ушком. Под нею болело долго, дышать было трудно. Потом лупцевали по лицу за упрямство, вытягивая командами «смирно» за то, что оказался в неположенном месте в неположенный час. Пытали: «Куда ты поехал на ночь глядя, где напарник?»
— Кто он? Откуда? Отпустим…
Иван отвечал, что напарника не было в помине, что в машине он находился один, что дрова перевозил в деревеньку для обмена на водку. И хотя в той стороне, куда он тащился на машине, не было никакой деревеньки, ему как будто поверили и оставили в покое, когда пошла из носа кровь. Через месяц Кротова отправили в дисциплинарный батальон за самовольное изменение маршрута и угробленную в дороге машину, но более за то, что он не раскололся на допросах, не предал слабого друга.
— Ты помнишь, я тебе обещал, что отпущу на свободу, если ты назовёшь его имя? — спросил дознаватель. – Теперь кусай свои губы…
Уже потом, через год после этой злополучной аварии, кто-то рассказал Кротову, что его приятель — туберкулёзник. Того комиссовали из-за болезни.
Светлана Фельдман сидела в машине, как на иголках, глядя через тонированное стекло салона расправу подопечного ей мальчишки над пожилым человеком. Большого криминала в разбое молодых людей она не наблюдала. Новые методы работы в юриспруденции позволяют сегодня любое уголовное деяние классифицировать как ответ на провокацию со стороны потерпевшего, и пропорционально сумме денег, вложенной нарушителем в делопроизводство, можно добиться оправдательного вердикта. «Как выжить юристу в условиях рынка?» Эта научная работа Светланы имела успех в аспирантуре. В ней она предположила некий математический подход, регулирующий стоимость околосудебных затрат от общего положения дел в экономике региона, где совершаются убийства или разбои. Особо тяжкие преступления против человеческой личности стали распространёнными в обществе начиная с расстрела Белого дома. Они находились под микроскопом у всех социологов, изучавших феномен Каина в российской политике. Несмотря на все последующие метаморфозы жизни: на отсутствие денег в Сберегательном банке, на гиперинфляцию — такса на услуги Фемиды была разумной. Умышленное убийство каралось лишением свободы на срок от шести и более лет в зависимости от умело составленных материалов защиты и обвинения. Делиться добытыми в жизни деньгами нарушителю надо было по-братски со всеми участниками процесса. В ходе аналитических бесед с популярными адвокатами Светлана Фельдман установила, что полный набор смягчающих обстоятельств в денежном эквиваленте равен средней стоимости пятидесяти квадратных метров жилья в районе, где находятся суд. Практическое значение её работы было настолько великим, что повсеместно в милицейские базы данных включили людей, не нуждавшихся в жилье и способных рассчитаться за правосудие не торгуясь, чтобы наказание вышло минимальным. У Гвоздева были такие деньги. Наставница знала, что ей не составит никакого труда убедить судебную власть в невиновности питомца, если покалеченный Кротов обратиться за помощью государства.
Кололо другое. На сегодня её работа закончилась, а она ещё сидела в хозяйской машине, стоявшей около промышленной зоны. Вечерами Светлана посещала бассейны и фитнес-клубы, где боролась с избыточным весом при помощи аэробики. Про похудание написаны правдоподобные книги: медицинские, спортивные, даже священные. Системы постов убеждали полных людей отказаться от жирного мяса. В течение трёх последних суток женщину душила изжога от поминальных закусок. Пельмени стояли в горле, и тело дамы, склонное к полноте, росло, как на дрожжах. Гламурная одежда у Светланы подозрительно потрескивала при посадке в автомобиль и при вылазке из него. Присесть на корточки было страшно, полнота её тела светилась наружу окороками голого мяса из распахнутых мест. Женщина осторожно напомнила о себе.
—- Анатолий Николаевич, у нас сегодня вечером тренировка на стадионе. Сергею Андреевичу надо набирать спортивную форму к чемпионату мира по боксу, а не возиться в грязи со старым оборванцем…
— Рабочий день до пяти, Толян, — поддержала её другая подружка. — Врежь ему, мой любимый, в последний раз, чтобы он упал и подох в траншее, которую вырыл для себя, да поехали вместе с нами купаться в бассейн.
— Про водку не забывайте, — подсказала Светлана Фельдман. — Налейте ему в рот немного водки.
— Водки не жалко. А зачем? — удивился Толян.
— Для смягчающих обстоятельств. Будто Кротов был пьян.
— Нашим тёлкам необходимо на фитнес, — добавил Костя. — Ты, Толян, устроил им слишком сытую жизнь.
Он выбросил камень, покрытый кровью.
 — Ты же не коммуняка, Толян, чтобы строить в стране порядок на милицейской основе. Делу время — потехе час, — вставил Серёга Дрынов.
Гвоздь прекратил расправу.
— Ты, Кротов, отныне мой должник. Сроку тебе — неделя.
Во время этих разборок сочинитель памфлета «Павлик Морозов, как символ предательства в России» стоял безучастно рядом с товарищами, не зная, что ему предпринять. В жизни он никого кроме тараканов не убивал и вырос паинькой, получая пятёрки в школе. Но ему хотелось казаться таким же сильным, как Серёга или Костян, разукрасившие лицо взрослого человека. Однако брезгливость помешала Алёше поднять липкий от крови камень, выброшенный Костей. Уходить просто так, не по-русски, не стукнув Кротова в лицо, не плюнув в его глаза, не поругавшись матерно было неприлично среди приятелей, взявших его на эту «стрелку», как равного среди равных.
— Крот, ты козёл, — объявил Алёша.
Малыш приподнялся на цыпочки и ударил Ивана в ухо костяшками пальцев. — Ты падла, Крот! Ты — крыса помоечная!
Вдобавок Алёша пнул его ногой и удовлетворённый причастием к всеобщему делу бросился к товарищам по разбою.
— Толя-ан, — орал он на всю округу, — ты видел, как я ему в ухо двинул!
После отъезда налётчиков Иван Иванович упал. Рядом находилась телогрейка Ефима. На ней покоился газетный свёрток, в котором лежали сало и хлеб. Во время ареста экскаватора, обёрточную бумагу надорвали сотрудники из милиции, словно и там они искали скрап. Кротов очистил пищу от грязи, собрал бутерброды, но кушать не смог. Лицо у него отекло, губы отяжелели, во рту было солоно, больно. Его передние зубы шатались, готовые оторваться от дёсен и остаться в твёрдости сала навсегда. Кротов завернул надкушенный бутерброд обратно в газету.
— Иван Иванович, — услышал он.
Гудкович выглядывал в монтажную проушину заборной плиты.
— Ты как, Иван Иванович?
— Да ничего я, Фима, живой.
Его напарник видел расправу издалека.
— Я не успел к вам на помощь, Иван Иванович.
— Ты правильно сделал. Я же тебя не виню, что ты опоздал. Это были подростки. Они жестоки.
— Где экскаватор, Иван Иванович?
— Его забрали менты.
— Они его отдадут?
— Куда они денутся, Ефим, не в первый раз.
— Если не трудно, Иван Иванович, ты брось мою телогрейку.
— Я не доброшу.
Избитый Кротов поднялся.
— Лови!.. И сало тоже… Ефим, ты слышишь? В кармане — сало. Ты кушай сало, не брезгуй! Я его от души, послушайся брата…
Кротов сплюнул загустевшую кровь.
— Пойду. Отдохну я, Ефим Захарович… К полуночи доберусь в свою квартиру, а назавтра — в милицию на разборки. Дам взятку, они вернут! Это — мой экскаватор. А ты, Ефим, пока отдыхай.
Во время перелёта через забор телогрейка зацепилась за колючую проволоку и повисла карманами вниз. Бутерброды упали на землю. Гудкович подпрыгнул, рванул телогрейку за рукава. Ткань на подкладке лопнула, вата из трещины полезла наружу. Бродяга подоткнул её обратно, оделся и поднял упавшее сало.
— Спасибо, Иван Иванович!

Рассказ десятый. Старый еврейский анекдот

В свете рыночных инноваций честность тоже имела спрос. Неподкупные вахтёры шерстили на проходных. Бывало, что упёртые металлурги брыкались при опоздании на работу. За это их оформляли для наказаний и лупцевали, раскрепощаясь, от чистого сердца. Но едва продвижение через вертушки затихало, стражники травили байки, почерпнутые в газетах. Насущные вопросы политики тиранили умы охраны чаще, нежели иных мыслителей комбината, тоже не производивших металла, и ленивых не в меру, но имевших от его продаж намного более денег, нежели, скажем, люди «чёрного куста», не мыслящие глобально — жертвы окалины и серы.
«Что делать?» — трещали умы охраны.
Это — извечная причина мигрени у русской интеллигенции. Поиски ответа начинались издалека. Какие кадровые ротации в Кремле? Сколько стоит российская нефть на лондонской бирже? Почём сегодня в продаже доллары или евро? Неприлично было не дать ответов на эти вопросы. Чтобы не отставать от прогресса, у каждой вертушки стояло радио, настроенное на коммерческую волну. Впрочем, и развлекательные программы имели место. Они, ведь, тоже ежечасно крутили рекламу того или иного пункта по обмену валюты. «С вами Русское радио!» или какой-нибудь «Серебряный дождь».
«Куда мы катимся?», — лениво судачили аналитики проходных и находили консенсус: «Мы катимся по наклонной».
Далее шли анекдоты про евреев.
«Абрам, а Абрам?».
«Чего тебе надобно, Иосиф?».
«А почему в русских сказках Иван — всегда дурак?».
«А в наших, разве иначе?»
Было смешно. Безделье торжествовало.
— Собрался одинокий еврей в Европу. Свои сбережения он принес на сохранение Абраму. «Ты помнишь меня, Абрам?» — «Да-а, Иосиф! Я тебя помню. Ты же мой — лучший друг!» — «Беда, Абрам… Я уезжаю в Европу, чтобы работать».
— Ну, вы, даёте! — веселились русские люди. — Еврей поехал в Европу, чтобы работать! А почему не в Иран?
— Да вы послушайте, что было дальше. Это — мудрый анекдот. «Вот здесь я, Абрам, собрал на старость тысячу долларов. Ты их возьми и сохрани. А то вернусь я обратно разутый или больной». — «К чему такие горькие мысли? Возьму, конечно, оставь, Иосиф. Тебе расписку?» — «Я верю тебе, Абрам. Не надо расписки. Ты же никого и никогда не обманешь». — «Люди! — заголосил Абрам. — О, великие русские люди!» — Их окружили свидетели. — «Мой лучший товарищ Иосиф уезжает на заработки в Европу! Вы видите эти деньги? Это — тысяча долларов. Всё, что он накопил в своей жизни, будучи честным человеком! Он принес их на сохранение ко мне, считая меня более честным. Я беру его деньги в руки и кладу их в этот несгораемый шкаф. Поезжай, Иосиф, в свою Европу, и трудись, пока здоров! У меня твои денежки будут целее, нежели в Пенсионном фонде России». Когда прошло два долгих года, удручённый Иосиф вернулся к себе на хату. «Здравствуй, Абрам! Это я — Иосиф». — «Здравствуй, Иосиф! Я вижу, что это — ты». — «Я приехал, чтобы без дела помереть». — «Не надо, Иосиф!» — «Ты помнишь, Абрам. я оставлял тебе тысячу долларов? Верни мне, пожалуйста». — «Какие тысяча долларов? Я ничего про это не знаю. Когда это было?» — «Два года тому назад, Абрам, и люди видели это». — «О, великие русские люди! Мой друг Иосиф вернулся из Европы и утверждает, что оставлял какие-то деньги. Это — правда?» Люди пожали плечами и ответили, что не видели денег. «Я тебе не должник», — развёл руками Абрам. Покидая контору, Иосиф плакал. «Постой, — окликнул его товарищ. — Вот твои деньги! Это — тысяча долларов и проценты с них на чёрные дни». — «Абрам, — рассердился Иосиф, просыхая от слёз. К чему эта комедия?» «Чтобы ты понял, какие люди тебя окружают!»
Такие люди сидели повсеместно в конторах, на проходных, в структурах Государственной власти — в Кремле.
Около северных транспортных ворот возвышалась караульная теплушка. Из неё виднелись далёкие шлакоотвалы, большая дорога в город и длинный злополучный забор, возле которого недавно рвали наружу кабель. С утра полусонные вахтёры безучастно глазели на добытчиков меди. Им было неинтересно, что происходит в степи. Но, находившийся в свите главного инженера Москоляки, их воевода Фома Сараев приказал уточнить табельный номер человека по фамилии Гудкович. Сонное царство проснулось. Начальник теплушки Вадим Капуста тут же связался с ремонтно-строительным производством. Ему ответили, что Гудковича в штатах нет.
— Капуста, что-то случилось? — удивились на стройке.
— Не ваше дело, — огрызнулся Вадим.
Удручённый, он обратился в другую инстанцию.
На центральном компьютере, стоявшем в отделе кадров, хранилась подробная информация обо всех когда-либо принятых и уволенных людях. Услышав о Гудковиче, женщина-оператор ответила, что рабочих с такими фамилиями не бывает.
— Как не бывает? — взорвался Капуста. — Я буду жаловаться на вас генеральному директору комбината.
Рядом с Капустой сидел Кузьма Сорокин. Недавно, будучи инвалидом, он устроился в охрану на полный рабочий день и сделал в жизни ошибку. Кузьма когда-то излишне отморозился на воинской службе. Но недавно, изучая бумаги больных, успешно работавших в охране, глава медико-социальной экспертизы Цецилия Смык решила, что патология у Сорокина напрасная среди значительных убожеств его сограждан, не имеющих порою ни силы, ни возможностей, ни иной деловитости, чтобы зарабатывать деньги по-настоящему — честно. Она была — еврейка, и жила послушно, соблюдая все законы Государственной думы. Кузьму лишили пенсионной поддержки, как симулянта. Ни суды, ни иные инстанции не вернули Сорокину его былые страдания и, обозлившись на белый свет, он возненавидел еврейство и нашёл немало сторонников в среде охраны.
— Ты, Вадим Петрович, успокойся и не стучи напрасно в директорат, — подсказал Сорокин. — Накажут только нас.
— Кого ты учишь, Кузьма? Смени подгузник.
Около месяца в сторожке болтался цветной агитационный плакат, на котором свирепый мясник, держал в руке отрубленную русую голову мальчишки, принесённого в жертву иудаизму. «Русский русскому помоги, иначе ты будешь следующим», — кричало плакатное искусство. На животе у жестокого иудея лежала отточенная, как бритва, израильская звезда, с которой стекала кровь.
— Ты когда-нибудь еврея-разнорабочего видел? — рассердился Кузьма.
— А что? — удивился Капуста.
— Не бывает таких рабочих… Тебе же правильно говорят.
Начальник сторожки поостыл и призадумался: «А с чем не шутит бес?» — и повторно обратился к оператору отдела кадров, чтобы выяснить, а нет ли кого из Гудковичей на руководящем посту. Ему ответили нескоро. Целая династия Гудковичей работала в отделе материально-технического снабжения: отец, два сына, племянник. Другие Гудковичи обосновались по соседству с этим отделом — во внешней кооперации, ещё один Гудкович был заведующий трестом столовых на комбинате. И только самый бестолковый, бездарный из этой династии трудился при этом тресте товароведом. Но Ефима Захарьевича не было и в помине!..
— Зато, пишите, есть Будкович Ефим Антонович — зубопротезный врач из второго механического цеха, — поведала женщина, изучавшая списки интеллигенции. — Ага-га-га! Нашла, наконец-то. Ефим Захарович Гудкевич… Это тот, кто вам нужен. Он — производитель электромонтажных работ в управлении главного энергетика.
— Да-а, — заорал Капуста. — Это он оборвал в подвале все провода.
Вадим Петрович стремительным росчерком записал на клочке бумаге табельный номер и цех невинного человека и подытожил: — Заточковал!
Бумага порвалась, не выдержав напора его карандаша.
— Ишь ты, какой коварный еврей оказался… А, говорил, что Гудкович!
— Уволим, как только будет приказ по комбинату.

Рассказ одиннадцатый. Русский русскому помоги

— Фома Антонович, как быть? — спросил Капуста при дозвоне к Сараеву.
Ему не терпелось доложить начальнику охраны о том, что творилось за воротами транспортной проходной.
— Что случилось?
— Бешеный день, Фома Антонович. Сначала, было, приехал Москаляка и напряг всю нашу теплушку, а сейчас какие-то акселераты под окнами отмудохали того машиниста, из-за которого весь сыр и бор.
— Кротова что ли?
— Кротова.
— Разве он ещё там?
— Избитый.
— Это дети Гвоздя отводят душу во время поминок.
— С ними развесёлые девки, и, похоже, боксёр.
— Он — чемпион Европы.
— Это — тот самый мальчишка, о котором писала пресса?
— Сидите на месте, Вадим, и не мешайтесь. Это — не наше дело.
— Может быть, нужно вызвать милицию?
— Так сильно бьют?
— Как своего ишака.
— Не нужно.
— Было бы сказано, Фома Антонович, да только жалко мне этого машиниста — убьют, ведь.
— Ты его знаешь?
— Не знаю, но он — человек.
— Это — жулик. Кротов сегодня вырыл кабель, принадлежавший Гвоздю. Мы узнали.
— Тогда понятно. Он тоже работник нашего комбината?
— Кротов?
— Да, Кротов.
— По нашим анкетам это — не работник. Когда мы проливали в Афгане кровь за нашу правду, он угробил машину, меняя на водку ворованные дрова. Кротов — бывший дисбатовец и мерзавец. Менты его ловят уже четыре года да не впрок. Он — богатый и скользкий, словно карась в рукомойнике, повсюду у гада денежные подвязки. Этот самый Кротов был на короткой ноге с Дубровченко.
— У старого коммуняки, у Дубровченко, ходил в авторитете?
— Они отмывали на пару деньги из областного бюджета, выделяемые пенсионерам для садоводства. Проводили, как будто, трубопровод, а на деле — навеки разорили последнюю мелиорацию совхоза.
— А его напарник Гудкевич — тоже вор?
—  Гудкович? Он тоже —  вор! А что — евреи не воры? Ещё какие! И розенберги, и березовские, и гусинские, и вся их Государственная дума. Эти жулики дадут любому Дубровченке фору один к десяти — страну украли. Только вы зря искали Гудковича в отделе кадров.
— Я думал, что он корпоративный работник.
— Гудкович — нарушитель пропускного режима. Что ещё за окошком?
— Пацаны уезжают.
— А Кротов ещё живой?
— Он вытирает разбитую морду… Шеф, а шеф! Вы ещё на линии? Появился Гудкевич. Он идёт со стороны прокатного цеха.
— Гудкович, — поправил его начальник. — Пятнадцать процентов премии за его поимку.
На этом Фома Антонович закончил беседу с Вадимом и бросил телефонную трубку на аппарат. Его ожидала нелёгкая планёрка в директорате, на которую опаздывать было страшно.
Слушая этот сторонний разговор, Кузьма Сорокин вспомнил Ивана Кротова и ту далёкую ночь, когда они на пару везли дрова по горной дороге для отопления палаток, в которых зимовали военные строители его «сорокинской» вшивой роты. Кротовский грузовик скользил и временами скатывался на встречную колею, его мотор перегревался, машину тянуло вниз и приходилось брать разгон не единожды, чтобы преодолевать перевалы. На одном затяжном подъёме навстречу им появилась колонна тяжёлых машин, сопровождавших на боевое дежурство ракету стратегического назначения. Опрокинутый её авангардом кротовский грузовик оказался в кювете. Иван и Кузьма попались в лапы конвою. Избитые прикладами приятели пешими возвращались по домам и кашляли, надрываясь до хрипоты, отхаркивая свежую кровь из лёгких. О дальнейшей судьбе Ивана Кротова Сорокин прочитал из армейской газеты, лёжа в военном госпитале с больными лёгкими, и чувство стыдливой благодарности другу мучило его много лет. По рассказам, доходившим оттуда, из-за решёток, Сорока узнал, что Иван устоял на всех допросах и взял вину на себя, не упомянув имени товарища, сидевшего с ним в кабине, не потянул его за собою в дисциплинарный батальон, про службу в котором ходили страшные слухи. Но эта язва памяти зарубцевалась в душе у Кузьмы, как и все остальные болячки. Только кольнуло под дых, когда он сегодня увидел, как схватился за голову седой человек, выбираясь на коленях из траншеи, вырытой в поиске меди, как он согнулся пополам в мучительном кашле — точно так же, как и много лет назад, когда сапог конвоира попал ему в отросток грудины. Но эта минутная слабость у Кузьмы прошла, когда раздался приказ Вадима.
— Мы видим нарушителя корпоративной дисциплины!
Начальник теплушки показал на Гудковича, надевающего телогрейку, переброшенную Иваном через забор. —  Эта наша зарплата! — и караул послушно покинул сторожку.
Возникший при этом сквозняк оторвал от стены идейный агитационный плакат с изображением кровожадного еврея и выбросил эту бумагу далеко за двери вслед за охраной, озадаченной поимкой врага. Сорокин захотел ухватить плакат на лету и вернуть его в сторожку, но ветер оказался проворнее вчерашнего симулянта, и мелованная бумага, развернувшись, словно воздушный змей, понеслась в сторону города, догонять избитого человека. По дороге она упала в лужу. Жестокий рисунок раскис и растворился вместе с криком о помощи: «Русский русскому помоги, иначе ты будешь следующим». Иван Иванович Кротов окунулся в ночную тьму…

