Непридуманная повесть

 В. Волосников
НЕПРИДУМАННАЯ ПОВЕСТЬ

Памяти незабвенных
родителей моих


I
Начало лета 1925 года. По извилистой и ухабистой деревенской дороге пылила двуколка, подъезжая к большому сибирскому селу. Коляской управлял плотный молодой мужчина, рядом сидела девушка лет двадцати.
– Это, пожалуй, и есть Уварово – сказал мужчина, стегнув лошадь.
– А как мы их дом найдём? – спросила спутница.
– Найдем.
Лошади припустили, приближаясь к первым избам. Окраина казалась совершенно безлюдной; хотя, впрочем, у крайнего дома появилась хрупкая детская фигурка. Это был мальчик лет семи в поношенной, но чисто застиранной простенькой одежонке без заплат. Ветер вносил беспорядок в русые вьющиеся волосы, но большие выразительные глаза смело смотрели на приближающуюся коляску. Одну руку он держал за спиной, и девушке показалось, что там была папироса, так как тянулся сизый дымок. Возница притормозил.
– Уварово.
– Где Волошины живут, знаешь?
– Знаю. А какие Волошины? Их у нас много.
– А Владимир. Отец у него в церкви служит.
– Знаю. По этой улице езжайте, за церковью второй дом будет; с правой стороны.
Коляска двинулась, поднимая клубы пыли.
Ближе к церкви дома выглядели богаче, крупнее; крытые железом, утопали в зелени. Второй дом за колокольней показался приезжей гостье все же бедноватым. Неподалеку несколько девушек развлекались какою–то игрой.
– Ося, спроси, этот ли дом? – обратилась спутница к вознице.
– Девочки, это дом Волошиных?
– Да, Волошиных. Феша, к вам приехали!
Одна из девушек скрылась за воротами. Через минуту появился молодой человек во френче и направился к коляске.
– Миля, наконец–то! Привет, Иосиф! – он подал девушке руку и обнял, – как доехали?
– Здравствуй, Володя! Ужасно устала. Ну и дороги у вас.
– Да, но что поделаешь. Зато теперь уже отдохнете. Пошли в дом.
Все направились к воротам, которые кто–то уже отворил. Миля с наслаждением вдыхала густой аромат сирени.
Вслед за приезжими в калитку вбежали и переставшие играть девушки и еще кто–то…. На крыльце появился хозяин дома Самуил Феофанович и любезно пригласил гостей в дом. Там уже суетилась хозяйка, низенькая невзрачная женщина, накрывая на стол; помогала ей упомянутая девушка Феша.
Отец семейства, Самоша, как называли его все округе, служил в церкви псаломщиком (не ахти какая должность) и, поскольку в те времена церкви находились в загоне и почти преследовались, хозяйство его не блистало богатством. Семья большая, восемь детей; трое, правда, к тому времени умерли; церковное жалование мизерное. Старший сын Владимир, конечно, помогал, работал учётчиком в недавно созданной коммуне, которая, почему–то тоже, стала приходить в упадок; теперь вот собрался жениться.
Между тем, в дышавшем еще до полудня сонной тишиной доме, всё оживи-лось, галдели ребята, появились какие–то старушки, сновали девушки и, между прочим, тот самый мальчишка, что указал дорогу к дому; он, впрочем, особо не выделялся, ходил тихонько, жуя ломоть чёрного хлеба. Кстати, это был мой отец (в будущем), но до моего появления на свет оставалось еще девятнадцать лет и многое в этом повествовании будет с его слов, с его воспоминаний.
На следующий день шла хлопотливая подготовка к свадьбе. Двух мальчиков, Сашу и Тольшу (мой отец) послали к австрийцу Майеру за мясом. Австриец этот был из пленных, многие из которых осели в сибирских сёлах. Майер, женившись на симпатичной солдатке Полине. Еще до гражданской войны, незамедлительно занялся любимым делом европейских крестьян – разведением свиней и изрядно в этом преуспел.
«Толстый Майер» (так звала его местная ребятня) вышел на крыльцо, выслушал мальчиков и сказал:
– Я понимайт. Приходить вечер шест заза.
Затем зашёл в каморку. Тут же вышел с большим ножом и направился в стайку. Полина вынесла ребятам молока. Не успели они допить, как услышали пронзительный визг свиньи и злорадный возглас Майера: «А–а, запиковала музыка!».
Ребята возвратились домой смеясь и передразнивая мясника.
Через день состоялась свадьба с венчанием, как положено. И, как заведено, ещё неделю пили за здоровье молодых. Владимир (мой дядя) познакомился с Милитиной Шаньгиной и её братом Осей в городе Кургане, где, находясь в командировке, жил у своего деда, священника Феофана, почти полгода. Шаньгины – известная тогда сибирская фамилия, имеющая отпрысков во многих городах и селениях Сибири и Урала; Феофан был частым гостем у них в Кургане.
Анатолию же свадьба запомнилась потому, что в это время их, ребят, очень вкусно кормили. А о дедушке своём Феофане. Пожалуй, было одно воспоминание когда он, сидя на диване, качал его на своей ноге, будучи гостем у них в Уварово, качал и приговаривал: «По кочкам, по кочкам, по гладенькой дорожке…»
Прекрасная пора детства! Каким бы оно ни было: голодным, сытым, романтичным, либо однообразным, или таким, с частыми поездками в ночное… Тольша со сверстниками постоянно в летнее время по ночам пасли лошадей за селом на сочных лугах у реки. Мальчишке скакать на коне навстречу ветру… тут и объяснять ничего не надо. Любовались зорями, рассветами и звёздным небом.
Ну а днём? Частенько бывало скучновато, обыденно. Был дружок Димша и еще несколько мальчишек постарше. Порой привлекал внимание ребят стук и шум, возникавший в каком–нибудь уголке села. В те годы в селе часто появлялись «пришлые люди», как называли их местные жители. Эти люди приходили на заработки, в основном по строительной части и не все из них были добры и порядочны, а порой и просто дураки, не знающие как развлечься.
Как–то раз, уже под вечер, Тольша с другом подошел к большому строящемуся деревянному дому. Отовсюду слышались звон топоров, стук молотков и скрежет пил. Мальчики долго наблюдали за мастеровым, старательно отстругивающим доску. Видимо, устав, мастеровой сел на бревно и закурил цигарку.
– Ребята, а вы хотите груш?
– Хотим, – тором ответили друзья.
– Вон видите наверху дядька работает. Он меняет груши на картошку.
– У нас картошка есть, – шепнул Димша приятелю.
– Несите ведро картошки, – продолжал мастеровой, – и он вам даст ведро груш.
Ребята тут же исчезли и вскоре появились с ведром картошки, выглядывая наверху такого доброго дядьку.
– Полезайте к нему по лестнице и попросите груш.
Мальчики поднялись на настил, но щедрого дяденьку оттуда не было видно; только слышно, как стучал его топор. С трудом передавая друг другу тяжелое ведро, они поднялись по следующей лестнице и увидели мужика на самом верхнем настиле, спиной к ним на корточках, обтачивающего тяжёлый брус. Кругом были одни стропила и Тольша подумал: «Где тут могут храниться груши?». Друзья в два голоса окликнули мужика:
– Дяденька, мы вам картошки принесли. Дайте нам груш!
– Что?! – мужик угрожающе повернулся к ним, вставая во весь рост и не выпуская из рук топора.
Ребят поразило не то, что обещанная сделка по обмену картошки на груши явно срывалась, а то, что у этого человека голова походила на грушу; самую настоящую огромную грушу: непропорционально массивный лоб и узкий длинный подбородок. Всё же Тольша повторил вопрос, так как маленькая надежда всё теплилась в детском сознании:
– Нам сказали, что вы меняете груши на картошку; вот мы принесли…, – он не договорил, грушевидное лицо перекосилось, позеленело, глаза налились кровью.
– А–а! Я вам сейчас таких груш покажу!!! – с этим криком мужик, размахивая топором, бросился к ребятам. Мальчики, буквально скатываясь по лестницам, бросили ведро с картошкой, кинулись бежать; они были уже на земле, как, с тупым звоном, в полуметре от головы Анатолия в косяк ударился топор и, отскочив, просвистел над ухом.
Отбежав довольно далеко от злополучного дома, ребята опустились на траву у плетня, тяжело дыша и с трудом переводя дух.
– Ну что? Поели груш? – спросил Толик, глядя на растерянное лицо приятеля.
– Картошку жалко, – тихо ответил Димша.
Человек тот, бросившийся на ребят с топором был совсем не агрессивен, но мрачен, неразговорчив и, конечно же, недалёкого ума. Компаньоны по артели никогда не звали его по имени, а только по кличке «Груша» и не пропускали случая посмеяться над ним. Он, естественно, был обижен. Ну а второй? Разве не идиот? Послать ребят с ведром просить груш; а если бы топор угодил в ребёнка?
Кстати о топоре. Однажды зимой в Уварово был случай. Стоял мороз и ребята, накатавшись на санках, зашли погреться в открытый сарай. И вот такой же примерно дебил принёс с улицы ребятам отполированный до зеркальности топор.
– Вот, пацаны, – сказал он, – смотрите, как горит. И, когда он так блестит, он становится сладкий. Кто хочет лизнуть?
Один из мальчишек, Костик, вызвался:
– Можно я?
– Давай, пробуй.
… Окровавленного, плачущего, дрожащего от холода Костика не скоро ещё не скоро привели домой. Долго поливали тёплой водой из ковшика, а язык никак не хотел расставаться со сладким топором. Правда, вскоре этому идиоту, хозяину топора, переломали руки и ноги крепкие парни из родни Костика… Да–а. Детство! Каких только случаев и историй не вспомнишь! Хорошо, что большинство детских душ ко злу относится как ко временному явлению.

*   *   *
Школа. Третий класс. Урок рисования. Входит учитель; в руках у него портреты вождей. Развешивает на доске. Оборачивается к классу: «Сегодня будем рисовать вождей». Берёт указку и называет: «Сталин, Рыков, Пятаков, Каменев, Зиновьев, Бухарин. Выбирайте, кого хотите рисовать и в конце урока сдайте». Сказав это, уселся за стол, углубился в чтение газеты.
Анатолий подумал: «Почему нет Троцкого? Володя говорил: Троцкий самый главный». Он выбрал Сталина. Вождь был изображен в профиль; в будёновке и в шинели. Это импонировало ему. Толик, как выяснилось позже, вообще прекрасно рисовал маслом. И теперь он сопел и старался как можно точнее вывести усатый профиль…. И многие мальчишки выбрали Сталина.
Анатолий почти закончил и. заглянув в рисунок соседа Ромки, прыснул от смеха. Учитель строго стукнул ладонью по столу: «Не смеяться!.. Серьезнее…» Толик прикрыл рот рукой, но спазмы смеха не утихали: Ромка рисовал Зиновьева с таким огромным носом, с непропорционально маленьким скошенным подбородком и такой гигантской шевелюрой… это было даже смешнее, чем в комнате смеха в Курганском парке, куда они ездили нынешним летом с отцом и братом Володей…. Прозвенел звонок–колокольчик. Учитель сказал: «Под рисунками напишите свои фамилии, вверху фамилию вождя и положите на стол».
Конечно же, можно представить и работы других учеников, особенно девочек (почти все они выбрали Рыкова; видимо он казался им более симпатичным). Неизвестно, как насчёт благоговейно–патриотических ассоциаций, но по части карикатур было бы наверняка неплохо. Во всяком случае, если бы такую галерею возможно было выставить, к примеру, где–нибудь в Париже, она могла бы вызвать интерес, особенно среди белоэмигрантов.
Трудно сказать, что это была за инициатива – рисовать вождей; может с самого верха, а может и местных партийных чиновников–подхалимов; а может быть эти рисунки и тысячи подобных из других школ направлялись прямым ходом в НКВД? Трудно сказать теперь.
Были и другие несуразицы. В той же школе появился ученик по фамилии Ленин и звали его, будто по заказу, Вовкой. Так вот этот Вовка причинял массу хлопот директору и учителям. Кто подрался с одноклассником? – Ленин; кто разбил окно в учительской? – Ленин; кто учительнице в журнал дохлую мышь подложил? – опять этот Вовка; кто девочку обидел; кто хуже всех учится? Опять он. Встал вопрос об исключении. Кто–то сказал на педсовете: «Как же мы можем исключить из школы Владимира Ленина? Что о нас скажут?». Вызвали отца. Скромный такой, немного даже забитый крестьянин, приехавший из обнищалой глуши в более–менее зажиточное село. «Скажите, – спрашивают его, – откуда у вас такая фамилия?». – «Известное дело, откуда: умер, третьего года, вождь Ленин. Все переживают, плачут; сход был; председатель комбеда речь говорил: «Хотим, мол, в поддержку покойного вождя и рабоче–крестьянского государства переименовать деревню нашу в Ленино. Кто – за?». Все проголосовали за переименование. Раньше деревня называлась Броды; фамилия моя была Бродигин.
Через месяц приехал начальник из уезда; вызвал всех в сельсовет и пашпорта новые выдал и даже метрики на детей, и у всех фамилия Ленин; имена, правда, разные: у меня как было Егор, так и осталось Егор. А деревня теперь Ленино, но уж больно бедно там: ни работы, ни хозяйство содержать, скотина мрёт…. Вот и приехали мы к вам в Уварово к сестре; пока у них живём». – «Но сынишка ваш позорит имя вождя, хулиганит, жалуются на него, учится на двойки». – «Я уже порол его много раз и нынче всыплю, только уж не выгоняйте». Кажется, оставили, но он продолжал безобразничать. Потом он как–то незаметно исчез. Может в своё Ленино обратно уехали или ещё куда. Одно точно: порка не помогла. Может плохо порол?
Тольшу тоже пороли. Надо заметить, что и он не отличался безупречной дисциплиной, но это были коллективные мальчишеские проделки либо в школе, либо у кого–нибудь в огороде; но зачинщиком он никогда не был.
Как–то раз в школе на уроке один мальчишка дёргал впереди сидящую девочку за косу. Она отмахивалась, но он продолжал приставать; возник шум. Строгий учитель громко сказал:
– Что ты там затеял, Кошелев?!
– А что она…
– Да ты на себя посмотри! У тебя же шаром на голове!
Толик оглянулся на Кошелева. И, правда: шар, настоящий шар. Давно не стриженные, немытые волосы росли и поднимались вверх, создавая несуразную шаровидную надстройку. Толик и другие ребята засмеялись.
– Хватит смеяться! Решайте задачу! – учитель явно был не в духе.
Но Толик никак не мог сосредоточиться на задаче. Этот образ: «шар на голове» не давал покоя и заставлял ещё и ещё раз оглянуться. Смех просто душил его. Учитель несколько раз делал ему замечания:
– Хватит, Волошин!
Это было уже что–то нервное. Он зажимал рот и прижимался к парте, но только представит шар на голове (уже почти абстрактно), спазмы душили его, плечи судорожно дергались, смех прорывался. Учитель сердился уже не на шутку:
– Волошин! Я предупреждал! Ты отвлекаешь весь класс! Маша, – обратился он к девочке, которую дёргали за косички, – подойди сюда.
Он вырвал листок из тетради и что–то написал, потом сложил листок и отдал девочке: «Сходи к Волошиным и передай отцу записку».
После школы допоздна играли в лапту. Дома, набегавшийся и раскрасневшийся Толик, положив учебники на полку, отправился было в кухню, но его окликнул отец; он был в изрядном подпитии и держал в руке записку, посланную учителем: «Что же ты отца позоришь! Что ты там натворил?!». Он схватил сына за шиворот и запихнул себе между ног. Это было уже унижением. Отец раньше никогда его не бил, если не считать одного раза ложкой по лбу за столом. Он знал по рассказам друзей, что отцы именно так наказывают – ремнём, зажав голову между колен. В мальчишеских драках удары сносил вполне стойко и в данный момент не очень боялся боли: «Подумаешь, по заднице надаёт, – обидно было только, – за что? Что он такого сделал?».
Отец, между тем, спустил с него штаны и нанёс первый удар, потом второй приговаривая: «Я отучу тебя безобразничать».
Первые удары Тольша сносил стойко, ни разу не ойкнул, только зубы сильнее стиснул; правда, не ожидал он, что будет так больно. Отец лупил со всего размаху, распыляясь от собственной жестокости и унизительности всей обстановки. В углу комнаты сидела маманя, Татьяна Павловна, и постоянно, то крестилась, то обхватывала ладонями лицо. Тольше было очень больно, но он, ещё сильнее стиснув зубы, не произносил ни звука, а мысленно кричал: «Гад! Гад! Гад!».
Папаша вошёл в раж. Перед ним был совсем не ребёнок, не сын, а какая-то молчащая, упрямая тварь. Татьяна Павловна кричала: «Хватит, Самоша, остано-вись!». Но тот не слышал, просто озверел; глаза вылезали из орбит и налились кровью. Он перевернул ремень медной старинной пряжкой наружу; это был уже запрещённый приём. Анатолий закричал протяжно и громко. Глаза открылись, перед глазами поплыли круги; безжалостный родитель, между тем, заносил следующий удар, который не получился, вернее, пришёлся по рукам Татьяны Павловны; она, не выдержав, с криком бросилась на мужа и довольно далеко отпихнула его, хоть и была весьма маленького роста и тщедушной комплекции (таких в Сибири называли «махонька»). Она схватила сына за руку и увела в дальнюю комнату.
Самоша сел на лавку и, тяжело дыша, долго смотрел округлившимися глазами в одну точку. Потом он встал, медленно подошёл к резному дубовому шкафчику, налил из графина водки и так же медленно её выпил. Что думал тогда этот, в общем–то, мягкий по натуре человек, одному богу известно. Откуда взялась эта жестокость? Это было неожиданно. Скорее всего, причиною был, всё же, алкоголь. Впрочем, в дальнейшем Самуил Феофанович даже пальцем не трогал ни Анатолия, ни кого–либо из детей. Анатолий же отца не простил. Спустя тридцать пять лет, когда он рассказывал мне эту историю, говорил: «… и сейчас не могу простить ему эту порку, это унижение… именно унижение, хотя и боль была дикая…» Когда он это говорил, я почувствовал его волнение: на лице выступил румянец, глаза оживились, скулы ожесточились.
Конечно же, надо было простить отца. Хоть и был Тольша убеждённым атеистом, воспитывался в семье церковнослужителя; пусть самого невысокого ранга и. как мы видим, плохо воспитывался, но всё же, около церкви, около христианства. А может быть, и весь народ плохо воспитывался православной церковью за все те многие века? Иначе, как объяснить, что большинство населения в одночасье сделалось атеистами в двадцатом веке? Понятно, коммунистическая идеология давила, но как может по-настоящему верующий человек так быстро отказаться от веры?
Жизнь, тем временем, в селе Уварово шла своим чередом и не в лучшую сторону. По стране катилась коллективизация, повлёкшая, как известно, за собой голод. Можно представить, что творилось в Поволжье и в центральных районах, если в сибирских сёлах, где разорение крестьянства проходило в несколько более мягких формах, остро ощущался недостаток продовольствия. Анатолий ходил вечно голодный. Бывало, мать даст краюшку хлеба и ничего больше за целый день (чем не Ленинградская блокада); и это в тринадцать лет, когда молодому организму нужны питание и рост.
Он часто слышал в те дни разговоры взрослых о какой–то коммуне, организованной в начале двадцатых годов каким–то Иваном (фамилии он не запомнил) и как было тогда хорошо и сытно, и всё появилось в этой коммуне, особенно в сравнении с недавно ушедшими военными годами. Но коммуна почему–то просуществовала недолго – года два–три. Куда–то исчез этот организатор Иван, а теперь вот исчез и мясник Майер. Все меняется. Никакой стабильности.
Правда, кое–какой прогресс всё же случился в сибирском селе. К тракторам быстро привыкли, а вот радио… Радио всех поразило. И взрослых и детей. В клубе устанавливали монтёры большую тарелку из чёрного картона, как многие считали, и заявляли, что этот кругляш будет говорить. Не верилось. Всем же вдалбливали в головы, что чудес не бывает и как это по каким–то проводам может идти голос?
Народу набилось – полный клуб. Механик долго возился с кругляшом и ещё с какой–то штуковиной. Все терпеливо ждали, тихо перешёптываясь. Наконец механик произнёс: «Сейчас внимание!». Все замерли. В тарелке что–то скрежетнуло и смолкло. Все ждали. Механик снова немного поковырял в тарелке и вдруг случился чей–то голос: «Паст…». В народе зашушукали: «Что оно сказало? Что сказало? Что сказало?». Но снова всё стихло…. и внезапно из тарелки очень громко грянула музыка! Какой–то марш. Надо было видеть выражение лиц в зале! После музыки радио заговорило радостным мужским голосом что–то о коммунистическом союзе молодёжи. Все тихо дивились чуду и мало понимали значения слов; затем снова грянула музыка…
И только на улице, расходясь по домам, громко обсуждали столь удивительное событие. Естественно, потом и к радио привыкли  и к кино…

II
Оставим на время село Уварово и его обитателей и перенесёмся в старинный сибирский, небольшой в то время, город Тюмень. Почти в самом его центре находился Детский дом, достаточно опрятный, просторный и довольно внушительный, по тем временам, для столь отдаленного провинциального города.
Ясным сентябрьским утром тридцать первого года к детскому дому подошли красноармеец с чемоданом в руке, женщина с коротко стриженной, по тогдашней моде, причёской и девочка лет десяти, опрятно одетая. Минуя шумную стайку детворы, а также тяжелую входную дверь, прибывшие поинтересовались у дежурной, как пройти к директору; получив ответ, все трое поднялись на второй этаж.
За столом сидела полноватая женщина, лет сорока пяти, с гладко зачёсанными волосами и спокойным взглядом.
– Проходите, товарищи. По какому вопросу? – остановив взгляд на девочке, она поняла, по какому вопросу и указала на стулья, – садитесь, пожалуйста.
– Вот направление, Тамара Михайловна, – женщина с короткой стрижкой достала вдвое сложенную бумагу и положила перед директрисой. Тамара Михайловна вполголоса стала читать: «Яркова Евдокия Федотовна, тысяча девятьсот двадцатого года рождения, уроженка города Тюмени направляется…» – дальше стала читать «про себя».
Красноармеец шёпотом стал сообщать начальнице: «Это дочь комиссара Яркова, погибшего…» – Тамара Михайловна посмотрела на девочку: «Черноволосая, миловидная…»
– Дуняша, выйди на минутку в коридор, посиди там на стульчике.
– Девочка жила у богатых родственников в Ялуторовске, – продолжала сопровождающая женщина прерванный рассказ военного, – они теперь высланы… девочке наверно, трудно будет первое время… у вас такие бойкие дети…
– Я вас поняла, – твёрдым, поставленным голосом сказала директриса, вставая из–за стола, – не беспокойтесь, товарищи. Отношение ко всем воспитанникам у нас одинаковое, исключений ни для кого не делаем, но первое время она будет жить у меня, пока не освоится; будет под моим контролем.
Все трое вышли из кабинета, распрощались; красноармеец поставил перед Дуней её чемодан, пожал руку, что–то шепнул. Тамара Михайловна отвела её к себе, жила она здесь же при учреждении, показала её место; где будет спать, где делать уроки и всё остальное.
Детский дом…. Сколько их было по России в ту пору…. Да и сейчас хватает. Несмотря на свою скромность, Дуняша довольно скоро освоилась в коллективе. Скромность многие отождествляют с застенчивостью, а зря: застенчивость есть следствие характера; скромность – результат воспитания. Со многими сверстницами она быстро нашла общий язык и сдружилась. Некоторые спрашивали: «Директриса твоя сродственница?». – «Нет не родственница, она сказала: весной будет ремонт, отремонтируют две комнаты, и я переселюсь туда».
Были, конечно, и злыдни; шушукались по углам, косо поглядывали и называли за глаза «новая сексотка».
По вечерам пли с Тамарой Михайловной чай с печеньем (печенье, правда, было не всегда, но сахар был). Надо заметить, что на фоне тех жутко голодных лет, Детский дом снабжался относительно хорошо. Тамара Михайловна рассказывала о своём детстве, о гимназии, об учителях. Расспрашивала о родителях, о сиротском житье–бытье.
Отца Дуняша совсем не помнила. Говорили, он умер в двадцать втором году от пневмонии; но она знала, что никакой он не был комиссар, а был командир партизанского отряда. Когда город занял Колчак, он скрывался в лесах, в болотах; простудил лёгкие. Маму помнила смутно и не столько черты её лица, но всё больше фрагменты её лица, фрагменты её красивых платьев. Она была из очень зажиточной семьи (возможно купеческой; дом у них был двухэтажный, каменный) хорошо воспитана, но рано умерла; вслед за мужем, через год, кажется от чахотки…
Что может помнить трёхлетний ребенок? Помнила только, что они часто за ручку куда–то с ней ходили, и последнее время мама часто её целовала и при этом плакала. Было у неё два братика Тима и Игнат. Тима был лет на восемь её старше, а Игнаша на полтора года моложе. Когда случилось следующее в семье несчастье – умерла мама, детей распределили по родственникам. Дуню увезли в Ялуторовек, вероятно к родственникам по отцовской линии, так как в доме часто появлялся дядя Гриша, брат отца, грубоватый, громогласный, видимо, подвыпивший часто говаривал такую фразу: «Не послушался меня. Пошёл за красных. Бог наказал… вот и сдох!». Девочка испугано слушала такого злого дядю. Бабушка ей потом объясняла, что в гражданскую дядю Гришу забрали в белую армию, а Федота в красную. Вот они и поссорились; дядя Гриша ранен был… «Погодите! Они вам ещё покажут! – шумел дядя Гриша. «Кто это «они», про кого это он?». – Маленькая девочка не понимала, но бабушка про «них» ничего не рассказывала.
Своих детей папиной сестре бог не дал. Дуняшу опрятно одевали, обедать сажали за общий стол со всей семьёй; питались хорошо, сытно. В стране был НЭП. Дом большой двухэтажный; первый этаж кирпичный; двор просторный с многочисленными пристройками: конюшней, коровником, стайками для прочего скота; по двору гуляли гуси, индюшки, не говоря уж о курах. Приобреталась даже сельхозтехника, по тем временам дорогая и редкая, молотилка, сеялка и ещё много что. Имелись два огромных погреба, один со льдом. Иногда во двор заезжали телеги гружённые рыбой, из-под рогожи доставались стерляди, налимы и сносились в ледник. Впечатлительному, и, в общем-то городскому ребёнку, всё это было в диковинку. Однажды её поразила огромная глубокая телега доверху наполненная одними щуками.
Хозяин, Александр Иванович, постоянно был занят: то возился в конюшне, перебирал хомуты, то что–то колотил в сарае; то куда–то уходил и возвращался с какими–то бумагами, с какими–то людьми, постоянно с ними спорил, ругался. Двумя словами: весь в делах. Жена его Алевтина Петровна (Дуня звала её мамой) тоже без дела не сидела; целый день со свекровью пропадала на кухне; что–то стряпали, гремели посудой; заготавливали варенья, соленья; по вечерам часто занималась шитьём. Так что, большею частью, ребёнок был предоставлен самому себе. К куклам была равнодушна, зато с удовольствием общалась с соседскими девочками, но Алевтина Петровна почему–то запрещала ей с ними играть. Когда стала постарше, поняла: они были из бедных (семей) и, стало быть, ей не ровня. Когда домработница уводила её в свой двор, она часто крутилась возле дяди Коли. Николай был у них работник, другими словами – батрак. Приходил к ним почти каждый день; колол дрова, пилил, что–то мастерил. Он с удовольствием разговаривал с общительной девочкой, много рассказывал ей всяких историй и сказок.
Был у них и второй работник, дядя Ваня, но он во дворе бывал редко; уезжал куда–то, то на сенокосилке, то просто верхом; был неразговорчивым, мрачным, чем–то всегда недовольным. Дуняше он не нравился. Она с удовольствием наблюдала, как бабушка стряпает пироги, пельмени; как мама шьёт, ей хотелось самой также всё делать.
Часто гуляли с бабушкой, то в церковь (в церкви ей было жутковато, неуютно), то в товарную лавку или в лес. На одной из лесных полян у них находилась так называемая, поскотина. Название это Дуню удивляло, оно казалось ей, до смешного неприличным. Бабушка долго наблюдала за коровами и барашками, потом брала её за руку и отправлялись на поляны за земляникой. Девочка оказалась изрядной сладкоежкой. Однажды бабушка расчесывала ей волосы и обнаружила, так называемый «колтун», непременный атрибут золотухи. После расспросов «что?» и «как?», она спустилась в погреб и среди множества мешков, кулей с сахаром, сухофруктами и прочим, обнаружила бочонок с изюмом с внушительной воронкой, созданной ручонками маленькой чревоугодницы. Конечно, поругали, пристыдили, но и объяснили к чему приводит такое чрезмерное употребление столь вкусного продукта, к тому же еще и немытого.
В христианские праздники, а их было немало, всякие работы в доме прекращались; приходили гости, люди все солидные, солидно и угощались и выпивали, чинно, важно, но не загульно, не шумели. Особенно Дуняше запомнились попы, строгие, степенные, в рясах и с крестами.
Пришла пора ходить в школу. Особого рвения к изучению предметов не проявила: была рассеяна и невнимательна, хотя и в отстающих не считалась. Физкультуру любила: играть в мяч, бегать, прыгать. Возможно, учителя не интересно учили или наклонность к мечтательности, романтический склад были тому причиной, неизвестно. Одно мы знаем точно: пропаганда идей большевистской партии стояла на такой высоте, на какой (перефразируя вождя мирового пролетариата относительно учителя) она никогда не стояла и, конечно, не только в учебных заведениях, а везде; газеты и радио проникали всюду, а в печатную букву в те времена верили «дай ты бог», не то что сейчас. Бог давно отвернулся от россиян за столь легкомысленное вероотступничество и предательство, и только с икон еще кое-где взирали суровые лики с предупреждающими и указующими перстами, тщетно пытающиеся урезонить балбесов, не ведающих, что творят. На них то, этих безумцев, а заодно и всех прочих, и обрушил гнев свой Боженька, да как гениально: перманентно в течении десятилетий руками сатанинских же слуг; ну как тут не скажешь: «Чудны дела твои, Господи!». Он и теперь не спешит поворачиваться к россиянам. Велик грех, велико и наказание. Вот оно: «Аз воздам по делам вашим».
Как бы так ни было, мировоззрение подрастающей дочери складывалось под влиянием школы и той атмосферы вокруг неё, а, отнюдь, не в домашней обстановке, а в так называемой, буржуазной среде. Теперь известно, что это и есть та самая нормальная среда, к которой надо стремиться и создавать общество думающих людей, ответственных за свои действия; повторюсь: это теперь понятно, и то не всем, а тогда в эпоху развитого конформизма… многие мечтали о каких–то коммунистических сказках. Семейство Александра Ивановича капиталистической акулой никак не назовёшь; так, обычный средний класс; да и какое семейство: три человека да приёмная дочь.
Дуняша росла хорошо сложенным здоровым ребёнком, общительным и весьма впечатлительным. В церковь с бабушкой, однако, старалась не ходить, ссылаясь на подготовку к урокам. В храме ей было неуютно, жутковато и необъяснимо от чего, даже страшновато. Может быть, от первого впечатления в раннем детстве, когда её потрясло погружение младенца в купель, отдающую паром, и искажённая при этом, плачущая его физиономия, обтираемая спасительной простынёй в руках многозначительного и серьёзного священника…. может и еще какие–нибудь ассоциации. Дома библейские догмы ей растолковывали, как могли, но не регулярно и не доходчиво. В школе же церковь поносили, как говорится, «и в хвост, и в гриву».
В третьем классе её забавляла фраза, исходившая из уст учителей, по петушиному повторяющаяся по чёрному кругляшу радио, появившемуся недавно в школьном коридоре, и в клубе, и в кино, куда их водили всем классом. Фраза звучала так: «Ликвидируем кулачество, как класс!». Всё было в этой фразе непонятно и смешно. Во–первых, «кулачество» – оно представлялось как драка на кулаках (что довольно часто наблюдалось на переменах среди мальчишек). Слово «класс» – ассоциировалось с их классом в школе (с большой комнатой с партами). Получалась несуразица: запретить драки так же как учебное помещение или, как запретить всех учеников (их часто называли классом) невозможно. Это смешно. Сказали бы проще: «Запретить мальчишкам драться в классе». Конкретное мышление у ребёнка. В суть пламенных речей в этом возрасте вникнуть не каждому дано.
Задавала она вопрос маме по этому поводу. Мама долго и грустно на неё смотрела: «Дуська, Дуська! Какой ты еще ребёнок. Правительство теперь называет «классом» людей, рабочих например…»
Так вот, получается: в церкви страшно, а «ликвидировать, как класс» – смешно. Надо бы не так. Но как мог знать ребёнок, что на самом деле страшно и что смешно. Между тем, многим было не до смеха.
В доме стали говорить о каком–то уполномоченном, который должен скоро прийти, говорили с тревогой. Уполномоченный долго не шёл, но, наконец, появился. Он был в военной форме и оказался их хорошим знакомым. Его хорошо угостили, долго о чём–то разговаривали. Дуню отправили погулять. Она мало что понимала, подходя и слушая у дверей, лишь отдельные фразы уполномоченного: «Ничего нельзя сделать» – «Приказ есть приказ» и несколько раз слово «сирота».
Через какое–то время уполномоченный снова явился и не один, а с двумя военными. Они ходили по всему дому, что–то записывали. Александр Иванович, накинув полушубок, куда–то вышел; бабушка с Алевтиной Петровной сидели на кухне и были очень мрачные, о чем–то перешептывались.
Потом жизнь потекла своим чередом, только, и без того немногословные родители и бабушка сделались совсем неразговорчивыми, печальными; куда то исчез дядя Коля. Маша, домработница, приходила очень редко.
Как-то в середине мая Дуняшу, наблюдавшую за вознёй кроликов в стайке, окликнула бабушка: «Иди-ка в дом, мама зовёт, только руки сначала вымой».
Алевтина Петровна поправила на дочери платье, взяла за обе руки и медленно стала говорить:
– Завтра мы поедем с тобой на вокзал, и ты поедешь на поезде с Машей и тётей Настей в Тюмень
– А вы, а бабушка? – у Дуняши к голу подступил комок.
– Мы не поедем, нам нельзя.
– Я не хочу ехать, – она громко заплакала, – не поеду!
Так надо. Поживёшь у тёти Глаши, ты её не помнишь, а она тебя помнит, с тобой нянчилась, когда ты совсем маленькой была; она тоже наша родственница.
– А кто такая тётя Настя?
– Она из милиции, повезёт твои документы.
– А вы к нам приедете? – несколько успокоившись, спросила Дуня.
– Приедем… позднее.
Алевтина Петровна вынула платок из рукава, утёрла дочери слёзы и заодно навернувшиеся свои.
Ночью Дуня долго не могла уснуть, ворочалась, вздыхала, пытаясь понять, почему ей нужно уезжать, кто такая тётя Глаша?
На следующий день Александр Иванович увёз их на станцию. Там уже ожидали Маша и с ней женщина, очевидно тётя Настя, в кожаной куртке и берете. Маша взяла Дунин чемодан и узел и все зашли в помещение, довольно невзрачное. Как, впрочем, все станции небольших российских городков.
Поезда долго не было. Дуня вышла на перрон, который явно не тянул на такое изысканное название, так, широкий тротуар, грязноватый, с выбоинами и щербинами.
Была чудесная солнечная погода; девочка скучающе бродила вдоль низенькой ограды по вперёд, то назад, постукивая ладонью по наконечникам чугунных прутьев. Ожидающих было немного, все озабоченные чем–то и так же скучающие. Но вот в конце площадки показалась группа молодых и шумных людей; несколько девушек в красных косынках; подвыпивших слегка, парней; кого–то весело провожали; фальшиво звучала гармошка, кто–то пытался петь частушки про буржуев и всякий раз останавливался посередине каждого куплета. Дуняша решила подойти поближе, но появилась Маша и сказала, что сейчас придёт поезд.
Через три минуты на самом деле появился паровоз, пыхтя и повизгивая. У Дуняши сжалось сердце, и снова подступил к горлу комок; появились вагоны; молодая и бравая тётя Настя предъявляла проводнику билеты. Маша и Александр Иванович прошли с вещами в вагон.
– Стоянка пять минут, – объявил проводник.
– Ну, Дуничка, давай прощаться, счастливой тебе дорожки, – Алевтина Петровна, всхлипнула, доставая платок, другой рукой перекрестила сироту и поцеловала в лобик, – не переживай, мы приедем к тебе…
У Дуняши увлажнились глаза; бабушка, не переставая, крестилась и, кажется, шёпотом бормотала молитву, потом также поцеловала ребёнка в лоб. Тётя Настя взяла девочку за руку и помогла подняться в вагон.
Там было душно, людно, но вполне чисто, во всяком случае, в их купе. Дуняша прильнула к окну, кивая головой, так как бабушка делала жестами какие–то знаки. Потом замахала ручкой в ответ машущим маме и бабушке; вагон уже медленно двинулся, и они быстро пошли за её окном, делая прощальные взмахи и утирая глаза платками, только сейчас по–настоящему осознав потерю столь полюбившего им чада. Поезд набирал скорость, а они печально смотрели вслед. Бабушка беспрестанно молилась.
Думали они в тот момент, знали ли, что не пройдёт и трёх недель, и они будут садиться с этой же платформы. Но уже в другой вагон с одним оконцем и не в сопровождении добродушной тёти Насти, а угрюмых, грубых конвоиров; вместе с тремя десятками несчастных попутчиков, под непрерывный плач детей и причитания безутешных баб. И повезут их не Тюмень, а дальше в Тобольск, а там ещё дальше на север на телегах ещё восемьдесят километров до богом забытого Красного Яра и выгрузят среди тайги с мешками и узлами с сопливыми детишками жить поживать «да добра наживать». А их-то добро? А конфисковали! Отняли. А потом превратили в запустение, разбазарили; в неумелых лентяйничьих руках разве добро сохранишь? Но это потом. Сейчас прощай Ялуторовск, малый сибирский городок. Некогда пристанище гордых декабристов Муравьёва. Пущина, Якушкина. Знали бы они; одобрили ли? Вряд ли. Узок их круг был… и в классах они понимали, возможно, не больше чем девочка Дуня, задумчиво прильнувшая к вагонному окну, проносившему её мимо изб, полей и перелесков в неизвестность.

