Потеря

Я никогда до этого солдатиков не называла по именам. И не только потому что их много было и трудно запомнить всех, а просто здесь, именно здесь в лечебной части №486 (Бывшая Центральная городская больница ветеранов), они становились как-то проще, слабее, меньше, наивнее, совсем как дети. И все эти слова как то: - миленький, следенький, богатырик мой, красатуля – всегда произносились искренне и с любовью.
 Да, всех этих изувеченных, беспорядочно подранных солдат, сержантов, офицеров мы любили.
Их было много. Очень, очень много. (Когда Черномырдин обнародовал официальные цифры в эфире ОРТ, у главврача истерика случилось. В одном нашем госпителе, получается, все раненые за всё время войны лечились. А это ведь без сотрудников МВД. В одном Гудермесе только 1500 раненых в месяц собирали…А с экрана звучали тихие спокойные слова о потерях в 32 тысячах раненых и 10 тысяч убитыми).
 Все эти танкисты, мотострелки, десантники, спецназовцы, морские пехотинцы, пилоты, разведчики. Куда пропали они?
Из Казани, Саратова, Ставрополя, Ростова, Москвы, Смоленска, Рязани, Липецка, Калмыкии и Приморско-Ахтарска. Это были очень смелые и очень сильные дети…
 

Этого серьезного лейтенанта, неудобно было ласкательно, но всё-таки уменьшительно назвать. Одного его взгляда хватало, чтобы многое понять. Его доставили сразу как разбили грузинскую группу Али Шамиева (мы старались как важные даты запоминать эти страшные имена, полевиков, которых уже не было в живых. А потом «случайно» через годы точно называть дни и годы когда они убивались). Совсем израненного, без единого живого места, с проломленным черепом, но уже с этим его взглядом.
Достоинство. Это было его. « - Всех его солдат перебили, десантники из-под руин вытащили, думали и похоронить на месте…» , - водитель сообщил, когда выгружали. Никогда не стонал и не просил обезбаливающее. Сознание от боли терял, но морфин не просил.
 - Дайте пожалста бумагу и ручку, написать хочу домой, - все его слова за первую неделю. Сидел и писал себе, или молчал. Не играл в карты и не покупал спирт у фельдшеров.
Контузия, врач говорил. Обычно один, но иногда с ним молчали другие, и друзья его тоже приходили, постоят втроем-вчетвером (не садились на постель в грязных формах), накурят – дверей не видно, и прощаются. Но он хоть и редко им отвечал, но было заметно рад их видеть.
Когда ему швы снимала, первый раз со мной зговорил.
- Большой он там, сильно видно?
- Да не, малюсенький, под волосами не видно будет, - не говорить же ему как там собирали кожу и тянули, чтоб все 27 швов наложить.
Он трогает шрам, совсем свежий, потом требует зеркало. Ну я ему объяснила, запрещено, чтоб девчонки лишний раз не красились и от работы не отвлекались (ага, он так и поверил).
- А как же я буду бриться тогда? Или ты меня побреешь? – и почти засмеялся. А мы в тот день, только приняли всех кто остался от ОМОНа, Сергиев-Пасадского. Тринадцать ребят умерло. 13! Я смотрю на него, перед глазами слезы, все эти мальчишки по девятнадать-двадцать лет, почти прогоревшие, пепел, прижимаю его к себе, обняла, говорю:
 - Конечно побрею…- и плачу, смотрю слезы прям по нему текут.
 - Ну вот…ладно…раз ты так расстроилась, могу и небритым ходить, - худой, бледный, немного растерянный, но сильный, пытается развеселить меня.
 