Часть третья. Любовь — это не сказка
Рассказ двенадцатый. Горячий плац

Душа барахталась в сетке человеческих нервов. Гудела, как музыкальный инструмент, расстроенный непрошеными гостями. Клубилась около липкого тела облаком, желая освободиться от плоти и умчаться в такие выси, где нет артистов, рвущих до боли. Иван Иванович Кротов умирал. Фальшивые аккорды мешали ему грезить, разбивая гармонию созерцания вечности, вызванную действием анестезирующих препаратов. Оживающая на время плоть стонала о продолжительности страданий, а запутавшаяся в ней душа упрекала её в живучести. Две половины одного существа бранились между собою, обвиняя друг друга в немилосердии. Но всё же ветреный холод подкрался к постели больного к умиротворению сторон.
Природа сыграла на руку смерти. Был пасмурный день. Мгла висела над миром. Из-под палки, не одеялом, а простынёй покрывая остывшую землю (Так укрывают в морге покойника, кое-как, ненадёжно.), падал нечистый снег. Казалось, что он несётся не с неба, а с ближних крыш — колючий, мелкий, словно абразив из пескоструйного аппарата, обдирая пожухшие краски вчерашней осени — последние, цепкие листочки карагачей. Иссохшие как в гербарии, они оторвались и понеслись по асфальтированному покрытию городских тротуаров, подметая до чёрного блеска остекленевшие лужи… Ударил морозец. Домашнее тепло потянулось в приоткрытые форточки помещений. Душа у Ивана отклеилась от липкого тела, и, подхваченная потоком, стала свободной. Ей оставалось витать над землёю три дня, если покойного не похоронят оперативно.
Любовь — богатство, не подверженное дефолту. Расчётливый в подлом рыночном времени добытчик и скряга Кротов ни разу в жизни не изменил супруге, даже не думал об этом. Он был любим и любил её одну. Уже по самый гроб жизни Иван Иванович остался нежным мужем своей Алёны в благодарность за красоту, нерастраченную напрасно.
Когда его провожали на воинскую службу, цвели деревья. Был месяц май. Команда, в которой числился Кротов, ждала покупателя много дней. Съели всё, что взято в дорогу. Двое товарищей под честное слово отпросились у дежурного офицера в город за газировкой и не вернулись. В оправдание дезертирства их родные растрезвонили по району, что на областной пересылке вышла задержка с отправлением новобранцев к месту прохождения службы — не кормят. Мамашки, услышав об этом, собрали баулы с едой и поспешили к военкомату. Строгий отец никогда не баловал Ивана жалостью. Он не помчался на свидание с сыном, даже денег ему не передал — была такая возможность. Завтрашний день зависел от урожая.
— Земля-кормилица иссохла от голода более, чем сын.
Батька знал, что сыну под силу выдержать испытание воинской службой.
— Отныне он мне защитник, а не я ему нянька! — сердито сказал старик.
Никто уже, казалось, не вспомнит про молодого Ивана.
Ни кустика, ни газончика не жалось ни к одному из строений, расположенных на территории областного военкомата. Сюда приезжали за будущими солдатами их покупатели со всей страны: пушкари, моряки, связисты, мотопехота, автобат. Свежее асфальтированное покрытие площади размякло от солнца. Торги проходили, несмотря на выходные. Словно животные в стаде, горе-призывники кучковались на главном плацу в оцеплении курсантов зенитного училища. Физически более крепкие зенитчики время от времени отодвигали полудохлую массу новобранцев то в одно, то в другое место на площади. Опустевший за ними асфальт, поливали холодной водой из пожарной машины, разгоняя на время зной. Из громкоговорителя выкрикивали название или номер той или иной призывной команды, приглашая её людей для медицинского осмотра. Ближе к обеду радисты включили музыку. Играли марши далёких лет.
По ту сторону периметра военной управы возвышались душистые тополя. Их нижние ветки протянулись на запретную территорию, цепляясь за колючее ограждение забора. Деревья были в соку. Дрожали листочки. Набухшие серёжки раскрывались и отдавали ветру ватные семена. Пух носился над плацом, щекотал…
— Ты погляди на забор, — захихикали в округе.
На деревьях сидели девицы, которым отказали в свидании. У кого-то из них не было с собою паспортов, другие не успели заматереть, чтобы считаться родными, —  не поменяли фамилии. Были и такие, которые познали близость с мужчинами в объёме, что иной женщине и в зрелом возрасте не приснится. Одни сидели на толстых ветках, болтая тонкими ногами, другие стояли на них, обнявши стволы, и выкрикивали в поиске знакомых парней их имена. Но поди увидь в большой толпе любимые лица. Поди различи их на деревьях в богатой зелени, глядя в сторону солнца. Услышишь ли, напрягаясь, под бравурные марши, о чём пекутся любимые люди? От места, где находились оцеплённые парни, и до забора было не близко.
Музыка перестала играть. Из громкоговорителя послышался зычный голос дежурного по части.
—  Эй-й, за забором, кошёлки, а ну-ка быстро попрыгали наземь!
На мгновение стихло и вдруг:
—  Козёл, —  понеслось в ответ с деревьев чириканье девчонок.
Плац расхохотался.
—  Ты погляди на концерт, —  толкнул Ивана сосед.
Две самые обезбашенные подружки, стоя на ветках, задрали платья и повернулись задом к радиорубке.
Дежуривший по части вояка поспешил к забору, чтобы вразумить бесстыдниц, но в ответ полетели камни. Возвращаясь, он потирал ушибленные места, ругался. Перед открытой дверью командного пункта радиорубки вояка долго жестикулировал, показывая рукою в сторону пожарки.
— Марш славянки, — сказали из рубки.
Грянула музыка. К забору подъехала красная машина. Нарядчики раскатали рукава, включили насосы, пробуя на асфальте напористость струи, вылетающей из сопла. Когда давление воды поднялось, дежурный отобрал у солдата ствол и направил его на деревья. Первая, самая ближняя к нему, девчонка упала сразу, ломая ветки. Другие держались стойко, глотая воду. Офицер переводил свою пушку то на одно, то на другое, то на третье дерево, злорадно ругая людскую похоть во всех её проявлениях. Матерь божья стала блудницей, зачатье — порочным, оргазм — ненасытным. После второго куплета марша жертвы расстрела не выдержали напора холодной воды и покинули деревья. Но самые отчаянные ещё держались. Вода потрепала их летние платья, местами порвала их. Офицеру хотелось отомстить за брошенные в него камни особо, со вкусом, раздев оставшихся упрямиц водою догола.
— Так им и надо! — кричали отовсюду его солдаты.
Плац улюлюкал. Дежурный повёл огонь по последнему оплоту сопротивления. Три беспокойные, самые стойкие девицы ещё находились наверху. Отрезая им пути к отступлению, лейтенант распластал поток, как стену: обрывались свежие листья, ломались ветки, леденило живое тело. Одна девица, обессилев, упала, вторая бросилась вниз сама. Третья стояла твёрдо, хватаясь за тополь, словно за брата. Среди листвы и шабаша она не выделялась, как прежние, не обзывала военных козлами, но, когда осталась одна на оборванном дереве, все взгляды с плаца сфокусировались на ней. Кротов её узнал — его Алёна. Она приехала к нему на свидание вместо родителей. Ни жена, ни сестра — без документов. Не пропустили.
Дежурный как будто угомонился. Он убрал водяную завесу, разрешая девчонке уйти, и водитель пожарной машины тоже махнул рукою: «Спускайся, —  мол, —  тебя больше не тронем». Алёна потянулась за авоськой, висевшей рядом на ветке. Из неё торчали наружу бутылки с водою и какая-то пища. Но кто-то крикнул: «Это — водка и закусон». Офицер поднял свою пушку. Авоська упала. Следом по мокрому тополю, сползла Алёна, оставляя на свежих сломанных сучьях обрывки летнего платья. Исподлобья, стыдливо, Иван провожал свою подружку глазами, прислушиваясь к усмешкам окружающих людей.

И если в поход страна позовет
За край наш родной
Мы все пойдем в священный бой.

На этой высокой ноте порядок восстановился, радио смолкло. Пожарные возвратились на плац и приступили к работе. Оцепление вздрогнуло. Ведомые им, салаги покатилась на новое место. Парило лето.
— Как он ловко их раздел, — зубоскалили толкачи.
— Концерт. Это был настоящий концерт.
— Разве это концерт?
Видавшие более курсанты, делились нажитым опытом. Иван услышал, как один командир отделения будущих зенитчиков то ли сержант, то ли ефрейтор рассказывал своим подчинённым салажатам о том, как зимой одну из таких шлюх приморозили к дереву.
— Наши пожарные вынимали её из шубы прямо с веток, стоя на лестнице машины. Скурвилась стерва…
Он итожил громко, со знанием дела. Кротову стало обидно за бессилие чем-то ответить за это оскорбление женщин. Кинуться на сержанта он не мог и, скрывая клокотание в горле, глотал обиду. Прошло немало лет прежде, чем Алёна рассказала ему о разбитых бутылках, о том, как упала на их осколки в разорванном платье, мокрая, в слезах, в крови. Как дожидалась ночи, спрятавшись в кустах, облизывая раненые руки. Как добиралась, почти раздетая, на окраину города к тётушке. И боялась огласки…
— Я видел тебя на дереве, —  признался Иван Иванович. —  Обрывки твоей одежды висели, как осенние листья…
— Я ожидала тебя четыре года. И дождалась.
Протокольное было время, как, впрочем, и ныне. Когда он уволился в запас и вернулся домой, его сволочили по всей округе на все лады. Какая-то сварливая сотрудница из городского военкомата, прочитавшая его служебное дело, писала на предприятия письма, где просила учесть при приёме на работу его армейское прошлое. Так, должно быть, предписывали инструкции тех советских лет. Она гремела правдой, докладывая повсюду, что Кротов —  алкоголик, угробивший машину. Ему зачитали одно из писем в автотранспортном предприятии, куда он, было, ткнулся после дисбата, и дали от ворот поворот. Иван затаил обиду на государство. Он стал шабашником и построил жизнь на левых доходах, где преуспел. Даже в самые трудные годы Кротов был при деньгах, а не на митингах. Там околачивались слюнтяи-бюджетники — те из них, чья подпись на бумаге не стоила ломаного гроша.

Рассказ тринадцатый. Хлебозавод

Алёна работала в пекарне технологом. Когда хлебозавод оказался на грани искусственного банкротства, два его цеха остановились. Работниц отправили в отпуска без содержания на службе и однажды известили, что собственники решили закрыть непродуктивное производство и уволить лишние рты. У Алёны случился сердечный приступ. Кротов отвёз её в приёмный покой городской больницы, где женщина отлежала месяц.
— Сократят, — вздыхала она на каждом свидании с мужем. — На что я буду жить?
— Разве я не добытчик? — успокаивал Иван. – Ты только посмотри на других людей: ни у кого ни копейки в карманах нет, а я при деньгах, при хороших заказах, имею спрос.
— Ненадёжная эта работа: ни стажа у тебя, ни льгот и налоги не платишь — уличат, отберут экскаватор.
— Прорвёмся, мать, где наша не пропадала, — так он шутил, но было всё же тревожно. — Наша пропадала везде.
По выздоровлению Алёну вызвали в дирекцию и поинтересовались, как она себя чувствует.
— Нам не нужны больные люди, — строго напомнил начальник отдела кадров.
— Я буду работать, — ответила женщина.
Вскоре завод перекупили. Новые акционеры оказались бессердечнее прежних. Их управляющий напечатал бумагу о сокращении штатов. В этот чёрный список попала Алёна. Второй сердечный приступ оказался сильнее, чем первый.
— Лежи-ка, мать, пока в больничке и поправляйся, не думай о будущем — это моя забота тебя кормить, — утешил Кротов. —  Больничный лист тебе всё равно оплатят, а там и бог повернётся к нам лицом. Ешь апельсины — и тебе, и твоим соседям в палате хватит.
Бледная она плакала, таяла жизнь.
Но не бог повернулся лицом, а дьявол. Пришла весна и вода поглотила почти весь город. Природа митинговала пуще всех оппозиций. Канализационные люки оказались забиты грязью, затянуты тиной. Коммунальщики не справлялись с работой, не хватало техники, рук и денег. Нечистые воды окружили склады, где хранились продукты хлебозавода: мука, орехи, изюм, шоколадки. Мыши покинули подвалы.
— И тут появился я, — рассказывал Кротов.
Улыбались даже самые безнадёжные сердечники, удивляясь метаморфозам, бывающим в жизни.
В то аварийное утро Иван проезжал мимо хлебозавода на экскаваторе.
— Твой новый начальник ни бе ни ме ни кукареку, выскочил на дорогу в болотных сапогах, руками машет, а рожа — бледная, щёки его трясутся. Без мата двух слов связать не умеет. Смекаю, — молит о помощи, нырять за мешками некому. Нанял он, было, бичей для этого дела, а те напились по предоплате и, как в Турции, — едва не утонули в экскрементах, которыми наводнила весна… А тебя, Алёна, я поздравляю с повышением по службе, ты отныне в отделе кадров — инспектор по персоналу. Беса, что кровь твою пил, уволили у меня на глазах. Вырыл я, значит, траншею, отвёл все воды в овраг, покраснел твой начальник, очухался, стал благоразумным, вещает членораздельно, словно серый волк из доброй сказки: «Я, Иван-царевич, по самый гроб тебе обязан. Ты меня спас», — и тянет деньги. «Положи-ка ты мне в ковшик мешок немочёного чернослива и грецких орехов да из тех закромов, где мыши не бегали». — «Я тебе из личного склада — самых отборных». — «И ещё… Жену мою знаешь, а-а?.. Алёну Сергеевну Кротову». — «Хорошая женщина». — «Она в больнице, — вот так и так — объясняю вкрадчиво, — в гематоген свернули женщине кровь». Он снова в крики: «Не может этого быть!.. Этот мерзавец у меня больше не работает… Ко мне его, на ковёр!». Облаял его подлюгу со всех сторон и уволил…
— А ты поверил? Они же вместе водку пьют.
— Не выполнит своё обещание — утоплю. Отрою такую земную артерию — стены рухнут, такой туалет ему на заводе устрою, зацокают языками от зависти даже герои локальных войн и конфликтов, отягощённые орденами за службу Отечеству и правде. Правительство объявит президенту импичмент: «Не в том сортире, не тех ты мочишь».
— А город без хлебушка. Повсюду распутица. Раньше бывало сухо. У нашей проходной росли тюльпаны. Мне было пять лет, когда я впервые ушла из дома, чтобы их нарвать. Мамка меня нашла и наказала, а я ревела и боялась хворостины, которой она меня гнала обратно домой, словно тёлку. Сегодня повсюду бурьян, на асфальте липкая грязь, газоны запущены и страшны.
— К твоему выходу на работу мы их облагородим. Цветы не обещаю, но трава поднимется, как в детстве…
Вычистил, выскреб, забытый всеми, асфальт. Те же бичи, что тонули в подвалах хлебозавода во время паводка, проживающие здесь же — в гаражах у оврага, куда ушла вода, за ту же самую водку взрыхлили все газоны от автобусной остановки до проходной — без малого двести метров. Когда Алена Сергеевна приехала на работу после болезни, из ожившей землицы торчали острые зелёные стебельки сочной травы и среди них, увы, не тюльпаны, но одуванчики тянулись навстречу солнцу.

Рассказ четырнадцатый. Штурм великого эксперта

Через год супруга сказала о пенсии. Сердце стучало неровно, и, хотя тяжёлые дни остались в прошлом, страхи не проходили.
— Мне нужна инвалидность, — сообщила она Ивану. — Я тоже хочу получать бесплатные лекарства.
— Я тебе любые достану, — ответил муж.
— Любые лекарства не помогают, они поддельны…
Аптеки полны фальшивыми препаратами, ожидающими инспекций. Реклама лжёт, выдавая за панацею их глазурованный мел. Кротов и сам не единожды принимал такие дорогие таблетки, но прока с них не почувствовал ни на йоту. Как-то один гипертоник помог настоящими лекарствами, приходившими в аптеки не из баулов жлобовитых барыг, а централизованно — по заявкам лечебных учреждений. Разница между одними и теми же таблетками была на лицо. Попробовав настоящее лекарство, больному на время казалось, что чья-то совесть ещё на месте, только нужно дожить до получения группы инвалидности, чтобы обрести надежду на справедливость.
— Я же для этого платила налоги, страховалась, — волновалась Алёна. — Мне не откажут в медикаментах.
Как в детстве, она надеялась на государство, на его патронат. Но страна холила чиновников да экспертов, а не больных, желающих иждивения и заботы.
— Хоть что-то сейчас, — молила Алёна. — Пока живая…
Новая медицина потеснила старую, добрую. Врачи стояли на рубеже у государственности, подозревая у каждого пациента аггравацию болячек. Уже не клятва Гиппократа, а присяга на верность руке, распределяющей деньги, руководила ими при выборе решений. Такая рука не могла поддержать всех, наплодившихся за долгое время социализма, ставших сегодня обузой для рыночной экономики — потребителями её благ, не производящими товаров ни на копейку. И хотя приличия в отношении уцелевших пенсионеров были соблюдены, и достойная старость пестрела в государственных документах — нация вымирала. Холодная расчётливость овладела умами специалистов, руководящих страной. Гуманитарные науки очерствели, остыли. Экономические выкладки душили сильнее газовых камер, добрые постулаты не гармонировали с убийственной математикой. «В случае сохранения современного уровня заболеваемости и инвалидности среди мужского населения России ожидаемая продолжительность их здоровой жизни сократится до пятидесяти трёх лет», — писали в журналах. И довольные этим государственные мужи смекали, что многолетние отчисления этих усопших граждан только на пользу номенклатуре. Однако женщины всё ещё доживали до пенсии и с ними нужно было делиться.
— А вдруг ты умрёшь? — спросила Алёна у Кротова. — И я останусь одна?
Иван Иванович задумался. Здоровья в нём было избыток, доходы его росли, но с чем не шутит чёрт. Ярый противник государственности, получавший не медали, а синяки, он осознавал, что у Алёны не будет помощи ниоткуда, если с ним случится беда. Кроме мизера по инвалидности, который предстояло отвоевать осадой или штурмом.
Глава клинико-экспертной комиссии Кацман Михаил Моисеевич был стариковат, но выглядел молодецки. Казалось, что время остановилось у порога его врачебного кабинета, как и тысячи больных, в ожидании очереди на получение набора государственных льгот. Михаил Моисеевич впился в рабочее место, словно клещ в подмышечную область, ввинтился в кресло, как фарфоровый зуб, неистираемый пищей: ни расшатать, ни пододвинуть. Его друзья-генералы давно сыграли в ящик, защищая Отчизну, а Кацман, пожалуй, самый древний эскулап поликлиники, продолжал продуктивно трудиться на зависть подрастающим коллегам. Он нажимал на авторучку с такою силой, что в пальцах появлялся синдром длительного сдавливания.
— В такую-то годину вы встали на путь симуляции, — орал Михаил Моисеевич на чахлых шахтёров и металлургов, робко открывающих двери.
Не одно поколение горожан искало у Кацмана дорогу на инвалидность. Ежедневно у его кабинета давились люди, судорожно сжимая ворохи пожелтевших, помятых справок, читая которые, глава экспертной комиссии разбирался, кто действительно болен, а кто ещё нет, подклеивал все эти бумажки в больничные карточки или выкидывал их в мусорный ящик, чтобы стоявшее перед ним убожество сызнова прошло переосвидетельствование у врачей. Сплоховавшего коллегу медика, подписавшего уничтоженный документ, тем временем ставили на место и при повторном обращении за помощью: хирург ли он, терапевт ли, невропатолог — тот уже не находил у кацмановского изгнанника симптомы, необходимые для льгот. Всё чаще люди умирали в коридорах поликлиник, так и не дождавшись желаемых пенсий и бесплатных лекарств.
В молодые годы Михаил Моисеевич не курил, не пил, не развратничал — жил как положено семьянину — по-советски. Супружеский долг он выполнял по расписанию — экономично и сохранил недюжинное мужицкое здоровье до старости. В семьдесят восемь лет его одолевала истома по женщинам. Но его ровесница жена ударилась в православие и перестала заниматься любовью, ссылаясь на сексуальную дисфункцию организма. На столе у врача лежал медицинский журнал. В нём была представлена биография новой главы социального развития и медицины в стране. В глубине цветного издания были размещены её фотографии, и одна из них особенно подчёркивала стать этой женщины. Оставшись наедине с журналом, в обеденный перерыв Кацман надевал очки и голодными взглядами пожирал изгиб её тела, стараясь представить какую красоту скрывает платье. При этом старик частенько причмокивал губами, как на настоящем свидании с женщиной во время лобызаний и бубнил под бороду:
— Грудь у неё, конечно, мала, но в остальном она мне по вкусу…
Брюки казались тесными. Михаил Моисеевич искал причину этого неудобства. Подтягивая то левую, то правую штанину, он ёрзал на стуле, шарил в карманах, поправляя то твёрдое, что мешало спокойно существовать. В такие минуты Кацман не замечал окружающих.  Старикан предварительно от них, бывало, закрывался на ключ, но в тот злополучный день (Хотя, как знать?), когда Иван Иванович Кротов переступил порог его кабинета, дверь оказалась открытой.
— Какая женщина, — сказал посетитель, глядя на муки эксперта.
— Что вы тут делаете? — подпрыгнул старик и, оправдываясь перед незнакомцем за произошедший конфуз, трезво ответил:
— Моя баба рассыпалась, а у меня энергии хоть отбавляй!
— Завидное долголетие, — поддакнул Иван.
— Хочется мне такую женщину!
Кацман показал на раскрытый журнал.
— Она совершенна, — согласился Иван Иванович, а про себя подумал, что, глядя на эту министерскую особу, коня прошибёт оргазм. — Во внучки годится, правда, Михаил Моисеевич?
— Пожалуй, так оно и есть, — оскалился врач.
Кротов поинтересовался, как здоровье у его младшего сына, у Андрея Михайловича Кацмана, с которым он некогда учился в школе и даже сиживал за одной партой и таскал за косы девчонок. Как поживает его старший сын — Борис Михайлович Кацман, уехавший в Израиль?
— Что-о?.. Он умер там от инфаркта? Примите мои соболезнования, Михаил Моисеевич. А говорят, что на Западе медицина лучше, чем у нас…
— Кому говорят? — завёлся Кацман. — Мало ли что там говорят! Я-то знаю не понаслышке. Жил бы мой Бориска сегодня здесь, в России, не умер бы никогда. Я бы вылечил… Там-то, ведь, в Израиле, работать надо, зарабатывать деньги! А с его-то образованием — русский филолог, какая работа на чужбине? На что ему было лечиться при инфаркте? В Израиле слесаря необходимы, а не поэты…
— Как и у нас, Михаил Моисеевич. Как и у нас. Сегодня легче устроиться столотёром на рынке, нежели журналистом в местной газете.
— И порядочней, — согласился Кацман. — А медицина, она и здесь медицина. Я говорил им обоим: «Учитесь на врачей». —  «Да что ты, папаша, ковыряться в анализах это несовременно». Передал бы я сейчас по наследству вот это самое место, и жили бы они припеваючи, как я. А так, разве что, пенсию Андрюшке пробил за переломы.
И Андрюшка, и жена Андрюшки, и православная супруга самого эксперта, а также ещё три десятка иных близких, словно челюсти одного большого вампира тянули из бюджета социальные деньги, как свежую кровь.
— Слава богу, что живы! — отметил Кротов.
— Вы по какому вопросу?
Иван Иванович рассказал, что у прежнего мэра, у пьяницы-мэра, у Дубровченко была секретарша, внешне похожая на женщину, фотография которой сияла в журнале.
— Звать её Лариска…
— Припоминаю, а как же, — встрепенулся Кацман. — Она оформляла нашему Дубровченке инвалидность в позапрошлом году. Эта Лариска, пожалуй, даже покраше, нежели министерская дива.
— И помоложе! Сисястая баба…
— Вы очень тонко подметили. Именно! Сисястая, ого- го- го! — Кацман игриво показал руками воображаемый размер её бюста. — А что она незамужняя?
Кротов пожал плечами и грустно ответил:
— Всю жизнь в секретариате.
— Ах, да-а, понимаю… Прежний градоначальник её бросил, а новый к себе на работу не взял.
— Могу познакомить.
— А что же… Тряхнём стариной, подразоримся немного. Я же нисколько не беднее градоначальников.
Обустроил Кротов сатанинское дело, ставши сводником у имевших избыточное здоровье старых людей. Через месяц под руку с ослабшей супругой он успешно прошёл коварных врачей на злополучной комиссии, которая решает вопросы о лечении патологий из государственного кармана. Его Алёна получила свои лекарства и дышала спокойно. Очереди, конечно, в поликлиниках не стали короче. Не поубавилось желчи в улыбках у эскулапов, знающих о функционировании органов у больного более самого больного, но деньги — три с половиной тысячи рублей приносили на хату регулярно, и медицинский журнал с картинками исчез со стола у главы клинико-экспертной комиссии.
Старый хрыч не сплоховал. Спустя ещё два года, летом, Иван Иванович, разбирая в запущенном городском парке завалы деревьев, увидел семейную пару, осторожно переносившую через упавший тополь коляску с дитятей — ночью была гроза. Малыш выплюнул соску в самую гущу зелени и заревел. Женщина нагнулась, чтобы её поднять.
— Эй, Михаил Моисеевич!.. Не спеши! — приоткрыл Иван Иванович кабину экскаватора. — Давай-ка пособлю тебе ковшом, уберу это дерево с дороги совсем. Это твой правнук или праправнук?
— Да что вы — сын! — гордо ответил врач. — Я человек без предрассудков
Женщина, сопровождавшая Кацмана, распрямилась, откинула волосы и стыдливо кивнула Кротову: «Здравствуйте». Он её узнал.
— Ау-у, Лариска!
— Когда-нибудь мой новый сын станет врачом, и я передам ему по наследству своё рабочее место, — уверил Кацман. — Очень хорошо, что вы познакомили меня с Ларисой, Иван Иванович. А прежняя моя жена ушла в монастырь.
— Неисповедимы пути господни, — съёрничал Кротов, ухмыляясь в усы.