III
Вот и Тюмень. Под фыркающие паровозные выхлопы поднялись по ступеням к вокзалу, остановились, ожидая, когда рассредоточится народ. Почти сразу же подошла полная женщина средних лет: «Вы из Ялуторовска? Моя фамилия Волкова», – она протянула документ милиционерше. Та внимательно его изучила, потом обратилась к Дуняше: «Это твоя двоюродная тётя, тётя Глаша; пока будешь жить у неё. Идёмте, мы вас проводим». Она пошла впереди с тётей Глашей, а Дуня с Машей сзади. Шли по дощатому настилу, потом по булыжной мостовой. Тюмень встретила их ласковым солнцем, ароматом шумящей листвы за оградами; повсюду, повинуясь тёплому ветру, кланялась им, набравшая пышный цвет черёмуха. Дуняша с интересом рассматривала дома на противоположной стороне улицы, в основном бывшие купеческие и мещанские, неказистые и однообразные, но, в сравнении Ялуторовскими, более внушительные.
Свернули в переулок и остановились у небольшого, ничем не примечательного, двухэтажного дома. Здесь и жила тётя Глаша. Маша и милиционерша попрощались, и они зашли в дом. Тётя Глаша с мужем занимали две комнаты на втором этаже; семнадцатилетний сын их, Антон, недавно уехал в Свердловск на стройку Уралмаша. В квартире было чисто, уютно; большой оранжевый абажур над столом и на окнах, как полагается, герань. Тут и обосновалась наша героиня. Потекли однообразные скучные дни. Иногда по выходным, прогулки с тётей по городу. Чаще во дворе с соседской девочкой, которая была младше на три года, или мальчишками из соседних домов, с криками бегающих по крышам сараев и разгоняемых не менее крикливой бабой Шурой с первого этажа.
Пожалуй, самым ярким воспоминанием о тех днях был сундук. Большой. внушительный, покрытый кружевной скатертью, он стоял между высоким комодом и широкой, тёти Глашиной, кроватью. Как-то рассказывая о двоюродной сестре, она подошла к сундуку и сказала: «Вот здесь вещи твоей мамы, иди, посмотри». Она открыла сундук и, под резкий запах нафталина, стала доставать платья из шёлка, крепа, сатина, бархата, великолепно отделанные бисером и какими–то камушками; тут были и блузки и кофты, всё очень добротное, красивое. Конечно, это не могло не впечатлить юное девичье сердце; глаза Дуняши округлились, она инстинктивно заглянула в глубину сундука; да, много чего было там, туфли, ботиночки, сапожки и прочее, всего и не упомнишь. «Вот вырастешь, – заверила тётя Глаша, складывая платья и закрывая сундук, – и эти вещи будут твои». Забегая вперёд, заметим, что вещей этих Дуняша больше не видела. В конце суетливых тридцатых, когда, повзрослев, Евдокия насовсем покидала Тюмень, было не до платьев, да и у тётки она практически не бывала; а когда бывала, косилась только на сундук, а заговорить о содержимом стеснялась, а тётя Глаша о маме больше не рассказывала.

*   *   *
У заведующей Дуняша прожила до весны, потом её переселили в новую отремонтированную комнату вместе с еще тремя девочками. Жили дружно, ходили в школу, которая находилась совсем рядом в соседнем квартале. К своему новому положению Дуняша привыкла довольно быстро; втянулась, даже увлечённо, в своеукладную детдомовскую жизнь и впитывала, как губка, все воспитательные заряды, преднамеренно закладываемые бдительной властью и опекунами. Очень модными в то время были, так называемые, «пирамиды», где условно–абстрактным методом отражались новые идеи, а заодно укреплялось физически подрастающее поколение, короче говоря, наглядное выражение политическо–массовой работы.
Девочки и юноши выполняли их с удовольствием (в том числе и Евдокия), репетировали старательно, соревнуясь друг с другом. Изображали самолёты, паровозы и ещё много чего. И мало кому приходило в голову, что это отражение действительности подобно первобытнообщинному строю.
Убьют дикари мамонта и пляшут вокруг него, изображают подвиги. А вся идеологическая схема?! А это взято из религии; ничего умнее не придумали. Даже бог есть (Ленин – всегда живой и даже живее всех живых). Апостолы – члены политбюро, названия должностей, конечно, изменены, инструкторы – попы. Чем не церковь? И народ уверовал. Во что–то надо верить. Примитивно? Конечно, невосприимчивый человек – уже не примитивный. Цари – Романовы плохо знали народ. После них кто–то гениально поставил на нужный номер. А кто сказал, что дьявол глуп? Жизнь кипела. Страна строилась. Молодежь была при деле и «сознательная». Теперь Дуняша хорошо знает что такое классы, сколько их и какие хорошие, а какие плохие.
В начале лета тридцать второго года Дуняшу вызвали в кабинет начальницы. Она была не одна, беседовала с молодым человеком в военной гимнастёрке.
– Вот, Дуня, это твой брат, Ярков Тимофей Федотович, – сообщила Тамара Михайловна, – ты ведь знала, что у тебя есть братья?
– Да.
– Это твой старший брат, приехал тебя проведать. Он ведь тебя помнит, а ты, конечно, не помнишь – маленькая была. Так ведь?
– Да.
– Он служит в Красной Армии, и сейчас у него небольшой отпуск. Я отпускаю тебя с ним до ужина; погуляйте, познакомьтесь поближе, ну, в общем, сами знаете.
Они вышли от директора. Оба были немного смущены, разговор не клеился, да это и понятно – первая встреча.
– Пойдем, покажешь свою комнату, я посмотрю, как ты живёшь, – наконец произнёс Тимофей и взял сестру за руку.
– Надо на третий этаж.
Они развернулись и направились к лестнице.
– Здесь у нас малыши живут, а вот наша комната, – Дуня распахнула дверь; в комнате никого не было, – девочки пошли гулять, я чуть было тоже с ними не ушла.
– Молодцы, порядок в комнате, чистота! Которая твоя тумбочка? Я тут тебе гостинец привёз, – он достал из саквояжа пакет.
– Спасибо. Вот здесь. А ты где живешь?
– Я далеко отсюда в Казани. Знаешь такой город?
– Знаю.
– Когда мама умерла, нас всех распределили по семьям. Меня забрал дядя Миша Силин, тебя родственники, а Игнашу дядя Арвид, папин друг, он был в гражданскую войну латышским стрелком и охранял Кремль. Они тут недалеко в Боровке живут. Я завтра к ним поеду, посмотрю как так Игнат. Его усыновили, фамилия у него теперь Билас.
– А ты папу помнишь?
– Помню, конечно…. Слушай, пойдем на улицу, смотри, какая погода!
– Пойдем, – с удовольствием согласилась Дуняша и они решительно двину-лись к выходу.
– Идём в городской парк, я там так давно не был…
– А мы туда часто бегаем с девчонками.
Они направились в парк. Дуняша с интересом посматривала на брата; она и не ожидала, что он такой взрослый, ещё и военный, это ей льстило. Знакомые девчонки переглядывались и шептались, провожая их удивлёнными взглядами. Тимофей был строен, подтянут, среднего роста, русые волосы, открытые серые глаза, открытый лоб, одним словом, симпатичный молодой человек в ладно пригнанной военной форме.
– И папу, и маму я очень хорошо помню. Последние годы папа сильно болел и я редко его видел, да и мама часто болела, не повезло им, в общем…, так рано ушли из жизни….
Тимофей подошёл к киоску с мороженым, купил два стаканчика; они подня-лись в пустую ещё танцевальную площадку и сели на лавочку.
– Тимофей Федотович, а что у тебя за значок, красивый такой?
– Что ты меня по отчеству? Зови просто Тима.
– Ладно.
– А значок этот выдали после окончания училища, школы чекистов.
– Ты чекист?! – на лице сестры отразилось удивление одновременно с восхищением.
– Ну…, – замялся он, – так сказать, начинающий.
– Здорово!
– Тима, а у тебя фотография мамы есть?
Он немного помолчал.
– Знаешь, у нас был большой фотоальбом, и было много фотографий и мамы и папы и дедушки и бабушки, но он куда–то исчез. Я спрашивал дядю Мишу. Он сказал, что видел этот альбом в доме, но после похорон мамы в суете о нём забыли; весь дом и имущество стали описывать, кто–то, видимо, его забрал.
– Жалко, – грустно сказала Дуня.
– Дедушка наш погиб в Русско-японскую войну; вообще… сплошные невезения.
Они ещё долго бродили по парку, потом по улицам.
– А хочешь, я покажу тебе наш дом?
– Хочу.
Они свернули в проулок, потом вышли на параллельную улицу.
– Вот он, наш дом, – показал рукой Тима. – Мы жили на втором этаже; на первом жил какой–то управляющий, не помню чего.
Это был добротный двухэтажный кирпичный особняк постройки, скорее всего, второй половины девятнадцатого века; над крышей флаг, разумеется, красного цвета, вполне ухоженный дом.
– Сейчас здесь районный исполком; наверняка всё внутри перестроили.
Дуняша с интересом осматривала дом и ещё несколько раз оглянулась: «Надо же, сколько раз проходила мимо и даже не предполагала, что тут жила».
– Ты, между прочим, тут и родилась, – сказал Тима. Потом добавил, – И я, наверно, тоже…
– Пойдём зайдём к тёте Глаше, ты ведь у неё жила?
– Да, жила.
– А что не заходишь к ней. Она обижается.
– Не знаю. Как-то всё некогда.
У тёти Глаши, как всегда. Уютно, чисто. Пили чай с вареньем и бубликами. За чаем она расспрашивала Дуняшу о детском доме:
– Парни, наверно, хулиганят?
– Нет, что, у нас строго; один был хулиган, его отправили в колонию.
– С девочками дружно живёте?
– Дружно.
Тима спросил про фотографии: нет ли маминых? Глафира Андреевна вынесла из другой комнаты альбом в толстенном переплёте и они принялись рассматривать. «Вот ваш дедушка».– «Он военный был?». – «Тут он в форме инженера, он занимался строительством железных дорог. А вот тут он в военной форме. А вот ваш папа с каким–то другом, тоже в форме, прапорщика, кажется; а вот мама ваша, фото не очень чёткое, тут она еще до замужества…»
Дуня долго и сосредоточенно разглядывала картонное изображение в профиль совсем ещё юной девушки с большой тёмной косой. «А вот мы с вашей мамой, – с фото смотрели две миловидные молодые женщины в креп–марокеновых блузках, – ты, Дуняша, будешь наверно на маму похожа».
– Не знаю.
– Спасибо, тётя Глаша, Дуне пора, у них строгий распорядок.
Они расстались у ограды:
– Ну ладно, учись хорошо. Слушайся старших. Вот возьми мой адрес и пиши мне письма.
– Казань…, – стала читать Дуня.
– Я там живу и служу; я тоже буду писать тебе. Завтра, к сожалению, не смогу тебя увидеть. Ну…, до свидания! – он поцеловал её в лоб и быстро зашагал вдоль улицы. Девочка долго смотрела ему вслед. Что–то новое появилось в её чувствах: теперь она была не одна.

*   *   *
Как то майским воскресным утром тридцать шестого года Дуняша услышала голос из коридора: «Яркова, спускайся вниз, там к тебе пришли!». В вестибюле стоял Тима, рядом с ним совсем молодой юноша в сереньком френче.
– Ну, Евдокия, ты и разневестилась! – восторженно произнёс Тимофей, обнимая сестру, – сколько? Полтора года не виделись. Вон как выросла! Это братик твой младший, Игнат. Познакомьтесь.
Игнат смущённо подал руку.
– Сейчас пойдём в кино. «Весёлые ребята», отличный фильм, в Казани смотрел. Билеты все проданы; нам последние достались на дневной сеанс.

*   *   *
Из кинотеатра вышли оживлёнными. Смеялись над различными эпизодами фильма. Гуляли в парке, ходили на пристань, любовались, новенькими колёсными буксирчиками, бойко таскавшими здоровенные баржи. Потом просто бродили по городу.
– Вот наше училище, – Евдокия показала на двухэтажное кирпичное здание, окружённое со всех сторон молодыми тополями, – послезавтра экзамены начинаются.
– Ты в акушерской школе? – удивился Тима?
– Я ведь тебе писала…
– Ах да! Точно. Но ты еще только собиралась…
– Многие девчонки наши на швейные курсы пошли; парни на рабфак, а мы с Зульфиёй решили сюда…, а ты, Игнат, в каком классе?
– В девятый перешёл.
– А куда хочешь поступать?
– Не решил ещё, хотелось бы в летное…
– Ого! Здорово! Будешь как Чкалов!
– Надо ещё поступить, да ещё и закончить, – заметил Тима, – математику с физикой хорошо знать.
– Физика для меня – тёмный лес, – продолжала Евдокия, – хорошо, что у нас теперь будут только медицинские предметы; но вот латынь учить… скучнейшее дело.
– Но нужное.
– Кстати, на следующий учебный год училище переводят за город, говорили, в какой–то посёлок, я не запомнила.
– А на чём будешь ездить туда?
– Мы и жить будем там, в общежитии.
– Обязательно напиши новый адрес.
– Напишу, конечно.
Они продолжали прогуливаться.
– А давайте сфотографируемся, – предложил Тима, – вон на той стороне фотоателье.
– Правда что, давайте! А то у нас ни одной фотокарточки нет.
В приподнятом настроении от столь удачной идеи, все трое вошли в темноватое помещение. Клиентов было немного. Один мужчина неопределённых лет, в шляпе, совсем тогда не модной, разглядывал образцы снимков и хорошо одетая парочка, заискивающе улыбающаяся лысоватому фотомастеру во фланелевой жилетке, который, энергично жестикулируя, что–то им объяснял.
– Минуточку, молодые люди, – обратился к вошедшим мастер, – присаживайтесь.
Они сели на резной лакированный деревянный диван в ожидании, но не успели осмотреться, как фотограф подошел к ним: «Будете фотографироваться, товарищи?». – «Да, хотим. – Сказал Тима, – мы хотим сняться втроём, так сказать, групповой портрет». – «Как вам будет угодно, товарищи, проходите сюда», – он показал на толстую драповую портьеру. Все трое осторожно зашли в полутёмное помещение. – «Вот сюда, пожалуйста – мастер включил свет: посреди комнаты стоял на треножнике фотографический аппарат, по бокам софиты, по углам у стены две пальмы и такой же деревянный диван, как в прихожей; в углу детская деревянная лошадка, – так–так, минуточку, – суетился фотомастер, – на каком фоне желаете?». – «Да нам на любом; лучше будет на гладком наверно…».  «Так–так… тогда сюда, – он показал на диван, – товарища лейтенанта усадим в центре, девушку слева, юношу справа. Вот так, замечательно! Когда я скажу «внимание!», головки наклоним к центру, товарищу военному, голову прямо; кстати, фуражечку лучше надеть – так будет эффектней». Он продолжал суетиться, включил софиты, двигал камеру вперёд–назад; наконец забрался под чёрную накидку, – «желательно не моргать», – он, было, взялся за колпачок объектива, но выбрался из–под аппарата, подбежал к Дуняше, поправил её головку и наконец, вернувшись к камере, произнёс: «Внимание, не двигаться, снимаю!».
…У вашего покорного слуги, пишущего эти строки, есть эта фотография. Тима с Игнатом были несколько напряжены, Евдокия же нисколько: задумчиво склонила голову; мягкий спокойный взгляд; даже непривычно для снимков тридцатых годов.
На улице Тима вручил сестре квитанцию: «Через три дня заберёшь три фотографии, одну вышлешь Игнату, другую мне, сейчас зайдём к тёте Глаше, потом проводим тебя».
Отправились, неспеша, дальше. Игнат рассказывал про своих сверстников в Боровске, про рыбалку. Какой–то паренёк окликнул: «Дуся, привет!». Девушка махнула рукой, вроде: «Отстань, не мешай».
– Кто такой? – спросил Тима.
– Да так, знакомый.
– Не жених ли?
– Ты что, с ума сошёл!
– Смотри, тебе ещё учиться.
– Да он хороший парень, наш детдомовец. Сейчас устроился на судозавод.
– А он не пристаёт к тебе?
– Нет. Что ты, он, наоборот, меня защищает. Когда мы ходим в парк на танцы (он играет там в оркестре на трубе), если какие-нибудь незнакомые парни начинают приставать, он быстро их отваживает. Его там все знают.
– Целовались? – не отставал Тима.
– Н-н-ет, – не очень уверенно промолвила сестра, – он скромный парень, в общем: друг. Всегда провожает вечером до дому, сам теперь у нас не живёт.
У тёти Глаши попили чай, как всегда. Тима взял свой саквояж, и отправились провожать сестру. У ворот простились. Тима достал увесистый пакет.
– Тут деньги и кое-что из продуктов. Если в чём нужда будет – пиши. И, во-обще, пиши чаще, поняла?
– Поняла, поняла.
– Про фотографии не забудь, крикнул Игнат, пройдя несколько шагов.
– Не забуду!
Потекло время. Письма писать она, конечно, ленилась. Игнату посылала только новогодние открытки. За время учёбы со старшим братом виделась всего два раза. Он в чём–то изменился, какая–то озабоченность в лице, куда–то спешил. забегал в общежитие на полчаса не больше; было ему не до прогулок; порасспросит, как живёт, как учится, оставлял какой-нибудь гостинец и спешно удалялся. Видимо для офицеров НКВД время было суетливое.
Евдокия, впрочем, совершенно не ощущала известной нам тревоги тех лет, а скорее наоборот: страна, казалось ей, да и не только ей, была на подъёме. Кругом трубили о стахановцах, полярниках, Днепрогэсе, Беломорканале и еще о многом. А еще о каких–то вредителях и каких–то диверсиях, которых почему–то становилось всё больше, но как хорошо, что они минуют их город.
Итак, политика её совсем не интересовала. Она жила тем маленьким мирком. Что был вокруг: подруги, самодеятельность, спортивные соревнования, походы. Как-то весной тридцать восьмого после занятий, она встретила Игната. Он был мрачен и чем–то подавлен. Передал подарок Тимин на день рождения, на совершеннолетие. Это был красивый теплый свитер. Они немного прогулялись. Игнат всю дорогу молчал.
– Что–то случилось?
Игнат продолжал молчать.
– Да что с тобой? Что молчишь, я же вижу, что–то случилось.
– Только ты никому не говори. Тима сказал и тебе не надо говорить.
– Никому не скажу, а что произошло?
– Отца арестовали.
– Да ты что-о? А за что?
– Тима сказал за связь с троцкистами. Но он не верит, и я не верю, никакой связи у него не было.
– Да–а, вот это – да!
– Только, Дуся, никому.
– Не волнуйся, я никому не скажу, а давно его арестовали?
– Скоро месяц будет.
– А Тима может его выручить?
– Он сказал, не может, он даже не знает, где отец находится.
Они долго шли, молча, уже подходили к вокзалу.
– Как у тебя с учёбой?
– Нормально, только настроения никакого нет.
– Да ты уж слишком переживаешь; может, отпустят, раз он не виноват. У нас с тобой сейчас много общего: ты выпускник и я, ты школу, я училище.
– Это точно.
– Ты сейчас должен собраться, сосредоточиться, – назидательно говорила Евдокия, беря на себя роль воспитывающей старшей сестры, повторяя слово в слово своих курсовых наставников, – никаких гуляний, сидеть и заниматься.
– Да, конечно, – неуверенно говорил брат.
– Не раскисай, возьми себя в руки; ты же мужчина, – говорила Евдокия, по-жимая руку брату, садящемуся в поезд.
Она долго смотрела вслед удаляющимся вагонам. Сегодня она чуть-чуть почувствовала себя взрослой. Но вряд ли задумывалась, что вот её ещё раз коснулось страшное, безжалостное колесо несправедливости. Да и на самом деле, кто такой для неё этот латыш? Она и раньше о нём не знала и не думала, вот только Игнат…. Не знала Евдокия, да и не могла знать, что и с Игнатом и с Тимой они больше никогда не встретятся. Жизнь диктует свои повороты, нам только кажется, что мы сами выбираем себе дорогу.

