Горы и сновиденья. Продолжение

Горы и сновиденья
(Короткая история любви)

ПРОДОЛЖЕНИЕ

- А дело, товарищи, в том, - Вздохнул Марат, цитируя известную песню и красноречиво поглядывая на дозревающий ужин,

- Что в теме этой, бесспорно, присутствует что-то совершенно необъяснимое, досадливо ускользающее, но оно, тем не менее, есть, оно именно присутствует, оно настойчиво привлекает наше внимание, и как бы мы не отмахивались от этой скользкой темы, она продолжает свербить наше сознание и настойчиво требует от нас самых, что ни на есть, рациональных объяснений кажущейся иррациональности…

- Вот что мне в Марате нравится – Ухмыльнулся Сергей,

- Так это его километровые экспромты, при полном, заметьте, отсутствии шпаргалок.

- Маратик, а ты перед зеркалом не репетировал? Открою тебе ужасную тайну. В тебе пропадает бесспорный талант лектора! – Наташа, вооружившись большой деревянной ложкой, помешала ею в едва кипящем котелке. Сняла пробу. Выдержала приличествующую паузу. Одобрительно кивнула.

- Так, дорогие сограждане, есть предложение: вернуться к иррациональному после ужина.

- Ура! Наконец-то! Да здравствует женский реализм!

- И рационализм!

- Есть женщины в русских селеньях!..

- И, к счастью, они есть в горах!

- Смотри-ка, Наташ, наши мужики стихами заговорили! – Лида развязала мешок с сухарями и установила его на плоской поверхности большого камня.

- Ты не представляешь, подруга, на что способны конспирирующиеся под учёных законченные рабы желудка!

- Какое кощунство, уважаемая, уподоблять естественные потребности здорового организма каким-то скверным и малопонятным порокам! – Сергей, выпучив глаза, яростно облизывал ложку.

- Вот, Серёга, вот она, - Подхватил Марат,

- Слабая сторона женского рационализма! Они не понимают, что чувства и ощущения – суть и предтеча творчества!

- Хотя, кто, как не женщины, должны были бы это понимать!..
 
- Зато они, видишь ли, богаты природным знанием того, через что, собственно, проходит путь к сердцу мужчины!

- И изощрённо и прямо-таки по-садистски пользуются этим знанием!

- Наташ, обрати внимание, сколько красноречия, или даже краснобайства, порождает  элементарное предчувствие близкого утоления голода!

- Ага! Прям соловьями заливаются… Вот, знатоки секретов творческого процесса, - Сказала Наташа, наполняя обе, впечатляющих размеров чашки Марата с Сергеем,

- Кушайте на здоровье, только не забывайте, что лучшие произведения искусства сотворялись, как правило, всё-таки, на голодный желудок.
 
     Но ответа не последовало. Обжигаясь и закатывая глаза от удовольствия, мужчины принялись воздавать должное давно ожидаемому ужину. Слышалось только нечленораздельное:

- У – гумм…

- У-ммм…

- А-ах-х!

И ещё - постукивание ложек, и весёлый хруст раскусываемых здоровыми зубами сухарей.

     После ужина последовала малоприятная процедура мытья посуды, под свет костра, в ледяной воде весело журчащего сайчика. Опустевший котелок тоже необходимо было вымыть, поскольку кипяток для чая мог приготовиться только в нём. Второго котелка не было. Вернее, ещё совсем недавно он был, но Наташа, два дня назад, оскользнувшись, съехала на нём с крутого серпантина и, надо сказать, котелок её тогда здорово выручил. Но сам, в итоге, принял плачевный вид и, повздыхав и посокрушавшись, друзьям пришлось его оставить среди камней. Свои чашки и ложки каждый всегда мыл за собой сам. А вот оставшийся  единственный котелок теперь драили по очереди Марат с Сергеем.
     Наконец, когда кружки плотно поужинавших путешественников наполнились ароматно дымящимся сладким чаем, и каждый из четвёрки занял самое удобное и расслабленное положение, Марат, раскурив набитую пахучим табаком трубку, начал неторопливый рассказ.

