Затрапезник

     Мне казалось, что была осень. Уже пожелтели листья, а улица оделась в дождевой плащ и слякоть. Знаете, это так мерзко, когда ты идёшь вдоль дороги, твои ноги промокли, тебя трясёт от озноба, а на автобус не хватило буквально копейки, а ещё три километра по дороге, через дворы и минут 15, свернув налево, по слизистой обочине. Было неприятно, и мысли серые, а поделать ничего нельзя. Жизнь, штука непредвиденная, и я на неё почти не в обиде.
     Пока я размышляла о вечных и неизведанных глубинах счастья, горячем чае и тёплом одеяле, моё внимание привлёк старый, но очень высокий и могучий дуб. А точнее картина, которую я наблюдала под дубом. Прогнившая скамейка с облезлой синей краской, а на ней мокрая газетка. Рядом с газетой две тарелки и кружка, а на газете кусочек колбасы и сало. Рядом на бревне сидел старик. Ростом невысокий, в стёганной телогрейке в шапке ушанке, почему то только с одним ухом, в рваных и коротеньких штанишках, а вместо осенних ботинок – галоши на босую ногу. Как раз этого мне не хватало сейчас, печально вздохнула я. Старик видимо услышал и нервно обернулся, так оборачиваются очень боязливые или потерянные люди. Он оглядел меня и жестом призвал к себе. Не знаю, что в тот момент заставило меня подойти к нему, но я пошла, медленно шлёпая по лужам.
- Что погода капризная, обижает девчонку? – произнёс он сиплым голосом.
Я молчу. Мне просто даже нечего было ответить, ну так бывает в нежданных знакомствах, или встречах, я замялась и села на скамейку. Дуб укрывал нас от дождя, и только изредка капельки ударяли мне по носу и стекали тоненьким ручейком на землю.
- Ты это, смотрю продрогла, ты угощайся, а дед Матвей пока за дровами сбегает. – Он помолчал и добавил – Мне не далеко, там дрова сушей будут. Ты только никуда не уходи я мигом.
Я лишь кивнула, а деда, и след простыл. Вернулся он с целой охапкой дров и с одеялом. Накинул мне на плечи, потом развёл костёр. Присел возле костра, достал трубку, закурил и только потом заговорил вновь:
- Ты чья будешь? Как звать, то? – пытливо уставился на меня дед.
- Прохоровны внучка, Анной зовут меня.
Анна, да это хорошее имя, хозяйственное. Помню жена, царство ей небесное, Ильинична моя, тоже Анной звали. А, я её Ильинична, Ильинична, старый дурень, хоть бы раз ласково, Аннушкой назвал, эхххх, - протянул старик.
Да так жалобно, что сразу утешить захотелось, сказать, что -  то доброе, а в голову кроме, фразы «С кем не бывало» ничего не лезло, так я и продолжала молчать, молчать и слушать.
- А знаешь, Анна, что в жизни то главное, - как то с грустинкой произнёс Матвей. Я отрицательно мотнула головой:
- Главное, это сказать всё вовремя! Я это уже потом понял, когда Анны не стало. Теперь жалею, а , что толку, только тяжелее становится. – Он взял кусочек сала с газеты и положил на тарелку, затем с тарелки, двумя пальцами кусочек сало положил в рот. Пожевал и зачем -  то выплюнул. Потом, снова, присел и продолжил:
- А мы ведь никогда не говорили по душам, я бы и рад, да времени, как -  то мало было. Да и потом, никто же себе смолоду белой одежды не шьёт, а мы с Ильиничной крепенькие были, хозяйство, огород. – Дед, снова, взял тарелку, и проделал тоже самое с куском колбасы.
- А время пришло быстро, ей только 7 десяток пошёл. Как - то раз выбрался в поле, смотрю, а там цветов, лютиков, ромашек, думаю, дай, я своей Анке нарву цветов, пусть порадуется. Пришёл домой, глядь на кровать, лежит Ильинична, побледнела вся и так спокойна, как никогда. Она и так у меня, баба не буйная была, и бранила редко. Помню, только два раза по спине ухватом приложила, да и то за дело. А ты, не удивляйся, тут мужиков как не послушай, у всех не жёны, а тираны и гестаповцы. Ну, я как увидел, так и обронил охапку цветов. Стал на колени, рыдаю, как безумный, и всё шепчу на кого ты меня родная Анечка покинула, милая моя, зачем ушла, Аннушка родненькая. – Он замолчал, видно было, что ему тяжело всё это до сей поры помнить. Он опустил свои тяжёлые веки, и слёзы покатились по его морщинистым, обветренным щекам. Когда Матвей заговорил, его голос подрагивал:
- Вот же как бывает, я даже не видел последние минуты жизни её, только и сделал, что усыпал кровать цветами. Она лежала, и была в тот момент для меня роднее всех на свете. А я так и не сказал ей об этом. Может за это и страдаю многие годы, за то, что любил сильно, а молчал. За то, что старому дураку не пришло в голову, что ей тяжело было. Бывает сядет рядышком и ласково так скажет, какой ты у меня Матвеюшка. А я спрошу, какой, а она смеётся, и говорит дурной, а такой хороший. А я ей в ответ, Ильинична, перестань трепаться. Не Аннушка, а Ильинична, понимаешь.
Он стал возле костра, потирая свои сухие ладони. На лице отражались блики боли, страданий и потери. И было понятно без слов,что жизнь без Анны ему казалось невыносимой - эта жизнь в одиночестве.