IV
Курсы окончены. Евдокия получила направление в Упоровский роддом. Небольшой районный городок расположился на живописном берегу Тобола, красивой сибирской реки, в этом течении ещё совсем не широкой; тихий, с покладистым провинциальным бытом.
Дали ей комнату в доме рядом с больницей. Обставлена комната бедновато, но «акушериха», как звала её соседка Тоня, быстро навела порядок, чистоту и уют. Тоня была замужем, очень общительная, весёлая, года на три старше Евдокии, работала учительницей русского языка в школе. Они сразу сдружились.
Надо заметить, что в городишке этом, Упорове, было много молодёжи. Среда Евдокии была, в некотором роде, элитно–интеллигентная, естественно, уездного масштаба: учителя, медработники, агрономы, землеустроители, клубные работники и тому подобные. Скуки, что мы наблюдаем теперь в современной глубинке, тогда не было; пьянства – ни–ни, даже и слышать не слыхивали, чтобы кто–то из молодёжи напился; только по праздникам и только немножко, для настроения. А что взамен? Волейбол, кино, танцы. Всё это рядом, всё это вокруг клуба – это центр. Летом в жару – конечно же, на реке.
Работы в больнице много. Ночные дежурства, экстренные вызовы. Рождалось в то время много, особенно в сельской местности и особенно мальчиков. Пожилые нянечки говорили: не иначе как перед войной. Районный роддом, явно, не скучал.
В такой суете некогда было задуматься и о личной жизни. Кстати, надо заметить, что наша героиня к тому времени не дурно сформировалась: невысокий рост вполне компенсировался стройной фигуркой со всеми необходимыми пропорциями; если прибавить весьма миловидное личико с некоторой восточной смугловатостью, то  получался довольно соблазнительный, для противоположного пола, объект. Слегка привздёрнутый носик придавал лишь пикантность провинциальной молодой особе. На неё даже положил глаз начальник местного отдела НКВД. Окна его кабинета выходили на улицу, ведущую к роддому. Ему часто приходилось наблюдать и провожать глазами миловидную медичку. Его знали многие в городе – поскольку – власть; знала и Дуняша, ей даже шепнули когда-то, указывая: «Большой человек и холостой». Он с участливой улыбкой здоровался при встречах на улице, но девушка совсем не реагировала на знаки внимания, а скромно и вежливо отвечала на привет-ствия, ускоряя шаги. Прежде всего, он ей казался старым, хотя «большому человеку» было чуть за тридцать пять, а, потом, она вообще по натуре была человеком стеснительным с сильно развитым интуитивным чутьём.
Как-то раз на работе няня передала ей записку:
– Приходил посыльный из отдела, сказал передать вам.
– Из какого отдела?
– Из Чеки.
Она развернула листок: «Уважаемая Евдокия Федотовна, прошу Вас после работы зайти в управление внутренних дел в 17:30, подпись Новиков С. Н.».
«С чего бы это? Что ему нужно?», – недоумевала Дуняша, – может от Тимы что-нибудь? Да нет, позавчера письмо его получила».
В письме брата было, между прочим, сообщение, что он женился и на Новый год, может быть, приедут к ней в Упорово; была вложена фотография: Тимофей с супругой; среди прочих новостей об Игнате только: «Игнаша учится в ФЗУ в Омске».
В назначенное время она постучалась в кабинет Новикова; вошла, поздоровалась, села на предложенный стул. Сергей Николаевич не торопился начинать разговор и, как-то загадочно, почти задумчиво смотрел ей прямо в лицо. Евдокия, как и полагается, смущённо потупилась. Наконец он заговорил:
– Как вам у нас работается, Евдокия Федотовна? Вы ведь ещё совсем молодой специалист.
– Нормально, – пожала плечами Дуняша.
– А как условия? Зима надвигается.
– Нет, Сергей Николаевич, с дровами нормально. Я окно утеплила, раму законопатила…
– Так, значит всё нормально, всё хорошо, – Сергей Николаевич встал и прошелся по кабинету, затем вернулся на прежнее место, – а что там за ЧП у вас было с одной из рожениц? Какой–то шум?
«Вон он куда клонит, – заработала мысль у Евдокии, – откуда он узнал?».
Дело было около месяца назад в её дежурство. В родотделении было всё спокойно; она сделала обход, померила температуру и всё остальное необходимое; нянечка дремала, и… она позволила себе отлучиться ненадолго, что-то надо было ей дома сделать; да заболталась с Тоней, соседкой. Вдруг слышит крик: «Дуся! Дуся! Там женщина рожает, срочно беги!». – кричала прибежавшая девушка из регистратуры. Сломя голову, Евдокия бросилась назад. В палате нянечка и санитар возятся с роженицей, та орёт по сумасшедшему. Дуняша поняла: плод перевернулся; плохо дело. Подоспела вовремя опытная заведующая; слава Богу! Разродилась и все живы. Повезло. А то, при другом бы исходе – тюрьма. Год–то тридцать восьмой!
– Да, был случай тяжелый, но всё обошлось; она местная, я была у них; мальчик здоровенький и мама нормальная…
– Та–ак, понятно. Значит, всё хорошо, – он откинулся на спину стула и повторил медленно, – всё хорошо. У меня ещё вопрос к Вам, Дуся… личного характера, – он помолчал, – Вы мне очень нравитесь…, и я знаю, что у тебя жениха нет. Так ведь? – он неожиданно перешёл на «ты».
Евдокия, потупившись, молчала: «Вот ведь что надумал…, но уж нет… шиш тебе…»
– И у меня никого нет, – продолжал Сергей Николаевич, – почему бы нам не подружиться? Сходили бы в кино. Поужинали вместе. Как ты на это смотришь? Что молчишь?
– Нет, Сергей Николаевич, – Дуня встала, смущённая, – я не могу… и не хочу… друзья у меня есть…, нет, Сергей Николаевич.
Хоть она была смущена, но говорила дольно решительно и он эту решительность почувствовал.
– Ну, что ж, насильно мил не будешь. Приятно было поближе с Вами познакомиться, – он тоже встал, поправил портупею, выражение лица досадливое, – я, всё же, надежды не теряю, поскольку, на самом деле, вы мне очень нравитесь и кто знает… ну до свидания, Евдокия Федотовна, всего Вам доброго, – он протянул руку.
Она пожала руку, не глядя на него, и произнесла поспешное «до свидания».
Дуняша вышла от начальника сильно озадаченной: «Тоже мне, придумал дружбу предлагать; это значит, я должна на танцы, в кино ходить с взрослым дя-денькой? Что скажут подруги? Ерунда какая–то».
Надо заметить, что, в отличие от большинства своих подруг и сверстниц, она не была подвержена повышенному влечению к противоположному полу в чисто физиологическом аспекте и общение с молодыми людьми воспринимала как обычную дружбу. Но сегодняшний совсем неожиданный разговор с практически незнакомым человеком заставил её задуматься над перспективой интимных отношений вообще и конкретно по отношению к себе самой. Хотя, в сущности, об этом не было ни слова. Но мысли роились и витали именно в этом направлении. Довольно частые разговоры подруг на эротические темы приобретали теперь реальные очертания. Мысли эти она гнала, но они снова лезли в голову.
Дома соседка Тоня с недоумением наблюдала за ней.
– Ты что сегодня какая–то никакая?
– Какая - никакая?
– Полчаса трешь одну тарелку. Случилось что–то?
– Да нет, ничего…
– Пойдём к нам, у меня кагор есть; Сашка где–то шастает, непонятно где.
Поначалу болтали о пустяках, но Антонину не проведёшь: по лицу подруги нет-нет да пробегала какая–то тень.
– Ты, всё же, что–то от меня скрываешь; говори, я никому не скажу.
Евдокии самой хотелось рассказать о разговоре с Новиковым, но было как-то ей неловко, даже, чуть ли не стыдно.
– Ладно, слушай. Только обещай – никому не расскажешь!
– Обещаю. Ты меня знаешь – секреты не выдаю.
И Дуняша подробно рассказала о встрече с Сергеем Николаевичем. Антонина слушала внимательно и, то хмурилась, то расширяла глаза; потом, чуть помолчав, сказала:
– Да–а, и про тот случай в роддоме спрашивал?
– Ну да. И откуда узнал? Так всё быстро обошлось.
– Стукачи. Их везде полно, стукачей и кляузников. Да и с чекистами надо поосторожней. В прошлом году столько позабирали… ни за что.
– Как ни за что?
– Тс–с, – Антонина приложила палец к губам, – молчание – золото.
– У меня брат чекист.
– Знаю, говорила…. А что, этот Новиков совсем тебе не нравится? Такой видный мужчина.
– Нисколько. Не в моём вкусе. Старый.
– Какой он старый! Нормальный. Мужчина и должен быть старше. В общем так. Ничего особого не случилось, не бери в голову, но и букой не ходи. Улыбайся и делай вид, что ничего не произошло. Давай, выпей винца, – Тоня подняла рюмку.
Пришёл Саша.
– Ты где шляешься? Скоро восемь.
– Сейчас расскажу. Что у вас за праздник?
– По поводу твоего отсутствия.
– Ну ладно, – Евдокия поднялась, – пойду к себе.
– Иди, Дусенька, отдыхай. Завтра я разбужу.
Пока муж умывался, Антонина задумалась: «Как бы зло не затаил начальник, да мстить не начал, хотя производит впечатление вполне порядочного человека; но кто его знает, что у этих чекистов на уме».
В конце декабря Дуня получила от брата Тимы короткое письмо с новогодним поздравлением и сообщением, что не сможет приехать. Не дают отпуск. Раза два встречала на улице Новикова. Первый раз она, завидев его раньше, почти испугалась; он же, как и всегда, с улыбкой почтительно поздоровался. Другой раз мельком кивнула, почти на бегу, потому как стояли крещенские морозы; он, как ей показалось, ответил сухо, будто бы в какой–то досаде. Но что не бегу может только показаться? Время тоже ведь только кажется, что идёт медленно или быстро, на самом деле оно постоянно и не подвластно никому и ничему. Дуняша хорошо чувствовала время, вернее, совсем его не чувствовала, так как была спокойна, невозмутима; жила привычной для себя жизнью.
Однажды Тоня ей сказала:
– Радуйся, Дунёк.
– Чему это?
– Уехал твой Новиков, перевели его.
– Вот и прекрасно.
– Сейчас вместо него лысый, семейный и злой. Заместитель его. Да ты его знаешь.
– Понятия не имею.
– И не имей.
Тоня была поопытней Евдокии в житейских делах и осторожная в разговорах, и было от чего: кого–то из её родственников репрессировали в Ишиме, сама она оттуда; отец их бросил, росла одна с мамой. При каждой выпадавшей возможности ездила её навещать и помогала, чем могла. Об арестованном родственнике, естественно, никому не болтала, даже своей молодой соседке, хотя к ней, как ни к кому больше, прониклась большим доверием; чисто интуитивно. Дуняша же более оптимистична, но и также не очень болтлива. Окружающий мир и, в частности, пропаганду принимала за чистую монету; и радио, и газеты (свято верила печатной букве) как, видимо, и её отец когда–то поверил идеям большевизма. Ведь идеи–то сами по себе отдельно взятые, и красивы и понятны, только тогда мало кому в голову приходило, что они не осуществимы. Впрочем, Дуняша мало интересовалась масштабами великих строек, её больше волновали дела насущные: вечеринки с подругами и лыжные прогулки с ними же.
Очередную вечеринку по случаю Международного женского дня организовали у Тони и Дуси. Было весело, шумно. Танцевали под, недавно приобретённый, новенький патефон, дорогущая по тем временам, но нужная вещь. Сидели допоздна, болтали о всякой чепухе, сплетничали. Тоня обронила фразу: «Вы знаете, у нас в школе появился новый учитель физкультуры, молоденький, такой симпатичный!». – «Да–да, – подтвердил кто–то, – глаза такие открытые, выразительные; очень симпатичный молодой человек». – «Да он какой–то необщительный; нас сторонится…».
Обычно, когда заговаривали о молодых людях и их достоинствах, Евдокия не придавала значение, пропускала информацию мимо ушей, а тут эти фразы почему-то запали в память: «Интересно, что это за красавчик там у них появился?».
Но расспрашивать Тоню не стала. Вскоре ей самой представился случай лицезреть столь загадочный индивидуум. Комсомольские вожаки городка готовили районную спартакиаду. Евдокию, конечно же, записали в волейбол. Занимались по вечерам в школьном спортзале. Как то на одной из тренировок в зале появились двое молодых людей. Одного она знала хорошо, другого видела впервые. Невысокого роста, но подтянут, глаза действительно выразительные; всё время смеялся. «Этот что ли?», – пронеслось в голове.
Да, этот, этот. Это жен наш Уваровский герой, прибывший по путёвке Тюменского отдела народного образования. «Да ничего особенного; парень как парень», – умиротворённо промелькнуло у Евдокии в сознании; она тут же переключилась на игру. Движения, крики, падения…. И Анатолий обратил внимание на смугловатую, подвижную спортсменку:
– Кто это, вон та чёрненькая? – спросил он приятеля.
– Дуся, медичка из больницы.
– Хорошо подаёт. У неё кто–то есть?
– Не знаю, кажется никого.
После тренировки Евдокия с подругами, усталая, но оживлённая, отправилась в гардеробную, даже не взглянув на молодого учителя.
В конце недели в клубе, как обычно кино, на сей раз «Броненосец Потёмкин». У входа, среди прочих, стояла Тоня с мужем и новый учитель с какой–то девушкой.
– Дуся, познакомься – наш новый учитель, Волошин Анатолий.
– Здравствуйте, Анатолий.
– Здравствуйте, Дуся. Как идут тренировки?
– Нормально.
– Его тоже включили в команду, только по стрельбе, – вставила Тоня.
– Хорошо стреляете?
В этот момент стали запускать в кинозал; скопившаяся публика пришла в движение и оттеснила Евдокию в сторону. «Шустрый какой, не успел приехать и уже девицу подцепил, – подметила про себя, Евдокия, удивляясь одновременно на не весть, откуда взявшейся ревностной своей досаде, – да мне–то какое дело?». Она достаточно успешно отогнала несвоевременно пришедшие мысли и, найдя глазами Антонину с Сашу, присоединилась к ним. После сеанса Анатолий с девицей куда–то исчез, и они отправились не спеша втроём в сторону дома. Неожиданно их нагнал Анатолий, уже один без девушки; что–то спросил у Тони про педсовет, потом присоединился к Евдокии.
– Ну как вам фильм?
– Хороший, только плохо, что без звука.
– Да, со звуком было бы здорово!
– Сцены, конечно, впечатляющие, эта лестница…, – включился в разговор Саша.
– Да, съёмки бесподобные.
Незаметно подошли к дому.
– Уже пришли? – удивился Анатолий, – пойдёмте ещё погуляем. Такая погода! Смотрите, какие звёзды!
Евдокия молчала. Тоня сослалась на усталость, на какие–то дела и прибавила:
– А вы, Дуся, погуляйте ещё, время позволяет.
Погода, на самом деле, была чудная! Некоторое время шли молча.
– Куда вы дели свою подругу?
– Какую подругу? А! Это знакомая из Тюмени… приехала на несколько дней к сестре.
– Ты в Тюмени учился? – перейдя на «ты», спросила Дуся, – в педагогиче-ском?
– Да… только не закончил.
– Почему?
– С третьего курса взяли в армию. А после восстановления попросил «академ» – жить не на что: за квартиру платить… одеться надо… хорошо брат старший выручил, денег дал на костюм. Надоело…
«А он и правда симпатичный, – отметила Евдокия, – и говорит так открыто».
В отсвете окон домов и высыпавших ярких звёзд лицо Анатолия на самом деле было привлекательно: при всей досаде в его речах, оно оставалось спокойным, даже добродушным.
– А на каком факультете?
– На истфаке.
– В школе историю ведёшь?
– Нет, черчение и физкультуру; конечно, хотелось бы историю, но учитель здесь есть, работает давно…, когда оформлял «академ», в отделе образования предложили поработать у вас, поработаю годик–два и поеду доучиваться.
Они вышли на окраину городка, остановились перед освещённой лунным светом равниной. Красивый вид! Извилисто поблескивала скованная льдом река. Анатолий с упоением втягивал морозный воздух, потом медленно произнёс: «Луна золотою порошею осыпала даль деревень…». Дуняша вопросительно взглянула.
– Это Есенин, знаешь такого?
– Слышала…, но не читала.
Немного помолчали.
– А знаешь где Полярная звезда?
– Где?
– Вот она, – он протянул руку, – а Большая Медведица?
– Понятия не имею.
Он стал показывать звёздный ковш, который Дуняша поначалу совсем не представляла.
– Проведи мысленно прямую линию от каждой звёздочки.
– Да, похоже.
– А теперь от угла прямую линию вверх и вправо, там совершенно одинокая звёздочка. Это и есть Полярная.
– Та–ак, сейчас…. Вот эта?
– Да–да, она.
– Это и есть Полярная?
– Это и есть.
– А ты не ошибаешься? Что–то она меньше всех и тусклая какая–то.
– Просто она дальше всех, поэтому и тусклая.
– А я думала Полярная самая яркая.
– Ты наверно на Венеру смотрела, вон она совсем в другой стороне, а во–он кучка мелких звёзд и тоже тусклые – это созвездие Утиное гнездо, а вон Орион…
– Откуда ты это знаешь?
– Да… одно время увлекался астрономией, но, знаешь, так… поверхностно.
Они медленно пошли в обратную сторону. Она рассказывала свою историю, он – свою. У дома немного постояли.
– Очень рад нашему знакомству.
Она не отвечала, потом сказала:
– До свидания! Поздно уже…
– Спокойной ночи, – он пожал её руку, – я зайду к вам на тренировку.
Так произошло знакомство, дальше дружба. Потом весна, потом любовь. Анатолий влюбился без памяти. Подробности упускаю, потому как я их просто не знаю, но полагаю, что это было романтично, по крайней мере, для них; на спартакиаде они не отходили друг от друга. Это было чудесное время!
В июле окружение их, друзья, заговорили о свадьбе. Анатолий написал родителям в Уварово о предстоящей женитьбе и вот, в один погожий августовский вечер к Дусиному дому подкатила коляска, запряжённая двойкой лошадей; из неё вышли известные нам Самуил Феофаныч и Татьяна Павловна. «Вы Евдокия Яркова?». Они представились. Она же совсем их не ожидала и не была готова к встрече. Сильно смущаясь, и от этого суетясь, Евдокия усадила гостей за стол и стала накрывать. Хорошо Тоня оказалась дома и дала ей кое–что из еды. Когда почти всё было готово, Татьяна Павловна шёпотом спросила: «У тебя выпить–то есть?». – « Нет, Татьяна Павловна, как-то я и не подумала, – она вышла в кухню, – Тоня, у тебя что-нибудь выпить есть?». – Да ничего нет, – отвечала Тоня, – как назло; а ты сходи в больницу спирта попроси». – «И правда, сразу что–то не догадалась… сейчас я быстро».
Самуил Феофанович, насмотревшись на не притязательный интерьер квартиры, встал, подошёл к окну, покручивая ус, и был как будто мрачноват, но, завидев вернувшуюся Евдокию с наполовину наполненным графином, заметно повеселел. Уселись снова. «Покушайте, пожалуйста; с дороги наверно проголодались, – говорила Евдокия, разливая по тарелкам суп, – надо было телеграмму дать или письмом сообщить, что приедете, мы бы подготовились». – «Письма долго идут, да теряются, – говорила Татьяна Павловна, – приезжал весной Владимир, говорил – писал, а письма не получали…». – «Ну, давайте, со знакомством, – поднял рюмку Самуил Феофанович, – и за здравие; Анатолий–то где?». – Скоро придёт, в шесть часов, сказал, придёт».
Начались расспросы: кто родители, где училась, откуда родом. Слушая Евдокию, Самоша, прищуровато, будто оценивающе, посматривал на будущую невестку, то и дело подливая себе спиртику. Пришёл Анатолий. Оживление. Сел между матерью и Евдокией.
– Когда свадьба, сынок?
– Через месяц, пятнадцатого сентября.
– Заявление написали?
– Конечно.
– Значит, всё решили?
– Решили.
– Ну, тогда с благословеньицем родительским, – Самуил Феофанович наполнил рюмки и все выпили за такой важный тост.
И пошла беседа, хмель помогал словоохотливости.
– Ну как там братья мои, Феша?
– Разъехались. Кто где. Александр всё там же, в Челябинске, на тракторном. Владимир в Миассе в леспромхозе. Феоктиста…, – Самуил Феофанович немного помолчал, – вот правильно Евдокия делает – выходит за простого учителя, а сестрица твоя за богатенького вышла, раскулаченного; теперь живут в ссылке у чёрта на куличках на севере, в Вижае.
– Пишут хоть?
– Да пишут… редко.
– Ну и что там?
– Нормально. Шурка её мужик деловой, мастеровой. Хозяйство отладили, детишек нарожали… Ничего им не сделалось. Далеко только… Чаще всего Володя бывает с Милей да с Адуськой.
– Как Ада? Выросла наверно?
– Скоро вон Евдокию твою догонит.
Отец, немного помолчав, снова взялся за графин.
– А городок у вас хороший, тихий такой. Едем с мамкой, ни собак, ни кур не слышно…
– Это только сегодня, случайно, – включилась в разговор Тоня, – а не так давно шуму было достаточно.
– Неужели? А что такое?
– Спартакиада у нас проходила, Самуил Феофаныч, и ваши и наши герои, – она указала на Анатолия и Евдокию, – к тому же ещё и спортсмены. Дуся, покажи-ка грамоту.
На соревнованиях команда по волейболу заняла второе место и не поехала в Тюмень на областные. Анатолий по стрельбе взял третье место и тоже не поехал. Быть первым среди сибирских охотников – дело почти несбыточное. К слову говоря, Анатолий стрелял очень хорошо. Ваш покорный слуга, пишущий эти строки, был тому свидетель. Было мне лет шесть; жили тогда в Казани. Отправились с ним на речку – Казанку. Перешли железную дорогу; на пригорке роща, а за ней поле, пойма реки. Остановились у высоченной густой липы. Отец спрашивает: «Видишь вон птичку?». Я всматривался в верхушку дерева. «Нет, – говорю, – не вижу, только слышу». В гуще листвы, действительно, раздавалось посвистывание. «Сейчас увидишь». Он был в форме и при оружии; достал пистолет и довольно долго целился. Грянул выстрел. Птичка упала к моим ногам. Это была синица. Мне было до того её жалко, (теплый бездыханный комочек) что я заплакал. И отложилось у меня тогда в голове: «Как это он тогда не промазал?».
Беседовали еще долго. Спать родителей Евдокия уложила у себя, сама ушла к Тоне почти под утро. Перед этим прогуливались и целовались с Анатолием в парке. Гости уехали на следующий день.