Поправлялся быстро.  И дня не пролежал. Сначала ходил по коридору с костылем (с коленом тоже что-то было), а потом и так уже. Только спал плохо. Врач говорил, шок, стресс, обычное дело…Всё к психиатру хотел его отправить - он сначала людей путал. Как-то днем пришёл на склад и говорит, а что у нас всех одинаковые вещи, где, говорит, мой спортивный костюм? И сланцы? Я, говорит, такие санатории не люблю. Потом почему-то про свет заговорил, что мол много включено везде, не расплатимся.
 Я так очень удивилась, молчит-молчит, и тут такое…Девчонки смеялись. А я не верила. Тогда только бумагу ему носила и пасты новые. А как разговорился, так его и не остановишь:
 - Вот нас как-то поджали чече, я такой смотрю, а карты совсем другого квадрата, и вобще, для пилтов, крупные сильно и говорю замкому, мол идем прямо, влево и направо. Я так в детстве как по координатам в магазин за хлебом ходил, повторял все время чтоб не заблудиться, прямо-влево-направо. Так мы потом ещё саперов встретили,я им – ах еп…в смысле, вот так встреча! А они – да мы в окружении!!! Бл…ин пропали, короче. А замком им так уверенно, свысока: кто заблудился, а кто нет, мы вон уже давно по координатам идем! Во цирк! По координатам! Выбрались все тогда…почти все…вот Андрея питерского и…ещё этого…
Обычно я спрашивала в такие минуты.
 - А правда морская форма самая красивая? Мы не видели ещё, – если не считать ту чёрную, срезанную в перемешку с кожей с морпехов.
 - Да ты что? Совсем глупая?! – и рассказывал, что нет ничего круче формы парадной. Белый китель, шевроны, что она первая появилась, все такое, про погоны, историю – говорит если б я училась в училище, вот тогда б тоже знала.
И писать он стал реже и меньше. Словно бензин закончился. Сидит и над буквами размышляет, уже не калякает и не нервничает во всю…
Когда я его поцеловала – то это случайно получилось. Он что-то разговорился, а мне просто захотелось и всё. Как похвалить его, за то, то он, такой замечательный, выжил. Он покраснел даже. Но попросил добавки. Так и сказал, а ещё можно, для укрепления воина-победителя. Вот такой он. Парень из Краснодара. Он любил о себе от третьего лица говорить: - а нельзя ли парню из Краснодара постель свежую? А когда парня из Краснодара кормить-поить будут? Почему парней из Краснодара никто не целует, одиннадцать уже?!
 Как будто с луны свалился, а не из своего Краснодара. ;
 Я была с ним близка дважды, когда он уже почти выздоровел и окреп. Мало что помню, но было хорошо. Спать с ним хоть пару часов, слушать как он шевелится, дышит, пытается не побеспокоить. Это было очень нормально, светло, временами казалось, что не может такого быть на этой ужасной войне, а потом, думала - нет, что не может быть здесь войны…с ним…

Когда выписывали его, он уже по форме был. Ребята принесли. Не парадная, но сразу видно Его форма. Не пижама, а мундир, и это значит он уже не мой, не мальчик-украшение кровати, не солдатик, не товарищ русский пациент (это ему особенно нравилось), а воин, человек с оружием. Вон и звезды на погонах блестят.
- Прощаться будем, парень из Краснодара, привет городу передавай, - говорю и голос совсем не дрожит.
 - Передам…это…Насть, - и мнется.
 - Да, Степа? – моргаю часто-часто.
 - Ты, это…Я…очень…
 И в ушах словно звенит всё. Говорит, говорит, а я думаю, хоть бы оставили рядом, снова ранят – и опять к нам, а то ведь как он там будет.
 Потом целует меня, как нарочно долго, перед солдатами курящими в окно, перед солдатами на улице и перед солдатами на броне. Целует и я думаю, вот он мой, парень из Краснодара, едет в огонь. Так и подумала тогда. Огонь. Он отошел, когда из машины просигналили. Повернулся и махнул рукой. А я смотрела и запоминала его таким, побольше бы думаю, его было…

 Говорят, его убили летом, в Шали…но я не верю, не верю, не верю, не верю, не верю, не верю, не верю, не верю…