Рассказ пятнадцатый. Вареник

Освободившейся от тела душе стало страшно. Холодная круговерть не сразу оторвала её от родного дома, а отбросила обратно — в липкую тину побережья жизни, как отбрасывает щепку река, бурлящая нечистотами во время половодья. Душа усопшего оказалась перед окнами кухни, где его Алёна готовила пищу, ещё не зная о смерти мужа. На разделочной доске в муке лежали вареники, в кастрюле закипала вода. При жизни Кротову более нравились пельмени, он упрекал жену в самостоятельности, если она закручивала в тесто картошку или творог, как сегодня, игнорируя вкусы мужа.
— Тебе жалко мне мяса?  — говорил он супруге, а та отвечала, что в мясе много холестерина, что у него — у Кротова — избыточный вес и, как следствие, большая вероятность преждевременного старения или инфаркта.
— Нагляделась рекламы по телевидению, — ворчал Иван. — Пельмени наше национальное блюдо. Мне не пристало есть какую-нибудь мацу. У меня на работе Ефим-подсобник, один как перст — ни кола, ни двора, бомжует в сторожке. Ты положи-ка эти вареники в банку — отдам ему. Сожрёт их за милую душу…
— Я для тебя старалась, — упрекала Алена, но выполняла просьбу.
Иван Иванович успокаивался, послушно кушая всё, что оставалось в тарелке, нарезав для сытости сала и хлеба.
Сегодня, освободившись от тела, он по-иному переживал ситуацию на кухне. Слюноотделение, обоняние, пищеварение остались в прошлом. Они были телесными проявлениями жизни, а любовь продолжала жить после смерти, будучи движением духа, — бессмертного, если верить учёным.  Новое дуновение космоса прижало его душу к окошку, как плёнку, и приклеило на минуту. Ссутулившаяся подруга кидала в кастрюлю вареники. Выплеск горячей воды взметнулся к ней, и какая-то капля попала на руку, державшую разделочную доску. Алёна вздрогнула от ожога. Один вареник упал. Освободившись от остальных, жена подняла его с пола и положила на стол. Она посчитала, что он — грязный и в пищу не годен. Такое случалось ранее, да Кротов всегда смеялся над чистоплотностью.
— Кидай его вместе с другими, в кастрюлю, я не барин — съем и не умру, не отравлюсь.
И когда супруга отвечала отказом, он бросал его в кипящую воду сам, едва она отлучалась из кухни за мусорным ведром.
— Где этот грязный вареник, — пытала она, вернувшись.
— Поди отыщи, — ухмылялся муж, лукаво глядя на варево. — Чтобы ты, интересно, с ним сделала, если бы я не нашёл ему место в кастрюле?
Сегодня последний вареник попался ей на глаза сразу же. Она уже перемешала болтушкой содержимое кастрюли. Алёна его оглядела и опустила в кипящую воду сама. Потом помыла руки, и пошла будить Ивана на завтрак.
— Я же умер, — спохватилась душа.
Стыд, как и страх, — духовное чувство. Сегодня Кротов был виноватым перед Алёной, как и в тот далёкий день на плацу областного военкомата, когда его подругу поливали водой из брандспойта. Душа у Ивана оторвалась от оконного стекла и потянулась обратно к форточке, в надежде с притоком холодного воздуха ворваться в квартиру и нырнуть в окоченевшее тело до первого крика вдовы, проснуться с ним, и успокоить жену словами:
— Иди на кухню, убавь огонь, я ещё живой, — как это было вчера, когда он лежал отёкший, едва подвижный, но горячий, — ты слышишь, Алёнушка, вода убежала на плитку, скворчит…
Однако новый поток космической энергии вырвал его душу из тины жизни и понёс в неизвестность…








Ниже первая старая версия повести

Александр Иванович Муленко
СКРАП

= 1 =

В ненастную пору, осенью, экскаваторщик Кротов Иван Иванович ворочал у подножья шлакоотвала глыбу из огнеупорных кирпичей, закозлованную металлом. Неподатливая на клык, она лежала в траншее мёртвая, поглощённая оползнем, окованная морозом. Подкапываясь под эту глыбу снизу, Кротов зацепил ковшом медный кабель.
- А ну-ка посмотри, что такое? – приказал он рабочему, пособляющему в добыче металлолома.
Его помощник послушно качнулся в сторону рваных проволочных огрызков, припал на хромые ноги и осторожно коснулся меди костяшками пальцев.
- Да ты не бойся,– ухмыльнулся наставник, –  меня бы убило первым...
Кротов прожил в городе сорок шесть лет и помнил его историю. Когда-то рядом со шлакоотвалом стояло электрохозяйство. В стабильные годы «нерыночной» экономики оно питало цеха завода железобетонных изделий энергией. Но «гайдаровские»  реформы сокрушили хозяйство, торгово-закупочные цены поднялись до невероятных размеров, и производить железобетон стало не по карману. Завод остановился, опустел… а следом началась приватизация госимущества. Душевные струны у обывателя гудели новой идеологией - частную собственность объявили приличной, а государственную – безликой, позорной, враждебной народу. В голодном страхе разбирали постройки завода люди. Боялись, что от брошенной на драку собаку страны им не достанется ни камня, ни бруса, ни арматуры. «В хозяйстве всё сгниёт», – стыдливо говорили они друг другу в оправдание суеты.

По соседству чадили цеха металлургического гиганта. Чтобы разграбление не перекинулось на его территорию, было приказано обнести высоким забором «…всю округу», и руины никому уже не нужного железобетонного завода оказались «под патронатом» у соседей. «Прикупили задаром», – бубнили завистники, поминая недобрым словом директора, остановившего грабежи, создавшего анклав за колючей проволокой. На заре зачатия капитализма брошенная недвижимость порою стоила дешевле, чем шуба для секретарши. Но всё же… Скоро развалины железобетонного придатка округлились, обросли беленой, как волосами покойник и превратились в малозаметный курган. Только, внимательно приглядевшись, можно было увидеть среди высокой травы остатки битого кирпича и рыхлые плиты перекрытия подвала. От завода осталось одно бомбоубежище, сделанное во время оно на случай глобальной войны с американцами…

Экскаватор у Кротова появился после ликвидации дорожно-строительного кооператива. В последние годы социализма его зачинщики сорвали куш. Поделились с людьми, утвердившими сметы, перевели добытые деньги в торговлю, где оживили их для частного блага. Два года кооператив просуществовал на льготном налогообложении, пуская пыль в глаза инспекций. Когда же настало время платить налоги «по полной», - закрылся. Хозяйство решили распродать, поделить добытые деньги по-братски,  пропорционально участию каждого в деле кооперации. Предвидевший это, Иван Иванович тайно увёл экскаватор в село, где доживали родители, спрятал его в овраге и вернулся в контору пешим, где объявил собранию, что машину у него угнали неизвестные лица в сторону Казахстана. Не удручая себя поисками истины, у Кротова высчитали остаточную стоимость пропажи и обездолили навсегда. Прогнали с позором, не дав ни копейки от распродажи имущества. Но деньги обесценились, открытая, было зачинщиками, торговля задохнулась, а экскаватор нашёлся. Иван Иванович вернулся в город «на белом коне», покачивая ковшом, как флагом победы, торжествуя, злорадствуя над незадачливыми друзьями, потерявшими место в жизни. И действительно, недальновидные «совки-кооператоры» остались без хорошей работы и пришлись не ко времени, обветшали и состарились у недоступных витрин и прилавков. Он же катился в гору и пользовался успехом на строительстве индивидуальных домов. Ломал какие-то мелкие постройки у богатых заказчиков, расчищая пространство для жизни, обсыпал обломками этих построек  ручьи, рыл траншеи для прокладки канализационных труб, тягал по бездорожью старые рельсы, профилированные уголки, швеллера, забытые на «замороженных» объектах «растяпами» социализма. Брал звонкой монетой, но «…подешевле», нежели коммунальные службы. Изучал маркетинг «…не в академиях», а на практике, - в нем ожил хозяйственник. Какая-то хромосома зудила о прошлом, в котором его радивые пращуры, наверняка кулачили над другими людьми и жили в достатке, имея лошадей и коров, покуда не появились колхозы. Но их нестойкие хозяйственные образования загнулись полвека спустя, и в настоящее время Кротов за пядью пядь возвращал «награбленное совками» себе. Недавно он разобрал систему мелиорации на старом поле за городом, где уже ничего не росло кроме бурьяна от нехватки исторических хромосом в генофонде у сельсовета. Ивана хотели привлечь к ответственности понаехавшие «на сладкое» менты, плодовитые во все времена до денег и взяток, но, когда узнали, что заказчиком нержавеющих труб был не кто иной, а градоначальник, отступили с позором, не выжавши ни копейки.

Плохо лежавший в округе металл скоро закончился. Строительные конторы безмолвствовали. Вчерашние вельможи-заказчики подтянули ремни и закрыли амбары – это было время дефолта 1998 года. Даже на кладбище, где объёмы работ росли, а не падали, механизаторы жили бедно, дрались, как таксисты, за каждого клиента. Родные покойных рассчитывались за рытьё могил только водкой и объясняли понуро, что выживают на молочные талоны за вредность на производстве, покупая на них пирожки в рабочий полдень, чтобы не загнуться до вечера от выполнения плана. Кладбищенские работники, хмелея, горевали с ними в унисон оправдываясь за жлобовство, что «…существуют на подножном корму от смерти до смерти со всею Россией». Живую наличность выдавали только в пунктах по приёму металлолома, которого было много на шлакоотвале,  куда и подался Кротов работать на себя и Гвоздя – хозяина скрапа. Так называли в народе «бандита», державшего все дороги на комбинат под контролем. Гвоздь покупал у добытчиков их железо и перепродавал металлургам в два раза дороже. Боже упаси было стоять у него на пути. Самодеятельные старатели пропадали без вести в тургайской степи.

Под ковшом экскаватора сверкнуло богатство. Обесточенный кабель пролежал в земле без дела пятнадцать лет. «Бандиты» не знали о нём, потому что были молоды, а доживающие в честности старожилы, по инерции ковырялись лопатами на садах, выращивая картошку…
- Золотая жила, а, Фима? – спросил Иван Иванович у помощника.
- В свинцовой оплётке… - добавил напарник.

Звали его Ефим Гудкович. Никудышного вида, почти калека, хромой на обе ноги, неопределённого, уже предсмертного возраста от сорока до шестидесяти лет от роду (в России мужчины, как правило, дольше не живут), грязный, несвежий он появился на отвале недавно и поселился в сторожке, находившейся в клубе монтажной организации. Парализованная реформами, она доживала, сдавая в аренду недвижимое хозяйство: склады, гаражи, бытовки, чтобы рассчитаться с долгами за «кучерявое» прошлое. Свои машины были распроданы, в боксах теснилась помятая техника добытчиков скрапа. Зияла смотровая яма, загаженная мазутом. За нею на стеллажах ржавели какие-то неликвидные запчасти, уцелевшие от продажи; лежали «ударные» инструменты: ломы, кувалды, гаечные ключи. В бывшем когда-то клубе ночами ютился сторож, по лаю собаки выглядывающий во тьму. Впрочем, запоздалых прохожих здесь не бывало, всё же окраина захолустья, где даже в погожий день немало грязи. Разве что некоторые подсобники, имеющие семью, напиваясь до положения риз, оставались на ночлег и за ними приходили сердобольные близкие: жена ли дочка, уговаривая вернуться в родные пенаты, уносили их, взяв под мышки, домой, если те не шевелились совсем. Проживали при старом клубе и случайные люди, такие, за которыми никто никогда не приходил. Немало их и доныне находят кров в теплушках промышленных зданий. Но они работали плохо, напивались после первой подачки, и, как правило, замерзали на стороне - в колодце или подвале не отыскав дорогу из магазина на шлакоотвал. Однако подсобники не переводились ни на час, ни на минуту, потому что повсюду шло сокращение рабочих мест. За сто рублей в день, которые выплачивал Кротов или иной какой собственник бульдозера или крана, люди были готовы убить друг друга - шёл естественный отбор населения для лучшей жизни в дальнейшем, обещанной реформаторами, захватившими власть.

Фима, хотя и попахивал подвалом, но на забулдыгу был непохож, и поэтому Кротов, самый преуспевающий здесь «старатель», платил ему ежедневно по сто пятьдесят рублей в смену и ещё полстолька за сверхурочные часы, если случался «аврал» или работа на стороне - заказчиков у Кротова было не счесть. Неподконтрольный начальнику шлакоотвала экскаваторщик, он в любое время мог его покинуть и умчаться в город на какую-нибудь халтурку: копать траншею барыге или иному «богатому Буратино» со странностями. Иногда брал с собою на дело Фиму, но чаще давал ему отдохнуть от безумных буден: «…а если неймётся», то посылал на склад провести кое-какую инвентаризацию утиля. Однажды, перебирая на стеллажах ненужный хлам, Гудкович нашёл покрытые грязью плакаты и флаги, в старые советские времена отсюда выезжали на праздники строители коммунизма. Он равнодушно оставил флаги в покое, но когда через неделю ударили морозы, в клубе заметно похолодало. Тепловое отопление отключили за долги пять лет назад, а электричество питало сторожку, минуя счётчики - один маленький ТЭН «трамвайка» не обогревал ночлежку, как следует. Ефим пытался уснуть в бушлате, но, поди, поворочайся с боку на бок, когда опухшие ноги скрипят в суставах и ноют от боли от всякой твёрдости, на которой лежишь. От такого сна к утру устаёшь ещё больше, чем от работы на производстве. Бродяга вспомнил про флаги, лежавшие в боксе, перенёс их в сторожку, раскроил и начал использовать, как постельную принадлежность, накрывая ими «матрацы», собранные из ватной одежды пропавших рабочих. Большой бархатный флаг с портретом Ленина днями висел на стене ковром, а ночью Фима им укрывался, как одеялом, и жил пристойно, по-божески - спал, раздеваясь до нижнего белья, чтобы не обовшиветь без горячей воды…

Как-то на шлакоотвал приехала комиссия по охране труда. Её ответственные работники прошли по объекту, заглядывая под каждую машину, осмотрели грузозахватные приспособления, пересчитали обрывки прядей на каждом канате и указали пальцами на нарушения  техники безопасности. Существенно заметили, что кадровые рабочие, занятые обвязкой груза под механизмами, должны иметь на себе хотя бы красные куртки, чтобы не случился какой-нибудь несчастный случай на производстве, зашли в сторожку и сделали необходимые предписания по производству работ. Начальнику цеха было всё равно во что одеты его рабочие. Приличную сумму денег инспектору передали ещё вчера, через третьи руки, как и положено!.. Начальник был уверен в благополучном завершении инспекции, но для порядка соглашался со всеми ядовитыми замечаниями, вёл себя паинькой, обещая исправить все выявленные недостатки сиюминутно. Увидел убранный красными флагами топчан и распорядился сшить из них накидки для «стропалей». Назавтра четырнадцать подсобных рабочих и сторож щеголяли по отвалу, как мушкетёры, но в советских флагах. Хохотали, отхаркивая похмелье, по поводу исторического соглашения в Беловежской пуще, «…подарившего им прикид», поминали лихом коммунистов: «С паршивой овцы хоть шерсти клок, а то бы жили впрок, не зная пива». Хотели порвать на части бархатное знамя. Из него бы получилось ещё две накидки «для прораба и нормировщика», но Гудкович проявил характер и не допустил вандализма. Словно комиссар Великой Отечественной войны, он обмотал у себя на груди оскорблённое всеми полотнище и спрятал его под бушлатом, объясняя, что «…на носу уже зима». Ядовито, но всё же стыдливо ржут и доныне иные герои вчерашних дней, слушая эту историю из уст старожилов отвала, глядя на скоморохов, цепляющих металлические останки за крюки грузоподъемных машин, гадая, из какого флага пошита накидка того или иного клоуна. Который из них украинский, казахский, молдавский…

= 2 =

Фима понравился Кротову. В тот день, когда они нашли медный кабель, Иван Иванович возвращался из города на отвал с халтурки. Один не самый именитый застройщик Володька Баранов (для Кротова - Баран) в погоне за модой (а по карману ли за ней гоняться жителю захолустья?) решил у себя во дворе построить бассейн, как у шаха в гареме. Он видел недавно по телевизору американский боевик «Оазис в пустыне», где раздетые красотки грели телеса на солнышке около такого бассейна - в нём отражалось чистейшее небо юга. В отдалении на фоне барханов потели будущие террористы, отрабатывая приёмы рукопашного боя. Володька когда-то учился вместе с Кротовым в музыкальной школе на гитариста, в юности они играли за сборную города в футбол - подавали надежды, но ни на том, ни на этом поприще не достигли больших высот, зато научились заколачивать деньги другими путями. Баранов имел отношение к ведомственной столовой, в которой верховодила его супруга. В связи с отсутствием у рабочих наличных денег, питались в этой столовой немногие люди, а готовили в полной мере - на четыреста человек, как и при социализме. Чаянья о народе всё ещё дурманили умы номенклатуры завода. Даже появились инновационные подвиги, стимулирующие питание. Администрация решила взять всех голодных «на карандаш», вплоть до их увольнения с работы, если не станут кормиться в полную меру. Но люди терпели, жалея последние деньги, и на все вопросы вышестоящего руководства отвечали, что сыты до отвала, что до конца смены – всего ничего осталось: «Чай, не умрём!». Экологически чистая пища, недоеденная в столовой, стала весомым подспорьем в хозяйстве кротовского друга – Баранов держал поросят. Финансовый кризис его не коснулся ни в девяносто первом, ни в девяносто третьем, ни в девяносто восьмом году, ни даже при недавнем инфаркте от переизбытка холестерина в крови. Он цитировал Пушкина:
 
«…и был глубокий эконом:
То есть, умел судить о том,
как государство богатеет,
И чем живет, и почему
не нужно золота ему,
Когда простой продукт имеет».