V
Свадьба была скромной, но весёлой; в столовой молодёжного общежития. Медовый месяц провели у Евдокии. Правда, только месяц. Вдоволь пожить не удалось. В октябре неожиданно Анатолию пришла повестка в армию. Незадолго до того правительством издан указ о частичной мобилизации в связи с нападением Германии на Польшу и, как правильно полагали, началом Второй мировой войны. Опять армия перечеркнула жизненные планы. Можно представить досаду и горечь Анатолия, а ничего не поделаешь – суровое, строгое время. Евдокия более сдержанно перенесла это событие, через полтора года и её постигнет та же участь. А пока у них было всего три дня до разлуки. И летело время ужасно быстро, как всегда в таких случаях, но в то же время какое–то оцепенение от неизъяснимой неизбежности расставания порой охватывало их обоих.
Утром в день отъезда она спросила: «Надолго тебя забирают?». Он обнял её за плечи, с полминуты, не отрываясь, смотрел в серые внимательные глаза, вдыхая аромат молодой кожи, крепко и долго прижался в поцелуе…, потом ответил: «Срочников призывают на два года, а резервистов… точно даже не знаю…, пока не уляжется обстановка». «Ладно, мне пора, – она собиралась на дежурство». – «И мне пора, как прибудешь, напиши». – «Конечно».
Она быстрым шагом шла в больницу, глаза влажные, в каком–то оцепенении, в какой–то неопределённости.
Но что знает человек, что с ним будет завтра, через месяц, через год?
Через месяц, совершенно неожиданно, Анатолий появляется у неё на работе. У Евдокии округлились глаза: «Ты уже всё? Отпустили?». – «На три дня, отец умер, завтра похороны. Ты должна со мной поехать. Сможешь отпроситься?». – «Завтра я не работаю». – «Надо ехать сегодня и отпроситься на послезавтра. Сможешь?». – «Я ни разу не отпрашивалась…». – «Тем лучше, идём отпрашиваться вместе».
Через час они уже ехали на машине до Заводоуковска.
Умер Самуил Феофанович в шестьдесят четыре года от болезни связанной с циститом. Недуг развился ещё с девятнадцатого года с гражданской войны. Зимой в мороз его продержали всю ночь в сарае, полуодетого, вместе с пленными колчаковцами. Наутро, когда повели расстреливать, толпа селян, в основном женщины, стали просить не убивать Самошу, что он хороший, бедный и никакого зла не делал. Они так кричали, что командир приказал отпустить попа. Но болезнь, такую неприятную, тем не менее, тогда он нажил. Между прочим, на расстрел его вели не в первый раз. Полугодом раньше его чуть не расстреляли белые якобы за содействие большевикам; полная чушь, конечно, но население вступилось за него. Говорили, что его оклеветал какой–то Тимоня с хутора из-за женщины, в которую оба были влюблены. По части любовниц Самоша был грешен; еще в молодые годы получал взыскания от церковного начальства, за что и был понижен до должности псаломщика.
Все эти рассказы Евдокия слушала на поминках. Как водится, после третьей стопки у многих развязываются языки. К примеру, такая сплетня, что будто бы Самоша с сыном Владимиром ездили к одной женщине вдвоём. Всё может быть. Из детей на похоронах присутствовали только Анатолий и Владимир; Феша не приехала, Александра не отпустили с работы. Милитина, жена Владимира, поначалу приняла Евдокию холодновато. Что делать, в те годы да и теперь у многих существуют предубеждение, впрочем, часто беспричинное, по поводу воспитанников детских домов о, якобы, какой–то ущербности; последние же, естественно, отвечали тем же. К свекрови Евдокия относилась сдержанно, без лести. Она чувствовала, что Татьяна Павловна недовольна её независимым и слишком спокойным характером. Зато, Ада, двенадцатилетняя дочка Владимира и Милитины, так и липла, так и вертелась вокруг новой родственницы, приставая с расспросами и рассказами.
Смерть отца…. В каком бы возрасте не настигало такое несчастье, чувствуешь себя сиротой. Анатолий держался, но был очень подавлен, обиды куда–то отодвинулись, образовалась в сознании пустота…. Хорошо был рядом старший брат. Они много говорили в ту ночь после поминок, вспоминали юность, она у каждого была и разная и в разное время. Разница в возрасте восемнадцать лет, что–то да значит.
– Слушай, Володя, что происходит в стране?
– Что происходит?
– Ну…, с этими изменами… с этими врагами народа? Ну вот, Тухачевский, Егоров, Якир? Это же герои гражданской! Как это можно стать врагами народа? У меня не укладывается в голове.
– Это политика. Туда не лезь. Значит кому–то так надо. И вопросы такие больше никому не задавай.
– Вот Блюхер! Его–то за что?! Разгромил японцев в Маньчжурии и вдруг враг народа. Где логика?!
– Я ещё раз говорю – это политика! Не лезь в неё!
– Да я не лезу.
– И никому не задавай эти вопросы. Ты не знаешь, что творилось два года назад; ты был в армии; Милитина на ночь мне ставила у кровати сапоги и узелок с вещами. Кругом аресты, доносы, по ночам воронки разъезжают – ежовщина, одним словом; и всё больше начальников брали, активистов. А ты говоришь – Блюхер! политика это, политика! – приговаривал Владимир, наливая себе и Анатолию водки, тебе вряд ли грозит, ты рядовой солдат, а я под топором хожу. Никакой уверенности в завтрашнем дне. Сейчас, правда, потише стало…
На утро все разъехались, оставив Татьяну Павловну горевать в одиночестве и нужде.
Через три недели началась война с Финляндией. Газеты и радио голосили без устали о продажном буржуазном правительстве, имперских амбициях и о коварном их военачальнике Маннергейме.
Евдокия коротала серые зимние будни на работе да по вечерам с Антониной. На Новый год получила поздравления от Анатолия и от Тимы. Про Игнашу брат сообщал, что тот не отвечает на письма и что с ним – пока не ясно. В конце января Анатолий прислал короткое письмо о том, что его и ещё несколько человек из части (со средним образованием) в приказном порядке направляют в пехотное военное училище под город Камышлов, и, как прибудет, напишет новый адрес. Сам же их полк отправляется в город Петрозаводск в район боевых действий. «Слава Богу, что не фронт, – делилась она с Тоней, – это очень хорошо, что не на фронт, а то я слышала от одной знакомой: у неё родственник погиб под Выборгом и, вообще, очень много жертв».
В училище Анатолию не очень нравилось. Дисциплиной сторожили ещё хлеще, чем в армии. Особенно донимала строевая муштра. «Что может дать красивое хождение для современного боя?». – он нарочно громко вслух делился такими мыслями с курсантами, чтоб слышал старшина. И зря. Старшина, как это в армии и водится, стал относиться к нему «пристрастно»; придирался по каждой мелочи, особенно на плацу и по физподготовке: «Как же, ты, будущий командир, собираешься действовать, когда сам ничего не можешь?». Ну, тут он явно перегнул. Анатолий мало кому из своих сокурсников уступал в подготовке; кое в чём и превосходил, например, в стрельбе, в учёбе: в истории, математике, картографии. При прохождении срочной в Забайкальском округе у них был отличный инструктор по стрельбе и вообще замечательные командиры. А вот в строевой.… Надоели ему постоянные придирки. «Ничего, – говорил он сам себе, – будет вам и строевая». Упорство и энергия – замечательные черты. В послеобеденный отдых уходил за футбольное поле, за склады и отрабатывал шаг, тянул носок и шею до изнурения. И ведь добился! Довёл до совершенства и шаг и выправку. В майский праздник начальство проводило строевой смотр. Начальник училища восхищённо указывал, на марширующих курсантов: «Молодец, майор! Вот третья рота, вон тот курсантик, ну артист, как выша-гивает! Молодец! Вымуштровал».
Однажды с инспекционной проверкой нагрянул к ним сам нарком обороны Клим Ворошилов. Вот был переполох! Вокруг подметали, драили, чистили. Курсанты с интересом наблюдали, как суетилось начальство. Почти у всех произошли изменения в лицах: физиономии вытянулись, моргание ресниц участилось.
После доклада Ворошилов быстрым шагом направился по территории; по-мощники еле за ним поспевали; особенно суетился полковник Елин, замполит–комиссар; он забегал то с одной, то с другой стороны, жестикулируя, что-то объяснял. Нарком, казалось, его не замечал; обернувшись, он спросил что–то у начальника училища,  тот указал рукой в сторону; вся свита повернула туда, не сбавляя шага. Оказалось, первым делом нарком изъявил желание осмотреть туалеты. Анатолий и курсанты переглядывались: «Тоже нам, нашёл что проверять». Через некоторое время все отправились на стрельбище, многие курсанты последовали за ними. Нарком решил проверить качество владения личным оружием  офицерского состава. Шесть командиров выстроились напротив мишеней, кто с маузером, кто с револьвером, кто с «ТТ». Произвели по пять выстрелов. Ворошилов стал осматривать мишени, потом вернулся к одному из стрелявших: «У вас, капитан, всё в молоко». – «Да что–то с пистолетом… не пристреливается». – «Давайте, – Ворошилов взял наган и бегло осмотрел, – зарядите и новую мишень, пожалуйста». Затем, повернувшись к стендам, медленно прицелился и произвёл пять выстрелов. Курсант сбегал за мишенью. Почти все в десятку. «Учитесь стрелять. Пригодится».
После стрельб, осмотра казарм и небольшого совещания у начальника училища – митинг, тоже непродолжительный. Всё, что говорил нарком, было известно: совершенствовать, повышать. В конце собрания кто–то задал вопрос:
– Климент Ефремович, будет война?
– Будет.
В двадцать два года это краткое «будет» многим представлялось чем–то далёким и нереальным, даже абстрактным. «Чего бояться войны? – думал Анатолий, – такая армия!».
Мысли его постоянно обращались к Евдокии. Как там она? Что–то пишет редко. Обладая «пробивным» характером, он вынашивал идею перевести жену в Камышлов. Он уже был в Горздравотделе, но там оказались бюрократы: область другая, курсантам не положено, в Камышлове всё укомплектовано и, вообще, такие вопросы мы не решаем. Но он-то знал, что могут решить, могут и продолжал настаивать. При каждой предоставлявшейся возможности посещал роддом и здравотдел; одним словом, надоедал. Он и в Упорово у Дуняшиного начальства бывал, когда приезжал. Ему обещали и отнеслись с пониманием; сказали, отпустят, если придёт вызов. Но время шло, а дело не двигалось. И вдруг. О, чудо! Дежурный передал записку: «Тов. Волошин, срочно зайдите в Горздравотдел».
Не прошло и часа, как он открыл дверь в отдел. «Пожалуйста, данные и координаты вашей супруги. Сейчас идите в роддом, пусть подпишет директор и, самое главное, нужно съездить в Свердловск в Облздрав. Мы туда звонили, только там оформляется вызов, и не тяните».
Выходя из роддома, пряча в гимнастерку бесценный документ, он размышлял: «Лишь бы полковник не заартачился…. Чудны дела твои, Господи! Вспомнил он поговорку отца; старшая акушерка в тридцать пять лет надумала рожать. Молодец!».
Начальник училища внимательно смотрел на Анатолия, потом, ещё раз прочитав бумагу, вызвал ротного, сказал: «А ты не только в строевой преуспел, Волошин, – он его запомнил в мае на плацу, – ты и в амурных…». – «Так ведь жена, товарищ полковник». – «Понятно, что не любовницу вызывают; как у него с подготовкой, капитан?». – «Неплохо, товарищ полковник, замечаний нет». – «Даю сутки и ни часом больше», – совершенно твёрдым голосом заключил начальник училища, строго посмотрев при этом на капитана.
Через неделю Анатолий получил телеграмму из Тюмени: «Встречай таким–то поездом». Октябрьским дождливым, промозглым утром пришёл сильно запоздавший поезд. И тем радостнее и приятнее было прижаться к тёплому, источающему такой знакомый аромат полевых цветов, лицу. Он даже закружил её на перроне.
– Да что с тобой! Чемодан возьми, сумасброд.
– Как доехала?
– Ужасно, почти два часа ждали поезд с тётей Глашей; так замёрзли, вокзал не отапливается, зато в вагоне парилка.
– Почему не в Заводоуковске села?
– Опоздала. Следующий вечером, а тут пришёл пригородный до Тюмени. решила проведать тётю Глашу….
– Понятно. Пойдем устраиваться, я тебе квартиру подыскал.
Скромный одноэтажный дом, близко к окраине, каких сотни в пригороде. Хозяйка, тётя Катя, суховатая женщина лет сорока, вдова, бездетная; хмурая и неразговорчивая. Дуся даже сникла: «Злая какая–то,» – шепнула мужу. – «Нет, – отвечал Анатолий, – только кажется… она добрая, вот увидишь». И, на самом деле, они сдружились вскоре и надолго. Есть на земле люди с виду мрачные, а окажется – добрее нет.
Пока Евдокия располагалась в своей комнате, тётя Катя накрывала на стол: «Вот, покушайте с дороги». – «Я не буду, тётя Катя, я уже ел». – «Будешь, будешь, знаю как вас, солдат кормят, садись давай!».
Да, действительно было вкусно! Настоящие ароматные деревенские щи с мясом, на второе картошка с рыбой, а на десерт чай с конфетами.
Поблагодарив хозяйку за обед, Анатолий с Евдокией отправились в здравотдел оформляться.
– Я к вам вечером забегу, тётя Катя.
– Забегай, забегай, – вроде бы ворчливо, но, в тоже время, совершенно понимающие прозвучало это «забегай».
Зима пролетела быстро. Весна, как никогда, в тот год была бурной и цвету-щей. И жизнь стала лучше, как говорил товарищ Сталин, и продукты стали дешевле и товары разные появились: одежда, обувь. С тётей Катей Евдокия жила очень дружно, помогала по хозяйству. Ухаживала за коровой с поросёнком, куриц кормила, чистоту в доме наводила, училась готовить. «Что ты за жена офицерская будешь, коль стряпать пироги не умеешь? – ворчала тётя Катя, – учись тесто ставить, блины печь». И Евдокия старалась.
Подруг на работе было мало. Сдружилась со своей одногодкой симпатичной татарочкой Рафой, правда, незамужней и очень охочей до мужичков, а больше и ни с кем. Персонал уже «в годах», как ей казалось; многим за тридцать.
Война грянула, как гром среди ясного неба. Как и все несчастья – неожиданно. Хотя, поначалу истинный смысл и размеры этой напасти доходили не до всех.
Анатолия и Евдокию известие застало на реке. Стояли жаркие дни и было много купающихся… потом среди отдыхающих и загорающих прошёл слух: вой-на…. Война. Евдокия первая услышала: «Слышишь, что–то про войну говорят». Анатолий огляделся, на полянке под соснами скучковался народ. «Пойду, узнаю, что там за война». Вернулся с озабоченным лицом: «На самом деле война, по радио объявили: Германия напала на СССР». – «И что теперь делать?». – «Что делать? – воевать». – «Ну и что? – Евдокия перевернулась на живот и поцеловала Анатолия в нос, – с Финляндией повоевали и успокоились». – «Немцы не Финляндия, у них армия сильная, всю Европу захватили…». – «У нас тоже сильная».
Анатолий заметил нескольких военных спешно шагающих к городу. – «Пойдем, наверно мне нужно в роту».
Далее известно. Мобилизация. Тревожные сводки Информбюро. Через четыре дня Евдокию с Рафаэллой вызвали. Сообщили, что будут направлены в эвакогоспиталь; чтобы никуда не отлучались. Куда конкретно? В какой госпиталь? Неизвестно. В середине июля снова повестки и направление в Камышловский военный госпиталь. «Хорошо, никуда не ехать». – «Где такой?». – «Только что организован, рядом здесь, в здании школы (бывшая гимназия). Завтра прибыть с утра».
Пришли в старое кирпичное здание. Начальник, полный мужчина, седой, в годах, Роман Моисеевич, так он представился, принял направления. Внимательно прочитал, что–то пометил в журнале. Потом сказал: «Будете работать медсестрами, сейчас идите к Фаине Михайловне, старшей сестре, она скажет, что надо делать».
Фаина Михайловна полная, пышная евреечка, заставила таскать разобранные металлические кровати по комнатам (бывшим классам). Два солдата собирали, отпуская плоские шуточки в их адрес. Потом таскали тумбочки, разбирали медикаменты, наводили чистоту. На следующий день госпиталь блестел. Раненых не было. Приходилось бездельничать. Скучно. Поступила ещё одна девушка Вера, из Алапаевска. Втроём они и проводили время, сидели, сплетничали. Как то проходил начальник:
– Вот красавицы наши, украшение госпиталя, бездельничают.
– Роман Моисеевич, а что делать?
– Идите к Фаине Михайловне.
– А когда раненых привезут?
– Скоро, скоро.
И, на самом деле, на следующий день пришёл эшелон с ранеными. Сёстры, санитары встречали на станции, многие вагоны были уже пустые. Принимали раненых из двух первых вагонов, человек около ста. Тяжело раненных было не много. Евдокию удивило, что многие говорили не по–русски и выглядели очень худыми. После выгрузки поезд двинулся дальше на восток.
Госпиталь приступил к принятию раненых. Это были бойцы из эстонского корпуса, разгромленного немцами под Псковом, в большинстве очень молоденькие солдатики, очень измождённые. У некоторых и ранений не было вовсе, но полнейшее истощение и постоянный понос. Конечно, после сытного фермерского питания, наши скудные солдатские харчи были неприемлемы. В госпитале еда получше, но они не наедались, то и дело было слышно: «Сестра, табаффка». Но у завпрода строжайшее предписание: строго нормированное питание. Приходилось выпрашивать у поваров. Рафа никогда не выпрашивала и ворчала: «Доходяги эстонские». Действительно, русские и белорусы поправлялись быстро; перебинтованные, кто на костылях, кто хромая, по коридорам, по двору; рассказывали байки и анекдоты; о фронте ни слова, будто травмировались неизвестно где…
По стране шёл патриотический порыв. На первом этаже у входа, постоянно работало радио. «Всё для фронта! Всё для победы!». Такой–то класс, такой–то цех в полном составе записались добровольцами на фронт. Вера Пыреева, их подруга, девушка очень эмоциональная, как-то принесла газету: «Дуся, Рафа, смотрите что пишут». В статье было множество примеров: санинструктор такая-то спасла жизнь десяти бойцам, вытащив раненных с поля боя, награждена медалью «За отвагу» и т.д. и приглашение записываться добровольцами. – «А давайте, девчонки, запишемся!». – «Сначала нужно чтоб местное начальство разрешило», – заметила скептически Рафа. Она уже подумывала над этим раньше и не столько из-за патриотизма, сколько удручало утомительное ухаживание за «покалеченными доходягами» и однообразие работы. Она уже получила несколько замечаний от Фаины, но всё же и она присоединилась к подругам.
Евдокии очень понравилась эта идея: фронт, романтика!
И вот пришли они к начальнику госпиталя с заявлениями. Роман Моисеевич быстро прочитал и пристально и, как им показалось, недовольно оглядел будущих героинь.
– А здесь, значит, я буду бинтовать раненых?
Девушки молчали.
– Я спрашиваю: кто здесь лечить будет?
– Так ведь… мобилизуют ещё, – неуверенно попыталась возразить Вера, – многих уже выписывать будут.
– Не разрешаю! – вдруг закричал он на весь кабинет. – У меня и так не укомплектован штат! – потом, несколько снижая тон, добавил, – заявления ваши пока оставлю у себя… сейчас не время, через два дня прибудет санитарный эшелон…, идите, работайте.
Девушки удручённо побрели по коридору.
– Я так и думала, – сказала задумчиво Рафа, – не отпустит.
– Но заявления всё же взял, – возразила оптимистичная Вера.
Через два дня действительно пришёл эшелон. Веру с Рафой взяли на станцию, Дуся осталась в перевязочной.
Два автобуса один за другим вкатились во двор, за воротами ещё два грузовика. Весь персонал включился в принятие. Двор запестрел от окровавленных бинтов, выцветших и так же окровавленных гимнастёрок. Кое-где слышались стоны, много ампутированных. Дуся подхватила прыгающего на одной ноге и с одним костылём, с перебинтованной головой, красноармейца:
– Где у Вас второй костыль?
– А хрен его знает, уволок кто-то в поезде!
– Ничего, не волнуйтесь, костыль дадим и подлечим.
– А что толку… отпилякают ведь, – он подбородком указал на выставленную, круто перебинтованную вторую ногу.
– А может и не отпилякают, – успокаивала Евдокия, помогая раненому под-няться на крыльцо.
Эта партия была несравненно тяжелее первой. Даже выздоравливающие притихли, прижимаясь к стенкам, пропуская носилки с вновь прибывшими.
– Откуда? – спросил майор с ампутированной рукой у проносимого мимо перебинтованного командира.
– Из–под Смоленска, – тяжело ответил тот и безнадёжно махнул рукой. – А–а, – произнёс он со вздохом, и непонятно было, имел ли он ввиду победы немцев или своё безнадёжное положение.
– Сдали Смоленск, – сказал кто–то рядом, утром сегодня передавали…
Задали работу медикам. Хирурги пластались до утра, да и все. Роман Моисеевич, обходя палаты и увидев склонившуюся над раненым и меняющую бинты Евдокию, постоял немного, наблюдая. Потом сказал: «Ну-ну, на фронте ведь то же самое, только под бомбами».
Евдокия впервые задумалась над словами начальника и представила себя в окопе под бомбами. «А вдруг и правда убьют? – и она, наделённая от природы богатым воображением, представила себя лежащей в земле; одна в темноте, никого рядом нет, бездыханно; как медик, она знала, что это будет бездыханно, без чувств – всё равно, страшно… страшно».
Потом через пару дней на руках у неё умерло несколько человек. Это было жутко…, наблюдать как медленно уходит жизнь… агонию. «Нет, ни на какой фронт я не поеду». Поехала одна Вера. Сходила в райком, пожаловалась, что не отпускают…. Отпустили. О ней больше они не слышали. Рафа тоже передумала.
Потекли однообразные будни. Надоел ухаживающий эстонский лейтенант. «Когда же его выпишут? – с досадой недоумевала Евдокия, – один уж остался». В отличие от Рафы, постоянно кокетничающей с ранеными, она черствела и раздражалась на всевозможные любезности от окружающих, при этом, впрочем, внешне не выказывая ничем.
Анатолий посещал её совсем редко, особенно осенью. Забежит на полчаса и обратно в казарму. Она и к нему постепенно охладела. Бывает. Может от усталости. Зато к тёте Кате привязывалась всё больше, как к матери. Вечерами разговоры разговаривали; тётя Катя про себя, Евдокия про себя. Однажды тётя Катя сказала: «Пойдем в церковь помолимся; немец вон под Москвой». – «Я не умею, а разве это поможет?». – «Поможет, поможет». Евдокию поразило скопление народа. Все молились! Море свечей. Страшно. Жутко. Она неуклюже творила крест, косясь на тётю Катю. Та в полном отрешении без устали крестилась и шептала молитвы. Дело, видно, плохо шло на войне, да и от раненых наслушалась о силе немецкой армии. Плохо стало с продуктами. Много эстонцев поумирало. Повсюду траурный церковный звон.
Зима наступила рано, как то неожиданно, с резкими холодами, но и с неожиданно радостной вестью: немцев разгромили под Москвой. Тётя Катя не сомневалась – помогли молитвы. Евдокия думала иначе: «Как же! Молитвы! Героизм и стойкость наших». Тогда ещё не знали, какой ценой. Радио в госпитале не умолкало. Голос Левитана торжественно вещал о героизме Красной Армии и о потерях немцев.
Анатолий совсем не показывался. Забежал под самый Новый год с бутылкой вина и консервами.
– Дуняшка! Ты что так похудела?
– Не знаю. Я толстой и не была никогда.
– Худеньке и худеньке, – приговаривала тётя Катя, – так не ест ничего, спит только. Видать, устаёт много.
– После Нового года отправят на фронт, – сообщил Анатолий, – весь выпуск, половина училища. Пришёл приказ.
– Да ты что?! Уже? – всполошилась Евдокия. До неё, как то впервые, неожиданно вдруг, впервые реально дошло, что отправляют «туда», откуда привозят к ним окровавленных и покалеченных людей.
Она как бы впервые увидела чистое, совершенно молодое лицо. «Его же могут убить! Как это я раньше об этом не думала?».
 – Она прильнула к его петлицам и с минуту боролась, как ей казалось, со своей слабостью. Тётя Катя ушла на кухню. Бренча посудой. «Ну а как ты думала? Половина страны воюет, армия измотана, подкрепления нужны как воздух. Пришла и наша очередь…». – «Да понимаю я это всё» – тихо сказала Евдокия, утирая платком нос.
Через две недели поздно вечером, почти ночью, в дом постучал Анатолий с винтовкой и вещмешком, вслед за ним в сенях крутанулась морозная снежная пыль от взбеленившейся во дворе пурги.
– Я на минутку, машина ждёт, сейчас отправляемся.
– Я с тобой, провожу.
– Не надо провожать, холодрыга, метель… простимся здесь.
Евдокия немного помолчала.
– Будь осторожен, под пули не лезь.
– Хорошо, хорошо, не полезу, не волнуйся. Как прибудем в часть, напишу, и ты пиши… ну, счастливо вам оставаться! – он крепко поцеловал жену, взял мешок и вышел в сени.
– Погоди-ка, погоди, – тётя Катя сунула ему узелок, – тут свитер тёплый, носки, еды немного.
– Да не нужно, тётя Катя, дадут нам всё.
– Я тебе дам «не нужно», немедля клади в свой сидор… и с Богом, – она перекрестила солдата.
Анатолий отдал честь и отчеканил: «Отбыл».