- Был у меня приятель один… – Марат посмотрел на сияющее тысячами звёзд небо.  Как раз в этот момент небосклон прочертила огненным следом траектория устремившегося к земле метеорита.

- …Сейчас уже не имеет значения, кто он и как его зовут. Поведал он как-то мне любопытную, на мой взгляд, историю. Жил он в то время с семьёй, в собственной, просторной квартире, трое детишек, дом – полная чаша, словом, нормально жил, не так что б очень шикарно, но и не хуже других. Вот… Жил, значит, он, поживал, и однажды выяснилось, что в том же городе, но на другом его конце, коротал свой век двоюродный дед его супруги, ветеран войны, дошедший с боями до самого Берлина.   Человеком он слыл нелюдимым, родственников не привечал, семьи никогда не имел, словом, до самой старости своей оставался бобылём и к одиночеству своему привык, сросся с ним и другой жизни, надо полагать, не хотел, да  и  не мыслил. В разное время, кое-кто из его многочисленных родственников пытался установить с ним контакт, но всегда безрезультатно, а зачастую – и с отрицательными эмоциями. Поэтому, в итоге, оставили все его в покое, и старился ветеран, купаясь, долгие годы в милом его сердцу одиночестве. Но как-то раз, в один из промозглых осенних дней,  в квартире моего приятеля раздался телефонный звонок. И звонил, как выяснилось, тот самый дедушка, причём, говорил он настолько слабым голосом, что не сразу было разобрать, что же он такое говорит. Позвал он к телефону жену моего приятеля (как-то ведь номер узнал!) и сказал, что хочет видеть её немедленно. Назвал адрес. Записали. Жена была не в восторге, догадываясь, что дед, скорее всего, совсем плох, нуждается в уходе, и только потому и разыскал внучатую свою племянницу. Но, делать нечего, поехали они с мужем к её двоюродному деду. – Марат пошкворчал своей трубкой. Костёр тихо потрескивал. Слушатели заинтересованно внимали.

     - Дверь долго никто не открывал. И звонили, и стучали – тишина. Уже начали предполагать худшее, как вдруг послышался за дверями едва различимый шорох. И когда дверь, наконец, открылась, наша семейная пара не сразу различила в холодном сумраке неприбранной комнаты силуэт едва стоящего на ногах живого скелета. Из квартиры в подъезд струился застоявшийся запах лекарств, сырого белья, ветхой мебели и одинокой старости. А запах старости, скажу я вам, опираясь на личные свои впечатления, он ведь всегда и везде одинаков. Да вы, наверное, и сами это замечали. Словом, предчувствуя неотвратимое, дед наш, напоследок, почему-то решил одарить внучку своего родного брата кое-каким барахлишком. Так, ерунда всякая. Радиола, пылесос, телевизор, холодильник и ещё что-то, всё – почтенного возраста, но, как ни странно – в рабочем состоянии.  Забирайте, говорит, мне это больше ничего не нужно, а сам, словно пёрышко птичье, опустился на древнюю, начавшую местами ржаветь, никелированную кровать, может, кто знает, раньше такие выпускались, каркас из уголка, натянутая металлическая сетка и две спинки с торцов, разной высоты. Приятель мой деда этого впервые в жизни видел, но, будучи человеком благородным от природы, и страдающий уже начавшей тогда выходить из моды интеллигентностью, сразу предложил и жене своей и её героическому родственнику перебраться в их квартиру. Первая реакция супруги была отрицательной, это он усмотрел по пробежавшей по её лицу серой тени, но, в итоге, врождённое её человеколюбие одержало вверх, и оставалось теперь переломить тяжёлое упрямство сложнохарактерного ветерана. И каково же было их удивление, когда он, вдруг, сразу же, с радостно вспыхнувшим взглядом, дал на переезд своё согласие. Вещи, как дед не упирался, ( и это при его-то слабости!) решено было оставить, как есть, на месте. Сейчас самым важным для него мог оказаться элементарный домашний уход и душевная и бескорыстная забота, то есть всё то, чего у ветерана не было, пожалуй, никогда в жизни.  – Марат вздохнул, отпил крепкого и сладкого чаю из своей кружки, крякнул и обвёл глазами замерших неподвижно слушателей. Затем, подкинув в тлеющий костёр несколько сучьев, продолжил:

- Дед быстро шёл на поправку, прибавил в весе, на впалых и морщинистых щёках его появился румянец, а из глаз теперь постоянно лучилась не поддающаяся измерению тихая и искренняя благодарность к неожиданно приютившим его родственникам. Он уже даже стал намекать, правда, без особого энтузиазма, что, дескать, пора бы и честь знать, сколько же можно гостеприимством-то  злоупотреблять, не пора ли ему в берлогу свою возвращаться. Но, словно самими небесами ниспосланные спасители  его, к немалой его стариковской радости, категорически  на эти деликатные протесты возражали, причём в возражениях своих, и он это прекрасно чувствовал, были бесхитростно и абсолютно искренни. Полюбил он приятеля моего и жену его недоступной ему прежде отцовской любовью, и продолжалась их совместная жизнь в полном согласии и взаимопонимании, и дедушка, кажется, впервые за всю свою долгую жизнь, обрёл настоящее семейное тепло и душевное успокоение. Но… Но через несколько месяцев ему внезапно стало очень плохо. Увезли деда на скорой в одну из городских больниц и сразу же, в тот же день, не откладывая, срочно прооперировали. Когда на следующие сутки мой приятель с супругой навестили его в больнице, он был в сознании, но даже несведущему в медицине человеку при одном взгляде на него становилось ясно, что долго дед не протянет. Лечащий врач посоветовал моему другу забрать старика домой.

- Потому, как не жилец – Доверительно сообщил он расстроенному моему приятелю.

- И медицина тут, как говорится, бессильна… М-да…

     Назавтра решено было организовать машину, с тем, что бы везти больного домой. А  глубокой ночью, когда испереживавшиеся супруги, покончив с домашними делами, наконец, отправились на покой, другу моему приснился престранный сон. Вернее, приснился он ему под утро, потому что перед самым рассветом он, в смутной тревоге,  поднялся, прошёлся по квартире, проверил детей, выпил целый стакан холодной воды и улёгся вновь. Долго ворочался с боку на бок, но, в итоге, заснул. И снилось ему, будто заходит он в некое тёмное помещение, которое, при дальнейшем рассмотрении, оказалось той самой больничной палатой, где после операции дедушка ихний лежал. Обходит, значит, приятель мой палату, все кровати пустые и деда нигде не видать. Озирается он удивлённо и напрягаясь, до боли в глазах, в темноту вглядывается и вдруг замечает белого, как простыня, старика своего, лежащим на полу, в беспомощной позе, с открытыми глазами и с немой мольбой на измождённом лице. Наклоняется он над ним и легко так на руки его поднимает и сам, между прочим, удивляется, что веса в старике, как будто и нет никакого. Точно воздух поднял. А дед, молча, улыбается и смотрит так ласково. Подходит он, значит, с ним на руках, к широкому, двухстворчатому окну, плотно  очень и тщательно тёмными занавесками зашторенному.

- Что ж ты, дедуля – Бодро говорит мой знакомый,
 
- В темноте-то кромешной лежишь? – И одной рукой занавески открывает,

- Глянь, - Говорит, - Солнышко какое взошло!