 Одержимый мечтой приблизится к гламурной жизни уже сейчас, сиюминутно, не дожидаясь второго инфаркта, приятель попросил Ивана Ивановича по старой дружбе немного помочь экскаватором «новоиспечённому калеке», копнуть пару раз клыками чуть выше канализации. Кротов долго мялся. Морщинясь, объяснял Барану, что бесплатно работать грех: «Не то, - мол, - время настало!.. Тяжёлое время!.. Подлое время!.. Меня, никто не жалел, не лелеял, я сам на ноги поднимался… И не проси о помощи на бескорыстной основе! Не кощунствуй… Где твои деньги – основа капитализма?» Но всё же они ударили по рукам, согласившись на бартер. Работы было на два часа. Для пущей важности Иван Иванович поковырялся в земле – четыре, отжал у хозяина полтуши свежего поросёнка и шмоток солёного сала «…в довеску» - килограммов на шесть. Свинину отвёз жене, в холодильник, а сало по-братски разделил на две равные части, одну из которых небрежно пожаловал Фиме при встрече вместе с булкой ржаного хлеба.
- Ты режь, Фима, сало и ешь, не стесняйся…

«Старатели» встретились рано утром у подножья отвала, чтобы подобрать у дороги «кое-какой металлишко» - закозлованная глыба мозолила  Кротову глаза более года - было недосуг подъехать к ней и копнуть. Ивану подумалось, что работы на десять-пятнадцать минут, однако металл сопротивлялся долее, и он решил передохнуть и подразнить соседа по поводу его маланской фамилии.
- Или брезгуешь сала?..– ехидно переспросил он, глядя, как Ефим неподобострастно принял из рук подачку. - Вера мешает?..
- Какая вера, Иван Иванович?
- Известно какая вера… Иудейская вера
- Я – украинец, - отрезал подсобник.
- Но поседел преждевременно – еврейский синдром… Скажи: ку-ку-ру-за...

Недавно Кротов прочитал в газете статейку о том, как расстреливали евреев на Украине во время войны фашисты, проверяя их на картавость, и решил блеснуть эрудицией перед незадачливым компаньоном, не стяжавшим успеха в жизни, не имеющим ни семьи, ни работы, ни паспорта, полностью зависящим от него – Кротова – индивидуального предпринимателя, почти капиталиста, к тому же - русского, коренного, светловолосого человека, гребущего деньги прямой и обратной лопатой экскаватора, с высоты кабины глядящего на мир, на людишек, копошившихся для него в земле за сто или двести рублей в смену. День, когда он зарабатывал менее пяти-шести тысяч на карманные цели, считался прожитым напрасно. Роль вельможи была по душе Ивану.
- Вирус жидовства разъедает Россию, – глумился Кротов, -  всё меньше и меньше шансов на оздоровление нации. Эпидемия охватила весь мир, даже я ожидовел, обирая калек на задворках индивидуального сектора жизни - Барана обул, а ты, Ефим Захарьевич, не еврей. Или не любишь денег?..
- Я, Иван Иванович, бесфамильный, советский.
- А только что говорил мне, что ты украинский, а ну покажи-ка паспорт
- Мои документы остались в Тюмении у женщины, с которой я сошёлся четыре года назад.
- Чего же ты не живёшь с ней сегодня?.. - сварливо отрезал Кротов.
- Не прижился, Иван Иванович, я водку пью, не зная меры…
- Тогда не спорь со мной и радуйся салу… Мировой закусон!..
- Мне бы билет до Тюмении, но без паспорта не продадут…
- Будет тебе билет.
Кротов достал из кармана рубашки большую пачку денег и отсчитал Ефиму задолженность за вчерашний день.
- Р-раз по сто и два по сто… Ты простоял по моей вине, - мотивировал он подачку. – На билет до Тюмении пока не хватит, но ты экономь.
Пристыжённый Ефим её взял, не глядя в лицо Ивану.
Когда Кротов запихивал своё богатство обратно в карманы, ему под ноги посыпалась мелочь, застрявшая между бумажек. Это была сдача из булочной. Он её никогда не считал, а брал машинально, кидая в «первый» карман. Часть металлических денег упала на землю и, чтобы их поднять, Кротову нужно было покинуть машину, где он в истоме нежился в удобном сиденье, ему не хотелось вниз, и он оставил потерю без внимания. Когда же Гудкович собрал эти копейки, предлагая ему их взять обратно, Иван отмахнулся, как назойливого гнуса  и пожаловал эту мелочь Ефиму на чаевые.

В советское время старший прапорщик Гудкович обучал солдат парашютному делу, приумножая славу воздушно-десантных войск. В послужном списке у Ефима было более тысячи прыжков. Немало его парней стали десантниками. Прыгали поэтапно. Сначала с вышек, привыкая к холодному небу. Набравшись необходимого опыта, прыгали с самолёта, брали укреплённые пункты воображаемого врага. Соревновались на точность приземления на местности. Даже участвовали в учениях, где стреляли не холостыми патронами и дрались до увечий. Не всегда выходило гладко. Как-то в одном из горных районов внезапно поднялся сильный ветер и занес одного из подопечных Гудковича на силовую линию электропередачи. Парализованный парашютист, едва не погиб, зависнув на проводах. Приземлившийся рядом с ним инструктор выхватил из сумки резиновый шлем противогаза, завернул им руку и обрезал ножом стропы парашюта товарища - спас ему жизнь. Ефиму сняли ранее наложенное взыскание за дебош на танцплощадке, который он устроил две недели до этого, подравшись из-за девицы с молодым человеком, не оказавшим достойного сопротивления воину. Вмешалась комендатура, и безызвестный тогда инструктор оказался в кутузке «…со всеми вытекающими последствиями». Но пресса не обошла вниманием подвиги Гудковича в небе. Его героическое лицо появилось в армейской газете «Честь», а следом и в журнале «Сельская жизнь», выходящим большим тиражом. Весь мир узнал о парашютисте, спасённом им во время учений. Ефим стал знаменитостью и вернулся на танцплощадку со всеми знаками отличия на груди, чтобы заворожить девицу, из-за которой случилась драка. В стране стояли трезвые горбачёвские дни. Вино-водочные прилавки были покрыты пылью. Напившись шадыма для храбрости, как и все «нормальные» люди, не познавшие ответной любви, Гудкович целый вечер прилюдно ухаживал за подружкой и даже пообещал жениться на ней, но его симпатия испугалась «гвардейца» и убежала в слезах - изо рта у Гудковича пахло резиной. Когда старший прапорщик отрезвел и очистил рот от вони свежими фруктами, он отправился на двор к убежавшей девице, чтобы извиниться за конфуз, произошедший на танцплощадке. Было уже за полночь, когда Ефим, поднявшись на цоколь нехитрого деревенского дома, нашёл опочивальню возлюбленной. Собаки хозяева не держали, и, казалось, что ничего не мешало знатному воину устроить личную жизнь по-человечески, не хуже, чем у комбата, который на каждом совещании костерил за «квадратные» яйца всех молодых офицеров, охолостивших себя для безделья в жизни. Он ставил им в пример себя и ещё семью подполковника Синицына, растившего пятерых детей и гуляющего налево не меньше великовозрастных лоботрясов-сверхсрочников. «Плодовитая бестия, - восхищался комбат, говоря о Синицыне, - и жена его – ого- го!.. Заноза в моём сердце».  Так он заканчивал воспитательную работу с подчинёнными офицерами, желая им семейного счастья.

Ночная вылазка у Гудковича закончилась трагично. Когда он уже был на расстоянии дыхания от любимой, готовой принять его к себе на подоконник, не собака, а старый козёл Ивашка, привязанный к столбику, чтобы не разорять капустные грядки на огороде, проявил завидную прыткость и ткнул незнакомца рогами под зад. Ефим ударился головой о стекло, и проснулся весь дом. Ивашка нанёс удар вторично. Посрамлённый Гудкович дал ему сдачи. Это была решающая ошибка. Старый козёл упал и издох. На пороге дома появился хозяин с дробовиком, и профессиональный вояка дал стрекоча. Он помчался в сторону ветхого курятника, поднялся на крышу и проломил её тяжёлым гвардейским телом, повредив при падении ноги и таз. Куры голосили, словно к ним явилась лисица.

Загипсованного Гудковича судили. За убитое животное он отдал трёхмесячное жалование десантника несостоявшемуся тестю. Изгалялась прокуратура, рассказывая судьям всю подноготную «сватовства», как Гудкович не единожды приставал к девчонке, домогаясь любви, вторгался в её пенаты. Та ревела, доказывая невинность, и боготворила козла Ивашку – единственную достойную душу, защитившую её честь. «Я так его любила!» - закончила девушка показания на суде, имея в виду козла. Люди смеялись. Едва только с Ефима сняли гипс, его воспитанием занялся политотдел. Педагоги всех мастей - замполиты и парторги проводили собрания и около года на каждом из них поминали незадачливого мужлана Гудковича, что: «… сходил, - мол, - на ****ки и убил козла вместо того, чтобы осчастливить бабу потенцией», - позорили его, как могли: по-солдафонски, грубо, чтобы не в пример подрастающим Ржевским был этот случай. Басисто рычали об этом генералы и полковники, осипшими баритонами им вторили седые майоры и совсем уже по-детски дискантами пересказывали эту историю лейтенанты и всякая холуйская сволочь, живущая в каптёрках «под шкурой» у ротных командиров. Ефима исключили из партии и напоследок «окрестили» судом чести прапорщиков, признав, что он дискредитировал армию в глазах населения, его понизили в должности и отправили служить на склады завхозом, но не вследствие травли, а по причине здоровья. Прыжки с парашютом пришлось оставить, - ноги не заживали. Героическое прошлое кануло в лету. Гудкович остепенился и остался холостяком…

Старая армия развалилась вместе с большой страной. На гражданке Ефим оказался не у дел, и мирное ремесло осваивал на стройке подсобником у бывалых специалистов. Пять лет назад подался в поисках достойного заработка в тюменский край. Не имея российского гражданства, нашёл нелегальную работу в Тобольске у богатого застройщика Зуева. Вместе с другими бичами крыл ему крышу на даче, стеклил, плотничал, окучивал картошку, а когда получил первые деньги, перебрался в город, подальше от мошкары, к случайной подружке, с которой прожил почти два года. Работал, как и прежде, по «частным лавочкам», где не нужно было ни документов, подтверждающих профессиональное мастерство, ни удостоверения личности. Его украинский паспорт валялся залогом порядочности в квартире у женщины, с которой сошёлся Ефим, в старом бельевом шкафу на полке, где помимо тряпок хранились другие бумаги и книги. Всё бы шло ничего, но после очередного дефолта застройщики перестали выплачивать халтурщикам деньги, накопленные рубли обесценились, и жить на широкую ногу стало невмоготу. Ефим валялся в депрессии на диване в чужой, по сути, квартире, хозяйка его пилила и выдавливала на улицу - искать себе дело. Семейные сцены ожесточались, сожитель стал выпивать. Однажды пришёл участковый и провёл разъяснительную работу. Гудкович покинул нажитое место в надежде напиться на стороне. «Как следует – досыта, до кондрашки,  – объяснил он подруге причину разлуки, - чтобы очухаться и вернуться здоровым… и при деньгах». Верховодивший в это время на рынке азербайджанец Мамед Ахметов искал рабочих для завершения строительства виллы в сибирской тайге, пообещал платить «…не скупясь». Более месяца Ефим добросовестно трудился в бригаде вместе с его семейниками, жил на объекте, укрываясь одним одеялом. Выпимши, рассказал житейскую драму. Видя, что Ефим никуда не годный, не нужный мужчина, - ни семьи у него, ни паспорта, что искать его некому, новые друзья подсыпали ему в вино клофелин и продали в рабство. Он очнулся от холода за тридевять земель от России в зиндане. Рядом громоздились горы, покрытые белыми шапками снега…

Этой весной Гудкович бежал из плена. Шёл ночами на север, стараясь не попадаться на глаза населению недружелюбной восточной страны. Минуя дозоры и полицейские посты, ближе к осени, добрался до Актюбинска, обошёл его стороной и вышел к реке Урал в том самом месте, где она граничит с Россией. Высоких холодных гор здесь не было, были низкие, покрытые ковылями холмы. Стояла жара, выжимающая последнюю влагу из трав, рвущая землю трещинами. По степи метались пожары, оставляя чёрные плеши на многострадальной земле. Когда Ефим решился нарушить государственную границу, случилась гроза. Ливень прибил огни в Казахстане, но в более плодородной России, на пологом её берегу, пожар держался, цепко хватаясь за кустарниковые деревья, за пересохшие камыши обмелевших озёр, за сельскохозяйственные угодья, брошенные на произвол судьбы. Огонь притухал и вспыхивал снова, освещая золоченые купола старой церквушки, стоявшей на окраине станицы, где некогда жили уральские казаки, а ныне их безлошадные отпрыски-металлурги.

Гудкович плыл под сполохи молний в Европу на маячившие кресты. Вода бурлила под ливнем, течение увлекало пловца назад под бесплодные горы Азии, тянуло в омут, во рту першило от едкого дыма, но, перекидывая через стремнину истощённое тело, беглец одолел стихию - иноземное рабство закончилось. Около города, утром, он наткнулся на бродяг, которые собирали железо на садах у погорельцев. По их наущению поднялся на отвал, где встретил Кротова и нашёл себе угол для жизни. Нужно было остановиться, окрепнуть и скопить необходимую сумму денег на поездку в Сибирь за паспортом.

Судьба подкинула кабель. Подельщики оценивали возможный доход от его продажи. До развалин завода было не близко.
- Один километр кабеля – пять тонн!.. А, Фима?
Бесхозная медь стала редкостью в народном хозяйстве. Барышники давали немалые деньги: оптом по сто рублей за килограмм, а в розницу – более.
- Полмиллиона за километр,  - итожил Кротов. - Мы работаем санитарами в загаженной стране, копаемся в отвалах, извлекая из них на свет похеренное «совками» богатство… Эх-х, Рассея-матушка, поруганная страна!..
Кто за неё только не пёкся по-кротовски, матом (в её же адрес), будучи рулевым в машине, сторожке, возвышаясь на кухне среди жены: «Кто в доме хозяин?», желая оказаться умнее телевизора, переделывающего историю не в нашу пользу полемиками мерзавцев, сопротивляясь неверным идеологиям прессы.
- Реально ли это, Иван Иванович? Чтобы полмиллиона рублей за километр…
- Ты меркантилен, как и все евреи на свете.
- Ковш тебе в руки!.. – рассердился Гудкович. – Я, Иван Иванович, во время грома крещусь справа налево, а не иначе, хотя и сам не хуже молнии срывался с небес, стреляя из автомата… Как я буду глядеть в глаза своим вчерашним солдатам, которые ни за деньги служили Отчизне и выполняли мои команды, преодолевая страхи перед прыжками из стратосферы, откуда каждый последующий труднее первого и страшнее… Что они скажут обо мне?.. Гудкович плюнул на них и стал апостолом денег? Я - советский солдат, а не наёмник буржуазии…
- Ну, ладно, ладно, не кипятись, это не ты, а я пожилой антихрист, продавший дьяволу душу за деньги. Положим, что полмиллиона рублей мне никто не даст ни сегодня, ни завтра, но в течение месяца, ежели, скажем, порубить наш кабель на мелкие части и развести по разным приёмным пунктам, то можно взять и более. Но попробуй, тронь его… Боюсь я, Ефим Захарович…
- Кого боишься, Иван Иванович?
- Гвоздя и его шакалов…

Бандиты поделили город на сферы влияния их группировок по сырьевому признаку. Держали в ежовых рукавицах весь контингент любителей быстрого заработка, получаемого от продажи и перепродажи нетрудоёмких или нигде незаприходованных товаров. Каждый такой вороватый предприниматель имел свою нишу в добыче денег, регламентируемую бандитами, и строго платил им в общак за «крышу». Такие «налоги» были меньше государственных, но спрашивали - строже. За несвоевременную уплату барыгу могли покарать по законам чёрного рынка: отнять квартиру, машину, гараж, «поставить на счётчик» и загнать в экономическое рабство на долгие годы. Сын у Кротова находился в бегах за разграбленный трансформатор. Прошлой осенью он с друзьями разорил садоводческое хозяйство. Старики-огородники пошли по инстанциям: в милицию; в горсовет; написали в Москву депутату государственной думы от ЛДПР, чтобы тот помог в ремонте электрической машины деньгами или хотя бы связями… События развивались так. Милиция вышла на Кротова-младшего раньше бандитов. В каждом приёмном пункте были лояльные власти люди. Но Кротов-старший своевременно подмазал сыщику, и дело о трансформаторе вернули в прокуратуру нераскрытым, как «призрачное», до лучших времён. Узнав об этом, депутат Государственный Думы рассекретил информацию о поступивших из областного бюджета в город субсидиях для поддержания садоводческих товариществ. Два с половиной миллиона рублей пришли недавно. Эту сумму планировали тайно истратить на строительство второго трубопровода в район, где находились приусадебные участки сотрудников мэрии. «Разве вам этого мало?» - кричал депутат в телефонную трубку, требуя у мэра поделиться деньгами «…со всеми нуждающимися в них людьми». Глава муниципального образования оказался покладистым человеком, внял просьбе «…беса из Государственной думы» и выделил для ремонта трансформатора сто тысяч рублей. Ещё полстолько насобирали по сусекам пострадавшие садоводы, и, когда, казалось бы, дело о разграблении заглохло к частичному удовлетворению сторон, Кротовых - и младшего, и старшего взяли за кадык криминальные авторитеты, мотивирую тем, что было добыто и продано чужое сырьё на двести тысяч рублей. Недавно папаша вернул Гвоздю долги за сына, который от страха скрывался в деревне у бабушки, где некогда Кротов прятал украденный в кооперативе экскаватор.

Пятнадцать метров кабеля Иван Иванович всё-таки вырыл и осторожно увёз в тот же день к себе в гараж, как компенсацию за потерянное время. Злополучный «козёл» разбил ковшом. Выкатил к самой дороге и положил железом кверху. Это была «военная хитрость». Чтобы его украли другие старатели - бегом, впопыхах, без оглядки: не возвращаясь обратно, не опускаясь в траншею, где лежало богатство. Его же Иван Иванович присыпал землёй и укатал колёсами «…до лучших времён». Ефиму наказал молчать, кушать сало и готовиться к большому рывку: «Как только, так сразу, и мы – в дамках!»

= 3 =

Недоеденное сало ещё лежало в экскаваторе, когда убили Гвоздя. Две большие шаланды с металлом из Казахстана искали просёлочные дороги на комбинат, минуя милицейские посты, не желая платить «легавым» за «…федеральную крышу». Околодорожные патрули выжимали деньги, вставляя палки в колёса за превышение скорости, за несоблюдение технических условий транспортировки, за отсутствие справок или накладных, да мало ли за что ещё. Витька перекупил металл за околицей  без бумажной волокиты и показал  дорогу в город, не разоряя гостей до нитки. Его расстреляли в степи из автоматического оружия неизвестные люди в масках, когда возвращался домой после этой удачной сделки. Изрешетили машину, как дуршлаг, преследуя на протяжении двух километров. Весь город скорбел по убитому бизнесмену. Расфуфыренные молодчики организовали массовые поминки. Повсюду: на площадях, в переулках, на рынках, стояли накрытые столы, за которыми разливали водку бесплатно всем, уважавшим при жизни Витьку Гвоздёва – карточного шулера, дважды судимого прежней, Советской властью, «ни за что»: за фарцовку и тунеядство, «…не реабилитированного доныне». Размноженные портреты покойного «диссидента» висели на каждой трамвайной остановке; на заводских проходных; стояли почти на всех прилавках: в пивных, в магазинах, в газетных киосках, затмевая на время эротические картинки звёзд шоу-бизнеса; светились на мониторах учреждений, где были компьютеры - с красной лентой в нижнем углу. Даже милиция в эти дни не трогала пьяных, не стояла с радарами около кладбища, куда потянулся народ на автотранспорте. Периодически включалось местное радио, рассказывая о достойно прожитой жизни Виктора Анатольевича Гвоздёва. По телевидению мелькало заплаканное лицо вдовы и утиравшие его руки товарищей покойного по бизнесу. По меньшей мере четыре человека публично клялись не оставить её без денег в дальнейшей жизни, чтобы «…не доживала свой век в нищете на пенсии, как одураченные страной металлурги, чтобы её дети получили достойное образование за границей».

Это убийство толковали двояко. Одни говорил о переделе собственности в городе между «бандитами», другие о государственной операции «Вихрь-антитеррор». В народе шли буйные споры о недопустимости отстрела криминальных авторитетов без суда. Опьяневшие люди кричали о возвращении «…к старым порядкам», критикуя «милицейскую политику» Путина, - матерились, дрались, клялись «…собственной матерью» «…в своей правоте» и грызли стаканы, из которых только что пили поминальную водку. Городские предприниматели растерялись: кому нести деньги, предназначенные Гвоздю за «крышу». Сектор экономики, где он верховодил, остался без контроля.