VI
Станция Елань. Подошёл эшелон. Грузились быстро по команде, почти молчком. В вагонах тесно, но тепло. Расположились, утряслись, повеселели. Рота – это сплочённый коллектив; все тревоги, а у каждого они были, улетучились. Привыкли моментально к своему новому, хоть и временному, положению молодые лейтенантики.
Поступила команда укладываться. Разговаривали вполголоса, почти шёпотом, под бешеный стук колёс. Кое-где раздавались смешки, тут же пресекаемые старшиной. Поезд мчался на полном ходу. Первая остановка в Свердловске. Присоединили ещё два вагона с новобранцами.
Не спалось Анатолию. Лезли в голову разные мысли: «На какой фронт повезут?». Кто–то слышал на северо–западный… значит в сторону Ленинграда. Оружие, видимо, там дадут. Во всех трёх вагонах бывшие курсанты вооружены были учебными винтовками с просверленными патронниками, не пригодными к стрельбе, правда, каждая наделена штыком, так что, в случае чего, можно пойти в штыковую атаку. Зато у подполковника был настоящий заряженный наган с запасом патронов. Другого оружия не было.
Потом мысли переключились на Евдокию, на дом, на всех родных, на детство, юность… он незаметно задремал…. Эшелон двигался с предельной скоростью. Под утро проскочили Молотов. В Кирове стояли минут пять, и вновь поезд рванул на северо–запад. В Котласе стояли минут пятнадцать; выходить не разрешали. Раздражал спертый воздух от преющих обмоток и валенок. Но делать нечего; оставалось смотреть в окно на занесённые снегом деревушки, леса и поля, да на мелькающие разъезды.
Вечером прибыли на стацию Тихвин. По вагонам прошли какие–то чины, почти ругаясь, вместе с ними училищный подполковник. Подполковник Вяткин носил чапаевские усы, был человеком жёстким, строгим, но отходчивым. Носил орден Красного Знамени, говорили за бои на Хасане. Сейчас он возбуждённо что–то доказывал какому–то начальнику, воинского звания которого не было видно из-за чёрного кожаного полушубка. Минут через десять подполковник вернулся и зычно отдал распоряжение: «Роте выйти из вагона на двадцать минут, ни минутой больше. За территорию станции не выходить, проветрить вагон, – затем вполголоса капитану, – половину эшелона передают Волховскому фронту, нас переведут на другую ветку».
Они вышли, отправились вдоль путей. Анатолий жадно вдыхал морозный воздух. Падал редкий снежок. Справа по ходу тускнели полуразрушенные пристанционные постройки. Ни одной лампочки, только тусклые фонарики на стрелках; понятно – светомаскировка; если бы не снег, вообще было бы темно. Здание станции без крыши и обшарпано, видимо осколками. «Уже близко к войне» – подумал Анатолий. Обошли здание.
– Вот это вороночка! – присвистнул приятель Анатолия, Серёга Мухин, указывая на здоровенную яму правильной круглой формы, запорошенную снегом, метров пятнадцати диаметром, не меньше.
– Вот это да! – согласился Анатолий, – вот это долбануло.
– Полутонка, – ворчливо проговорил куривший неподалёку железнодорожник с карабином, свисающим с плеча, стволом вниз.
– Что за полутонка?
– Бомба в полтонны весом.
– Вот это да!
– А вон ещё, ещё больше! – воскликнул Сергей, указывая вдаль.
– Такая же, – тем же бесстрастным тоном уточнил железнодорожник, – вот на путях, метров триста отсюда шарахнуло: раза в два больше этой будет. Уже зарыли; три дня без передыху землю возили.
– Ребятки, к вагонам, – напомнил проходивший мимо капитан в сопровождении старшины.
Снова вагон. Состав куда–то медленно двинулся назад. Остановился. Напротив их окон оглушительно пыхтел соседний паровоз; на его фоне, практически бесшумно, отправился их эшелон, постепенно набирая скорость. Анатолий залёг на верхнюю полку, заложил руки за голову и размышлял: «Куда едем? В неизвестность… неизвестность». Он пытался представить себя «там» среди рвущихся бомб, отражающего немецкие атаки… среди огромных воронок… Он задремал. Проснулся от лёгкого толчка и пыхтящих где–то за окном локомотивов; за окном мгла; потом блеснул на секунду фонарь, скрипучие шаги на снегу… два удара по рессорам; приглушённый разговор; прошёл дежурный курсант с проводником. «Будогощь, – говорил проводник, – сейчас покатим».
Эшелон, в самом деле, быстро и решительно двинулся в путь, притормаживая только при смене направлений; последний раз, кажется, на станции Бологое, до основания разрушенной немецкой авиацией. Кто–то очень хорошо организовал и увеличил пропускную способность железной дороги; составы шли друг за другом с интервалом в пятнадцать минут. Под утро прибыли на станцию Осташков. Прозвучала команда выходить из вагонов и строиться.
Холодно. Морозец с ветерком. Невыспавшиеся лица. Отправились быстрым маршем. За станцией и в прилегающей улице стояло множество автомашин, в основном крытые полуторки и несколько американских. Повзводно произвели посадку. Анатолию досталась американская, огромная «студе–беккер».
– Никогда на таких не ездил, – сказал Мухин.
– Я тоже.
Легко разместились два взвода; последним запрыгнул старший лейтенант, из встречающих, вероятно офицер по поручениям, довольно оптимистичный, улыбающийся:
– С Урала прибыли?
– Так точно, – ответил лаконично старшина.
– А откуда конкретно?
– Из Елани.
– Понятно.
Автоколонна двинулась. Следовавший за ними грузовик осветил ненадолго их тент. Офицер с удивлением разглядывал оружие новичков.
– А зачем вы эти учебные прихватили? Какой от них прок?
– Приказано было взять.
– Чудно!
Через полчаса машина круто и тяжело пошла в гору. В кузове посветлело. Анатолий приподнял брезентовый клапан окошка: насколько хватало обзора, всё было белым–бело.
– А что это за пустыня, товарищ старший лейтенант?
– Это озеро Селигер.
– Здоровое озеро!
– Озеро большое и очень красивое, особенно летом.
– Вы местный, товарищ старший лейтенант?
– Почти что, родной мой город Бологое, а вообще–то учился в Москве и служил в Москве.
– А куда направляемся, товарищ старший лейтенант?
– В расположение 33-й стрелковой дивизии, – немного помолчав и посерьёзнев, сообщил, – вчера было очень тяжёлый бой; большие потери.
Снова стало темно. Автоколонна выехала в лесополосу; дорога сузилась, но скорость не сбавляли, только моторы надсажено повизгивали. Дорога опять пошла к верху, потом новый спуск. «Видимо, местность холмистая, – подумал Анатолий, начиная топографически мыслить, – так это же Валдайская возвышенность! Озеро Селигер. Вон где мы находимся!».
Снова посветлело; перелески; пошли поля. Машины немного притормозили, затем медленно возобновили движение. Куда–то влево по лесной дороге свернули шесть полуторок и одна легковая; остальные продолжали движение на северо–запад.
– Северо–западный фронт, товарищ старший лейтенант?
– Совершенно точно.
– И давно воюете?
– Мы из резерва, – односложно и суховато ответил офицер, и Анатолий по-чувствовал: лучше не расспрашивать.
Где–то ухало, похоже на взрывы. Проехали ещё километров десять. Остановка. Послышалась команда выйти из машин. Вышли, построились. Где–то, совсем не далеко, гулко бухало орудие. Впереди удалялась автоколонна в составе двух грузовиков; три порожних также последовали за ними; осталась одна легковая «эмка» из которой вышли Вяткин и штабной майор в белом дублёном полушубке. В стороне над лесом послышался шлепок, взвилась белая осветительная ракета, с полминуты освещая всё вокруг. Анатолий взглянул на часы: без четверти шесть.
Капитан повёл роту к лесу. Шли по колено в снегу, чертыхаясь и ругаясь. На дороге остался Вяткин, старшина и штабной майор. Последний уже открыл дверцу машины:
– Не волнуйтесь, Владимир Иванович, я всё понял, но приказ – есть приказ, а оружие доставим.
– Костры можно развести, товарищ майор? – спросил старшина, – мерзнут ребята; одеты легко.
– Уральцы, да мёрзнут?! Ладно, можно, только не на поляне.
– Ясное дело.
«Эмка» уехала. Вяткин со старшиной отправились вслед за ротой. Догоняя капитана, подполковник нещадно матерился. «Как всегда, всё напутают. Из штаба армии депеша: прибывает пополнение – две роты курсантов и рота рядовых. Они уже и позиции нам подготовили, считая, что мы вооружены. Я говорю: какие курсанты?! Это офицеры, выпускники! Вы что, как Деникин, офицерские батальоны формируете?!». – Он опять крепко выругался; старшина, шедший за ними, аж покрякивал.
– Рассредоточиться повзводно, – приказал Вяткин, – приготовить сапёрные лопатки и окапываться. «Сейчас согреются, – сказал он капитану, – но вот, если немцы попрут через лес, кроме как в штыковую, придумать ничего не возможно».
– Не дай Бог, – ответил капитан, у него не было не только пистолет, но даже и учебной винтовки, едва ли они сунутся ночью.
– Какая ночь! Уже утро, седьмой час.
Между тем, за лесом канонада усиливалась. Примерно в километре за просекой приглушённо прослушивались редкие пулемётные очереди. Где–то, совсем близко, с треском, один за другим разорвались два снаряда (хотя, скорее, мины).
– Ну, попали! – сквозь зубы проговорил Мухин, яростно долбя лопаткой промёрзлую землю.
– Да уж, попали – так попали, но ничего, трудно в бою – легко в учении, – съязвил Анатолий.
Мороз, между тем, крепчал; ветер усиливался. Подошёл старшина: «Мухин, Волошин, Костицын, дуйте к лесу, заготавливайте дрова для костров».
Натаскав несколько куч сушняка, молодые люди уселись у костра.
– Да-а, – задумчиво сказал Анатолий, – не думал я, что так начнём войну.
– Пожрать бы чего, – Костицын бросил папиросу в костёр, – паёк вчера днём приговорили, – он принялся подкладывать хворост в огонь.
– Постой! У меня же шаньги ещё остались, – Анатолий потянулся за мешком, – как раз три штуки.
– О! С картошкой – люблю! – Мухин, с довольной физиономией снимая рукавицы, принимал продукт.
– Замерзли, правда.
– Хорошие шаньги, жаль мало.
Выстрелы чуть поутихли, только ракеты осветительные изредка появлялись над верхушками леса. У костра выросла фигура капитана: «Ещё дров, ребята, го-товьте, прогорит быстро, – он протянул руки к костру, – сейчас по отделению будем присылать отогреваться».
Около восьми утра прибыли две подводы. Тяжеловозы, огромные лохматые кони, запряжённые в такие же  огромные сани. Сбросили в сугробы ящики с оружием и бодро удалились. Вяткин едва успел им крикнуть вдогонку: «Кухню полевую пусть присылают».
Вскрыли ящики. В двух первых оказались автоматы, видимо только что с завода, все в густой чёрной смазке. Только в ящиках с гранатами нормально.
– Что делать–то, товарищ подполковник? – старшина чесал затылок.
– Хоть бы ветошь какую догадались послать, болваны, – естественно с матом, проговорил командир; задумался, – выход такой. Слушайте команду! Берите ящики, несите к кострам. Близко не ставить, конечно. Снимайте одежду. Майки, рубахи используйте как ветошь. Другого выхода нет. Делать всё быстро.
Так и сделали. По пояс раздеваться на морозе неприятно, но это секунды; зато оружие привели в порядок. Рассредоточились снова по окопам. Артиллерийская стрельба за лесом перенеслась куда–то в сторону. Неуверенно занимался рассвет. Время тянулось медленно. Ожидали неизвестно чего.
Наконец полностью рассвело. Можно было оглядеться. Вдали за дорогой в поле чернелись два подбитых танка не то немецких, не то русских, не понятно. Собственные их позиции показались Анатолию очень уязвимыми: ни одного пулемёта, траншей нет.
На рысях подъехала полевая кухня. «Молодей майор, держит слово, – повеселевшим голосом сказал Вяткин, – а ну, товарищи младшие командиры, приготовили котелки!».
Первый фронтовой харч показался им необыкновенно вкусным: гречневая каша со свиными шкварками и чуть сладкий чай с хлебом.
Вяткин о чём-то негромко расспрашивал кухонного сержанта, но тот, также негромко, однообразно отвечал: «не могу знать, товарищ подполковник». Анатолий с однокашниками, немного повеселев от горячей пищи, прильнули к брустверам, если так можно было назвать, привезённые кем–то плохо обструганные стволы деревьев. Перед ними простиралась огромная лесная поляна с мелким кустарником на опушке, где вполне могли разместиться вражеские снайперы, и особенно тревожно выглядела широкая просека слева, по которой очень даже могли двигаться танки и броневики. Однако канонада и стрельба прекратились. Наступала тишина.
Прошло ещё часа два. Со стороны дороги появилась группа автоматчиков, примерно два взвода, в белых маскхалатах. Шедший впереди с биноклем подошёл к Вяткину, отдал честь и вручил небольшой пакет. Подполковник, прочитав, спросил: «Старица, где это?». Автоматчик с биноклем указал на дорогу: «В трёх километрах отсюда посёлок, там штаб дивизии».
Вяткин повёл роту к дороге. Для прифронтовой зоны дорога казалась пустынно; навстречу прошли только две санитарные машины. Где-то на юго-западе возобновилась артиллерийская канонада. Через полчаса ходьбы лес стал расступаться; пошли перелески, овражки; с правой стороны открылось поле, по нему дорога; вдали виднелись постройки, приземистые амбары, за ними силосная башня. Ещё дальше, с другой стороны три зенитных расчёта. Поближе на пригорке броневик, вооружённые люди, что–то вроде шлагбаума. Кто–то из военных замахал рукой. Вяткин остановил отряд и направился к вышедшим навстречу двум автоматчикам в белых полушубках, один из которых потребовал пароль.
– «Рябина», – видимо, в пакете была такая информация.
– Документы, – патрульный не очень долго их разглядывал и махнул рукой разрешающим жестом.
Они продолжали путь. Поселок оказался не маленьким; несколько длинных улиц; много домов обгоревших. В центре что–то вроде небольшой площади; двухэтажный кирпичный дом, видимо, правление. Вокруг конные повозки, везде сновали люди, в основном военные. Их встретил тот самый майор, что сопровождал их ночью; сообщил, что скоро прибудет комдив.
Лейтенанты разбрелись было кто куда, но зычный голос подполковника со-брал их снова в строй. На площади появились три всадника, все в белых полушубках; передний спешился, отдал поводья подошедшему солдату и направился к трою. Вяткин скомандовал: «Смирно! – и доложил, – товарищ полковник, отряд выпускников Еланского пехотного училища прибыл в ваше распоряжение. Командир отряда подполковник  Вяткин».
– Здравствуйте, товарищи младшие командиры!
Далее последовало положенное «здравие желаем», не очень, правда, стройное, но достаточно громкое.
– Я, командир тридцать третьей стрелковой дивизии, полковник Макарьев, приветствую вас в расположении 3-й ударной армии Cеверо–западного фронта. Наши южные соседи, войска Калининского фронта, ведут ожесточенные бои, прикрывая города Калинин и Москву. 16–я немецкая армия попыталась ударить встык двух фронтов, но она остановлена самоотверженными действиями 3-й ударной армии. Теперь наша задача отбить у неприятеля город Холм и далее Великие Луки. Такова обстановка на сегодняшний момент. Теперь отправляйтесь к кадровикам за назначениями и зимним обмундированием.
Потом Макаров взял Вяткина под локоть и, отведя в сторону, что-то долго ему объяснял; после крепко пожал руку и удалился. Анатолий обратил внимание на его очень усталое лицо. Вяткина, прошедшего мимо него в отдел кадров, он больше не видел, но в памяти запечатлел навсегда, как и этот первый военный день.
Назначение получил в 73-й стрелковый полк Костицын и ещё несколько лейтенантов тоже туда. С Мухиным расстались, когда получали обмундирование: ватники, телогрейки, нижнее бельё.
– Ладно, Толяй! Ни пуха, ни пера!
– К чёрту. Тебя куда направили?
– В двадцатую бригаду.
С санитарным транспортом отбыли в посёлок Еськино, где находился штаб полка. Прошли мимо небольшой рощицы, мимо трёх танков белого цвета, четвёртый добеливали известью два молоденьких танкиста, о чем-то весело разглагольствуя.
– Т–26, – определил марку танка Костицын, – да где этот штаб у них?
– Вот, наверное, где мотоцикл стоит.
В избе в сенях блеяла коза, квочкали куры; рядом с избой у ворот лейтенанты обступили мотоцикл.
– Трофейный?
– Так точно, – отвечал сержант, – сами заехали в гости, заблудились.
Капитан–штабист оперативно выдал направления. Вписав фамилии, и на прощание напутствовал: «Направляйтесь на передовую в свои роты, из траншей не высовывайтесь без надобности».
Передовая его батальона проходила по заснеженному мелколесью; почти в поле, исполосованном танковыми гусеницами. Анатолия, между тем, удивили траншеи и окопы почти полного профиля с ходами и сапами, отделаны кое-где деревом, брёвнами.
В блиндаже комбат, взяв его документы, внимательно на него уставился:
– Во второй Забайкальской не служили, Волошин?
– Так точно, срочную проходил.
– Не у майора Шивцева?
– Именно так, товарищ капитан, в охране.
– Смотрю лицо знакомое…, значит так: даю тебе взвод в роте Баландина. позавчера нас фрицы потрепали, взводами сержанты командуют... там у них из трёх взводов сделали один, но большой, почти полроты, возьмешь его. Так и передай Баландину, скажи: Седых приказал; будешь на самом правом фланге батальона; задачи расскажет Баландин. Пароль – «ручей», отзыв – «море». Всё ясно?
– Так точно.
– Ну, будь жив, лейтенант.
– Есть, – отдал честь Анатолий и вышел из блиндажа.
«Ну и память, однако, у него» – подумал уже про себя. Пройдя мимо мрачно куривших пулеметчиков, он, выбрав более или менее пустынное место в траншее, стал вглядываться в местность. За проволочными заграждениями равнина уходила под небольшой уклон, а ближе к лесу снова поднималась; немецких позиций не видно. Справа, за лесом, что–то дымилось, слева, далеко на юго-западе слышны редкие орудийные залпы. «Кто бьёт, немцы или наши? Да, вот она – передовая… что–то будет завтра». Он поправил на плече автомат и зашагал по траншее к своей роте. День клонился к сумеркам.
Выслушав вновь прибывшего, Баландин приветливо, почти радостно, сказал: «Проходи, лейтенант, погрейся. Выпить хочешь?». – Анатолий замялся – давай, давай, не стесняйся, погрейся малость. Откуда прибыл? С Урала! Отлично! Ты бы знал, как нам людей не хватает, – он налил в алюминиевую кружку водки из командирской фляжки, – ну, что там на Урале? Я сам-то из Ульяновска, кстати, знакомься: младший лейтенант Юшков из Уфы, почти твой земляк».
Анатолий пожал руку совершенно небритому «земляку»:
– На Урале нормально; днем и ночью куют оружие (на ум пришло, полученное перед отъездом письмо от брата Александра из Челябинска). У вас–то как здесь?
– За прибытие! – Баландин стукнул о кружки, выпил, они за ним. Он закусил варёной картошкой, хотя на газете лежало несколько ломтиков сыра. – Закусывай, лейтенант, вон сыр немецкий; я их жратвой брезгую; как здесь, спрашиваешь? Мы два раза в атаку сходили: трети батальона нет… – он замолчал, задумался.
Анатолий оглядел землянку. Довольно просторная, отделена досками, вдоль стен тачаны; освещение – две керосиновые лампы неизвестной конструкции; в углу что–то вроде печки, на стене два немецких автомата…
– Мы сами–то… вторую неделю здесь; перебросили из–под Москвы. Больше половины вообще необстрелянных…. Куёте оружие? Это дело. Танков не хватает катастрофически; самолётов своих вообще не видно. Одни мессеры шлындают, – он крикнул часовому, – Синицын, Хайрулина позови».
Через несколько минут в землянку ввалился здоровенный детина в белом балахоне:
– Старший сержант Хайрулин…
– Ты опять на нейтральную ползал?
– Так точно.
– На мины давно не напарывались?! Знакомься, ваш новый комвзвода, лейтенант Волошин; будешь теперь помощником. Отправляйся, лейтенант принимай взвод.
– Есть.
Они вышли с сержантом и некоторое время, молча, шли вдоль траншеи. Быстро темнело, поднимался ветер. Хайрулин скомандовал построение. Бойцы лениво поднимались из блиндажей и землянок.
– Наш новый взводный, лейтенант Волошин.
– Здравствуйте, товарищи бойцы! Много говорить не буду, воевать будем вместе. Вопросы есть или жалобы? – молчание, какой–то ропот, – как питание? – снова ропот; где–то в середине стоя невнятно прозвучало: «Хреновое», – понятно. Сейчас отдых; проверка оружия.
Про себя Анатолий думал, проходя строй: «Боже мой! Да они мне все в отцы годятся, где же молодые?
– Что–то такие взрослые солдатики то, – сказал он Хайрулину.
– Так резервисты все, а молодых… половину в первом же бою поубивало.
– Сам давно воюешь?
– Начал в финскую ещё рядовым. Потом этим летом под Могилёвым ранило осколком под лопатку. В сентябре направили в резервную армию. После нового года резервную переименовали в ударную и кинули сюда.
Они дошли до конца траншеи. В воздухе повисла осветительная.
– А там что за орудия?
– Это зенитный дивизион; фланг нашего батальона прикрывают. Молодцы, по танкам хорошо лупят.
– Так это ж немецкие окопы. Вчера утром здесь ещё гансики бегали.
– А–а, вон оно что! Понятно. Ну что ж, пойдём, устраивай меня.
Хайрулин оказался отзывчивым, добродушным и смышлёным бойцом и не-плохим организатором. Он был постарше года на три и заботился и опекал нового командира. Они долго ещё беседовали, лёжа на настилах. Хайрулин что–то рассказывал о себе, но взводный уже не слышал, провалился в сон; предыдущая бессонная ночь, усталость беспокойного дня взяли своё.
Следующий день прошёл в суете. Мела пурга; к вечеру слегка успокоилась. Мороз под двадцать. Солдаты набивались в землянки греться. Часовых наблюдателей меняли каждые полчаса. Хайрулин принёс балахон и такие же шаровары, каску и кобуру с пистолетом и ремнём.
– Командирам положено. У меня, правда, тоже есть; трофейный, – он достал из кармана ватника парабеллум.
– Ух ты! Дай-ка подержать…, а обойма запасная есть?
– Целых две. Больше чем у вас.
Под вечер появился Баландин:
– Завтра наступление. Подготовиться. Красная ракета – атака, белая – залечь, зелёная – отбой. Цель: захватить две вражеские траншеи перед лесом.
– Всё ясно. Первыми пойдут две штурмовые группы. От вас требуются десять бойцов, посноровистей, с автоматами и гранатами; в восемь утра у моего расположения.
– Есть.
Баландин пристально посмотрел в глаза Анатолию: «Держись, лейтенант», – и быстро вышел.
Уснуть наш герой не мог долго; хотя знал, где–то читал, что перед боем надо обязательно хорошо выспаться. Лезли всякие мысли: «Как у князя Андрея Льва Толстого». Был не то чтобы страх…, а какое–то, жутко противное, волнение; в сотый раз он представлял, как вскакивает на край окопа, делает призывный жест; свистят пули.… То вдруг мысли переносились на Евдокию, то в детские годы.
…Встал с тяжёлой головой, совершенно не выспавшись. Разбудил Хайрулин: «Чаю попейте, товарищ лейтенант».
Он пытался придать физиономии своей невозмутимое выражение но, по косому взгляду сержанта, чувствовал, что это плохо получается. Облачился в балахон, каску; каску мерил ещё вчера, казалась какой–то тяжёлой, ограничивающей обзор, неудобной.
Вышел в траншею. Едва светало. Интенданты принесли бидон с кашей и ещё флягу; оказалось с водкой. Водку не стал пить, но налил во фляжку: если жив останусь, выпью после боя».
Красноармейцы прильнули к бортам окопов. Хайрулин вёл себя по деловому: пригнувшись, бойко передвигался от одной горстки солдат к другой, что-то говорил, возвращался снова к командиру, и дальше, отправлялся к взводу Юшкова.
Появились сапёры с досками; по-пластунски пробирались к заграждениям и накладывали доски поверху. «Вот и эшафот», – подумал Анатолий. И снова накатилось эти гадкая мысль: «А если убьют?». И все внутренности заныли и заслабели и тошнота подступила; и ещё одна, не менее гадкая мысль, возникала: «А что, если за мной не побегут? Но ведь за неподчинение…» – он встретился глазами с двумя рядом стоящими, пожилыми солдатами: «Ничего, сынок, не волнуйся, мы тебя не подведём», – сказал один тихо; второй утвердительно кивнул.
Анатолий в эту минуту очень завидовал Хайрулину: «Ну, натурально, как рыба в воде!». Старший сержант, как раз, появился в этот момент возле него, указывая: «Вон поползли штурмовые». – «Почему без сигнала? Наверно танки пойдут».
Небольшие группы бойцов в маскхалатах удалялись в сторону вражеских позиций. Вскоре, действительно, показались танки, всего четыре; на большой скорости они устремились в оставленные штурмовиками проходы, увлекая за собой, дружно поднявшихся автоматчиков и открывая огонь.
– Я на фланг! – прокричал Хайрулин.
– Давай! – дрожа от бешенства, ответил взводный, не отрывая глаз от уда-ляющейся штурмовой группы.
Противник открыл ураганный огонь. Завизжали пулемёты захлопали миномёты. Метрах в трёх перед траншеей, со зловещим шипением вспарывая снег, пронеслась невидимая стрела, направляясь в сторону зенитчиков…
– Пригнись, лейтенант! – прокричал кто–то слева, – трассирующими бьёт! пристреливается, сволочь!
Последние слова потонули в повторном шипении. Уже где-то за спиной взвилась красная ракета. «Ну, с Богом!» – пронеслось в голове у совершеннейшего атеиста, нашего героя. Вскочив на бруствер и, взмахнув автоматом, он крикнул, как ему показалось (из-за пересохшего горла), недостаточно громко: «За мной, бойцы! Вперед!». Задержавшись секунды на две, и отмечая, что взвод поднимается, бросился к доскам, что-то крича и взмахивая рукой. Пропустил человек пять красноармейцев и сам вскочил на доски. Спрыгнув, двинулся левее, догоняя цепь. Именно двинулся, так как бежать было невозможно из-за глубокого снега. В голове стучало. Каска мешала обзору. Взвод Юшкова чуть отстал, но выглядел ровнее и реже. Перед ними и позади вздёрнуло несколько снежных фонтанов. Перед самим впереди с грохотом взлетел такой же сноп снега, тут же просвистели осколки; сзади кто–то охнул. Сердце заколотилось…, мины…, он тщетно пытался, поворачивая голову вправо, отыскать глазами Хайрулина. Сзади забили зенитки. Бежать стало легче; снег становился более утоптанным, и всё шло под уклон. Где-то далеко слева слышалось «Ура!». Но вот снова это отвратительное шипение и ещё какие-то шумы; где-то справа крик: А-а-а. Пробежали ещё метров пятьдесят, и взвилась над ними белая ракета; подальше ещё одна. Анатолий рубанул рукой, крикнул: «Ложись!» – и сам плюхнулся в пушистый сугроб, споткнувшись обо что–то не очень твёрдое. Это оказалась рука и автомат, зарывшегося в снег бойца, очевидно из штурмовой группы. «Эй, ты ранен?» – оглянувшись, спросил он. Солдат молчал; лица не видно, только каска из–под откинутого балахона. Анатолий прикладом подвигал руку бойца – тот не пошевелился; взгляд лейтенанта снова упал на каску и только теперь он заметил чуть повыше бокового козырька аккуратное круглое отверстие: «Понятно. Пробивает! – подумал он, матерясь от злости, – какой тогда от неё толк! Сейчас бы выкинул, да шапка в вещмешке, некогда доставать».
Грохнувший за спиной взрыв, заставил его зарыться глубже в снег, но через пару секунд приподнял голову, оглядел совершенно ровно залегший свой взвод, потом соседний слева; где-то, кажется позади, слышались крики, видимо, раненые. Впереди не всё понятно: один танк дымился и не двигался, два других удалялись куда-то влево; крайний двигался наоборот вправо, параллельно лесу, то удаляясь, то возвращаясь, треща пулемётом короткими очередями, но вот и пальнула его маленькая пушка. «Странный манёвр, – подумал Анатолий, – зачем подставлять бензобак фрицам? Да и где эти сволочи?! Откуда бьют?».
Состояние у него было отвратительное. Во всём теле слабость, хотелось в туалет; в голове был шум, но явно не связанный с шумом и грохотом боя. Он с большим трудом, при этом матерясь, заставлял себя сосредоточиться на какой–то определённой задаче, но мысли сбивались и путались. Слева, где–то за взводом Юшкова, застрекотал пулемёт. «Пальнуть что ли тоже? Но где цель? Да как бы своих не задеть, их тоже не видно, один танк». Передернув затвор, стал следить, куда бьёт танк. Взял в прицел предполагаемую цель и, слегка завышая, дал длинную очередь. Звук собственного оружия чуть успокоил; в цепи справа солидарно щёлкнули два винтовочных выстрела. Но вот снова красная. Он прежде понял, чем увидел, так как впереди, в ста метрах поднялась цепь в белых халатах. «Вперёд!» – исполнил он свой командирский долг и бросился к лесу, с отвращением отмечая по ходу и по сторонам трескучие фонтаны снега от разрывавшихся мин. На бегу, он всё же заметил справа в конце цепи пригнувшуюся долговязую фигуру Хайрулина.
Взвод двигался быстро; снег становился менее глубоким. Слева снова раздалось раскатистое «Ура!». Траншея близко; штурмовики пехотинцы, скорее всего, были уже в ней; оттуда слышалось беспорядочная автоматная пальба. Уже далеко сзади била зенитная батарея.… Вот он бруствер… Анатолий сгруппировался как мог; сжался и спрыгнул вниз. Рядом не было никого; подальше, у поворота, два красноармейца, он это понял по висевшему за спиной автомату. Направился к ним; сзади спрыгнули ещё двое бойцов. Красноармеец перевязывал раненому плечо. «Где немцы?». – «Немцы? Драпанули, товарищ лейтенант». – «Как он определил звание? А–а, он из моего взвода; ясно. Я ни одного не видел». – «У них тут ходы проделаны между траншеями».
Появился Хайрулин, пальцем отсчитывая всех присутствующих: «Пойду до Юшкова, узнаю, что там». Над головами с шумом пронеслись два наших «ила». Взводный медленно отправился по траншее, но вскоре его окликнул Баландин: «Волошин, погоди! Ну, что лейтенант, обстрелялся малость? Сейчас Седых даст красную ракету, и последний рывок сделаем; тут всего сто метров. У тебя потери небольшие: семерых не досчитался Хайрулин…. Ты что такой бледный? Не ранен?». – «Нет». – «Ну, ясно; ты, вообще-то, молодец!». – «Да какой там, я даже не вижу по кому стрелять!». – «А фрицы что – дураки, подставляться? И не увидишь, если, конечно, в контратаку не пойдут». – «А они нам во фланг не ударят? Там ведь никого?». – «Вряд ли; нас зенитчики прикрывают и сапёрная рота. А там: слышишь? Это наши соседи, двадцатая бригада; видимо, в атаку пошли», – сквозь грохот выстрелов, где–то далеко справа, слышалось нечто похожее на «Ура». – «Товарищ старший лейтенант, мы что же, получается, ни одного немца не убили?». – «Как ни одного? А вон лежит скрюченный». – «А я думал это наш». – «У них тоже маскхалаты, только они ещё и каски выбеливают; вообще, они убитых с собой утаскивают и хоронят каждого отдельно, не то что мы. В братских ямах… этого, видимо, не успели. Ну ладно, лейтенант, готовься к атаке».
Анатолий обошёл взвод и занял исходную позицию. Справа на фоне леса белел всё тат же танк, но не двигался, а только крутил башней. «Наверно с мотором что–то или с гусеницами». Иногда танк производил выстрелы из орудия. Высоко повисла ракета. Весь батальон поднялся одновременно, а там, вдали ещё два с обнадёживающим душу «Ура!»., под шипящее сопровождение вражеских пулемётов и цокающих автоматных очередей.
Снег здесь был глубокий, продвигались медленно. Рядом слева упал солдат, будто споткнулся, с каким–то рыкающим призвуком. В бешенстве взводный приостановился и дал очередь по чему-то темнеющему над немецким бруствером; продолжая движение, заметил, что минные взрывы прекратились. Ещё несколько минут и он с тремя бойцами у колючей проволоки; поползли по-пластунски вдоль неё, ища прохода. Наткнулись на сапу, но ход в траншею был завален. Чтобы туда попасть, надо преодолеть внушительный бугор. Анатолий оглядел бойцов: всем под сорок. «Граната есть?» – один из них подал лимонку, – после взрыва все быстро, разом!» Швырнул. Грохот! Все четверо бросились на бугор и перемахнули бруствер! Опять никого: ни живых, ни мёртвых. Осторожно двинулись вдоль траншеи; прошли блиндаж полуразрушенный, наверно, работа нашего танка или зениток, ещё прошли за поворот; там русская речь – «Свои! Немцы снова драпанули». Стало тихо, только с южной стороны слышались не частые выстрелы. Анатолий сел на какой то ящик, обессиленный. Прислонился к разрушенному блиндажу и закрыл глаза.