А дедуля тянется к самому его уху и грустным и едва слышным голосом шепчет:

- Не старайся, милый, не надо… Здесь ведь даже и днём темно… И холодно так…

     Хотел было что-то возразить мой приятель, но тут всё пропало, растаяло, и он проснулся. И долго ещё лежал, уставившись открытыми глазами в потолок и безуспешно пытаясь найти какое-то толкование своему сновиденью. А когда через несколько часов они с женой приехали за стариком в больницу, их огорошили известием, что тот на рассвете скончался… Вот такая история… - Марат перевернул трубку, постучал ею о камень, избавляя внутренности от пепла. Все трое его попутчиков разом зашевелились.

- Значит, получается, - Сказала Лида,

- Что отлетевшая душа дедушки посетила во сне твоего приятеля и таким образом оповестила его о собственной смерти?

- А я не знаю, как по-другому объяснить эту историю, - Марат собрал бороду в кулак, отпустил, поправил очки на переносице и, взяв кружку с чаем в обе руки, теперь выжидательно, из-под очков, поглядывал на друзей.

- «Здесь ведь даже и днём темно»… - Лида передёрнула плечами,

- Ужас какой… Смерть – это тьма…

- И холод…

- И холод…

- Странно всё это, - Наташа задумчиво ворошила в костре длинной сухой веткой тлеющие угли костра,

- Вот и ставь после этого под сомнение всякую там парапсихологию и экстрасенсорику…

- А я так даже могу вслух произнести имена уважаемых академиков, которые исподтишка и на полном серьёзе исследуют эту тему, - Вставил Сергей.

- Передачу мыслей на расстоянии?

- И не только. Но Марат, кажется, хотел ещё что-то рассказать?

- Всё, граждане! Я устал и хочу спать. – Марат поднялся, потянулся всем телом и отчаянно зевнул. Как по команде, начали зевать остальные.

- Вы замечали, - Сказал Сергей, зевая во второй раз подряд,

- Что зевота, странным и необъяснимым образом, заразительна?

- О-ой! – Развела руки в стороны Наташа. Она тоже неудержимо начала зевать. Все дружно рассмеялись.

- Смех смехом, - Пытался подытожить Марат,
 
- Но завтра у нас восхождение… Не забыли?

- Маратик, не будь занудой! А? Такая ночь, так хорошо вокруг, а ты – спать! Ну, давайте посидим ещё немножечко! – Лида наклонилась к заметно подтаявшей куче хвороста и подкинула веток в костёр,

- Лучше, расскажи нам ещё что-нибудь.

- Давайте, я, - Перебила Наташа,

- Целый день сон вчерашний покоя не даёт. Всё рассказать хотела.

- Вот и рассказывай…

     Марат безнадёжно махнул рукой и вновь уселся на своё место. Сергей во весь рот, до ушей, улыбался и потирал ладони от предвкушения. Лида пересела поближе к Марату. Наташа скользнула взглядом по лицу Сергея.

- Ну вот… Значит, так… Стоим мы все, как-будто, на вершине горы…

- На Большом Чимгане?

- Не знаю. Не важно. Лид, ну не перебивай!

- Не буду.

- Вот… Значит, стоит вся наша четвёрка на самой вершине. Вокруг - картина  фантастическая, солнце сияет, от ледников, до боли в глазах, отражается, и будто Лидка бежит куда-то, и зарёванная вся. А Марат за ней бежать хочет и, как это во сне часто бывает, двинуться не может. Порывается, на лице – страдание, руками машет и словно кричит что-то, но голоса не слышно. А мы с Серёжкой за большим камнем стоим и чего-то ругаемся. И громко так ругаемся, даже орём друг на друга и вдруг слышим явственно: Марат на помощь зовёт. И ветер вдруг страшный поднялся. Мы из-за камня выбираемся, а местность  вокруг – незнакомая, и мы не на вершине уже стоим, а на самом дне узкой расщелины. И со мной не Серёжка уже стоит, а Марат, сердитый такой, и наверх смотрит. А там, за скалу уцепившись, Лидка висит, ногами сучит, опору ищет и не находит, а Серёжка сверху ей длинный шест тянет, но дотянуться никак не может. Меня ужас сковал, стою, ни жива, ни мертва, вдруг – порыв ветра, да такой, что с ног валит, и тут Лидка со скалы срывается. У меня крик в горле застрял, а Лидка вопит ужасно и летит камнем вниз. Время как-будто остановилось, и Лидка уже не летит, а медленно, очень медленно, как в замедленном фильме, падает, но зато, в оконцовке, как падает! – Наташа обвела всех торжествующим взглядом,