Используя временную смуту, Иван Иванович Кротов и его подсобный работник Ефим Гудкович вернулись к подножью отвала и за время траура вырвали кабель из-под земли. Порезали на куски, помяли, вывезли с полигона. Но «золотая лихорадка» притупила чутьё у Кротова. Ему бы остановиться, однако последние двадцать или тридцать метров кабеля лежали тяжёлым грузом в подсознании у добытчика более цепко, нежели в земле, - мешали спать, терзая височную артерию ударами пульса. Иван Иванович решил докопаться до конца. В том месте, где кабель нырнул на территорию металлургического комбината, под забор, в руинах бывшего железобетонного завода находилось бомбоубежище. Его заднюю стенку экскаваторщик пробил ковшом и попросил подсобника осторожно спуститься в подвал и поглядеть, нельзя ли извлечь остатки меди наружу. Эти движения добытчиков заметила комиссия по техническому надзору за состоянием зданий и сооружений, в составе которой был главный инженер комбината Владимир Анатольевич Москаленко, кандидат в депутаты государственной думы, член законодательного собрания области, профессор в металлургии - очень трудолюбивый человек. Он и его компетентные специалисты по очереди глядели в теодолит на дымовую трубу сортопрокатного цеха, покрытую на всём протяжении частыми трещинами толщиной в человеческий палец. Около оголовка трубы наблюдался сдвиг кирпичной кладки в сторону важных коммуникаций. Возможный обвал грозил надолго вывести из строя сосуды, работающие под давлением, расположенные внизу на крыше цеха в тесном соседстве друг с другом – муха не пролетит, не оставив следов. Комиссия принимала болезненное решение об остановке производства проката на двухнедельный срок, за время которого строители должны были демонтировать этот опасный участок кладки и заделать все трещины на трубе цементным раствором повышенной прочности.  Главный инженер устроил публичный разнос начальнику цеха, не доложившему вовремя об  аварийной ситуации на объекте, якобы допустившему халатность. Тот оправдывался тем,  что цеху - полвека, что разрушение ствола дымовой трубы это следствие ветра и времени, что периодичность комплексного капитального ремонта установлена равной тридцати годам для всех сооружений независимо от группы их капитальности, когда по ту сторону забора раздался удар ковша экскаватора, вздрогнула земля, и настройки у теодолита оказались сбитыми напрочь. Через минуту ржавая дверь бомбоубежища отворилась, и перед лицом ответственной комиссии предстал небритый бродяга Ефим Гудкович.
- А вот и разрушитель, - торжественно зашипел Москаленко на начальника цеха. – А ты мне говоришь, ш-што от ветра падают трубы. – И заорал: - Без премии будешь, без премии!..
На секунду он задохнулся от гнева, икнул и продолжил разнос с новой силой:
- И ты, и твой цех у меня до конца квартала лапу будете соса-а-ать… а не деньги!.. Найду я на вас управу!..
Чуть-чуть поостыв, отсморкавшись, откашлявшись, придя в себя, сквозь зубы, Москаленко спросил у Гудковича, где и кем тот работает на комбинате. Представитель охраны держал нарушителя сзади за рукава телогрейки с цепкостью бультерьера. Бродяга мирно кивнул на экскаватор, задравший ковш на забор.
- В ремстройцехе, - ответил за него охранник. – Возьму на карандаш.
- Понятно… - зарычал инженер, набирая новую порцию яда во рту. - А почему оказался в подвале?
- Понос, – заговорил нарушитель и оскалился, словно клоун на представлении в цирке.
Главный инженер взорвался вторично.
- Вы мне рассказываете сказки, что ваши люди голодные, что денег им мало платят, а они зажрались и обложили всю округу от сытости экскрементами… Поднатужился, понимаете ли, герой, трахнул из задницы, словно из пушки по Берлину, и бетонный бункер упал, как карточный домик.
- Повидло было несвежее, - заступился за Ефима геодезист. - Пирожки в нашей столовой синие, как покойники, Владимир Анатольевич!.. Их, поди, в одном масле неделями жарят… Здесь нужен санитарный врач, а не строитель.
- Ты чего стоишь, как истукан?.. А-а?..– накинулся Москаленко на Гудковича. - Стенку ломал? - и, не дожидаясь, когда нарушитель откроет рот, чтобы оправдаться, утвердительно за него ответил сам. – Ломал… Бери цемент и заделывай дыры.

Владимир Анатольевич ткнул указательным пальцем в грудь седого инженера, назначенного приказом дирекции ответственным за производство работ по ремонту аварийной трубы, хрипевшего в прединфарктном состоянии от страха, что отправят на пенсию или хуже того - в бригаду - потеть на старости лет.
- Дай ему в руки лопату, цемент и пинка, не пришей к себе рукав… И чтобы шевелился, как теледива в постели у Березовского, а ты-ы, - он оторвал охранника от Ефима и приказал ему: - беги и звони в ремонтно-строительный цех да выясняй, чья была команда под стену рыть.
Усаживаясь в машину, Москаленко с достоинством подчеркнул, что без него на комбинате ни организовать, ни сделать ничего не умеют.
- Бездельники, в-вашу мать!
Гудковича повели за цементом. Однако на материальном складе висел замок, и Ефим остался дожидаться товароведа, не будучи активным участником событий, развернувшихся за забором. Ответственная комиссия решила узнать, что случилось. Первыми в новую брешь нырнули представители охраны, а следом – директората.  Последним протиснулся пузатый технолог, ответственный за ведение протоколов осмотра аварийных объектов. Он замерил рулеткой расстояние от свежевырытой траншеи до забора и, задыхаясь от веса, радостно закричал, что оно - менее метра:
- Здесь должна быть отмостка для отвода воды от фундамента.
Её никто не делал впопыхах, когда возводили забор. Но по чертежам наружный край этой несуществующей отмостки являлся демаркационной линией между комбинатом и городом. Технолог кипятился перед администрацией для оправдания значимости на службе. Ходили слухи о сокращении штатов. В отделе, где он работал, были лишние люди. Человеку не хотелось уйти преждевременно в отставку, и он развивал инициативу, показывая на Кротова пальцем: - На лицо умышленное вредительство этого человека, и теперь забор даст крен. Заактируем это немедленно в двух экземплярах. На улице снова слякоть. Вы посмотрите, какие тучи над головой...
Это была последняя редкая оттепель перед настоящей зимой. Охранники посмотрели на тучи, на солнечные прожилки в них, ещё несущие какое-то тепло и уличили Кротова в незаконном проведении земляных работ на чужой территории. Дирекция оштрафовала вредителя, а подоспевшая милиция обвинила в краже кабеля у страны.

- Это тот самый человек, который разобрал мелиорацию на совхозных полях, прикрываясь фамилией мэра, - припомнили оперативники старый конфуз, произошедший с ними несколько лет назад. - Тогда он остался безнаказанным и вышёл сухим из воды...

Незадолго до убийства Гвоздёва прежнего пьяницу-мэра, покровителя Кротова, отправили с почётом на пенсию, подарив на старость автоколонку в самом разъезжем месте города. Чтобы не бездельничал перед смертью: «…не шастал с красными флагами, где попало, не баламутил народ авторитетом», а жил при капитализме: по-хозяйски, достойно, твёрдо - на широкую ногу, не зная нужды. Весело глядя на Кротова, потерявшего сегодня поддержку муниципальной власти в недобрых начинаниях, милиция торжествовала в предвкушении реванша.
- На лицо рецидив… Сто пятьдесят восьмая статья. Присвоение чужого имущества тайным путём…

Вора поймали с поличным. Иван Иванович оправдывался, что кражи не было, только недоразумение вышло: «Бес, - мол, - меня попутал». Да поди-ка, найди документы, что кабель - ничейный. Нет таких документов!.. И не было их в помине. Оперативники оформили протоколы, опросили свидетелей, сфотографировали свежевырытую траншею, подобрали всю порубленную медь до последнего грамма и уложили её по машинам: кто в багажники, кто в салоны; арестовали и нагрузили экскаватор, увязали на нём остатки меди так, чтобы не выпала по дороге во время тряски и поехали в сторону милиции. Кротова оставили под забором одного, без техники, с повесткой на руках, чтобы явился для дачи показаний в отдел уголовного розыска рано утром: «…ни свет, ни заря».

Дырку в заборе заделали строители. Хрипловатый инженер – производитель работ по ремонту аварийной трубы вернулся к своим подопечным и обнаружил их полусонными в осенней листве. Рядом твердел цементный раствор, заготовленный впрок. Около конуры-бытовки, которую рабочие построили из помятых железных листов, соединив их электрической сваркой, горела буржуйка. В ней висели чистые вещи строителей, и отдыхал бригадир, потерявший последнюю совесть.
- Вы почему сидите без дела? – начал беседу мастер.
- А где кирпич, где лебёдка? – огрызнулись рабочие. – Ты её нам привёз?..
- Шевелиться надо, а не дремать на рабочем месте!..
- Чего орать-то?.. Твой, поди, хлеб, чтобы мы шевелились… Организуй!..
Производитель работ ткнул пальцем в сторону бомбоубежища и распорядился заделать пробитое Иваном отверстие.
- Работа срочная… После её окончания - домой.

Окрылённые «аккордом» люди, перенесли к забору раствор, и через полчаса стена была, как новая. Её докладывали в чистом с той, кротовской стороны: «ювелирно», стоя на цыпочках; чтобы не возвращаться обратно в цех и уйти домой на два часа раньше окончания общей смены, минуя табельщиков, карауливших с карандашом у душевых. Всякое нарушение трудовой дисциплины каралось лишением премии. На Кротова строители не обращали внимания, а Иван в сердцах делился горем: что силовики его оставили пешим, что нарушили право на собственность: увели экскаватор, отобрали добытую медь, оштрафовали; что это – дискриминация человека. Его не услышали…

После того, когда счастливые люди разошлись по домам, Иван Иванович остался один. Он дожидался Гудковича со «штрафных работ», чтобы вернуть ему его тёплые вещи, неосторожно оставленные в кабине экскаватора в минуту оттепели, бесцеремонно выброшенные властью в траншею. Земля всё ещё парила под солнцем, но холодало…

= 4 =

Беды горе-добытчика меди не окончились. Некто из уголовного розыска позвонил на виллу Гвоздёва и поинтересовался, чья сегодня в городе ниша по добыче цветного металла.
- Сына покойного, - был ответ.
- Справедливо… А сколько дают барыги за килограмм?
По ту сторону телефонной линии замялись и спросили:
– Кто это звонит?
- Милиция…
- Достали медь?
- Почти полтонны
- А кто посмел?..
- Индивидуальный предприниматель Кротов и его подельщик Ефим Гудкович, который ушёл искать цемент на металлургический комбинат, чтобы заделать дыру в подвале бывшего бомбоубежища, откуда они вырвали кабель. Ефим пропал, спасаясь от протокола.
-  Найдём его, разберёмся и дадим ему шанс… А у Кротова ниша на шлакоотвале…
- Он взят с поличным. В настоящее время ожидает на месте преступления друга, - уточнил собеседник, - а его экскаватор на приколе возле милиции, набитый свинцом и медью.  По договору между нами и вами – металл наш.
- Вы хотите его продать?
- Конечно
- Везите мне… Зачем вам чужие барыги?.. Я покупаю и плачу сполна…

Этот разговор передали Гвоздёву-младшему, объяснив, что нарушены его семейные интересы. Пообещали разобраться с Кротовым сразу после траура. Однако отпрыск решил иначе. Ученик одиннадцатого класса Анатолий Гвоздёв считал себя самостоятельным человеком. В пятнадцать лет он продвинулся на общественном поприще дальше директора. Был защитником демократии в школе, финансировал походы детей на шашлыки, в которых никогда не принимали участие взрослые, вступал в дебаты с учителями, отстаивая право всякого школьника пить по выбору что угодно. На территории учебного заведения стояли два коммерческих ларька. Один принадлежал директору, второй – Толяну. Так его звали товарищи по учёбе. Конкуренция была честной. Директор торговал газировкой, пирожками да конфетами, а его ученик – сигаретами, пивом и вяленой воблой. Несмотря на все препоны работников народного образования, очистить школу от этой скверны не получалось. К директору за товаром приходили первоклашки – сопливые маменькины сыночки, пугливо сжимавшие в ладошке мелкие деньги, ревевшие на всю округу белугой, если кто-то из повзрослевших пацанов ловил их на полдороги и отбирал богатство. Малявке объясняли, что «…их мелочи на выпивку не хватает». «Да разве же она поймёт, пока не повзрослеет», - смеялись грабители. Получались разборки, и горе тому, кто жаловался взрослым на вымогателя денег, его чуханили всей школой, как последнее «чмо»: «по-президентски», в сортире, окуная головой в унитаз. Справедливым судьёй считался только Гвоздь-младший. За тридцать копеек с рубля Толян разводил любые конфликты, не хуже отца. «Вам же это: на шашлыки, на походы, на праздники, - мотивировал он поборы. – А что вам дал директор, муниципальная власть, которая у моего батяни в ногах кувыркается». Однажды какой-то бедный папашка, неудачник по жизни, заметил, что вымогательство денег это рэкет, погрозил привести милицию, но Толян поставил его на место, встретил на улице и ткнул в лицо кулачищем. Свидетели видели у того папашки из носа кровь. Целый месяц школа гудела, что поделом стукачу - хвалили героя.

Недавно у  Толяна появился новый друг Сергей Иващенко, семнадцатилетний молодчик, выигравший открытый чемпионат Европы по каратэ среди юниоров. Эту победу спонсировал ныне покойный Витька Гвоздёв - родитель Толяна. Предыстория была такова. Перспективный спортсмен Иващенко имел постоянные высокие результаты на региональном уровне, успешно выступил на первенстве России, но всё-таки был вторым - не отобрался в Европу,  хотя и получил высокие оценки специалистов. Ему предложили поехать на этот чемпионат за счёт спонсоров, которых предстояло найти самому. Куда только не обращались за помощью Сергей и его тренер. Разводили руками политики, бизнесмены, муниципалы - заводы дышали на ладан, налоги не собирались, – нигде не было прибыли, не было лишних  денег!.. «Упакованные» люди делили собственность государства, пуская пыль в глаза электорату, что во всех бедах, в том числе и спортивных, виновата прежняя власть. По телевизору показывали поседевших корифеев отечественного спорта, живущих на мизерную зарплату, оставшихся без дела на стадионе. Многие из них подались в рэкетиры. Средства массовой информации с понимаем констатировали эти социальные изменения, приветствуя криминальные выходки бывших кумиров.  Но Гвоздёв-старший видел далее. Он посещал спортивные клубы, где искал молодые кадры на роль телохранителей и сборщиков дани. Сергею Иващенко Витёк предложил стать опекуном у сына, дал деньги на поездку в Европу и не ошибся... Портрет чемпиона доныне висит на доске почёта возле городской администрации, по сути дела предавшей спортсмена.

Помимо Иващенко рядом с Толяном скорбели о смерти его родителя другие известности, вкусившие славы на деньги усопшего. Некоторые строптивые школьники не хотели платить по тридцать копеек с рубля на организацию досуга, хотели жить единолично. Их надо было учить коллективизму и приводить к присяге Толяну. Костян - золотые зубы пострадал на общественном поприще, собирая дань с непокорных. На этой «государевой» службе он потерял четыре передних зуба. Покойный Виктор Анатольевич Гвоздёв помог озолотить ему разбитый рот.
«Какой был щедрый человек, твой отец, - шепелявил Костян, глотая поминальную водку. - По самый гроб ему обязан».
«В беде не брошу», – по-отцовски, по-хозяйски отвечал ему Толян.
В этой отважной компании находился племянник градоначальника Алёша Валиханов. Талантливый пятиклассник написал сочинение на тему: «Павлик Морозов, как символ предательства в России», в котором были следующие строки, почерпнутые из «священных» источников: «…мало кто хочет видеть в себе Иуду Искариота — уж лучше признать наличие в своём «я» природы человекоубийцы, Каина, чем столь подлого предателя! Так ли это? Неужто вы никогда не предавали себя или ближнего? Нет ли среди нас Павлика Морозова?». Это сочинение удостоилось премии губернатора, как лучший памфлет, когда-либо написанный школьником. Поговаривали даже о приеме мальчишки в Союз писателей России, но отговорка получилась, отрок не издал ни одной книги. Гвоздь-старший пообещал помочь деньгами, да незадача вышла, других сочинений талантливый ребёнок ещё не написал. Погоняло Павлик Морозов, приклеенное Толяном сочинителю памфлета прижилось, и было кстати. Талантливый пятиклассник служил на побегушках у взрослых пацанов: «Павлуша подай»; «Павлуша сходи»; «Принеси»; «Исчезни». Точно так же обращался с его именитыми родными покойный Витька Гвоздь. В городе любили рассказывать, как он таскал в сауне голого мэра за бороду «…за интимные грехи», - Витька Гвоздь не был сторонником порнографии и педофилии. Сексуальная революция не коснулась его души. Позднее-таки выяснилось, что градоначальника оболгала юная массажистка из медицинского колледжа с корыстными целями. Она хотела взыскать с него за услуги «по-московски», не принимая в расчёт инфраструктуру периферии. Градоначальник отказался платить большие деньги, и массажистка подняла хай среди «бандитов», якобы уважающих её труд дороже мэра.
Две девицы сидели на поминках, как вороны, чёрные с головы до пят, пряча цветущие лица под траурными косынками. Старшая двадцатипятилетняя нянька Гвоздёва-младшего Светлана Фельдман, полноватая блондинистая особа, готовила его к поступлению в Гарвардский университет, в котором когда-то учились шесть президентов Соединённых штатов Америки - страны, чья политика в отношении мира повсеместно внедрялась в умы россиян, как образцовая и прогрессивная. Светлана Фельдман была адвокатом в четвёртом поколении. Покойный платил ей большие деньги, и Толян ни на минуту не сомневался в том, что за год с небольшим он в совершенстве овладеет английским языком или хотя бы частью его, позволяющей без запинок читать и понимать юридические документы, различать в них нюансы, недоступные другим соотечественникам, работающим, например, в нотариальной конторе. Вторая девица тоже была белесой, однако стройнее первой и моложе её на десять лет. Она подарила Толяну любовь в минуты скорби. Сегодня утром Гвоздь стал мужчиной и увидел мир недетскими глазами. Он почувствовал ношу, которая осталась после отца. На плечи свалилась ответственность за продолжение важного дела, за бизнес: опасный, лживый; понял, что кроме него, Толяна, отпрыска Гвоздёва Великого некому удержать шаткое благополучие семейства. У матушки на руках ревела сестрёнка, понуро сидели друзья, прощаясь с великим прошлым. Никто из отцовских телохранителей не помчался учить собаку Кротова разуму. Душу сверлило сомнение в дальнейшей успешной жизни. Но Толян его прогнал решительным ходом.
- К чёрту Гарвард, когда в России пересыхают источники денег. В машину!.. Все!
Детство окончилось. Розовые мечты ребёнка развеялись в дым. Ждала работа.