VII
… Прошли четыре дня. Четыре тяжёлых дня. Третья ударная обошла Демянскую группировку противника с юга и, разделившись на две наступающих линий, северную и южную, взяла в клещи город Холм. Стояли лютые крещенские морозы, ещё и с ветром. И хорошо, что местность лесистая, а то задубели бы напрочь войска. Сколько раз вспоминал добрым словом Анатолий тётю Катю, её свитер и шерстяные носки.
Рота Баландина была измотана ежедневными атаками, примерно похожими на первый бой Анатолия, и только сегодня ей дали передышку; командир полка вывел её во второй эшелон. Баландин был легко ранен в плечо, но остался в строю, пуля прошла скользом. Немцы огрызались, но всё же отступали; тоже были измотаны и, кажется, не столько атаками русских, сколько морозами.
Анатолий сидел в блиндаже в немецкой траншее; у самой печки; писал письмо Евдокии, потом короткое брату Володе в Миасс, мама жила там же. Внезапное затишье, охватившее всё их местонахождение, растворившаяся по всему телу вялость, какое–то томление – навевало воспоминания о жене, матери, о брате, о детстве, юности…
Хайрулин сидел рядом, чистил оружие, всегда немногословен, сосредоточен на любом деле, каким бы не занимался.
– Всё хочу тебя спросить, Саша. Ты женат или нет?
Он ответил не сразу и не очень охотно:
– Да не получилось у меня с женитьбой…, изменила мне подруга.
– Ну, извини, я не знал…
Хайрулин был из Ижевска. Мать русская, отец татарин, крещёный, как он говорил. После школы учился в ФЗУ при оружейном заводе.
В блиндаж зашли три бойца: «Ну и холодрыга! Ещё и буран поднялся». – «Грейтесь, мужички, ближе к печке. Сейчас чаёк организуем». Солдаты. Потирая руки, окружили печку.
Следующий день прошёл так же в затишье и в отдыхе, но на следующее утро сбор. Баландин торопил. Шли быстрым маршем, почти по бездорожью; везде следы боёв: воронки, обгоревшие блиндажи, обломки оружия. Немного задержались в деревне Гороховке, где находился штаб дивизии. Баландин уточнял расположение полка. За два дня передовая отодвинулась на двенадцать километров.
Лесом идти труднее – много снега. «Весь отдых – козе под хвост», – думал Анатолий, глядя на тяжело дышащих пожилых бойцов – «да, тяжело в учении – легко в бою» – вспоминал он изнурительные физические тренировки в училище и теперь на деле убеждался в правоте Суворовской поговорки. Ему, двадцати четырехлетнему такой переход был нелёгок, а что говорить о резервистах. Хайрулин вёл взвод Юшкова, помогал нести пулемёт: то станок, то ствол, через каждые двести метров менялись с пулемётчиками. Сам Юшков замыкал колонну, то бишь осиротевший третий взвод, подбадривал отстающих и иногда стрелял в воздух из трофейного «вальтера», давая знать Баландину приостановиться и подтянуть колонну. Ручной пулёмет тоже не из лёгких; Анатолий на некоторое время брал его у уставшего бойца, давая ему передохнуть.
Но вот лес поредел и закончился. Сделали получасовой привал, но не на поляне, а в мелколеснике, так как слышали над головами противное нытьё «мессеров». Перекусили сухим пайком. У Анатолия во второй фляжке была водка, и он по глотку поделился с уставшими красноармейцами; выпил и сам глоток.
Хайрулин сходил на разведку; затем что-то долго изучал вместе с Баландиным в его планшете и заметил: «Какую–то часть маршрута можно пройти по большаку». За лесом шла низина; перелески, поля заснеженные. На дороге стояли две санитарные машины. Мороз чуть ослабел, ветер стих и выглянуло тусклое солнце. За дальним лесом слышалась артиллерийская стрельба. Слева показался вооружённый отряд с лыжами, примерно, с батальон. Баландин решил подождать. С Анатолием они вышли на обочину. «Экипировка новенькая, видимо, пополнение, – заметил ротный, – сейчас узнаем, может к нам.
– Товарищ командир, не в семьдесят третий полк направляетесь?
– Отвечать не положено, скажите пароль.
Баландин назвал. (Пароль назначали на неделю; каждый день, естественно, имел разные слова.)
– Капитан сообщил, что направлены в 20-ю бригаду.
– Значит, соседи.
Они ещё немного посовещались по поводу маршрута, пожали руки, и рота Баландина отправилась вслед за лыжниками. Скоро пришлось снова свернуть в лес.
Наткнулись на автороту. Стояло несколько крытых полуторок; были даже лошади. Солдаты в ватниках растягивали палатки; рядом, видимо командир курил папиросу.
– Товарищ начальник, подбросьте роту до семьдесят третьего полка.
– Пароль, документы! – закричал командир, сдёргивая с плеча автомат.
– Не кипятись, лейтенант, – называя пароль и доставая воинскую книжку, сказал Баландин, – выдохлись мужички мои, десять километров протопали по лесу.
– Не имею права. Не положено.
– Мы же не на курорт просимся…
– Там бой идёт!
– Слышим. Мы в бой вас не возьмём.
Лейтенант сдвинул шапку, почесал темя.
– Сколько вас?
– Пятьдесят семь.
– Ладно. Так и быть; в две машины влезете, – он крикнул водителей, что–то им строго наказал и махнул, чтоб загружались.
– Вот спасибо, вот выручил!
Лесная дорога не подарок для пассажиров, но в данной ситуации это было несказанным благом. Лица солдат смягчились, послушались шутки, сосредоточенное молчание сменилось благодушными разговорами, несмотря на жуткую тряску. Наконец выехали на просёлочную дорогу, проехали ещё с километр и остановились. Ротный скомандовал построение. Бой шёл где–то впереди. Совсем близко изредка, но оглушительно рявкала гаубичная батарея. Лес кончился. Открылись заснеженные Валдайские просторы. Но возвышенности виднелась деревня или посёлок – всё в дыму; приглушённо слышен скрежет крупнокалиберных немецких пулемётов. Наших цепей не видно, наверно залегли. Баландин какое-то время разглядывал бой в бинокль: «Да, это наши… Внимание! Слушай команду! Развернуться в цепь. Дистанция не менее девяти метров». Рота двинулась в бой.
Прошли две линии траншей; мимо подбитого немецкого танка. Вероятно, была контратака. Цепь Баландина засекли немецкие миномётчики, но промазали; пришлось залечь. Сквозь цепь неторопливо прошёл наш танковый взвод, стреляя из орудий. «Какой красивый танк, –  обратил внимание Анатолий, – кажется, тридцать четвёрка». Танки удалялись, набирая скорость. За ними в белых маскхалатах поднялись с криками «Ура» наши ряды. Это был батальон капитана Седых. Рота Баландина последовала их примеру. Появились низколетящие четыре мессера. Одна бомба угодила в цепь. Пришлось снова залечь. Деревня приближалась. У самых домов шла отчаянная стрельба, постепенно удаляясь куда–то влево за деревню. Перед огородами извилисто изгибалась, закованная в лёд, небольшая речка, но был мост, чудом не разрушенный. В шеренгу по трое рота быстро преодолела его. За мостом в сугробе лежал убитый немецкий офицер, распластав руки; в дорогой енотовой шубе. «Какой–то чин, – подумал Анатолий. – Следов крови не было и арийское лицо с прямым носом только–только начало покрываться бледностью. Может быть полковник». – «На погонах–то, как курица насрала», – услышал он за спиной едкое замечание кого–то из своих бойцов. Они двинулись осторожно по одной из улиц. Крайний дом был совершенно разворочен, дымился; был обнесён колючей проволокой; ви-димо здесь был дот. Выстрелы слышны были уже где–то далеко за деревней. Баландин подошёл к группе командиров. Это были командир полка, майор Лобода, Седых и ещё кто–то в танковом шлеме. «Вон он, Холм; километрах в десяти, – указывал майор, – за него и будет драчка».
На северо-западе, в дымке угасающего дня, на возвышенности, действительно, слабо различались какие-то постройки, трубы. Но перед ними находился густой лесной массив, который предстояло обойти с юга. Всю ночь слышна была пальба: соседний восемьдесят второй стрелковый полк, при поддержке роты фугасных огнемётов, расчищал плацдарм для наступления, выбивая арьергардные отряды гитлеровцев.
С утра снова совершали марш-бросок, делая обходный маневр; перешли по люду речку Ловать. Остаток дня прошёл в подготовке к решающему бою. Сапёрный батальон измотался, прокладывая проходы для армейских колонн. Полку предстояло пробиваться через лес, а значит без поддержки артиллерии; танки тоже пройти могли не везде. Надеяться приходилось только на полковые миномёты. Разведка засекла несколько егерских рот. И днём и ночью сапёры разминировали подходы к лесу.
С рассветом, после артподготовки, повзводно батальон двинулся к лесу двумя эшелонами. В предыдущем бою рота Баландина потеряла трёх человек и шла теперь в первой линии. По лесу шли осторожно, не встречая вражеского огня. Внезапно чащобу прорезала длинная пулемётная очередь. Бой начался; продвигались перебежками от дерева к дереву, от воронки к воронке. Опасность создали несколько вражеских дзотов, которые, впрочем, быстро забросали гранатами. Помогли минометчики: плотным огнём исполосовали лесную чащу; а также второй батальон Дугаренко, он продвинулся дальше и ударил немцам во фланг. Впереди слева слышалась интенсивная пальба. Егеря дрогнули и «драпанули». Преследовать было трудно из-за глубокого снега.
Прошли километра три лесного массива, дальше перелески и обширные поляны. Седых пустил белую ракету – батальон залёг. У Анатолия во взводе один убит, один тяжело ранен и двое легко; самому опять повезло, хоть и был без каски. Вовремя подоспели санитары, перевязали раненных. Несколько раз пролетали наши штурмовики и появились три танка, но не «тридцать четверки», а устаревшие Т–26; они также двигались с трудом, отыскивая более удобные места для прохода. Комбат поднял роты вслед за танками. Огня противник не открывал, кое-где встречались убитые немецкие егеря – следствие удачной миномётной атаки; зато на севере не утихала артиллерийская канонада.
К середине дня преодолели второй лесной массив. Сопротивления почти никакого, но на равнине полк натолкнулся на два ряда вражеских траншей, обнесённых колючей проволокой; пришлось залечь, поджидая минометчиков. Теперь их обстреливали, к тому же, совсем некстати, появились четыре «хенкеля» и заставили красноармейские роты глубже зарыться в снег. После воздушной атаки санитарам нашлась работа (кое-где слышались стоны). Но вот снова подошли наши танки, целых шесть машин, развернулись и двинулись на врага. Взвились ракеты. Полк снова в атаке.
Перемахнули первую траншею, она была пуста, но из второй отчаянно лупили два лёгких пулемёта. Пришлось отползать назад в немецкую траншею. «Подождём миномёты!» – крикнул Баландин. Между тем, одни танк немцы подбили. Анатолий заметил, как выпрыгнули два танкиста и отползли назад за машину. Танк, что был в центре, вращал башней и был по пулемётным точкам. Но вот он, также как и другие, попятился назад, давая возможность минометчикам «обработать» вражеский рубеж.
«Слаженно действуют, – подметил Анатолий, – всегда бы так». Со свистом и чавканьем бабахали минные разрывы над вражескими окопами, обволакивая их серым дымом. Снова двинулись танки, и поднялась пехота. Полк вытянулся на двухкилометровую цепь и по всей линии прокатилось раскатистое «Ура!». Танки смяли проволоку и принялись «утюжить» траншею; набегавшие красноармейцы помогали им гранатами. Фашисты не выдержали такого натиска и бросились бежать. Анатолий, соскочив в траншею, с остервенением разрядил остатки диска вслед удаляющимся вражеским силуэтам и, кажется, в кого–то попал. Повисла зелёная ракета – конец атаки; навалилась страшная усталость. Он побрёл по траншее в поисках Хайрулина, грея руки о ствол автомата и перешагивая через немецкие трупы. Оказалось, Саша помогал санитарам эвакуировать раненых.
За неделю боёв Анатолий, как говорят, обстрелялся слегка. Уж не было той ноющей дрожи и слабости, как в первый день, но привыкнуть к разрывам снарядов и свисту пуль ему казалось невозможно. Нервная система от напряжения изнашивалась. При виде убитых своих лезли мысли с вопросом: «Кто следующий?».
В двадцатых числах января усилились морозы. Командарм Пуркаев появился на передовой, собрал командиров батальонов и рот и потребовал взять окружённый город Холм.
• Баландин возвратился в блиндаж с недовольным видом: «Легко сказать – взять, а где подкрепление? Самолеты где, танки где, катюши где? Легко отдавать команды… – он закурил и уставился в огонь печурки, – одной пехотой не возьмешь, город сильно укреплен, – потом добавил, – нас передали Калининскому фронту. Генерал Конев жёсткий командир; я его по Западному фронту помню». – «Я слышал от политрука Борискина, – Анатолий протянул ротному кружку с чаем, – что пришлют дивизион «Катюш». – «Хорошо бы».
30 января третья ударная возобновила штурм. Но, как и говорил ротный, ничего не получилось. Вышли на окраины города. Второй батальон Нечаева даже захватил мост. (Река делила город на две части: западную и восточную). Но наткнулись на такое яростное сопротивление фашистов, что пришлось мост оставить. Дивизия Макарьева понесла большие потери. Пришлось самим переходить к обороне; с юга на помощь осаждённому немецкому гарнизону двигались свежие вражеские части. Макарьев произвёл перегруппировку своих сил. Приводили в порядок коммуникации, связь; инженерный батальон вкалывал, в прямом смысле, день и ночь; подтянули артиллерию; батальону Седых придали взвод бронебойщиков.
Через две недели атаки на Холм были возобновлены. Весьма внушительный гарнизон города был взят в клещи. 33–я дивизия наступала с юго-запада. С севера и востока, при поддержке танкового батальона двигалась 27–я стрелковая бригада. Неожиданно с запада подошло большое партизанское соединение (полторы тысячи штыков), оно–то и завязало бой, отвлекая противника. Партизаны действовали напористо, даже можно сказать, нагло. Полдня штурмовали они окраины города, чем очень помогли 3-й ударной.
Но вот появилось звено наших бомбардировщиков ТБ за ними Илы; побомбили южную часть города, правда, одни бомбардировщик был сбит, но «шухер» навели изрядный. И начался общий штурм Холма. Он оправдывал своё название, двигаться нужно было постоянно в гору. Немцы сопротивлялись отчаянно; видимо, по рации связались со своими аэродромами под Луками и наши штурмовые группы несколько раз были атакованы «хенкелями». На юго-восточной стороне сопротивление особенно яростное. Вкопанные в землю вражеские танки только успевали вращать башнями; нижние этажи деревянных домов превращены в блиндажи с бойницами для кругового обстрела и обнесены колючей проволокой; подступы заминированы.
Перед ротой Баландина также было два дота из жилых домов, заставившие наступавших зарыться поглубже в снег. Вот тут–то и пригодились бронебойщики со своими противотанковыми ружьями; один дом подожгли у другого, видимо, повредили пулемет, так как слышно было оттуда только жидкое щелканье автомата; умело кем–то брошенная лимонка заставила замолчать и его. Однако, пока вызывали сапёров, пока, под постоянным огнём прикрытия они разминировали и обозначивали проходы, немцы успели перебазироваться в глубь улицы, где у них оказался точно такой же дот, из обычного жилого дома, доставивший нашим немало хлопот.
К вечеру западная часть города пала. Как ни сопротивлялись фашисты, пришлось отступить за реку и укрыться в восточной половине, ещё более неприступной. И всё же обширный плацдарм, захваченный дивизией Макарьева, можно было считать весомой победой. Казалось, падение окружённой оставшейся части города было лишь вопросом времени.
Пленных сгоняли к центру, к разрушенной церкви; их набралось довольно много, около трёхсот. На тягаче подвезли штабной немецкий автобус, его  подбили на дороге Холм – Великие Луки. Открылась дверца; под конвоем вывели трёх пленных офицеров, потом стали выходить молодые женщины, размалёванные и зарёванные, человек десять. Оказались русские; посиневшие от холода, кто в лёгком пальтишке, кто в короткой шубке, голосили: «Мы не хотели, нас заставили!». – «Да-а, – заметил Баландин, – не удалось вывезти такой ценный бордельный груз». – «Может и заставили, – подумал Анатолий, – представляю, что их теперь ждёт».
Потери в полку были большие. Тяжело ранен комбат Виктор Седых, всю спину исполосовало осколками. Хайрулина опять нигде не было. Волошин построил взвод, пересчитал и с сопровождающим сержантом – сапёром повёл на постой к уцелевшим от побоища домам. Стали располагаться; ждать ужина. Подошёл Юшков «Хайрулин ранен». – «Где он?». – «В школе, тут не далеко. Там медсанбат».
Анатолий направился в школу. В этом бою Александр был в составе штурмовых групп; во время атаки «хенкелей» бомба ударила позади танк, за которым бежал он; взрывной волной его отбросило прямо на танк, каким–то чудом не задев осколками. Это рассказал Волошину раненый боец, сосед по койке, он был в его группе. Хайрулин лежал на спине неподвижно с открытыми глазами, смотрел в потолок, медленно, тяжело дышал. Анатолий сидел рядом и тоже молчал. Потом сказал:
– Ничего, Саша, главное жив.
– Он не слышит, – сказал боец, – сильно контужен.
Хайрулин, тем временем, медленно положил беспомощную теперь свою руку на руку Анатолия. Он узнал его. У Волошина подкатил комок к горлу, он сжал руку старшего сержанта.
– Держись, Санёк.
У проходящего медбрата спросил:
– Какие у него шансы?
– Очень сильная контузия, но проникающих ранений нет, всё цело, шансы есть; организм, видимо, у него сильный – должен жить.
Анатолий медленно пошёл к выходу. Тускло горела автономная лампочка; пахло бинтами и кровью. «Кто следующий?».
Командующий фронтом, генерал Конев, под нажимом Ставки, требовал от Пуркаева продолжения наступления на Великие Луки, но это задача оказалась невыполнимой на данный момент. Стрелковые дивизии и инженерные части нуждались в пополнении; артиллерия израсходовала почти весь боезапас. Связистам также требовалось время для восстановления линий.
Вместо выбывшего капитана Седых комбатом назначили Баландина; Волошина командиром роты. В батальоне появился политрук Малышев. Все роты располагалась на западной окраине города Холма, очень разрушенной. Старший лейтенант Малышев Николай Иванович, политрук, приказал восстановить повреждённую баню, которую немцы превратили в опорный пункт. Откуда–то появился банный истопник, дядя Коля, местный житель и энергично взялся руководить ремонтом. Весьма общительный и смешливый, он, по ходу дела, рассказывал байки про немцев и особенно смешно, как они пытались освоить русскую парилку. Весь батальон вымылся повзводно; единственная проблема возникала со сменой нижнего белья, так как интендантская служба застряла где-то в заснеженных лесах Валдая. С питанием тоже было скудновато и однообразно.
Тем временем, немецкое командование предприняло попытку отбить захва-ченную западную часть города. Механизированные и егерские части потеснили 82-й стрелковый полк в районе посёлка Куземкино; Макарьев послал им в поддержку полк майора Лободы. Тот провёл совещание у себя в штабе с батальонными и ротными командирами. Мрачноватый, и только с виду медлительный командир полка постелил карту и подробно объяснил, что нужно делать каждому батальону. «Вопросы есть?» – он оглядел присутствующих. Встал комбат Дугаренко и почти взмолился: «Товарищ майор, Семён Яковлевич, позвоните ещё раз Макарьеву. Ну не будет толку без авиации! Артиллерия бьёт наугад, а штурмовики всё видят…» – «Хорошо, позвоню. Есть ещё вопросы?» Вопросов не было.
С ночи заняли отведённые батальону позиции. Морозы немного ослабели, зато зарядили ветра, вьюги и метели, что было ещё хуже. Немцы боялись темноты и постоянно светили ракетами; до их расположений было метров четыреста. Наши освещали намного реже. Под утро в тёмном небе завис гул тяжелых «юнкерсов».
– Бомбить летят, Василий Андреевич, – обратился Анатолий к комбату, – надо бы укрыться.
– Укрывайся, не укрывайся, если бомба накроет – тут тебе и могила, – ответил Баландин, – это транспортные; окружённому гарнизону продовольствие и боеприпасы подвозят.
С рассветом противник решил обстрелять наши позиции из крупнокалибер-ных минометов. Когда обстрел начал стихать, появился связной. «Товарищ лейтенант, вас срочно к командиру полка». – «Что ещё такое?» – подумал Анатолий, отправляясь на КП, пригибаясь под свистом осколков. Майор Лобода стоял на небольшом возвышении и внимательно изучал что-то в планшете, обращаясь с вопросами к командиру в маскхалате. Одет майор был в белый, видавший виды, дублёный полушубок, без каски, в шапке из светлого каракуля. Анатолий доложил; в тот же момент где-то рядом с треском рванул взрыв; все пригнулись кроме майора. «Пригибайся, не пригибайся, кланяйся, не кланяйся… ты почему без каски, лейтенант?». Анатолий уставился на рукав полушубка командира полка: там прилип какой–то серо–розовый ошмёток – «как похоже на мозги». Это и были чьи-то мозги. Майор в досаде стряхнул страшный предмет. – «От судьбы не уйдешь… так почему без каски?». – «В шапке удобнее… вы ведь тоже…» – «Я в атаку в каске иду – спасает от скользящих осколков и пуль. Слушай приказ, лейтенант: через полчаса начнётся наша артподготовка; не медля ни минуты поднимай роту; видишь вон там рощицу, оттуда и ударить немцам во фланг; там они не ждут – напротив них сапёрный батальон. Разведка донесла, – он кивнул на военного в маскхалате, – у фрицев там всего один лёгкий пулемётишко, да автоматчики. От рощицы до них ближе – метров двести. Постарайтесь себя не обнаружить; миномётную роту обойдёте сзади – они знают – успевайте, артподготовка будет не больше десяти минут; как прекратится – падайте в снег, добирайтесь ползком, иначе вас засекут. Атакуйте одновременно с Баландиным. Всё ясно?». – «Так точно». – «Выполняйте».
Загрохотала наша артиллерия, потом миномёты. Рота двинулась; Анатолий впереди, Юшков, как всегда, замыкающий. До рощицы с полкилометра. Как и предупреждал майор, не добежали метров сто; закончился обстрел; добирались по-пластунски. Штурмовые группы двинулись, но без танков. Пронеслись низко четыре наших «Ила». Побомбили дзоты, особенно второй траншее досталось. Волошин из рощицы разглядывал в бинокль вражеские позиции напротив: никаких признаков жизни. Перевёл обзор на наших, в основном на Баландина; пронеслось ещё два штурмовика. «Молодец, Макарьев, договорился с авиацией!». Где-то за лесом, на севере, тоже гремел бой. «Двадцатая бригада; как там Серёга Мухин?».
Взметнулась ракета. Батальон Баландина в атаке. Анатолий поднялся: «За мной! Вперёд!» Рота наступала двумя шеренгами, не менее пяти метров на линии боец от бойца. Их заметили быстрее, чем надеялся ротный. Засвистели птички свинцовые. Пришлось залечь. Красноармейцы с ручными пулеметами на флангах приготовились прикрывать атаку. «Пора подниматься, – решил Анатолий, – нечего отлёживаться». Он вскочил: «За мной! За Родину! Ура!». Прокатилось довольно дружное «Ура! Сейчас он не чувствовал обычного страха атаки, страха получить пулю; может от того, что задание персональное получил или ещё что–то.
Фашистские позиции приближались. Он пытался стрелять на бегу; ручные пулемёты замолчали, боясь зацепить своих; немцы же, наоборот, усилили огонь. Надо было залечь, но ротный «вошел в раж» и, с решительностью упрямца, приближался к вражескому рубежу. Внезапно руки будто бы ошпарило кипятком, и какая-то невидимая сила повергла его навзничь в снег. «Это что же – конец?» – промелькнуло в голове. Он, впрочем, без всякого труда поднялся на колени, но что с автоматом? Боевая часть отвалилась от приклада: диск выпал, кожух покоробился и отделился от ствола; в общем, автомат рассыпался. «Разве такое возможно?!» – опять промелькнуло… Он снял рукавицы: руки в крови, под локтём в правой руке жгучая боль. С ним поравнялась вторая цепь. Юшков подхватил его: «Ты ранен, Толя?!». – «Да зацепило чуть. Вон видишь что!» – он кивнул на изломанный автомат в снегу, на кровяные пятна вокруг и полез за пистолетом. Вероятно, вражеская очередь пришлась точно на его автомат, что и спасло его; фрицевские пули, отыскивая себе выход, прошлись по рукам, особенно по правой. «Дай я перевяжу, из рукава течёт», – Юшков полез за индпакетом. – «Нет, после!».
Первая цепь была уже у окопов. Кто-то кидал гранаты, а кто-то прикладами валил крепёжи колючей проволоки. Часть фрицев бросилась наутёк, часть убито; несколько солдат сдались, всё раненые; их загнали в землянку. Анатолия перевязали, довольно туго, так как кровь струилась ручьем; пистолет он мог держать только в левой руке. Рота продолжала путь, охватывая фланг немецкой передовой.
Баландин, увидев Волошина, отстранил от дальнейших атак, когда они встретились в захваченной траншее. Предстояло брать второй фашистский рубеж, сильно укреплённый. Пока ждали обещанные танки. «Ты что! Дуй в медсанбат! Куда тебе с нами; рукой пошевелить не можешь. Гангрены тебе ещё не хватало».
Медики качали головами, обрабатывая и дезинфицируя раны, накладывая мазь. Ранение лёгкое, но странное: между костяшками крупные и глубокие борозды от пуль, вспоровших кистевые вены, одна из пуль пробороздила руку до локтя, пройдя чуть выше основных вен на сгибе.
– Болит? – спрашивала медсестра.
– Локоть немного.
– Немного? Отправлять вас надо в стационар.
– Да вы что, сестричка! Через пару дней всё заживёт.
– Завтра утром на перевязку.
Он вышел из палатки. Втянул в себя глубоко пропитанный гарью воздух. Километрах в пяти справа и слева гремели бои; что-то дымилось. Мимо пронесли несколько носилок с ранеными. «Так что же? Выходит – повезло, – присел на отцепленную телегу с полозьями, – сантиметров десять правее бы… и «финита ля комедия», – он поежился и некоторое время пребывал в оцепенении, совершенно не думая ни о чём.
Своих нашёл на каком–то полусгоревшем хуторе рядом с разбитой фермой. Встретил улыбающегося Юшкова. «А вот и ротный! Ну как, болит рука?». – «Болит, мать бы фрица за ногу». – «Ничего, заживёт. Кость цела?». – «Цела. У нас какие потери?». – «Убитых пятеро; утром двое да здесь троих похоронили; раненых больше: с тобой десять; трое тяжелых. Идём, тут блиндаж фартовый я забил – погреемся».
В блиндаже тепло. Принесли кашу. Левой рукой есть непривычно.
– Ну давай, ротный, за выигранный бой, за Сталина.
Они выпили свои фронтовые; Анатолий расслабился.
– Я прилягу.
– У соседей потерь больше. Гансы контратаки устроили…, с танками…, рукопашка была. Батальон Дугаренко выручил.
– Баландин то где?
– Макарьев вызвал. Говорят, завтра собрание будет партийно–комсомольское.
Анатолий задремал.
Собрание проходило в длинном коровнике. Расположились кто на соломе, кто на каких–то ящиках. Бригадный комиссар, при будёновских усах, начал речь, обычную, как у всех парторгов; в завершение речи вручил командиру полка орден «Красного знамени». Далее говорил полковой командир. Говорил о ближайших задачах, суть которых сводилась к одному: не дать фашистам отбить город Холм. Потом перешёл к награждениям; вызвал к столу, накрытому откуда–то взявшейся красной скатертью, командиров и рядовых. Среди награждённых Баландин, Василий Андреевич (орден «Красной звезды»); Волошину и Юшкову медали «За боевые заслуги». Всё по чину. Майор спросил Анатолия, вручая награду: «Ты, оказывается, ранен, Волошин?». – «Зацепило, товарищ майор». – «Ничего, злее будешь, когда заживёт».
Между тем, рана заживать не собиралась. Кровоточила. К концу дня повязка набухала и темнела; боль сместилась в сторону запястья. Проходилось идти на перевязку и вечером. Через пару дней хирург вручил ему бумагу и добавил устно: «Вы направляетесь в Бежецкий эвакогоспиталь для легкораненых. Доложитесь начальству и собирайтесь. Санитарный транспорт отправляется ровно в двенадцать. Это приказ», – прибавил он, глядя на удивлённое лицо лейтенанта.
Баландин, Юшков, политрук Малышев и другие дружески проводили его, осторожно пожимая, начавшую заживать, правую руку: «Выздоравливай и возвращайся!».
Во второй половине дня грузовики с ранеными прибыли на станцию Пено и сразу стали загружаться в санитарный поезд. В половине четвёртого поезд отправился в сторону Осташкова, набирая приличную, под восемьдесят, скорость. Проскочили, не останавливаясь, Осташков и, километрах в пяти от станции, были атакованы звеном «Мессеров». Воздушных стервятников совершенно не смущали большие белые холсты с красными крестами на крышах. В вагоне возникало волнение. Анатолий наблюдал несколько взрывов совсем рядом с окнами. По крыше пробарабанило несколько очередей, но не пробило – там под холстами укреплены были бронированные листы; от бомб они, конечно, вряд ли спасали. Машинист, не снижая скорости, тянул до лесного массива. Наконец он остановился. Последовала команда: «Покинуть вагоны!». Тут началась паника. Пока «мессеры» разворачивались на очередной заход, многим удалось выбраться на насыпь и Анатолию в том числе, но у соседнего вагона с тяжелоранеными образовались пробки в дверях; слышны вопли и ругань. Снег был глубокий, почти по пояс, но ему удалось достичь деревьев. На насыпи майор из сопровождения громко кричал: «В лес, быстрей в лес!». Вновь показались самолёты, он никогда не видел так низко летящих и так противно воющих. Рядом с паровозом жахнула бомба, за вагоном ещё одна. Рядом с ним оказался толстый подполковник, просто жирный, в белоснежном полушубке, обезумевший от ужаса, он пытался залезть под высоко точащий корень повалившейся сосны, но у него не получалось, мешали кусты и глубокий снег. Анатолий невольно усмехнулся. Он ещё в поезде заметил этого толстяка. «Наверно интендант, – думал он тогда, – вон жратва какая».
Санитарам всё же удалось перенести тяжелораненых в густую чащу, только зенитчики на платформе в хвосте поезда не покидали своих постов, но, почему-то, никак не могли попасть из своих тонкоствольных пушек ни в один из низколетящих самолётов. «Мессеры» сделали ещё один круг и, постреляв из пулеметов, скрылись. Бомбами не попали ни в поезд, ни в рельсы, но пулемётами попали: на насыпи лежали, сидели и корчилось несколько человек, в том числе и молоденькая медсестра. Были уже сумерки. Машинист с помощником обошли состав, постукивая по рессорам. Поступила команда загружаться. Сзади, в ста метрах, пыхтел и нетерпеливо посвистывал идущий следом паровоз с составом.
Они тронулись, быстро набирая ход. Стемнело почти моментально, но Анатолий прильнул к окну, будто можно что-либо рассмотреть кроме бледных пятен снега. Поезд двигался в полном затемнении, лишь на разъездах притормаживал, и тогда можно было не столько разглядеть, сколько расслышать большое скопление встречных составов. Мысли его путались, кроме одной: «Это война! Война!».
В Бежецк прибыли поздно вечером. Машины уже ждали; быстро выгрузились, а поезд двинулся дальше на Рыбинск.


*   *   *
Март сорок второго на Урале выдался солнечный, безветренный. Ночью заморозки, а днём чудесные, ещё зимние деньки! В работу в госпитале Евдокия втянулась, свыклась; уставать стала меньше, правда, и раненых поступало меньше, не то, что летом или осенью. Дни тянулись однообразно, потому и медленно. С тётей Катей сдружилась ещё больше, как дочь с мамой. По Анатолию скучала. Как он там? Но вот, наконец, письмо; где–то в середине февраля. Рафа вручила с загадочной улыбочкой: а ну-ка пляши! Письмо хорошее, хоть и лаконичное, с большой долей признания в любви. А местонахождение точно не указано; только номер части и Северо-западный фронт. Теперь она внимательно слушала голос Левитана: что там на Северо-Западном? Но говорили всё больше про Калининский, Западный, Волховский; только два раза про Северо-Западный; про Демянский Выступ. Что там они делают на этом выступе? Вообще, после разгрома немцев под Москвой, сообщения стали оптимистичнее; даже торжественнее при каждой небольшой победе.
Написала тут же ответ, но письмо шло долго и Анатолия не застало; примерно два дня спустя, как он выбыл. Баландин положил его к себе, так как шли непрерывные бои, потом переслал в Бежецк.