- А падает она прямо в руки Марату! Он её подхватывает, и смеются они весело, будто рассмешило их что-то. А ко мне Серёжка со всех ног бежит и на руки поднимает… И кружит, кружит… Вот… Такой вот сон…

     С минуту зависшую тишину нарушало только переливчатое журчание ручейка, да тихое потрескивание и шипение костра.
 
- И что это всё может означать? – Лиду явно заинтересовал подругин пересказ.

- Ничего особенного это означать не может, - Марат запустил в бороду всю пятерню,

- Главное, что финал замечательный. Как в индийском фильме. И все, в итоге,  счастливы и довольны судьбой.

- И вывод напрашивается самый, что ни на есть, оптимистичный, - Сергей снова принялся отчаянно зевать,

- Всё будет хо-ро-шо-о-о! – Потом, потянувшись всем телом и обеими руками взъерошив светлые свои волосы, добавил:

- Э-эх! Я вот тут тоже историю одну вспомнил. Вернее, не историю, а сон. Такой же интересный. Только не мой, а так, рассказывали как-то… В хорошей и тёплой  компании. Давно было, уж много лет тому… - Сергей замолчал в нерешительности, раздумывая, стоит ли продолжать.

- Ну, пошло-поехало, - Марат поморщился и притворился недовольным,

- Спать мы будем сегодня, или до самого утра станем страшилки всякие вспоминать?

- Маратик, а как насчёт водички? Из сайчика? И за шиворот? – Лида насмешливо, с подрагивающими уголками губ, повернулась  к Марату.

- А то и пощекотать можем, - Подхватила Наташа. Все прекрасно знали, что Марат ужасно боится щекотки.

- Я, милые дамы, радею о завтрашнем дне, - Развёл руками Марат,

- Но, понимая, что вы – уже взрослые девочки и отчётливо осознавая все неприятные последствия возможного нервного срыва отдельно взятых личностей, не будем показывать пальцами, каких именно, - А сам направил раскинутые руки в сторону своих спутниц,

- Нервного срыва, могущего быть  спровоцированным насильственно заблокированной и рвущейся на свободу и кипящей колдовским зельем экзальтации, благоразумно отрабатываю назад и смиренно умолкаю, сохраняя, при этом, гримасу бесконечного осуждения и тоскливой и беспомощной безысходности…

- Браво! – Лида неторопливо захлопала в ладоши,

- Аплодисменты!
 
- Нет, Лид, бери выше! Восторженные овации! – Поддержала подругу Наташа.

- Я просто диву даюсь, где ты слов-то таких набираешься? А? Признайся, Маратик, домашняя заготовка?

- Ага. Три дня репетировал, что б здесь, значит, блеснуть. А?

- Б-э! Всё, ты свою историю рассказал, теперь Серёжкина очередь. Серёж, мы все во внимании.

Сергей нарочито осанисто откашлялся и, погрузившись взглядом в пламя ожившего костра и театрально скрестив руки на груди, заговорил.

- Давно это было…

- Ой! Прям начало библейской истории!

- Да, Лидуся, - Монотонно вещал Сергей,

- Повествование сие уходит своими корнями в те счастливые ещё времена, когда ваш покорный слуга впервые взлетел по ступеням здания нашей благословенной аспирантуры и выбрал науку своим главным и основным поприщем…

- Да, дурное влияние Маратовского стиля изложения налицо!

- Уважаемая, вы жаждете дискуссии?

- Всё, Серёженька, молчу!