= 5 =

Как-то Сергей Иващенко посетовал Толяну на отсутствие навыков в полноконтактном бою, признался, что спортивное каратэ неполноценное, недостойное мужчины занятие,  что хотелось бы проверить на деле действенность боевого  искусства и заработать хорошие деньги. «Я дам тебе такую возможность», - пообещал ему «спонсор», и… время пришло. Гвоздь и его приятели нашли Кротова без труда по наводке сотрудников из милиции, арестовавших экскаватор. С ближайших вышек охранники комбината видели подъехавшую на джипе компанию парней и дальнейшее избиение немолодого человека, но шума на этот раз не подняли: «Так, - мол, - ему и надо, барышнику медью».
- Ты, почему трезвый? – спросил Толян у Кротова.
- Я же не пью, - невесело улыбнулся Иван, предчувствуя расправу.
- Весь город скорбит по отцу…
Гвоздёв ударил Кротова в скулу, но лицо у жертвы едва покачнулось, и растерянная улыбка на нём осталась на месте, словно ничего не произошло. Толян был нетренированным мальчишкой для драки с мужчиной. Он косо поглядел на Иващенко и распорядился:
- Врежь ему как следует, чтобы не лыбился нашему горю… В полный контакт.
Всякое нападение в городе совершалось с особой жестокостью. Подростки выбивали долги у людей, не плативших авторитетам, имея от этого долю денег и уважение криминального мира. Об этом писала пресса. Человеку, попавшему в лапы бандитов, журналисты предлагали убегать на людное место и звать на помощь. Иван Иванович знал об этом, но позади была стена, заделанная строителями, а впереди желтела стылая степь, на которой маячил город, как нестиранное пятно на подгузнике у младенца. В сердце у Ивана была одышка, в коленях слабость. Из-под шапочки на лицо сочился холодный пот. Ему стало страшно.
Услышав наказ Гвоздя, Иващенко встрепенулся:
– Ты чего смеёшься, скотина? - Он подошёл к Ивану Ивановичу, подзадоривая себя к разбою: - Надо напиться и плакать! - Перед ним стоял малоподвижный грузный седой человек, враг Гвоздёва, причинивший ущерб его благополучию в минуты траура. Взрослые снисходительно относились к победе Сергея на чемпионате Европы и не узнавали в лицо, а он был амбициозен. Врезал молниеносно, в левую бровь. Кожа лопнула, и горячая кровь покатилась по лицу у Кротова ручейками, затекая в морщины, испаряясь в холодную мглу уходящего дня. После второго удара голову у жертвы отбросило на забор, и Иван Иванович потерял сознание. Из бездны летели навстречу огненные шары. Контуженный человек схватился руками за голову и застонал, но его ударили в мечевидный отросток грудины ногой (это был коронный чемпиона Европы), и стоны у Кротова застряли в горле вместе в выдохом, а после четвёртого удара в нижнюю челюсть клацнули зубы и стало солоно во рту. Но он стоял перед палачами на ногах, не сползая спиной по стене, поддержавшей во время пыток.
- Крепкая гадина, - заметил Сергей, группируясь для новой атаки.
- Хватит, - остановил его Гвоздь. – Надо поговорить с мерзавцем…
Толян взял рукою нижнюю челюсть жертвы, как это делают врачи скорой помощи, собираясь запрокинуть полумёртвую голову для искусственного дыхания.
- Ты слышишь, Крот?.. В мире финансовый кризис, а ты меня грабишь?.. Где мой металл?
Кротов молчал, сжимая разбитые губы. Его душа улетела в морозное прошлое, во времена, когда он крутил баранку по таёжным дорогам Алтая. До увольнения в запас оставалось всего ничего. Кротов мог подойти к любому из салаг и спросить у него: «Сколько дней до приказа?», поиздеваться, помучить, как это делали многие, показать свою власть над испуганным человеком: оторвать ему пуговицу на одежде, ударить в лицо, опрокинуть под ноги ведро с грязной водой или одеть на голову тряпку. Но он никогда не пользовался такими «привилегиями». Ванька был снисходительным человеком. «Чистые погоны – чистая совесть»,  - повторял известную поговорку молодым сослуживцам и помогал им, чем мог. Однажды к нему подошёл человек, имя которого Иван сегодня забыл: то ли Серёга, то ли Андрей, то ли Сашка, и фамилия у этого человека была русская, что стирается в памяти: не Гуревич, не Абрамович, не Шпак,  не Просяник, да и прошло много лет с той поры. «Забытый» солдат отирался около пропускного пункта на стройку, выпытывая, нет ли среди водителей человека из Колчеданова. Ему подсказали, что такой человек в автобате есть. Так он узнал номер его машины.
- Ты Кротов из Колчеданова? - спросил он у Ивана.
- Да, я из Колчеданова…
- Будь другом, Кротов. Я тоже оттуда родом…
Навязчивый парень носил не по размеру широкий бушлат в заплатах, на котором светились чёрные дыры, откуда тянуло горелой ватой. Поодаль стояли и грелись у костра такие же страшные бойцы «вшивой роты», в которой он служил. «Прокажённые», - так их называли офицеры из соседних подразделений. Прикомандированные к чужому полку, эти военные строители, были брошены на произвол судьбы: без денежного довольствия, без сменного белья. Вагон с их вещами исчез бесследно в дороге. Общаться с изгоями, было запрещено под страхом педикулёза. Четвёртый месяц оборванные люди жили в палатках, отапливаемых дровами. Днём выполняли тяжёлые работы на стройке, грызли ломами землю ниже глубины её промерзания, разносили вручную по лесу железобетонные столбы и устанавливали их в эти выбитые ямы. Засыпали стылой землёй, трамбовали и мотали на них колючую проволоку. В Сибири стояли морозы, в которые вошь не щадит голодного человека. Мучила жажда. Пытаясь восполнить выпитую насекомыми кровь, по очереди, обовшивевшие люди глотали из ведра ледяную воду, добытую в полынье ручья, и ждали развода на работу. Сугробы, километры, костры и никакой техники рядом. Не было и теплушек. От проволочных колючек одежда рвалась и тлела, когда какой-нибудь высоко стрельнувший в небо уголёк незаметно опускался на ткань и прожигал её, добираясь до ваты. Лататься было нечем, да и некогда. Дважды в сутки, в полдень и ночью, больные солдаты возвращались к палаткам, чтобы покушать то, что оставалось после кормёжки двух с половиной тысяч других солдат гарнизона, более чистых, живущих в казармах, в здоровом тепле. Напрямую до лагеря было четыре с половиной километра через лес. «Прокажённые» люди тащили с собой на плечах тяжёлые брёвна для топки буржуек, пилили их до полуночи и не высыпались, раздирая до крови зудящее тело - гоняли вшей. Но не каждое дерево подлежало валке в лесу, а лишь те, на которых стояла метка службы заказчика. Строительные объекты принадлежали ракетным войскам стратегического назначения. Шла сдача в эксплуатацию очередной пусковой площадки. С целью маскировки лес около неё берегли. Заготовщики дров уходили всё дальше и дальше в лес от палаток. Чтобы выиграть несколько лишних часов для сна, нужна была машина, способная привезти много дров – на неделю и более.  Измождённый строитель искал такую возможность, не имея власти и денег, взывая к землячеству. Иван ещё не утратил школьного благородства.

В лагерь, где выживали голодные воины, вело две дороги. Одна петляла низами около реки и патрулировалась комендатурой. На берегу была пекарня. Особо голодные солдаты отлучались в неё за хлебом, выпрашивая подачку, где их ловили для наполнения гауптвахты рабочей силой. Вторая дорога была пустынна и малоинтересна комендатуре, не имеющей техники. Она вела в гору, куда зимою пешему человеку не хотелось идти, глотая ветер. А между тем, дорога была укатана машинами. Развилка, ведущая к палаткам товарища, находилась за перевалом, на который Кротов не вёл, а «тащил грузовик» по обледеневшей дороге. Его тянуло на встречную полосу, где колея была устойчивее, но когда до вершины оставалось немного, мотор заглох. Кротов дал ему остынуть. Потом завёл машину и покатился вниз, откуда приехал, чтобы разогнавшись преодолеть упрямую гору со второй попытки. Но когда повторно «врос» в колею и двинулся к цели, из-за гребня появилась большая колонна техники, слепящая фарами...

- Где металл, я тебя спрашиваю… А, Крот? – повторил вопрос Гвоздёв и Иван Иванович ненадолго вернулся из прошлого в реальную жизнь.
- Ты же видел, Толян, забрали менты …
Костян – золотые зубы зажал в руке тяжёлый камень. Чтобы не оплошать перед друзьями, он размахнулся и ударил им Кротова между глаз. Так не единожды он бил непокорных мальчишек в школе и знал, что после удачного попадания в переносицу любой человек на время ослепнет, его лицо посинеет и распухнет. Хрустнула кость.
- Не Толян, а Анатолий Викторович, ты слышишь Крот?.. Как звать Толяна? – процедил он сквозь золотые коронки.
- Анатолий Викторович, - глотая кровь, ответил Кротов.
- Ты сотрудничаешь с ментами? – спросил Костян.
- Боже упаси, Костян… Я ненавижу ментов…
- Кто тебе помогал?

Иван Иванович молчал. Беспощадная техника катилась ему навстречу из прошлого, тираня память. Везли баллистическую ракету. Тяжёлая головная машина таранила кротовский грузовик и отодвинула его на обочину, а следующая - опрокинула в кювет. Ванька и его напарник едва успели целыми вылететь из кабины, бросились в лес, но их настигли люди в шинелях и «положили» лицом в сугробы. Всё в округе гудело, пульсировало, сверкало. Земля дрожала от колёс многочисленной силы, идущей за спиной. С высокого кедра на шею Кротову упала охапка снега. Она стаивала за воротник, остужая тёплую кожу. Иван хотел отбросить снег рукой, чтобы отогреть живое место на шее, обожжённое холодом и растереть его в жар, но тяжёлый сапог отпихнул эту руку назад, придавив каблуком до земли. Оружейный приклад опустился между лопаток. Было приказано лежать и не дышать. Десять минут спустя, когда колонна исчезла из виду, Ваньку и его никудышного друга поставили на ноги и избили. Это была веха в истории Родины. Третья ракетная армия встала на боевое дежурство… Утром они вернулись на стройку и расстались навсегда. Ивана арестовали. Кто-то потом, через год после этой злополучной аварии, рассказал ему, что его доходяга-приятель простудился, его увезли в далёкий госпиталь, а после - комиссовали. Разбитую машину спасли. Приехал трактор и выдернул её на дорогу. Работники государственной безопасности пытали Ивана. Били его в одну и ту же точку, где медная пуговица касалась грудины ушком, не смещаясь ни вправо, ни влево, ни вверх, ни вниз, - словно заколачивали в стену гвоздь, чтобы болело дольше, чтобы трудно было дышать… Потом лупцевали по лицу за упрямство, вытягивая командами «смирно» от скоропостижности жизни. Почему оказался в неположенном месте, в неположенный час, куда поехал на ночь глядя, где сегодня напарник.

- Кто он?.. Откуда?.. Ответишь – отпустим…
Иван говорил, что напарника не было и в помине, что в машине он был один, а дрова вёз в деревеньку, чтобы обменять их на водку. И хотя в той стороне, куда он спешил, не было никакой деревеньки, ему поверили и оставили в покое, когда пошла из носа кровь. Через месяц Кротова отправили в дисциплинарный батальон за самовольное изменение маршрута, за развороченную машину, но более за то, что не раскололся на допросе, не предал товарища.
- Ты помнишь, я говорил тебе, что отпущу на свободу, если его продашь, - напутствовал дознаватель. – Кусай свои губы, читая совесть…

Наставница Гвоздя Светлана Фельдман сидела в машине, как на иголках, наблюдая расправу подопечного ей юнца над пожилым человеком через тонированные стекла салона. Большого криминала в разбое молодых людей она не видела. Инновационные методы работы в мировой и российской юриспруденции позволяют сегодня любое уголовное деяние классифицировать как провокацию со стороны потерпевшего и пропорционально сумме денег, вложенной нарушителем в делопроизводство, рассчитывать на оправдательный вердикт. «Как выжить юристу в условиях рынка?» Эта научная работа Светланы Фельдман имела успех в аспирантуре. В ней она предположила некий математический закон, регулирующий стоимость околосудебных затрат от общего положения дел в экономике региона, где совершено убийство. Особо тяжкие преступления против человеческой личности стали самыми распространёнными в обществе за годы реформ, начиная с расстрела Белого дома, и находились под микроскопом у всех социологов, изучающих феномен современного Каина в российской истории и политике. Несмотря на все последующие метаморфозы жизни: отсутствие денег в Сберегательном банке, инфляция, спекуляция на базаре (по научному: в рыночном секторе экономики) - такса на услуги Фемиды была разумной. Умышленное убийство каралось лишением свободы на срок от шести лет и более в зависимости от умело составленных материалов защиты и… обвинения. Делиться накопленными в жизни деньгами надо было со всеми участниками процесса. В ходе аналитических бесед с популярными адвокатами Светлана Фельдман установила, что полный набор смягчающих обстоятельств в денежном эквиваленте равен стоимости пятидесяти квадратных метров жилья в районе, где находится суд. Практическое значение её работы было настолько великим, что повсеместно в милицейские базы данных добавили людей, не нуждающихся в жилье, способных рассчитаться за правосудие, не торгуясь. У Толяна Гвоздёва были большие деньги, и его наставница знала, что не составит труда убедить судебную власть в невиновности питомца…

Кололо другое. На сегодня её работа закончилась, а она всё ещё сидела в хозяйской машине, стоявшей на окраине города, в промышленной зоне, далеко от культурных мест. Вечерами Светлана Фельдман посещала бассейн и фитнес-клуб, где боролась с избыточным весом при помощи аэробики. На тему похудания было написано немало правдоподобных книг: медицинских, спортивных, священных. Системы постов и спасов, диетология и уринотерапия убеждали людей отказаться от мяса, масла, белого хлеба. Но в течение трёх последних суток Светлану душила изжога от поминальной закуски, которую в плену семейных традиций покойного, ей приходилось кушать по четыре раза в день, чтобы убитый Гвоздь не отощал на том свете. Пельмени стояли в горле, и склонное к полноте тело женщины набирало жиры с космической быстротой. Гламурная одежда подозрительно потрескивала при посадке в автомобиль и при высадке из него, присесть на корточки было страшно, - излишняя полнота бесстыдно вываливалась наружу кусками голого мяса. Однако это было мало похоже на эротику, сверкавшую на рекламных щитах перекрёстков. Женщина приоткрыла дверцу машины и обратилась к Гвоздёву:
- Анатолий Викторович, у нас сегодня в семь часов вечера тренировка на стадионе. Сергею Андреевичу надо набирать спортивную форму к чемпионату мира по каратэ, а не возиться в грязи со старым оборванцем…
- Рабочий день до пяти, Толян, - сварливо вмешалась в беседу другая подружка. - Врежь ему, мой любимый, в последний раз, чтобы подох в траншее, и поехали с нами в бассейн.
- Водки ему налейте в рот на прощание для смягчающих обстоятельств, – деловито подсказала Светлана Фельдман.
- Тёлкам надо на фитнес, им похудеть неймётся от сытой жизни, которую ты устроил, - добавил Костян – золотые зубы, выбрасывая из руки тяжёлый камень. - Они правы. Ты же не коммуняка какой, чтобы строить в стране ГУЛАГ на милицейской основе. Трудовое право – свято!.. Делу время потехе час.
- Будешь должен, Крот!.. – закончил Гвоздёв расправу. - Ту сумму денег, за которую я выкуплю у ментов мою медь, украденную тобой. Выворачивай чулки у жены и сына, не заставляй это делать нас…
Во время разборок сочинитель памфлета «Павлик Морозов, как символ предательства в России» стоял безучастно рядом с товарищами, не зная, что ему делать. В жизни он кроме тараканов ещё никого не убивал, не унижал, не оскорбил по человечески – в душу, вырос паинькой, получая пятёрки в школе за фамилию и усердие. Но ему хотелось стать таким же сильным, как Костян или Серёга, разукрасившие лицо трудяги Кротова шрамами, приобщиться к великому делу отстаивания человеческих прав на существование в мире денег: на землю, на бизнес, на торговлю, на иную экономику, о чем талдычили по телеящику преуспевающие дельцы и ведущие, вроде Познера. Однако интеллигентное воспитание мешало Павлюку поднять камень, выброшенный Костяном. Уходить просто так, не «по-русски», не ударив Кротова ни разу в лицо, не выругавшись при этом, плюнув ему в глаза, было неприлично среди товарищей, принявших его как равного, взявших на «стрелку».
- Крот, ты козёл, - сказал ему Павлик, когда истязатели угомонились и повернулись лицом к машине. Малыш встал на цыпочки, потянулся и ударил Ивана Ивановича в ухо.
– Ты падла, Крот!.. Ты крыса, Крот! Я тебя топтал!..
На прощание Павлуша пнул его ногой в бедро (а хотел в ягодицу) и удовлетворённый причастием к общему делу, бросился догонять товарищей.
- Толя-ан, - орал он звонко на всю округу о «подвиге», - ты видел, как я ему врезал по уху!..

После отъезда налётчиков Кротов присел на землю. Рядом валялась фуфайка Ефима. На ней покоился газетный свёрток, в котором лежали сало и хлеб.  Во время ареста экскаватора, обёрточную бумагу на нём слегка надорвали милиционеры, словно и там искали скрап. Кротов очистил еду от грязи, собрал бутерброд, но кушать не хотелось. Лицо распухло, губы отяжелели, во рту было солоно без сала. Иван Иванович хотел надкусить бутерброд через силу, но передние верхние зубы шатались, готовые оторваться от дёсен и остаться в твёрдости сала навсегда. Боясь распрощаться с ними немедленно, Кротов отдёрнул руку ото рта и спрятал надкушенный бутерброд обратно в газету.
- Иван Иванович, - из-за забора донесся тихий голос Ефима. – Ты сам-то как, Иван Иванович?
- Да ничего я, Фима, живой…
- Дырку в заборе заделали без меня…
- А ты пойди на проходную…
Кротов махнул в сторону грузовых ворот головой.
-  Мне тамошний охранник чуть было руки не поломал. Не пойду к нему унижаться…
- Тогда - на центральную проходную или сдавайся в милицию вместе со мной…
- Куда мне завтра работать, Иван Иванович?.. - Гудкович увидел, что Кротова оставили без техники и избили. - Экскаватор у вас забрали?
- Вернут… Куда они денутся, Фима, не первый раз. Дам взятку – вернут!.. За деньги Россия продана, а ты – про экскаватор…
- Если тебе не трудно, Иван Иванович, брось мне фуфайку…
- Доброшу ли? – поднялся избитый Кротов. – На!.. Лови!.. И сало, Ефим… Сало в кармане. Ешь сало, не брезгуй!.. Я тебе его от души кидаю…
Он сплюнул кровь, накипевшую во рту.
 - А я пойду домой… Отдохну. До полуночи доберусь как-нибудь, а завтра - в милицию на разборки. Спи, Фима, весь день.

При перелёте через забор фуфайка зацепилась за колючую проволоку подкладкой и повисла на ней вниз карманами. Бутерброды упали на землю. Гудкович подпрыгнул, рванул фуфайку за рукав и потянул её вниз. Ткань на подкладке лопнула, вата из трещины полезла наружу. Потом он оделся, подобрал выпавший свёрток с салом и положил его в карман.
- До свидания, Иван Иванович!.. Спасибо за угощенье…

= 6 =

В свете рыночных требований времени честность тоже имела цену и спрос. Лицензия на неё включала в себя разрешение на ношение оружия. Озадаченный «праведник» мог досматривать любого подозрительного прохожего, гуляющего по ведомству без дела: «Что у тебя за пазухой, что под мышками, что в карманах?», а также обыскивать автомобили, въезжающие на территорию комбината и выезжающие обратно. Честные люди несли караульную службу, лениво рассказывая друг другу байки о жизни, почерпнутые в газетах….

Насущные вопросы современной политики тиранили умы охранников чаще, нежели иных интеллектуалов комбината, не производящих металла, но получающих деньги от его продажи в неменьшем объёме, чем рабочие «чёрного куста» - жертвы окалины и серы, «…не мыслящие глобально», не имеющие на это времени и силы.  «Что делать?» - извечно русская боль. Поиски ответа на этот вопрос начинались издалека, с других, наводящих вопросов и мыслей. Какой сегодня курс доллара в Центробанке? Сколько стоит российская нефть на лондонской бирже? Неприлично было не дать ответа на эти вопросы. Чтобы не отставать от прогресса, в каждой сторожке, у каждой вертушки на проходных стояло радио, настроенное на коммерческую волну. Впрочем, и развлекательные программы ежечасно крутили рекламу того или иного пункта по продаже валюты, чьи цены почти не отличались от государственных: «С вами Русское радио!» или какой-нибудь «Серебряный дождь» с истомой о неразделённой любви. «Что делать в этой стране?» - трещали умы охраны. Ответ был один. При той конъюнктуре рынка, которая сложилась в настоящее время в мире, простому русскому человеку было нечего делать!.. Всё его благополучие напрямую зависело не от потуг в производящей сфере, а от распределения денег от продажи сырья. «Кто виноват и куда мы катимся?», - эта была ещё одна головная боль бездеятельного аналитика проходных. «Только вниз», - находили консенсус люди охраны, ругаясь между собой. А виноваты во всём были банкиры, подрывающие устои российского братства деньгами - строители финансовых пирамид.

Далее шли анекдоты на эту тему.
- Абрам, а Абрам?
- Чего тебе, Иосиф?
- Почему в русских сказках Иван - всегда дурак?
- А в наших, Иосиф, разве иначе? - и было весело всей сторожке.
\
Эту эстафету перехватывал другой анекдотчик и рассказывал иные истории о похождениях Абрама...
 - Собрался как-то один еврей на заработки в Европу…
- Ну, ребята, ну вы даёте!.. Еврей поехал на заработки в Европу!.. Давно уже я так не смеялся!.. – кричал начальник охраны. - Тоже мне, нашли гастарбайтера!.. Я бы предложил ещё более крутой вариант: «... поехал на заработки в Иран».
- И такое может быть, товарищ сержант… К примеру, Ариэль Шарон. Этот при всяком удобном случае ездит на конференции в Тегеран, призывая уничтожить государство Израиль и зарабатывает на этом неплохо. Так что - не без исключений.
- Это нормально, это очень похоже на евреев… Вы знаете, сколько денег могут отвалить арабы партии, которая провозгласит программу переселения евреев Израиля в другое место? Да на этом способны заработать только евреи. Переселятся они или нет – это ещё вопрос, а вот деньги получат сразу.
- Но поскольку этот еврей был человек простой и бедный, - продолжал анекдотчик, - завернул он свои последние сбережения в платочек и принес их Абраму, стойкому в жизни мужчине, тоже еврею.
- Ты мне друг, Абрам?
- Да-а, Иосиф!.. Я тебе друг!
- Беда у меня, Абрам… Уезжаю на заработки в Европу…
- Удачи тебе, Иосиф…
- Я неудачник!.. Собрал на старость тысячу долларов - на смерть, ты их возьми на хранение. Я чувствую, что вернусь домой раздетый и разутый, как простой россиянин…
- Что ты, Иосиф, к чему такие пораженческие мысли?.. Конечно, возьму… Тебе расписку написать или как?
- Нет, Абрам, мне не надо расписки. Я верю тебе, Абрам. Ты никого не обманешь.
- Люди! - заголосил Абрам на всю контору. - О, люди!.. Идите сюда, ко мне…

Их окружили свидетели.
- Мой друг Иосиф уезжает на заработки в Европу!.. Вы видите эти деньги? Здесь тысяча долларов – всё, что он накопил в своей жизни, будучи честным человеком!.. Он принес их мне на хранение, считая меня более честным... Перестаньте смеяться… Я беру его деньги в руки и кладу их в этот несгораемый шкаф. Поезжай спокойно, Иосиф, в Европу, и трудись!.. У меня твои денежки будут целее, нежели в Центробанке.
Но финансовый кризис коварнее любого еврея, если он не магнат. Разорился бродяга Иосиф в жадной Европе и через два года босиком вернулся на родину.
- Здравствуй, Абрам!.. Это я - Иосиф!
- Здравствуй, Иосиф! Я вижу, что это ты…
- Приехал на родину, помирать.
- Да, бог с тобою, Иосиф! Ты о чём говоришь? Живи на здоровье!
- Я оставлял тебе тысячу долларов, Абрам Моисеевич, на сохранение. Ты отдай их мне, пожалуйста, сейчас!
- Какие тысяча долларов, Иосиф?.. Я ничего не знаю об этом… Когда это было?
- Два года назад, Абрам, и…  люди видели это…
- Вы слышите? Люди!.. Мой друг Иосиф вернулся из Европы и утверждает, что оставлял мне какие-то деньги. Это правда?..
Подошедшие, было, люди пожали плечами и разошлись, заметив, что не видели денег, посмеиваясь как и раньше.
- Я тебе не должник, - заметил Абрам.
Когда бродяга Иосиф заплакал и двинулся из кабинета Абрама не солоно хлебавши, тот его окликнул.
- Не плачь, Иосиф, вот твои деньги! Тысяча долларов и проценты на них в эти чёрные дни…
- К чему же эта комедия, Абрам?.. – рассердился Иосиф, высыхая от слёз.
- Чтобы ты понял, какие люди тебя окружают!