VIII
Прошёл месяц, а Анатолия всё еще держали в госпитале. Рана на правой  руке решительно не желала заживать. Коросты гноились, чесались и кровоточили, но, всё же, боль отступала и лишь по ночам нытьё и зуд не давали спать.
Пришло письмо от Евдокии; перечитывал его много раз; написал ответное. Много размышлял о войне. Также, как Евдокия, слушал сводки, но, в отличие от неё, знал, где это и что это, когда речь заходила о Калининском фронте. 3-я и 4-я ударные армии медленно, но верно приближались к Великим Лукам. Надо было, во что бы то ни стало взять этот важный стратегический узел с множеством шоссейных и железных дорог и тем самым нарушить вражеские коммуникации между группами армий Центр и Север. Не знал он, правда, (так как не сообщали) что дивизия его оставалась там же, где он её оставил. Этот пресловутый Холм оказался крепким орешком и не желал сдаваться, тем самым сковывая значительные силы наших войск.
Тогда не было ещё ни Сталинградского, ни Курского сражения. Немцы, хоть и получили по зубам под Москвой, но ведь не ушли. Что такое 150–200 километров? Полчаса лёта бомбардировщика. Так что оставалась Вера, Надежда и Любовь… в победу; а ещё – злость. Прав был командир полка: «Вот только заживёт, я этим гадам припомню!» – сжимая зубы, оглядывал свои бинты Анатолий. Много читал; размышлял. В красном уголке оказалась небольшая библиотека.
В середине апреля, наконец, выписали нашего героя из госпиталя – и снова на войну. С порожним санитарным транспортом добрался до места расположения полка. Он шёл по лесной дорожке, уже подтаявшей, мимо тыловых служб и вдыхал, насыщенный влагой, весенний воздух. Природа, как бы в оправдание за жестокую зиму, одарила весенним ароматом, солнечным мягким теплом; с пригорков весело струились ручейки. Сами собой пришли на ум Есенинские строки:
«Я думаю: как прекрасна
Земля и на ней человек!
Но сколько с войной несчастных
Уродов теперь и калек?
И сколько зарыто в ямах?
И сколько зароют ещё!
И чувствую в скулах упрямых
Жестокую судорогу щёк…»
У штаба полка он обратил внимание на знакомую фигуру, отыскивающую что-то в вещевом мешке.
– Мухин, ты что ли?
– Толяй! Едри твою в бабушку плюнуть!
– Привет!
– Здорово!
– К нам направили?!
– Да нет; с комбатом мы для согласования совместных действий.
Они присели на доски у дровяника. Мухин достал пачку «Казбека»; закурили.
– Ушли куда–то с вашим майором и пропали. Ну как ты тут?
– Да я только сегодня из госпиталя.
– Во–он оно что. И сильно шарахнуло?
– Да не очень, но…
И он рассказал про ранение, про рассыпавшийся автомат, про госпиталь.
– Меня в январе контузило в первом же бою, – сообщил Сергей, – но ничего, пронесло; с неделю пролежал в полковом медсанбате. Оклемался.
– А заместитель мой не оклемался, до сих пор, говорят, ещё не встаёт; в Ры-бинске лечится (Анатолий узнал это из письма Юшкова, что получил в госпитале),
Появились командиры. Приятели, пожав крепко руки, расстались.
Отметившись в штабе, Волошин направился в батальон. Был встречен, как и подобает; это описать трудно, да я и не возьмусь: что можно прочесть в тревожных глазах пожимающего твою руку? Радость сильного, крепкого человека? Всё-то же: Война!
В его отсутствие командовал ротой Юшков Юрий Викторович, которого так и оставили. Баландин формировал третью роту из прибывшего пополнения и из других частей, потрёпанных в боях. Эту роту и отдали Анатолию.
В связи с весенней распутицей, на фронте было затишье. Дороги раскисли, подвоз техники, боеприпасов и прочего был очень затруднён. Работы было невпроворот: укрепляли траншеи, приводили в порядок снаряжение. Обе противостоящие стороны залечивали раны.
После собрания, по случаю 1 мая, капитан Малышев сказал Анатолию: «Тебе нужно вступить в партию, я рекомендацию дам». – «Я подумаю». – «И думать нечего – ты ротный командир, тебе нельзя быть беспартийным. Думай до завтра и пиши заявление». – «Ну, нельзя, так нельзя, – решил он, – придется вступать».
Как образованный и мыслящий молодой человек, он не мог не осознавать, что в руководящей части Советского народа, не всё так правильно, как преподносила назойливая пропаганда; не мог не замечать карьеристов, крикунов, болтунов, по–петушиному повторяющих, кем-то свыше заявленные лозунги. «Чего кричать? – рассуждал он, – итак понятно: немцы победят – всем крышка. Всем известно, что они творят в занятых территориях. Значит, надо защищать Родину любой ценой, как бы это ни было страшно и не прятаться за спины других. И есть ведь замечательные люди, настоящие коммунисты: Баландин, например, командир полка, да много…»
Заявление он написал.
В начале мая военные действия на Калининском фронте возобновились. 33-й дивизией командовал полковник Юдинцев. Макарьева отозвали в штаб армии. Поставили задачу овладеть посёлком Сопки. По данным разведки, это очень укреплённый рубеж. Первыми атаковали штурмовые группы 257-й дивизии, но были отброшены немцами. На другой день ударили два полка дивизии Юдинцева и, также, неудачно. Дошла очередь до 73-го полка. Приказали штурмовым отрядам (у каждого отряда по четыре сапёра), ночью подкрасться к вражеским позициям и на рассвете атаковать. Но ночь оказалась светлая, ещё и лунная, ещё и с осветительными ракетами… Фашисты обнаружили их быстро и тоже отбросили.
Наутро вся дивизия изготовилась к атаке. Танков не дали, зато появились штрафные роты под конвоем заградотрядов. Их и пустили, конечно, первыми во время короткого арт-огня. Началась мясорубка. Фашистские дзоты верещали как резанные. Анатолий надел пилотку, сжал зубы, с дрожью вдыхая запах смерти, ожидая сигнала и косясь на заградотрядовцев в чистых шинелях с синими петлицами, мрачных, неразговорчивых, неприятных.
Ракета! «За Родину! За Сталина!» – крикнул как можно громче. Рота поднялась. Чекисты остались, – Сволочи! Как бы по нам не пальнули!».
Путь к врагу лежал через равнину, поросшую кое-где кустарником, хорошо простреливаемую; преодолеть надо было метров четыреста. Захлопали мины. Слева взвод со старшиной Зиминым двигался быстрее, обгонял цепь. Неожиданно он увидел там странную до жути картину: среди бегущих красноармейцев стоял совершенно голый человек, только от трусов одни лохмотья; он держался руками за запрокинутую голову, но не падал. «Что с ним? Что за чертовщина? – Анатолий несколько раз оглянулся, но тот всё стоял, потом рухнул в траву, – где ж одежда-то?». Размышлять, впрочем, было не время; с правой стороны минные разрывы и стоны, кого–то подкосило. На бегу хотел дать очередь, но впереди залёг штрафбат… не стал стрелять; наконец Баландин запустил ракету. Залегли. Кое-где кустарник немного прикрывал от огня. Сильно пахло гарью, ело глаза. Из-за оврага сзади возобновил огонь минометный взвод; в километре к югу, под крики «Ура!», залязгали, наконец, наши танки. Штрафники впереди поднялись, батальон Баландина снова в атаке. Снова пальба, разрывы, свист, вой. Совсем рядом кто-то заорал, такого крика Анатолий ещё не слышал, он перекрывал шум всего боя, пока рота не приблизилась к фашистским траншеям. «Несчастный!» – промелькнуло в голове. Это было жутко и страшно.
Под прикрытием ручных пулемётов и бронебойщиков штрафники резали вражескую проволоку, с криками, с матом, врывались в траншею; рота Анатолия по трупам за ними. Страшный бой... словами не передать. По траншее, весь закопченный, пробежал Баландин, Юшков навстречу: «Как продолжать?! Большие потери! – комбат снял каску, вытер пот со лба, – на подходе сороковая бригада, мы пойдем за ними, но, если без танков – пустое дело. Там доты».
Через пятнадцать минут подошло подкрепление: один батальон и три танкетки. Бой возобновился; всё повторилось заново.
Очередной рубеж был взят, но с тяжёлыми потерями. Анатолий спросил Зимина: «Кто там был у вас совсем раздетый?». – «Вальцев, я такого ещё не видел. Видимо, мина рванула между ног…, сорвала всю одежду, страшная контузия – из ушей кровь… не выжил Вальцев, жаль парня. А Чикин выжил! Ну, орал–то который… в медсанбат отправили; раздробило колено, угодило прямо в чашечку; кошмар!». Подошёл Юшков: «Малышева ранило в голову. Но, вроде. На ногах».
Через несколько дней всё же захватили эти чёртовы Сопки совместными усилиями и с большими потерями. И сами перешли к обороне.
В начале лета сорок второго на Калининском фронте затишье. (Повезло. Сколько жизней уцелело!) Инженерные части укрепляли передовую. Не исключали возможность, что летом немцы снова ударят на Москву. Тридцать третью дивизию вывели в резерв. Занимались огневой выучкой, принимали пополнение. Ночи порой были бессонные; отрабатывали ведение боя в ночных условиях; действия штурмовых отрядов. Довольно часто возникали проблемы с питанием. Дело в том, что у командующего армией генерала Пуркаева Максима Алексеевича был одни недостаток, который он, впрочем, игнорировал. Его заботили только сугубо военные дела: оборона, наступление, разведка, вооружение, а как солдат себя чувствует, одет ли он, накормлен, интересовало его крайне мало. Он считал, что есть соответствующие службы, но контролировать ему их некогда, а зря: интенданты воровали, жирели, а солдат жил впроголодь.
Как-то в середине лета случилось такая оказия: супы и каши привозили из полковой кухни совершенно пресные, лишённые признаков какой-либо соли. Мука, крупа была, жиры были, даже сахар в небольших количествах был, но соль закончилась, и в очередном подвозе её тоже не оказалось. Офицерскому составу однажды подали к эрзац–чаю прекрасные на вид румяные булочки, но только на вид, на вкус трава–травой. Под вечер капитан Малышев вызвал Анатолия и спросил:
– Скажи, Волошин, как тебе сегодняшние булочки?
– Да никак, товарищ политрук. Пресные; есть невозможно. Бойцы жалуются, что всё без соли. Я посылал в деревню, там тоже нет соли.
– Так вот слушай задание. В районе Осташкова фашисты разбомбили эшелон с продовольствием. Завтра дадут машину, возьми взвод бойцов и отправляйся в район бомбёжки, – Малышев достал карту, – вот где-то здесь. Там должна быть и соль. Это главная цель. Всё ясно?
– Так точно.
– Выполняй.
Добрались часа за полтора. Дорога во многих местах размыта грозовыми дождями; машина буксовала. Картина удручающая. Под насыпью валялись искореженные, обгоревшие вагоны, некоторые вверх колёсами. Почти все уже пустые, но вагон с солью они нашли, да вот незадача: он сильно накренился и содержимое вывалилось в большую воронку, наполненную болотной жижей. Ни одного сухого мешка, ни одной сухой пачки.
– Что будем делать, старшина?
Зимин, мужчина лет под сорок, по всему видно, бывалый, чесал затылок и молчал. Наконец заговорил:
– Есть идея. Соберём не совсем ещё растворившиеся куски, у себя в ручье промоем, высушим на солнышке и наделаем сухариков.
– Так соль растает, пока промывать будем.
– Вот тут надо не прозевать.
Привезли. Баландин спросил: «Это что за дерьмо?». – «Это солёное дерьмо, товарищ старший лейтенант».
Сделали сухарики. Коричневые такие получились, и ели вприкуску целую неделю.
О состоянии дел на фронтах поступали тревожные сводки. Наши потерпели поражение под Харьковом, и немцы прорвали фронт. Вот оказывается, где у них был главный удар: на Сталинград и на Кавказ. Разведка не сработала. Генералы Тимошенко, Хрущёв и Баграмян едва не поплатились головой. В конце лета генерал Конев сделал попытку овладеть Ржевом и тоже неудачно. А когда на юге враг вышел к Волге севернее Сталинграда, положение складывалось катастрофическое. Да это всем известно.
В сентябре сорок второго Ставка перевела генерала Конева под Сталинград командовать Степным фронтом. На его место назначили Пуркаева, награждённого за Холмско-Торопецкую операцию «Орденом Кутузова». Много перетрубаций было на Калининском фронте да и на других тоже. Третьей ударной назначен командовать генерал-майор Галицкий; Юдинцева перевели к нему в штаб. 33-ю стрелковую дивизию возглавили полковник Зуев Фёдор Андреевич; дивизия вошла во 2-й гвардейский корпус. Корпус прикрывал с севера основную группировку армии, нацеленную на Великие Луки, крупный узел вражеских коммуникаций. Большие силы противника были скованы под этим городом. Тем не менее, фельдмаршал Клюге вынужден был перебросить туда подкрепления из резерва.
Через неделю после начала контрудара наших войск под Сталинградом, третья ударная двинулась на Великие Луки. 26 ноября авангардные части ночью перешли по льду реку Ловать и начали штурм города, встречая упорное сопротивление частей 16-й немецкой армии. Завязались ожесточённые бои. С северо-запада на помощь осаждённому гарнизону выдвигался 59-й вражеский корпус. Авангардным его частям преградила путь дивизия полковника Зуева, передовые позиции которой были сильно растянуты: на один километр три–четыре орудия. В отличие от лёгких немецких танков, наши тридцатьчетвёрки часто проваливались в очень заболоченной местности. Несмотря на это, нашим удалось отбить несколько танковых атак и самим перейти в наступление. Направление было в сторону города Новосокольники, западнее, полностью блокированных к тому времени, Великих Лук. С юго-востока на помощь нашим подходили части четвёртой ударной армии.
В штабе Галицкого появился представитель Ставки генерал армии Жуков. Водя ребром ладони по карте, он говорил: «Главное сковать резервы противника, не дать перебросить в Сталинград. Возьмёте или не возьмёте Новосокольники, важно сковать немецкие войска на длительное время».
Второй гвардейский корпус перешёл в наступление. Перерезали железную дорогу Новосокольники–Дно, угрожая с севера немецким частям, рвущимся на помощь осаждённым Великим Лукам. Немецкая авиация свирепствовала и потому передвижения любые разрешались только в ночное время. Батальону Баландина, можно сказать, повезло: при непрерывных атаках передовых частей корпуса, приказывали двигаться во втором эшелоне, а иногда и в третьем, очищая тылы от прятавшихся в лесах разрозненных немецких групп. Сдавались они неохотно, предпочитая пробиваться к своим.
В конце декабря поступило пополнение, боеприпасы, оружие и большая партия новеньких зимних дублёных полушубков. Ну а с политруком комбату давно повезло. Николай Иванович постоянно теребил, в хорошем смысле, ротных и взводных и, особенно, комсоргов; приносил фронтовые газеты; воспитывал своим примером: в атаках всегда в первых рядах.
Однажды приказ: атаковать ночью небольшую деревушку. Волошин проводил инструктаж. Рота пополнилась новым взводом, половина из которого необстрелянные юнцы под командой младшего лейтенанта Синицына, такого же необстрелянного. На фоне всей роты новый взвод выглядел с иголочки: в новых полушубках (т.к. прибыли в шинелях); в маскировочных комбинезонах нового образца. В общем, картинка, а не взвод.
– Всё ясно? – заканчивал ротный, – вопросы есть?!
– Так точно, товарищ командир роты.
– И что не ясно?
– Пленных брать?
– Согласно Гаагской конвенции, сдающихся брать. – «Ишь, прыткий какой, – он вспомнил себя год назад, – я таким не был».
– Ещё вопросы…. Всем вольно! Товарищ Синицын, задержитесь. Вас, кажется, Владимиром зовут?
– Так точно.
– Будьте внимательны. Про немецкие осветилки я говорил. Стрелять больше будут они по нам, а не мы по ним. Как засветят – падать и не шевелиться. Маскировка предельная. Будьте осмотрительны…
– Есть.
«Хороший, в общем–то, парень», – подумал Анатолий.
Деревню взяли глубокой ночью. Почти без потерь. Несколько легкораненых. Пленных не было. Хорошо сработали огнеметчики. Немцев оказалось не больше роты; смекнув, что силы не равны, дали дёру, потеряв человек пять убитыми.
Казус получился в другом. Наутро, когда рассвело, при построении, послышались смешки, хохот, присвистывание. Анатолий направился к четвёртому взводу. Бог, ты мой! Вчерашний белоснежный взвод Синицына был вымазан в золе или, тоже хуже, в саже. Солдаты пытались отряхнуться – не тут–то было: ещё более увеличивали тёмно–серые разводы.
– Что за вид, товарищ Синицын? Вы что, из Сталинграда прибыли?! (Недавно им показывали документальный фильм.)
– Я виноват, товарищ лейтенант. Разрешил заночевать в амбаре…. Всё-таки теплее…. Ну кто же знал, что там внутри выгорело. Кто в маскхалатах лег – ещё ничего, а вот кто под голову подложил, как я, – сконфуженно развёл руками.
– Я же говорил: будьте осмотрительны. Незамедлительно выстирать комбинезоны!
– Есть выстирать!
«Мальчишка! Кого набрали?!» – ругаясь про себя, уходил ротный, отыскивая Юшкова.
Ставка требовала наступления. Великие Луки всё ещё сопротивлялись. Гро-мыхание слышалось особенно ночью. Что уж и кто уж у них там взрывал – непонятно. Комдив Зуев прошёл передовую несколько раз, о чём–то энергично жестикулируя, обращаясь к нахмуренно озадаченному артиллерийскому подполковнику. «Завтра атака, – думал Анатолий, – Вот снова она… гадкая мелкая дрожь. И ничего-то ты с ней не сделаешь; ни проверка оружия, ни кухня не приглушит – ничего…. Ну, сколько можно бояться? У тебя же рота». И на самом деле – нервы на пределе. И чем ближе секунда «икс» – тем безысходнее. Но он знал: в этой секунде есть облегчение. Знали это, конечно, и другие уже «обстрелянные» бойцы. – «О чём задумался, ротный?». – прервал его размышления Баландин. – «Не знаю, Василий Андреевич. А что, заметно?». – «Заметно». Комбат сел на подвернувшуюся чурку, достал папиросы, протянул Анатолию; смачно закурил и тоже замолчал. Анатолий не думал совершенно ни о чём, созерцая туманно–дымный розовый закат и каким-то шестым или десятым чувством понимал: рядом свой, сильный человек. В его молчании (он это сознавал) был необъяснимый, главный смысл.
Баландин встал, поправил ремень и указал на темнеющую на фоне закатного неба сопку: «Завтра из-за вон той высотки будет большая драка. Штурмовых определили?». – «Так точно». – «К восьми утра на исходные позиции; гранат не жалейте. Завтра обещали танки. Кучно не двигайтесь». – «Есть».
В десятом часу артподготовка. Недолго, минут пять. Штурмовые группы двинулись ещё в сумерках. Танковой поддержки не было. По ракете батальон поднялся. Старшина сделал Волошину знак, указывая на оставленную траншею. (По договорённости, он покидал позицию последним). Анатолий вернулся и обнаружил двух, прижавшихся к стенках пулемётного гнезда, солдат из взвода Синицына. Ругаясь матом, заорал: «Вы что! Под трибунал захотели?! Быстро за взводом!» – он дал очередь под ноги дезертирам и те выскочили стремглав из окопа.
Догнав цепь и оценивая обстановку, понял: сегодня фрицы ведут огонь осо-бенно плотный, но комбат сигнал–ракету не давал. У первой колючей проволоки стоял жуткий грохот. Кажется, кое-где штурмовые группы дерутся в самих окопах. В полосе заграждений много раненных и убитых; крики, стоны. Но вот рота в немецком расположении слилась со штурмовиками; кое-где возникли рукопашные стычки. Фашисты выбиты. Передышка. До второй их линии метров триста. Сзади забили «Катюши», решили обстрелять высотку. Над головами с шипением и свистом проносились снаряды. «Заваривается серьёзная каша».
Но вот появились, наконец, наши тридцатьчетвёрки. На полном ходу, на-сколько позволял глубокий снег, ведя беглый огонь из орудий, машины приближались к фашистским укреплениям и те не выдержали: то тут, то там мелкими группами выпрыгивали из укрытый и обращались в бегство, пытаясь спастись в лесополосе. Не тут-то было. До леса надо ещё добежать, а здесь, как назло, сугробы. И совершенно зря сбивались в кучки, делая «хенде хох». Танкист не может выйти из танка и взять в плен; беднягам надо было бежать врассыпную, так бы хоть кто-нибудь спасся. Анатолий, несмотря на накопившуюся злость, не без содрогания наблюдал страшную картину: тридцатьчетвёрки сходу вгрызались в группы несчастных сдающихся и делали «крутилку» – несколько разворотов на триста шестьдесят градусов, разбрызгивая куски тел, амуницию, окрашивая чистый снег в багрянец… «Да, – у танкистов злости побольше моего…»
Хлестанула ракета. Все поднялись, после танковой атаки было значительно легче. Вялый огонь вели несколько уцелевших дзотов.
Под вечер высоту взяли. С большими потерями. Волошин дал задание комсоргу Вожгину провести собрание и «пропесочить», как следует, несостоявшихся дезертиров.
– А что делать-то с ними?
– Как решит собрание.
Сам тоже пришёл, слегка запоздав. Провинившиеся понуро сидели в сторонке; один был перебинтован. Всыпали им, конечно, изрядно; главное, дружно, но в трибунал не передали, поверили по первости.
Усталые и измотанные Волошин и Зимин ушли в свою землянку. До Нового года оставалось три дня. Анатолий взялся писать ответное письмо Евдокии. Нака-нуне получил от неё весточку. Всё нормально, только голодно, пайки урезаются, скудеют; много работы; устаёт. Жаловалась: «От братьев никаких известий. Писала тёте Глаше в Тюмень и Тоне в Упорово – никаких писем не было. Наверно погибли; вон с Волги сколько покалеченных везут – жуть; уж Тима бы написал…»
В середине января сорок третьего под натиском третьей ударной армии Великие Луки пали. Большая победа, но надо было её ещё закрепить и удержать. Командующий немецкой группировкой «Центр» фельдмаршал Клюге приказал отбить город и направил, потерпевшей поражение, шестнадцатой армии, большие силы, чем вызвал изрядное недовольство фюрера, планировавшего послать эти войска на помощь армии Паулюса, окружённой под Сталинградом. Прав был Георгий Жуков, тогда ещё генерал.
33-ю дивизию вскоре вывели в резерв, а через пару недель феноменальное известие: армия Паулюса капитулировала! Радости и гордости не было предела. Анатолий вспомнил речь Сталина в начале войны: «И на нашей улице будет праздник». – «А ведь на самом деле: всё идёт, как он сказал!».
В конце января вызвали на совещание командиров полков, батальонов и рот. Оно проходило в освобождённом городе. Проезжая по улицам, дивились удручающей картинкой: всё лежало в руинах, особенно в привокзальном районе; даже церкви, обычно прочнее других зданий, лежали в развалинах.
После патриотических речей и призывов командарма Галицкого, начальник штаба Юдинцев, бывший их комдив, приступил к разъяснению конкретных задач и награждениям. Анатолию и Юшкову Юрию вручили ордена «Красной Звезды», Баландину – «Красного Знамени». Награждённых было много. Комбату, кроме того, присвоили звание капитана.
В феврале Анатолия снова вызвали. Теперь уже в штаб дивизии. В комнате собралось человек пятнадцать, в основном лейтенанты. Лыткин, полковой комиссар, объявил, что, решением командования армии, они направляются в распоряжение 65–й армии для прохождения дальнейшей службы. На чей-то вопрос, почему именно они, был ответ: приказы не обсуждаются. Выдали соответствующие документы с указанием места прибытия и сроков.
Вернулись, Анатолий показал документ Баландину, который, прочитав, был не менее удручен и озадачен.
– Василий Андреич, почему именно меня?
– Видимо какое–то спецзадание, – после некоторого молчания, ответил комбат.
– Вы посмотрите пункт назначения: Курск–Будановка…. Это же Воронежский фронт!
– На днях вызывает меня командир полка. «Назови одного толкового командира в твоём батальоне». Я назвал тебя…, а знал бы, что направят в другую часть, назвал бы кого-нибудь другого.
Анатолий сидел расстроенный, потупившийся.
– И ничего нельзя сделать? Я так привык к батальону…
– Я тоже привык к тебе, но сейчас ничего не изменить…. Да не переживай ты, ротный! Главное – ты провоевал целый год и остался жив! А всё остальное… и это при таких жертвах! Ничего не поделаешь… Война! – он полез в вещмешок, достал флягу…
Они просидели до поздней ночи.


*   *   *
Через неделю большая группа офицеров Калининского фронта прибыла в штаб 65-й армии. И тут же были направлены в расположение частей. Ехали по заснеженной дороге, машина постоянно буксовала. Февраль выдался ветреным, метельным и снежным. В крытой полуторке, кроме Волошина, находились капитан, два младших лейтенанта и хозвзвод. Анатолий разговорился с капитаном Лимоновым, москвичом, довольно общительным, лет тридцати пяти. Он оказался почти однополчанином, командовал батальоном в 20-й бригаде. Спросил, не знает ли он лейтенанта Мухина.
– Мухин? Сергей?
– Да–да, Сергей.
– Погиб под Гороваткой в декабре. Жалко парня, весельчак был… забавный. Под бомбёжку попали…, выводил роту из боя…
Анатолий похолодел, хоть машину и пронизывал февральский ветер.
– Мой хороший друг… заканчивали вместе училище в Елани.
Добрались поздно, затемно. Водитель и сопровождающий офицер дорогу знали плохо; неразбериха с указателями. Заночевали в штабе лыжно-стрелковой бригады. Наутро начальник штаба разъяснил им текущие задачи, говорил о предстоящем наступлении; пожал руки: «Готовьтесь!». Лимонов отправился принимать батальон, Анатолий роту. Как оказалось, прибыли они не на Воронежский, а на Центральный фронт, вновь созданный. Созданный, надо признать, наспех: Ставка, воодушевлённая победой на Волге, решила продолжать наступательные действия и ударить по центральной вражеской группировке сосредоточенной южнее Москвы в районе Брянска, не учитывая, что там были не измотанные части, подобные войскам Паулюса, а отдохнувшие, полные энергии, вояки. Командовать фронтом Сталин назначил Рокоссовского.
Батальон Лимонова формировался из разрозненных частей; были бойцы из-под Сталинграда, закалённые в человеческой мясорубке, были из резерва и совсем ещё не обстрелянные из нового пополнения. В роте Волошина много уральцев. Анатолий легко сходился с людьми; особенно импонировал ему взводный Храмцов, младший лейтенант, из Перми (тогда Молотов) стройный, энергичный; носил медаль «За отвагу»; воевал под Сталинградом.
25-ю годовщину Красной Армии отмечали в штабе у Лимонова, в сельском клубе; он пригласил всех офицеров батальона. Выпили, как тогда принято было, сперва за вождя, потом за победу, потом за батальон. Больше не пили. Слушали капитана. Он сообщил о погонах, которые ввели в армии по приказу Сталина; закончил речь приказом о наступлении, которое назначено на послезавтра.


IX
Через день батальон на лыжах выступил в направлении города Севска на исходные позиции. Заснеженные русские просторы! Ландшафт несколько отличался от Валдайских лесов. Более равнинный и никаких болот. Шли вдоль дороги, где их обгоняли танки и артиллерия на автотяге, а конную лыжники сами обгоняли. Продвигающиеся колонны с воздуха прикрывали штурмовики и истребители, но один раз воздушного налёта избежать не удалось. Лыжники рассредоточились в поле. Пикирующие «юнкерсы» сделали несколько заходов, повредили несколько грузовиков; прямым попаданием полностью вывели из строя артиллерийское орудие, но живая сила не пострадала. Движение продолжали. Где-то впереди отдалённо слышна была канонада; высоко в небе гудели, двигаясь на запад, советские бомбовозы. У лесной развилки Лимонов остановил колонну, заглянул в планшет и повернул батальон по просёлочной дороге на северо-запад. Примерно через час вышли к раскинувшейся на пригорке деревушке. С утра здесь, видимо шёл бой; множество воронок, следы от гусениц танков, дымящиеся ещё блиндажи. Комбат приказал занять траншеи и замаскироваться. Связисты дозвонились до командира бригады. От генерала Батова пришёл приказ: перекрыть железную дорогу и двигаться в направлении Севска. Также сообщили: со стороны Брянска выдвигаются крупные силы противника; надо успеть. На подходе танковый батальон; дождаться и атаковать.
Лимонов устроил на крыше сарая наблюдательный пункт. Пристально, не торопясь водил биноклем; позвал Анатолия: «Посмотри, как дзоты замаскировали». Анатолий взглянул. Сквозь лесопосадки просматривалась железнодорожная насыпь, перед нею ниже огневые позиции, колючая проволока…, а где же дзоты? А–а, видимо, эти холмики снежные; да, лихо придумано…. Скользнул биноклем чуть ниже: это наши, извилистая ниточка за какой-то фермой; несколько разбитых орудий; наверно, танкисты поработали. – «Там части из нашей бригады?» – «Нет, из двадцать третьей дивизии. Ночью подошли штурмовые отряды. Наша задача взять железную дорогу и закрепиться. Иди настрой людей, скоро должны подойти танки».
Комсорг Шитов, очень исполнительный парнишка, отправился вдоль траншеи беседовать с красноармейцами. Танки подошли в назначенное время. Танкист, видимо командир, направился к Лимонову, что-то указывая в планшете. Затем танки развернулись в цепь и, фыркая моторами, неспеша двинулись. Лыжники следом. Поначалу успевали. До противника километров пять–шесть. Огня противник не открывал. «Наступать на лыжах хорошо, – думал Анатолий, – совсем другое дело». В училище лыжной подготовке уделяли серьёзное внимание; инструктор был опытный, воевал в Финскую компанию в лыжной бригаде.
Танки, между тем, постепенно набирали скорость, и угнаться за ними было сложно. Немцы открыли миномётный огонь, но особого результата не добились. Повредили всего один танк – мина попала в бензобак – танкисты еле успели вы-браться из горящей машины. Остальные проскочили наши передовые позиции, увлекая за собой штурмовые группы. Противник открыл ураганный огонь из всех видов оружия; пускал в ход огнемёты. И в первой атаке, и во второй (если быть точнее – она была третьей) полегло много наших. Враг был ещё очень силён. Задала Ставка, однако, задачку Рокоссовскому.
Взяли железную дорогу только на следующий день. Навалились, как говорится «всем гуртом». Тут и танки и «илы» и «эрэсы» («катюши») и гаубицы. Нагнали и штрафников. Многие погибли. Штрафники почти все.
27-го феврали продолжали наступление. Батальон Лимонова встретил сильное сопротивление фашистов в районе реки Свапы. Бой длился до вечера. Немцы предприняли несколько контратак, но были отброшены частями кавалерийского корпуса генерала Крюкова. Ночью шёл бой за небольшой городок Фатеевку.
Наутро приказ: лыжно-стрелковой бригаде сделать обходный манёвр и зайти противнику во фланг. Батальон Лимонова осуществлял рейд по лесистой местности и глубокому снегу. Часам к двенадцати вышли на исходные позиции. Где-то слева гремел бой, вероятно, вели наступление полки триста четвертой дивизии. Отчётливо слышны были характерные завывания «сталинских органов», так немцы называли «Катюши». Двинулись и роты капитана Лимонова.
Рота Анатолия вошла в полосу вражеского обстрела, не очень, впрочем, интенсивного. Лыжники двигались быстро, но без всякой огневой поддержки, ни танковой, ни артиллерийской, ни с воздуха. Прошли небольшой и не густой перелесок и весело скатились (если, конечно, уместно здесь такое наречие) с длинного пологого пригорка, устремляясь к тёмно-бурым очертаниям то ли траншей, то ли просто комьев взрыхлённой земли. Лимонов сигналом остановил батальон. Мимо левофлангового взвода Храмцова, почти наперерез им, проследовала на рысях до трёх эскадронов кавалеристов. В папахах и бурках на взмыленных, храпящих и изредка издающих ржание лошадях, тяжело, но уверенно преодолевающих глубокий снег, но, тем не менее, эффектные и грозные. «Красиво идут! – вспомнил Анатолий фразу из фильма «Чапаев», – и полевая кухня с ними; в серьёзный рейд отправились казачки».
Комбат, возвращая бинокль в футляр, пустил очередную ракету, и лыжники двинулись дальше. Поравнявшись с участком вспоротого грязно–бурого снега, Анатолий заметил множество обгорелых и обугленных трупов. «Так бьют «катюши», – он видел на Калининском фронте следы напалма и такие же обугленные трупы немцев и двинулся дальше, – досталось беднягам». – «Товарищ лейтенант, – его окликнул Храмцов; Анатолий оглянулся, взводный поднимал с земли обугленный автомат ППШ, потом ещё приподнял оплавленную русскую каску, – это же наши…» – «По своим долбанули «катюшечки», – произнёс он негромко, глотая подскочивший к горлу комок, – не рассчитали; ладно, догоняем… никому не говори».
Они догнали взвод. Похоже, лыжники и не заметили страшной ошибки гвардейских миномётчиков. А просчитались они почти на километр. Там находились фашистские позиции, там штурмовал их доты, пострадавший от своих, пехотный полк. Туда направил капитан Лимонов свой батальон. Остальные части бригады охватывали противника с северо-запада; там, среди лесных сколков, то появлялся, то исчезал выбеленный броневик комбрига. Где–то за спинами звонко захлопали выстрелы: наконец-то подошла отставшая миномётная рота. Низко друг за другом пронеслись две пары «Илов», весьма удачно поразив несколько огневых точек.
Через полчаса всё было кончено. Извилистая, хорошо оборудованная вражеская траншея была смята под дружные крики «Ура!». Десятка бойцов Анатолий не досчитался. Подъехал комбриг; открыв дверцу бронемашины, приказал: «Дайте бойцам перекусить и через сорок минут двигаться на Фотеевку». – «Есть, товарищ полковник! – отчеканил Лимонов и, подождав, когда уедет командир, сошёл в траншею.
– Где ротный? – спросил капитан стоящего в охранении бойца.
– Во-он в блиндаже.
Перешагнув через два немецких трупа, Лимонов направился к укрытию.
– Какие потери, Волошин?
– Шесть убитых, трое раненых. Присаживайтесь, перекусите, товарищ капитан; помянем бойцов.
Храмцов открывал в тот момент банку американской тушёнки; наготове лежала фляжка с водкой. Шитов стоял навытяжку, в одной руке вещмешок, в другой ложка.
– Нет, спасибо. Вы не очень–то… увлекайтесь; через сорок минут выступаем, - он повторил приказ полковника и вышел.
– В общем, как договорились: если что – ты за меня и, если что – Шитов за тебя, – произнёс Анатолий, – помянем солдат.
Батальон продолжал движение. На юге бой не затихал; то усиливался, то удалялся, потом возобновлялся уже где-то на западе. Иногда совсем близко, за лесом раздавались оглушительные разрывы, бьющие по перепонкам. «Гаубицы крупнокалиберные, – подумал с тревогой ротный, – как бы по нам не ударили, как те «катюши» по своим».
Перелески закончились; впереди заснеженный простор и враг. Комбат остановил батальон и вызвал ротных. Сидя на поваленной берёзе, в окружении связистов, он пытался по рации связаться с комбригом. Наконец восстановилась связь. Суть переговоров сводилась, как всегда, к требованию поддержки, а в ответ, как обычно, говорилось: негде взять.
– А миномёты?
– А миномёты на подходе к вам.
Капитан обратился к ротным:
– Подойдёт минометная рота и будем атаковать.
… Сигнал к атаке! На сей раз рота Анатолия шла по центру, повзводно в три шеренги с интервалом двадцать метров. Пожалуй, первый раз за всю войну Анатолий чувствовал себя спокойно и уверенно. Он это интуитивно заметил, подумав: «Наверно опыта набираюсь…»
Пока били наши миномёты, противник огня не открывал. До него около километра, но, по мере приближения, открыл пальбу из всех имеющихся видов: заухало, зачавкало, завизжало, застрекотало…, батальон залег. Небо, поначалу светлое, к вечеру затянулось тучами. Пошел мягкий, пушистый снег, довольно густой, совсем по-мирному, если бы не стон раненого, где–то рядом, и не постукивание пулемёта сзади за цепью…
Но вот он, очередной непреложный, сигнал к атаке и вновь бело–балахонная лыжная братия ринулась на врага. В пылу движения Анатолий вдруг почувствовал тупой удар в левую ногу, внизу на уровне крепления. «Что это? Осколок!». По инерции, пробежал ещё метров десять и упал на колени. Он понял, что ранен. Поначалу боли не было, но нога быстро немела, не слушалась и через несколько секунд заныла медленно поступающей тягучей болью. «Вот это да; вот это влип!» – пронеслось в сознании. Он взглянул на удаляющуюся роту, там стоял грохот, слышались крики. Повалился на правый бок, левая унта намокла, хлюпала жидкость. «Это кровь! Надо перевязать». – Не без труда отцепил лыжи и снял сапог; он был пробит с двух сторон. Осмотрел лодыжку: пуля прошла навылет, раздробив косточку, из тёмного отверстия струилась кровь. Достал индпакет и туго перебинтовал ногу. Мимо промчался взвод лыжников, не обратив на него никакого внимания. – «Видимо, второй батальон; спешат на подмогу». Бой, между тем, удалялся. Стало темнеть. Снег продолжал сыпать. «Впереди мне делать нечего, – рассуждал Анатолий, – похоже, я отвоевался, надо двигаться назад; где–то должна быть санитарная рота. Если мы наступали на юг, значит надо ползти на север».
Он долго полз, не встречая ни одной живой души и, наверно, сбился с курса – двинулся в западном направлении, он это понял, когда из-за кустов услышал немецкую речь. «В плен ещё не хватало попасть, – крепко, про себя ругаясь, пополз в обратную сторону, – было бы безоблачно, сориентировался бы по звёздам». Но небо затянуто; поднимался ветер, метель, а выползать надо и непременно к своим. Ползти приходилось на локтях, отталкиваясь одной ногой, простреленная нога адски ныла, горела и, видимо, нарывала. Мешал ползти и автомат, но выпускать его он не собирался.
Ориентировался теперь по немецким осветительным ракетам, удаляясь прочь от них как можно дальше. В густом кустарнике решил отдышаться. Где-то справа слышны пулемётные очереди, разрывы гранат. «Чьи пулемёты? А хрен его знает…. В боях при обходных маневрах, как это сегодня было, всё перемешивается, на месте своих – враг и наоборот». – Он пополз дальше; ориентир – немецкие светилки. Обессилел; прилёг снова, впал в некоторое забытье…. Очнулся, почувствовав свет фонарика; рука дёрнулась за автоматом. «Тише, тише – свои», – услышал негромкий голос склонившегося над ним человека в маскхалате и ещё другого за ёлкой, – ну что, живой?» – «Живой, давай носилки».
– Куда ранило?
– Осторожно, левая нога.
– О! Да она у тебя вся горит; ну потерпи, браток.
Аккуратно положили на носилки, подхватили автомат и проворно понесли сквозь лес, светя фонариком. Здоровые ребята. Это были из взвода носильщиков санитарной роты, правда, не из его бригады, а из триста четвёртой дивизии. Они вышли на узкую лесную дорожку, достаточно утрамбованную, и ускорили шаги. У небольшого посёлка перешли по льду ручей и выбрались на окраину.
Медсанбат располагался в помещении какого-то склада, наспех переоборудованного в полевой госпиталь. В центре залы, если это можно так назвать, находился операционный стол, тоже импровизированный, несколько шкафов с медикаментами.  Под свисающей лампой в конусообразном абажуре, копошились медики над вскрикивающим пациентом. Военный хирург (из-под белого, забрызганного кровью халата, то выглядывали, то прятались петлицы с майорскими «шпалами»), немолодой, с седыми висками, но вполне крепкого телосложения, обращался к раненому с обычной фразой: «Ничего, ничего, сейчас… потерпи, милок». После каждого вскрикивания, под столом в тазу что-то звонко брякало, очевидно извлекаемые осколки.
Анатолия положили на свободный топчан у стены недалеко от входной двери. Раненых много. Смрадный дух. По палате туда–сюда сновали санитары с вёдрами, склянками; суетились медсёстры. Одна подошла с тетрадкой, записала фамилию, имя и номер части. Попытались с санитаром осмотреть раненую ногу, но та не поддавалась, видимо распухла, унт не снимался; пришлось разрезать. Разбинтовали – заохала, заахала, что-то записала в тетрадь. Рану чем–то смазал санитар и забинтовал чистым бинтом. «Посинела… плохо, но это может быть от удара?» Он попросил воды. Хотелось спать и пить – усталость за целый день своё брала, но не давала нога: наплывами казалось, что вытягивают жилы. Оставалось созерцать грустное зрелище. Унылую и трудную работу медиков. Не ускользнуло от его наблюдения, как главный врач пару раз, отодвинувшись от стола, массировал затёкшую поясницу. И ещё он заметил одну закономерность, весьма тревожную: давали пациенту «успокоительное», как при этом называла сестра, раненый быстро засыпал и через некоторое время его уносили на ампутацию; «морфий» – определил он. Так было с его соседом через койку, ему ампутировали руку и другому, подальше – ногу. «А вдруг и мне ампутируют? – такая мысль как-то не приходила ему раньше. По телу побежали мурашки, даже боль в лодыжке куда-то отступила. Он представил всё в серьёзной реальности. Перспектива остаться в двадцать пять лет инвалидом ужаснула его, –  «А я не дамся! – прорезалась дерзкая мысль: в кармане ватных штанов он давно нащупал пистолет, полагавшийся ему как командиру и незамеченный санита-рами, – нет–нет, ни за что! Всю жизнь ходить на костылях! Лучше уж умереть… так–так – только морфий ни за что не принимать».
Но время шло, и к нему никто не подходил. Он несколько успокоился и впал в забытье, из которого вывел его миролюбивый голос сестры: «Товарищ лейтенант, примите успокоительное», – он сделал вид, что не слышит. – «Товарищ лейтенант», – она повторила просьбу. – «Я не буду принимать морфий; не желаю и ампутировать не дам».
– Что значит, не желаю!» – возмутился главный хирург со своего места, – на тот свет захотел?!
– Не дам, – отрезал Анатолий.
– У вас гангрена, лейтенант, заражение, – умоляюще проговорила сестра, – примите, иначе вы умрёте.
– Не приму, сказал!
– Да что это такое?! – продолжал возмущаться хирург; потом, несколько снизив голос, обратился к помощнице: «Сделай ему инъекцию», – потом санитарам, – а вы помогите ей.
Санитары направились к Анатолию, но тот, слегка приподнявшись, направил на приближающихся свой ТТ.
– Только попробуйте, я открываю огонь и застрелюсь сам!
– Да вышвырнете его вон из палаты! – заорал майор, – пусть загибается. Унесите его, не будет он стрелять! – потом, обращаясь к помощнице, ворчливо сказал, – видел я таких истериков; огонь он откроет; не навоевался ещё. Когда передумаешь, операцию попросишь, уже поздно будет!
Анатолия вынесли в подсобное помещение, довольно просторное, уставлен-ное бочками, ящиками и ещё чем-то. Принесли его вещевой мешок.
– Зря вы, товарищ лейтенант, сказал одни из санитаров.
Анатолий молчал, опустив пистолет к полу. Кто-то из санитаров накрыл его суконным одеялом.
Утром пришли двое особистов. Принесли документы, награды, костыли и предписание: перейти в распоряжение комендатуры Фотеевки. Сообщили: медсанбат перебазируется; раненых эвакуировали ещё ночью, вас не взяли по причине вооружённости и буйного поведения.
– Кстати, сдайте оружие. Передвигаться можете? Вот костыли.
– Попробую.
– Мы проводим вас на квартиру, на постой; тут не далеко. Дня три–четыре поживёте… как появится сантранспорт, отправим в госпиталь.
Дверь открыла очень пожилая женщина; сухонькая, лёгенькая такая старушка, чуть сгорбленная, с глазами добрыми и ясными.
– Принимай гостя, баба Маша, – сказал особист, младший лейтенант, – как мы уже говорили с вами, лейтенант Волошин некоторое время поживёт у вас…
– Пожалуйста, пожалуйста проходите… вот сюда, – по первому виду, спокойная, неторопливая бабушка, увидев как неуклюже шарахается на костылях Анатолий, засуетилась, – Ой, господи, господи! Тихонько, соколик ты наш… сюда, сюда садись. Что же это делается, что же это делается! Давай телогреечку то сними – натоплено у меня, тепло.
Вид у нашего постояльца был удручающ: зеленоватая бледность, выступив-ший на лбу пот, нога горела; его лихорадило.
– Баба Маша, мы уходим, – сказал особист, – через недельку, может раньше, переправим его в Курск; да, вот бинты и какая–то мазь, чуть не забыл, дали в медсанбате. Завтра придёт интендант, принесёт продукты. Поправляйтесь, лейтенант, – они отдали честь и вышли. Второй особист, сержант, заметил:
– Военврач, майор, сказал и неделю не протянет, умрёт, заражение у него.
– Не протянет – похороним, – негромко помолчав, отвечал младший лейте-нант, ничего не поделаешь: война.
Тем временем баба Маша принесла из кухонки  чугунок дымящейся картошки, хлеб и стакан мутного чая, который оказался отваром не то тмина, не то шиповника. Ему хотелось пить, и он нерешительно, принюхиваясь, поднёс стакан к губам.
– Пей, пей, это на пользу пойдёт, милок… пей; как звать–то?
– Анатолием.
– И откуда родом?
– Из Сибири.
– У–у, далече. Кушай, кушай, картошка у меня добрая. Сейчас поешь, ногу смотреть будем.
– Баба Маша, мешочек вон вещевой подай, пожалуйста.
Она принесла. Он достал тушёнку, ещё что-то, сахара кусок.
– Это на ужин нам, можно с картошкой потушить… в общем, пользуйтесь.
– О–о, видно на фронте-то не голодали.
– Всяко было.
Разбинтовали ногу. Баба Маша заохала, запричитала. И было над чем. Нога распухла почти до колена; лодыжка иссиня–чёрного цвета, с темно–бордовыми глянцеватыми разводами, имела страшный вид; картину дополняли две запёкшиеся чёрные дырки с двух сторон косточки, величиной с кончик безымянного пальца.
– Соколик ты наш, соколик, – баба Маша перекрестилась, провела пальцем вверх по ноге, – тут больно?
– Больно.
Нога продолжала ныть, но более удручало другое: поднималась температура.
– Посиди пока.
Старушка вновь засуетилась, ушла в сени, потом ещё куда-то, чем-то гремела; пришла с охапкой дров, прибавила огня в печи.
Тоска охватила Анатолия. Все эти прогнозы хирурга… жутковатое предчувствие смерти. «Может зря не дал резать? И что завёлся, заартачился? Специалисты ведь; зачем им зря наговаривать? Когда теперь в госпиталь попаду?»
Появилась хозяйка, принесла большую медную шайку, какие бывают в банях; вода горячая, почти кипяток; в тазу заваривалась какая-то трава.
– Теперь, соколик, будем парить твою ножку; вода горячая, придётся потерпеть.
– Так тут же кипяток!
– Жить захочешь – вытерпишь; давай, соколик, не бойся.
Стиснув зубы, опустил ногу. Да! Это была боль! Инстинктивно попытался отдёрнуть обратно, но услышал строгий, как бы не её голос: «Терпи!». Она, довольно сильно для её возраста и хрупкости, удерживала ногу в тазу, приговаривая негромко: «Жить захочешь – вытерпишь».
– И долго держать так?!
– Пока не остынет.
Пот выступил на лбу; в висках стучало…
– Когда ещё остынет…
– Терпи, соколок, терпи, – повторяла она уже мягче, успокаивающе.
Он терпел, запрокинув голову, волнуя цепочку от настенных часов–ходиков. Это было жестокое испытание.
Прошло около пятнадцати минут. Наконец баба Маша сказала: «Подымай теперь, на краешек ставь», – взяла со стола бинты, а из кармана фартука пучок продолговатых листочков; обложила ими рану и туго забинтовала. – «Ну вот, соколик ты наш, молодец, теперь надо полежать, а лучше поспать; иди в малую комнатку», – она подала костыли – кровать я приготовила».
Анатолий лег. Его лихорадило. Хозяйка принесла в кружке отвар, бог весть из каких трав. Он выпил жадно: жажда – спутница смертельного недуга. В висках продолжало стучать. Жизнь боролась со смертью. Он бредил. Повторял вслух какие-то команды, потом обращался к какой-то Дусеньке. Баба Маша иногда заглядывала за занавеску, крестилась в угол на икону и что-то хлопотала по своим делам.
Он проснулся глубокой ночью, с трудом соображая, где он. Нога болела, но какой–то другой болью, в нижней части вокруг косточки. Нащупав костыли, сходил по нужде и вернулся, лёг. Остаток ночи почти не спал. Мысли путались. Картины из прошлой жизни и из военной хаотично менялись, но всякий раз возвращались к одной туманной навязчивой формуле: выживу – не выживу. Пытался забыться, не думать ни о чём. Иногда где-то высоко в ночи гул самолётов нарушал его забвение.
Под утро заснул глубоко, тяжело, лишь изредка постанывая.
В оконце весело светил уже мартовский солнечный денёк. Анатолий сидел на лавке у стола и задумчиво перелистывал потёртое «Евангелие». Книга эта, казавшаяся ему в детские годы никчёмной и бесполезной, теперь заинтересовала. «Некоторые фразы наивны, другие поучительны, третьи вообще почти коммунистические. Чего её запрещать? Половина Устава ВКП(б) отсюда списана, перефразирована, правда, на современный язык...»
Вошла баба Маша с миской супа.
– Вот похлёбку сварила. Приходил военный, ты ещё спал, продуктов принёс; теперь заживём. Как себя чувствуешь, Анатолий?
- Немного лучше. Озноба нет.
- Дай-ка ногу потрогаю. Тут больно?
- Да.
- Тут?
- Нет здесь не больно.
- Вот и слава Богу! – перекрестилась она на икону, - пока оставим, разбинтовывать не будем. До завтра оставим. Давай, поешь горяченького.
Анатолий принялся за похлёбку.
- Да, теперь бы бульона куриного тебе, знатно бы было, соколик; да где взять-то, всех кур, что были, немчура поганая извела.
- Много их было?
- У меня пятеро стояли.
- Зверствовали?
- Да нет. Шумливые были, да напивались… а всё равно поганые.
Выпив шиповного настоя, он сунул под мышку библию и отправился лежать.
Ночью нога сильно болела и не давала спать. Под утро немного успокоилась. Днём сделали перевязку. Опухоль слегка пропала, но лодыжка совершенно почернела – выступил синяк от удара пули. Он ужаснулся.
- Чернота долго будет. Не её бояться надо, - делала нравоучения баба Маша, - опухоли бояться надо. Сегодня снова попарим. Посиди пока.
Она ушла готовить воду. «О, боже мой, опять кипяток!» Но на сей раз не такой крутой, терпимый и травы какой-то другой, мягкой положила и дольше парили, только кипяток ковшиком подливала.
Вылечила ведь бабка ногу! Отступила опухоль. Помогли припарки, отвары и настои, что поила его на ночь. И хорошо, что транспорт санитарный задержался. Войска штурмовали Севск и отбивали контратаки; весь транспорт бы там. Анатолию повезло.
Как-то, при очередной перевязке, с бинтов посыпались белые шарики, они распрямлялись и ползли по полу. Это были черви; в самой ране их было ещё больше.
- Это что ж такое, баба Маша?! Откуда черви?!
- Это хорошие черви, - спокойно ответила старушка, - они залечат и гниль вытянут.
Прошла неделя. Анатолий повеселел, двигался на костылях быстро и чувствовал себя намного лучше. Как-то заслышал он звук автомобильного мотора. К дому подъехал «Виллис», вышел военный, постучался: «Лейтенант Волошин здесь находится?» - «Здесь, здесь, заходите. Натолий, до тебя пришли!» Военный был в погонах с одной маленькой звёздочкой. Анатолий новых знаков отличий ещё не знал; присел у стола, отложив костыли и выжидающе смотрел на офицера.
- Младший лейтенант медицинской службы Свирин, - представился вошед-ший, отдав честь. – Как самочувствие, товарищ лейтенант?
- Нормально. Нога вот только…
- Имею приказ эвакуировать раненых. Передвигаться можете?
- На костылях.
- Завтра в 17 вечера за вами заедут; будьте готовы.
На ночь, при свечах, баба Маша ещё раз обработала рану тёплым отваром. Червей почти не было, только в самом отверстии наблюдалось небольшое шевеление. Опухоль заметно убывала. Снова обложила ногу длинными сухими листьями и тщательно забинтовала.
- Вы так ловко обращаетесь с бинтами, баба Маша, как профессионал.
- А я и есть профессионал. В первую германскую старшей сестрой милосердия была; в Брусиловской армии. Ещё раньше, в японскую, фельдшерские курсы прошла, да до фронта не доехала – мир заключили.
Анатолий знал, что она мужа похоронила в первую мировую, но про медицинскую службу услышал только теперь. Да, баба Маша была немногословна – свойство многих неглупых людей. «Да, если б не она, лежал бы я сейчас на здешнем погосте».
- До госпиталя ногу не перебинтовывай.
- Хорошо.
На следующий день в назначенное время просигналила машина. Анатолий, уже одетый, сгрёб сухие кулачки старушки в свои ладони и поцеловал: «Спасли вы меня, баба Маша, и отблагодарить вас нечем». – «Уже отблагодарил: получил от немца пулю; другие вон в тылу сидят». – «У каждого своя служба. Я напишу вам, баба Маша». – «С Богом, соколик», – она перекрестила его, подхватила мешок и вышла за ним на дорогу. Потом ещё раз перекрестила удаляющуюся машину.
Санитарная колонна отправилась в Курск, как стемнело. Поезд с ранеными отошёл поздно ночью и шёл без остановки почти полдня. На этот раз под бомбёжку не попали. Бригада машинистов сменилась где-то под Арзамасом.
Находясь у бабы Маши и немного поотвыкнув от воинской жизни, теперь снова окунулся в армейскую братию, правда, побитую, забинтованную, стонущую. У самого нога почти не болела, если её ничто не касалось. Ночью только, скорее под утро, рана давала себя знать: то кольнёт как иглой, то заноет, а то дробно зацокает, как из немецкого «шмайсера». «Из чего меня саданули? – который раз задавал он себе вопрос, - только не из крупнокалиберного, иначе ногу просто бы перебило, скорее из лёгкого пулемёта, а может и из винтовки… одно ясно: на полмиллиметра бы приподнял прицел и – хана».
Хотя на этой войне всякие случаи случались, даже удивительные. Рядом ехал майор с забинтованной головой; он почти и не лежал, но и не разговаривал, а только мычал, слушая рассказ сопровождавшего его старшины и указывая на орден «Красного Знамени» на левой стороне гимнастёрки. Анатолий спросил старшину:
- Что он всё время на орден показывает?
- Он немного не в себе, очень тяжёлое ранение в голову; речевой центр нарушен, а слух есть.
И старшина продолжил свой рассказ: «Товарищ майор – разведчик; во вражеском тылу выполнял важное задание. При переходе линии фронта нос к носу столкнулся с немецким офицером; оба выстрелили одновременно; немец угодил майору в лоб… наш герой-разведчик неизвестно куда попал, но уложил немца. Майора же случайно подобрали наши сапёры. Пролежал больше месяца в госпитале в Курске; выжил. Врачи только руками разводили: как с таким ранением остаться в живых? Потом пришла награда – вон орден, но товарищ майор считает, что заслуживает героя. Вот и вся история». При этих словах обиженный разведчик снова замычал, показал на орден и отрицательно покачал прострелянной головой.
«Да, поразительно, - подумал Анатолий, - а я чуть не погиб от пули в ногу». И снова с благоговейнейшими мыслями перенёсся в прифронтовой полуразрушенный посёлок к простой пожилой русской женщине Марии Андреевне Кольцовой.
О многом можно передумать за такую дальнюю дорогу (поезд направлялся на Урал в Свердловск). И, наверно многие, кто в состоянии был мыслить, думали о доме, о далёкой неведомой победе, о неведомых виноватых, кто допустил, что фашисты так далеко забрались; о многом.
Он спросил проходящую медсестру: «А есть у вас что-нибудь почитать?» - «Есть «Красная Звезда», «Правда», - «А книги какие-нибудь?» - «Есть немного, сейчас принесу». Принесла. Он выбрал две относительно свежие газеты недельной давности и небольшую книжицу «Приключения Робинзона Крузо» и углубился в чтение. Ознакомился с положением на фронтах, о героизме воинов, о зверствах фашистов, о героическом труде в тылу. Очень увлёкся Робинзоном. «Удивительная сила духа! – размышлял он, - побольше бы таких в нашей армии». Он недалёк был от истины и, конечно, не мог знать тогда, что столь решительные действия войск генерала Рокоссовского, в составе которых довелось ему провоевать лишь всего десять дней, и столь же нерешительные соседних фронтов Брянского и Воронежского образовали пресловутый Курский выступ, так называемую «дугу», столь соблазнившую Гитлера, спустя четыре месяца, дать здесь генеральное сражение и проиграть его, подобно Наполеону под Ватерлоо. Не мог он представить и себя через четыре месяца в погонах старшего лейтенанта, с тросточкой прихрамывающего по Челябинской мостовой, уже со смутной тревогой догадывающегося, почему нет ответного письма от бабы Маши. Тяжёлые немецкие бомбовозы трудились как раз в тех местах, где вылечила она его безнадёжную рану.
Теперь в санитарном вагоне военные мысли его переносились туда в засне-женные леса, под Великие Луки, в свой батальон к друзьям-однополчанам. «Как там они? Как прибудем, напишу Юшкову, Дусеньке, домой…»



X
Поезд подходил к Свердловску. Упрямо тянулись к серому небу закопченные усталые мартеновские трубы; большой хмурый натруженный город.
Довольно многочисленную группу раненых привезли на Уралмаш. Госпиталь располагался прямо напротив завода на площади в добротном здании, построенном в конце тридцатых годов, которое все называли «Мадрид», видимо, в честь испанских интернационалистов. И надо же, как судьба или случай, эти очень связанные между собой субстанции, крутят и вертят человеком! Спустя двадцать лет, поколесив по стране, по гарнизонам, он снова вернётся сюда к этому «Мадриду», положившему начало широкому бульвару, и поселится неподалёку в квартире, подаренной государством за верную службу, при этом, правда, не дав дослужить до полной военной пенсии. (Имеется в виду хрущёвское никчёмное, показушное перед Западом, большое сокращение Армии).
Но вернёмся в госпиталь. Разбинтовав ногу, хирурги озадаченно и, вместе с тем, удивлённо осматривали рану: «Сквозное ранение в лодыжку…. Как вам уда-лось избежать ампутации?» - «Я не дал». Он рассказал о майоре-разведчике с забинтованной головой. – «А что это за трава?» - «Понятия не имею» - и рассказал о женщине – военном фельдшере императорской армии.
В этом «Мадриде» были опытные хирурги и нога медленно, но верно шла на поправку. Условия содержания и питания тоже не плохие. Он увлекался, по-любительски, музыкой и с соседями по палате, молодыми и не унывающими ребятами, пытались организовать ансамбль народных инструментов. Раздобыли баян, гитару, басовую домру и в минуты отдыха веселили, как могли, медицинский персонал и прочих обитателей «Мадрида».
В середине апреля незабываемая встреча с Евдокией; Роман Моисеевич от-пустил её на два дня. Вот это была радость; точно, со слезами на глазах или по Пушкину: «И жизнь и слёзы и любовь…» «Жив! Жив! – шептала Евдокия, - даже не верится! От раненых столько наслышалась…, в пехоте больше всех погибают». – «Везде погибают, даже в продслужбе, - задумчиво говорил Анатолий – на фронте, как в лото – что вытянешь».
От Юшкова пришло письмо: «Хайрулин вернулся в батальон, теперь он старшина, служит при штабе, шлёт тебе привет. Я показывал твоё письмо, где пишешь, что помнишь его; также привет от Баландина. Теперь мы штурмуем Себеж; этот «Шевалер» (немецкая группа войск) достал до печёнок. Огрызается зверски». В конце письма: «Синицын погиб под Идрицей».
Из госпиталя выписали в июне. Признали годным к нестроевой. В штабе округа получил назначение: город Челябинск, авиационно-техническое военное училище, командиром роты с присвоением звания старшего лейтенанта. Вот так. Одним взмахом штабного пера, из пехоты в авиацию. Экипировали в новенькую форму, уже с погонами, и вперёд, служить.
Прибыл в училище. Едва устроившись, отправился на поиски брата. Адреса не знал, но знал место работы: тракторный завод. Нашёл! И довольно быстро. Встретил у проходной. Обнялись. Поехали к нему. Жильё скромное, комнатка в коммуналке. Жена, Агаша, была на сносях, скромная, немногословная, но приветливая женщина. Братья просидели всю ночь за разговорами, конечно, и за бутылочкой. Им было что рассказать и вспомнить! Трудно представить человека более трудолюбивого и скромного, чем Александр. Он работал в цехе, где собирали танки. Трудились часто по две смены подряд, при строжайшей дисциплине военного положения. Анатолий с изумлением смотрел на жилистые, натруженные руки брата; на сутулую, узкоплечую малорослую его фигуру.
- Тридцатьчетвёрки делаете, говоришь?
- Тридцатьчетвёрки.
- Трудно?
- Тяжело, но втянулся; поначалу очень трудно было…, но надо.
- Да; видел я ваши машины; быстро бегают. По памяти всплыли заснеженные Валдайские равнины и русские танки, безжалостно давящие вражескую пехоту, - Володя пишет?
- В мае прислал открытку, да и приезжал пару раз; он здесь ведь недалеко, в Катав-Ивановске и мама с ним; в леспромхозе работает заместителем начальника.
- Надо ему написать.
Через месяц приехала Евдокия. Перевели в Челябинск в один из госпиталей. Как говориться, всё вернулось «на круги своя» и это было большим счастьем двух маленьких частичек огромного, стиснувшего зубы Общества, упирающегося в жестокой борьбе с раненным, но ещё сильным зверем.
В сентябре у Анатолия случилось ЧП. Старшина роты, Степан Ившин, при-мерный, дисциплинированный служака, возвращался с дежурства в битком набитом трамвае. Пришёл домой и обнаружил, что в кобуре нет пистолета. Видимо в давке вытащили воры. Всё: трибунал – штрафбат. Время суровое. Простился с командиром со слезами; они были очень дружны. Анатолий расстроился жутко. Ещё бы! Все знали, что это такое – штрафная рота. Простились как бы навсегда. Так нет же, встретились! Совсем случайно, через двадцать три года в посёлке Рудянка под Нижним Тагилом. Опять этот Случай! Пути Господни неисповедимы. Брат Анатолия, Владимир, после смерти жены своей Милитины, переехал жить в этот посёлок. Анатолий часто бывал у него в гостях; вместе рыбачили. Так вот. Проходя мимо соседнего дома, он обратил внимание на раскалывающего дрова мужчину, что-то знакомое ему показалось:
- Степан?
- Боже мой, ротный! Анатолий!
Вот и встретились. Выжил ведь старшина в штрафной мясорубке. Поколесили по родной стране и снова Судьба свела. Досталось ему в этом штрафбате. Покорный Ваш слуга, пишущий эти строки, ночевал как-то со Степаном в одной комнате в конце шестидесятых. Во сне он метался и кричал; охал, ахал…, потом ненадолго затихал и снова крики, стоны. Жена его, тётя Галя, говорила: «Почти каждую ночь так; крепко нервы помотал на войне, два раза ранен был, ещё повезло…, большинство погибли».
Летом сорок четвёртого Евдокия ждала ребёнка. Она переносила с благоговением удивительное это состояние, ощущать себя не одной. Сама акушерка, она и не предполагала, сколь необычны эти ощущения, сколь новы и как меняют они всё вокруг; этот мир, который казался раньше таким статичным, однообразным. Её мечтательная эмоциональная натура преобразилась какими-то, ей самой ещё неизвестными новыми гранями.
Роды прошли тяжело (экламсия); много хлопот доставили сёстрам, заведующей, нянечкам. Едва выжившая, обессиленная, и, всё же, счастливая, прижимала она к груди беспомощный, похныкивающий живой комочек, переполняясь, уже известными, но ещё непривычными материнскими чувствами. Сына назвали в честь очень популярного в то время героя-лётчика Валерия Чкалова. Анатолий был горд – сын! И этим всё сказано. И он воспитал из него честного и хорошего человека.
Война, между тем, была в самом разгаре. Каждый город освобождали с большими потерями. Но, наконец-то открыли долгожданный второй фронт. Теперь Германии несдобровать. Ей и без второго фронта несдобровать, но кто подсчитал: сколько солдатских жизней было спасено. Но расслабления не было. Наоборот – строгость, но осознанная. Командиры, и Анатолий в том числе, не уставали наставлять курсантам: «Помните – идёте к самолётам – от вашей работы зависят и полет, и жизнь лётчика и, в конечном счёте, исход боя.
Война неуклонно продвигалась к завершению, как и мой рассказ. Красная Армия напрягала все силы и в одном из подразделений её нёс службу наш фронтовик, всегда подтянутый, хоть и прихрамывающий, с тросточкой, при ордене, чем не герой, всегда общительный с сослуживцами и с курсантами (с последними ещё и строг в меру). Рос у него сынишка, эдакий здоровенький бутуз, стараниями красавицы-жены, Евдокии. Вставать на ноги и пытаться говорить малыш начал в восемь месяцев. И словами первыми его были не «мама» и «папа», а «Ковпак! Ух, Ковпак!» Недостаток был, как без недостатков: любил рвать книги; да книги, иногда фотокарточки, притом очень сосредоточенно, со знанием дела.
И вот как-то в мае, девятого числа сорок пятого года Анатолий пришёл домой сияющий, отбросил трость, поднял вашего покорного слугу на руки, пару раз высоко подбросил со словами: «Победа, сынок! Победа!!!» Потом несколько раз расцеловал жену: «Ты даже не знаешь, что это такое – Победа»