- Значит, так… Был у меня один знакомый аспирант. Собственно, он и сейчас есть, только, уже не аспирант, а кандидат наук. Но не важно. Да… И вот как-то однажды, за рюмкой шампанского (чего-то мы там отмечали), рассказал он нашей тёплой компании занимательную историю. Жил он, как он сам рассказывал, с самого рождения своего и до окончания института, в большом, собственном доме, с огромным двором и исправно плодоносящими в нём разнообразными фруктовыми деревьями. И в самом конце сада, расположена была отлично сработанная когда-то его отцом, а на тот момент совместно ими обоими используемая, превосходная мастерская. Мастерскую эту я не зря здесь упоминаю, мы к ней ещё вернёмся в нужное время. Так вот, пришло время, аспирант наш обзавёлся семьёй, получил квартиру и стал жить отдельно от родителей. Потом отец у него слёг, занедужил по-серьёзному и раз за разом, всё чаще, оказывался в больнице. В последний раз, навещая больного отца, аспирант поднимался по старинной и необъятной, как во дворце, мраморной лестнице. Палата больничная находилась на каком-то там верхнем этаже. Древнее было строение, сейчас таких зданий уже не строят. И когда он  уже уходил, то почему-то запомнил, очень чётко и ясно, как долго и гулко пришлось ему  спускаться вниз по этой холодной и большой каменной лестнице и нехорошо ему почему-то сделалось тогда на душе, тоскливо, мрачно и одиноко сделалось. И ещё – жутко. По его выражению, как-будто кто-то ледяными пальцами, крадучись, схватил его за сердце.  А отец стоял, опершись на мраморные перила, и молча смотрел ему вслед. Он оглянулся на отца, и тот, слабо улыбаясь, так же слабо помахал ему рукой. И настолько подавлен он был впечатавшимся в его душу необъяснимым впечатлением, что провёл потом тяжкую, почти без сна, ночь, и весь следующий день, по его словам, у него буквально всё валилось из рук. И никакого рационального объяснения тому своему странному состоянию наш трезвомыслящий аспирант не находил, ни тогда, ни впоследствии.

     В это же время родителям его дали квартиру. Мама ликовала. Большой дом с садом и мастерской оставался младшей сестре аспиранта. Сестра уже вышла замуж, родила ребёнка и была на сносях, ожидая второго. В тот день организовали машину, что б перевезти вещи родителей на новую квартиру. Грузчиков не нанимали, аспирант с мужем сестры решили, что управятся сами. Папу выписали из больницы, и наш аспирант вспоминал потом с запоздалым сожалением, как он раздражался на путающегося, как ему казалось,  под ногами отца, который, на самом деле, просто стоял, обхватив руками большую, испокон веку бывшую в их доме печь, всеми называемую контрамаркой. Мужчины таскали мебель и им, естественно, было жарко. А отцу было холодно. Двери всё это время оставались распахнутыми настежь, по комнатам гуляли сквозняки. Мама уже вовсю хозяйничала в новой квартире и после каждого внесённого сыном и зятем предмета мебели, которые им приходилось вручную затаскивать на шестой этаж, отпаивала их горячим сладким чаем с пирожками. Мебель приходилось поднимать вручную, потому что в новостройке ещё не успели подключить лифты. Отцу тоже, с самого начала, предлагали уехать вместе с мамой, но он неожиданно заупрямился и, ни в какую, не соглашался. Вот, говорит, мебель перевезёте, тогда и поеду. И такая печаль у него в глазах стояла! Только сын печали этой тогда не заметил, а вспомнил обо всём позже. К сожалению… - Сергей повернулся к своему рюкзаку, долго в нём копошился и, наконец, принял прежнее положение, держа зажатую в пальцах сигарету. Курил Сергей редко, но иногда, всё же, покуривал.

- Серёж, ну не испытывай наше терпение! – Наташа, не отрываясь, тёплым и глубоким взглядом, смотрела на Сергея.

- Что, интересно?