Заработная плата охранника металлургического комбината зависела от количества нарушителей, пойманных им в течение месяца. Виноватыми были «вороватые» люди, опоздавшие на работу на пять, на десять, на пятнадцать минут; несуны; грубияны; пьяницы; тунеядцы - шастающие друг за другом в рабочее время из цеха в цех без видимой деловитости; злостные нарушители техники безопасности, то есть рабочие, не имевшие средств индивидуальной защиты в момент их задержания: простоволосые без касок, без рукавиц, без пуговиц на фуфайке, в дырах на «амуниции»; побегушники - а кому неохота удрать с работы пораньше? Даже курящие на ходу - подвергались гонению и штрафам. Бывало, что рано утром, в час пик, остановится патрульная машина в тени цеховых построек неподалёку от проходной, метров, эдак, за пятьдесят от вертушки, и высматривают охранники в толпе спешащих на работу людей огонёк от сигареты. Видят, идёт такой человек: сонный, глядящий под ноги, которые заплетаются от патологической усталости в теле, ежедневно выполняющем физической труд. Хвать его за рукав: «Гражданин, пройдёмте в кабину автомобиля для выяснения личности. Вы нарушаете корпоративную политику предприятия, направленную на оздоровление коллектива… Почему у вас в руках горит сигарета?» Случается драка. Нарушитель вырывается и бежит, сломя голову, между гружёными железнодорожными составами, ныряя под их вагоны, далее под потеющие трубы теплотрасс, скрываясь за штабелями продукции открытых складов, на своё рабочее место, обусловленное трудовым договором, в страхе сиюминутно лишиться работы и денег. Но если попадается в лапы охранников или оставляет у них свой пропуск, то голый тариф ему в руки на целый месяц. Штрафные деньги, снятые с такого курильщика, теперь уже составляют премиальный фонд роты охраны, задержавшей «злодея».
Около восточных грузовых ворот, ведущих на комбинат из города, возвышался командный пункт, из которого было видно, что творится по ту и эту сторону забора, покрытого поверху путанкой и колючкой. Целый день дежурные лениво наблюдали за действиями добытчиков меди, не задумываясь над тем, кто эти люди - Гудкович и Кротов, что они роют вдоль забора, и зачем им это надо. Не окажись на месте развалин старого железобетонного завода ответственной комиссии во главе с Москаленко, служивые дремали бы на посту от машины к машине, не отягощенные бременем охраны анклава от внешнего неприятеля. Эту задачу им не предписывали уставы. Но находившийся в свите главного инженера их самый старший охранник, поймавший Ефима за рукав, был командиром их роты и пёкся о премиальных. Ему нужно было оперативно выяснить табельный номер рабочего по фамилии Гудкович, чтобы премия за его поимку осталась в подразделении. Ротный не двинулся вместе с другими допрашивать Кротова о причинах аварии забора, а поспешил на пост, откуда, отдав необходимые распоряжения выяснить личности нарушителей по телефону, помчался далее - в штаб, докладывать о проделанной им работе. Сонное царство проснулось. Начальник караула позвонил в табельную ремонтно-строительного цеха, где ему грубо ответили, что Гудковича у них нет:
- Не числится, - мол, - такой в нашем цехе, а что случилось?
- Не ваше дело, - огрызнулся начкар.

Озабоченный неудачей, он обратился в другую инстанцию. На центральном компьютере, стоявшем в отделе кадров, там, где ежедневно обивают пороги сотни и даже тысячи голодных паломников в поисках «…хоть какой-нибудь работы», хранилась подробная информация обо всех когда-либо принятых и уволенных людях. Услышав вопрос о Гудковиче, женщина-оператор ехидно рассмеялась, заметив, что рабочих с такими фамилиями не бывает.
- Как это не бывает? – взорвался дежурный. – Я буду жаловаться на вас управляющему директору комбината Сергею Викторовичу Филиппову.
- На самом деле, Вадим Петрович, остынь, – заметил, сидевший с ним за одним столом, Андрей Степанович Сорокин, вчерашний инвалид, не имеющий выслуги лет на комбинате. Когда он устроился работать в охрану на полный рабочий день, скрипя здоровьем, то сделал самую большую ошибку в жизни. Медико-социальная экспертиза лишила его инвалидности, полученной им на службе в армии законным путем, он отморозил какие-то важные органы, выполняя воинский долг. Но спустя много лет новая бдительная начальница бюро медико-социальной экспертизы, жена еврея Шамковича - одного из первых мужей, распределяющих бюджетные деньги в городе, желая втереться в надёжное кресло на многие годы, изучая бумаги больных, заметила, что реабилитация Сорокина прошла успешно, и даже более того, объяснила этому человеку, что его патология - незначительное явление на фоне массового убожества сограждан, не имеющих ни сил, ни возможности, ни иной деловитости зарабатывать деньги честным трудом. Ни суды, ни иные инстанции не вернули Сорокину пенсию и, обозлившись на белый свет, он возненавидел евреев сильнее Гитлера и нашёл немало единомышленников в среде охраны. Около месяца в сторожке болтался цветной агитационный плакат, на котором свирепый маланец в красном, по виду мясник, держал в руке отрубленную русую голову мальчишки, принесённого в жертву иудаизму, и глумился над зрителями. «Русский русскому помоги, иначе ты будешь следующим», - вершила плакатная надпись. На животе у иудея лежала отточенная, как бритва, израильская звезда, с которой стекала кровь.

Догадавшись, о чём судачат по телефону его товарищи, Андрей Степанович перебил начальника караула здоровой мыслью:
- Ты когда-нибудь еврея-разнорабочего видел?
- А что?.. – рассердился начкар, отрываясь на время от трубки.
– Не бывает таких рабочих…

Вадим Петрович остыл и задумался: «…а с чем не шутит бес?» - и повторно обратился к оператору отдела кадров, чтобы выяснить, а нет ли кого из Гудковичей на руководящем посту. Ему ответили положительно. Целая династия Гудковичей работала в отделе материально-технического снабжения: отец, два сына и племянник. Другие Гудковичи обосновались по соседству с этим отделом - в отделе комплектации и внешней кооперации, а ещё один Гудкович был заведующий трестом столовых на комбинате. И только самый бестолковый из этой династии работал при этом тресте товароведом. Но Ефима Захарьевича среди них не было и в помине!..
- Зато есть Будкович Ефим Антонович – зубопротезный врач из второго механического цеха, – заметила женщина, изучавшая списки руководителей комбината. – Ага-га, от-т!.. Нашла, наконец!.. Пишите… Ефим Захарович Гудкевич… Вот, кто вам нужен, производитель электромонтажных работ в управлении главного энергетика.
- Да-а, да-а-а!.. – заорал Вадим Петрович, заклинивая динамики отдела кадров. - Это та самая бестия, которая порвала наш кабель в подвале.
Он стремительным росчерком записал на клочке бумаге табельный номер и цех Гудкевича и радостно подытожил: – Заточковал!..
Бумага не выдержала напора и треснула:
- Ишь ты, какой коварный еврей оказался… А говорил, что Гудкович!
 – Уволим, - пообещала женщина. – Как только будет приказ…

Когда Вадим Петрович докладывал ротному офицеру об этом служебном расследовании, на место кражи кабеля приехали наследники Гвоздёва и оперативно избили Кротова за самодеятельность в нише их бизнеса.
- Послушай, ротный, как нам быть? – засомневался Петрович. - Какие-то пацаны-акселераты под окнами проходной отмудохали того машиниста, из-за которого сыр и бор…
- Кротова что ли?..
- Кротова
- А разве он ещё там?.. Сидите спокойно на месте и не рыпайтесь им навстречу, целее останетесь. Это дети Гвоздя отводят душу во время поминок.
- С ними смазливые девки, и, похоже, боксёр…
- Это чемпион Европы по каратэ среди юношей Сергей Иващенко.
- Неужели тот самый мальчишка, о котором недавно писала пресса?
- Героический хлопец…
- Может быть, вызвать милицию, а?.. Шеф?.. Вы меня слышите?
- Сильно бьют?
- Как своего ишака…
- Не вызывайте…
- Было бы сказано, Алексей Николаевич, да только жалко детину
- А ты его знаешь, чтобы жалеть?..
- Откуда мне - тёмному…
- Это барыга Кротов. Он вырыл кабель, принадлежавший Гвоздю…
- Тоже работник нашего комбината?..
- Кто?.. Барыга Кротов?.. Да, нет!.. За какие заслуги? Когда проливали в Афгане кровь, он угробил машину, меняя на водку ворованные дрова. Бывший дисбатовец, жулик, это не человек по нашим анкетам. Мусора его ловят четыре года, да не впрок, - он богатый и скользкий, словно карась в рукомойнике, повсюду денежные подвязки. Этот Кротов на самой короткой ноге с Дубовченко, а Дубовченко это власть!
- Старый коммунист из пелёнок у новой власти?
- Трансвестит!.. Они отмывают на пару Кротовым деньги из областного бюджета, выделяемые пенсионерам на садоводство. Якобы, строят трубопроводы, а на деле - разоряют последнюю систему мелиорации на совхозных полях, никому ненужных во время продажи нефти, за эти лишние трубы они имеют чистый нал. Мошенники и мерзавцы …
- Тогда пускай его убьют…  Его напарник Гудкевич тоже вор?
- Гудкович?.. Вор!.. Конечно же вор!.. А что - евреи не воры? Ещё какие!.. И Невзлин, и Березовский, и хулиган из Государственной думы, который кулаками машет больше всех, чтобы похудеть после переедания в бесплатном правительственном буфете. Эти жулики фору дадут любому Дубовченке - страну у нас украли… Только вы зря искали этого Гудковича в отделе кадров.
- Я думал, что он корпоративный работник.
- Он - нарушитель пропускного режима. Что ещё за окошком?
- Пацаны уезжают…
- А барыга живой?
- Вытирает набитую морду… Шеф, а шеф!.. Вы ещё на линии?.. Появился Гудкович. Он идёт со стороны прокатного цеха…
- Пятнадцать процентов премии за поимку…  - и ротный закончил беседу, бросая трубку на аппарат. Его ожидала вечерняя планёрка у директора, на которую опаздывать было страшно.

Слушая этот телефонный разговор со стороны, Андрей Сорокин припомнил Ивана Кротова и ту далёкую ночь, когда они вместе везли дрова по горной дороге для отопления палаток, в которых зимовали военные строители его – «сорокинской» вшивой роты. Кротовский грузовик скользил и временами скатывался на встречную колею, его мотор перегревался, тянуло вниз и приходилось брать разгон не единожды, чтобы преодолеть перевалы. На одном затяжном подъёме навстречу им появилась колонна тяжёлых машин, сопровождавших на боевое дежурство ракету стратегического назначения. Опрокинутый её авангардом кротовский грузовик оказался в кювете, а Иван и Андрей попали в лапы конвою. Избитые прикладами приятели пешими возвращались по домам и кашляли, надрываясь до хрипоты, отхаркивая свежую кровь. О дальнейшей судьбе Ивана Кротова Андрей Сорокин прочитал из армейской газеты, лёжа в военном госпитале с больными лёгкими, и чувство стыдливой благодарности другу мучило его много лет. По рассказам, доходившим  «оттуда», Сорокин узнал, что Иван устоял на всех допросах и взял вину на себя, не упомянув товарища сидевшего рядом с ним в кабине, не потянул его за собою в неволю - в дисциплинарный батальон, о службе в котором ходили страшные слухи. Но эта язва памяти зарубцевалась в душе у Андрея, как и все остальные болячки. Только что-то кольнуло под дых, когда он увидел, как схватился за голову седой человек, выбираясь на коленях из траншеи, вырытой им же в поиске меди, как он согнулся пополам в мучительном кашле - точно так же, как и много лет назад, когда сапог конвоира попал ему в мечевидный отросток грудины.
Но эта минутная слабость у Андрея прошла, когда раздался приказ.
- Мы видим нарушителя корпоративной дисциплины! – показал начкар на Гудковича, надевающего фуфайку, переброшенную Иваном через забор. – Эта наша завтрашняя зарплата!.. - и караул послушно покинул теплушку.
Возникший при этом сквозняк оторвал от стены идейный агитационный плакат с изображением кровожадного еврея-жида и выбросил далеко за двери вслед за охраной, озадаченной поимкой врага. Сорокин хотел ухватить его на лету и вернуть в сторожку, но ветер оказался проворнее вчерашнего инвалида, и мелованная бумага, словно воздушный змей понеслась в сторону города,  догонять избитого человека, но… на полудороге к нему упала в лужу, и жестокий рисунок раскис и растворился в ней вместе с криком о помощи: «Русский русскому помоги, иначе ты будешь следующим». Иван Иванович Кротов окунулся в ночную мглу…

= 7 =

Душа барахталась в сетке человеческих нервов. Гудела, как музыкальный инструмент, расстроенный непрошенными гостями. Клубилась около липкого тела облаком, желая освободиться от плоти и умчаться в такие выси, где нет артистов, рвущих до боли. Иван Иванович Кротов умирал. Фальшивые аккорды мешали ему грёзить, разбивая гармонию созерцания вечности, вызванную действием анестезирующих препаратов. Оживающая на время плоть стонала о продолжительности страданий, а запутавшаяся в ней душа упрекала её в живучести. Две половины одного существа бранились между собой, обвиняя друг друга в немилосердии. Но всё же ветреный холод подкрался к постели больного к умиротворению сторон.

Природа сыграла на руку смерти. Был пасмурный день. Мгла висела над миром. Из-под палки, не одеялом, а простынёй покрывая остывшую землю, как укрывают в морге покойника - кое-как, ненадёжно, падал нечистый снег. Казалось, что он несётся не с неба, а с ближних крыш - колючий, мелкий, словно абразив из пескоструйного аппарата, обдирая пожухшие краски вчерашней осени - последние, цепкие листья карагачей. Ещё долго висевшие после главного листопада, иссохшие, как в гербарии, вымороженные до хруста, они оторвались от верхушек деревьев и понеслись по асфальтированному покрытию городских тротуаров, подметая до чёрного блеска остекленевшие лужи… Ударил морозец, домашнее тепло потянулось на улицу в приоткрытые форточки помещений. Душа у Ивана отклеилась от липкого тела, и подхваченная этим потоком растворилась в природе. Ей оставалось витать над миром три дня, если холодное тело не похоронят оперативно…

Что было в жизни? Любовь?.. Да, любовь! Расчётливый в подлом рыночном времени добытчик и скряга, Кротов был любим и любил, той самой любовью, которой грезят подростки, переполняясь первой нежностью в пятнадцать лет, и это было, пожалуй, единственным богатством, не подверженном никакому дефолту, не растранжиренным вхолостую: направо, налево, как дурное семя американского супермена – героя саун и бань. Иван Иванович ни разу не изменил супруге - даже не думал об этом. По гроб, да теперь уже по самый гроб жизни, он остался ей верным и нежным мужем в благодарность за красоту, нерастраченную в юности на других, в те годы, когда она имеет самую высокую ценность. Алёна провожала его на службу!.. Был месяц май…
Команда, в которой числился Кротов, ждала покупателя несколько дней. Было съедено всё, что он взял в дорогу, окончились запасы провизии у соседей. Двое земляков под честное слово отпросились у дежурного офицера в город за газировкой и не вернулись. На следующее утро в субботу с периферии понаехали близкие родственники забытой команды. Нашлись и пропавшие беглецы. Их привезли обратно «за уши» родители, пунцовые от стыда. В оправдание убежавших от службы чад, они растрезвонили по району, что вышла задержка с их отправлением к месту прохождения службы, что в областном военкомате не кормят. Сердобольные мамашки и папашки, узнав об этом, поспешили в Оренбург, собрав баулы. Обрадованные их приездом дети ушли в помещение для свиданий, где было прохладно, где можно было присесть на скамейке и не бояться окрика: «Встать! Не дома!» Тяготы и лишения воинской службы отодвинулись на сутки, окрашенные радостью общения с близкими. Строгий отец никогда не баловал Ивана Кротова жалостью. Не поехал он по такому пустяку на встречу с сыном, за четыреста километров от дома, не отпустил жену, не передал даже денег с оказией. Завтрашний день зависел от урожая.
- Земля-кормилица иссохла более, чем сын, - сказал он жене.
Знал, что Ивану по силе выдержать испытание службой.
– Он мне защитник, а не я ему нянька!..

Ни кустика, ни газончика не жалось ни к одному из строений, расположенных на территории областного военкомата, куда приезжали за будущими солдатами «покупатели» со всей страны: пушкари, моряки, десантники, связисты. Асфальтированное покрытие плаца размякло от солнца. «Торги» шли, несмотря на выходные. Призывники кучковались в центральной части площади, окружённые двумя шеренгами курсантов зенитного училища. Это живое оцепление стало заслоном от жизни за воротами учреждения, предупреждало возможный побег на волю за водкой или в объятия любимой подружки, из которых оторваться в юные годы почти невозможно. Физически более крепкие курсанты время от времени толкали полудохлую массу призывников то в одно, то в другое место плаца. Опустевший за ними асфальт, поливали водой из пожарной машины, разгоняя на время зной, освежая горячий воздух. Из громкоговорителя выкрикивали название или номер той или иной призывной команды, приглашая людей на медицинский осмотр. Ближе к обеду включили музыку. Это были военные марши далёких лет.
Высокий забор воинской части, где находились проходившие медицинское освидетельствование призывники, был покрыт колючей проволокой. По ту его сторону возвышались тополя. Их нижние ветки тянулись на территорию военкомата, цепляясь за ограждение. Деревья были в соку, дрожали листочки, набухшие серёжки отдавали пух ветру. Он мчался над плацем и щекотал…
- Ты погляди на забор, – услышал Кротов хихиканье, покатившееся по строю.
На деревьях сидели девицы, которым отказали в свидании. У кого-то из них не было паспортов, другие не успели заматереть, чтобы считаться близкими родственниками – не сменили фамилию. Были и такие, которые познали близость с мужчинами в объёме, что иной женщине и в сорокалетнем возрасте не снится - чего же греха таить-то? Одни сидели на толстых ветках, болтая ногами, другие стояли на них, обняв стволы. Что-то кричали в поиске знакомых парней. Но поди отыщи в толпе любимые лица, и поди различи их на дереве среди зелени, глядя на солнце. Услышишь ли под бравурные марши, о чём пекутся любимые люди. От места, где находились оцеплённые парни, до забора было не близко. На минуту музыка смолкла. Из громкоговорителя послышался зычный голос дежурного по части.
- Эй-й, за забором, кошёлки, а ну-ка быстро попрыгали на земь!.. Не нарушайте правопорядок!..
На мгновение стало тихо и вдруг:
- Козёл, - понеслось ему в ответ с деревьев ожившее чириканье.
Плац рассмеялся.
- Ты погляди на концерт, - толкнул Ивана сосед.
Две самые смелые подружки, стоя на ветках, задрали платья и повернулись задом к радиорубке.
- Поцелуй меня в задницу, генерал! – доносилось из-за забора.
Дежуривший по части офицер поспешил к деревьям, чтобы вразумить бесстыдниц, но в ответ полетели камни. Возвращаясь, он потирал ушибленные места, ругаясь нецензурной бранью. Перед открытой дверью командного пункта остановился, долго жестикулировал, показывая руками в сторону пожарной машины.
- Марш славянки, - сказали из репродуктора.
Грянула музыка. К забору подъехала пожарная машина. Нарядчики раскатали рукава, включили насосы, пробуя на асфальте напористость струи, вылетающей из сопла.  Когда давление воды поднялось, подоспевший дежурный отобрал у солдата ствол и направил его на деревья. Первая, самая ближняя к нему, девчонка упала сразу, ломая ветки. Другие держались стойко, глотая воду. Офицер переводил «пушку» то на одно, то на другое, то на третье дерево, злорадно ругая людскую похоть во всех её проявлениях. Матерь божья была блудницей, зачатье - порочным, оргазм – ненасытным. После второго куплета «Марша славянки» жертвы расстрела не выдержали напора холодной воды и покинули деревья, оставляя на сучковатых стволах обрывки одежды. Две отчаянные хулиганки, недавно дразнившие радиорубку, держались. Вода потрепала платья, местами разорвала, обнажая белое тело, но офицеру хотелось отомстить особо, со вкусом, раздев догола.
- Так им и надо!.. - неслось отовсюду. – Артиллерия, пли!..
Плац улюлюкал, когда дежурный повёл «огонь» по последнему оплоту сопротивления – по центральному тополю, на котором ещё дышали три беспокойные девицы. Отрезая им пути к отступлению, лейтенант распластал поток, обрывающий листья, ломающий ветки, леденящий живое тело, как стену. Первая девица, обессилев, упала, вторая бросилась вниз сама. Третья стояла чуть выше, твёрдо, хватаясь за ствол. Среди листвы и шабаша она не выделялась, как прежние, не дразнила военных, но когда осталась одна на оборванном дереве, взгляды сфокусировались на ней. И Кротов узнал её – Алёна.

Дежурный остыл. Он убрал водяную завесу, разрешая девице уйти. Водитель пожарной машины махнул рукой: - Спускайся, – мол, - не тронем. Алёна потянулась за авоськой, висевшей рядом, из неё торчали наружу бутылки с газированной водой. Кто-то крикнул: «Водка», и офицер поднял шланг. Авоська упала. Следом по мокрому тополю, обняв его скользкий ствол  руками и ногами, ползла Алёна, оставляя на сучьях обрывки летнего платья. Исподлобья стыдливо Кротов провожал свою подругу глазами, прислушиваясь к усмешкам, окружающих людей.

И если в поход страна позовет
За край наш родной
Мы все пойдем в священный бой

На этой высокой ноте порядок восстановился, радио смолкло. Пожарные возвратились на плац и приступили к работе. Оцепление вздрогнуло. Ведомая им толпа салаг покатилась на новое место.
- Как он их ловко раздел,  - зубоскалили толкачи-курсанты.
- Концерт!..
- Да разве это концерт?
Видавшие более, делились «нажитым опытом». Иван услышал, как один командир отделения то ли сержант, то ли ефрейтор рассказывал подчинённому о том, как зимой «одну из этих шлюх приморозили к дереву».
- Пожарники вынимали её из шубы, стоя на лестнице... Скурвилась  стерва…
Он итожил громко, со знанием дела. Кротову стало стыдно за бессилие чем-либо ответить на это его оскорбление. Кинуться на обидчика он не мог и, скрывая клокотание в горле, глотал обиду. Прошло немало лет прежде, чем она рассказала ему о разбитых бутылках, о том, как упала на их осколки в разорванном платье, мокрая, в слезах, в крови, как ожидала ночи, спрятавшись в кустах, облизывая раненые руки. Как добралась, почти раздетая, на окраину города к тётушке. И боялась огласки…
- Я видел тебя на дереве, - признался Иван Иванович. – Обрывки одежды висели, как осенние листья…
- Я тебя дождалась…

Протокольное было время. Когда он уволился в запас и вернулся домой, его сволочили по всей округе на все лады. Какая-то сварливая сотрудница из горвоенкома, прочитавшая дело, писала на предприятия письма, в которых просила учесть при приёме на работу его армейское прошлое – так, должно быть, предписывали инструкции тех лет. Гремела «правдой», докладывая во все инстанции, что Кротов - алкоголик, угробивший машину. Ему зачитали одно из таких писем в автотранспортном предприятии, куда он, было, ткнулся, и дали от ворот поворот. Иван затаил обиду на государство, стал шабашником и построил жизнь на левых доходах, где преуспел. Даже в самые трудные годы был при деньгах, а не на митингах, на которых околачивались бюджетники. Те из них, чья подпись на бумаге не стоила ломаного гроша.

Его жена Алёна работала на хлебозаводе технологом. Когда предприятие оказалось на грани банкротства, два цеха остановились. Работников отправили в долгосрочные отпуска без содержания на производстве и скоро известили, что собственники решили закрыть непродуктивное производство и: «…уволить лишние рты». У Алёны случился первый сердечный приступ. Кротов отвёз её в приёмный покой городской больницы, где женщина задержалась на месяц.
- Сократят, - вздыхала она на каждом свидании с мужем. – На что буду жить?
- Разве я не добытчик? – успокаивал Кротов. – Ты только посмотри на других людей: ни у кого ни копейки, а я при деньгах, при работе, имею спрос.
- Ненадёжная эта работа: ни стажа, ни льгот и налоги не платишь – уличат, отберут экскаватор.
- Прорвёмся, мать, где наша не пропадала, - он шутил, но было тревожно, - наша пропадала везде.
По выздоровлению Алёну вызвали в дирекцию и поинтересовались, как она себя чувствует.
- Нам не нужны больные сотрудники, – строго заметил начальник отдела кадров.
- Буду работать, - сказала женщина.
Скоро завод перекупили. Новые акционеры оказались бессердечнее прежних. Их управляющий напечатал бумагу о сокращение штатов. В этот чёрный список попала Алёна. Второй сердечный приступ оказался сильнее первого.
- Лежи-ка, мать, в больнице как можно дольше и поправляйся, не думай о будущем – это моя забота - кормить, – утешал её Кротов. -  Больничный тебе оплатят, а там и бог повернётся лицом. Ешь апельсины - и тебе, и соседям в палате хватит.
Бледная она плакала, таяла жизнь.

Но не бог повернулся лицом, а дьявол. Весною вода поглотила город. Природа митинговала пуще всех оппозиций. Канализационные люки оказались забиты грязью, затянуты тиной. Коммунальщики не справлялись с работой, не хватало техники, рук и… денег. Нечистые воды окружили склады, где хранились продукты хлебозавода: мука, орехи, изюм, шоколад… Мыши покинули подвалы.

 И тут появился я, - рассказывал Кротов. Улыбались даже самые безнадёжные больные, удивляясь метаморфозам, бывающим в жизни. В то аварийное утро он проезжал мимо завода  на экскаваторе.

- Твой новый начальник: ни бе, ни ме, ни кукареку, выскочил на дорогу в болотных сапогах, руками машет, а рожа - бледная, щёки трясутся. Без мата двух слов связать не умеет. Смекаю, молит о помощи, нырять за мешками некому. Нанял он бичей для этого дела, а те напились «по предоплате» и, «как в Турции», - едва не утонули в экскрементах, которыми наводнила весна... А тебя я поздравляю с повышением по службе, ты теперь - в отделе кадров – инспектор по персоналу. Беса, что кровь твою пил – уволили на глазах. Вырыл я, значит, траншею, отвёл все воды в овраг, покраснел твой начальник, очухался, стал благоразумным, вещает членораздельно, словно серый волк из сказки:  «Я, Иван-царевич, по самый гроб тебе должен. Ты меня спас», - тянет деньги. «Положи-ка мне в ковш мешок немочёного чернослива и грецких орехов да из тех закромов, где мыши не бегали». «Я тебе из личного склада – самых отборных». «И ещё… Жену мою знаешь, а-а?.. Алёну Сергеевну Кротову». «Хорошая женщина». «В больнице она, – вот так и так -  объясняю вкрадчиво, - свернули кровь». «Не может быть!.. Этот мерзавец у меня больше не работает… Ко мне его, на ковёр!». Облаял со всех сторон бедолагу и уволил…
- А ты поверил?.. Они же вместе водку пьют…
-  Не выполнит обещание – утоплю. Отрою такую артерию - стены рухнут, такой туалет ему устрою на заводе, зацокают языками от зависти даже герои локальных войн и конфликтов, отягощённые орденами за службу Отечеству... Правительство объявит президенту импичмент: «Не в том сортире, не тех ты мочишь».
- А город без хлеба. Повсюду распутица. Раньше бывало сухо. У проходной росли тюльпаны. Мне было пять лет, когда я впервые ушла из дома, чтобы их нарвать. Мама меня нашла и наказала, а я ревела - боялась маму. И хворостину, которой она меня гнала обратно домой. Сегодня повсюду бурьян, грязь на асфальте, словно его и нет, газоны запущены и страшны
- К твоему выходу на работу мы их облагородим. Цветы не обещаю, но трава поднимется, как в детстве…

Вычистил, выскреб, забытый всеми, асфальт. Те же бичи, что тонули в подвалах хлебозавода во время паводка, проживающие здесь же - в гаражах у оврага, куда ушла вода, за водку взрыхлили все газоны от автобусной остановки до проходной - без малого двести метров. Когда Алена Сергеевна приехала на работу после болезни, отовсюду торчали острые зелёные стебельки сочной травы и среди них, увы, не тюльпаны, но одуванчики тянулись навстречу.

Прошло более года, когда жена заговорила о пенсии. Сердце стучало неровно, и хотя тяжёлые дни, казалось, остались в прошлом, страхи не проходили.
- Мне нужна инвалидность, - сказала она Ивану. - Я тоже хочу получать бесплатные лекарства.
- Я тебе любые достану, - ответил муж.
- Любые не помогают, они поддельны…

И доныне аптеки полны фальшивыми препаратами, ожидающими инспекций. Реклама лжёт, выдавая за панацею их глазурованный мел. Кротов и сам не единожды пил такие дорогие таблетки, но прока не чувствовал ни на йоту. Как-то один гипертоник помог настоящими лекарствами, приходившими в аптеки не из баулов жлобовитых барыг, а централизованно - по заявкам лечебных учреждений. Разница между одними и теми же таблетками была на лицо. Попробовав настоящее лекарство, больному на время казалось, что чья-то совесть ещё на месте, только нужно дожить до инвалидности, чтобы обрести надежду на справедливость.

- Я же для этого платила налоги, - волновалась Алёна. – Мне не откажут в медикаментах.

Как и в детстве, она надеялась на государство, на его патронат. Но страна холила чиновников да экспертов, а не многочисленных больных, желающих иждивения преждевременно.

- Хоть что-то сейчас, - молила Алёна. – Пока ещё жива…

Новая бессердечная медицина потеснила старую, добрую. Врачи стояли на рубеже у государственности, подозревая у каждого пациента аггравацию. Уже не клятва Гиппократа, а присяга на верность руке, распределяющей деньги, руководила ими при выборе решений. Такая рука не могла поддержать всех подряд, наплодившихся за долгое время социализма, ставших сегодня обузой для рыночной экономики – потребителями её благ, не производящими товара ни на копейку. И хотя приличия в отношении уцелевших пенсионеров были соблюдены - достойная старость пестрела в каждом государственном документе, нация вымирала. Холодная расчётливость овладела умами специалистов, продлевающих жизни, руководящих страной. Гуманитарные науки очерствели, остыли. Арифметические выкладки экономистов душили сильнее газовых камер Дахау, - гуманные постулаты не гармонировали с убийственной математикой. «В случае сохранения современного уровня заболеваемости и инвалидности среди мужского населения России ожидаемая продолжительность их «здоровой жизни» сократится до 53 лет» - кричали журналисты. Но государственные мужи смекали, что многолетние отчисления этих усопших граждан только на пользу номенклатуре. Однако женщины всё ещё доживали до пенсии и тянули на государственных харчах до шестидесяти шести. С ними надо было делиться.
- А вдруг ты умрёшь, – спросила Алёна у Кротова, – и я останусь одна?
Иван Иванович задумался. Здоровья было избыток, доходы росли, но с чем не шутит чёрт. От тюрьмы и от сумы не зарекайся, а от инфляции тем более, познали и это. Ярый противник государственности, получавший не медали, а синяки, он всё же осознавал, что у Алёны не будет помощи ниоткуда, если с ним случится беда. Кроме того мизера по инвалидности, который предстояло отвоевать осадой или штурмом.
Глава клинико-экспертной комиссии Клык Михаил Моисеевич был стариковат, но выглядел молодецки. Казалось, что время остановилось у порога его врачебного кабинета, как и тысячи больных в ожидании очереди на получение набора государственных льгот. Михаил Моисеевич впился в рабочее место, словно клещ в подмышечную область, ввинтился в кресло, как фарфоровый зуб, неистираемый пищей, - ни расшатать, ни пододвинуть. Его друзья-генералы сыграли в ящик, а Клык, пожалуй, самый древний эскулап поликлиники, продолжал продуктивно трудиться на зависть подрастающим коллегам. Нажимал на авторучку с такою силой, что в пальцах появлялся синдром длительного сдавливания.
- В такую-то годину вы встали на путь симуляции, – орал Михаил Моисеевич на чахлых шахтёров и на хромых металлургов, робко открывающих двери.
Не одно поколение горожан искало у Клыка дорогу на инвалидность. Ежедневно у кабинета давились люди, обнимая ворохи пожёлтевших, помятых справок, читая которые, глава экспертной комиссии разбирался, кто действительно болен, а кто ещё нет, подклеивал эти бумажки в больничные карточки или выкидывал их в мусорный ящик, чтобы стоявшее перед ним убожество повторно прошло переосвидетельствование у врачей. Сплоховавшего коллегу - медика, подписавшего уничтоженный документ, тем временем ставили на место и при повторном обращении к нему за помощью: хирург ли, терапевт ли, невропатолог ли - тот не находил у изгнанника необходимые симптомы. Всё чаще люди умирали в коридорах поликлиник, так и не дождавшись желаемых пенсий и бесплатных лекарств.

В молодые годы Клык не курил, не пил, не развратничал - жил «как положено» семьянину - «по-советски». Супружеский долг выполнял по расписанию - экономично и сохранил недюжинное мужское здоровье до старости. В семьдесят восемь лет его одолевала истома по женщине. Но ровесница жена ударилась в православие и не хотела заниматься любовью, ссылаясь на сексуальную дисфункцию организма. На столе у врача лежал медицинский журнал, в котором была напечатана биография Татьяны Алексеевны Голиковой – нового министра социального развития и медицины, размещены её фотографии и одна из них особенно подчёркивала стать этой женщины. Оставшись наедине с журналом, в обеденный перерыв, Клык надевал очки и голодным взглядом глядел на изгиб её тела ниже позвоночника, потом переводил глаза на грудь и снова опускал их вниз, стараясь представить какую красоту скрывает платье. При этом старик частенько причмокивал губами, как на настоящем свидании с женщиной во время лобызаний и бубнил под бороду:
- Грудь у неё, конечно, мала, но в остальном она мне по вкусу…

В этот момент брюки казались тесными. Михаил Моисеевич искал причину этого неудобства: подтягивал то левую, то правую штанину, ёрзал на стуле, шарил в карманах, поправляя то твёрдое, что мешало нормально существовать. Пуговицы у брюк расстёгивались, и окрепшие гениталии выпирали наружу. В такие минуты Клык не замечал окружающих.  Он предварительно закрывался от них, но в тот злополучный день (хотя как знать?), когда Иван Иванович Кротов переступил порог его кабинета, дверь была открыта.
- Какая женщина… - сказал посетитель, глядя на муки эксперта.
- Что вы тут делаете? – подпрыгнул старик и, оправдываясь перед незнакомцем за произошедший конфуз, трезво заметил:
- Баба моя рассыпалась, а у меня энергии хоть отбавляй!
- Завидное долголетие...
- Хочется мне такую женщину! – показал он на раскрытый журнал.
- Она совершенна, - согласился Иван Иванович, и подумал, что, глядя на Голикову, коня прошибёт оргазм. - Во внучки годится, да?.. Михаил Моисеевич…
- Пожалуй, так оно и есть, - улыбнулся врач, застегивая штаны.

Кротов поинтересовался, как здоровье у его младшего сына, у Андрея Михайловича Клыка, с которым он некогда учился в школе и даже сиживал за одной партой, таская за косы девчонок. Как поживает его старший сын - Борис Михайлович Клык, уехавший в Израиль?
- Что-о?.. Умер от инфаркта?.. Примите мои соболезнования… А говорят, что на Западе медицина лучше, чем у нас…
- Кому говорят? – завёлся Клык. – Мало ли что говорят!.. Я-то знаю… Жил бы он здесь, не умер. Я бы вылечил… Там-то ведь, работать надо, зарабатывать деньги!.. А с его образованием – филолог, какая работа? На что ему лечиться? В Израиле слесаря необходимы, а не поэты…
- Как и у нас, Михаил Моисеевич… как и у нас. Сегодня легче устроиться столотёром, нежели журналистом.
- И порядочней, - согласился Клык. – А медицина и здесь медицина. Говорил я им обоим: «Учитесь на врача». «Да что ты, отец, ковыряться в анализах? Это несовременно». Передал бы сейчас по наследству это место – жили бы припеваючи… А так - только пенсию Андрюшке пробил, пока ещё здоров…
И Андрюшка, и жена Андрюшки, и православная супруга самого эксперта, а также ещё три десятка иных близких, словно челюсти одного большого вампира тянули из бюджета свежую кровь.
- Слава богу, что живы!.. – заметил Кротов.
- Вы по какому вопросу?
Иван Иванович рассказал, что у прежнего мэра, у пьяницы-мэра, была секретарша, внешне похожая на женщину, фотография которой сияла в журнале...
- Звать Лариска…
- Припоминаю, а как же, - ответил Клык. – Она оформляла ему инвалидность в позапрошлом году… Пожалуй, даже покраше будет, нежели эта…
- И помоложе!.. Сисястая баба…
- Вы очень тонко подметили. Именно!... Сисястая, ого- го- го!.. – игриво показал он руками воображаемый размер её бюста. – А что незамужняя?..
Кротов пожал плечами и грустно ответил:
- Всю жизнь в секретариате.
- Ах да-а, понимаю… Прежний градоначальник её бросил, а новый не взял?
- Могу познакомить...
- А что же… Тряхнём стариной, разоримся немного… Я же нисколько не беднее градоначальника…

Обустроил Кротов это сатанинское дело, ставши сводником у сохранивших здоровье людей. Спустя месяц под руку с ослабшей женой он успешно прошёл коварных врачей на злополучной комиссии, которая решает вопросы о лечении патологий из государственного кармана. Алёна получила лекарства. Сегодня она жила и дышала спокойно. Очереди, конечно, в поликлинике не стали короче. Не убавилось желчи в улыбках у эскулапов, знающих о функционировании органов у больного более самого больного, но деньги - три тысячи рублей приносили на дом ежемесячно, и медицинский журнал с картинками исчез со стола у главы клинико-экспертной комиссии.

Старый хрыч не сплоховал. Спустя ещё два года, летом, Иван Иванович, разбирая в запущенном городском парке завалы деревьев, увидел семейную пару, осторожно переносившую через упавший тополь коляску с дитятей - ночью была гроза. Малыш выплюнул соску в самую гущу зелени и заревел. Женщина нагнулась, чтобы её поднять.
- Эй, Михаил Моисеевич!.. Не спеши! – приоткрыл Иван Иванович кабину экскаватора. – Давай-ка пособлю тебе ковшом, уберу это дерево с дороги. Это твой правнук?..
- Да что вы – сын!.. – гордо ответил врач. – Я человек без предрассудков
Женщина, сопровождавшая Клыка, распрямилась, откинула волосы и стыдливо кивнула Кротову: «Здравствуйте». Он её узнал.
- Ау-у, Лариска!
- Когда-нибудь мой новый сын станет врачом, и я передам ему по наследству рабочее место, - заметил Клык. – Очень хорошо, что вы нас познакомили, Иван Иванович… А жена моя ушла в монастырь.
- Неисповедимы пути господни… - съерничал Кротов, ухмыляясь в усы...

Освободившейся от тела душе стало страшно. Холодная круговерть не сразу оторвала её от родного дома, а отбросила обратно - в липкую тину побережья жизни, как отбрасывает щепку река, бурлящая нечистотами во время половодья. Душа усопшего Кротова оказалась перед окнами кухни, где его Алёна готовила пищу, ещё не зная о смерти мужа. На разделочной доске в муке лежали вареники, в кастрюле закипала вода. При жизни Кротову более нравились пельмени, он упрекал жену в самостоятельности, если она закручивала в тесто картошку или творог, как сегодня, игнорируя вкусы мужа.
– Тебе жалко мне мяса?  - говорил он супруге, а та отвечала, что в мясе много холестерина, что у него – у Кротова - избыточный вес и, как следствие, большая вероятность преждевременного старения или инфаркта.
- Нагляделась рекламы по телевидению, - ворчал Иван. – Пельмени наше национальное блюдо. Мне не пристало есть какую-нибудь мацу… У меня на работе Ефим-подсобник, один, как перст - ни кола, ни двора, бомжует в сторожке. Ты положи-ка эти вареники в банку - отдам ему. Сожрёт их за милую душу…
- Я для тебя старалась, - упрекала Алена, но выполняла просьбу.
Иван Иванович успокаивался, послушно кушая всё, что осталось в тарелке, нарезав для сытости сала и хлеба: «…раз уж так получилось».
Сегодня, освободившись от тела, он по иному переживал ситуацию на кухне. Слюноотделение, обоняние, пищеварение остались в прошлом. Они были телесными проявлениями жизни, а любовь продолжала жить после смерти, будучи движением духа – бессмертного, если верить учёным.  Новое дуновение космоса прижало эту душу к окошку, как плёнку, приморозило на минуту. Ссутулившаяся  жена кидала в кастрюлю вареники. Выплеск горячей воды метнулся к ней, и какая-то капля попала на руку, державшую разделочную доску. Алёна вздрогнула от ожога. Один вареник упал. Освободившись от остальных, жена подняла его с пола и положила на стол. Посчитала, что грязный, что в пищу не годен. Такое случалось и ранее, но Кротов всегда смеялся над чистоплотностью.
- Кидай его вместе со всеми, в кастрюлю, я не барин – съем и не умру.
Супруга отвечала отказом, и он бросал его сам в кипящую воду, когда она отлучалась из кухни за мусорным ведром.
- Где этот грязный вареник, - пытала, вернувшись.
- Поди отыщи, - ухмылялся муж, лукаво глядя на варево, – чтобы ты, интересно,  с ним сделала, если бы я не нашёл ему место в кастрюле…
Сегодня последний вареник попался ей на глаза, спустя минуту, когда она уже перемешала болтушкой содержимое кастрюли. Алёна его оглядела и опустила в кипящую воду сама. Вымыла руки, и пошла будить Ивана на завтрак.
- Я же умер… - спохватилась душа.

Стыд, как и страх – духовные чувства. Кротов был виноватым перед Алёной, как и в тот далёкий день на плацу, когда его подругу поливали водой из брандспойта. Душа у Ивана оторвалась от стекла и потянулась обратно к форточке, в надежде с притоком холодного воздуха ворваться в квартиру и нырнуть в окоченевшее тело до первого крика вдовы по усопшему, проснуться и успокоить её словами:
- Иди на кухню, убавь огонь, я жив… - как это было вчера, когда он лежал опухший и неподвижный, но горячий, - ты слышишь, Алёна, вода убежала на плитку, скворчит…

Однако новый поток космической энергии оторвал его душу от тины жизни и понёс над землёй…

2008 - 2009




СПАСИБО, ЧТО ПРОЧИТАЛИ!

Дорогие читатели!

Я непрофессиональный писатель и буду признателен, если вы поможете мне правильно расставить знаки препинания и укажите на стилистические ошибки, о которых я совсем ничего не знаю. Искренне Ваш - Муленко Александр Иванович