- Очень…

- Ну, так вот. Перетащили они, в конце концов, весь родительский скарб по новому адресу. Поехали за отцом. А тот – ни в какую! Дайте, говорит, последнюю ночь в родном доме переночевать. На том и распрощались. У аспиранта нашего всё тело ломило от проделанной непривычной работы, еле живой он в тот вечер в квартиру свою вернулся. Устал безумно, думал, придёт, свалится в кровать и заснёт, как убитый. Ан нет! Полночи ворочался, всё сон не шёл. Такое часто случается, когда человек переутомится. Но, когда сон долгожданный его, всё-таки, сморил, увидел он во сне такое, от чего проснулся под утро в тяжёлых стонах и холодном поту. Снилось ему, будто в тёплый, солнечный день сидят они всей семьёй, как в добрые старые времена, в своём саду, за большим столом, а на краю стола их знаменитый самовар тускло боками круглыми поблескивает и паром исходит. Все смеются, что-то наперебой друг другу рассказывают, только отец грустный и молчаливый сидит и всё в конец сада, там, где мастерская, беспокойно поглядывает. И вдруг, поднимается неожиданно и, заметно прихрамывая, но шагом скорым, к мастерской устремляется. И главное, все, кто за столом сидел, никакого внимания на него не обращают и продолжают оживлённо так беседовать.  И только сын, словно беду предчувствует, встаёт и за отцом идти хочет. А ноги не слушаются. Он что-то кричит отцу, но тот всё шаг ускоряет и с каждым шагом всё сильнее хромать начинает. Наконец, аспирант наш, неимоверным усилием воли, увязая ногами, как в песке, идёт за отцом. И вот приблизились они к тому месту, где мастерская стояла. Глядь, а её уже и нет совсем, но зато, там лестница та самая появилась, по которой сын когда-то из больницы уходил и странные чувства испытывал. И видит он: отец из последних сил к лестнице  той приближается, уже на обе ноги страшно хромает, кажется, ещё чуть-чуть и упадёт  на землю без сил. Но нет, добирается до неё, судорожно за перила хватается, на сына с мольбой, застывшей в глазах, оглядывается и вдруг неожиданно быстро по каменным ступеням вниз начинает спускаться. И уходит лестница в землю, да так далеко, что невозможно разглядеть, где она заканчивается, и холодом снизу тянет, даже не просто холодом, а зимней лютой стужей. Чуть ли не ползком добирается сын до края той лестницы, кричит что-то отцу, но сам будто бы твёрдо знает, что дальше ему идти нельзя, ни в коем случае.   Отец уже далеко, его фигурка маленькой совсем сделалась. Сын смотрит ему вслед, а слёзы льются из глаз, и вот он уже в полный голос рыдать начинает. И тут вдруг отец его оглядывается, распрямляется как-то, и на ногах уже уверенно стоит, а на губах добрая улыбка сияет. И он, ни слова не говоря, просто машет сыну рукой, точь-в-точь, как тогда, в больнице. Потом поворачивается и, теперь уже уверенно, идёт дальше и исчезает совсем. Сын кричит вслед, рыдает навзрыд, плачет так, как в жизни, наверное,  никогда не плакал. А лестница, тем временем, вся рябью пошла, как отражение в воде, если в воду камень кинуть и исчезла совсем, и мастерская снова на месте стоит, а лестницы будто и не было вовсе. Да…  И вот, весь в слезах и со сдавленным криком на устах, он и проснулся. Полежал некоторое время, отдышался, пот со лба вытер, в себя пришёл, потом встал и вышел на балкон покурить, а тут телефон звонит. Он – к нему. Оказалось – сестра. Сквозь её громкие рыдания он с трудом разобрал, что отец, этой  ночью,  скончался. Такая вот история…

     С минуту все сидели не шелохнувшись. Неутомимо журчал горный ручей. Звёздное безумие, сколько хватало глаз,  накрывало окружающее пространство, и едва осязаемый ночной ветер мягкими волнами разносил по ущельям  пьянящий аромат местной растительности.


ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ…