Часть 1. Мозаика утраченного
МУЖСКИЕ ШАЛОСТИ
Одержимый живым интересом ко всем лицам женского пола, кроме, разумеется, жены, к последней питались к тому моменту больше родственные чувства, я открыл балконную дверь, надеясь, что глоток свежего воздуха приведет меня в чувство. Да, я погибал, погибал величественно и красиво, как погибает пред взором невежественной толпы мессия, еще не распятый, но уже расцелованный в обе щеки. Конечно, чтобы долго не мучиться, можно было махнуть со второго этажа на головы прохожих, слоняющихся под окнами туда-обратно нескончаемой вереницей, но такой выход был слишком банален для молодого, симпатичного парня с московской пропиской. Я понимал это, особенно, когда мое обострившееся в тоскливом одиночестве обоняние уловило весь этот заманчивый шарм южного города со всем своим наивным простодушием, а мои ноздри жадно втянули соблазнительный до умопомрачения запах добычи. Ноги подкосились сами собой, и я присел опьяненный на какой-то пыльный, шатающийся стул в углу не остекленного балкона, но не потому, что неожиданно понял, что обречен при таком положении возвыситься над всем этим нескончаемым потоком женских юбок и открытых декольте, а потому что и впрямь боялся перевернуться через низкую ограду. А они шли подо мной и шли, виляя своими упругими попками, совсем не замечая меня, того, кто похотливо смотрел на них, провожая их озабоченным взглядом. Затаившись, точно лазутчик, еще долго выискивал я наиболее интересные и привлекательные образы…, к которым меня влекло со страшной силой.
Помню, как мне важно было понять женщину через это падение, без этого практически было нереально снова жить и любить, и я сузил свой поиск до понимания всех причин, почему мой внешне счастливый брак распадается, и женщина, которую я люблю, открыто живет с любовником. Все это практическое исследование, бесспорно, давало мне в столь сложное и разрушительное для моей души время новый смысл существования. Оно хранило меня также и от сумасшествия, на грань которого я уже наступал двумя ногами.
Они проходили так близко, не спеша, шелестя своими юбками, топая своими каблучками, часто толпились у входа в магазин одежды, что был под моим балконом, и я мог детально с малой высоты разглядывать все, вплоть до родинок на их лебединых шеях и оголенных узких плечах, жмурится от блеска золотых украшений и восхищаться шелковистостью их милых головок с курносыми, напудренными носиками. О, как я безнаказанно вдыхал все эти одурманивающие афродизиаки, витающие в воздухе вместе с запахом жасмина! О, что я мысленно творил тогда с их не ведающими моего присутствия душами, с их не знающими еще моих ласк и горячих поцелуев телами, уже взмокшими на солнце, что самые непристойные вещи, какие только могут прийти в голову только дьяволу, покажутся сейчас забавным детским лепетом!
Да, я погибал красиво и величественно в выдуманной моим больным сознанием оргии, со всеми этими разными красивыми женщинами, берущий на смертном одре все, что не получил в прежней жизни опошленного брака по зову первой любви… И все же иногда, когда огни ада были так близко, когда шипящие брызги растопленного жира и грязи гибнущих безвозвратно человеческих душ терзали мою животрепещущую плоть ожогами и несмываемыми язвами, я верил, что в самый последний момент спасусь, что белые ангелы вырвут меня из когтей порока и понесут к Господу, славя Его милосердие… И я помогал себе украдкой руками, шептал непристойности, глупый и жалкий развратник, похититель чужого счастья, и орошал сонм этих милых женских головок живительным дождем своего обильного семени и чувствуя при этом всю преступную низость своего поступка.
И вдруг я представил, как кто-то так же, как и я, украдкой и исподтишка смотрит на меня, и тоже чувствует преступный замысел своих намерений ко всему этому миру. Я вздрогнул и посмотрел вверх, жутко смущенный, застигнутый врасплох, разоблаченный в своей непростительной похоти, мои глаза пытливо искали этого невидимого друга, от которого почему-то зависело все, в том числе и моя репутация, и моя судьба… Но нигде его не было видно, и я скоро понял, что он сидит не на третьем или пятом этаже, или даже на крыше, а намного выше… И я даже услышал смех, и что меня больше всего удивило, что это был смех ребенка, маленького человечка лет пяти-семи, светловолосого мальчика. Он смеялся так заразительно над моим недоумением, над всей этой суетой муравейника южного города, что мне невольно стало не по себе. Я не мог сдержаться и тоже стал смеяться, а люди внизу смотрели на меня как на сумасшедшего. И вдруг мне стало жалко себя, жалко весь мир, этот жестокий и в то же время лучший из всех миров мир, слезы текли из моих глаз ручьем. Я увидел мальчика, одновременно смеющегося и плачущего. «Создатель! — воскликнул я.– Прости! Я согрешил!»
— Мне иногда кажется, что Бог вовсе не молчит, а разговаривает, только не с нами, а как бы это тебе объяснить, мой друг… через других людей, что ли. Ведь все наши мысли, даже самые ясные и понятные, от желания пососать сиську матери до последней просьбы умирающего, чтобы его оставили в покое, скорее всего уже когда-то были в той или иной форме. Они вторичны и третичные, но изначально берутся от самого Бога, посылаются Им в наши больные головы или сами сбегают от него подобно бешеным собакам… Так Он разговаривает сам с собой, словно типичный параноик или великий философ, прежде чем попадают в наше сознание и трансформируются в данном случае в русскую речь…
— Сказочник, а может быть это действительно так, и через наши мысли разговаривает Бог?
— Это произошло в одном давно забытом городишке на железнодорожной станции. Дело было к вечеру, в зале ожиданий сидели в основном старики. Все были одеты в валенки и какие-то серые одежды. Продавали какие-то пирожки, грызли семечки прямо на пол, парочка бомжей копалась в мусорке. Я сидел и медленно замерзал. И вдруг вошла приятная женщина в легкой детской куртке. Она села поодаль и стала пить из банки пиво. У нее был очень печальный вид и добрые глаза. Когда она выпила всю банку, то поставила ее на соседнее сидение, и надпись хорошо читалась. «Охота». Словно она охотилась на мужчин. И что ты думаешь, она заставила меня приревновать к какому-то парню, вошедшему в зал почти перед прибытием поезда. Тот был в ковбойской шляпе и помятом кожаном плаще, словно вышел из сэкондхэнда. Он сел рядом со мной и стал читать толстенную книгу про гоблинов и хоббитов. Женщина посматривала то на меня, то на него и даже больше на него, потому что иногда наши взгляды пересекались, и она отводила глаза.
P.S. Хочешь, ты при встрече коснешься меня?
СИЛА ГИПНОЗА
Мне приснился странный сон, пусть это будет сон, ибо только во сне можно увидеть очаровательную женщину, хорошо следящую за собой, довольно зрелую для молодого человека, как я, и серьезную во всех отношениях. Помню, что сразу бросилось в глаза при встрече с этой особой, так это ее шикарные черные волосы. Не каждый день можно встретить такую обворожительную красоту, развевающуюся на ветру, точно буйная грива скачущей галопом по степи арабской лошади.
— Вы не подскажете, как выйти к… — обратился я к ней, уже час с лишним плутавший по этим одноэтажным кварталам с цветущими садиками.
— Мы можем Вас подвезти, если хотите, — услышал я тогда зов ее доброго сердца, и весь этот шарм от пышности ее волос подействовал на меня впечатляюще, особенно когда она взмахнула головой, садясь в машину.
Она всегда носила свои волосы распущенными, немного вздыбленными, как после хорошего секса в каком-нибудь общественном туалете с первым встречным, но я сразу оговорюсь, что я был не из того числа счастливчиков, которых она, должно быть, заманивала целыми пачками в свои ловкие сети одним лишь слабым изгибом брови или гневным топаньем ножки.
— У Вас чудесные волосы, никогда прежде такого чуда не видывал, — сказал я привычный для нее комплимент, на который она, должно быть, ответила едва уловимой улыбкой, которую я поймал в отражении салонного зеркала.
Стоит сказать, что я сел в машину на заднее сиденье не из скромности, а потому что на пассажирском сиденье уже сидела молоденькая девушка, судя по всему, ее дочь. На вид этой девушке, так похожей на свою мать, было около восемнадцати. Такие же черные густые волосы, немного вьющиеся от летнего зноя, спадали шелковистыми кудрями до самых плеч и чуть ниже, разве что седина еще не коснулась их. Спины у обеих были оголены, кажется, до поясницы, и глядя на эту дерзкую откровенность, они не носили лифчиков, так и хотелось пробежаться по ним игриво шагающими пальчиками, пересчитать все позвоночки нежными поцелуями.
— Вы прямо на бал, девушки… — позволил я себе вольность, и они объяснили мне, что я попал чуть ли не в самую точку, так как они едут в театр, на какой-то современный мюзикл на чисто французском языке, гастролирующий по России.
— Мамон хочет посмотреть на поющих негров, — заметила ее дочка в самом конце восторженной беседы, и в ее робком ответе не было ни тени шутки.
— А что на них смотреть? — удивился я. — Разве они хорошо поют?
— Они довольно пластично движутся, — ответила многозначительно мать и посмотрела на меня так, как будто я был парализованный инвалид. — Мне всегда нравилась их пластика…
Мы как раз выехали на знакомый мне перекресток, оказывается, я блуждал совсем рядом с трамвайными путями.
— Вот тут мы вас высадим, — сказали мне, на минутку припарковываясь у остановки. — Спасибо, что составили нам компанию.
— Это Вам спасибо! Желаю Вам прекрасно повести вечер, — ответил я и, признаюсь честно, неохотно вышел из машины, чуть слегка захлопнув дверцу.
Мне показалось, что мне даже подмигнули напоследок, и подмигнули обе барышни, то есть дали надежду на новую встречу, но я слишком долго собирался с ответом, и блестящая от чистоты машина быстро укатила куда-то в сторону центра. К тому же пришел следом мой трамвай, и я еще долго был под впечатлением от этого непродолжительного знакомства.
Через какое-то время я все же решился и отправился к театру, где давали это негритянское представление. Нет, конечно, меня не интересовала пластичность певцов, и я совсем не надеялся приобрести для себя ложе в партере. Тогда не только центр города был увешан плакатами и афишами, рекламная акция прокатилась до самых трущоб, и казалось, все сливки общества пришли сюда, чтобы покрасоваться друг перед другом новомодными брендами и бандитскими татуировками. Я сразу увидел их в фойе. Стильные платья сложно не заметить на фоне разношерстных шорт и однотипных пляжных маечек, тем более женщина из моего чудного сновидения, должно быть, выбирала свой вечерний туалет из самых последних коллекций, завезенных сюда из Европы, и, может быть, в ограниченном количестве. Я сразу понял, что не каждая представительница этого провинциального города может позволить себе такую роскошь, и уж тем более золотые украшения, бриллианты и бижутерию Сваровски, которые ожили и заиграли под яркими хрустальными люстрами. Женщина с такими шикарными волосами принадлежала к особой неприкасаемой элите, о которой я, конечно, слышал, но боялся спросить, и то, что она меня подвезла, было скорее прихотью, нежели проявлением доброго чувства. С таким же успехом она могла бы бросить обглоданную кость со стола бездомному псу, случайно оказавшему поблизости, и я даже смутился от досады и пожалел, что имел особую дерзость преследовать ее и ее девственную дочь в столь романтический вечер. Уже зазвучал первый звонок, и народ в фойе стал рассеиваться, проходя к входам в основном зал. Все показывали билеты, а я ничего не мог предпринять, кроме как сделать вид, что ожидаю кого-то. Благо, мои недавние знакомые не заметили меня за колонной, и встали в спонтанную очередь, вслушиваясь, как на сцене уже заиграла какая-то до боли знакомая французская мелодия.
«Наверно, дочка ее учится в университете на престижном курсе, а она сама жена какого-нибудь местного бандита, а еще вероятнее, важного чиновника, влюбленного в нее, как в свою лучшую собственность, среди которой, как атрибут успешной жизни, есть непременно шестисотый Мерседес с затонированными пуленепробиваемыми стеклами. На нем эта пассия ездит на всякие светские мероприятия в сопровождении своей неразлучной доченьки».
Я уже хотел было незаметно выскользнуть из театра, как снова мой взгляд упал на их шикарные волосы и откровенные вырезы на платьях. Когда мужчины видят такую откровенность со спины, то часто теряют голову, так и я признал, что не смогу сегодня сомкнуть глаз, и что нужно попробовать всю силу своего гипноза, который я практиковал в последнее время от безделья и скуки. Я подошел к ним сзади, втиснулся между ожидающих своей очереди гостей театра и еще какое-то время любовался стройностью их идентичных фигур, особенно отточенных ножек, облаченных в каблучки, и даже путался и гадал, кто из них передо мной дочь, а кто мать. Прозвучал второй звонок, и контролер на входе поторопился. В этой суматохе я, как мне казалось, незаметно пробрался внутрь и попробовал затеряться в темноте зала, который оказался как ни странно наполовину пуст. Но меня сразу обнаружили, и это были, к сожалению, не мои знакомые черноволоски, которые уже рассаживались где-то в первых рядах, а тот самый пресловутый контроллер, который нетактично положил свои грубые руки мне на плечи и ни в какую не соглашался подчиниться силе моего гипноза. Мне грозило, наверно, как минимум избиение, но только слабый довод того, что я журналист из Москвы, подействовал на него успокаивающе, и он предложил мне пройти куда-то наверх, в администрацию, за разрешением. Так все благополучно обошлось без скандала, и хотя разрешения мне никакого не дали, по крайней мере, я ожидал на улице с некой долей надежды, и единственным неудобством в этой ситуации был холод, который меня, еще не успевшего привыкнуть к местному климату, а к вечеру здесь резко становилось прохладно, гнал прочь в теплое место.
Скажу, что в суматохе второго звонка я умудрился коснуться оголенной спины одной из них, стоящей ко мне ближе всего, и был приятно удивлен, что кожа у нее оказалась нежнее персика. Мне также хотелось прикоснуться и ко второй спине, но мне не дали, и нужно было думать о незаметном проникновении. Но об этом чуть позже.
Она, скорее всего, была учительница младших классов, судя по ее внимательному взгляду и строгости лица, и я невольно пасовал перед нею, даже, когда она сделала вид, что удивилась, когда заметила меня продрогшего насквозь у выхода из театра.
— Ах это Вы? Что Вы тут делаете?
— Жду Вас, — признался я. — Мне кажется, я обронил у Вас в салоне машины свои ключи от дома.
Она даже рассмеялась, до чего мой слабый довод казался ей неубедительным и мальчишеским лепетом. Еще, как я уже говорил, у нее хорошо было развито чувство вкуса, которое она безусловно прививала и своей дочери, а также и умение держаться с мужчинами, причем в роли так называемой королевы. Так что превратить любого мужчину за пару минут в своего безропотного пажа ей не составляло никого труда, и все, как послушные ученики, слушались ее учительского тона и воспринимали каждый ее довод, разрушающий их сомнения, как уже доказанную аксиому или руководство к действию.
— Как Вам поющие негры? — спросил я, провожая их до машины.
— Отвратительно, — ответила за нее дочка. — Особенно финальная часть, когда все погибли, а он танцевал на их костях рэп. И, заметьте, это Мольер!
В салоне их машины я действительно, к своему счастью, нашел заветную связку ключей, и меня даже решили подбросить до самого дома.
— А Вы живете в шикарном месте! Прямо напротив мэрии, — заметила дочка. — У меня институт тут рядом.
— Заходите в гости, всегда рад.
— Что Вы! Без мамы я не могу!
— Так заходите с мамой. У меня дома есть раритетное пианино, правда, оно немного расстроено, но мне все равно нравится, когда на нем играют такие красивые девушки, как Вы!
— А с чего Вы взяли, что я умею играть на пианино? — удивилась дочка.
— Просто предположил.
— Вы правы, мамон никогда не скупилась на моем домашнем образовании. Еще я умею плавать, танцевать сальсу и кататься верхом на лошади, а еще… — стала перечислять свои достоинства эта молоденькая девушка, загибая свои элегантные пальчики, пока ее не перебила строгая мама.
— А еще, Яна, ты прекрасно умеешь утомить любого… Всем и так понятно, что ты идеальная невеста.
Девушка явно смутилась, и мне даже стало жаль ее.
— Чем Вы занимаетесь, молодой человек? — спросила ее мама, явно проявляя интерес к моей скромной персоне. Мы въехали как раз во дворы. Я немного замялся с ответом.
— Вы что заманиваете девушек к себе домой просьбами поиграть на пианино? — продолжила расспрос эта строгая женщина.
— Своего рода, да…. — признался, наконец, я. — Честно говоря, они обычно сами приходят и даже без всяких просьб, иногда даже создаются неудобные случаи…
— Неудобные случаи? — и она усмехнулась, спрашивая взглядом, где мой подъезд. — Неудобные для кого?
— Ну, они неудобные условно… — замялся я. — Вот, например, вчера у меня в гостях была одна девушка, мы выпили Мартини, потом поиграли на пианино в четыре руки, а потом… мы оказались на полу, страстно целуя друг друга и словно боролись. Конечно, я победил. И она спросила меня: «Не каждая девушка тебе так отдается?», а я ответил, что до нее утром была точно такая же сценка и что вечером планируется нечто подобное, и вообще теперь я с недавних пор разбираюсь и в Шуберте, и в Чайковском не хуже выпускника филармонии.
— О, как я люблю неудобные случаи… Яне, конечно, еще далеко до таких неудобных случаев, но я бы поиграла с Вами Баха.
— Вот-вот, — признался я. — Я сам не понимаю, почему все так легко со мною происходит. Тут словно все медом намазано, и я сам в этом меду. Мне иногда кажется даже, что все это из-за гипнотического дара происходит, который раскрылся, когда я расстался с женой.
— Гипнотического дара? Ха-ха, — и старшая черноволоска даже рассмеялась. — Посмотрим, посмотрим, какой Вы гипнотизер… Ну-ка посмотрите мне в глаза. Вот так, смелее. Прикажите, что Вы хотите…
Мы как раз в это время остановились у нужного подъезда.
— Сегодня в полночь, когда Вы ляжете в свою холодную постель, — нахмурился я, вглядываясь поочередно в эти очаровательные глазки и придавая своему голосу внушительность. — Вы вспомните этот обшарпанный подъезд, меня, поднимающегося к себе по этой лестнице, и мысленно пойдете за мной. Я буду ждать Вас без слов, все будет происходить молча, как по мановению волшебной палочки, я просто буду угадывать все Ваши тайные желания и выполнять их с удивительной ловкостью, порою нежно и ласково, порою жестко, без сожалений…
Потом поблагодарив еще раз своих новых знакомых, я сухо попрощался, у меня в тот момент просто не хватило мужества расцеловать их обеих, немного под впечатлением от моего дара, в щечки, и поднялся к себе, ощущая в спину их пронизывающие взгляды.
«Мама и дочь-девственница…» — улыбался я, даже не закрывая дверь, и про себя думал, что может быть лучше любви втроем?
Но они не последовали за мной, и я даже злился на них, все еще с надеждой прислушиваясь к звукам ночи. Потом, когда город погрузился в сон, мне ничего не оставалось, как пить в одиночестве свой Мартини и самостоятельно представлять любовную сцену с этой строгой мамашей и ее девственной дочкой, и эта сцена была довольно откровенная, без каких-то там культурных прикрас и французских нежностей, что даже кровь ударила мне в голову и затуманила разум. О, как мне в ту ночь было злобно и одиноко в этом чужом городе, и я ничего не мог поделать, кроме как мечтать о ласках с этими двумя, так похожими друг на друга, черноволосками… В своих эротических фантазиях, а это был словно сон во сне, я представлял себя даже самым пластичным из пластичных негров с огромным боевым членом, и мои красавицы удивлялись моим незаурядным способностям и хвалили меня и поощряли за артистизм и неутолимость. Итак, я мучился почти всю ночь, до самого рассвета, и только одно меня успокаивало и утешало в столь ранние часы, это то, что томлюсь этими страстными сценами не только я один, они безусловно остались под впечатлением от моего гипноза, и сейчас, лежа в разных комнатах своего благовоспитанного домика, украдкой друг от друга лечат свою бессонницу само удовлетворяющимися ласками. О их муже и отце я почему-то забыл, но он сам напомнил о себе на следующее утро, ворвавшись ко мне в незапертую дверь с кучей вооруженных наемников.
Нет, они не били меня, от страха потерять свою жизнь таким глупым образом мне пришлось блефовать и говорить, что за мной стоят серьезные московские люди. При слове «Москва» у них навострились ушки на лысых черепах, а золотые тяжелые цепи на их бычьих шеях зазвенели немногим звонче, чем удар главного колокола по соседству. Оказывается, выследить меня было не так уж сложно, так как все перемещение машины прослеживается специальными программами, и я даже в столь щекотливой ситуации допустил и наружную слежку.
— Еще раз сунешься, куда не надо, — сказал этот главный лысый дяденька с битой в руках. — И мы закинем тебя в багажник и увезем в лес. Никакой гипноз тебе не поможет, понял?
Я только кивнул, а они ушли, прихватив с собой мой недопитый Мартини и раздубасив напоследок вдребезги пианино. Причем когда они это делали, то Вагнер отдыхал в гробу, а соседи заподозрили что-то неладное и стали стучать по батареям.
Потом, спустя где-то две недели, совсем забыв о черноволосках, я случайно наткнулся на младшую из них. Говоря случайно, я, конечно, плутую, ибо я намеренно ходил в студенческом квартале, пытаясь загипнотизировать хоть одну глупенькую первокурсницу. Она узнала меня и окликнула, и мы немного прошлись с нею между ее парами и разговорились.
— Как же Вы узнали, что я из Москвы? — спросил я, когда мы вспоминали нашу первую встречу и ее любимую маму.
— По голосу, у Вас такой забавный акцент… — улыбнулась Яна.
— Да, голос выдает, но если я пожил бы здесь с годик, то думаю, меня было бы не отличить…
— А мне нравится Ваш акцент, каждый раз, когда Вас слышу, становится не по себе и вот тут стучит, стучит… — и девушка поднесла мою руку к своей взволнованной груди, что я даже забеспокоился.
Мне тогда казалось, что за нами следят наемники ее лысого папочки. Тем более, он сам мог попасться нам на глаза, так как работал в мэрии, и мне не хотелось куковать в багажнике его машины со связанными руками и купленной по дороге лопатой. Мы даже свернули в какое-то укромное место, перебежали другую улицу, и как затравленные зверьки спрятались в каких-то цветущих, благоухающих чудным ароматом кустах. Она прижалась ко мне, и я сразу уловил ее теплые губы.
— Вы знаете, моя мама собиралась к Вам зайти.
— Неужели? Передайте ей, пожалуйста, что у меня пианино раздолбали.
— О, она не по этому поводу.
— А по какому же?
— Вы знаете, мамон дает частные уроки молодым мужчинам нашего города и часто даже бесплатно или даже за символичную цену? — улыбнулась Яна. — Так как считает, что мой будущий жених обязательно должен знать французский. Этот красивый язык любви воспитывает в человеке утонченные чувства, и если хотите, без его знания невозможна та самая полнота телесной любви, которая обычно вспыхивает между мужчиной и женщиной… Мне даже иногда кажется, что мамон сумасшедшая. Вы только поверьте, что даже на моем курсе есть ее ученики, и я даже боюсь, что прежде, чем я встречу своего жениха, он уже будет знать мою маму.
— У Вас прекрасная мама, — ответил я, снова целуя эти девственные неумелые губы.
От мысли, что эти губы не знают греха, меня аж бросило в жар, и я совсем потерял чувство опасности и долго ласкал ее там под джинсами. Сначала она закатила глаза и словно умирала в моих объятиях, так наверняка казалось со стороны, потом она вдруг вспомнила, что ей пора на пару и под благовидным предлогом выскользнула, оставив меня с носом.
— На днях мы с мамой, может быть, к Вам зайдем… — засмеялась она, довольная.
— Заходите, конечно, только без папы. Мы можем поиграть в шахматы…
Потом они действительно пришли. В тот день у меня взорвалась газовая колонка, и я делал вид, что чиню ее вместе с хозяином квартиры, добрым старым армянским евреем и каким-то таким же древним газовщиком. Моя помощь в основном заключалась в передаче инструмента и каких-то железок, и еще я все время безропотно слушал их старческую болтовню о счастливой молодости, которая ушла навсегда. Кстати, хозяин квартиры поведал мне историю о том, как он разбогател. Оказалось, что давным-давно, будучи лейтенантом железнодорожных войск ему удалось вывести каким-то чудом из пылающего Берлина для одного уважаемого генерала ценные музейные коллекции книг и другого раритета, и в качестве оплаты за услугу часть этого добра осталась в городе N, в последствии все это было выгодно заложено в ломбардах и реализовано. Пианино, кстати было как раз из того числа, и старик как раз сокрушался по поводу порчи имущества, но не сильно, и даже сказал, что восстановит все за свой счет, так как ему все равно сейчас делать нечего.
Когда вошли черноволоски, мне даже пришлось их ему представить, и мы все даже поболтали о важности воспитания молодежи в патриотическом духе. Потом старики вежливо удалились, оставив меня наедине с гостями.
— Как Вам повезло с хозяином квартиры, — заметила старшая черноволоска. — Мировой дедуля. Я бы Вас точно за порчу такого бесценного произведения искусства выгнала к чертям собачьим да еще на счетчик поставила.
— Я всегда готов нести справедливое наказание, сударыня… — почтительно наклонил я голову. — Но в жизни есть такие вещи, которые стоят выше любой материальной выгоды и измеряются совсем другими ценностями…
— Какие же, молодой человек. Будет любопытно узнать.
— Мужская солидарность, например. Да, да, Вы поражены, но она существует. Я сказал ему, что в этом скверном деле замешана очень красивая женщина, и он тут же простил меня.
— Я и говорю, мировой дедулечка… — сказала она и прошлась по паркету, не снимая с себя каблучков.
За ней последовала Яна. Они напоминали мне сейчас оторвавшуюся от основной группы кучку туристов в экскурсионном зале какого-нибудь Эрмитажа. У меня в квартире действительно было что посмотреть: и диковинные статуэтки разных народов мира, и книги с переплетами из человеческой кожи, и ржавые доспехи какого-то конкистадора, тут я всегда с гордостью говорил, что они по слухам принадлежали самому Колумбу, и показывал дыру от индейской стрелы, но больше всего гостей увлекли шахматы из слоновой кости, и я предложил им сыграть в партейку на раздевание. К моему удивлению, мама играла превосходно и разыграла турецкий гамбит, что я вынужден был скоро сдаться и оголить торс, а вот ее дочка путалась в ходах фигур, и я даже хотел поставить ей детский мат, но посчитал это чересчур негостеприимным и намеренно стал затягивать партию, пока ее мама что-то срочно стряпала на кухне. Я забыл сказать, что они пришли не с пустыми руками и с явной мыслю накормить меня до отвала всякими деликатесами. На мои возражения, что не стоило так беспокоиться, строгая мамочка сказала, что путь к мужчине лежит через его желудок. И она чертовски была права, я сразу возжелал ее прямо за кухонным столом, и если бы не ее дочка, овладел бы немедля, одновременно уплетая бутерброды с икрой осетрины и запивая все довольно неплохим коньяком.
— Ну, нет, так лошади не ходят… — поправил я неверный ход Яны.
— Откуда Вы знаете, что так не ходят? Я с детства занимаюсь на ипподроме и знаю, что иногда они ходят именно так, — настаивала на своем девушка, и я заподозрил даже, уже не тайная ли она блондинка. Она в свою очередь обиженно выпячивала губки, и я вынужден был согласиться, сорвав с них украдкой поцелуй.
— Хорошо, желание женщины для меня закон…
— Я еще не женщина, но мамон говорит, что так долго продолжаться не может, и что если я не найду себе жениха, она найдет его за меня…
— У Вас просто замечательная мама, — кажется, уже не первый раз повторился я. — Но все же я советую в таких случаях выбирать своего первого мужчину сердцем.
— А я уже давно выбрала, — покраснела Яна, смущаясь. — И Вы даже знаете, кого…
— Мальчики и девочки, прошу к столу, — донеслось с кухни, и мы отложили недоигранную партию до лучших времен.
Когда мы пришли на застолье, то просто не узнали обстановку. Вместо унылой кухни повсюду висели разноцветные воздушные шарики и какие-то гирляндочки, а стол был завален всякими изысканными блюдами. У меня от вида всего этого просто потекли слюни, и мне во время даже дали слюнявчик.
— Это пир во время чумы, — признался я. — Так неловко, когда дети в Африке голодают…
— Слава Богу, у нас тут не Африка! — и мне поднесли оторванную клешню вареного рака.
— Вы еще и отменная хозяюшка, — сказал я заслуженный комплимент. — Где Вы раньше были? Но позвольте попробовать сначала вот эту селедочку под шубой…
— Я думала, — засмеялась моя хозяюшка, — Вы позволите себе сначала поцеловать меня в щечку. Это может повысить Вам аппетит.
— И не только, — ответил я и действительно поцеловал ее, но только не сразу, а после дегустации поджаренных на оливковом масле баклажанов с чесночком и укропчиком. Даже растерявшись от такого многообразия и обилия пищи, я не знал, за что браться первым. Черноволоски активно ухаживали за мной, и скоро на моем широком блюде появилась целая гора еды, которую я физически не смог съесть. В благодарность я только и успевал целовать их поочередно в щечки.
— Я пить не буду, я за рулем. Яна тоже не пьет, а вот Вы пейте, — сказала мамон польщенная моим страстным порывом. — Как Вам коньяк?
— Вкусный, — поблагодарил я ее. — Но я предпочитаю Мартини.
— О, Мартини… Мартини мне всегда напоминает Италию, — погрустнела вдруг она.
— У мамы первая любовь — итальянец, — пояснила мне Яна. — Да, мамон? Я помню, как ты рассказывала, еще до встречи с нашим папой, как на дискотеке, когда тебе только исполнилось восемнадцать, ты танцевала с каким-то итальянцем, и он поцеловал тебя…
— О да… — вздохнула мама. — Какие славные времена были… Сейчас так никто не целуется.
— Нет, мамон! — возразила дочка. — Наш новый друг очень хорошо целуется… — и она даже покраснела, поняв, что выдала наше интимное рандеву.
— Идите, дети, лучше играть в шахматы! — вдруг вспылила старшая черноволоска. — Я пока приготовлю блины.
— Да, действительно, что-то блинчиков захотелось… — сказал я, вставая из-за стола.
— Спасибо, мамон, — кивнула Яна.
Мы вернулись с поникшими головами в комнату и снова сели за шахматную доску доигрывать уже затянувшую до неприличия партию, я уже открыто поддавался, жертвуя без разбора свои фигуры, и в конечном итоге чуть ли не проиграл, оставшись в эндшпиле с одной пешкой против двух черных ладей. В этот судьбоносный момент к нам подсоединилась старшая черноволоска, вся обсыпанная мукой и со скалкой в руке. Тут эта женщина напомнила мне своего недавнего муженька с бейсбольной битой, и я еще раз убедился в верности пословицы, что муж и жена — одна сатана. Конечно, никаких блинов она не стала печь, это была неудачная попытка произвести на меня впечатление, хотя я, если честно, даже рассчитывал на это чудо. В отместку она подсказала пару верных ходов своей дочери и загнала меня в прямом смысле в тупик, что я даже пообещал ей, откуда у меня только появилась такая дерзость, что еще одна подсказка, и я оттрахаю ее этой же скалкой. Она рассмеялась и сказала на бесподобном французском «Chaque chose en son temps» (всему свое время), что мне захотелось тут же взять у нее уроки. Ситуация переходила уже всякие границы приличия, та как я безутешно уже двигал пешкой и прятал своего короля от надвигающегося мата, в любой момент понимая, что могу остаться без штанов.
И только благодаря рассеянности своей молодой соперницы, которая больше стала отвлекаться на восторженные стоны своей матери, обнаружившей в моей библиотеке редкий экземпляр Камастуры, я провел в конце концов пешку в ферзи и предложил ничью. В этом случае они настояли, чтобы я снял штаны, слово джентльмена закон, а Яна с разрешения матери сняла с себя чулки и обмотала их на моей шеи вместо галстука. В таком примерно виде мы и начала вакханалию…
Вспоминая каждый раз этих очаровательных черноволосок, особенно нашу первую интимную связь, и как преданно и страстно они любили меня, раздирая по частям, точно голодные львицы глупого кролика, у меня всегда наворачиваются слезы радости, что я познал их пусть и грешную, во многом отчаянную, но все же любовь, и никто другой больше не испытал и толики того, что испытал я с ними… Даже их ревнивый муж и отец, когда пришла и его очередь сказать свое веское слово, был вынужден признать силу моего гипноза. Помню, как пришел он ко мне под самое утро без свидетелей и без биты, просто как друг с бутылкой дешевой водки. Я принял его настороженно, ожидая подвоха, но уже не боялся, ибо после всего, что у меня было, я мог умереть спокойно.
— Да-с, — сумел промычать что-то он, обливаясь слезами. — Да-с.
Мы сели на кухне за тем столом, на котором я познавал трижды его жену, и, видимо, это его окончательно убило, и он совсем сник, умоляя меня уехать из этого проклятого города. Я сказал ему еще тогда, что уехать сразу не могу, что у меня еще много дел, и что в лучшем случае мой отъезд планируется зимой.
— Да-с, — кивнул он понимающе, хлеща водяру из горла. — Тогда я увезу их заграницу… так сказать, залечивать душевные раны.
— Если не секрет, то далеко?
— Скорее всего, в Италию.
— Там чудные оливки.
Мы крепко пожали друг другу руки, и каждый из нас силился пережать ладонь до боли и хруста костей.
— Если у Вас будут инвестиции в наш отечественный агропром, всегда рады… — сказал он почему-то на прощание, и с тех пор я никого из той семьи больше не видел.
Но, скажу Вам честно, что эта трепетная, непередаваемая никакими словами любовь по черноволоскам всегда осталась в моем сердце, и даже сейчас, когда пишу эти строки, эта, казалось бы, давно погибшая любовь еще тлеет под толстым пеплом моих неоднократных побед, и стоит только расшевелить угли воспоминаний, как могучий жар запылает, озарит все вокруг подобно солнцу, и то наваждение, которое горело между нами тогда, непременно вернется, чтобы погубить нас вновь.
Эх, черноволосочки… черновлосочки, где ты, моя юная Яночка, за кем замужем, и на кого похожи детишки? А где Вы, моя учительница французского языка мадам Мамон, и сколько преданных Вам учеников вспоминают Вас в этот тоскливый вечер? Я, кстати, так и не узнал Вашего настоящего имени, Ваш муж величал Вас все время «она», а мы между собой с Вашей дочерью Яной по-доброму называли Вас на французский лад «мамон». Так вот merci beaucoup, что научили меня высекать искру из камня. Учительский дар и талант ученика раскрылись в полной мере в наших страстных объятиях. Да, Вы были строги и терпели, а я легкомыслен и самоуверен. Помните, как Вы заметили деликатным шепотом, погрозив пальчиком, que je m’excite vite (что я слишком быстро возбуждаюсь), и это больно задело мое самолюбие. О да, мамон, Вы были тысячу раз правы, ибо прежде до встречи с Вами я преследовал только собственные эгоистичные цели. Мне всегда казалось, что во время близости с женщиной достаточно одного моего присутствия, что только мое присутствие с ней возносит ее на пики блаженства, о, как я ошибался! Сколько несчастных женщин ушли от меня, так и не испытав это важное, каким преступником я был, злодеем, а мне тогда казалось, что я молодой бог, самый лучший из лучших, глупый мальчишка! И все измены жене до встречи с Вами, весь этот маниакальный онанизм, все эти бл… ие похождения на стороне разве можно считать изменами? Нет! Тысячу раз нет! Они всего лишь жалкие прелюдии к чему-то более серьезному и, если хотите, святому, ибо какая может быть измена с другой женщиной без высекания этой сладострастной искры пусть и при помощи моих рук, но все же? И, конечно, те чувства, которые я искренно питал к Вам и Вашей дочери прощают мне многое, и я очень надеюсь, что это взаимно, что и я многому научил Вас, а главное — состраданию.
Мы поменяли позу, и я подложил подушку под ее оголенные ягодицы, и минуту любовался развернутой сладостной бездной, точно гурман перед изысканным блюдом. Потом я вошел. Ее платье было бесстыдно задрано, трусики-стринги уже кружились на моем указательном пальце, а ее горячее от возбуждения тело с учащенно дышащей грудью простиралось от меня, спадая с моих колен. Я почти не двигался, сберегая силы для последнего рывка. С непривычки у меня даже заныли мышцы в изгибах колен, но я продолжал ласкать ее чуть выше свободным пальцем, и она подсказывала мне как это правильно делать, правила своей рукой мою, указывала ритм и силу нажима.
— Un peu plus doucement, mon b;b; (Слегка и помедленней, мой малыш) — иногда говорила она с закрытыми от наслаждения глазами, когда я слишком торопился, так как у меня затекали колени… Но я терпел неудобства и интуитивно чувствовал, как опытный сапер, что вот-вот это все взорвется к ядреной матери, и ждал финала… Потом эта самоотверженная женщина словно сжалилась надо мной и тихо застонала, и я начал победоносно двигаться, буквально убивая ее. Она уже не стонала, а кричала, из последних сил пыталась вырваться от меня, пронзенная в агонии, на виду своей дочери… И наконец все затихло… Я даже испугался, что она умерла, глядя на ее безмятежность и разбросанные по постели черные волосы… Только потом, когда Яна обняла меня сзади и такой же дождь черных волос накрыл меня, я словно очнулся, ощущая кожей своей шеи прикосновение девственных губ, и в этой затянувшейся паузе мамон открыла глаза, и я увидел опасный упрек ревности в ее затуманенном взоре.
— Яна, уйди, всем святым заклинаю тебя… — задрожала она, но ее дочь не отступала, продолжала целовать мою шею и пряталась за моей спиной.
Тогда мамон попыталась вскочить, вцепиться и расцарапать ей лицо, но я не дал ей это сделать, и снова вошел, на этот раз более резко и жестко, и она быстро сдалась, содрогаясь от моих толчков, и тут же задрожала… И я тоже упал обессиленный, сомкнувшись с нею губами, а ее девственная дочь еще долго целовала мою взмокшую спину, точно рабыня, готовая на все ради своего господина. Помню, как я лежал, словно прослойка плавленого сыра между их двумя жаркими телами, и стуки ударов их родственных сердец звучали в унисон с моим, учащенно и громко… Яна хотела меня, и ее девственность лежала на моей ладони, точно вкусная вишенка на кремовом десерте, но я убоялся переходить запретные грани, и поцеловав на прощание ее грешную мать, пошел на кухню доедать салаты и даже демонстративно закрылся там, в гордом одиночестве, а они, мать и дочь, в каком-то едином порыве еще долго царапались в стеклянные двери и умоляли открыть их, и обещали быть хорошими паиньками.
ЗОЛОТАЯ КЛЕТКА
Вы думаете, такого не бывает, бывает?! Бывает, еще как бывает, коль это было со мной. Честно сказать, не помню, как мы познакомились с, как ее? Назовем ее птичкой. «Почему птичка? — спросите Вы. «Да потому что она ко мне словно залетала на минутку, а потом, поклевав с ладони семечки, улетала восвояси, даже не чирикнув на прощание». Кажется, и ник у нее был Колибри или что-то в этом роде. Скорее всего, с этой птичкой я списался через аську или соцсети, так как мы какое-то время были заочно знакомы и строили наши общие планы с учетом наших извращенных вкусов. Я тогда работал в чужом городе и в свободное время развлекался, то есть искал новых подруг для утех. Она, судя по всему, тоже искала любовника, но такого, который не обременит ее вовсе, а просто немного взбодрит. Поэтому мы долго не изнуряли себя длительной перепиской, так сказать, не стали ходить вдоль да около и сразу перешли к делу, совсем не зная ничего друг о друге. Это было рискованно, так как встреча могла привести нас к непредсказуемым последствиям. Теоретически я мог оказаться маньяком-расчленителем, а она больна сифилисом или еще чем-нибудь отвратительным. Но все это стоило того. Правда, о себе я успел рассказать не много, но все же достаточно, чтобы притупить бдительность этой птички. Ну, то, что жена бросила, то, что по дочке скучаю и временно в этом городе, зато неплохо устроился, есть интересная работа по части инвестиций в местную экономику, а по сути, я один из тех, кто занимается банальным рейдерством с целью обогащения. Вот собственно и все. Она о себе вообще ничего не сказала, откупалась какими-то шутками и намеками, и я посчитал бестактным лезть в ее душу. Мне было достаточно взглянуть на пару ее фото и убедиться, что она давно хочет пойти налево и ищет подходящий вариант. То, что она замужем, я был уверен.
— Сегодня? — как-то спросила она меня в переписке.
— Сейчас, — ответил я, и этого было достаточно, чтобы договориться встретиться у меня, в съемной квартире, в самом центре этого города.
Стоит сказать, что это был необычный адюльтер. Моей даме хотелось какой-то пошлой грязи, и речь пошла сразу о том, что она заскочит ко мне на пять минут и я трахну ее жестко по-гречески без всяких обязательств и намерений. Вот собственно и все.
Помню, как я ждал этого момента, ибо я всегда был и остаюсь сторонником классических отношений, а нетрадиционный секс с женщиной тогда для меня был вообще в диковинку, ну, может быть, пару раз я имел практический опыт, так для любознательности, а тут набежало, закружило, довело до извращенного возбуждения. Больше всего меня возбуждало то, что она чья-то жена. Она была высокая, стройная, с короткой стрижкой, уже не девочка, но и не сорокапятилетняя тетя. Я чувствовал себя вором чужого добра и словно брал реванш за крах моего некогда счастливого брака. Зло, причиненное мне, я причинял другому, и это было очень неправильно. Но я жил этими встречами в надежде стать лучшим в понимании женщины. Чтобы полюбить вновь, я шел этой грязной дорогой, заранее понимая, что ноги мои утопают в этой грязи все глубже и глубже.
Она была не робкого десятка, быстро позвонила в дверь, и я встретил ее со стояком и сразу повел в спальню. До этого она решила подстраховаться и написала мне сообщение, что стоит на той стороне улицы у памятника Горького и хочет убедиться, что я — это я, а именно я должен был выйти на свой балкон и махнуть ей рукой. Я собственно так и сделал, а через пять минут она уже стояла на коленях со спущенными джинсами, облокотившись локтями на диван и словно оглядывалась на меня, что я так медлю. Кстати, она была совсем не дурна, и мне хотелось расшевелить ее поцелуями, но она сказала, что у нее мало времени на все эти телячьи нежности.
— Ну, давай же! Моя попочка ждет…
«Странная женщина», — решил я тогда, и на душе мне стало вдруг неприятно. Причину этой неприятности я долго не мог определить, и даже когда все закончилось, мне захотелось поскорее с нею расстаться.
— А еще можешь разок? — спросила она меня, и я кивнул.
Мы предохранялись, и я вошел в нее второй раз довольно легко. Она не стонала, просто терпеливо ждала, когда я кончу, а мне становилось все неприятнее, и весь этот противный процесс затягивался. Потом я захотел попробовать поцеловать ее и даже поласкать ее там, но получил жесткий отказ, и мы в конечном итоге разошлись. Я какое-то время даже не верил в то, что у меня с ней что-то было, и только навязчивый, чересчур приторный парфюм напоминал мне о ее смелом визите да два использованных презерватива, скрученные одинаковым узлом, валялись на паркете.
Прошло какое-то время, я даже удалил с ней переписку, но она опять напомнила о себе, и мы опять списались. Оказалось, что ей очень понравилось заниматься со мной сексом, и что она готова продолжать в том же духе, если я не буду лезть с вопросами в ее личную жизнь.
— Хорошо, приходи сейчас. Я жду, — сказал я, находясь в каком-то подавленном настроении.
Жена в это время просила у меня нотариальное согласие по продаже квартиры, опасаясь, что я скоро передумаю и начну с ней судиться. Мне это, конечно, не нравилось, и я убеждал ее, что и так все оставляю ей и даже предлагал свою вторую машину, лишь бы она была счастлива. Но ее мои доводы не убеждали, и это злило меня и выводило из равновесия. Поэтому птичка, залетавшая ко мне в форточку, оказывалась весьма кстати. Я словно отвлекался от своих проблем, спасался в блуде от душевной боли… Поэтому встречи с птичкой в таком неканоническом духе продолжались редко, но периодически, может быть даже раз или два в месяц, и каждый раз я надеялся пробудить в этой залетной женщине душу и увлечь в традиционное поле интимных отношений между мужчиной и женщиной.
Кажется, у нее была Ниссан Примера, хотя я могу ошибаться, так как особо не разбирался тогда в марках машины. Пару раз она подвозила меня куда-то. Надо же! Нам иногда было совсем по дороге, хотя мы никогда не сидели с ней в кафе или гуляли за руку, точно влюбленные, не пили алкоголь, не ели из общей посуды. Наша переписка выглядела совсем примитивной.
— Привет.
— Привет.
— Сегодня?
— Сейчас.
И только греческий секс, к которому я испытывал под конец наших встреч полную брезгливость. Не могу сказать, что она получала тоже какое-то колоссальное удовольствие, видимо, о своих тайных пулеметных оргазмах она предпочитала молчать, а я был в ту пору не слишком внимателен к женщинам.
— Что ты чувствуешь? — как-то спросила она меня после всего этого…
— Вот уже второй месяц я чувствую себя механическим многоразовым дефлоратором твоей тощей задницы, — признался я.
— Это самый правдивый ответ, который я слышала от мужчин в своей жизни, — заметила она и даже позволила поцеловать себя в щечку на прощание.
В конце концов, мы мирно расстались, но до сих пор даже спустя много лет я не могу понять, почему она все же шла на это, зачем собственно ей все это было нужно, ради чего? Может быть, у нее была какая-то смертельная болезнь, и она пыталась вылечить ее, пустившись во все тяжкие? Может, когда-то очень давно, она кого-то сильно обидела, и чувство вины заставляло ее унижаться и искать все большие унижения? Возможно, она ненавидела своего мужа. То, что каждый раз перед тем, как стать на колени, она сдергивала обручальное кольцо со своего безымянного пальца, напоминало дань каким-то жестоким традициям, своеобразный ритуал мести. Возможно, ей доставлял удовольствие сам факт измены, и то, как чужой мужчина снимает с нее трусы, иногда грубо шлепает ее по ягодицам и вводит свой эрегированный член ей в попку.
— Сегодня моя попочка тобой довольна, — любила говорить она мне что-то вроде комплимента, и тем самым опошляла мои чувства, которые пытались зародиться в моем сердце.
При этом, она не шевелилась, не изгибалась, не вздрагивала, только едва напрягалась, превращалась в какую-то мраморную холодную статую, и лишь иногда ее рука трогала свою взмокшую киску, точно проверяла, а не нарушил ли я свой уговор, а, может быть, даже и теребила ее незаметно, я тогда не обращал на это никакого внимания, часто глядел в окно, как воруют на подоконнике голуби.
Еще у меня было одно страшное предположение, почему эта птичка залетает ко мне. Я предполагал, что эта женщина слишком любима и избалована этой любовью, но что ей и этого было мало, и она пыталась полюбить своего мужа путем искусственного роста вины перед ним. Причем, скорее всего, я был у нее не первый и не последний, кого она использовала таким образом.
Мне неприятно вспоминать об этом, особенно перед другими женщинами, которые знали меня в ту пору. Помню, как испытал стыд, когда в тот же вечер встретился со своей постоянной девушкой, практикующей разнообразие в сексе. Когда она шутливо спросила меня потом, когда у меня, счастливчика, было нечто подобное, я промолчал, потому что нечто подобное было всего лишь несколько часов назад. Вот собственно и все, что я хотел рассказать об этой благополучно улетевшей в теплые края птичке. Хотя нет…
Иногда я даже думаю, что муж ее все же все знал, уж слишком она была спокойна и расчетлива в своих преступных действиях. Он выпускал свою птичку намерено днем, в часика два, и чтоб недалеко от дома, на часок, давая тем самым свободу выбора, и каждый раз, выпархивая из своей золотой клетки, она клялась, что не вернется, и каждый раз возвращалась то ли по привычке, то ли по какому-то злому умыслу. Хозяин же ее, может быть, искренно заблуждался и верил, что такой лишний глоток свободы положительно сказывается на ее певческом даре, и птичка действительно осчастливливала его прекрасными трелями, пела вечерами и ночью, отдавая всю душу, тогда как днем терпеливо молчала под моими унылыми ласками…
БАЛКОН НАД МАНГО
— А мы вчера со своим парнем начали квартиру искать, будем вместе жить.
— Поздравляю, главное доверять друг другу.
— Да это есть…
— Советую тебе сейчас уйти.
— Почему?
— Потому что ты слаба и можешь легко свернуть с пути чистой любви.
— С чего ты это взял?
— Каждая женщина хочет, чтобы ее соблазнили.
— Ах, мужчины! Каждая женщина хочет внимания к себе, заботы… А вы этим пользуетесь…
Каждый из мужчин имеет свои маленькие секреты. Кто-то любит одеваться в женские одежды и красуется у зеркала, кто-то приезжает из длительной командировки к жене и не занимается с ней сексом, кто-то вечерами курит марихуану и разговаривает сам с собой, пока за ним не придет лохматая собака. Это только начало секретного списка. Я же убежден в том, что когда я буду отходить в другой мир, за мной придет персидская кошка, прихрамывая на левую лапку. Конечно, я редко думаю о смерти, просто почему-то убежден, что так оно и будет. Наверно, заплачу тогда.
Ну не будем сентиментальными, разрешите представиться. Меня зовут Оуэн. Мое имя Вам ничего не скажет, и вообще я не знаю, почему оно пришло мне сейчас первым в голову. Просто здесь у вас на Земле принято давать имена. Одно знаю, что я мужчина, и как у каждого мужчины у меня есть свой маленький секрет. В моей миссии не было смысла изначально. Это тут в мире людей принято искать и находить скрытый смысл во всех проявлениях, к примеру, искать божественную природу и одновременно открывать шпроты кухонным ножом, но, чтобы скрыть инопланетное происхождение, мне пришлось подстраиваться под местный менталитет и играть по навязанным правилам. Хотя проколы встречаются, особенно в последнее время я расслабился. Курю кальян вчера, официантка с обезьяньим именем Анфиса вместо апельсинового сока персиковый принесла, хорошо, что водку с газировкой не перепутала, две симпатичные девушки в нарды за соседним диваном играют и флюиды в мою сторону пускают, а я держусь, смешно наблюдать за ними, лучше бы в русский бильярд играли, и то зрелищнее, вот и балдею от космической музыки и клубы дыне-яблочного дыма выдыхаю, как заядлый кальянщик. И вдруг одна из играющих поднимается и спрашивает меня: «Нравится?», а я улыбаюсь, не понимаю, что именно нравится, кальян нравится или ее движения на пуфике (когда она думает, то ерзает как на мужчине), и отвечаю: «А смысл?»
Слава богу, мои мучения заканчиваются, и я покидаю этот безумный, многострадальный и глупый мир завтра утром. В 5.05 за мной заедет водитель, и мы поедем к аэропорту, где будет ждать меня межзвездный корабль многоцелевого использования, замаскированный под ТУ-134. Вот только обидно, что сувенир не смогу захватить с собой. Начальство строгое, категорически против всяких сувениров, объясняет дороговизной топлива, что каждый грамм матрешки будет стоить приличных денег. «Никаких там матрешек, а впечатления, пожалуйста!» Да и в нашем мире не принято дарить подарки, у нас там, если говорить человеческим языком, никто никому ничего не должен, и никто ни по кому не скучает. Все это, конечно, здесь не может не отражаться на перегибах моей внеземной психики. Я однажды в самом начале вот чуть не спалился. Пришел в мятой рубашке на работу, а секретарша сделала замечание. Говорит, «тебе розовый цвет идет, но ты мятый, брат». А я ей в ответ наплел, что хочу за бесплатно найти домохозяйку, и чтобы гладила, убирала и стирала, и красивой и сексуальной и покладистой была. И как-то сказал так уверенно, что секретарша пальцем у виска покрутила и на весь офис огласила «Инопланетянин, ты, Оуэн. Ищи таких дур на своей планете!» «Ну, ничего… может, и ждет меня кто-нибудь там,» — надеюсь про себя, а сам на ее трясущиеся сиськи пялюсь. — Вот бы перед отлетом их пощупать! Когда еще я тут окажусь. Надеюсь только, что память не сотрут, и свободного места хватит на мозговом носителе.
В этом городе никогда не вырастут бананы, и уж тем более манго, несмотря на то, что находится он на одном меридиане с Эквадором. Правда, сейчас в любом супермаркете можно найти все эти сладкие плоды вечного лета примерно по восемьдесят рублей за штуку без учета инфляции. Вообще город очень быстро развивается, приходят инвесторы, строятся дороги, жилье, деловые центры, гостиницы, открываются новые магазины.
«Манго» — одна из известных торговых марок магазинов женской одежды. Вы не думайте, что мне заплатили за рекламу. Если честно, заходил туда ради интереса пару раз, но ничего нормального не увидел, не оценил. Да и зачем мне все эти модные штучки, если завтра в 5.05 за мной заедет водитель, и я навсегда исчезну в лабиринтах вселенной. Зато если кто-то спросит Вас, а где жил тот парень, о котором речь пойдет ниже, я отвечу, что его балкон располагался над Манго. И каждому здешнему горожанину объяснять не надо, какой номер дома, какой рядом памятник и как найти это место. Все знают прекрасно, все представляют и, проходя мимо особенно вечером, всегда будут всматриваться в огни старинных окон и говорить: «Да, когда-то тут жил тот парень».
Водитель такси, типичный австралопитек, представившийся Виталиком, утверждал, что он в течение пятнадцати минут успеет миновать пробки в центре и благополучно добраться до железнодорожной станции на окраине города, куда обычно прибывали поезда с Украины, не доезжая загруженного под завязку вокзала. Оуэн раздумывал, спорить или не спорить на сто баксов, нервно поглядывал на часы и постукивал пальцами по кожаному портфелю. Вид у него был солидный, представительский, хотя денег в кошельке было лишь на оплату такси. Возможно, стоило и поспорить.
— Надо бы фары протереть, — буркнул водитель, — а то совсем ничего не видно.
Он сбавил скорость и остановился у обочины, но выйти передумал. После дождя дорога размокла, и можно было утонуть в грязи. Они снова тронулись в путь, и только тогда Оуэн увидел, как на ясном небе тень закрывает кровавый диск луны. На душе стало жутко и тревожно.
— Сегодня лунное затмение что ли? В древности событие, предвещавшее беду, — предположил Оуэн, всматриваясь в небо.
Их Хондай российской сборки свернул на запасную дорогу мимо бензозаправочной станции, огибая городской элеватор. По пешеходному мосту, переброшенному через рельсы, медленно поднимались встречающие. Поезд еще не пришел, но уже горел зеленый семафор, и где-то вдалеке слышен был протяжный предупреждающий гул.
— Ты, должно быть, путаешь с солнечным затмением, — водитель закурил, уже въезжая на территорию станции прямо к платформам.
Оуэн проглотил фамильярное «ты» и на этот раз спорить не стал, объяснив Виталику схему лунного затмения.
— Лунное затмение — это когда Солнце, Земля и Луна сходятся в одну линию, и Земля закрывает своей тенью Луну…
Виталик ничего не ответил и включил радио громче. Там звучали пошлые шутки и приколы «Камеди клаб».
Оуэна беспокоил неожиданный для всех приезд новой гостьи. Босс представил ее как свою помощницу и заранее наделил высокими полномочиями, а это говорило о том, что он, Оуэн, плохо работает и возможно от него скоро избавятся. Действительно в последнее время дела на фирме застопорились, проекты все были венчурные, и идея вливания свежей крови была логичной. Тем более, там, на Украине, все шло совсем наоборот, с интенсивным развитием и ростом прибыли. Но Оуэна волновало другое. Почему новую гостью селят к нему в съемную квартиру, а не в гостиницу, например, и это было со стороны босса непонятно и даже неприлично. Да, Оуэн недавно разошелся с женой, переживал, но все же надеялся, а появление в его бытовом пространстве посторонней женщины отрезало все шансы восстановить отношения с супругой. По иронии судьбы именно сегодня жена позвонила и сказала, что хочет вернуть то, что они потеряли и даже готова разорвать отношения с тем…, которого родная дочь уже называла папой. И вот тебе сюрпрайз. Сало, горилка, кальян с волшебными травами, забавная украинская речь. Оуэн сразу окрестил новую длинноногую помощницу директора Виагрой (она была похожа на одну из участниц известной музыкальной группы) и предоставил ей лучшую комнату с шикарной кроватью, на которой еще так недавно он изучал сексуальное поведение местных представительниц женского пола. Конечно, с распутной жизнью надо было кончать, наверно, это сказывалось и на качестве работы, и, может быть, босс хотел ускорить принятие этого решения, подселив к нему свою помощницу. Но зачем он тогда сказал, что уволит первого, кто переспит с ней? И Оуэн чутьем понимал, что это была вовсе даже не шутка. Он приглядывался к Виагре, пытался найти плюсы от созданной ситуации. Девушка была молоденькая, высокая, худощавая, с достойным бюстом при узкой талии. Волосы у Виагры была черные и как у египетской жрицы закрывали лоб строгим прямым каре. Нельзя сказать, что она была красавицей, но это был тот тип женщин, который всегда был не досягаем для Оуэна. Обычно о таких женщинах он говорил, что их имеют только «отличники».
Конечно, положительные стороны от такого сожительства были. Например, Оуэн научился готовить настоящий украинский борщ из свиных ребрышек и знал, что сказать, если случайно окажется во Львове и к нему подойдут националисты.
— Не бэйтэ мэнэ, хлопцы… — повторял он, оттачивая акцент, а она смеялась.
На ней был легкий желтый сарафанчик на голое тело, и он так и сказал:
— Я вот все думаю, переспим мы или нет?
Виагра словно ждала этого вопроса и отрезала:
— Нет!
— Другого ответа я и не ожидал услышать.
— Ты очень груб! — девушка вскочила с дивана и ушла к себе в комнату, показательно хлопнув дверью.
Оуэн было побежал за ней вслед, чтобы успокоить, но остановился и, как нашкодивший школьник, опустил голову.
— Ты неправильно меня поняла! Скажи что-нибудь, а то я чувствую себя виноватым.
— Ладно, проехали…
Потом позвонил босс. Вместо привычной ругани его голос был на удивление мягок и добр.
— Не отвлекаю? — спросил он, смеясь.
— Что Вы, Илларион Илларионович, всегда, пожалуйста.
— Я тебе звонил недавно, у тебя телефон не доступен.
— Да, я тут в зоне аномальных явлений.
— Ты там смотри у меня, сталкер, бл.., поосторожней. Зоны бывают разные… синие, белые, красные.
Многие девушки, с которыми Оуэн встречался, стали ревновать его, когда узнали, что он живет не один. Пошли скандалы, какая-то глупая ревность, да и сам он вдруг охладел к внешнему миру женщин. Каждый вечеро он предпочитал оставаться дома, они пили мартини и смотрели по телевизору фильмы, разговаривали о жизни, смеялись…, и он понимал, почему ему вдруг становилось так хорошо и совсем не хотелось пропадать вечерами по кабакам и клубам. Ведь фактически в его доме появилась жена. В свободное от работы время они вместе выполняли домашние дела и даже гуляли, ходили в кино, в театр, на каток, а однажды она попросила его выбрать для нее деловой костюм, и он выбрал на свой вкус недорогой, серенький, питерского пошива. У Оуэна был один маленький секрет. Ему всегда везло с женщинами, он брал их без особых усилий, словно они принадлежали ему всегда, и то, что Виагра начинала проявлять к нему интерес, не удивляло его. Особенно теперь, когда он стал свободным и независимым, когда манящий женский мир в покорности и страстном нетерпеливом трепете затаился перед ним и он по праву какого-то дерзкого венценосца вошел в него, бестактно и грубо, открывая дверь с ноги.
— Хорошее имя у тебя, Оуэн! — сказала Виагра, немного остыв.
— Спасибки, да и сам я ниче… Вот подстригся недавно. Как говорят, жизнь налаживается. Представляешь, нашел себе личного парикмахера. И коллег по работе ему предлагаю, а он за это меня так классно стрижет… Посмотри, мне идет прическа наверх? Ах да, ты же меня не видела с другой.
По ночной аллее шли двое. Он был без шапки, чуть впереди, словно спешил куда-то. Его спутница, про себя он ее насмешливо называл «гарной дивчиной», плелась следом. В отличие от мужчины она была одета по сезону: в норковую шубку, зимние сапожки и большую меховую шапку. Было безлюдно и тихо так, что их ночной разговор отдавался эхом в пустынных, запорошенных снегом переулках старого города.
— Я и не знал, что на улице так холодно. Еще с утра капель была, а тут явно не май месяц, — замерзал на ходу Оуэн, кутаясь в легкое осеннее пальто и пряча покрасневшие от мороза руки в карманы.
— Да, ты поступил опрометчиво… да не спеши ты так… мы что опаздываем?
— Я думаю, где бы нам согреться. Кинотеатры закрыты, а в местные гадюшники не хочется идти.
— Я видела днем классную кафешку на углу Большой Садовой. Никогда не думала, что я протащусь с тобой через весь город.
— Мы можем взять такси.
В кафе все столики были заняты сладкими парочками, но иногда попадались и одинокие дамочки за тридцать, в гордом молчании посасывающие коктейли и бросающие любопытные взгляды на вновь вошедших. Хитрый официант намекнул, что может посадить новых гостей у окна, и Оуэн кивнул. Виагра уже сняла шубку, и ее красиво облегающие формы вдохновили мужчину. В кафе было темновато. Рядом с их столиком в темноте таинственного полумрака стоял черный рояль, на котором горели свечки. «Словно на панихиде по погибшим», — почему-то подумал Оуэн. За роялем скучал молоденький ди-джей в черном смокинге, с зализанными наверх волосами. Он склонился над клавишами и замер в каком-то недоумении, будто впервые изучая их. Его бледные тонкие пальцы совсем не шевелились. И если бы не одиночные ноты, которые вдруг в нервном надрыве вспыхивали сквозь заговорщицкий шепот присутствующих, его можно было принять за восковую фигуру.
— Не волнуйся, Родина тебя не забудет, — сказал Оуэн официанту, неохотно листая меню.
Виагра была довольна удачным расположением столика. Ей было интересно и хорошо с Оуэном. Они заказали по двести грамм Мартини Бианко безо льда. Оуэн загадочно улыбался и все время что-то рассказывал. Она слушала его, ощущая, как приятная сладость растекается по всему ее телу, и молча пьянела. В стакане Оуэна плавал кусочек лимона, и девушке почему-то очень хотелось попробовать его на вкус. Мужчина иногда отвлекался, брал телефон и отвечал на приходившие смс-ки.
— Что пишут? — поинтересовалась Виагра.
— Да друг пишет. Спорщик ужасный. Все время с ним спорю от скуки. Вот и на этот раз… — и ее спутник заказывал новую порцию алкоголя, на этот раз с лимоном для девушки.
— И о чем на этот раз?
— О шахматах… Вот как ты думаешь, какая главная фигура в шахматах?
Девушка задумалась.
— Вот и я тоже задумался, — поспешил Оуэн, — друг убежден, что королева. Мол, она движет королем. А я не согласен, уверен, что главная фигура — это король, ведь без него игра теряет всякий смысл…
— А я всегда думала, что всеми этими фигурами движет рука игрока, — улыбнулась Виагра. — Рука божественной силы.
— Точно, точно! — и мужчина тоже улыбнулся в ответ. — Рука божественной силы. Хорошо сказано, черт возьми! Получается, мы оба с ним проиграли…
В этот момент бармен поставил на столик новую порцию алкоголя. Оуэн в знак благодарности подмигнул ему.
— Вот недавно тоже спорили, какой самый распространенный элемент на земле. Он за железо, а я думал, что алюминий. И спор до хрипоты был, никто не отступал. А он у меня еще химик по образованию, упертый. Потом так и сказал, «С тобой, Оуэн, опасно спорить».
— Неужели алюминий? А я в школе читала, что ядро земли состоит из железа…
— И он так считал, но забили в Яндексе и получили нужный ответ. Потом поспорили, где населения больше по численности в Китае или в Индии вместе с Пакистаном…
— Ну и споры у вас… И где?
— Я считаю, что в Индии, он — за Китай. Стали изучать открытые источники, и знаешь, так каждый остался при своем мнении. В Китае 1,3 миллиарда жителей по данным 2005 года, а в Индии миллиард был, но учитывая население Пакистана… в общем, запутались сами.
— Как ты думаешь, сколько мне лет? — спросила вдруг Виагра.
— Прикольный вопрос. А вдруг я ошибусь и тем самым тебя обижу?
— А ты не ошибайся.
— Ну, двадцать пять, почти ровесница.
— Двадцать два.
— Ну вот… Для меня все ровесницы от двадцать двух до тридцати… — оправдывался мужчина и уже высказывал проходящему мимо официанту замечание:
— Вы иногда на нас поглядывайте, не забывайте. Да, еще по сто.
— Так зачем ты в Москву-то едешь, Оуэн? — и Виагра через столик слегка прикоснулась к его руке.
Мужчина заметил это. Ему было приятно, и в тоже время что-то останавливало его от такой близости. Может быть, эта близко расположенная восковая фигура ди-джея, бросающая иногда на него сонные взгляды.
— Я еду навестить свою дочь и попробую помириться с женой, — ответил он честно.
— Ясно. Так вот почему ты в такой депрессии… И я, признаться, тоже…
Она посмотрела на него затуманенным взглядом, полного понимания и сочувствия. Он вздрогнул, чувствуя, как сильно хочет поцеловать ее.
— Только надо вовремя остановиться, Оуэн… Так нельзя…
— Я уже остановился у водопада.
— У водопада? — удивилась она, не понимая, о чем он.
— Это место падающей реки… — попытался объяснить он туманно, — в самом центре черного леса. Там много дровосеков стоят и держат в руках тяжелые камни.
— Ты пугаешь меня, Оуэн… — девушка потрогала ему лоб, но он был холодный. — Какие дровосеки?
— Разочаровавшиеся в своем деле. Они стоят и смотрят вниз на падающую в пропасть воду. Вода увлекает их своим падением, и вот стоит одному сделать шаг вперед, и он падает, и все начинают падать. В полете они сжимают камни, камни утягивают их вниз со страшной скоростью, им не выбраться… Этот водопад — место прощения своих грехов. Ты, наверно, не понимаешь, о чем я…
Виагра прижалась щекой к его шее, с блаженством вдыхая запах его одеколона. Оуэн закрыл глаза, чувствуя, как ее слабые, пьяные губы касаются его кожи.
— Оуэн…, ты такой классный, такой необычный, — шептали они. — Мне никогда не было так хорошо ни с кем. У тебя есть преимущество перед другими…, ты простил себя и можешь выбраться оттуда, из этого ужасного водопада, но прежде чем сделать это, пожалуйста, поцелуй меня. Мне этого так не хватает, понимаешь…
Девушка погладила его по голове, восхищаясь его густой шевелюрой.
— На ощупь ты настоящий, большой бурый медведь… — улыбнулась она, и когда его руки под столом незаметно от окружающих прошли по ее коленям, она не остановила его…
«Да, — пришла вдруг нелепая мысль Оуэну, — этот хитрый официант сдерет с меня по полной».
— Я ни о чем не жалею! Твоя мать оскорбляла меня в своем доме, и я не мог молчать, и то, что я назвал ее серым кардиналом, загубившим судьбу старшей дочери и губящей счастье младшей, я не жалею. Здорово она придумала и решила все и за меня. Нет уж, спасибо! Это надо же, оплачивать квитанции о разводе и без моего согласия договариваться с мировым судьей и все за ширмой, а меня пригласить, выманить из клетки, обещать все решить, а потом потребовать развод. Разве это не бред, Лаура? Разве это не удар ниже пояса? Если ты меня любишь, то зачем развод? Твои объяснения, что мы сразу же поженимся, и ты не желаешь продолжать этот опошленный изменами брак и хочешь все начать заново, звучат неубедительно. Пока не дашь мне справку от психиатра, никаких подписей! Слышишь, хватит с тебя брачного договора, после которого я и так на улице, ничей и никому ненужный, твой любимый Оуэн. А твое предложение… разве оно не абсурдно. «Можешь переночевать у соседей. Заметь, не у тебя, а точнее, у себя, а у соседей. А рядом за стенкой в соседней квартире будет моя дочь, жена, моя любимая собака и этот… Нет уж! Я себя еще уважаю, и никакая старая ведьма не запудрит мне мозги о моей недостаточной мужественности. Да кто она вообще такая? Несчастная, неудовлетворённая жизнью тетка, постоянно пьющая кровь собственных дочерей и сделавшая раньше времени из мужа импотента? А ее угрозы, что я не увижу больше родную дочь?
Оуэн был в гневе.
— Зачем ты это говоришь. Зачем? Я уже собрала вещи и собираюсь ехать к тебе. Не надо обижать мою маму.
— А мне плевать на нее. Всю жизнь ее терпел. Если ты меня любишь, то приедешь ко мне, не смотря ни на что! Пусть даже я буду против! Слышишь?
— Оуэн, я за рулем! Мне врачи запретили волноваться. Оуэн…
— Ладно, извини… — стал остывать он. — Давай поговорим позже.
— Скажи мне что-нибудь приятное, Оуэн.
Он вздохнул. На душе у него было больно.
— Я тебе люблю и очень хочу, чтобы мы были вместе… И в том, что ты ведешь себя нелогично и сильно огорчаешь меня, моя вина тоже есть.
— Мы так безвозвратно отдалились, столько боли причинили друг другу, и все равно какой-то дьявол заставляет звонить тебе. Помоги мне, пожалуйста, тебя разлюбить…, мой маленький мальчик, миленький, хороший, ради счастья дочери… Ты же знаешь, какая она чувствительная, не может заснуть без мамы… — умоляла она.
Он слушал ее горькие слезы и вспоминал далекую Родину. Где-то там за тысячи световых лет в кипящих водах Мертвого океана под мощные разряды могучих молний и вихри адских соленых ураганов зародилась его душа, и сейчас, изнывая от боли, эта душа трепетала, в надежде освобождения, пыталась вырваться из телесного плена. Творец милосердно улыбался, распахнув широко свои объятия, и в волшебном сиянии нашептывал что-то едва уловимое: «Первые станут последними, а последние первыми».
Оуэн посмотрел на часы, осознавая, что и в аду можно любить. Это понимание было единственно ценным, невесомым даром, который можно было забрать с собой. Было 5.00 утра. Город еще спал. От балконной двери пахло снегом и ночным спокойствием. Босым он вышел на маленький балкончик над «Манго», съеживаясь от холодного ветра. Напротив, через дорогу, располагался городской парк с аллеями, по которым он часто ходил с влюбленными в него девушками. Он горько улыбнулся, вспоминая победы, но не ощутил их сладость. Внизу, прямо под балконом жалобно замяукала кошка, и глаза мужчины заблестели от слез. Еще долго в опустевшей комнате надрывался мобильник, пока окончательно не разрядился, и напрасно водитель на заднем дворе матюгнулся в досаде, беспокоясь, что они опоздают на межзвездный корабль.
МЕЧТА
— А как ты думаешь, верблюды едят кофейные зерна?
— Спроси у верблюдов…
По небесному куполу во всей красе разлился сверкающим бисером Млечный путь, но где-то вдали уже зарождалось пятно песчаной бури. Оно постепенно стирало бесценную акварель Великого Художника и поднимало за собой высокие, уходящие под самое небо столпы пыли и хаоса. В эту рождественскую ночь дюны двигались особенно, какими-то праздничными рывками, и самая старая в мире прибрежная пустыня, как взбиваемое покрывало, поднималась и плавно опускалась волнами, пытаясь стряхнуть с себя вереницу людей, верблюдов, повозок, упрямо ползущих к океану, к спасительному порту Алья Масоро. Зыбучие пески таили в себе смертельную опасность, но караван опасался не их коварных объятий, и даже не приближение бури. Люди боялись Калли, и это имя редко произносили вслух, опасаясь навлечь несчастье. Лишь бывалые охотники, нажевавшись гашиша у больших костров, под покровом ночи со страхом и преклонением шептались о нем. Обычно этот слон пасся в нижней части Килиманджаро, богатой растительностью, любил чесать брюхо о баобабы и гонять по саванне зазевавшихся краснозадых павианов. Они напоминали ему «двуногих», которых он ненавидел пуще всего на свете. Караванщики были бессильны перед его гневом, пули лишь царапали кожу, словно он был заговоренный или мираж. Выжившие свидетели навсегда запоминали, как появлялся он, словно из ниоткуда, и громко трубя хоботом и угрожающе перебирая исполинскими ногами, несся на караван вместе с облаком пыли. Его не отпугивал ни первый выстрел, ни страшили даже собаки, ни горящие факелы. Вся семитонная мощь сминала и крушила повозки, втаптывала в песок выпавших из них людей и товар, поднимала на бивни верблюдов. А Калли уходил так же неожиданно, как и появлялся, после него оставался стон и плач выживших. Местные бедуины верили, что это злой дух пустыни, мстящий человеку за излишнее высокомерие и самонадеянность, поэтому объявленная на Калли охота и даже вознаграждение воспринималась ими не более, чем бред белого человека.
— Если жена уходит к другому, неизвестно кому повезет! — сказал караванщик Али.
Он был бывалым капитаном, ведущим караван сквозь безводные пустыни к порту Алья Масоро. На этот раз меркнущие в пучине пыли звезды подсказывали ему, что надо спешить. Рядом с ним сидел экспедитор, чернокожий Альберт, который удивленно взглянул на караванщика, и, не понимая, к чему тот клонит, решил промолчать, но Али продолжил:
— На все воля Аллаха. Надо прожить время, чтобы понять. И зря не стоит грустить…
Лицо экспедитора Альберта, напряженное и пепельное, со следами недавней оспы, сморщилось в обезьянью гримасу и оттого стало еще более не человеческим, с выструганными грубыми чертами, подобно деревянной маске индейских шаманов. От караванщика тянуло контрабандным самогоном, и он боялся, что запах, так молниеносно распространяемый по пустыне, привлечет Калли. В прошлый раз они потеряли двоих погонщиков и верблюда, не считая материальные убытки в виде растоптанных в прах ста мешков восточных пряностей. Али заметил тревогу своего чернокожего напарника, крепко сжимающего в руках тяжелый гранатомет.
— Ты все надеешься, что это отпугнет духа, — насмешливо ухмыльнулся караванщик, — как ты глуп и наивен, подобно белым людям!
— Я бы на твоем месте не оскорблял бы человека с оружием… даже если у него иной цвет кожи — раздраженно ответил Альберт, тревожно всматриваясь в темноту.
Али блеснул желтой гнилью зубов и махнул безнадежно, как на непутевого, широкой, подобно веслу, ладонью. Затем он, ритуально омыв лицо, обратился к небу. Альберт плохо понимал арабскую речь, но почему-то был уверен, что ведущий караван молится о чудесном спасении, и в этом диковинном подшептывающем завывании и злобном оскале араба было что-то волчье-дикое и в то же время священное и проникновенное, отчего душа экспедитора затрепетала, ощущая взгляд молчаливого бога.
— Почему мы остановились, отец? — поинтересовался светловолосый мальчик, одетый в модный пиджак сафари с множествами карманов для патронов, ножа, фляги, бинокля и всего того, что может пригодиться в пустыне.
Ему было не более семи лет. Милые черты лица, курносый носик, золотистые солнечные кудри, синие глаза и голос, наивный, мягкий и одновременно звонкий и чистый, сильно контрастировали с мраком пустыни. И мрак рассеивался, а сама пустыня, казалось, вдруг осознала какую-то неведомую тайну и в удивлении тоже замерла и задумалась, что даже звезды, утомленные бурей, местами проклюнулись, как всходы первой озими.
— Оставайся здесь, я пойду и узнаю, — сказал сурово отец.
Он был высокий мужчина лет пятидесяти, уже седой, с аккуратной прической. По четким волевым движениям и как резво он спрыгнул на землю, опираясь одной рукой за край повозки и, как, не дожидаясь возражений сына, растворился в темноте, можно было предположить, что он из бывших высокопоставленных военных. Скорее, из старших офицеров. Ребенок печально проводил тень отца взглядом, присел на постель из персидских ковров, поджал свои худенькие ножки и обнял их, пытаясь согреться от холода. Он стал послушно ждать, прислушиваясь к звукам ночи, и скоро отец вернулся.
— Арабы поссорились с женщинами…
— С женщинами? — непонимающе спросил сын, вслушиваясь, как действительно где-то в хвосте каравана ругаются люди.
— Караван идет слишком медленно, и буря может настигнуть нас, поэтому погонщики решили облегчить верблюдов. Мы тоже пойдем пешком. Возьми мою походную шинель.
— Я не хочу идти пешком, — захныкал мальчик, — я замерз, папа!
— Давай слезай, заодно согреешься, — приказал отец. — Здесь пустыня, сынок, и мужчины должны быть солидарны друг с другом, чтобы выжить.
Калли захлопал ушами и, стряхивая с себя липкий песок, ринулся в сторону шума. Его лунные глаза отлично видели в темноте серую полоску каравана, и жгучая месть, рождаясь в огромном сердце животного и не находя уже места, протяжной чумой гонга разнеслась по всей пустыни, достигнув даже саванны. Впереди были враги! Эти маленькие прямоходящие обезьяны, истребившие всю его семью ради забавы. Враги, которые ставят у водопоя железные капканы. Враги, которые создают гром и молнию, пытаясь отпугнуть его, бесстрашного Калли. Сейчас он разметает их вдребезги, а потом буря спрячет убитых и обломки повозок. И если повезет, он, Калли, напьется жгучей воды из раздавленных бочек, и одурманенный будет трубить на всю пустыню о своей славной победе. И пусть его слоненок радуется вместе с ним, прыгая по белым облакам, а нежная Эбби спустит с неба сочную гроздь дикого винограда и будет щекотать хоботом ему брюхо, как когда-то давно, когда они были вместе…
Вдалеке караванщик различил огни Алья Масоро и облегченно вздохнул. Калли никогда не видели у больших городов. Да и сама песчаная буря поворачивала куда-то влево, словно внемля молитвам милостивому Аллаху. Али воздал Ему вновь и, взяв в пригоршню несколько кофейных зерен, стал монотонно жевать. Ему было стыдно, что накануне он поддался соблазну и нарушил строгий запрет не пить алкоголь, положившись на темноту ночи.
— Как ты можешь есть такую дрянь!? — возмутился Альберт, — даже верблюды не едят это.
— Это лучше, чем курить табак, хочешь? — и караванщик, громко причмокивая, протянул Альберту свою широкую ладонь с зернами.
— Нет, спасибо, у меня от них начинается изжога, — экспедитор поморщился.
— Изжога у тебя из-за злобы, — ухмыльнулся Али, — моя старуха говорит, что надо больше мечтать, чтобы быть здоровым.
— Мечтать? Да я еще тот известный мечтатель! — возмутился экспедитор и гордо ударил себя в грудь.
— О чем же ты мечтаешь, интересно узнать? — хитро прищурился араб. Он явно относился к своему чернокожему другу с каким-то снисхождением, что бесспорно поддевало самооценку последнего.
— Я мечтаю, чтобы все женщины были птицами, — прошептал Альберт, чтобы никто из посторонних не слышал, о чем он говорит.
— Это почему же? — удивился Али. — Какой в этом толк, друг? Ты хочешь, чтобы их разноцветные юбки парили над нами? Запомни, — и он многозначительно поднял палец вверх. — Аллах поставил мужа выше жены.
Верблюды неожиданно встали как вкопанные, и капитан каравана крикнул что-то на арабском, чтобы предупредить охрану. Ему сразу отозвались с разных сторон, и он, стараясь не показывать тревогу, повторил свой вопрос:
— Почему же ты хочешь, чтобы женщины были птицами?
Экспедитор тоже почувствовал приближение опасности. На его негритянском лице с острыми скулами и плоским окольцованным носом выступила испарина, и плоские пепельные губы зашевелились, выдыхая звуки, когда он услышал угрожающий топот животного.
— Однажды в бескрайней пустыне, — сказал он, направляя гранатомет в темноту ночи, — когда за мной будет гнаться бешеный слон, одна из птиц спикирует и поднимет меня в небо и спасет…
Альберт замолк, прислушиваясь. Его палец был на спусковом крючке, но он не знал точно, куда направить смертоносный снаряд. Топот слона прекратился, словно он сменил тактику и осторожно подкрадывался к ним, один, жаждущий мщения, в кромешной темноте, и от этого людям стало еще страшнее.
— Калли! Калли! — прошел шепот по каравану, окончательно посеяв панику в сжимающейся от страха душе экспедитора.
— Ну вот, мой мальчик! У тебя есть шанс осуществить свою мечту, — ухмыльнулся Али, сплевывая остатки зерен на песок. Его ухмылка не понравилась Альберту. Он вдруг подумал о хозяине.
Автоматная очередь прекратилась. У кого-то из охраны сдали нервы, либо слон ударил его. Али и Альберт прислушивались. Все также неугомонно свистела буря, обходя караван, но ее дыхание все же касалось испуганных лиц людей мелкой, песчаной, болезненной дробью. Альберт натянул на рот шарф и все еще не мог прийти в себя. Давно он не слышал хруст человеческих костей, и сейчас слон-убийца где-то был рядом и возможно выбирал новую жертву.
— Осторожничает… — прошептал язвительно караванщик, и было в этом слове «осторожничает» что-то шутливое и одновременно пугающее.
— Изводит, сука, словно играет с нами, как кошка с мышкой, — сказал один охранник, — говорят, у слонов долгая память.
— Это верно! Слоны ничего не забывают, — вмешался в разговор другой охранник.
— Али, как ты думаешь, он ушел? — прошептал Альберт, не обращая внимания на болтовню охраны.
— Думаю, да… Его что-то спугнуло… Возможно, наши страшные танцовщицы из последней повозки, — ухмыльнулся Али и дал отмашку ведущему тронуться в путь.
Караван медленно пополз в сторону огней порта. Альберт смотрел, как буря подгоняет в спину людей, играя с белизной их просторных бедуинских одежд, и печально вздыхал. Его мечта так и не осуществилась.
Калли толкнул хоботом прямоходящую обезьяну, и та кубарем слетела с верблюда. Опять сверкнули молнии и громы, но слон ушел в темноту и стал обходить караван с другой стороны. Болезненные укусы в бок только разожгли ненависть. Животное внимательно выбирало цель для следующей атаки. Оно осторожно подошло к одному из крайних обозов и, уловив запах пота, которые выделяли прямоходящие обезьяны, когда боялись его, неустрашимого Кали, гневно блеснуло глазами. На это раз запах смешивался с чем-то сладким и приятным. Пряниками и конфетами. Слон отодвинул хоботом занавес повозки. Внутри сидел детеныш человека, такие часто плескаются на водопоях у подножия Джа Ала и пугают своим задорным смехом даже глухих крокодилов. Калли протянул вперед хобот и дотронулся до лица малыша. Оно было теплое, банановое. Ребенок зажмурился, а когда очнулся, Калли не было рядом, потому что Калли знал, что такое потерять детей, он не опустится ниже безжалостной кобры, поедающей кладку черепахи. Калли благородный! Калли добрый!
БАБУШКА, Я ЛЕЧУ К ТЕБЕ!
— Бабушка, я лечу к тебе, — раздавался голос ребенка в телефонную трубку, и никто не знал, что этот детский радостный голос уже неминуемо мчится сквозь грозовой фронт в самое страшное пекло стихии.
Пожилая женщина вышла на крыльцо. Было раннее утро, и только дворник Матвей печально мел во дворе опавшие листья, словно косил в поле траву, и женщина вспомнила своего мужа, который с первыми лучами солнца каждое утро уходил на сенокос. А она ждала его к обеду, с любовью накрывала на стол белую скатерть, ставила кастрюлю с вареным картофелем в сливочном масле, посыпала его обязательно зеленым укропчиком, доставала из погреба кувшин с прохладным молоком и разделывала селедочку. Деревню снесли, и на том месте давно выросли многоэтажные дома разрастающегося как раковая опухоль мегаполиса. Вместо проселочных, вязких дорожек проложили проспекты, по которым куда-то спешили машины, и жизнь изменилась. Люди стали другими, и она, Антонина Павловна, наверно, тоже стала другой. Прошло пять лет, как она овдовела. Врачи говорили, что это был инсульт, но кто кроме Антонины Павловны мог лучше знать, что причина смерти ее мужа была в тоске по внукам. Она сама каким-то чудом пережила эту трагедию, и раз в год в день той ужасной авиакатастрофы под Донецком отправлялась на место крушения авиалайнера, словно собиралась в гости к дочери. Женщина покупала детские игрушки, обычно куклу Вале и робота Коле, зятю перцовку, а дочери пекла пирожки с капустой, которая та при жизни обожала, но так и не научилась печь.
На этот раз подвело здоровье, ноги совсем не слушались, и Антонина Павловна, повздыхав и поохав, решила никуда не ехать, а встретить годовщину дома в своей маленькой квартирке с котом Васькой. Конечно, в ее жизни были потом мужчины, но ей так и не удалось полюбить кого-то из них. Наверно, Антонина Павловна об этом жалела, потому когда, как не сейчас ей требовалась поддержка, но, не находя ее, женщина выходила на крыльцо, садилась на влажную от росы лавочку и долго, долго смотрела на пустую детскую площадку.
В это утро к ее ногам спустился белый голубь. Птица стала клевать разбросанную у лавочки шелуху от семечек, и, казалось, вовсе не замечала женщину, словно это был не живой человек, а памятник, и Антонина Павловна даже согласилась с такой мыслью.
«Я живой памятник, и с моим уходом останется лишь забвение, и некому будет помнить о Валечке и Колечке. Может, на том свете мне разрешат повидать моих внуков, ведь священник сказал, что они попадут в рай, и эта трагедия — всего лишь напоминание, что все мы временно пребываем на этой земле, на этом воздушном шаре, который рано или поздно все равно лопнет, не выдержав накопившуюся боль человеческих страданий. Господи, а куда попаду я?»
У голубя были ярко-оранжевые глаза, и Антонина Павловна вспомнила, как учила рисовать Валюшку красками, и внучка все время забывала споласкивать кисточки, от чего цвета перемешивались: апельсины получались красно-синими, а крокодилы зелено-фиолетовыми с черными и голубыми разводами.
— Пять лет прошло как один день! — подумала женщина вслух, и, словно соглашаясь с ней, голубь начал ворковать. Дворник Матвей подбирался к подъезду, и птица, напуганная шумом метлы, взлетела в нахмуренное небо и растворилась в скрученных его облаках, а Антонина Павловна подумала, что белый голубь — это к хорошему и, наверно, вскоре она услышит какую-нибудь радостную весть.
— Тоня, слыхала, что пенсии с 1 декабря повышают на пять процентов, а инвалидам труда аж на десять! — сказал вдруг дворник Матвей. Он прекратил мести и присел перекурить на ту же лавочку, где сидела Антонина Павловна.
— А что толку, если цены в магазинах растут как на дрожжах, издевательство какое-то! — поддержала разговор женщина и уже собиралась уходить домой, как вдруг увидела на детской площадке девочку. Она была одна и играла в песочнице.
— Гляди, совсем родители с ума сошли! Оставлять одного ребенка, да и в наше-то время. Когда кругом органами торгуют и людей воруют, — возмутилась женщина.
— Да! — согласился дворник, — помню раньше коляски с детьми во дворе стояли и никого. Идешь мимо, ребенок заплакал, покачаешь и дальше идешь. А сейчас, эх!
И мужчина махнул рукой.
— Я, Тоня, уже весь двор перемёл, хочешь, пойдем ко мне чаю попьем! Я тебя тут в такую рань каждый раз вижу и уж привык к тебе, а сегодня почему-то решил угостить тебя чаем.
Антонина Павловна перевела свой тревожный взгляд с детской площадки на Матвея и присмотрелась к дворнику. На вид ему было около 70 лет, но старик был жилистый и крепкий, словно сделан был из стали, и, если бы не старость, которая оставляла свои следы на его лице в виде глубоких морщин и вздутых синих вен на руках, Антонина Павловна бы подумала, что ей делают предложение. Она даже улыбнулась, и Матвей тоже улыбнулся, показав свои желтые редкие зубы.
— Говорят, сегодня будет снег… — продолжил дворник, — Тонь, ты лыжами-то запаслась?
— Да лыжами запаслась, только палки нужны.
— Да пару палок могу подбросить, — и старик засмеялся.
— А, старый и тебя туда же! Иди мети лучше! — и Антонина Павловна встала и, опираясь на трость, медленно пошла в сторону детской площадки, где играла девочка. Девочка была в вязаной шапочке и в куртке с изображением Микки Мауса.
— Здравствуй, Красная Шапочка, ты чего одна тут играешь? — спросила Антонина Павловна, тяжело дыша. Несколько шагов дались ей нелегко. Девочка повернула голову и деловито сказала:
— Мама уехала с дядей на машине, и сказала, что на меня папа в окно смотрит, а она сама скоро вернется. Я в этом доме живу!
«Такая красивая девочка, словно куколка с картинки», — с умилением подумала Антонина Павловна.
— Ты девочка только никуда не улетай, я уж присмотрю за тобой, пока мама не вернется.
— Бабушка, а разве дети могут летать? — засмеялась девочка и продолжила лепить куличики из песка.
У Антонины Павловны задрожал голос, и она еле сдержала слезы. «Может быть, Валюша прилетела ко мне в виде того голубя? А я, дура старая, даже семечек не дала».
Вертолет стал кружить над районом и спускаться. На его брюхе видна была надпись «ЦЕНТРОСПАС». Пугающий рокот заставлял вибрировать стекла окон, и женщина перекрестилась, когда вертолет скрылся за крышей дома, утягивая за собой воздушные потоки с листьями. Подбежавший дворник Матвей сквозь шум прокричал:
— Тоня, что-то случилось! Авария какая-то. Видишь, спасатели летят! Я пойду в ЖЭК позвоню Петровне, может, она знает…
КОШМАР
— Наймонд! Ты никогда не убежишь от меня! — закричал где-то за спиной пронзительный женский голос, похожий на раскаты грома и завывание ветра.
Наймонд карабкался вверх по скользким, острым камням, но ноги и руки предательски не слушались. Он спотыкался, скользил, силы покидали его, и он чуть ли не плакал, точно маленький испуганный мальчик. Тем временем, дождь усиливался. Кровавое небо низко нависало над беглецом, и красные липкие капли спадали сверху какими-то нитями, мочили беглеца и камни, по которым он карабкался вверх. Ему было невыносимо от обилия этой крови, но больше всего было невыносимо от жгучего голоса беспощадной к нему женщины.
— Оставь меня в покое! Оставь! — закричал Наймонд и, не удержавшись, кубарем полетел вниз, больно ушибаясь о выступы горы, весь перепачканный кровью, своей и чужой.
Там внизу он лежал какое-то время, пытаясь подняться, но только приподнял голову, находясь в какой-то ущербной, жалкой позе упавшего, на коленях, с упирающимися о мокрую землю руками. Перед ним стояла женщина без лица, та самая, что преследовала его. Он захныкал, заревел, кусая кулак до боли и понимая, что расплата неизбежна.
— Уйди, уйди… — вопил он, но странная женщина не уходила, и он чувствовал ее присутствие даже тогда, когда закрывал глаза.
«Почему у нее нет лица? Почему? — спрашивал себя Наймонд, но не находил ответа.
Словно пьяный художник закрасил все бесцветной краской, затер глаза, рот, но упавший мужчина все равно узнал в ней свою первую жену Риту.
— Наймонд, отдай мое сердце! — потребовал голос, и мужчина увидел, как половые губы женщины шевелятся и раскрываются, подобно рту.
— Уйди, уйди… — все еще настаивал он, всхлипывая.
Из-под ее правой груди вдруг потекла кровь. Она стекала по всему телу, и когда женщина стояла на месте, вокруг образовывалась красная вязкая лужа, медленно разрастающаяся и подкрадывающаяся к Наймонду. Тогда он в каком-то диком животном страхе попятился на четвереньках и закрыл себя руками, словно защищался от удара.
— Тебя не существует, это кошмар! — закричал он, пытаясь проснуться.
Женщина без лица зловеще засмеялась. Этот смех проникал в душу подобно раскаленному лезвию маньяка, кромсающего без преград и пощады.
— Прекрати! Я не могу больше слушать твой смех! Умоляю, Рита!
В тишине ночи раздался истошный крик мужчины. Крик, от которого холодеет душа и леденеют конечности. Крик, от которого хочется заткнуть уши.
— О Господи! Это хозяин! — вздрогнул швейцар и от неожиданности разбил китайскую вазу.
Он печально посмотрел на осколки бесценного творения мастера Ли и, словно очнувшись от оцепенения, бросился вверх по лестнице. По дороге швейцар споткнулся о ступеньки, ушиб лоб, но не прекратил движение. Крик становился все громче и от того ужаснее, но когда швейцар остановился у двери хозяина, все резко смолкло. В этой контрастной тишине слуга отчетливо слышал свое учащенное от спешки дыхание. Затем немного успокоившись, он прилизал прическу, поправил на шее бабочку и тихо постучал. Дверь была не заперта и от удара его костяшек сама со скрипом отворилась, но слуга еще успел подумать, что непременно надо смазать эти чертовы петли, от скрипа которых у него у самого скоро сдадут нервы.
— Месье, опять кошмары? — спросил деликатно Альберт, стараясь не показывать беспокойства, глядя на бледного хозяина.
Тот неподвижно лежал в скомканных простынях. Его потухший, редко моргающий, влажный от слез взгляд уставился в потолок.
— Могу ли я быть чем-нибудь полезен, месье? — спросил опять швейцар.
В этой тишине он даже подумал, что разговаривает с трупом, но хозяин повернул к нему голову.
— Она опять приходила ко мне, она не успокоится, пока не причинит мне боль. Разве я не искупил свой грех, Альберт? Разве я не помогаю людям?
— Месье Наймонд, Вы очень добрый человек, и то, что она Вас так мучает по ночам, это несправедливо.
— Спасибо, Альберт, только ты меня понимаешь, — вздохнул хозяин и накрыл свое лицо простыней.
Швейцар посмотрел на тарелку с нетронутыми таблетками и с сожалением покачал головой.
— Месье, Вы опять забыли выпить лекарство! И мне очень жаль, месье… — здесь Альберт запнулся, он больше всего боялся запнуться именно в этом месте, собрался с силами и сухо добавил фразу, которую целую ночь репетировал перед зеркалом.
— Мужайтесь, хозяин! C Вашим сыном произошло несчастье…
Немного спустя.
В церкви было всего лишь двое. Наймонд подошел к иконе с изображением Пресвятой Богородицы и зажег свечку от другой. Какое-то время он задумчиво смотрел на слабый и дрожащий в его руке огонь, способный погибнуть от сквозняка и дыхания. Позади него стоял его верный чернокожий слуга Альберт.
— Господи, прости меня! Умоляю, прости меня! — перекрестился Наймонд и воткнул свечу в песок кандилы.
Затем он сделал шаг назад и, обернувшись к Альберту, с грустью спросил:
— Вы нашли претендента?
— Да, месье, вполне достойный молодой человек, — кивнул слуга и заботливо накинул на плечи хозяина пальто, — уверяю Вас, он не промахнется!
КУКЛА
— А как ты думаешь, я буду еще счастлива?
— Да, и сладкими ночами будешь прижиматься к любимому,
и с замиранием сердца слышать,
как где-то рядом посапывает ваш малыш.
Слово Сказочника.
Ночной экспресс уносил ее прочь. В окнах мелькали огни безымянных станций, а когда проходил встречный поезд, внезапно нарушая тишину своим ужасным свистом и скрежетом, ее нежное сердце вздрагивало. Еще целая ночь впереди, а наутро Олеся будет дома, там ждет ее Сашка и мать. Она представила сцену, как обнимает дочь и дарит куклу. Иногда поезд замедлял ход, особенно возле крупных станций, и девушка видела одиночные силуэты людей, терпеливо ожидающих своего часа. При набирании скорости поезд вздрагивал и, словно уставший бурлак, глубоко вздыхая, тянул лямку тяжелых вагонов дальше. Все напрягалось, боясь разорваться, но ничего не происходило, разве что позвякивал граненый стакан в железном подстаканнике. В купе никого не было, да и кому надо ехать через всю страну в разгар эпидемии…
В дверь тихо постучали. Олеся встала с кровати, отложила истерзанный кроссворд и, закутавшись в халат, отворила защелку. На пороге стоял небритый проводник, кажется, поддатый, с заспанными красными глазами…
— Извините, сударыня, — с какой-то долей иронии промолвил он. — В тесноте да не в обиде.
В купе зашла женщина, чуть старше ее, немного полная и круглолицая. Она присела на край свободной кровати и, не раздеваясь, словно стесняясь, затихла.
— На улице дождь? — спросила Олеся, глядя на мокрый нелепо красный плащ новой попутчицы. Та улыбнулась в ответ, и было что-то в этой улыбке печальное.
— Да, вы знаете, когда идет дождь — это значит, что где-то умерла любовь. На этот раз только моросит. Значит, неважная была любовь, — снова ухмыльнулась незнакомка. — Меня зовут Рита.
«Странная женщина», — подумала Олеся и, закрыв глаза, попыталась уснуть, но ощущение, что она не одна, мешало ей. И, хотя попутчица погасила свет, в воздухе повисла какая-то недосказанность.
— Да, неважная была любовь. Вы спите? Просто мне нужно высказаться. Это так. Минутная слабость. Просто проводник хороший попался. Не обращайте внимания, я через три часа схожу.
Олеся присмотрелась. Сквозь темноту она увидела женщину, по-прежнему сидящую в плаще и так же загадочно улыбающуюся.
— Мы с мужем прожили вместе пять лет. Он был старше меня на пятнадцать и безумно хотел детей. На втором году жизни в браке я забеременела, он был счастлив, я его обожала! Мы так ждали ребенка. Тест на беременность когда положительный был, плакали от счастья. Ничего больше и ненужно было. Обследовали меня в лучшей клинике, все мои капризы исполняли, на руках носили, пылинки сдували. Муж у меня видный бизнесмен, за ним, как за каменной стеной. А потом…
— У Вас что-то случилось? — не выдержала Олеся. — Понимаете, что бог не делает, все — к лучшему!
Рита засмеялась, потом внезапно замерла, как будто задумалась над словами Олеси.
— Да… Банальная ошибка врачей. Мертвый малыш. Я его даже не видела. Если только во сне, и уже почему-то взрослого. Все это как-то смешно! Не могу поверить, что это все со мною было. Муж меня не понимал: представляете, сороковой день, а он уезжает с друзьями в Лондон. Сидел целые сутки мрачный, трубку курил, я не выдержала и сказала ему «уходи прочь», а он взял и ушел, а потом вернулся, просил прощения, говорил, что любит.
Олесе захотелось обнять Риту, она пыталась подобрать нужные слова, но ничего в голову не приходило.
— Мне искренне жаль Вас, Рита, но Вы молодая, и у Вас еще вся жизнь впереди. Видимо, суждено Вам что-то понять. Испытания так просто не даются.
— Понять? — Рита снова улыбнулась. — Да я все поняла, когда раздвигаешь ноги по десять раз в день. Да только дура я была, в провинции денег не заработаешь!
Наступила опять тишина, только слышался монотонный стук колес. Олеся потянулась к стакану: что-то запершило в горле. Кипяток уже остыл…
— Да что вы воду-то пьете? — удивилась Рита. — Хотите, я Вас угощу настоящим армянским коньяком? Вы знаете, что Арарат вовсе даже не в Армении? Да это и не важно.
Попутчица достала бутылку коньяка, поставила ее на стол и тяжело вздохнула:
— В последующие три года мне так и не удалось забеременеть вновь. Врачи говорят, что никаких патологий нет — рожать да рожать! Однажды он ушел по делам, а мобильный оставил в коридоре. Пришла СМС. Я открыла, вот дословный текст, он врезался в моей памяти навсегда: «Милый, ты скоро станешь папой, бросай свою ЭТУ и переезжай ко мне. Твоя Анютка». Сердце остановилось, мне хотелось умереть. У них родился сын, а я одна. Он говорит, что по-прежнему любит меня, а с ней только ради ребенка. Я не могу его видеть, но все еще люблю. Я не знаю, как жить дальше, как восстановить разрушенную гармонию, пытаюсь видеть позитив в мгновениях. Вокруг меня много мужчин, их тоже притягивает моя печаль. Но все они пролетают мимо, словно безликое существо — человек без лица. Зачем я рассказываю Вам об этом? Возможно, чтобы понять, что мы не одиноки в этом мире.
Какая-то неведомая сила понесла Олесю по склонам зеленых холмов, мимо снежных шапок над россыпью кристально чистых озер. Высоко-высоко в горах она видела, как берет начало родник, и его звонкое дыхание, перекликаясь с криками орлов, заглушало тревоги и страхи. Олеся так и не заметила, как прониклась к этой женщине. С каждым словом она открывала для себя что-то новое, и уже полнота Риты казалась ей очень женственной и привлекательной, а красный плащ как никогда подходил к цвету губной помады ее новой знакомой.
Уже потом Олеся все сваливала на необъяснимый синдром попутчика, но это было потом. А когда подействовал алкоголь, она рассказала, как ждет уже полгода своего мужа, который сидит по нелепой случайности в тюрьме, что осталось еще каких-то полгода. И как решилась навестить мужа в их четвертую годовщину свадьбы, но из-за внезапного карантина посещение заключенных отложили на неопределенное время. И как тяжело ей одной, когда кругом подруги только и говорят о своих любовниках. И что везет куклу в подарок своей дочери Сашке. Что как-то на днях к ней приставал генеральный директор и предлагал какой-то смешной порошок, выводящий из депрессии.
Олеся даже показывала подарок Рите и уверяла, что кукла не китайская, а наша, российская, но Рита почему-то не верила и утверждала, что наши такое не делают, и приводила какие-то неубедительные доказательства. А последний тост был почему-то за добрых людей, упоминался проводник и какой-то священник, но Олеся уже тогда ничего не понимала. Потом она припомнила, что священник был вовсе даже не священник, а какой-то знакомый Риты, облачающийся в монашескую рясу и по ночам пугающий прохожих, осеняя последних крестным знамением и прося денег на восстановление храма «Утоли мои печали».
Олесю разбудил стук. Она протерла глаза. Немного болела голова. В коридоре ходил проводник и стучал в купе, объявляя, что скоро санитарная зона и поезд подъезжает к Москве. В купе никого не было, и Олесе на секунду показалось, что Рита ей приснилась, и что не было никакой попутчицы. На столе по-прежнему позвякивал стакан, но что-то было не так.
И только когда она стала расплачиваться с таксистом-частником у подъезда своего дома, она обнаружила, что денег в кошельке нет.
— О, черт! — выругалась женщина. — Вы меня подождите, меня обокрали, я сейчас Вам принесу.
Олесе было так неудобно, и таксист, увидев ее растерянность и униженность, выругался тоже, но более грубо и даже нецензурно.
— Ладно, девушка, знаю я такое «кидалово»!
Его рука грубо схватила Олесю за волосы, и ее лицо уткнулось в его колени. В этой тупой тесноте девушка с ужасом услышала, как расстегивается ширинка на его брюках.
— Я так не могу! — успела выкрикнуть она.
Машина отъехала, оставляя за собой клуб выхлопных газов. Олеся стояла у родного подъезда в каком-то оцепенении. Кажется, при падении она сильно ушибла колено. Все еще спали, лишь в некоторых окнах зажегся свет, а ведь кому-то сейчас на работу.
Она на цыпочках подошла к детской кровати. В голове по-прежнему эхом стучали колеса, поезд продолжал движение, также мелькали огни безымянных станций, на столе по-прежнему позвякивал стакан. Олеся положила рядом куклу и тихо заплакала. И словно ей в такт за окном заморосил дождик.
СКАЗОЧНИК И МАЛЬЧИК
— Мама, проснись…
Лаура очнулась оттого, что кто-то тихонько тронул ее за руку. Она не могла говорить и лишь с трудом попыталась сжать пальцы. Сознание пробуждалось с усилиями, словно сквозь густой тягучий туман.
— Мама…, пожалуйста, проснись. Мне так плохо…
Детский голос доносился каким-то эхом, через пелену бинтов и ноющей боли.
«Что это за мальчик? Почему он назвал меня мамой?»
Потом наступила тишина. Лаура внимательно вслушивалась еще долгое время, но кроме скрипа работающего кондиционера так и ничего не услышала.
«Наверно, показалось, — подумала она и снова провалилась в сон.
После ужасной аварии, конечно, у Лауры могли возникнуть галлюцинации и частичные провалы в памяти. Она находилась в отделении реанимации уже больше недели и почти все время без движения, общаясь с медицинским персоналом только с помощью условных знаков.
Спустя несколько дней, когда женщине стало лучше, она решила спросить у старшей медсестры:
— Ну, мальчик! совсем маленький, кажется не больше пяти лет. Может, все-таки из соседней палаты пришел?
Медсестра сконфузилась, залила физраствор в капельницу и попыталась успокоить больную.
— Да, это наверно, Ванечка! Ох уж этот сорванец, не сидит на месте! Вы уж его простите, он у нас тут без присмотра должного, скоро его отправят уже.
— А что с ним случилось? У него такой жалобный голос…
— Я не должна Вас напрасно волновать. Тем более, это врачебная тайна. Меня могут наказать.
— Расскажите, умоляю. Я никому не скажу, обещаю.
— Хорошо, деточка, — вздохнула тяжело медсестра. — Этого мальчика привезли к нам в очень тяжелом состоянии, кажется, из Южной Осетии, направили к нам, пока не определятся, что с ним делать. Он сильно пострадал. В трансформаторную будку залез, и там его, бедолагу, током и шарахнуло!
— О, Боже! Зачем же так?
— Говорят, за котенком полез… Тот в проводах запутался и жалобно мяукал. Ну Вы же знаете этих мальчишек, возомнят себя героями… Вот и результат… Семьдесят процентов ожогов! Еле спасли, а лучше бы, прости меня Господи, — и набожная женщина перекрестилась, — и не спасали… Каково ему таким уродцем дальше жить! Сейчас он маленький ничего не понимает, а как взрослеть начнет, вот тогда намучается… — Медсестра перевела дух и надрывным голосом продолжила. Видно было, что она воспринимает все близко к сердцу. — Представляете, полностью выгоревшее лицо, ни носика, ни ротика, ни ушей, ни волос. Боже, да за что его так! Один единственный пальчик на руке, да и тот наполовину. Я даже рада прости Господи, что ты его, деточка, не видела, а только слышала. Я обязательно прослежу, чтобы он больше не тревожил тебя понапрасну.
— Нет, что Вы! Пусть заходит, мне и так скучно.
— Только доктору не говори, а то и мне попадет.
— Хорошо. Молчок! А как же его родители?
— Никто его не навещает, говорят, по выздоровлению в детский дом определять будут.
— Отказались что ли?
— Я этого Вам не говорила, но, может, и правильно сделали. А с другой стороны мне трудно понять, они же его любили, это даже не новорожденный. Вот если, дорогуша, будешь рожать детишек, желаю тебе, чтобы у тебя девочка была. Эти мальчики такая шантрапа.
Лаура хотела что-то возразить, но медсестра сделала успокаивающий укол и ушла.
— Деточка, засыпай… Мне еще обход делать. И мой тебе совет, не говори доктору, что тебе лучше становится, тут все-таки реанимация, спокойно и тихо, как в раю.
«Боже, когда приедет муж? Медсестра сказала, что он приходил пару раз, когда я спала, молча садился на кровать и плакал. Наверно, врет медсестра, им так в инструкции написано: не говорить правду. Ведь у меня такой замечательный муж! Может, он погиб в аварии? Да, что я такое говорю! Нет, в тот день я ехала не с ним».
На следующее утро Лаура опять почувствовала, как кто-то тронул ее нежно за ладонь.
— Мама…
Она попыталась улыбнуться, но дверь в коридор вдруг приоткрылась и раздались недовольные крики медсестры.
— А, ну брысь отсюда, малявка! Я же тебе вчера запретила шататься тут. Иди к себе. Скоро мультфильмы будут показывать по первой программе. Иди, иди…
Лаура не могла видеть, ее лицо было перевязано бинтами. Она только слышала, как захныкал ребенок, и сердце ее жалобно защемило, особенно когда хлопнула дверь.
— Ну как поживает, наша красавица? — подошла медсестра.
Лаура сжала кулак.
— Вот и славненько. Доктор сказал, что на последнем рентгене видно, что кости срастаются правильно.
Дни тянулись медленно. Лауре хотелось, чтобы пришел муж, может мама, но в реанимацию никого не пускали.
«Боже, когда закончатся эти уколы, капельницы, все эти унизительные процедуры? Как неудобно, когда кто-то чужой, посторонний заботится о тебе…».
Через несколько дней она увидела солнце, которое пробилось сквозь давно немытые стекла больницы. Наконец, ей сняли с глаз повязки, и больная с удивлением для себя разглядывала палату, в которой она находилась все эти бесконечные недели. Смотреть было тяжело и даже болезненно, и она быстро устала, предпочитая легкую дремоту, в которой она могла немного помечтать. Мечтала она почему-то об Адаме, бывшем муже. Слово «бывший» еще не приелось ей, и чувства к нему совсем не остыли. Напротив, она думала поговорить с ним, встретиться где-нибудь в Москве, в центре, пройтись за руку, как в старые долгие времена и поцеловаться.
«Боже, как я соскучилась по его поцелуям, — думала с тоской в сердце она. — Да, я непременно скажу ему, что после всего этого хочу от него ребенка, пусть родится мальчик, он всегда мечтал о сыне… Все обиды пройдут. Мы простим друг друга… Ну а он, как же он…?» — она вдруг закусила губу, вспомнив, что у нее есть любовник, которому она обещала тоже самое…
— Мама, не прогоняй меня. — Детский голос раздался над самым ухом. Женщина открыла глаза и увидела смутные очертания ребенка.
— Мама, как ты? — шмыгнул ребенок носом и осторожно сел на кровать.
— Спасибо, — улыбнулась она, немного удивившись. — Как тебя зовут, малыш?
— Я так и знал, что ты меня не узнаешь, мама. Это же я, Ваня! Мама, я так скучал… — мальчик склонил голову ей на живот.
Лаура, преодолевая боль, попыталась погладить его по голове, но руки ее еще не слушались.
— Мама, как хорошо, когда ты рядом. Дяденька доктор говорит, что ты уехала на Северный полюс.
— Зачем?
— На пингвинов смотреть…
— На пингвинов? — удивилась она опять. — Зачем на них смотреть? Меня они никогда не интересовали.
— Не знаю. Меня все обманывают. Не оставляй меня больше никогда! Тем более, я сейчас сам похож на пингвина.
— Ну что ты такое говоришь!
— Нет, нет, это нестрашно, мама! Ведь у маленьких детей все быстро заживает, и у меня вырастут новые пальчики…
Лаура сглотнула слюну, на душе было ужасно тяжело. «Боже, он верит, что у него вырастут новые пальчики!». Ребенок почувствовал это.
— Мама, ты не переживай! — и малыш перевел дыхание и приблизившись к самому уху женщины, прошептал:
— Я везучий, потому что у меня с рождения были густые волосы. У кого густые волосы, тот будет счастливым… Помнишь, мама, ты сама так говорила? А сейчас их нет! Потрогай, — и он взял ее невесомую руку и приложил к своей голове.
Лаура вдруг почувствовала его горячую кожу с углублениями от ожогов, и ей стало дурно.
— Ваня, я не твоя мама, — вдруг решилась она. — У меня есть дочь, муж, но сына не было никогда…
Лауре было не по себе. Она не хотела это говорить, но все это вырвалось, и так в ее жизни было много лжи. «А может, и правда у меня был сын. Может, и правда он мой сын», — промелькнули сомнения.
— Он сказал, что ты моя мама, и тебе сейчас плохо. И я пришел к тебе.
«Что за дурацкая шутка! Какая ужасная шутка!» — возмутилась в душе Лаура.
— А еще он сказал, что мама меня очень любит. Ведь это так, мама? Что с тобой, мама? Прости, что расстроил тебя…
Он вдруг отпрянул от нее и побежал в сторону коридора. У Лауры по щекам потекли слезы.
Глубокая ночь. Ветки деревьев отбрасывают подвижные тени. За окном идет дождь, как бывает поздней осенью. Воды на улице так много, что кажется, она течет по подоконнику, скатывается вниз и затапливает пол в палате. Но Ваня не может дотронуться до нее, зачерпнуть своей обожженной ладошкой хотя бы немножко живительных капель. Он лежит неподвижно в специальной кроватке, поддерживающей невесомость, и словно парит над водой. Хочется пить и то, что осталось от губ, молит: «пи-и-и-ть». Пот выступает на его лбу. В больничных коридорах кто-то шуршит тапочками, видимо в туалет. Пахнет микстурами и лекарствами, а еще иногда сквозь стены палаты стонет какой-то больной. Ему, наверно, еще тяжелее, чем Ване. Ваня не стонет. Он вообще никому не показывает, как ему тяжело. Чтобы не думать о боли, он смотрит на свой единственный пальчик и водит им по воздуху, как будто пишет письмо. «Мама, я тебя люблю, мама…», — выводит он вот уже несколько раз. В этот момент раздается шепот. Прямо над головой. И этот шепот пугает его, ибо никого в палате нет, никого… этой одинокой жестокой ночью.
— Привет, малыш… какая холодная ночь, не правда ли? — прошептал кто-то.
Мальчик накрылся одеялом, ему стало страшно. Но голос, прозвучавший в темноте, был искренне добр и мягок. Чьи-то длинные руки осторожно коснулись одеяла и потянули на себя.
— Не бойся, дай посмотреть на тебя, малыш.
Последнее «ш-ш-ш» эхом растянулась по больничной палате, точно ветер в лесу зашуршал опавшими листьями. В последнее время к Ване никто не заходил… никто, кроме пожилой медсестры, которая то и дело причитала и плакала, когда делала перевязки, и он, Ваня, боялся спросить причину ее слез, боялся, пожалуй, сильнее, чем узнать ответ на вопрос, почему в его палате нет зеркала или где его мама.
— Не надо… — испугался мальчик, — ты пугаешь меня, лучше уйди туда, откуда пришел. Я весь горю, горю…
Ваня почувствовал, как острая дрожь мелкой дробью бежит по его изуродованной коже, огибая участки, где этой кожи вовсе нет. Он прижал к себе тряпичную куклу, оставленную кем-то из предыдущих пациентов. «Ведь нельзя же ничего забывать в таких местах. Ведь плохая примета, плохая…». Мальчик часто прижимал близко к сердцу это создание, и одиночество капельку отступало. Но ночной призрак не отступал.
— Ну, вот ты боишься, малыш, — печально вздохнул призрак. — Ай-ай-ай. Мальчики должны быть смелыми. И слышишь, никогда ничего и никого не бойся, кроме того, чьи грустные сказки сбываются…
Этот загадочный шепот начинал успокаивать ребенка, и невольно культяпки разжались, и простыня сама сползла вниз. От неожиданности мальчик закрыл глаза, боясь увидеть что-то ужасное, но перед тем как зажмуриться, он все же уловил светлый образ призрака, и не было в этом образе чего-то пугающего, а, наоборот, над Ваней склонилось доброе лицо, вытянутое как у лошади. Это был бородатый мужчина средних лет, с длинными волосами, в сияющих тусклым серебром просторных одеждах. Мальчик прищурился, словно привыкая к сиянию, но потом осмелел и полностью открыл глаза. Загадочный свет исходил от лика призрака, словно это существо откололось от луны и спустилось к нему в палату. Призрак улыбался своей бесконечно доброй улыбкой, и мальчик отметил, что он совсем не боится.
— Мне совсем не больно, когда я смотрю на твою улыбку, — признался Ваня. — Ты улыбаешься, как ангел!
— Т-ш-ш, — приложил длинный палец к своим губам незнакомец. — Я открою тебе маленькую тайну, малыш: сейчас все ангелы спят, — и он опять улыбнулся все той же чистой улыбкой.
Ваня понимающе кивнул и поджал под себя ноги. Светящийся призрак приблизился и осторожно дотронулся влажными пальцами до лица ребенка. Это были очень длинные пальцы с аккуратно подстриженными ногтями, и эти пальцы прохладные и пахнущие осенними листьями напомнили мальчику о приближающейся зиме.
«И все-таки он пришел с улицы», — подумал Ваня, на секунды закрыв глаза.
Жажда удивительным образом оставила его. Подушечки пальцев касались ласково его чувствительной, болезненной кожи, останавливаясь на подолгу не заживающих ранах и рубцах, и в этот миг Ваня слышал, как тяжело вздыхает ночной посетитель.
— У-у-у-ух… — словно весь воздух в палате прошел через эти легкие… — Я проходил мимо, я всегда прохожу мимо, потому что меня никто не ждет. Я услышал, как ты тихо плачешь, а мне не безразличны слезы, тем более слезы ребенка.
— Я не ребенок, я уже взрослый! — возразил Ваня, скорчив обиженный вид, и загадочный посетитель наклонился ближе, словно был близоруким и пытался действительно рассмотреть, кто перед ним мальчик или взрослый. От его бороды пахло такой же осенью и мокрыми листьями.
— Да, может быть, ты уже и взрослый, — прошептал он, словно еще сомневаясь в этом, — но только для меня все люди — это маленькие дети, верящие в мои сказки.
— В сказки? Ты рассказываешь сказки? — удивился малыш.
— У-у-у-ух — почему-то с грустью ответили ему. — Только люди не хотят слушать их. Стоит мне начать рассказывать, как они зевают, кладут ладошку под голову. Они слушают и почти всегда не до конца, обычно где-то на середине они засыпают сладким, сладким сном.
На тумбе в палате Сказочник увидел кусочек пластилина. Он взял его в руки и печально спросил мальчика:
— Что это?
— Это бродячая Элли.
— Элли? — переспросил Сказочник, сдвинув брови.
— Элли… — подтвердил мальчик и немного смутился. — Правда, она не совсем похожа на Элли. Элли коричневая, а пластилин зеленый. Мне надобно было слепить лягушку… Но лягушку сложнее… — И он показал Сказочнику свой единственно уцелевший пальчик.
— Ты классно лепишь, малыш! — похвалили его.
— На самом деле Элли была с белой грудкой и белыми лапками. Раньше перед сном мы с мамой прогуливались, присаживались на холме и любовались закатом, а бродячая Элли была рядом, тоже садилась с нами и долго смотрела вдаль, словно ждала кого-то.
— Очень похоже, очень похоже, — вертел близко перед глазами пластилиновый зеленый комочек Сказочник.
Ваня захлюпал носом и с грустью добавил:
— Прошлым летом из нее сделали шапку….
— У-у-у-ух… — выдохнул призрак, и в палате еще больше запахло осенней сыростью.
Мальчик перевернулся набок и положил ладошку под щеку. Сказочник накрыл его заботливо одеялом.
— У-у-у-ух… — пронеслось по палате.
И хотя Ване очень хотелось спать, он твердо сказал:
— Я обязательно дослушаю твою сказку до конца…
Глаза малыша слипались. Он закрыл их на миг, надеясь не заснуть.
— А как тебя зовут, Лунная Борода? — спросил он, приятно позевывая в полудреме.
— Увы, не знаю… Ты можешь называть меня, как хочешь…
— Я буду звать тебя Сказочником. Ты теперь мой лучший друг, лучший.
— У-у-у-ух… — словно весь воздух в палате прошел через эти легкие.
— Эту сказку я еще никому не рассказывал… У-у-у-ух…
ЛЮБОВНИЦА СВОЕГО МУЖА
— Идиотка! Боже! Какая я идиотка! — сказала она вслух, снимая с ушей серьги.
Затем она смыла макияж. Ей хотелось зарыться с головой в одеяло и никого не видеть. Хорошо, что дедушка и бабушка уехали на дачу. А еще Рите было стыдно, стыдно за то, что она в поезде напоила и обворовала свою попутчицу. В голове настойчиво стучалась мысль, что такие, как она, никчемные люди не должны жить…
На следующее утро в субботу она поехала на дачу и пошла в лес за опятами. Женщина долго бродила по лесу и даже заблудилась.
«Странно, тут кругом дачные поселки! Сколько раз я тут собирала грибы, когда была маленькой, и всегда знала дорогу домой…» — подумала Рита.
Она прислушалась, и было непонятно, где именно находится дорога. Вскоре женщина вышла на небольшую тропинку и остановилась, раздумывая в какую сторону идти.
«И спросить не у кого, кроме белок».
Вдруг она увидела здоровенного мужчину с топором в руке, выходящего из зарослей ельника. У незнакомца, как ей показалось в начале, лицо было просто зверское, и она сильно испугалась, но потом решила, что будет к лучшему, если он ее этим топором же и шарахнет…
— Вот иду за сосной, — словно оправдывался он, добродушно улыбаясь. — Выстругаю для дочки попугая. Она у меня болеет, врачи говорят… — она не расслышала болезнь. — Жена сникла… А дочка просит большого деревянного попугая. И я иду и верю, что не все еще потеряно.
Рита как стояла, так и осталась стоять на месте. Она даже дорогу спросить не успела, а он исчез в зарослях, словно растворился в них. Вот это несчастье, а я дура раскисла из-за ерунды. Всю дорогу она молилась Богу, выпрашивая сил и здоровья для этой бедной девочки, пока не вышла в поле и вскоре не увидела знакомые очертания дачного поселка.
За вечер она с бабушкой намариновала аж шесть литровых банок опят, а когда вернулась домой в город, то посмотрела, что на ее мобильном шесть не отвеченных вызовов от Наймонда.
«Вот дура, мобильник дома оставила!»
Сердце снова заколотилось. Она набрала ему, но никто не ответил. Потом Рита включила телевизор, а там какая-то женщина с заплаканными глазами воскликнула:
— И это все, что ты можешь сделать?!
Рита вздрогнула, словно эти слова была адресованы ей. Фраза проняла ее насквозь. И в этот момент затрещал мобильный. Рита выключила телевизор и подбежала к трубке.
— Рита, когда ты садилась в такси, из твоего кармана выпал пропуск. Думаю, он тебе нужен…
Рита услышала родной и близкий голос и вновь заплакала.
— Это все? — еле слышно спросила она.
— Да, — сухо ответил Наймонд, а через час он подъехал к ее подъезду.
Рита спустилась, молча взяла пропуск, зашла в подъезд и поднялась на шестой этаж. На душе было пусто. Потом она почему-то бросила взгляд в подъездное окно. Его машина еще стояла.
— Господи! Дай мне силы, — взмолилась Рита и вдруг бросилась вниз по лестнице.
Она выбежала из подъезда, сломала каблук, и с ужасом наблюдала как его машина начинает трогаться.
— Наймонд! Наймонд! — попыталась закричать женщина, но голос ее дрожал, и ничего не получилось.
Но мужчина заметил ее в последнюю минуту и остановился. Рита села к нему в машину и на одном дыхании выпалила:
— Я тебя люблю, давай жить вместе, а все остальное меня не волнует!
Ей вдруг стало удивительно легко, было уже даже неважно, что он ответит. Я смогла сказать это, — мелькнула мысль, — я смогла убить в себе гордость. Наймонд словно был готов к этому. Он притянул Риту к себе и со словами «милая моя» поцеловал. Мужчина хотел ее прямо там, в машине, при свете фонаря, но в самый последний момент Рита вспомнила его новую жену, сына и ей стало противно. Она почувствовала такую ненависть к ним и к нему, что оттолкнула Наймонда.
— Скотина! Какая же ты скотина! — выругалась она.
Наймонд застегнул ширинку.
— Ну и ладно! — спокойно сказал он и печально посмотрел на женщину.
Рита снова почувствовала себя идиоткой, заплакала, а он обнял ее нежно и сказал, что понимает. А потом они долго говорили о том, как живут и что им делать дальше. Он сказал, что ее по-прежнему любит, но ради сына готов терпеть Анну. Она пыталась доказать ему, что Ване нужен счастливый отец. Он кивал головой, а потом вдруг заплакал — первый раз в жизни она увидела его слезы.
— Я хочу просто с тобой встречаться, ты согласна?
И Рита кивнула.
«Быть любовницей собственного мужа! Это аморально, но я его люблю, он мой. И пусть пока он со мной будет лишь иногда, мне больно, но я не променяю даже эти краткие минуты на полное счастье с другим».
«Господи, как же я счастлива, я счастлива… Я хочу петь, летать, это так чудесно, так волшебно! Как прекрасно, Господи, что ты придумал любовь… Врут те, кто говорят, что любви нет! Они просто никогда не встречали ее, они никогда не встречали того единственного, того самого замечательного и неповторимого… Боже! Как же он не похож на всех… Он не такой, как остальные мужчины, которым нужно только одно… Он особенный. Он самый нежный и самый ласковый…»
СКАЗКА ПРО ГЛИНЯНЫХ БОГОВ
Поведано Сказочником бедному мальчику Ване одной бессонной ночью
Очень давно, когда время не имело значения, а Полярная Звезда только зарождалась в бесконечном океане звезд, на одном из островков Вселенной стоял одинокий домик с соломенной крышей. И когда шел дождь, особенно ночью под вой холодного ветра, крыша давала течь, и старый моряк, сетуя постоянно на боли в спине, кряхтя и покашливая, подставлял под струйку воды собачью миску с отбитыми эмалированными краями. И хотя собака давно умерла, на стене по-прежнему висел ее потертый ошейник с маленькими хрустальными колокольчиками, которые мелодично позвякивали, наполняя пространство приятной музыкой Прошлого.
Обычно старый моряк в такие часы усаживался поудобней в кресло-качалку и что-то подпевал себе под нос, попыхивая своей любимой трубкой. Он пел о том, как быстро пронеслась его молодость и восхвалял море, в котором провел большую часть своей жизни. По комнате плыли седые кольца дыма и медленно растворялись в тусклом свете мерцающей лампы.
Этот старик жил не один. При нем был маленький внук, который целыми днями проводил на пляже, вылепливая забавные фигурки из мокрого песка и глины. В основном это были разнообразные ящеры-драконы, которые трескались под лучами солнца и со временем рассыпались. В хорошую погоду кресло-качалку удавалось вынести на порог домика, и там, в тени дырявых рыбацких сетей, старый моряк нежился на солнце, тихонько покачиваясь.
— Смотри, дедушка, что я слепил! — хвастался радостно мальчик, показывая глиняную фигурку.
— Какая прелестная безделушка! — говорил бывалый моряк, одобрительно гладя внука по голове. — Когда-то давно я тоже лепил нечто подобное…
И тогда малыш нежно ластился к пледу, покрывавшему озябшие колени старика, и слушал удивительные истории из жизни своего дедушки.
— Мой юнга, когда-нибудь ты откроешь секрет живой глины, и все твои фигурки чудесным образом оживут и наполнятся разумом, — приговаривал старик и с какой-то тоской прислушивался к звону колокольчиков, словно ожидая, что его любимая собака вот-вот появится на пороге дома с радостным лаем.
Однажды, когда малыш играл на пляже, а дедушка по привычке пыхтел трубкой в доме и пел старые рыбацкие песенки, над островом нависла тень. Эта тень была такой большой, что даже закрыла солнце, и мальчику показалось, что наступила ночь. Он уже хотел идти домой и сварить дедушке на ужин манную кашу, как заметил корабль с черными парусами. Чайки садились на высокую мачту, кружили над ней и беспокойно кричали. Малыш вспомнил, как когда-то давно их любимая собака Элли забежала на палубу похожего корабля и долго выла, пока судно не скрылось за горизонтом.
На мостике за штурвалом стоял капитан в черном плаще с капюшоном, закрывающем ему лицо. Он поднял свою руку с неестественно длинными пальцами и приветливо помахал малышу.
— Приветствую тебя, Глиняный Мастер! — лестным эхом пронеслось из уст капитана, и мальчик вздрогнул.
Конечно, ему было приятно, что его назвали Мастером, тем более, Глиняным, но раньше малыш никогда не разговаривал с посторонними.
— Я просто мальчик, ты, должно быть, путаешь меня, чужестранец, — ответил он капитану.
— Нет, я не ошибся, Глиняный Мастер. Меня зовут Темный Капитан, а Темные Капитаны никогда не ошибаются.
Мальчик смутился, но решил не спорить с чужестранцем, а расспросить его, кто он и откуда, а главное, где его команда матросов. Ведь таким большим кораблем должна была управлять не одна дюжина человек.
— Темный Капитан, а где твои люди?
Стоит отметить, что мальчик был любознательным и никогда не боялся спрашивать о том, чего не знал. Чужестранец в ответ засмеялся, и когда он смеялся, из темноты капюшона, прикрывавшего его лицо, засверкали два огонька.
— О, Глиняный Мастер! Моя команда уснула в мрачных трюмах после бурной попойки. Ни гром этих пушек, ни даже звон золотых монет не сможет их пробудить. Безумцы! Они хотели поднять бунт против своего капитана, а самый отважный из них даже успел произнести тост за любовь. Теперь я набираю новых матросов. Я слышал от чаек, на этом острове есть те, кто знают толк не только в старых рыбацких сетях.
— Темный Капитан, напрасно ты прибыл сюда! Не стоит доверять болтовне чаек, — и голос мальчика задрожал. — На этом острове живут только двое — я и мой дедушка. И если я совсем юн, то дедушка совсем стар, и ты никак не можешь найти здесь себе подходящую команду матросов.
— Что ж… На этот раз прав и ты. Чайкам и, правда, не стоит доверять, а мне придется немного подождать, пока ты не вырастишь и не научишься лепить так, как когда-то лепили Глиняные Боги.
— А разве Глиняные Боги существуют?
Мальчик, конечно же, что-то слышал от своего дедушки и считал, что это все сказки.
— Конечно, — уверили его с корабля, и снова под покровом капюшона блеснули два огненных глаза. — Я даже знаю их некоторые секреты…
— О, Темный Капитан, прежде чем ты покинешь наш остров, открой мне хотя бы один их секрет, пожалуйста! — взмолился мальчик.
Ему очень хотелось стать подобно Глиняным Богам и лепить из глины живые фигурки.
— Надеюсь, ты умный мальчик, и понимаешь, что ничего не бывает просто так, — усмехнулся чужестранец и оглянулся вокруг, словно боясь ненужных свидетелей.
— Что же ты хочешь в замен, Черный Капитан? — спросил мальчик и стал рыться в кармане, чтобы достать из него перочинный ножичек, который дедушка подарил ему как-то на день рождения.
— Мне не нужен твой ножичек, — угадал намерение мальчугана Черный Капитан и отмахнулся. — Таких ножичков у меня навалом. Обещай мне лучше, что когда ты станешь Глиняным Богом, то отдашь мне самую любимую фигурку, что будет у тебя на тот момент.
— Я согласен! — кивнул мальчик.
Глаза капитана снова блеснули.
— Что ж! Хорошая сделка! — воскликнули с корабля. — Слушай, Мастер. Главный секрет живой глины в том, что Глиняные Боги добавляли в нее свою кровь, от чего глина становилась более мягкой и податливой, и фигурки на время оживали. Сделай так и ты! И обязательно продержи их пару часов в дедушкином камине, чтобы потом при неосторожном падении они разлетались вдребезги.
Долго еще смотрел будущий Глиняный Бог на эти прибрежные волны, а волны то накатывались, то откатывались. Снова солнце озаряло берег на маленьком острове. А где-то в домике по-прежнему звенели маленькие колокольчики, а старый моряк, покачиваясь в кресле-качалке и пыхтя своей любимой трубкой, напевал себе под нос давно забытую песенку.
ВСТРЕЧА НА МОСТУ
«Надо жить, чтобы тебя помнили, малыш».
Из ночного разговора с неизвестной девушкой в одном из парков Москвы.
«Ну почему это произошло? Ведь этого не должно было случиться!»
Мужчина стоял у моста и смотрел вниз. Там медленно текла черная московская вода, унося с собой городские стоки и нечистоты. В ее вялых, ленивых водоворотах меланхолично кружился мусор: какие-то доски, ветки деревьев, пластиковые бутылки, куски разломанного пенопласта, разноцветные разводы от машинного масла и бензина, а у берега в остатках льда дрейфовали утки.
Слева и справа располагались промзоны. Дымили трубы, лениво ворочались башенные краны. Некрасивые бесцветные коробки зданий были расставлены точно чьей-то шальной рукой в пьяном угаре. Они стояли все серые от бетона, давили на сознание, вынуждая случайных свидетелей побыстрей покинуть этот неблагоприятный и, казалось, проклятый район. В воздухе превышала концентрация угарного газа, а машины все летели и летели, и при каждом пролете слышался свист рассекаемого ветра, что заставляло сердце вздрагивать. Мужчина стоял спиной к дороге, и, возможно, кто-то из водителей, заметив наклонившуюся через перила и застывшую в каком-то задумчивом оцепенении фигуру, мог признать в нем самоубийцу, решающего сорваться вниз. Но все это были предположения, которые всегда гонишь прочь, лишь бы не впутаться в нехорошую историю, и если бы кто-то сердобольный и сбавил бы скорость или вовсе решил бы остановиться, чтобы предложить свою помощь, то это было бы настоящим чудом. А тем самым мартовское утро говорило само за себя, потому что солнечный диск, пусть расплывчатый и бледный, но все же начинал проявляться на мертвом полотне туманно — свинцового неба.
«Боже, как грязно и мерзко, — подумал мужчина и поднял воротник, — какой колючий ветер!»
Он облизнул потрескавшиеся губы и снова стал наблюдать за движением реки. Грязная река медленно текла под ногами, словно вся эта грязь истекала из него самого.
«Только уж слишком много грязи, слишком…»
На вид мужчине было не более тридцати пяти, даже чуть меньше. Видно было, что у него плохое самочувствие, особенно поражала бледность лица, но в тоже время ясные, четко выразительные глаза давали понять, что этот человек способен еще на некие усилия, даже решительные волевые усилия. Вот почему, наверно, многим и казалось, что вот-вот у него появиться второе дыхание, и он улыбнется, оторвет руки от перил и уйдет. Его пальто со стороны дороги было покрыто брызгами грязи, и в то же время удивляли его чистые лакированные ботинки, говорящие о натуре аккуратной и осторожной. Пальто было расстегнуто, и пестрый галстук, вылезавший из-под пиджака, свисал вниз и при сильном порыве ветра иногда закидывался на плечо, а потом снова сползал, когда ветер затихал, и так продолжалось до бесконечности, пока вдруг мужчина не выпрямился и не пошел вдоль дороги. Через несколько метров он остановился, какое-то время смотрел вниз, точно изучая что-то, а потом пнул это ногой. Если бы Вы проследовали за этим человеком, то увидели бы, что привлекло его внимание. Это была обычная тряпичная кукла, лежащая возможно не первый год на этом старом мосту. Кукла была изрядно потрепана и являлась сейчас скорее грязной тряпкой, чем некогда детской игрушкой. Она лежала на спине с неприлично открытом ртом, и, казалось, рот этот она открыла от какого-то внезапного удивления, может быть, из-за того, что на нее наступают, а она все не может понять, все не может опомниться от такой бесцеремонности и наглости, будто она кому-то мешает, такая мягкая и безобидная… Да и в этот раз ее не обошли безразличием и жестоко пнули ногой, и кукла отлетела в сторону, ударилась о перила и стихла.
— Эй! Кажется, это Вы уронили?
Мужчина услышал голос и обернулся. Его догоняла молодая женщина, прилично одетая: в дорогой норковой дубленке и модных красных сапожках на высоких каблуках, громко стучащих по мокрому асфальту. Она подбежала к мужчине, чуточку отдышалась и протянула что-то вперед на вытянутой руке. Но мужчина прежде посмотрел на эту руку, а не на то, что она держала.
— Эй, это Ваше? — спросили его опять.
Он отметил красоту этой изящной руки с дорогим маникюром, и ему невольно захотелось взглянуть на ее лицо. Эти руки напомнили ему о Лауре, и в то же время перед ним была другая незнакомая женщина. Дорогая прическа, сделанная в стильном салоне, парфюм нежный и ненавязчивый, губная помада с блеском, румяные щечки, длинные черные ресницы. Все говорило о том, что незнакомка, стоящая перед ним довольно обеспеченная особа, и что заставило ее наклониться посреди безлюдной дороги и поднять эту грязную куклу, а затем еще догнать и протянуть эту стекающую ему на ботинки грязь, мужчина не мог даже предположить.
«Что ей нужно?» — подумал он и взял ради приличия в руки эту тряпку.
Незнакомка широко улыбнулась, обнажив белые ровные зубы, и он ответил ей едва заметной ужимкой уголком рта. Это была восточная женщина, скорее всего, грузинка, с гордым носом, совсем не портящим ее красоту, и черными глубокими глазами, очень проникновенными, но в тоже время холодными, как этот колючий ветер. Когда их глаза встретились, он отвел свой взгляд в сторону.
— Я видела, как Вы что-то уронили, и решила остановиться. Вот моя машина! — и дамочка в доказательство махнула в сторону дороги.
У обочины стоял на аварийке небрежно брошенный серебристый «Бэнтли» с тонированными стеклами, литыми дисками — та самая машина класса люкс, которая в наше время позволяет ее владельцу автоматически получить статус и признание толпы.
— Вы из-за меня нарушили правила. Здесь нельзя парковаться! — растерялся мужчина, никак не предполагавший таких случайных встреч.
— Неужели? — и женщина прищурила глаз.
— На мосту нельзя парковаться! А впрочем, спасибо. Правда, я ничего не ронял. Это просто… — Он на секунду задумался, как это назвать получше и добавил:
— Это просто тряпка!
— Тряпка? — искренно расстроилась богачка. Когда она волновалась, в ее голосе начинал чувствоваться восточный акцент. — Вы, что хотите сказать, что я остановилась здесь, нарушила правила дорожного движения и все ради тряпки?!
Ее глаза блеснули досадой, от чего мужчине стало совсем неудобно. Он никак не хотел никого расстраивать.
— Вы все сделали правильно, просто это, это тряпичная кукла… тряпка… спасибо… я, правда, не хотел ее оставлять тут. Большое спасибо, что Вы мне помогли! — оправдывался он.
— Помогли? Вы, молодой человек, совсем не представляете, что такое настоящая помощь!
«Почему она меня назвала молодым человеком? А может, она старше меня намного?»
— Я Вам искренне благодарен, как я Вас могу отблагодарить?
— Да бросьте кривляться! Уж не думаете ли Вы, что мне не с кем выпить чашечку кофе в уютной кафешке или, может, Вы что-то себе вообразили, молодой человек? — и женщина нервно засмеялась.
Мужчина засмущался. Может, он и правда думал об этом.
— Вы знаете, я не хотел Вас обидеть!
— Да, ладно тебе!
«Она уже перешла на „ты“?»
Это дерзкое, внезапно брошенное в него «ты» не принижало его, наоборот, он собрался и подумал, что, в конце концов, перед ним стоит красивая женщина, да, возможно, чуточку ненормальная. Но кто сейчас в норме?
— Вы знаете… Ты знаешь, я в последнее время… — он хотел сказать: «растерян» или что-то в этом духе, но женщина перебила его.
— Да я знаю, в последнее время у тебя нет денег или жена не дает.
Мужчина не мог понять, почему эти наглые, совсем нетактичные выпады в его адрес, порой откровенные и болезненные со стороны женщин, всегда возбуждали его.
— Я просто уезжаю на три дня в Краснодар, — ушел он от неприятной ему темы разговора.
— Прикольненько, а я-то тут причем.
Он что-то промямлил, но женщина помогла ему выйти из ситуации.
— Командировка? — спросила она, сменив гнев на милость.
— Ага, — кивнул он, с интересом разглядывая ее классные сапоги из какой-то крокодиловой кожи.
— Ну тогда желаю тебе удачи на работе, мальчик, — ухмыльнулась она, считая своим долгом дать ему хороший надменный совет. — И не грусти так. Лучше совмести приятное с полезным, сними там шлюху, сходи с ней в краеведческий музей, посмотри город, — незнакомка подошла вплотную настолько, что мужчина уловил запах ее мятной жвачки.
— Я его видел уже четыре раза, так, город-деревня, по крайней мере, сейчас, и в музее твоем был, ну а шлюхи… Они меня не интересуют. — И он вдруг посмотрел в сторону ее дорогой машины.
— Ты водишь машину? — заметила его взгляд незнакомка.
— Да, а что?
— Просто спросила. Никогда не занималась сексом в машине. Все не решаюсь только.
Он недоверчиво посмотрел на нее, пытаясь понять, шутит она сейчас с ним или нет, а у самого замерло сердце.
— Очень удобно. От погоды не зависит, — выговорил наконец он.
Женщина улыбнулась и выплюнула жвачку за перилы моста.
— Считаешь, что в двадцати градусный мороз все будет окей?
— Печку если что включить можешь, да и необязательно раздеваться.
— Печку? — она вдруг рассмеялась заразительным смехом. — Печку?
Он, как будто поняв свою оплошность в своих неточных суждениях, тоже улыбнулся.
«Да что я в самом деле туплю… Какая печка, какой уют… Ты не английская королева… Если это страсть… рвется одежда… трещит юбка… ноги закидываются на руль… кружится голова… во рту вкус собственной крови от страстных поцелуев… и все происходит мгновенно… резко… ты не успеваешь понять, цивилизация отходит на второй план».
Он вдруг представил нежный мартини, в котором плавится лед. Зеленый шар свечи поскрипывает воском, и вот-вот затухнет, утонет фитиль, и она, эта незнакомка, вальяжно лежит обнаженная в лепестках роз, а ее красивые глаза сверкают нестерпимой страстью и манят в свои коварные сети, в свой черный омут блаженства.
«Там нет дна, вечное падение. С такими женщинами всегда надо держать дистанцию и лучше не заходить сзади. Они любят глаза в глаза, выпивая всю душу!»
Он берет свечу и вырезает ножиком надпись «Я простил смерть», а потом загадывает желание и плещет расплавленным воском на скатерть.
— Эй, ты чего, язык проглотил? Я ухожу!
И женщина с недовольным видом поспешила к машине, играя своими бедрами, как на подиуме.
— Подожди! Я даже не знаю, как тебя зовут? — очнулся он вдруг и побежал следом.
Но дерзкая богачка уже запрыгнула за руль. Ее колени провокационно обнажились. Она совсем игнорировала присутствие мужчины, который стал барабанить по стеклу и умолять, чтобы она вот так просто не уезжала от него. Наконец, она как будто сжалилась над ним и подняла тонированное стекло, но вместо ожидаемой милости, вдруг закричала в гневе, сверкая глазами:
— Убери руки! Всю машину мне заляпаешь!
— Как я тебя найду? — умолял мужчина, а про себя подумал: «Вот, сука!»
Женщина издала недовольный звук, похожий на рычание, нахмурила бровки и стала нервно рыться в бардачке машины. Мужчина, все еще державший в руке грязную куклу, даже ненароком подумал, что его случайная знакомая сейчас достанет пистолет и прихлопнет его. Он не боялся умереть от рук красавиц и терпеливо ждал.
— Звони в любое время и представься обязательно Адамом. Ударение на первый слог, чтобы я тебя вспомнила!
Стекло поднялось, и машина с пробуксовкой тронулась. Новоиспеченный Адам стоял какое-то время у обочины, растерянно зажав во рту визитку незнакомки.
«У нее что, все библейские персонажи в дамских угодниках, а Адама нет? Хотя может, и есть, но с ударением на второй слог».
ПРОБУЖДЕНИЕ
Адам проснулся в жарком поту. Его ломило, голова раскалывалась, как пустой орех. Очевидно, была высокая температура. За окном светило яркое солнце. Он зажмурился, ощущая, как виски точно тисками сдавливаются до невозможности, а когда открыл глаза, увидел, как один кронштейн, державший карниз над окном, вот-вот отвалится.
В комнате царил бардак, словно тут пробежало стадо слонов: разбросанные детские игрушки, перевернутые стулья, на подоконнике завядшие растения, с разорванным боком мужской туфель, занимающий почетное место в центре комнаты и разбитая люстра на потолке. Странно, но Адам ничего не помнил, что было этой ночью. Как будто кто-то специально стер его память и сейчас наблюдал за ним с некой издевкой.
«Где я?» — появилась первая мысль.
Подойдя к зеркалу, Адам посмотрел на свою фигуру. Кажется, он сильно похудел за эту ночь.
«Почему я в последнее время так критичен к своей внешности, может, в моей жизни появилась женщина?» — пронеслась вторая мысль.
Затем мужчина осмотрел локтевые сгибы, пытаясь отыскать следы от уколов.
«Слава Богу, я не наркоман», — третья мысль немного успокоила его.
«Я был в каком-то полуподвале, в полумраке свечи сидел на мягких подушках, и пахло благовониями. Какая-то неуклюжая девушка с грязными ногтями колдовала надо мной, расставляя глиняные чашки, и я наслаждался спокойными ароматами зеленого чая с жасмином! Кажется, чай назывался «Поцелуй влюбленной женщины». Нет! Я пил другой чай, с каким-то необычным тоскливым названием. Пела канарейка, живая птица с совершенно волшебным голосом, кто-то играл на флейте и… — вдруг прокрался маленький эпизод из тумана воспоминаний, — и была женщина, была, точно… я помню ее глаза… грустные, родные, длинные реснички с блесткой… тонкие губы… она сидела рядом, и ее рука была на моих коленях. Это она заказала «Флирт с одиночеством!»
— А черт! Черт! — схватился он за виски, пытаясь вспомнить подробности чайной дегустации.
Он долго не мог найти свою одежду, бродя по незнакомой ему квартире абсолютно голым. Наконец, на кухонной плите он отыскал свои скомканные брюки и там же рубашку. Было досадно, что она лежала краем на сковородке с остатками жирной пищи. Но мужчина не медлил и начал одеваться. Ему поскорее хотелось выйти из этой душной квартиры.
«Пусть про испорченную рубашку думают, что это новая мода, ведь есть же мода на рваные джинсы».
В коридоре, у двери, среди кучи обуви, Адам обул на босу ногу один из своих ботинок и спешно стал искать второй. При наклоне его сильно качнуло, так как закружилась голова.
«Значит, что-то пил потом или курил…» — предположил он, уже хватаясь за ручку входной двери, но передумал, еще раз посмотрел в зеркало на свой удручающий вид.
«Да, женщина была. Кажется, ее звали Маша. Нет! Маша была девственница и была в совершенно другой встрече, в другой игре… Ничего не помню, ничего, кроме этих глаз с блёстками на ресничках. Глаза цвета морских камней во время прилива, — мужчина опять схватился за виски. — Я тогда подумал, что глаза этой женщины будут еще прекраснее, когда на них появятся слезы. Еще у нее губы не пахли дешевой губной помадой, как у Маши. Их поцелуй был одиноким и грустным с привкусом зеленого чая с еле уловимым ароматом жасмина. Так обычно прощаются навсегда, понимая полную невозвратность…»
Адам зашел в туалет, но там даже не было унитаза, рядом лежали стопки керамической плитки. Пахло свежим цементом.
«Странные люди…, ремонт начинают с сортира… А может это и правильно».
На кухне, на столике, находилась пепельница с множеством окурков. Под ней лежал листок бумаги. Мужчина узнал свой размашистый почерк и взял его в руки, чтобы прочитать. Написано было канцелярским карандашом, и сначала видно было, что человек писал в какой-то спешке, потом скорость снижалась, и степень нажима на карандаш увеличивалась до прорыва бумаги, в самом конце графитовый стержень не выдержал и отломился, так и не дописав слово.
«Было неприятно, потом стала рождаться боль, но не сразу, постепенно. По мере осмысления, что произошло со мною, я представляю, как он ласкает ее, как она извивается в его объятиях, и у меня появляются неконтролируемые слезы, и это не слезы радости, это горькие соленые слезы разочарования. Мне больно, все остальное уходит на второй план, мне хочется изменить что-то, но вокруг сплошная тьма. Я держусь и, мне кажется, это внешнее спокойствие безумным. Может я ошибка природы? Я себя ненави..»
Адам вздрогнул и память внезапно вернулась к нему. Он признал свою квартиру и в подтверждение отыскал в ящике стола свою любимую кулинарную книгу «Рецепты правильного приготовления норвежской семги». Неожиданное открытие привело мужчину в неистовое состояние. Ему захотелось пробежать стометровку или отжаться сотню раз от пола, но это состояние внезапно исчезло и сменилось на угрюмо подавленное. Впервые за все это время Адаму захотелось заплакать. Там, в темном полуподвале, под вкрадчивым взором чайного мастера он прощался со своей любимой женой навсегда.
«Мой хороший, мой любимый, — плакала Лаура, целуя все еще своего мужа, — я люблю тебя, но разумом понимаю, что нам надо расстаться, потому что мы разные, разные, тебе нужна другая женщина, а я тебя угнетаю, и каждый раз ты страдаешь. Лучше расстаться сейчас, чем потом. Видишь, я плачу, ты плачешь. Это лучше, чем мы будем плакать потом…».
ПЕРВАЯ ИЗМЕНА
— Почему ты пришла на эту встречу? — спросил он, медленно посасывая ледяное пиво и наблюдая за воробьями, которые беззаботно купались в луже.
Алкоголь уже начинал действовать на голодный желудок. Они сидели в тихом уютном скверике. Девушка ответила не сразу.
— Я пришла на встречу, потому что, во-первых, чувствую одиночество, а во-вторых, ты мне нравишься, и с тобой приятно общаться.
— Тебя мучает бессонница? — предположил Адам и пригубил пиво.
— Даже часто, так и лежу с открытыми глазами и смотрю в потолок.
Создавалось впечатление, что девушка чего-то ожидает, но целовать ее мужчина не решался. Рядом в сквере были посторонние люди, которые отвлекали его глупым смехом и криками.
— От бессонницы помогает глоток хорошего вина или рюмочка дорогого коньяка, — сказал он с видом знатока.
— Мне нравится виски, — отвлеченно ответила девушка и опять замолчала.
— У меня глаза цвета виски…
Адаму не нравилось, что он говорит намного больше, чем она. На все его вопросы она отвечала как-то недосказанно и спокойно.
— Ты одинока? — спросил он и впервые взял ее за руку.
— Да! — призналась она, посмотрев ему прямо в глаза, и он понимающе улыбнулся.
— Подарки твоих предыдущих мужчин? — заметил он золотые украшения на пальцах.
— Почти, — и девушка затихла.
«Интересно, заметила она мое обручальное кольцо? Конечно, заметила, просто не спросила или знала заранее и не удивилась».
— И с тобой наверно часто происходит, ты знакомишься с молодым человеком, а потом знакомишь его со своими друзьями, и так повторяется снова и снова…
— Обычно так и происходит.
— А где ты работаешь сейчас? — поинтересовался он и отпустил ее теплую ладонь.
— В страховой компании.
— Можешь, застрахуешь меня от несчастного случая? — грустно улыбнулся он опять.
Алюминиевая банка случайно выпала из его рук, и Адам с каким-то обреченным видом наблюдал, как пиво впитывается в ткань ее одежды.
— Ты знаешь, шампанским меня обливали, но чтобы пивом, — и девушка улыбнулась.
— Когда ты мокрая, ты еще более сексуальная. Хочешь, я оболью себя тоже?
— Думаю, не стоит! — засмеялась она, — Ведь ты пока не застрахован!
— И тебе нравится там работать?
— Нравится. Это лучше, чем было до.
— А что было до?
— Раньше я работала в морге.
— И что, видела изуродованные трупы после автокатастроф?
— Чего я только не видела, — и девушка зевнула, прикрыв ладошкой рот.
— Как ты думаешь, в смерти есть красота? — спросил он тогда.
— Красота есть, но она своеобразная.
— А как ты относишься к самоубийцам?
— Мне жаль этих людей, потому что они слабые и безвольные. Мне нравятся сильные люди, умеющие в любой ситуации, какой бы сложной она не была, найти выход и силы, чтобы не опуститься.
— А ты хотела покончить с собой когда-нибудь?
Девушка ответила не сразу. Они присели на свободную лавочку в тени высокого дерева. Она отдала ему свою немного смятую банку пива, и он пригубил ее.
— Знаешь, Адам, — здесь она впервые назвала его по имени, с ударением на первый слог, как он настаивал в переписке в чате, — меня всегда спасает то, что я очень сильно люблю себя, я окончательная эгоистка и делаю то, что мне нравится.
— Но ты не похожа на девушек, которых я вижу в дорогих торговых центрах, занятых шоппингом!
— Значит, я хорошо скрываю свой эгоизм. Или еще мое время не пришло. Я скоро уезжаю в Сорбонну учиться. А кем работаешь ты?
— В повседневной жизни я работаю кукловодом и радую детишек и их родителей веселыми представлениями, а иногда в полнолуние надеваю свой лучший смокинг и играю на пианино мелодии о любви и смерти. Ну а если честно, я киллер, убивающий людей за деньги. Вот так… Бах, бах! Только об этом никто не знает.
— И даже твоя жена? — и девушка улыбнулась. Адам понял, что она ему не поверила, и тоже улыбнулся ей.
— Могу я тебя спросить о неприятных воспоминаниях из твоего прошлого? — спросил он, допивая остатки пива.
— Спрашивай.
— Тот случай с изнасилованием… — припомнил он ее недавние откровения в переписке. — Как это повлияло на твое отношение к мужчине?
— Не повлияло. Я к этому отнеслась с абсолютным спокойствием. Что не делается, то делается за дело.
— Слушай, — он выбросил пустую банку в урну и не попал в нее, — а что бы ты подумала о человеке, который слышит голоса?
— Я бы подумала, что он объелся грибов, и ему пора лечиться. А почему ты спрашиваешь?
— Читал недавно в библии, какой-то воин шел по лесу и вдруг услышал голос и увидел свет, исходящий с неба. Он сильно испугался, упал на колени, а голос сказал ему «Встань и иди!»
— Он же воин был, голодал наверно, вот и грибов и объелся! — она даже не улыбнулась. Ее лицо было серьезным.
— А если бы ты сама услышала голос? — пододвинулся он к ней еще ближе.
— Я бы послала бы его куда подальше.
Они внезапно прыснули от смеха и сквозь этот смех продолжали свой разговор ни о чем.
— А если бы ты увидела в темноте какую-нибудь часть тела?
— Член с крылышками что ли?
— Нет, руку, например, мужскую приятную на вид руку, которая являлась бы к тебе бессонными ночами?
— Я бы тогда ее использовала по назначению, — недвусмысленно ответила девушка, — конечно бы сначала посмотрела, что за рука.
— Ясно, — сказал Адам и вытащил из кармана нэцкэ. — Это дракоша! Мне сказали, что он принесет мне удачу!
— Это тебе голос сказал? — и девушка опять прыснула от смеха.
— Ну да, а потом рука протянула мне эту нэцкэ, — подытожил Адам.
— Лучше бы она тебе протянула пачку денег!
Адам прочитал на столбе примотанное скотчем объявление «Найдена черепаха».
— Смотри! — указал он девушке, посмеиваясь. — Как странно, что у кого-то убежала черепаха.
— Ничего странного тут нет, у черепах есть дурная привычка куда-нибудь да убегать.
Девушка положила свою голову ему на колени и потом тихо спросила:
— Ты ее любишь?
— Да, — ответил мужчина, поглаживая ее мягкие волосы и чувствуя тоскливую боль в душе.
Ему хотелось большего, и он стал гладить ее оголившуюся спину, его пальцы попытались проникнуть ниже, в запретную для него область, туда, где виднелись ее красные трусики.
— А я не хочу быть твоим утешением, не хочу быть второй, — призналась она ему, приподнимаясь с его колен. — Ты хоть в лепешку расшибешься, а меня в свою постель не затащишь.
Затем она убрала его все еще одержимую руку, одернула кофту и спокойно произнесла:
— Хватит маньячить!
Возможно, она ожидала, что он начнет приставать к ней с еще большим рвением с какими-то непонятными последствиями. Она интуитивно знала, что он возбудился и даже не скрывает этого, но этот странный в ее глазах мужчина с кольцом на безымянном пальце вовсе не настаивал и, чтобы как-то завуалировать свою скромность и даже робость, буквально истязал ее вечными вопросами, на которых она сама не знала точно ответы.
— А что для тебя любовь? — спросил Адам тогда.
Он часто спрашивал симпатичных молодых девушек об этом при первой встрече.
— Любовь для меня похожа на колос, — ответили ему опять уклончиво, — который дает росток, тянется к солнцу, созревает и умирает.
— Интересно заблудиться посреди твоей нивы.
— Заблудись, если не жаль времени, — и девушка грустно улыбнулась. — Мне всегда не везет с молодыми людьми. Те, кто мне нравятся, а потом даже становятся близкими для меня, либо меня бросают, либо я в них разочаровываюсь. Иногда, правда, бывают взаимные чувства, но с такими обычно не суждено. И последний вариант, самый распространенный, когда любят меня, но не люблю я. Поэтому о прошлом я разговаривать не люблю. Там только боль и разочарования.
«У тебя какой-то философский подход к жизни! Ты не пробовал просто впустить в себя чувства, открыть двери и понять, что жизнь это много всего интересного, и та девушка рядом с тобой, может быть, просто великолепной, не только по своим формам, а замечательной в душе. Если она уже несет в себе спокойствие для тебя, так впусти ее в свою жизнь!».
Он взял ее лицо в ладони и некоторое время любовался им. Она закрыла глаза, чуть приоткрыла губы, позволяя ему целовать себя. Затем они обнялись и с наслаждением вздохнули друг друга, улавливая мельчайшие запахи и ароматы таинственного шлейфа прошлого, который тянулся за ними и был ведом только ими, и никем другим в этот миг. Мужчина развернул девушку к себе спиной, убрал в сторону ее мягкие волосы и нежно стал целовать ее шею. Рука невольно скользнула по ее теплому животу, но девушка тактично остановила ее.
— У меня критические дни, — лукаво улыбнулась она, — я думаю, не стоит, а вот тебе я думаю можно.
Она ускорила движения и не так как обычно это происходило с ним, а с какими — то магическими закручиваниями. По его телу прошла волна, и он кончил ей прямо на одежду.
— Оп-ля, — улыбнулась она, и мужчине ничего не оставалось, как застегнуть себе молнию.
— Я сейчас убью, обязательно убью кого-то, — сказал Адам.
Это был самый неприятный день в его жизни. Он задыхался от неприятно стонущей боли в груди. Еще раз представил жену в объятиях другого мужчины и сжал кулаки.
— Меня убить хочешь? — спросила Лаура в темноте, вытирая слезы. Он взял короткую паузу, потом ответил.
— Нет! Тебя не хочу и его не хочу… Иди спать.
Она вдруг дотронулась до него и провела рукой по предплечью.
— Тебе приятно? — спросила она.
— Да.
— Тогда обними меня.
Он обнял ее и ласково прижал к себе.
— Понимаешь, — сказала Лаура, — я же тебя люблю и не предавала душой.
Он словно не слушал ее и зло обронил:
— Ненавижу Бога. Если Он нас любил, то мы бы были счастливы.
Жена встала и пошла в комнату спать.
— Только помни, — на прощание прошептала она, — счастье нашей дочери важнее всего, а остальное — ерунда. Я тебя люблю по-прежнему, даже сильнее.
«Она даже не извинилась, не попросила прощения, не раскаялась,» — подумал он, провожая ее печальным взглядом.
Кажется второй час ночи, он выходит с коляской, на улице холодно до чертиков, больно дышать. Морозный воздух жжет лицо, ребенок укрыт и только видно, как из ротика идет легкий пар. В редких окнах горит свет, кто-то смотрит на Адама. Должно быть, думает, что он сумасшедший и что в коляске кукла. В такой мороз гуляют только психи. Он не виноват, что дочь так и не научилась засыпать дома. Мужчина прячется с коляской во дворах, где меньше снега, но ветер просто лютует. Снежные вихри рождаются и затихают. В сумасшедшем танце кружатся полиэтиленовые пакеты и листы газет. Один пакет поднимается высоко, выше 10 этажа, и медленно опускается к ногам. Надо идти в подъезд, но дочь не хочет спать. Глаза ясные и открытые. И когда порыв ветра бьет в коляску, она плачет…
ИНТРИЖКА
После того, как жена оставила его и стала открыто жить с любовником, Адам стал разбавлять тоску с другими женщинами. В основном это были уставшие от брака дамочки. Таких он легко цеплял в социальных сетях и чатах. Ему достаточно было взглянуть на фотографии, на статусы, переброситься парой фраз, чтобы понять, какая женщина перед ним. И как часто за надменными масками порядочных матерей и верных жен, за лживыми усмешками благодетельниц и пуританок, за кричащими личинами мегер и истеричек он видел истинное лицо! И стоило ему только затронуть те или иные струны утонченной женской души, как маска спадала сама собой.
Адам быстро избаловался легкими победами, но, утоляя свое поверженное самолюбие, он уже скоро стал понимать, что деградирует. Он даже жалел, что силы, потраченные на легкомысленные интрижки, не были направлены на какое-то великое и благородное дело, и все больше и больше разочаровывался в женщинах. Ему уже не доставляло удовольствия, когда женщина строгого воспитания или высокой морали отдавалась ему, словно последняя шлюха. Когда она признавалась ему в любви, он сразу бросал ее, не считаясь с чувствами, жестоко отталкивал от себя. С одной стороны, он боялся серьезных отношений, с другой, оправдывал свое поведение тем, что никогда не обманывал, не снимал обручальное кольцо, не юлил, а просто говорил, что все еще любит супругу, и многие из его женщин даже завидовали Лауре.
Но были и среди них и такие, кто откровенно использовал его. Они знали, что у Адама нет денег, но одновременно шли с ним в ресторан, избалованные прежним вниманием и заботой своих любовников, заказывали изысканные блюда и требовали дорогих подарков и других развлечений. И тогда он чувствовал себя последним оборванцем, и лишь осознание того, что он тратит свой последний рубль на приятное времяпровождение утешало его. Эти женщины часто сами бросали его, считая неудачником, смеялись над его наивностью и несостоятельностью в жизни, искали других дурачков. Были и те, кто откровенно смотрел на Адама, как на удобную подстилку для своих тайных преступных утех.
Однажды он договорился по интернету с некой Юлей. Возможно, имя было вымышленным, страничка в интернете говорила лишь, что женщина страдает и ищет опору и утешение. Юлия была немножко взвинченной и нервной. Ее душила неуверенность в себе как в женщине, она все время злилась на мужа, на его постоянные измены и невнимание к ней. Все ее существо давно желало какой-то встряски на стороне, но страх останавливал ее, и при мысли о возможной связи, она холодела от ужаса. Она все время оглядывалась и вздрагивала, будто ощущая за собой слежку, ей мерещился тиран-муж, который только и ждал момента, чтобы ткнуть в нее пальцем и сказать «Да ты сама бл..дь!». Каждый раз ее нерешительное сердце замирало, когда звонил телефон или приходило SMS от мужа. Она спешила ответить, оправдаться, чувствуя себя виноватой и побитой. Адам встретился с ней у метро, когда уже зажглись вечерние огни и люди возвращались с работы. В этой толкотне никто не обращал на них внимания, а они как два заговорщика сразу узнали друг друга, но не спешили обняться.
— Привет, — подошел он первым и поцеловал робко в щечку.
Он часто целовал незнакомых женщин при первых минутах встречи, и это сильно сближало его с ними, нарушало их личное пространство, волновало кровь и подчиняло какому-то неизбежному року. Юлия вздрогнула, приятно напуганная поцелуем.
— А ты забавный!
— Да и ты ничего… — ответил он, продолжая следить за игрой.
Она немного смутилась, и они пошли по тропинке мимо замерзшего пруда, на котором играли в хоккей школьники. Их ранцы были сложены так, что представляли ворота. Было весело и азартно, и игривое настроение детей передавалось прохожим, которые останавливались и болели за ту или иную команду.
— Я раньше тоже играл в хоккей, когда был маленьким. У меня лучше всего получалось на воротах, и тогда коньки — были редкость… — вздохнул Адам с ностальгией. — Ты умеешь кататься на коньках?
Юля кивнула, боясь проронить слово, и чтобы расшевелить ее, он взял ее нежно за руку. Его профиль восхищал ее правильными чертами лица, какой-то римской классической красотой, и она стыдилась своих чувств, на ее щеках появлялся румянец. Шел легкий снежок. Он ложился им на лицо и таял, и если она смахивала его украдкой и жмурилась от ветра, то Адам не обращал на погоду внимания, смотрел прямо вперед с каким-то глубоким пониманием и вызовом, и, казалось, что по его печальному, освещенному тусклым светом фонарей лицу текут слезы.
В его добродушной, милой улыбке было что-то блаженное. С таким человеком, казалось, можно было говорить обо всем и даже самом сокровенном. Когда же говорил он, увлеченно и страстно, то его умные, глубокие глаза светились каким-то огнем откровения, само лицо, казалось, излучало свет, подобно сиянию на иконе при первых лучах весеннего солнца. Он увлекался своими мыслями, размышлениями, и увлекал за собой даже самого равнодушного слушателя. Он, как древний оратор, изливал свою великую душу, пытаясь тронуть сердца толпы, только на этот раз перед ним была женщина, пусть слабая и уставшая, но мечтающая о любви. Его слова трогали Юлию, разжигали ее давно потухший костер. Она еще пыталась бунтовать и сопротивляться, но уже не в силах устоять, чувствовала, как загорается ее сердце, а Адам все рассказывал о себе и Лауре, о той несправедливости, с которой им приходится считаться.
Его рука была большой и сильной, пожатие нежным и ненавязчивым. Она могла освободить свою руку, но уже несмела и шла покорно, ощущая себя маленькой и несмышленой девочкой. Ей нравилась эта игра. Она забывалась, наслаждаясь этой прогулкой вникуда, без цели и каких-то обязательств.
— У тебя высокая самооценка, — заметила она. — Ты очень дерзок…
— Каждый человек бог, который спустился на Землю, чтобы терпеть унижения. И все, что вокруг происходит — это только мои правила, я словно специально ограничил себя в своих возможностях, понимаешь? Но верь мне, что все в моих силах…
Он уже давно решил, что отведет ее на свою съемную квартиру, и Юлия, делая вид, что не замечает, куда ее ведут, или действительно она не замечала этого, всю дорогу жаловалась на своего мужа.
— Это мерзавец! Представляешь, моя близкая подруга — его любовница! И она переправляет мне его СМС-ки. А там такая лирика! Стихи собственного сочинения!
— Чего она добивается? — спросил Адам, срезая путь.
Они миновали пруд и остановились перед горкой, на которой стоял дом. Адам уже указал ей, что живет вон где-то там и даже показывал свое окно, но Юлия ничего не видела и только отмахивалась от снежинок, словно от навязчивых мух. Тогда он потянул ее за собой, и они стали карабкаться вверх в непредусмотренном для подъема месте. Им приходилось ступать боком, чтобы не соскользнуть вниз, и они даже запыхались и перевели дух. В этот момент, разрывая шум вечернего города, раздался звон колокола строящейся неподалеку церкви, и Адаму почему-то пришла нелепая мысль, что и мессия, взбирающийся на Голгофу, также брел, спотыкаясь и дыша из последних сил, только вот вместо тяжелого креста Адам тащил за собой заблудшую женщину и целый шлейф ее грехов.
— Чего добивается? Известно! — усмехнулась злобно спутница. — Хочет, чтоб развелся.
— Ну а ты, ты почему сама не уйдешь! — возмутился Адам. — Зачем тебе нужен муж, который не любит тебя!
— Понимаешь, мы живем у его мамы, и если что, я останусь на улице, да еще детей он может отнять, зачем мне эти проблемы? Перебесится да вернется! А этой сучке не достанется!
Они подошли к подъезду и стали отряхиваться от снега, стучали ногами, поправляли одежду, словно придавая друг другу приличный вид. Юля немного колебалась, когда Адам отпустил ее руку, словно предоставил ей выбор — заходить или не заходить, а ей так хотелось, чтобы ее подтолкнули, взяли за шкирку и бросили в пучину бездны, как несмышленого котенка. Она хотела не думать, казаться наивной дурочкой, но не получалось.
— Ты знаешь, — сказал он вдруг, глядя ей прямо в глаза, — самый большой грех на Земле — отвергать любовь тех, кто любит тебя.
В фойе их остановила вахтерша. Она недолюбливала квартиросъемщиков, требовала регистрации и жаловалась участковому. Адам еще раздражал ее тем, что водил постоянно подозрительных девиц.
— А, молодой человек, это что за барышня?! — строго сказала она, поправляя на своей голове кучерявый парик, в котором она была похожа на злобного пуделя.
— Марья Ивановна! Да это моя сестренка приехала, — соврал он, хотя знал, что ему все равно не поверят, а сам тихо, чтобы никто не слышал, пообещал принести завтра тортик.
— Ладно, проходите, — нахмурилась вахтерша. — Только того, чтобы порядок был!
Когда они зашли в лифт, Адам впервые при ярком освещении рассмотрел Юлию. В жизни она выглядела постарше, чем на фотографиях.
«Сколько ей? Тридцать пять? Сорок?» — гадал он.
В последнее время он дурил головы малолеткам и изрядно устал от их капризов. И сейчас, когда в его власти оказалась зрелая женщина, он чувствовал какую-то удачу. Юлия смотрела на мигающие кнопки лифта, читала похабные надписи на стенах. Ее взгляд блуждал, она уже свыклась с неизбежностью. Ему вдруг захотелось овладеть ей прямо в этом грязном и заплеванном лифте, и она, чувствуя его желание, прильнула к нему и даже поцеловала. Губы у нее были слабые, почти безжизненные, отдавали сладкой клубничной жвачкой. Адам обнял ее, коснулся губами ее красивой белой шеи и что-то прошептал приятное. Лифт открылся, но они не спешили выходить. Ей безумно нравилось, как его озябшие руки берут ее уставшее лицо бережно и ласково, словно дорогую хрустальную вазу, как его нежные пальцы блуждают по ее чувствительной коже, гуляют под ее густыми волосами, ласкают за ушами и затылок. У нее непроизвольно появлялись мурашки по всему телу, и она закрывала глаза, забываясь сладким ядом измены.
— Я не понимаю, что со мной… — шептала она, словно оправдываясь. — Это у меня в первый раз… Боже, боже… что я творю!
Она не заметила, как оказалась в его квартире. Помнила лишь, как не разуваясь и не прекращая целоваться, разбрасывала на ходу одежду, как предалась разврату, и все было словно во сне. И долго-долго звонил ее телефон и, должно быть, на том конце был ее нетерпеливый муж–тиран, а она, упоенная местью, извивалась под лаской другого мужчины, отдаваясь ему в каких-то животных и немыслимых позах, которые не могла себе позволить ни одна приличная женщина. Когда Адам кончил, она лежала минуту, не шевелясь, словно убитая, и глядела на потолок немигающим взглядом. По потолку ходили тени от фар проезжающих где-то автомобилей. Слышно было, как у соседей орет телевизор. Там шел какой-то мыльный сериал, чьи герои о чем-то спорили, выясняли отношения, а эти ползущие по потолку тени пугали ее, и она видела, что не одинока в этом страхе. Комната кишела тараканами, рыжими, противными, мерзкими, и они прятались от этих блуждающих теней куда-то за края оторванных обоев и кронштейны карниза. Но куда можно было спрятаться ей? Телефон Юлии издал слабый писк: он разряжался. Адам напрасно ласкал ее и слушал, как ее слабое сердце тихо стучит, а она машинально гладила этого незнакомого ей человека, имя которого даже не могла вспомнить, по его лохматой взъерошенной голове, и как ребенка прижимала к себе. Ей уже казалось, что между ними ничего не было, и она даже убеждала себя в этом. Ей вдруг захотелось уйти, и она отстранилась…
— Мне надо идти…
— Иди! — сказал он не сразу.
Она поднялась и стала собирать на ходу свою одежду, затем сама открыла входную дверь.
— Ты не думай… — что-то говорила она. — Между нами ничего не было и быть не может! Я все мужу расскажу.
Дверь захлопнулась, но он еще слышал, как она торопилась по лестнице, даже не дождавшись лифта, как к ней вернулась ее неуверенность, как трепетно отвечала она на чей-то настойчивый звонок, говоря, что бродит по магазинам, и печально улыбался.
ПОРТРЕТ ЛЮБИМОГО
Подъехав к шлагбауму в столь ранний час, водитель даже не притормозил и не назвал свое имя. Охранники еще издали приметили его машину по установленным видеокамерам, вели ее и заранее открыли проезд. Это были опытные ребята, в большинстве своем бывшие и даже действующие работники спецслужб, которые по иронии судьбы превратились в каких-то сытых лоснящихся швейцаров. «Хозяин», как они называли его за глаза, никогда не скупился на жалование, но все прекрасно знали, что даже за незначительный проступок или пущий пустяк он мог сослать их с насиженного теплого места туда, где плавилось железо и текла ручьями кровь. Хотя даже если повода и не было никакого, он все равно делал ротацию, чтобы никто не расслаблялся. Благо, «горячих точек», в которых можно проявить себя и схлопотать пулю в лоб, становилось все больше и больше.
На этот раз «хозяин» даже не посмотрел в их сторону, и его дорогой черный Мерседес плавно проехал на стоянку у самого входа в краснокирпичное тянущееся вверх здание с зубчатыми конусообразными башенками, из-за чего собственно оно и напоминало отдаленно средневековый замок где-нибудь в Германии или во Франции. На самом деле это была часть общего ансамбля и исторического облика какой-то бывшей купеческой усадьбы. В свое время, а речь идет о девяностых, Наймонд выкупил его за долги у властей и приватизировал вместе с придомовой территорией. Вообще он часто пользовался слабостью своих «партнеров по бизнесу», охотно вкладывая деньги в совместные венчурные и даже откровенно провальные проекты, и «забирать потом за долги» было для него в порядке вещей.
Чернокожий мужчина средних лет в сильно помятом костюме впопыхах открыл ему дверь машины и почтительно поклонился. В столь ранний час никто не ждал «хозяина», который по достоверным сведениям должен был быть в Давосе еще целую неделю.
— Здравствуйте, месье Наймонд, — сказал этот чернокожий на французский манер, но без издевки, на ходу затягивая галстук. Страсть к виндзорским узлам ему явно не шла.
Видно было, что он одевался в спешке, может быть, даже в темноте и все никак не мог привыкнуть к гражданской одежде. Это был Альберт, администратор, который мог позволить себе некие вольности, так как пользовался абсолютным доверием «хозяина», что было скорее исключением из правил.
— Как там наша принцесса на горошине? — спросил сухо Наймонд, выходя из машины и бросая ключи Альберту.
— Спит, — подхватил он их уверенной рукой. — Хороший сон всем нам идет на пользу.
— А вот мне что-то в последнее время не спится, — пожаловался Наймонд на бессонницу. — То кошмары мучают, то постельные блохи в гостиницах одолевают. И жаловаться некому, да и бесполезно все это.
Альберт вздохнул с явным сочувствием. Его босс редко пользовался услугами телохранителей, предпочитая передвигаться в поездках инкогнито на свой страх и риск.
Дверь в жилые апартаменты на втором этаже оказалась закрыта, но у «хозяина» был золотой ключик, и он без труда проник внутрь. Правда, какое-то время он еще стоял на пороге, словно обдумывая, пройти или не пройти, но приятный женский запах, витавший в воздухе, точно таинственный афродизиак, подействовал на рассудок. И мужчина, расстегнув верхнюю пуговицу своей рубашки, сделал шаг вперед. В комнате было просторно. Высокий свод создавал иллюзию нежно-голубого неба с прозрачными хрустальными люстрами, которые слегка звенели от сквозняка приоткрытой двери. Утренний свет проникал сквозь круглое, плохо зашторенное окно каким-то направленным лучом и падал на мольберт, стоящий у этого окна. Мольберт был закрыт от постороннего глаза простыней, но Наймонд интуитивно чувствовал, что именно там причина всех его беспокойств последнего времени. Но сдернуть простыню без согласия художницы, которая очевидно провела всю ночь за этим мольбертом, он не решался, но не потому, что старался соблюдать какие-то нормы приличия и морали, напротив, он был всегда чужд ко всему этому, предпочитая действовать решительно и наверняка. Просто сейчас, под действием обаяния спящей красавицы, Наймонд искал утешения в этих чутких и несомненно талантливых руках, чьи пальцы были украшены кольцами лучших ювелиров Европы и Америки, его подарками в знак уважения и восхищения этой женщиной.
Ее звали, кажется, Кети, но преуспевающий олигарх называл ее Кэти. Как и многие другие жемчужины в коллекции несмываемых пороков и тех поступков, на которые может быть способна человеческая подлость, эта гордая и несомненно красивая женщина досталась ему за долги. Правда, сам он сделал все возможное, чтобы все это осталось тайной, но, несмотря даже на его влияние на СМИ, эта темная история еще долго муссировалась журналистами с завидным постоянством. По их словам некий Гога, владелец одной крупной строительной компании, строящей проекты мирового значения на бюджетные деньги то ли проигрался в пух и прах в казино, то ли «встрял на бабки» с чеченцами-ваххабитами, и, чтобы как-то выйти из ситуации с наименьшими потерями, он обратился за помощью к Наймонду. Сумма была совсем немаленькая, и в качестве надежного залога то ли в шутку, то ли в серьез Гога отдал единственное ценное, что было у него тогда, — свою любимую жену Кэти, рассчитывая в скором времени полностью рассчитаться с долгами. Но время шло и шло, и беспечный муж, периодически выпрашивающий клятвенными обещаниями рассрочку, куда-то бесследно исчез, как впрочем часто обычно бывало с теми, кто вел нечестную игру с Наймондом. Таким образом, тридцатилетняя красавица Кэти, гордая грузинка из знатного рода, точно певчая птица, оказалась в золотой клетке. Конечно, она могла психануть, послать к черту всех мужчин, замешанных в ее «заточении» и уехать к родителям в Грузию, но она приняла все это с должным спокойствием бургундской принцессы Хильдико и предпочла грустить по мужу, так подло предавшему ее. Она грустила так сильно, так увлеченно, что не знающая границ тоска ее раненного сердца со временем перелилась в нечто выразительное и художественное — она прекрасно и очень талантливо рисовала горы, долины, все то, что окружало ее в далеком и счастливом детстве и, конечно, виноград — символ ее многострадальной родины. Наймонд всегда поощрял искусство и сам лично организовывал ее выставку в Ницце, что несомненно сближало заложницу-художницу и ее мецената. Уже скоро на многие ее удачные работы начали охоту ценители-коллекционеры со всего мира, и ее заветное имя звучало на их устах с благоговейным шепотом, как самая сладкая нота в аккорде красоты и вечности.
Успехи и такая известность со временем дали ей толчок к самодостаточности и даже независимости, тем более Наймонд никогда не держал ее, предоставляя полную свободу для творчества, так и в личной жизни, но Кэти оставалась добровольной «узницей» замка со всеми вытекающими последствиями. Возможно, ей хотелось красиво уйти, и она просто ждала подходящий момент для этого ухода или, может быть, она до конца надеялась, что муж вернется и принесет выкуп. Никто не знал, что творится на самом деле в ее душе. Она ни с кем не откровенничала, предпочитая затворничество и замкнутость, а Наймонда всегда держала на расстоянии, но не пренебрегала им, принимая подарки и помощь. И он, как опытный мужчина, ненавязчиво внушал ей свое могущество и делал все возможное, чтобы она боготворила его.
Сейчас, любуясь ее обнаженным профилем, (Кэти всегда спала без одежды), он впервые к удивлению для себя вдруг осознал, что ревнует ее и ревнует к чему-то неизвестному и непременно гибельному для него, к тому же уже свершившемуся, чему она так сладко и упоительно улыбалась во сне. Эта чудесная, ни с чем не сравнимая улыбка, так долго не сходящая с уст, даже когда спящая красавица нежилась перед ним, непроизвольно лаская и поглаживая свою остроконечную и высоко вздымающуюся грудь, мучила его и истязала, точно на дыбе разрывала на части. Он чувствовал и понимал одновременно и этот подкрадывающийся болезненный страх от того, что он не один, что у него есть соперник, и неопределимое желание обладать этой уже павшей в его глазах женщиной даже через силу и сопротивление с ее стороны.
Сейчас он водил скулами, бледнел, сжимал кулаки, хмурился, с великим откровением принимая для себя то, что Кэти улыбается не ему, находясь в том таинственном забытьи, на которое его власть оказывалась бессильной, и он слушал и слушал, как тихо постанывала она во сне, и понимал, что даже в бесконечности есть свои границы.
«Красивых женщин без присмотра нельзя оставлять, даже когда они спят. Бог знает, что им снится», — подумал он тогда, все еще пытаясь избавиться от навязчивого чувства ревности и досады на Кэти.
Затем Наймонд отвернулся от постели, где под шелковым балдахином, в мягких перинах, с раскиданными по подушке волосами так привольно и безмятежно спала обнаженная Кэти, и посмотрел на мольберт. Он вдруг пришел к убедительному выводу, что он и никто другой вправе знать, что там скрывается за простыней, и словно от гнева его сверкающих глаз робкая простыня сама сползла вниз, и он вздрогнул, хватаясь за сердце.
Там, на широком листе бумаге, в черно-белых тонах, был изображен молодой мужчина, не он, Наймонд, а другой посторонний мужчина в старомодной шляпе и длинном сером пальто. Тучи нависли над ним, кажется, шел мокрый снег, и солнце едва пробивалось. Он стоял спиной к зрителю на мосту в окружении серых коробок промзон и почти сливался с ними, вглядываясь в освобождавшуюся ото льда реку, и видно было, как сильный ветер играл с полами его одежды, уже запрокинув галстук за плечи, и как этот мужчина придерживал рукой шляпу, точно намереваясь сделать почтительный поклон кому-то.
Краски еще не высохли, Кэти случайно или намеренно добавила в них больше воды, и свежие разводы внизу создавали иллюзию чего-то туманного и грустного. Рассматривая их, Наймонд заметил одну незначительную деталь, как на асфальте валяется кукла, замызганная грязью, втоптанная в эту грязь, с открытым от удивления ртом. Обычная, оброненная кем-то кукла… но она произвела на смотрящего неизгладимое впечатление, пожалуй, даже большее, чем этот ненавистный незнакомец, к которому он ревновал свою Кэти.
Кто-то вдруг незаметно мягкой поступью, ступая босиком по персидским коврам, подкрался к нему и закрыл глаза… Он вздрогнул, узнав нежные пальцы своей неподвластной ему любовницы.
— Кэти, черт возьми, Кэти… Ты меня напугала, — прошептал он, убирая ее руки со своего лица.
Красавица прильнула к нему, и приятный жасминовый запах ее кожи вскружил ему голову. Он обнял ее, попробовал поцеловать, но она уклонилась и сама поцеловала его в шею.
— Тебе нравится? — спросила она, и он даже не сразу понял, о чем она спрашивает, то ли о картине, то ли об этом поцелуе и прикосновении рук.
Раньше она никогда не подпускала его к себе, а он никогда не пользовался своей властью и положением, и сейчас, когда он весь был одержим жгучей ревностью, когда, казалось, только смерть могла искупить ее, эта женщина обнимала его за плечи, вглядываясь в его глаза и лукаво улыбалась. Но это была уже другая улыбка, и ему стало еще больнее.
— Так тебе нравится? — и Кэти расстегнула ему верхние пуговицы пиджака, сдунула какие-то пылинки с плеча… — Нравится?
Ноги не слушались его, голова кружилась, и Наймонд обессиленный опустился на кресло, схватившись за голову.
— Что с тобой? — испугалась женщина. — Ты болен? Опять Сказочник?
Он кивнул.
— Подожди меня сейчас, милый, я скоро приду… — сказала она тогда и, это «милый», это «скоро приду» значило для него больше, чем таблетка аспирина.
Но как и положено женщине, она заставила себя ждать, даже когда он очень нуждался в ней, и он, так и не открывая глаз, еще долго слушал шум воды, доносившийся из ванной комнаты, и невольно представил ее, стоящую под теплыми струйками воды, с запрокинутой назад головой, ловящей нежно губами эти теплые струйки, ее мокрые черные волосы, спадающие до самых ягодиц, вздымающуюся острую грудь, которой он только что любовался, и вот опять мужская ладонь, не его, чужая, вдруг ложилась на эту грудь, теребила соски, зажигая в них искру и твердость, опускалась ниже по мягкому животу и… Кэти вдруг вскрикнула, и Наймонд словно очнулся.
— Холодная! — донеслось из ванной комнаты.
Наймонду уже доложили проблему с котельной, но другое сейчас его волновало куда гораздо больше, чем починка отопительного котла в одной из его московских резиденций.
— Кто он? — спросил сурово Наймонд, обращаясь скорее в пустоту, чем к Кэти, и сам удивился решительности своего голоса.
Кэти вышла из ванной, намотав на голову махровое полотенце, и улыбаясь, осторожно на цыпочках подошла к нему и уселась у его ног, точно рабыня или наложница.
— Я не знаю… Никогда раньше его не видела… Просто навязчивое воображение…
Он вдруг почувствовал, что она недоговаривает, что самое ужасное для него давно случилось, и его лицо побледнело. Потом он каким-то усилием воли совладал с собой и, сжав кулаки, проговорил:
— Я не знаю, что со мной происходит, Кэти… Я словно прогневал Бога, и Он карает меня. В последнее время я совсем не сплю. Снятся кошмары, как женщина без лица гоняется за мной, и у нее в груди нет сердца. Одна кровоточащая пустота… Потом это еще, совсем некстати, повышение ставки ФРС, и мне опять придется ругаться с Рокфеллерами… Потом еще эти капризы жены. После трагедии с сыном она словно с цепи сорвалась и требует развода… Потом еще…
Кэти привстала на колени, что было совсем непохоже на нее, и посмотрела на Наймонда снизу вверх с каким-то должным смирением. И этот взгляд женщины, которая всегда вела себя гордо и независимо с ним, окончательно поверг его в пропасть, он понял, что не может сопротивляться, и закрыл глаза.
— Потом еще ты, Кэти… Так нельзя со мной, Кэти… Никто не смеет со мной так…
Женщина приблизилась к нему, и он вдруг почувствовал, как ее ловкие руки идут по его коленям, расстегивают ему ширинку на брюках.
— Тс-сс… — сказала она, хотя он и так уже молчал. — Я сделаю это быстро, и это ничего не значит. Просто я вижу, что тебе нужно расслабиться, срочно расслабиться… Дело даже не в том, как мы относимся друг к другу. Тебе нравится?
Он не ответил, но его вальяжная и раскрепощенная поза, все его неторопливые и непринужденные движения на кресле подсказывали Кэти, что все, что она делает сейчас с ним, ему и, правда, жизненно необходимо.
— О, Кэти… — лишь простонал он, чувствуя ее нежное касание. — Ты тоже делала это с ним… Я знаю…
— Тс-сс.. — и губы Кэти слегка коснулись его там… — Не думай сейчас об этом. Это ничего не значит… Это ничего не значит…
— Ты любишь его? Любишь? — Наймонд требовал только правды, тяжело дыша от переполняющих его эмоций и тыча в сторону мольберта, но ему намеренно не отвечали, и он знал почему, и когда, женщина отрывалась от ласк и приподнимала свои преданные глаза, наивно моргая длинными ресницами, она произносила одно и то же…
— Это ничего не значит… Это ничего не значит…
И эти многозначительные для него обрывки фраз, звучащие не то в оправдание, не то как насмешка, еще больше удручали его. Он уже учащенно дышал, чувствуя, как вот-вот волна накроет его. Потом он вспомнил про незаряженный пистолет, лежащий в кармане пиджака, и это было странно. Ему делали первоклассный минет, а ему хотелось застрелиться. Хорошо, что Кэти не видела оружия, а когда щелкнул затвор, то было уже поздно. Он вдруг напрягся, и сильная струя молниеносно ударила ей по лицу, и она отпрянула, точно смущенная содеянным.
— Это ничего не значит… — вскрикнула женщина.
Испуг при виде оружия быстро проявлялся в ее черных и полных слез глазах, и Кэти то ли инстинктивно, то ли в рамках самозащиты показала Наймонду язык, ловя им остатки его обильного семени, словно какая-то дешевая шлюха.
ХОРОШАЯ НОВОСТЬ
— У меня в последнее время странные вещи происходят… — призналась Анна, прижав телефонную трубку к уху. — Куда бы я не пошла, я встречаю знакомых, причём таких, которых по определению не могу встретить. J’ai une petite impression de d;j; vu… (У меня такое сильное чувство дежавю) … И так второй месяц. Может ты знаешь что это значит, mon cher?
Она все еще не решалась сказать новость, от которой зависело все ее женское будущее. Эта новость буквально изменила все ее сознание, придала ей уверенности и той веры, что все, что она хочет и планирует в этой жизни, она непременно достигнет и достигнет во чтобы то ни стало. Хоть по головам пройдет, и плевать на мнение других!
Мужчина на той стороне медлил с ответом, словно он не ожидал звонка или был застигнут врасплох.
— Мне нужно увидеть тебя, — продолжила Анна. — Я присылала тебе СМС, а ты игнорировал их…
— У меня заблокировали номер, не успел предупредить тебя! — ответил наконец Наймонд, собирая остатки своего спокойствия.
Его глаза следили за дорогой. Неприличного цвета «копейка» маячила перед сверкающим носом «шестисотого мерина» и словно намерено раздражала и без того оголенные нервы. Дорога была узкой и извилистой, с какими-то выбоинами и пробоинами, а встречный поток не давал возможности вырваться из плена медленной езды. Наймонд, делая уже не первую попытку выехать на встречку, ругался про себя. Вот почему он с таким наслаждением и азартом нажал педаль газа до упора, когда момент истины настал.
«Придурок, что ты хочешь на своей развалюхе!?»
Но вредная «копейка» тоже вышла на встречную полосу и не пропустила Наймонда, который изо всех сил жал на гудок и светил фонарями дальнего света.
— Чем ты сейчас занят, mon cher? (мой дорогой) — спросила его опять Анна в телефонную трубку.
Мужчина не хотел признаваться, что находится в пути, что мчится именно к ней, к ее пошлым ласкам, предпочитая сделать сюрприз своим неожиданным появлением.
— Доедаю последние капли супа, — ответил он уклончиво, — и в них плавает мертвый блестящий жучок, непонятно каким образом нашедший свой последний приют в моей тарелке, и мне почему-то его жаль… он маленький, блестящий, наверно, любил летать и пить утреннюю росу на восходе солнца, и я беру его хрупкое тельце своими холодными и дрожащими пальцами и продолжаю доедать суп. О чем я думаю? Наверно, о том, что жизнь не такая простая штука какой кажется…
— Не сиди дома. Joli temps, n’est-ce pas? (Погода прекрасная, не так ли? — засмеялись на той стороне трубки. — А то сидишь, мрачными мыслями голову обматываешь. Ни к чему это. Жизнь, конечно, не простая штука, но не безнадежная ведь! У тебя очень странные взаимоотношения со смертью…
— Да знаю… — отстраненно ответил он и вдруг выругался, нажимая резко на тормоз. — Ну какой придурок! Кто им права раздает!
Красные стопы «копейки» вывели его из равновесия.
— С кем ты там ругаешься? — забеспокоилась девушка. — Ответь мне, ты не дома? Ты меня обманываешь! C’est tellement vilain que… (Как нехорошо, что…)
— Успокойся! — и эти грубые слова скорее относились к нему самому. — Черт! Черт! Я перезвоню тебе, Анна! Сейчас не совсем удобно!
— Attends un peu (Подожди секунду), просто я хотела сказать тебе…
— Что сказать? Говори быстрей, мне некогда!
— On va avoir un b;b;! — быстро обронила Анна и замерла, ожидая реакцию своего любовника.
— Что? — не разобрал он ее французский.
— У нас будет ребенок, дурень!
Наймонд припарковался у подъезда, заехав одним колесом прямо на тротуар. Посмотрев в зеркало, он поправил прическу и ухмыльнулся. Седина немного красила его, придавала солидность, но и невольно напоминала, что время течет безвозвратно. На часах было двенадцать. В это время у Анны обычно заканчивался урок и создавалось небольшое, но достаточное окно, которым часто пользовался Наймонд, отдыхая от вечных капризов жены.
«Baise-moi comme tu baises ta folle femme» (Трахни меня, как ты трахаешь свою дуру-жену), «Nimond, je veux te faire une pipe» (Наймонд, я хочу тебе отсосать), «J’ai mis un peu de champagne ; refroidir» (У меня там шампанское в холодильнике). Французская пошлая речь, льющаяся обильным потоком из уст этой распутной во всех отношениях женщины, успокаивала его, спасала от стресса, и одновременно подсаживала, точно наркомана, на иглу и таблетки. И каждый раз, когда он обещал себе, что порвет с этим злом раз и навсегда, он сдавался и летел на свое «rendez-vous d’amour» по первому зову любовницы, неприлично возбужденный, абсолютно глупый, словно восемнадцатилетний юнец.
Анна была фанаткой этого языка, профессиональным лингвистом и преподавала на дому только состоятельным девочкам. Почему-то к мальчишкам она относилась неприязненно, может психологическая травма из детства или что-то еще, но она всегда считала их ни на что не способными.
Когда машина заехала на тротуар, то невольно преградила путь идущей с тяжелыми сумками старушке. Пожилая женщина встала как вкопанная, ей пришлось обходить машину, но Наймонда никогда не смущали чужие проблемы. Он был высокомерным эгоистом, нетерпимым к бедным, в какой-то степени человеконенавистником и даже тайно мечтал, чтобы население планеты сократилось до минимума в следствии каких-то эпидемий и войн.
Когда он, в черном костюме с огромным букетом красных роз, выбрался из машины, то брезгливо поморщился, услышав недовольное ворчание и справедливые доводы в свой адрес. Затем он уверенным шагом подошел к домофону, совсем не замечая старушку, и набрал консьержку.
— Я в квартиру Мелиновских, господин Наймонд, — представился он сухо и, услышав сигналы открывающейся двери, зашел в подъезд.
Консьержка лет сорока восьми, усатая и еще в теле, в какой-то мышиной серой кофте, оторвала взгляд от телевизора и посмотрела на вошедшего сквозь толстые запотевшие линзы своих очков. Этот мужчина нравился ей всегда, но не потому что каждый раз дарил шоколадку или конфеты, а потому что он, даря это, смотрел на нее, точно ее никогда не было, точно она была пустышкой и полной дурой. Но она-то все понимала, к кому и зачем едет этот успешный и женатый мужчина, и с этим пониманием чувствовала в себе тайное сладостное непередаваемое словами превосходство, схожее, пожалуй, только с оргазмом. На этот раз Наймонд вежливо кивнул ей и сразу поспешил к лифту. Про конфеты он забыл, но консьержка даже не обиделась, только сняла нервно очки и протерла их. Потом она словно спохватилась, выбежала из своей душной и ненавистной будки, какая-та страшная и убогая, и закричала ему вслед:
— А у нас лифт сегодня барахлит!
Но Наймонд, закрытый букетом роз, уже зашел внутрь, и нажал кнопку нужного этажа. И пока он поднимался к Анне, лифт несколько раз замедлял движение, останавливался на промежуточных этажах и грозился сломаться, но находящийся в нем мужчина был непреклонен.
— У меня после дня рождения какая-то депрессия, представляешь, вчера вечером расплакалась прямо на работе, так что-то себя жалко стало, ну почему мне не везёт… — улыбнулась Анна, вдыхая запах роз и провожая гостя к себе в комнату.
— Просто ты не похожа на других.
— Утешил! — и Анна поставила цветы в хрустальную вазу на окне.
Затем она задернула шторы, придавая невольно интим в помещении, и он с нескрываемой жадностью смотрел, как тянется она к карнизу, как ее покатые бока дразнят его.
— Анна, я же не платок для слез, пойми.
— Я тебя не считала платком для слёз, я тебя считала своим другом, от того и поделилась с тобой! А надеется мне больше абсолютно не хочется, я буду продолжать жить для нашего ребенка, и в одном я точно уверенна: я больше никогда не смогу доверять мужчинам… J’ai ;t; stupide, voil;! (Вот я была дурой!) — и она опасно приблизилась к нему. — Я тебя ни чем не обидела?
— Меня сложно обидеть, я непробиваемый и жестокий! Все в порядке.
— Я бы этого не сказала, ты ведь очень нежный…
Анна положила свои руки ему на плечи и обняла его. Ее домашний халат спал к ногам, обнажив ее тело.
— И нежность, и жестокость, и глупость, и разум, и слабоволие и сила — и все это во мне одном, — констатировал он в приятном порыве чувств, целуя полную женскую грудь. — Теперь представь, как меня бросает по жизни.
— Ты знаешь, а у нас много общего, как это ни странно звучит. Я думаю, это хорошо, потому что мы разносторонние, с нами интересно! Как ты считаешь?
Но Наймонд ответил не сразу. Он продолжал терроризировать ее и без того покрасневшие соски и, наконец, оторвавшись от них, признался:
— Спасибо тебе, я так мечтал стать отцом!
После новости о беременности любовницы, Наймонд стал приходить чаще, приносил фрукты. Его забота удвоилась, и Анна не знала как нарадоваться всему происходящему. Она иногда упоминала о том, что ребенок родится вне брака и что ее это не может не волновать как незамужнюю женщину. Наймонд выслушивал ее беспокойство и говорил всегда одну и ту же фразу. «Все будет хорошо». Анна уже чувствовала уверенность, в том что он начинает ценить ее больше, и однажды даже она услышала от него нечто похожее на скорый развод со своей женой.
Обычно все встречи происходили урывками, в спешке, и Анна всегда чувствовала, что делит своего мужчину с другой женщиной, но она тогда смирялась с этим. Но к приближающимся родам она напротив стала невыносимой и более капризной, и все чаще предъявляла к отцу своего будущего ребенка претензии. Ее особенно бесило, что когда ей так нужен был Наймонд, то его не было рядом, что он не мог приехать к ней по первому ее зову и находил при этом какие-то дурацкие отговорки. То он ссылался на свою жену и на дурацкую седьмую годовщину их первой встречи, то на занятость на работе или еще на что-то подобное… Но она ждала своего часа как терпеливый рыбак, затаившийся в зарослях тростника, и вот уже с большим животом и опухшими от недосыпания глазами Анна бродила взад-вперед по комнате в ожидании родов. Это были ее первые роды, но она относилась к ним поверхностно, хотя понимала, что именно рожденный потом ребенок навсегда свяжет ее и Наймонда прочной нитью. Как это не странно, но все что касается рождения и материальной помощи в таком случае, она не была требовательна к Наймонду, и даже решила рожать сама, дома, вопреки уговорам близких подруг. Все что она просила у будущего отца ребенка, это банку серной кислоты, и он, поддавшись ее капризу, доходящему иногда до истерического припадка, достал ей опасную жидкость.
— Зачем она тебе сдалась? — ругался он. — Я дам тебе охрану, возьми деньги, хочешь, я отправлю тебя на Красное море? Родишь в Израиле под присмотром лучших специалистов?
Но Анна была непреклонна, убирая в шкаф литровую банку с предупреждающей этикеткой.
— Apr;s tout, la maison d’un homme est son ch;teau! (В конце концов, мой дом — моя крепость!) — говорила она, не доверяя никому и просто панически боясь, что когда-нибудь в дом ворвется грабитель или насильник, и будет издеваться над ней, над ее еще не рожденным ребенком, а Наймонда не будет рядом. — Лучший мой защитник — это ты! Почему ты не со мной, Наймонд? Пора уже сделать выбор… Ты будешь там блинчики жрать со сгущенкой и нахваливать свою кулинарную кудесницу — любимую женушку, а я тут одна с банкой серной кислоты и со своими схватками… Двуличная скотина…
ЗОЛОТОЙ ПИСТОЛЕТ
Наймонд так и сидел в кресле с закрытыми глазами, пока Кэти облачалась в шикарное красное платье и надевала свои чудные любимые сапожки. О чем он думал, никто не знал. За все это время он не проронил ни слова, ни извинился перед ней, ни поблагодарил. Рядом с мужчиной на журнальном столике, в вазе с фруктами, лежал пистолет, который так сильно напугал ее.
— Ты знаешь, — вдруг сказала она, не выдержав это молчание. — Я ухожу от тебя, и мне ничего не нужно.
Она вдруг стала стаскивать со своих пальцев ювелирные украшения, рыться демонстративно в сумочке, и только тогда он открыл глаза и железным взглядом остановил ее.
— Присядь, Кэти, — начал он, и она подчинилась. — Все, что ты считаешь должным, делай. Я никогда не удерживал тебя, и если ты думаешь, что твой муж Гоги мне что-то должен, то ошибаешься. Мы давно с ним в расчете. — Его злая ухмылка опять напугала ее. — Дело в другом, Кэти. Если ты уйдешь, если ты уйдешь… — ее покровитель медлил, и она просто дрожала от ужаса, но тут он вдруг перешел на мягкий тон… — Пойми, Кэти… У меня нет такого близкого друга, как ты. И я почему-то считал, что в этой дружбе между мужчиной и женщиной нет место третьему, но он появился. Нет, пожалуйста, не оправдайся… Я виноват.
Раньше Наймонд никогда и ни перед кем не извинялся и не признавал своих ошибок, тем более в присутствии женщин. По крайней мере, он не помнил об этом. Упертый как танк он полз по ухабам жизни, сметая все на своем пути, и те, кто случайно подпадали под его раздачу, по его мнению сами были виноваты в этом. Такова жизнь… Как любила часто повторять с поводом и без повода его бывшая любовница, а ныне его жена Анна, «C’est la vie».
— О, Наймонд, — простонала Кэти и бросилась ему на колени. Она быстро простила его, и сейчас испытывала к нему первые ростки жалости. — Это ты меня прости… Ты меня так сильно напугал, Наймонд… Я твой друг и всегда им буду, но не рассчитывай на мои чувства. Я сама еще не разобралась в них.
Мужчина обнял ее и хотел поцеловать, но она снова уклонила губы и подставила щеку.
— Сказочник прав, говоря, что все женщины слеплены из слишком мягкого пластилина… — нахмурился он и посмотрел куда-то в пустоту, но Кэти взяла его уставшее небритое обиженное на весь мир лицо в обе ладони и развернула к себе, всматриваясь точно в зеркало. Их глаза встретились, медленно проникая друг другу в душу.
— Верь мне, — улыбнулась Кэти, все еще продолжая сидеть у Наймонда на коленях. — Твой ужасный Сказочник исчезнет навсегда… Я помогу тебе…
Олигарх печально улыбнулся и тронул пальцем уголок ее рта, пошевелил им нижнюю губу.
— Ты такая хорошая Кэти… — выдохнул он.
Она улыбнулась в ответ и прошептала:
— Ты мне не веришь… А зря… Ты думаешь, я такая дура, что соглашаюсь со всеми доводами твоих психоаналитиков? Нет. Прежде всего, я твой друг, Наймонд, настоящий друг, который несет ответственность за тебя, и я знаю, как тебе помочь… — и она сама поцеловала Наймонда в лоб. — Не думай, что это жалость с моей стороны, хотя может быть, и жалость. Но она пройдет сейчас… Как проходит весенний дождь. Видишь, солнце уже сияет, новый день — новая пища! Ты должен рассказать мне все, как есть. Понимаешь?
Он кивнул, чувствуя как в объятиях Кэти он успокаивается, и ему хочется спать.
— Ты устал, может быть, поговорим завтра. Я заодно съезжу в город, куплю себе яркие краски…
— Нет, нет! Еще один день я просто не выдержу… — и Наймонд покосился на пистолет в вазе.
Затем его рука полезла в карман пиджака, и он поймал себя на мысли, что опять может напугать Кэти, которая подумает, что там очередное оружие.
— Посмотри, — вытащил он кусочек зеленого пластилина.
— Что это? — недоуменно спросила Кэти. — Пластилин?
— Он дал мне его при встрече. Сказал, что это важно для меня. До этого он пугал меня страшными сказками. Ты же знаешь, что его сказки сбываются.
— Но откуда он взялся? Как ты думаешь, кто он, призрак, живой человек?
— В том то и дело, что живой. Не призрак, ни дух, а живой. Однажды мы с ним вцепились, и я разбил ему губу. Он, конечно, тоже изрядно потрепал меня.
— Если он живой… Значит, его можно убить… — заметила Кэти.
— Можно… Но я не смогу. Я это понял, еще когда он появился в первый раз. Тогда… Та ужасная ночь, когда мне сообщили, что мой сын обгорел в трансформаторной будке… Сказочник пришел ко мне из ниоткуда, минуя охрану, со связкой ключей и знанием всех секретных кодов… Он обладает гипнозом, это очень страшный человек, Кэти… Не дай бог, тебе встретиться с ним… Он говорил мне всякие гадости, намекал, что я плохой отец и только я виноват в той трагедии. Да как он мог такое сказать мне! Жалкий ублюдок! Я просто взбесился… Вцепился ему в шею, пытался душить его, но чем больше я причинял ему боль и увечья, тем больше эта боль и увечья переносились на меня. И я стал задыхаться, а он смеялся надо мной, кричал, отбиваясь от моих кулаков: «Как боги к нам, так и мы к богам». У меня до сих пор этот крик в ушах, жуткий, противный крик… Ненавижу его, ненавижу-у…
Наймонд сжал кулаки и хотел встать, чтобы пройтись по комнате, но Кэти поцеловала его опять в лоб.
— Успокойся, успокойся, мой милый и хороший друг, успокойся…
— И эти сказки, ужасные сказки… — продолжал Наймонд, бледнея. — Я сначала не верил им, думал, бред сумасшедшего, не обращал внимания на всю его болтовню, игнорировал все, думал, что этот ужасный рассказчик уйдет, как и пришел, но потом… Потом его сказки стали сбываться… Думал, что совпадение, но нет… Ты знаешь, что мы все: ты, я, любой другой человек — все его сказочные персонажи… Все, что он выдумывает с нами, так и происходит, хотим мы этого или нет…
— Ты преувеличиваешь его способности…
— Нет, Кэти… Да что ту говорить. Вот его последняя сказка… Я возвращаюсь к тебе, Кэти. Просто сбегаю с конференции, меня упрашивают подождать, впереди важные переговоры, сделки века, завтра будут бомбить Иран, а впрочем какая разница, кого будут бомбить… но я лечу к тебе, Кэти. Потом все происходит, как и произошло… И сейчас ты расскажешь мне, как изменила мне, — и мужчина оглянулся на мрачный мольберт, — ты расскажешь мне, совсем не щадя меня, что он творил с тобой, и…
— Прекрати! — и Кэти спрыгнула с колен, пораженная его интуицией.
— Я ничего не буду рассказывать… Как видишь, не все в сказках правда.
Кэти вдруг взяла пистолет из вазы. Его золотая рукоятка приятно легла в ее теплую маленькую ладонь, точно была сделана под нее. Кэти нравилось держать смертоносное оружие, и приятная волна прошлась по ее коже. Этот золотой пистолет придавал ее руке необыкновенную легкость и утонченность, и красавица машинально взмахнула рукой. Пожалуй, так увлеченно в момент озарения по снежному полотну водит обмакнутой в свою кровь кистью только гений-художник.
— Осторожно, Кэти… Пистолет заряжен, — предупредил Наймонд, отмечая по себя, что эта красивая женщина перед ним с пистолетом заслуживает восхищения.
— Позволь мне, я возьму это с собой… — сказала она и положила оружие в сумочку.
Наймонд продолжал сидеть в кресле, подавленный, в задумчивых воспоминаниях, и соблазнительная грузинка в красном платье взяла его за руку и увлекла за собой.
— Куда ты меня ведешь, Кэти? А впрочем, я знаю, Кэти… Сказочник описал мне это подробно, смакуя подробности, и мы не сможем сопротивляться… Да, Кэти…
Когда Наймонд ушел, а уходил он, всегда не прощаясь, по-английски, как зазнавшийся лондонский сноб, оставив лежать еще не остывшее от страстных поцелуев ее изнеженное тело, она посмотрела с тоской на прикрытый мольберт и снова задумалась о человеке в плаще и в шляпе. Ароматы мужского парфюма и дорогого табака любовника еще веяли по студии, смешиваясь с запахами краски и бумаги, но она думала о незнакомце.
Кто он был и почему стал появляться настойчиво в ее сознании и даже во снах, она не знала. Почему он все время стоял к ней спиной на каком-то старом мосту с перебитыми перилами, печально глядел вниз, словно думал о смерти. Кэти подходила к нему, и ее сердце разрывалось от боли и переживания, она пыталась окликнуть незнакомца, но мужчина не замечал ничего вокруг: ни стука ее каблуков, ни шелеста ее платья, а сил кричать не хватало, и Кэти просыпалась от какого-то неприятного удушья и непонятного бессилия. Почему образ этого человек был ей дорог, не просто дорог, но в какой-то момент женщина вдруг призналась себе, что любит его, причем, даже не смотря на отличные взаимоотношения с Наймондом, о которых можно было сейчас только мечтать любой женщине из творческой среды и не мира сего, к которым относила себя она. Наконец художница решилась запечатлеть незнакомца акварелью в черно-белом варианте и начала свою работу в тайне от Наймонда, боясь спугнуть, казалось бы, долгожданное счастье и перемены к лучшему.
ГДЕ-ТО В АБХАЗИИ
Маата Саидан — живописное место среди колхидских гор в южной части самопровозглашенной республики Абхазия. Прекрасный воздух, гостеприимные жители и ни с чем не сравнимое море с дельфинами и дикими пляжами, что еще надо любителям экстрима?! Все это — страна души, могучая и дремлющая энергия которой, уходит своими корнями вглубь истории, неизвестной истории…
Еще до Великой Отечественной на эти земли обратил внимание вождь всех времен и народов Иосиф Сталин и построил здесь на непреступном откосе, посреди вековых пицундских сосен, в полной гармонии с самой Природой, великолепную дачу. Дорога к ней была извилиста и строго засекречена. Свидетели тех событий: местные жители, строители, водители, военные, архитекторы — все канули в Лету, и не удивительно, что после скоропостижной смерти вождя под действием мягкого субтропического климата она заросла бурьяном, и дача пришла в запустение. О ней словно благополучно забыли, хотя ни раз самоотверженные партизаны времен грузино-абхазского конфликта натыкались на колючую проволоку и глубокие рвы некогда строго режимного объекта. Потом после победы власти самопровозглашенной республики общими усилиями все же превратили Маата Саидан в нечто наподобие музея-заповедника, но из-за сложного рельефа местности и отсутствия хоть-каких-то гарантий безопасности туристы не спешили туда. Вот почему одному олигарху из России удалось выйти на сделку и в обмен на существенные инвестиции приобрести дачу Сталина в собственность, не смотря на сложность в законодательстве. Но собственно ничего существенного в инфраструктуре с того времени не произошло. Олигарх не спешил вкладывать средства в Маата Саидан и уж тем более пускать сюда любопытных журналистов, и, как прежний хозяин, появлялся здесь крайне редко, обычно зимой, на вертолете, когда начинают собирать цитрусовые. В одну из таких зим и произошли те события, о которых пойдет речь ниже.
Адам сомневался до самого последнего момента и уже перед самым аэропортом спросил Кэти:
— А может, я совершаю ошибку? Меня словно несет дьявол! Я не могу остановиться…
— Ну что ты такое говоришь! — успокаивала его Кэти. — Даже если это ошибка, пусть так. Но если ты сейчас оступишься, если сомнения пересилят тебя, она всегда будет напоминать тебе о твоей трусости.
Они стояли у табло расписания вылета в первом терминале. До окончания регистрации на посадку рейса Москва — Адлер оставались считанные минуты. Кэти нежно обняла мужчину и почувствовала, как тот волнуется и даже дрожит.
— Ты же остаешься здесь, — упрекнул ее Адам. — А там, говорят, хорошие виды…
— Мне нельзя туда, ты же знаешь… Его жена сожрет меня вместе с кисточкой и палитрой. Хочешь, я расскажу тебе напоследок притчу.
— Какую? — удивился он.
— Я ее прочитала, а где не помню, — и женщина поправила прическу, собираясь с мыслями.
Умер человек, и к нему является его ангел-хранитель и спрашивает:
— Посмотри, что ты видишь?
— Я вижу бескрайнее море и два следа, оставленные от босых ног на мокром песке. Словно двое друзей шли по этому берегу, держась за руки, — отвечает человек.
— Так знай, что море, которое ты узрел, — это вечная жизнь, а следы, ведущие к нему, оставили мы с тобой.
Присмотрелся тогда человек и заметил, что иногда один след прерывается.
— Это были твои самые трудные моменты жизни! — улыбается ангел-хранитель.
— Ах, вот как! — возмущается человек. — Значит, в самую тяжкую минуту ты покидал меня!
— Нет, что ты! –восклицает ангел. — Я просто нес тебя на руках!
— Красивая притча… У тебя, Кэти, просто дар убеждать. Может, стоит тебе подумать, как организовать какую-нибудь религиозную общину. Я буду твоим первым адептом.
— Может быть, но сначала выполни мою просьбу и встреться с ним.
— О, Кэти, я словно слепой котенок… — все еще сомневался мужчина в шляпе.
— Адам, доверься мне, — она посмотрела ему прямо в глаза. — Просто светильник на стене внезапно погас, и сейчас ты с интересом присматриваешься к очертанием комнаты, — и Кэти напоследок поцеловала мужчину в щеку.
Через окно иллюминатора, проглатывая завтрак «Аэрофлота», Адам разглядывал небо. Крыло Боинга закрывало ему обзор, придавая смотрящему реальность полета. Мчась на высоте десять тысяч метров, он был заворожен ковром из бело-голубых облаков. Временами небо разрывалось, и внизу проглядывала земля: ниточки и ленточки рек, похожие на мох леса, ровные прямоугольные поля и поблескивающие крышами города и поселки.
«Неужели и Бог смотрит так с высоты? Как ему удается вникнуть в душу какой-нибудь букашки, случайно задавленной колесом велосипеда где-нибудь на проселочной дороге, например, вот там, на стыке двух лишайников!? Поистине Он велик. Ведь Он контролирует каждое дуновение ветра, каждую мысль и даже сейчас, наблюдая моими глазами за тем, что творится внизу, знает, что будет через секунду! И чтобы воскреснуть, надо упасть, но не разбиться, а лишь больно удариться о камни предательства, испачкать свои божественные ноги в грязи, позволить забить в них ржавые гвозди… Каким же надо обладать терпеливым и милосердным сердцем, чтобы спуститься на эту грешную землю, облачившись в тленное порочное тело, и протянуть до тридцати трех лет, объясняя безмозглым ученикам различие между добром и злом…
Человек сам создает принципы, следует им, потом нарушает, страдает, придумывает оправдания, раскаивается и даже гибнет. Ведь не страх же ослушания Отца двигал Сыном, а искреннее желание помочь людям, приблизить их к себе и, возможно, сделать равными. И последнее сомнение Иисуса, когда Он умирал на кресте под плевками тех самых людей, ради которых он пошел на такое падение? Что должно было твориться в Его душе, когда Он искал ответа и не находил! Сам Отец стругал этот крест… Неужели только ради осмысления, которого и до сих пор нет, или которое, возможно, и было, но по иронии судьбы забылось и закопалось глубоко в землю вмести с осознавшим?»
Адам смотрел на облака и представлял, отдаваясь фантазии, как идет босиком по этому небесному ковру, останавливается у разрывов и заглядывает осторожно вниз. И потом бежит к Лауре. Она улыбается и машет руками. Боже! Какое счастье держать эту женщину просто за руки и бежать, бежать вместе с ней к тем причудливым развалинам, раздуваемым ветром. Она вот-вот сейчас прижмется к его плечу, и он будет рассказывать, как сильно ее любит, и всегда любил и что врал, когда говорил, что любит ее чуть меньше. А ведь совсем еще недавно он признался ей, как глубоко несчастен. И она заплакала и заперлась в ванной, а он почему-то заснул, как будто роковая сила навалилась и заставила сомкнуть глаза…
Гость из Москвы впервые прилетел в аэропорт Адлера, но времени на рассматривание достопримечательностей у него не было. Его уже встречал чернокожий водитель, держащий табличку «Адам». По жестам и мычанию водитель дал понять, что он глухонемой или прикидывается им, но гость даже обрадовался этому, так как разговаривать совсем не хотелось. Они сели в шикарную Ауди черного цвета и покатили вдоль моря в сторону Абхазии. На таможне Адам увидел бесконечную очередь фур и казаков в национальных костюмах, проверяющих документы и производящих досмотр транспорта. На душе у него по-прежнему было ужасно тоскливо, и он вспомнил свою жену. Тогда они сидели дома и ругались. Лаура упрекала его, что он ее перестал замечать как женщину, и, возможно, ему надо дать больше свободы. Она извинялась, что она его все время подавляет и что из нее никчемная мать и плохая жена, и как она завидует соседям, которые радуются каждой мелочи, обсуждают с таким интересом и желанием, какие ползунки они купили сыну, и что через десять лет их пятиэтажку снесут и дадут двухкомнатную квартиру.
«Жизнь покажется тебе намного сложнее, чем она кажется на самом деле, и ты поймешь, что не с тобой совершали те аморальные действия, не с твоей чистой душой, а лишь с твоей непомерной гордыней. Трахали ее и трахали по всякому, о чем ты не представляла в самом кошмарном сне… И ум, и внешность тут даже не имеют значение. А потом будет воскрешение, и на все посмотришь другими глазами, и, может быть, сладостная дрожь, еще не остывшая в твоем теле, смешается с отголосками мерзости и отвращения к самой себе».
По узкой серпантинной дороге они так резво виляли на поворотах, что несколько раз сердце Адама просто замирало в предчувствии неминуемой катастрофы. В какой-то момент он даже хотел пристегнуться, но, понимая абсурдность такой ситуации, глубина обрыва не давал никакого шанса спастись, лишь хмурился тот час, что послушался Кэти и решился приехать сюда. У водителя, к тому же, были солнцезащитные очки, и гость на секунду предположил, что его везет не только глухонемой, но и слепой человек.
«А что если сейчас, в эту самую минуту, вырубить водителя локтем, перехватить руль, нажать на тормоз…» — думал он, перебирая варианты своего бегства с опасного виража и понимал, что опоздал с решением.
Тогда он закрыл глаза и сложил крест на крест руки, показывая свое равнодушие и даже презрение к окружающему. Вскоре машина резко остановилась, и Адама подбросило с сидения. Он лишь вопросительно посмотрел на шофера и понял, что они уже приехали, дальше нужно было идти пешком по узкой тропинке через лес, поднимаясь в гору. Водитель подбадривающе кивнул ему и тоже вышел из машины. На счастье гостя его багаж понесли, и на вялые попытки помочь, отвечали категорическим мотанием головы. В конце концов, это закончилось тем, что багаж соскользнул в какую-то расщелину, и Адаму ничего не оставалось, как констатировать безвозвратную потерю двух чистых рубашек, запасных брюк, плавок, нижнего белья и средств личной гигиены. Больше всего было жаль вязаный свитер, подарок жены.
— Проклятье! — выругался он, окончательно взбешенный происшедшим, и хотел было отправить услужливого носильщика вслед за разбившимся чемоданом, но передумал, так как убоялся окончательно заблудиться в незнакомом и, казавшемся ему в эту минуту, просто зловещем лесу.
К тому же негр, предчувствия нехорошие последствия, убедительно встал в боксерскую стойку и показал раздосадованному гостю свои белоснежные зубы. Оставалось только вздохнуть и идти дальше на гору. В этой борьбе за существование Адам не отдавал себе отчета, как незаметно тянется время и что солнце уже клонилось к закату. Сейчас он шел упорно, взмокший, утомленный бесконечным подъемом, стараясь не отставать от негра, который с удивительной легкостью перепрыгивал через камни и, оглядываясь, скалил зубы. Иногда в сложных местах он потягивал Адаму руку, но гость уже не рисковал воспользоваться его услугами. Падая и спотыкаясь, он только переживал за свой внешний вид, в котором явится перед хозяином Маата Саидан.
«Почему нельзя было назначить переговоры где-нибудь на Арбате? Ну или пусть на худой конец в Париже. Почему здесь, черт возьми!?» — ругался он про себя, утопая в глине, отбиваясь от цепляющегося за его одежду плюща.
Он слышал, что у богачей много причуд, что они вообще опасные в этом смысле люди, и когда увидел перед собой загородный дом с высоким неприступным забором и декоративными башенками по периметру стен, надстроенными видимо совсем недавно, занервничал еще больше.
«Ну прямо тайная колумбийская фазенда где-нибудь в джунглях Амазонки. Крокодилов не хватает только и вооруженных бандитов на вышках!»
Уже темнело. Гость ткнул пальцем в сторону длинного шеста, на котором стоял на одной ноге белый аист.
— Настоящий? — спросил он ненавистного проводника, совсем забыв, что тот не проронил ни слова за все путешествие.
Тогда Адам замахал руками как крыльями, и только тогда негр кивнул головой в подтверждение и снял уже за ненадобностью очки. Они подошли ближе к дому, вышли уже на мощенную брусчаткой дорожку, и, как только золоченные ворота со скрипом отворились, этот немой вдруг преобразился в лощеного швейцара, который по-лакейски расплылся в слащавой улыбке.
— Добрый день, месье Адам! — произнес он на чисто русском и в знак признательности поклонился, — мы Вас уже заждались!
Гостя проводили в тесную комнатку с обесцвеченными обоями. У окна стояла старая железная кровать на колесиках, уже постеленная, а на стене висела картина Айвазовского с изображением шторма на море. Редкая простенькая мебель, сами предметы обихода были антикварными, с тридцатых годов, и сама дача, казалось, навсегда пропахла старыми вещами, несмотря на постоянное проветривание. Адам закрыл окно. Он чувствовал легкий озноб и хотел принять душ, чтобы смыть с себя пот и глину. Ему обещали включить воду, и он уже несколько раз ходил по коридору проверять ее наличие, крутя заржавевшие краны. Ощущение, что он поселился в музее, не оставляло гостя ни на минуту. Еще истязала тоска по Лауре. В коридоре висело треснутое помутневшее от времени зеркало, и Адам всмотрелся в него в ожидании хороших новостей.
«Помятый вид, мешки под глазами, сонные опухшие глаза, помятый запачканный глиной костюм и этот дурацкий галстук со свежим пятном от кофе, посаженным сегодня утром. Все так паршиво. Чего он скажет мне? Дескать, рад видеть, отдыхайте. Мы меценаты, и нам приятно помогать таким неудачникам, как Вы, месье Адам.»
Гость уже, было, подумал, что придется ложиться грязным, но позвонил телефон, и приветливый голос швейцара сообщил, что воду все же дали, что в душевой гость может найти сменный комплект белья и что хозяин ждет уже в бильярдной.
— Вы, наверно, притомились с дороги, но хозяин сильно торопится и просил Вас его извинить заранее. Он всегда торопится, и это редкий случай, когда Вы застали его здесь. Пожалуйста, не задерживайтесь и спускайтесь вниз.
СЕРДЦЕ АНГЕЛА
Адам спускался по лестнице с шикарной балюстрадой, неторопливо разглядывая особенности ее экстерьера. Его правая ладонь приятно скользила по полированному красному дереву, останавливалась на декоративных выступах в виде фигурок различных животных. Скоро красная ковровая дорожка вывела его прямо в центральную залу. После контрастного душа чувствовал он себя намного лучше. В завершение всего, новый черный костюм, приятная телу рубашка и чисто начищенная обувь, так удивительно подошедшая по размерам - все придавало гостю какой-то необычный лоск и преображение.
Спустившись по лестнице, гость остановился в нерешительности, куда держать пусть. Высокие мозаичные потолки с хрустальной люстрой посередине, вдоль стен громоздкие шкафы с книгами, портреты Ленина и других видных деятелей того времени… Особое внимание в зале привлекали низкие почти до пола окна. Они стояли очень плотно друг к другу с видом на зимний сад и выступающую вперед летнюю веранду. Шторы были прошиты золотистой нитью и очень красиво гармонировали с природой за окном. Адам рассмотрел в этих узорах бабочек разных размеров и форм. Эти бабочки словно были напуганы и летели из помещения в сад, но паутина незримого охотника уже преградила им путь и рушила мечты на спасение.
Хозяин всего этого великолепия сидел на корточках спиной к зашедшему и любовался огнем в камине. Треск углей успокаивал волнение, которое ощутил Адам в первые минуты при виде мецената. Гость неуверенно потоптался на месте и вежливо закашлял, надеясь привлечь внимание. Но хозяин, казалось, не замечал его и продолжал лениво шевелить кочергой в камине.
— Доброй ночи, — произнес Адам, подойдя ближе.
— Я Вас так долго ждал… — произнес с выдохом долгого терпения меценат, и гость почувствовал себя неудобно за то, что так неторопливо спускался по лестнице.
В этот момент между мужчинами возникла некая неловкость. Хозяин так и не смотрел на гостя, продолжая заниматься камином. Сильный жар от огня озарял его строгий, какой-то даже зловещий профиль, отчего он становился мистически страшным.
— У Вас есть зимний сад, я смотрю. Там, кажется, какие-то лианы, — нарушил затянувшуюся паузу Адам, оглядываясь по сторонам.
— Увы, все безобразно заросло, — ответили неохотно. — Верите, там когда-то выращивали даже ананасы, но сейчас одни поганки. Я не разбираюсь в грибах, хотя, признаться, люблю собирать их, но не здесь, а в России, особенно поздней осенью, когда деревья уже без листьев и шуршит листва под ногами. Скоро этот сад ликвидируем.
— Зачем? — удивился гость. — Да, сад в неком запущении, но его можно привести в порядок!
— А Вы случайно не садовник? Странно, а Кэти сказала, что Вы первоклассный киллер, — усмехнулся меценат и, поднявшись с корточек, отложил кочергу в сторону.
На вид ему было не менее пятидесяти. Это был рослый мужчина, чуть выше гостя, с легкой сединой, который имел непринужденный вид то ли какого-то лихого мотогонщика, то ли каскадера. На нем были черная мятая футболка и потертые джинсы. Также он носил ковбойские ботинки с металлическими шпорами. Адаму почему-то захотелось первому поздороваться, но хозяин первым протянул руку и долго не ослаблял пожатие. У мецената был затуманенный взгляд, в котором гасли даже отблески от камина, и Адам предположил, что хозяин под кайфом.
— Наймонд, — сказал он, протягивая горячую от огня ладонь для пожатия. — В мире так много ненужного шума, всей этой белочной беготни, а здесь, в глуши, жизнь течет так медленно и томно… Понимаете, дорогой Адам, я уже достиг такого возраста, когда оглядываешься назад и смотришь, что ты сделал в этой жизни, а чего еще не сделал. А в этом месте мысли приходят ко мне в голову чистые и светлые. Мне приятно иногда сидеть у этого камина, общаться с интересными людьми, такими как Вы, например.
— Спасибо, что Вы находите меня интересным, — поблагодарил гость, освобождаясь от навязчивой руки хозяина.
— Вам нравится моя футболка? — заметил его любопытный взгляд хозяин.
— Что-то в ней есть…
Меценат засмеялся и ткнул в себя пальцем.
— Это все капризы моей сумасшедшей женушки. Сама выступает в роли и дизайнера, и модельера, и модели… Вы с ней еще познакомитесь.
Все это было сказано с каким-то предупреждением. Затем Наймонд достал из кармана джинсов маленький колокольчик и позвонил. Буквально через минуту потаенная дверь, которую Адам признал за встроенный буфет, открылась, и на пороге появился уже знакомый ему чернокожий водитель, он же швейцар, на этот раз похожий на английского жокея в ботинках для гольфа.
— Месье? Чего изволите? — поклонился он хозяину.
— Принесите, Альберт, пожалуйста, по бокалу абсента мне и моему уважаемому гостю!
Альберт бросил свой хитрый взгляд на Адама.
— Может быть, месье Адам желает устриц, только сегодня пойманных у берегов Нормандии?
— Нет, спасибо. Вы очень любезны, — ответил гость, скрипя зубами.
Обида за оброненный в расщелину чемодан, казалось, не покидала его.
— Почему Вы все здесь общаетесь с каким-то французским изыском? — спросил неожиданно Адам, когда швейцар ушел. — Уж простите меня, но мне кажется это каким-то историческим пережитком и немного шутовством… Все эти графы, месье, свежие устрицы…
— Согласен, — улыбнулся хозяин и предложил жестом присесть гостю за журнальный столик. — Все это причуды Анны. Приходится следовать им. По крайней мере, врачи советуют ей полный покой и создавать все условия, чтобы излишне не волноваться. Вы же знаете, у нее нервный срыв, сильнейший стресс после трагедии с сыном….
— Да, Кэти мне что-то говорила… — кивнул Адам и присел на стул, с интересом поглядывая на клетку с птицей.
Эту клетку он только что заметил. Там томилась в неволе ворона.
— Я думал, Вы можете себе позволить что-нибудь поэкзотичнее, например, перуанского страуса или карликового гризли… — вырвалось у него из уст.
Меценат опять засмеялся и по-дружески похлопал Адама по плечу.
— Не озвучивайте эту идею, пожалуйста, при Анне. Она точно засунет в клетку какого-нибудь французского петуха. Вообще-то, эта птица местная, попала ко мне случайно. Ее Альберт подобрал еще вороненком недалеко от дачи, выходил, выдрессировал. Она говорящая… Ну, Каркуша, скажи что-нибудь нам, а?
— Я с дураками не разговариваю! — выругалась ворона, расправив крылья.
Она вполне отчетливо копировала человеческую речь, тем самым рассмешив до слез и гостя, и хозяина.
— Ну как Вам, ну как Вам? — говорил сквозь смех Наймонд. — Разве можно ее с таким нравом отпускать на волю? Да и ручная она уже, пропадет…
В этот момент с подносом на вытянутой руке зашел Альберт.
«А у этого Альберта крепкие нервы или их отсутствие», — отметил гость про себя.
На подносе были два изящных бокала с мутной зеленоватой жидкостью. Также стоял стаканчик льда с серебряной ложечкой да горстка конфет в блестящих фантиках. Наймонд на правах хозяина предложил Адаму взять бокал первым и отпустил швейцара. Они пригубили горький и жгучий алкоголь, не чокаясь.
— Как Вам абсент? — ухмыльнулся меценат.
— Необыкновенный вкус и, главное, какой чудесный цвет!
— Я надеюсь, что Вы ценитель не только элитного алкоголя, Адам. Прежде чем приступить к делу, не хотите ознакомиться с моей коллекцией?
— Вы коллекционер?
— Все мы в своем роде коллекционеры, — загадочно ответил Наймонд, угощая ворону конфеткой. — Наши дети собирают фантики, наши любовницы плюшевых слоников, ну а я…
— А что же коллекционируете Вы? Кажется, в моей комнате висит Айвазовский… — попробовал угадать Адам, но хозяин дачи покачал головой.
— Пожалуй, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать! — привстал он и вдруг со звоном разбил свой бокал об пол.
Ворона недовольно каркнула, а хозяин дал знак гостью, чтобы тот последовал его примеру.
— В этом замке с последних пор бьют посуду и с поводом и без повода. На счастье! Уж традиция такая. Бейте, не стесняйтесь!
Адам послушался и разбил бокал, но бросил его как-то неуверенно, так что от бокала откололась только изящная ножка.
— Ничего, научитесь! — посочувствовал олигарх. — Не обращайте внимание на беспорядок. Альберт приберет. Прошу!
Они прошли до дальнего угла залы и остановились у незаметной двери, замаскированной под картину Иванова «Купание красного коня». Наймонд толкнул эту дверь и пропустил вперед гостя.
— Не бойтесь, не бойтесь. Это не подвалы Лубянки… — как-то нервно хихикнул он, пока Адам привыкал к полутьме, наощупь трогая влажные стены скрытого от постороннего глаза подземелья.
Где-то внизу горел тусклый фонарь — единственный источник света, и двое мужчин интуитивно двигались к нему.
— Что это? — стал присматриваться Адам. — Почему здесь так темно?
— То, что я Вам покажу, всегда находилось во мраке и в то же время оно излучает такой свет, с которым не сравнится ни один источник энергии.
Они сделали несколько шагов в неизвестность. Адам быстро привыкал к темноте, и, когда присмотрелся и увидел, что желал показать ему хозяин замка, чуть не потерял дар речи.
— Господи… — произнес гость дрожащими губами, глядя на стеклянные колбы, заполненные бесцветной сияющей жидкостью.
Наймонд видимо уже имел печальный опыт показа своей коллекции впечатлительным гостям, так как его руки подхватили за локоть Адама и подвели его еще ближе к светящимся колбам.
— Это всё женские сердца! — с гордостью произнес коллекционер. — Только не бойтесь. Я не маньяк. Эти дамы сами добровольно отдавали их мне.
— Как-то не очень верится, — с долей иронии прошептал Адам.
От увиденного ему стало не комфортно и даже страшно. Он хотел отступить, но коллекционер уже подводил гостя к следующему экспонату.
— И все же интересно, каким образом люди добровольно расстаются со своими частями тела?
Наймонд улыбнулся уголком рта, и эта недосказанная, едва уловимая улыбка при тусклом свете показалась Адаму настолько зловещей, что он вздрогнул.
— Когда женщина любит, мой дорогой друг, любит по-настоящему, она передает, прежде всего, в руки любимого свое сердце.
Внимание Адама привлекла одна еще не покрывшаяся пылью колба, в котором плавало маленькое светящееся сердечко. Оно выглядело несколько несчастным, как будто сжалось от испуга. Внизу на колбе было написано латинскими буквами «Magdalena».
«Почему он всех называет именами из библейских сюжетов?» — с ужасом задавал себе вопросы Адам, разглядывая коллекцию.
Ему не нравилось, что Наймонд стоит сзади, и гость словно ожидал удара по голове.
— Не удивляйтесь, даже такого черствого человека, как я, можно любить. Это сердце моей первой жены. Она так и не смогла разлюбить меня. — И хозяин тяжело вздохнул, словно припоминая что-то болезненное.
Адам поднял от удивления бровь.
— А это, подходите же, подходите, изюминка моей коллекции! — воодушевился Наймонд.
Действительно, среди колб, расставленных вдоль каменных влажных, точно плачущих, стен выделялась самая яркая звезда. Там, на красном бархате, стояла хрустальная ваза, облаченная в серебристую виноградную лозу.
— Как красиво! Наймонд — Вы гений! Оно выглядит, как живое, словно бьется в груди! Какая волшебная игра света! — воскликнул не в силах сдержать восхищение Адам и подошел поближе, прикрываясь ладонью от яркого света.
Этот яркий свет опьянял его и наполнял невольно какой-то волшебной силой. Обладатель коллекции ответил не сразу, дав гостю выразить сполна свои эмоции. Он тоже подошел к вазе и стал любоваться экспонатом.
— Дорогой Адам, — затем спокойно произнес олигарх, — так светится сердце, которое любит.
— Кому же оно принадлежало? — не скрывая любопытства, спросил гость. — Оно такое яркое, красивое… Почему не подписано?
— К сожалению, этот необыкновенный экспонат достался мне…, а, впрочем, это не важно, — загадочно произнес коллекционер. — Я не знаю точную историю этого сердца, как не знал ее и прошлый владелец. Можно только догадываться, в чьей груди оно билось…
Холод прошелся по всему телу, и Адам с трудом проговорил:
— Что Вы хотите этим сказать?
Глаза Наймонда прищурились и блеснули безумным блеском:
— Да, да… иногда они приходят к нам… Я верю, что оно принадлежала ангелу!
Вы все спускаетесь на Землю, чтобы помочь нам. Эта помощь заключается в неком спасении и удержании нас от грехопадения. И если бы люди были разумны, как боги, они бы раскусили истинную причину Вашего прихода. Вы спускаетесь на Землю, окунаете свои небесные ступни в грязь, трогаете руками нашу боль, ворошите наши грехи, как раскаленные угли, и отдаете себя добровольно на смерть, становясь равными нам, и тем самым обманывая наши надежды. Ты пришла сюда, чтобы понять…, как сильно ты любишь Бога, и каждый раз, когда тебя мучает сомнение и ты разочаровываешься в этой любви, Он посылает тебя на Землю, чтобы ты вновь обрела любовь… Да, она сейчас со мной! Это твоя любовь…
НЕСЧАСТНЫХ СЛУЧАЕВ НЕ БЫВАЕТ
Когда уехал олигарх, оставив после себя шлейф недосказанности, Адам вышел на двор и с удивлением обнаружил, что выпал мокрый снег. Швейцар, расплывшись в улыбке, позволил себе несколько фраз в сторону гостя.
— Месье Адам, неправда ли тут чудесный воздух!?
— А почему тут снег? Ведь это субтропики.
— О месье, в горах его значительно больше. У абхазов два лета, одно из которых зимнее. А природа нынче творит чудеса.
— Откуда так хорошо знаете русский язык?
— Спасибо, месье Адам, — и швейцар вежливо кивнул в благодарность, — это долгая история, и я боюсь она Вас утомит.
Разговор происходил на расстоянии, и люди перекрикивались. Альберт стоял на мраморных ступенях перед фасадом дачи. После отъезда хозяина видно было, что швейцар расслабился, и его изысканный черный смокинг сменился на жутко пошлый розовый пиджак и черные лосины, что придавало ему вид какого-то замерзшего танцора из Большого театра, вышедшего покурить в фойе, набросив на плечи первое, что попало ему под руку. На ногах у Альберта были уже не ботинки для гольфа, а русские валенки, что позабавило Адама. Он раньше никогда не видел негра в валенках.
— Увы, последствия Олимпиады в Москве не прошли бесследно… Мама связалась с бегуном из Конго и залетела, — как-то непочтительно к своей матери отозвался швейцар, — а вырос я в деревне Хотьково. Так что мое детство ничем не отличалось от детства обычного дворового мальчишки. Это здесь, в городах, расизм процветает, а простым людям делить нечего. Лишь бы картошка росла, да и дочь бы замуж отдать за приличного человека. Меня Васей назвали. После школы в стройбат, косить не стал. Потом горячие точки, Чечня, Югославия, Абхазия. Вот меня и господин Наймонд присмотрел тут. Говорит: «Пойдешь ко мне шутом гороховым?», а я, недолго думая, возьми и согласись.
— И нравится Вам здесь?
— Тут вообще-то, если честно, тоска зеленая. Если бы не море, никто бы сюда не приезжал, люди тут кислые, себе на уме, всегда смотрят сначала на толщину твоего кошелька… Я, когда на рынок местный прихожу за продуктами, все продавцы сбегаются, знают, что я на олигарха батрачу, а в последний раз ничего не купил демонстративно, так чуть не придушили…
Альберт подошел поближе и вдруг достал из правого валенка конверт.
— Вот письмо год назад пришло из Африки. Видать, господин Наймонд постарался, изучая мою генеалогию, — и швейцар показал гостю свои белоснежные зубы. — Отец объявился, в гости звал, умолял. Он там вроде знатного барона, алмазные прииски свои имеет, армию свою. Падишахом обещали сделать с миллионными счетами в швейцарском банке.
— А Вы?
— А что я? Заграница, она и в Африке заграница. Съездил, но знаете… не мое это… не мое. Там человеческая жизнь ничего не стоит. И я отцу своему новоявленному так и сказал в открытую. «Уж буду лучше в России на побегушках, чем в Конго бриллиантовым королем». Он мне еще несколько жен обещал, но Ленка вспылила, это девушка моя была, вообще всю поездку ругались, я уж пожалел, что ее взял с собой. И уж точно пожалел, когда это произошло… — Альберт посмотрел на гостя и, убедившись, что Адам не утомился от его болтовни, продолжил. — Я до сих пор вспоминаю и плачу. — И действительно голос Альберта задрожал, и он вдруг разрыдался, закусив кулак.
— Что с Вами, Альберт? — гость тревожно посмотрел на швейцара.
— Простите, месье! Я иногда плачу, особенно в дождь, тогда не видно моих слез, ничего… Вы так добры, месье, так все понимаете. Хозяин таких людей как Вы просто обожает!
Швейцар полез в карман пиджака, достал платок с вышитым цветочком и утер умиленно слезы.
— Она умерла, Леночка моя.
— Несчастный случай?
Альберт посмотрел испуганно на гостя и зашептал:
— О, месье Адам, не верьте в случаи, тем более в несчастные! Да, и господин Наймонд говорит, что несчастных случаев не бывает, что если что-то плохое и происходит с нами, то злонамеренно, под действием чьей-то непреодолимой воли.
— Но что случилось-то с Вашей девушкой?
— По дороге ее трясло. Если бы все вернуть назад, я бы сразу обратился в институт тропических болезней! Ленка сгорела за три дня. Высокая температура, потом пена изо рта и мгновенная смерть. Врачи думали, что грипп, лечили, а когда стали бить тревогу, процесс был уже необратимый. Помню, как принес гвоздики, знал, что она любила фиалки, но это было тогда не важно. Положил их рядом, сжал ее руку. А рука… точно раскаленный утюг! Она открыла глаза, и я видел, как много усилий она сделала, чтобы взглянуть на меня в последний раз. Помню, улыбнулась мне, дураку, сказала, что возьмет эти цветы с собой. Я не понял сначала, что она имела в виду… улыбался в ответ, говорил, что она скоро непременно поправится. А она уже все знала, все знала. Ты, говорит, Васька почему на мне не женился? А я говорю, давай хоть сейчас в ЗАГС, дорогая, а она улыбнулась так мне тихо, ласково и заснула. Так и хоронили улыбающуюся! Малярия — опасная вещь. Вакцин от нее нет, лотерея одним словом.
— Мне очень жаль, Альберт, — нахмурился гость. — Терять близких, любимых всегда тяжело… Но я все-таки не понимаю, почему это не несчастный случай? Вы говорите, что кто-то все подстроил намеренно… Кто этот кто?
Швейцар протер глаза и расплылся уже в хитрой улыбке.
— Мне все это месье Наймонд на наглядном примере показал. «Ты, говорит, перед поездкой колбасу вареную ел?» «Ел, говорю». А он как засмеется: «У тебя все несчастья происходят, после того как ты вареную колбасу ешь». Я не поверил, конечно, а месье мне вдруг дает батон докторской: «Проверь!» И сказал так с искушением, что я батон-то этот взял, дай, думаю, как раз для закуски сгодится… Я ведь, когда Ленку потерял, запил безбожно…
— Да уж! — не зная, что сказать, развел руками гость.
— И это еще не все, месье Адам. Пропадать стал я, на кладбище прописался, землю слезами орошал, крест обнимал, целовал. Заснул как-то раз пьяным ночью прямо на могиле, а закусывал колбасой этой. И вдруг кто-то меня за плечо точно тронул. Я очнулся и вижу — Ленка стоит, вся в свечении каком-то и печально так говорит: «Ты, Вася, не мучил бы меня и шел прочь!» Я от страха протрезвел сразу. Не то чтобы пошел, полетел! Вы же знаете как от страха трезвеешь, а еще от такого. Пока летел, пять раз падал, руки, ноги сломал. Вот до сих пор пальцы с трудом сгибаются. — И швейцар в пиджаке и лосинах продемонстрировал гостю свой слабый кулак. — Месье Адам, Вы уж простите, что я болтаю. Месье Наймонд так и приказал — заболтать, но Вы, если что не стесняйтесь, прямо так и скажите «Вы меня достали, Альберт, идите прочь!» Я не обижусь, на Вас нельзя обижаться, если Вы здесь, значит, у Вас на то есть свои причины.
Гость улыбнулся.
— Да! — словно вспомнил что-то важное швейцар, — сегодня мадам Анна обещала к обеду выйти. Так что веселей будет, а завтра с утра в горы пойдем, мне месье Наймонд сказал, что Вы природу любите. Или в Новый Афон съездим, тут недалеко, места намоленные, монастырь, самые знаменитые пещеры в мире!
— Спасибо, Альберт, у вас есть Интернет? — поинтересовался гость.
— Месье Наймонд не любит связь с внешнем миром. Если только в поселке.
Адам спросил у местного жителя про интернет — кафе, и ему показали на вывеску. Он зашел внутрь, поздоровался с администратором, молоденьким рыжим абхазом в клетчатой рубашке, и сел за свободный компьютер.
— Может быть, чачу, уважаемый? — любезно предложили ему.
— А сколько градусов?
— Шестьдесят.
— Пожалуй, кофе.
«Ты спрашиваешь меня об измене? Я думала, ты уже понял и изучил нас, женщин, от А до Я. Измены были, есть и будут. Флирт, романтика. Гуляют не только мужчины, но и женщины. Только, если мужчина любит много женщин, он мачо, Казанова, гигант, в общем герой, а если женщина устала от семейной, скучной жизни и позволила себе что-то, то она никчемная жена, шлюха… Где здесь логика вещей? Богатые девочки, живущие без нужды, ни к чему не стремятся, у них нет никакой цели, у них все есть. А к тому же и муж, наверняка, любит погулять. Глядя на него, а может и просто в голову что-то стукнет, они опускаются на самое дно. Я же… а что я, я хочу пожить в нормальной полной семье, где есть мама и папа. Я хочу этого, потому что у меня это отняли, не спросив разрешения. А самое главное в таких минутных слабостях — это сексуальное желание. Человек слаб — это неоспоримый факт, и создан он по подобию слабого бога».
Адам еще раз перечитал письмо от Леси, как ласково он называл ее, потом отхлебнул только что принесенный кофе и поморщился. Кофе был ужасный, с каким-то бензиновым запахом, словно готовил его тракторист-самоучка. Мужчина поднялся и вышел, оставив после себя покачивающееся кресло. К столику, за которым он сидел, подошел администратор, пожал плечами и забрал почти нетронутую чашку.
ОБНАЖЕННАЯ ЖЕНЩИНА
Уже зажглись фонари, когда Адам, минуя лес, вышел к знакомому аисту. В окнах сталинской дачи горел свет, и предметы на улице отбрасывали тени. Они скользили по камням и деревьям, огибали различные препятствия и напоминали гостю крадущиеся души.
«Наверно, после смерти все мы превращаемся в дрожащие тени и гибнем в лучах Создателя или теряемся в темных лабиринтах ада, сливаясь с другими себе подобными», — думал Адам, подходя к воротам.
Его уже ждали с фонариком.
— Ну где Вас черти носят, любезный! — проворчал швейцар в казачьем бушлате и с надвинутой на лоб папахой.
Адам не сразу понял, что его больше всего раздражало сейчас в чернокожем «казаке», то ли отсутствие вострой шашки, то ли наличие накладной седой бороды.
— Я весь день волновался, — говорил притворно шут Альберт, — думал, «робкие» грузины в плен захватили. Мадам Анна тоже волновалась, целую экспедицию в горы организовала, сама командовала! Следов борьбы не обнаружили, а Ваш чемодан нашли, кстати, целехонький, только ручка отлетела. Ну, давайте, давайте. Проходите в столовую. Ужин в самом разгаре.
Ужин был очень кстати. За весь день прогулки по поселку и его окрестностям, надышавшись вдоволь природой, Адам так проголодался, что готов был сейчас съесть целого барашка. Тем более, запах жаркого приятно щекотал ноздри. Столовая оказалась светлым просторным помещением, посреди которого стоял крепкий дубовый стол, разделяющий пространство пополам. Вдоль этого стола с двух сторон стояли такие же дубовые стулья на крепких ножках с выгнутыми под старину спинками. Стены и потолок украшали гирлянды и мишура, очевидно оставшиеся после празднования Рождества. В углу стояли коробки с покрашенными в серебро шишками и елочными игрушками.
У стола копошился Альберт, расставляя приборы. Вид у него был торжественный, с отведенной за спиной левой рукой. «Казак» уже сбрил бороду, благополучно сменив военный бушлат на вполне приличный смокинг белого цвета с красной розой в кармашке и убрав свои кудрявые кудри в хвост.
— Месье, располагайтесь. Сегодня у нас польская кухня!
Адам уселся за стол в томном ожидании пищи. Под ложечкой невольно сосало. Альберт заметил, как гость внюхивается в ароматы.
— Представляете, в здешнем озере на днях обнаружили мертвого гуся, — и негр налил взволнованному гостью бокал красного вина.
— Гуся?
— Да, целого гуся с застрявшей в горле лягушкой. Не волнуйтесь, не волнуйтесь. Лягушку спасли.
— Успокоили… — нахмурился Адам, выпивая разом бокал до дна.
Вино оказалось полусладким, с приятными изабелльными нотками, но когда гость протянул этот бокал для второй порции, Альберт категорически замотал головой, намекая что-то непонятными жестами гостю. Тот не сразу понял, что от него хотят.
— На счастье, на счастье… — зашептал негр, словно подсказывающий другу школьник на экзамене.
— А черт! Совсем забыл про ваши порядки! — выругался догадавшийся и с каким-то остервенением швырнул бокал о стену, разбив его вдребезги.
— Ну вот. Теперь можно и подавать… — одобрительно кивнули ему. — Как Вы относитесь к жаренной рыбе, месье Адам? Сегодня прекрасный карп по-ставропольски. Лук, тимьян, черный перчик, светлое пиво. Ммм, пальчики оближете! Оцените обязательно смалец. Мажьте его на чесночные гренки. Хозяин настоятельно рекомендовал, чтобы я заботился о Вас! Отведайте также голонку с квашенной капустой. Капуста, правда, местного рассола, но уверяю Вас, ни чем не уступает краковской. И, пожалуйста, рассчитываете свои силы. Не забывайте, что в завершении ужина Вас ждет изысканный десерт из лягушачьих ножек в сахаре — любимейшее блюдо мадам Анны.
Адам взял полотенце и, положив его себе на колени, с нескрываемым раздражением наблюдал, как перед ним на столе по сотому разу поправляют вилочки и тарелочки.
— Это мне напоминает случай, произошедший с моей матерью, — сказал наконец гость, не в силах терпеть, как ему казалось, издевательства над личностью.
— Интересно какой случай приключился с Вашей матушкой, месье?
— Она работала терапевтом в поликлинике, а время было такое уже неспокойное. Ну, после развала Союза: разруха, задержка зарплаты, драки в очередях за хлебом и злобная продавщица, бьющая ножом по рукам голодных.
— О, Пресвятая Дева Мария! О каких ужасах Вы рассказываете!
— Я еще помню талоны давали, и мне, подростку, по такому талону выдали сто грамм неочищенного овса, который даже лошадям не дают! Ах да… И вот одна больная дает ей коробку конфет и говорит слова благодарности, а подарок из рук свой не выпускает. А матери моей не удобно руки протянуть и сказать. «Ну давайте ваш подарок», и она благородно отказалась.
— О простите, месье! — и Альберт в досаде ударил себя по лбу. — Я Вам тут блюда описываю, а стол пустой, сию минуту!
Через мгновение гостя буквально засыпали причудливыми яствами. Это выглядело как-то неправильно, не как в ресторане, где подают одно блюдо за другим по мере съедания.
— Альберт, а первое у Вас есть? — как-то попытался он отбиться от чересчур услужливого официанта.
— А как же, месье! Например, флакки, отменный суп из потрохов. Если желаете, есть еще жор, но я Вам рекомендую все-таки флакки… Это незабываемое наслаждение, как чужая красивая женщина.
— Ну это Вы уже преувеличиваете… — поправил его Адам и улыбнулся.
Альберт неожиданно и бесцеремонно подсел на соседний стул и, озираясь с опаской по сторонам, произнес шепотом:
— Мне кажется, мадам Анна, супруга месье Наймонда, положила на Вас глаз…
— Положила на меня глаз? Да она меня толком не видела…
— А женщине не обязательно толком видеть мужчину своего сердца. Достаточно услышать полноценную критику о нем от своего мужа…
В этот момент мужчины услышали стук каблуков. Шаги были твердыми и уверенными. Дверь столовой открылась на распашку и ударилась о стену.
— Пресвятая Дева Мария! — вскочил Альберт и перекрестился, — пронеси на этот раз!
У дверей стояла обнаженная женщина лет тридцати в траурной накидке из черного шелка и в одних каблуках на высокой шпильке. В зубах у нее торчал тонкий мундштук с дымящейся струйкой. Альберт вышел вперед встречать хозяйку, вежливо поклонился и галантно поцеловал ей руку.
— Ah, bonne soir;e, Albert! (О, добрый вечер, Альберт!) — развязно произнесла она и обратила свой затуманенный взор на гостя, выпустив облако дыма. — Allez, pr;sente-moi en vitesse! (Ну же, представь меня!)
— Мадам Анна! Месье Адам! — и негр поспешил удалиться.
Адам сидел, как завороженный. Крепкий надежный стул все еще стоял на своих изогнутых ножках, но появление жены всемогущего олигарха в таком откровенном виде да еще в траурной накидке закачало его. Анна была далеко не красавица, но это жаждущее его ласки, изнемогающее от похоти тело было безупречно. Набухшие эрегированные груди дышали ему в лицо. Всеми фибрами своей грешной души мужчина чувствовал, как развратна и легко доступна для него эта заблудившаяся в своем горе женщина, и с почти дьявольским откровением для себя понимал, как низко пал он в глазах морали, не в силах скрывать своего ответного желания. Он сглотнул невольно слюну, как ему казалось от адского голода и близости вкусной пищи, но хозяйка дачи поняла этот условный знак по-другому, и это другое объединяло его и ее какими-то невидимыми узами неизбежного. Он еще искал глазами выход, куда бежать, куда спасаться, но в нем уже рождалось желание обладать этой роковой женщиной. Чужое горе, связанное с потерей ребенка и завуалированное под сексуальную агрессию, не трогало его сердце. Наоборот, его притягивал этот трагизм, и сладостная дрожь разливалась по всему его телу, сердце замирало, словно он стоял над пропастью искушения и ветер дул ему в спину. У этой женщины был талант влюблять в себя с первого взгляда, и, не находя слов, мужчина, все еще сидевший на стуле, молчаливо наблюдал, как дышат эти обнаженные сочные груди ему в лицо, и у него пересыхало горло.
— Мы так рады приветствовать Вас, мадам Анна, на этом ужине в честь дорогого гостя! — выкрикнул из-за дверей Альберт. — К большому сожалению, Ваш муж, месье Наймонд, не смог остаться, но успел передать Вам самый что ни на есть чистосердечный привет.
— J’aimerais que tu arr;tes la com;die! (Я бы хотела, чтобы ты перестал паясничать…) — перебила его хозяйка, снова выпуская облако дыма. — Et, s’il te plait, arr;te de l’appeler «mon mary». (И, пожалуйста, не называй его моим мужем). А Вы, молодой человек, — обратилась она недовольно к Адаму, — что голову в суп засунули, никогда не видели обнаженную женщину?
Анна была с завивающимися в локоны волосами зеленоватого оттенка, и когда траурная накидка спала, намеренно или случайно, эта женщина встряхнула ими, разметав шелковистым ветром по слабым плечам. Адаму всегда нравились женщины с такими плечами, подчеркивающими особую женственность, и на этот раз эта женщина идеально вписывалась под его стереотипы и вкусы.
Альберт покорно нагнулся, чтобы поднять накидку, но она, точно скользкая змея, ускользнула куда-то под стол. От Анны исходила такая сила, что если бы в эту минуту она попросила бы сделать что-нибудь опрометчивое, например, закричать петухом или встать на четвереньки, он, Адам, выполнил бы ее указание, не задумываясь о последствиях.
— Месье Адам женат, между прочим, у него даже дети есть, — спас положение Альберт.
— Je d;teste les enfants! (Фу! Ненавижу детей!) — буркнула женщина и убрала со лба волосы.
Затем она затянулась, но нездоровый кашель пробрал ее легкие. Ее зрачки сузились, когда она сплюнула на пол, и швейцар, видимо привыкший к подобным выходкам хозяйки, сразу вытер плевок белым полотенцем, таким же как у Адама на коленях.
— Почему же? Дети — это цветы жизни! — затараторил Альберт, словно оправдываясь перед гостем, но тот, не обращая внимания на конфуз, спросил Анну:
— И все-таки позвольте спросить, почему Вы их ненавидите?
— Они причиняют нам невыносимую боль, когда умирают! — ответила женщина и присела на рядом стоящий стул.
Гость немного подвинулся, молча взял нож и вилку и принялся за поросячью ногу, но Анна опять глубоко затянулась и дунула сладкое облако опиума в его сторону.
— Мадам Анна, не желаете абсента? Месье Адам хорошо разбирается в этом, — произнес Альберт, кивая на Адама.
Женщина перевела взгляд с одного мужчины на другого, и ухмыльнулась.
— Ты меня, Вася, опять хочешь споить, как в анекдоте. Вы слышали, Адам, анекдот? Спаивает парень девушку, а она такая уже веселенькая и говорит ему, мол, может достаточно, хватит уже. Что-то с ногами неладное, а парень ее переспрашивает: «Что, перекашиваются?» А она ему стеснительно. «Нет, раздвигаются».
Мужчины переглянулись, и женщина засмеялась.
— Наливай, Василий Конгович, наливай! — и она обратилась к гостю, точно с жалобой. — Хотя знает, скотина, что я из всех напитков абсент ненавижу. Его даже по Божьей милости в Европе запретили, а у нас тут черт знает что творится!
— Но позвольте, у нас не Европа! — сказал в свое оправдание швейцар.
Анна откинулась на спинку стула и закинула ногу на ногу, любуясь своей элегантной обувью.
— У кого это у нас? — передразнила она швейцара. — Если ты имеешь в виду господина Наймонда, то какая же ты наглая тварь, что равняешь его с собой. Хотя не удивительно, господин всегда достоин своего раба.
Анна облизала губы, и Адам рассмотрел капельку крови на левом уголку ее рта..
— Не смотри на меня так! — возмутилась Анна, бросая на него гневный взгляд.
— А как ему смотреть, мадам Анна? Я тоже беспокоюсь… — вмешался опять Альберт, парируя нападки женщины.
— Беспокойся лучше за себя, — смягчилась она. — D;sol;e, c’est plus fort que moi. (Нет! Это выше моих сил!) Я не могу эту болотную тину пить!
Женщина опустила мундштук в стакан абсента, чтобы затушить его, но абсент, протестуя, воспламенился.
— J’en ai assez (Устала я!) — вздохнула она, отодвинув расплескивающийся горящий стакан в сторону, и Альберт, махнув рукой в досаде, ушел за водкой.
— Почему Вы голая? — осмелел Адам, снимая с себя пиджак и накрывая им плечи даме.
— А Вы, месье, не тактичны, что задаете такой вопрос женщине. Все друзья моего мужа благоразумно молчат, как рыба, делая вид, что ничего не происходит. Они, правда, задают этот вопрос сами себе, а потом мучаются всю жизнь. Вы видимо относитесь к той категории мужчин, которые не хотят мучиться всю жизнь. Ха!
Ее грудь легла на стол прямо в тарелку с салатом. Это блюдо показалось Адаму самым неординарным блюдом, какое он видел в своей жизни.
— Этот дурак, наверно, проболтался, что я тяжело больна?
— Я, честно говоря, удивлен, что Вы не в больнице.
— Лучшее лекарство здесь! — и женщина показала пальцем в темное окно. — Наймонд в лепешку разбился, чтобы купить эту дачу. Вы знаете, что здесь, в Маата Саидан, лечебный воздух. Врачи уверяют, что через две-три недели я пойду на поправку. Фитонциды от сосен творят чудеса!
Тут зашел Альберт с запотевшей бутылкой водки.
— Уважаемые дамы и господа, — обратился он с пафосом к присутствующим, — наш любезный шеф-повар, еще вчера скучающий по истинным ценителям изысканной пищи в одной их харчевен, кажется, Кракова, сделал нам сюрприз. Да-да. Сюрприз!!!
— Опять! — вдруг перебила его женщина и в досаде плеснула в него горящим абсентом.
— Хочу заметить, — сбил с себя пламя Альберт и развел руками, горюя над зеленоватым пятном на смокинге, — при всем своем уважении к Вам, мадам, абсент не смывается.
— Опять, ты, Вася, в цирк играешь, — возмутилась еще сильнее Анна.
— Но позвольте, мадам, лучше бы Вы облили меня водкой!
— Водкой? Ишь чего захотел!
— Но право, мадам, ведь этот английский смокинг мне в свое время подарил Ваш муж, многоуважаемый месье Наймонд, дай Бог ему здоровья и процветания во всем!
— Если это тост, то налей нам всем, холоп! — зло засмеялась Анна, подставляя граненые стаканчики.
Водка полилась по ним, не зная краев. Инцидент, казалось, был исчерпан, но Адам не выдержал. Опрокинутые сто грамм благотворно подействовали на его смелость.
— А у вас талант оскорблять людей, а что Вы скажете мне! — обратился он к ней.
— Я с дураками не разговариваю! — повторила она уже слышанную им недавно коронную фразу вороны и отвернулась. Было не совсем понятно, подслушала она это у невольной птицы, или сама научила птицу так дерзить.
— Вы просто… — прошептал он, пытаясь подобрать нужные слова.
Но неожиданно для него Анна уселась на стол и, сбросив на пол тарелки, обняла мужчину своими ногами. Ее рука бесцеремонно схватила его за галстук и потянула к себе, точно собаку на цепи.
— Мадам! — пискнул Альберт, безнадежно хватаясь за голову. — Это переходит всякие границы! Вы разлили чудесный флакки…
Глаза Анны сверкали страстным огнем, и гость всем сердцем ощущал опасность, наблюдая как из ее рта и носа клубится какой-то огненный дым, словно она была вовсе не женщиной, а каким-то мифическим драконом, собирающимся сожрать его. Мужчина все еще сжимал в руке столовый нож, которым он только что резал мясо, и молча наблюдал трепетавшее под его поглощающим взглядом женское тело. Затем он разжал пальцы, и нож выпал, звонко стукнувшись о тарелку.
— Je t’en prie, baise-moi… (Умоляю, трахни меня…) — сказала она и закинула назад голову.
— Ну знаете, с меня хватит! — не выдержал Адам. — В конце концов, я ехал на переговоры с Наймондом, а не на шашни с его потаскушкой-женой!
Опрокинув стул, он убрал с себя обнимавшие его ноги женщины и зашагал прочь к выходу. Швейцар побежал за ним следом.
— Месье Адам, простите! Она эту дрянь курит, чтобы боль притупить. Месье Наймонд не принимает никаких мер. Я разрываюсь… А ей с каждым днем все хуже и хуже.
— Спасибо, Альберт, за чудный вечер и передайте мадам Анне мои наилучшие пожелания!
Проводив взглядом удаляющегося к себе гостя, негр в белом смокинге поправил розочку в нагрудном кармашке. Гость на полпути оглянулся и махнул ему рукой.
— Спокойной ночи, Альберт.
Негр тяжело вздохнул и вернулся в столовую. Хозяйка дачи все еще сидела на столе посреди разбросанной посуды и объедков пищи.
— Мадам Анна желает что-нибудь выпить? — спросил он.
— Да голубчик, еще водки налей… и что ты там говорил про сюрприз?
Расстроенный швейцар украсил стакан долькой лимончика и налил водки.
— С Вашего позволения, мадам, я тоже отведаю столь волшебный шербет. Повар сказал, что это самый настоящий польский шербет, а месье Адам отказался в мою пользу.
ТЫ ЖЕСТОКИЙ, МНЕ НРАВИТСЯ ЭТО В ПОСТЕЛИ
Ему не спалось. Адам включил прохладную воду и долго стоял под душем, приводя свои мысли в порядок. Затем он вышел из ванной, и, чтобы не замерзнуть, надел поверх вязаный свитер, подарок своей жены. Когда он проходил ворота дачи, то заметил, как кто-то отпрянул от занавески в холле.
Ночь была холодной, и свитер был отнюдь не лишним. В лунном сиянии лес показался ему заколдованным, но не опасным. Он без труда ориентировался в пространстве, скользкая от ночного тумана тропинка была достаточно вытоптана, чтобы не заплутать, и хорошо освещалась. Мужчина шел бодрым шагом, потом вдруг достал кошелек и проверил наличие денег, успокоился и снова пошел. Отсюда в какой-то спокойной тишине доносился шепот моря. Он словно убаюкивал этот таинственный лес, и ни один случайный шорох не нарушал его безмятежного сна.
Вот уже засияли огни маяка. Но сам поселок, казалось, вымер. Никого. Лишь залаяли сторожевые собаки, учуяв приближение человека. Но Адам не обращал на них никакого внимания. Один раз мимо него проехала патрульная машина, немного притормозив, она поехала дальше.
Наконец путешественник вышел на главную улицу. По обе стороны располагались кафешки и магазинчики. Но в столь поздний час все было закрыто, правда, он услышал приглушенную музыку, доносившуюся где-то в темноте ночи, и пошел на звук. Кафе было открыто. Мужчина зашел внутрь, повесил пальто у входа, сел за столик и огляделся: скучающий абхаз у стойки, две приезжие дамочки неопределенного возраста, вяло посасывающие коктейли, и почти пустой зал. Адам заказал чай с сырными лепешками и спросил о гостинице. Бармен, с игривым взглядом подливая за счет заведения этим двум сонным дамам, объяснил ему, что в десяти километрах от поселка есть санаторий «Солнечный», где можно найти свободное койко-место.
Путник присел на высокий стул у стойки, и одна из посетительниц, тянущаяся за пепельницей, легонько коснулась его руки. Было приятно, и он обменялся с ней вежливой и ничего не значащей улыбкой. Женщина сидела на таком же высоком стуле и казалась пышечкой, в короткой юбке, с короткими ножками, закинутыми одна на другую. Ее сдобные ляжки были обтянуты дурацкими чулками в крупную сеточку, и она все время любовалась ими, хотя истинной эстетики было мало. Адам заметил морщины вокруг ее большого, просто огромного рта, а также синяки под убитыми глазами. Тусклое освещение подсветки бара придавало ей вид настоящей вампирши.
«Ее клиентом может быть только турист-извращенец или беглый каторжник», — подумал Адам, уплетая вчерашнюю холодную лепешку и запивая ее таким же чаем.
Бармен уже поднимал стулья на крышки столов в зале, когда последний посетитель позвал его:
— Джин-тоник, пожалуйста, этой даме. И счет… — сказал он.
Абхаз бросил свое занятие и, зайдя за стойку, на автомате выполнил заказ. Сделал он это довольно ловко, с жонглированием полупустой бутылки. Дама молча пригубила джин-тоник, потом вопросительно посмотрела на своего случайного благодетеля, но Адам, оставив небольшие чаевые, вышел на улицу. Он чувствовал, как удивленный шлейф ее сонного взгляда скользит по его спине, но этот взгляд только подгонял его прочь. Он возвращался к той, из-за которой этой ночью ему не спалось.
Мужчину разбудило осторожное постукивание в дверь. Сначала он подумал, что это ему почудилось, но стук повторился, на этот раз немногим настойчивей. Адам прижал ухо к двери и прислушался. Опять раздался стук и прямо в ухо, и человек отпрянул.
«А вдруг они пришли за моим сердцем?» — пронеслась мысль, и он замер, когда услышал знакомый кашель.
— Уже поздно! — прошептал он. — Я спускался в поселок и провел час с двумя старыми шлюхами… Потом я еще мастурбировал на луну в лесу, там, у большого камня…
— Ты откроешь? — спросила его Анна с мольбой в голосе, совсем не обращая внимания на его нелепое оправдание. — Я принесла тебе твой пиджак.
Адам колебался, но слушая, как настойчивые коготки царапают обшивку его двери, все же щелкнул защелку и впустил ночную гостью к себе в комнату. Она обнаженной тенью проскользнула мимо него и сразу растворилась в темноте комнаты.
— Не включай свет! — вдруг обронила она, заметив, как Адам ищет в темноте выключатель, — Пусть думает, что ты спишь!
— Кто думает? — испугался мужчина.
— Альберт, он следит за каждым твоим шагом.
— Анна, я собираюсь уехать отсюда. Мне не нужны проблемы!
Женщина села на его кровать.
— Почему все кровати на этой дачи такие скрипучие? — спросила она, обращаясь к нему, и несколько секунд угасающая амплитуда от скрипа заполняла тесное пространство между ними.
В темноте чиркнула спичка, и яркая вспышка озарила комнату. Мужчина заметил, что пришедшая к нему жена олигарха уже не носит траур, а ее черные волосы заплетены в одну тугую косу.
— Мир огрубел! — прошептала Анна, затягиваясь. — Все, что держит его от самоуничтожения — так это надежда в любовь. Сегодня я поняла, что люблю тебя, Адам, и знаешь, кажется, любила всю жизнь. Ты не смейся, не принимай все это за бред больной женщины…
— Ты же меня даже не знаешь!
— Это не так важно. Я тебя хорошо чувствую, — и женщина взяла его ладонь холодными пальцами и прижала к своей такой же холодной щеке. — Даже сейчас, когда ты так закрыт от меня… Когда ты ушел в поселок, я подумала, что как хорошо, когда есть любовь, ведь люди без любви серы и малодушны, и я заснула, потому что была уверена, что ты вернешься… Опять видела сон. Я в последнее время вижу один и тот же сон, Адам, когда закрываю глаза… Как парю свободной птицей над безмятежной гладью океана, вглядываюсь в глубину и вижу там зеленые глаза мужчины. Он смотрит на меня из глубины. А я лечу, лечу, и какое бы направление не выбрала, я вижу эти глаза. А сегодня присмотрелась и поняла, что это вовсе даже не мужчина, а мужчина-кошка. На ушах маленькие мохнатые кисточки, как у рыси, и как только я поняла это, он закрывает глаза, точно не хочет меня больше видеть… И мне так страшно, так страшно упасть, почти касаюсь воды и ужасная скорость. Я стала кричать и проснулась.
Адам высвободил свою ладонь. Он сам, казалось, начинает мерзнуть.
— Анна, а мне иногда кажется, что любовь сопряжена со злом, — признался он вдруг. — Любовь почему-то заставляет человека мучиться, ревновать, обижать другого, она как будто в борьбе постоянно, и не дает вздохнуть, а если на секунду ослабишь хватку, то все потеряешь: и любовь, и себя, и любимого человека. Знаешь, я до этого никогда во сне не видел ночь или темноту, а недавно увидел: иду по ночной улице, а впереди за поворотом скрылся какой-то человек, я его не знаю, но такое чувство, что нужно идти за ним, а я не успеваю…
Анна взглянула на мужчину. Уголек ее сигареты разжегся, осветив в темноте бледное измученное лицо женщины, и Адам увидел на ее глазах слезы.
— Адам, врачи сказали мне, что я не дотяну до весны. Не увижу зеленую травку. Как распускаются желтым дождем цветы мать-и-мачихи на лугах, и как птички щебечут, и тебя… тебя я не увижу!
Адам молчал. Анна поднялась с кровати и, словно собираясь с мыслями, продолжила:
— Я всегда знала, что Бог дает хоть один шанс на любовь; и если этой любви не было, то значит, ты просто ее не заметила, значит, она прошла мимо… Холодное и далекое, тусклое и ждущее, чтобы его раздули, отмыли от серости будней и однотонно уползающей, ускользающей нитью жизни, бессмысленно сжирающей бесценные минуты уходящего дня… День. Завтра день. Еще один день, и снова, снова, опять, опять одно и то же.
Когда она шептала, ее сладкие от опиума губы нежно касались шеи мужчины, подкрадывались к его рту и снова удалялись, подобно морским волнам, и Адам на секунду закрыл глаза.
— Бесконечное небо над головой, белые кораблики плывут в никуда… Где ты, мой долгожданный и любимый? Когда упадут первые капельки дождя, я примчусь к тебе на раскатах грома… Нежной улыбкой исцелю твою печаль, ласковым словом отвлеку твой взгляд от Вселенной, чтобы ты забылся хоть на одну минуту и стал частичкой этого дождика…
Он почувствовал во рту соленый вкус ее крови, но не убоялся возможного заражения. Его сейчас уже совсем ни что не страшило. Ни смертоносные палочки Коха, ни гнев обманутого мужа, ни даже собственное сердце, которое в бешеном ритме билось в его груди…
— Адам, я думаю, нас создал вовсе не Бог, а дьявол… Это жестоко любить человека, когда жить остается считанные дни, и ты Адам тоже будешь страдать, когда поймешь мою боль.
Вдруг мужчина ощутил резкий удар по щеке. Это была пощечина.
— Ты вполне достойная кукла в сказочном театре господина Наймонда. Только не понимаю, почему тебя назвали Адамом, а не Буратино или Пьеро.
Анна еще раз замахнулась, чтобы ударить его, но он поймал ее руку и жестоко откинул женщину на кровать. Она упала, развернувшись к нему спиной, и забавно заиграла ножками, касаясь острыми концами каблуков своих татуированных ягодиц. И опять этот тягучий скрип от старых ржавых пружин кровати разнесся по комнате. Потом женщина плавно приподнялась на локти, не оглядываясь, выгнула, точно черная пантера спину, дразня насильника, и сделала задумчивую затяжку.
— Tu es cruel, et j’aime ;a au lit. (Ты жестокий, и мне нравится это в постели).
Он медлил, не понимая ее несвязанную французскую речь, но точно знал, что пути назад уже нет.
— Dans le doute… ; l’attaque! (Когда сомневаешься, атакуй) — прошептала она, тихо постанывая.
Ширинка на его брюках резко расстегнулась, и женщина одобряюще выпустила сладкое облачко дыма.
— Baise-moi comme tu baises la derni;re salope…. (Трахни меня, как последнюю сучку) — успела сказать она на хорошем французском.
И когда мужчина вошел в нее сзади, вошел в каком-то зверином порыве, и ее разгоряченное влажное лоно поглотило его энергию, то он больно шлепнул ее по заднице, точно возвращая пощечину, а она в ответ громко ахнула, путаясь в словах и выражениях, забыв и язык Мольера, и русскую речь, и вдруг прыснула от смеха. Этот смех ранил его и обидел.
— Заткнись! — вырвалось у него, и, не желающий слушать этот жуткий смех, уже сменяющийся в громкие животные стоны, отчего эффект неприязни и одновременно возбуждения еще больше усиливался, он намотал косу своей жертвы себе на кулак и с особой жестокостью пытался заглушить все эти непристойные стоны скрипом своей кровати.
Сигарета давно потухла и медленно выпала из ослабевших рук женщины. Запах интима и горячего молочного пота витал над телами любовников. Мужчина устал, в какой-то момент понимая, что все его усилия бесполезны, что он заканчивает без всякого удовлетворения, и главное так и не сможет никогда удовлетворить ее.
— Ah, tu es un si bon… (Ты такой хороший…) — подбодрила она, уже ласкаясь к нему и нежно покусывая его за мочку уха. — Я даже устала немножко.
— Я, кажется, кончил в тебя… — признался он.
— Не волнуйся. Если что, наш ребенок умрет вместе со мной.
Он вздрогнул от правдивости ее слов.
— Один китайский муж считал, что каждой женщине полезна мужская сперма, — обнадежила она его улыбкой, и тут же не удержалась от колкости. — Потом он еще долго искренно удивлялся, что все дети в Китае похожи на него.
Она что-то еще болтала несуразное о народной китайской медицине и все время обнимала себя руками от холода. Тогда Адам посадил эту озябшую женщину к себе на колени и осыпал ее спину жаркими поцелуями. Его едва уловимые губы касались ее покрывающейся мурашками кожи, точно что-то колдовали над ней, обещали пожар, и этот обжигающий магический шепот проникал все глубже и глубже в самое сердце, разрушая в нем прежнее, тленное. И вновь ожившее сердце стучало в тихой истоме, дымило, клокотало, хотело… Так оживают в забытой печи угольки под толстым слоем пепла, когда на них кладут веник хорошего хвороста, так вспыхивает по весне жухлая трава от брошенной спички.
Мозг отключался в пылу бушующей страсти. И последние мысли, которые мелькнули в задымленном женском сознании, были о том, что главное только — не закричать и не заплакать от счастья. И, когда она инстинктивно прокусила до крови свои губы, в этом болезненном сдержанном стоне вдруг родилось признание, что никогда она так сильно никому не доверяла, что сейчас за этим человеком готова идти даже на плаху.
Он властной рукой раздвинул ее послушные колени и стал ласкать ее там, сам растворяясь в этих упоительных ласках. Анна замерла, прислушиваясь к раскачивающемуся ритму своего сердца и, закрыв глаза, тихо задышала. Он также слушал, как оно бьется, и твердо знал, что сейчас это любящее его сердце в надежных руках, что он, точно искусный музыкант, творит нечто невероятно красивое, сотканное из тысячей нитей самую чувственную радостную ноту из очень грустной мелодии, и скоро сладострастный крик вырвался из ее легких, и хотя мужчина успел закрыть рот женщине ладонью, она продолжала кричать, сжимаясь и содрогаясь под невидимым током, урывками зовя на помощь то всемогущего Бога, то своего ненавистного мужа.
НОЧНЫЕ ВОРЫ
На следующий день хозяйка дачи и гость, чтобы не вызывать лишних подозрений у Альберта, старались избегать друг друга. Анна сказалась больной и утомленной, предпочитая проводить время в постели за чтением французских романов, а Адам спустился с горы к морю и несколько часов бродил по закрытому от посторонних глаз пляжу, вдыхая свежий соленый воздух и собирая на память интересные ракушки. Возможно, швейцар догадывался, что у его хозяина растут рога. Шутки и паясничество с его стороны прекратились, и он просто выполнял свои прямые обязанности, совсем не показывая вида, что он что-то чувствует и знает. Правда, у него появилась какая-то навязчивая идея завести себе собаку, и он с необычайной дотошностью выспрашивал у гостя, какие породы он предпочитает, особенности воспитания и питания четвероногого друга.
— Стафордширский терьер, — говорил ему Адам, улыбаясь. — Или доберман. По мне собака должна быть собакой, а не каким-нибудь тузиком… Но учтите, дорогой Альберт, воспитать зверя, пусть и такого одомашненного, как собака, большой труд и ответственность.
— Жаль, что месье Наймонд не любит собак, — жаловался грустный негр. — Но, может быть, Вы поговорите с ним на счет меня. Я готов пойти на уступки и завести хоть какого-нибудь мопсика, которого можно в случае необходимости взять под мышку. Мне кажется, месье Наймонд Вас, как никого другого слушает, и, что немаловажно, доверяет.
Адам старался поскорее от него отделаться, клятвенно обещая поговорить с хозяином дачи при первой же встрече, но каждый раз навязчивый негр провожал гостя чуть ли не до пляжа с уговорами и дурацкими расспросами по уходу за собачьей шерстью и борьбе с блохами.
Время, проведенное у моря, тянулось мучительно долго. Одинокие шезлонги с бродящими возле альбатросами выглядели удручающе. Грузовой корабль замер на горизонте и терялся в сером тумане. Такие же серые, недружелюбные волны все время пытались замочить Адаму обувь, и пару раз им это удавалось. Можно было, конечно, пройтись босиком, почувствовать себя частью природы, но вода и галька были очень холодными, и гость не решался, хотя ему очень хотелось. Потом днем еще заморосил дождик, и зимнее солнце лишь однажды выглянуло из облаков и то, чтобы усмехнуться над Адамом и опять исчезнуть. Но гость не спешил под крышу старой дачи, хотя Альберт несколько раз махал ему руками и звал к обеду, соблазняя вчерашними лягушками в сахаре.
Гость размышлял об Анне, о той последней ночи, проведенной с ней. Что произошло тогда с ним? Почему он метался, точно загнанный зверь, перед тем, как броситься к ее ногам? Может, запах опиума, близость смерти, адреналин разоблачения или все в купе так подействовали на него…? С его стороны, конечно, не было никаких чувств, кроме животного интереса, возможно, даже азарта, но какой-то непонятный осадок сомнений, что все было не так, как он представлял, оставался в его искушенной душе. Может, Анна, будучи избалованной пошлячкой, просто играла с ним? Почему тогда уехал ее муж, словно специально оставив свою жену наедине с молодым, полным сил мужчиной? Наймонд, как никто другой, должен был прекрасно знать непредсказуемость таких событий. Как будет оправдываться Анна, если вдруг муж все узнает? Конечно, она выдаст адюльтер с гостем за свой очередной каприз, но что скажет он, Адам, когда его прижмут к стенке?
«Я с дураками не разговариваю!» — пронеслось где-то в тумане.
Гость вдруг нахмурился. Ему показалось, что ворона из клетки Наймонда вырвалась на свободу и даже спикировала над ним.
«Наверно, просто показалось, или в этом месте все незаметно друг от друга сходят с ума…»
Адам вышел на дорожку, идущую вдоль сосен в сторону дачи, и вдруг вспомнил свое обещание. Как он совсем забыл про него? Зачем обещал? Может это было даже не обещание, а просто жалость с его стороны, или желание помочь тому, кто любил его, а он не мог дать ничего, кроме этого обещания. Он мог помочь этой женщине и помогал ей. Единственная сложность была в ключах от заветной двери.
— Хорошо, что они не стучат и не тикают, — прошептала она, — иначе было бы все похоже на часовую мастерскую. Вася делает осмотр этого склепа около полуночи и проверяет мышеловки. Мой муж боится грызунов и опасается за свою коллекцию, — прикидывала про себя женщина.
— У меня нет желания еще раз там очутиться, — признался Адам. — Объясни мне, что ты хочешь там взять?
— Сердце моего мальчика. Я думаю, оно там… Хочу умереть вместе с ним! Обещаешь помочь мне?
Они договорились не спешить и встретиться в удобное время, но слухи, что муж приезжает, что вообще Наймонд непредсказуем и может вернуться в любую минуту, подталкивали заговорщиков к решительным действиям. И когда на следующую ночь Адам услышал знакомое до боли, тихое царапание и постукивание коготками об обивку двери, он уже был готов. На часах было полпервого ночи.
— Смотри! Я же говорила! — прошептала женщина, отдаляясь от перил, как от огня.
Адам увидел, как швейцар в смокинге остановился у злополучной двери и достал связку ключей. Заговорщики сидели на ступеньках лестницы, ведущей в залу, и смотрели на происходящее внизу через проемы массивной балюстрады. И когда Альберт зашел внутрь, гость хотел было спросить еще раз Анну, уверена ли она, что эту дверь можно открыть самостоятельно изнутри. Быть захороненным заживо пусть и с очаровательной женщиной ему не хотелось. По плану хозяйки дачи они должны были последовать за Альбертом следом и затаиться в темноте, пока тот не сделает обход. Потом они опрокидывали колбу, брали то, что нужно, инсценируя приход большой крысы, и благополучно расходились по своим комнатам.
В этот момент Анну пробрал нездоровый, громкий кашель, и ей пришлось выходить из укрытия, чтобы не разоблачать своего помощника.
— Мадам Анна! Почему Вы не спите? — удивился швейцар, оглядываясь.
— Не спится мне одной! — как-то загадочно обронила она, медленно спускаясь по лестнице.
В ее походке угадывалась провокация, и хотя Альберт привык к развязному виду вечно обнаженной и под кайфом хозяйки, но в этот раз мадам Анна была на недосягаемой высоте и применила все свои чары обольщения, устоять перед которыми не смог бы и мраморный Аполлон.
— Мадам Анна, а Вы одни? — спросил Альберт настороженно. — Я никак не могу найти повара Иуду. Представляете, весь день пытался поцеловать меня, а после ужина исчез, словно испарился. Мистика какая-то! Вы его случайно не видели?
— Вася! Вася… К черту этого повара! От его последнего шербета зубы до сих пор сводит… Ну что ты такой серьезный, ну улыбнись. Je suis seule (Я совсем одна) … j’arrive pas ; dormir (Я не могу уснуть) … Потому что все время думаю, думаю о своей шоколадке.
Адам наблюдал, как хозяйка дачи соблазнительно гладит свое тело, и как швейцар испуганно смотрит на это.
— А как же хозяин? — вымолвил тот, подозревая какой-то подвох.
— Cinq minutes, personne ne saura… (Пять минут, никто не узнает…) Ты же знаешь, что мой язычок не для этих сплетен, — и женщина сексуально повела кончиком язычка.
Она подошла к ошарашенному негру вплотную и поправила ему бабочку, точно стряхивая с ней пылинки. Затем, вытащив бестактно из петлицы уже повядшую розочку, не нюхая цветок, швырнула ее куда-то.
— Но… — хотел возразить Альберт, но Анна уже притянула его за лацканы смокинга и вдруг повисла на них, опускаясь на пол.
— Что с Вами, мадам Анна? — забеспокоился Альберт, пытаясь поднять хозяйку.
— Все хорошо. J’ai juste la t;te qui tourne (Только голова кружится). Отнеси меня ко мне, пожалуйста, пупсик… — прошептала она, закатив театрально глаза, и вдруг потеряла сознание.
Швейцар заохал, запричитал и пытался уговорами привести свою хозяйку в чувство, но затем, оставив тщетные попытки, проклиная опиум и безрассудство хозяина, сурово взвалил обнаженную ношу себе на плечо и понес к выходу. Ее обнаженная спина поблескивала в лучах хрустальных люстр. Театральное представление выглядело вполне убедительно, и Адам даже хотел выйти из укрытия и предложить помощь. Анна как будто и в самом деле потеряла сознание, и гость не без содрогания наблюдал, как безжизненно болталась ее голова при тяжелой поступи негра, как длинные шелковистые волосы и тонкие руки свисают вниз, почти касаясь пола. И только связка ключей, оставленная в замочной скважине, напомнила ему, что он должен сделать. Крадучись, осторожно спускаясь на цыпочках, прислушиваясь к отдаленному эху коридоров, он подошел к двери, и манящий свет сердец, исходящий из темноты, уже слепил ему глаза.
— Вставайте, мадам, и не ударьтесь головой, — где-то говорил Альберт.
— Ну не здесь, мерзавец… ну не здесь! — слышался знакомый уже прежде смех, так больно ранивший его и тогда и сейчас.
Пересиливая в себе чувство собственности по отношению к Анне, Адам шагнул в сияющую бездну. У него было немного времени, и он спешил, бросившись к колбам, и читал надписи на них, в надежде увидеть то, что он ищет. Он нервничал, как никогда прежде, с ужасом представляя, что из темноты вот-вот может выплыть зловещая фигура Наймонда, и от этой мысли ему стало не по себе. «Что Вы тут делаете? — спросит его строго хозяин дачи. — Какого черта! Да, Вы, батенька, вор!» «Я просто решил помочь Вашей жене, ничего личного!» — ответит он, перед тем, как с него еще живого сдерут кожу и затем вышибут мозги. Отгоняя навязчивые страхи, Адам рассматривал ряды колб, вслух читая названия женщин, которых он никогда не знал. Нигде не было и намека, напоминающего хотя бы отдалено сердце ребенка — сына наследника. В конце концов, разочаровавшись в поиске, гость вытер пот с лица и остановился у главной жемчужины коллекции — у вазы с ярко светящимся сердцем.
«Наверно, покрыто какой-то специальной люминесценцией, может быть, тонким слоем белого фосфора?» — предположил он, жмурясь от света.
«Может это ловушка? Почему я не проверил входную дверь?» — пришла вторая мысль, и страх остаться заживо замурованным буквально вытолкал его из склепа, как пробку в бутылке шампанского.
Гость словно очнулся и бросился к двери, и какое счастье, что она была открыта, но при выходе он неосторожно запнулся о картонную коробку, и там что-то хрустнуло и звякнуло. Судя по осколкам стекла внутри была обычная колба, предназначенная, по-видимому, для нового экземпляра. Но мужчина вздрогнул, заметив среди этих острых осколков алюминиевую бирку с надписью «Anna».
Кажется, он проспал завтрак, но все равно спустился вниз. Там был швейцар Альберт, уже в черном смокинге, и Адам отметил про себя, что черный цвет подходит ему больше.
— Доброе утро, месье, — расплылся в улыбке швейцар. — Я знаю, что Вы часто спускаетесь в поселок, и забыл Вам сказать, что здесь нет хороших ночных заведений.
— Да, я это заметил, но все же одну подходящую кафешку я нашел. А где мадам?
Альберт подозрительно посмотрел на гостя и поправил бабочку на шее.
— Месье Адам, со своей стороны я не хотел Вас расстраивать, может быть, это и к лучшему для Вас, да и для меня, честно говоря, тоже, но мадам Анна…
Он еще раз посмотрел на Адама, и, выждав мучительную паузу, добавил:
— Этой ночью мадам Анне стало внезапно плохо. Месье Наймонд был недоступен, я не знал, что делать, и мы все надеялись… Но под утро приступ кашля не прекратился. Недомогание было настолько сильное, что она уже путалась в мыслях, даже не узнавала меня…
— Не тяните, Альберт. Что с ней? — не выдержал гость.
— Ее хотели отвезли на вертолете в хоспис, у нас частный контракт. Но она наотрез отказывалась, брыкалась, точно бешеная, хотела непременно видеть Вас, рвалась к Вам, требовала немедленно, потом в забытьи называла Ваше имя, бредила, что у Вас с ней какой-то общий ребенок… Речь, может, шла о минутах, месье… Я сказал, что Вы уехали… Мне было страшно… Не хотел впутывать Вас в это дело… И тогда она затихла… Знаете, как затихает огонь в камине, когда догорает последнее полено?
Новость ошеломила Адама.
— Но почему, почему Вы меня не разбудили, Альберт? Почему? Я должен был быть рядом с ней… — схватился гость за голову.
— Может быть, месье желает апельсиновый или грейпфрутовый сок? — успокаивал его Альберт.
— А томатный свежевыжатый у Вас есть? — передразнивали его, раздражаясь.
Гость никак не ожидал такого поворота событий. Ведь когда он спускался на завтрак, то твердо был убежден, что сегодня непременно уедет в Россию. Больше он не хотел иметь никаких деловых отношений с Наймондом, считая последнего конченным социопатом и самовлюбленным маньяком.
«Пусть ищет себе другого киллера, пусть…» — твердил Адам себе, планируя быстрый отъезд.
С Анной у него складывались особые отношения, но не достаточные, чтобы вот так потом страдать в разлуке с ней. Для него утоляющая свое горе сладким опиумом жена олигарха была временной подстилкой или даже утехой в его собственной печали. Она была нечто на его пути вроде оброненного слитка золота, который он подобрал, так как могли подобрать и другие. Да, Адам искренно жалел Анну, но она сама знала, на что идет и во многом была сама виновата в своих же интригах. Он немного знал ее историю жизни из рассказов Кэти, о том, что она отбила Наймонда у первой бесплодной жены и как родила ему мальчика, который потом, очевидно, погиб во время какого-то несчастного случая.
С Наймондом он уже избегал встречи, во многом потому, что переспал с его женой, воспользовавшись гостеприимством хозяина, и был рад, что непреодолимые обстоятельства заставили последнего уехать по делам. Так что когда он спускался вниз в столовую, то уже обыгрывал, как объяснится с его взбалмошной женой и просто скажет ей, что не нашел сердце ее сына. Но сейчас, когда Анна лежала на смертном одре, он чувствовал, что сильно не прав по отношению к ней. Он хмурился и страдал, понимая, что если он уедет сейчас без прощания с ней, то будет выглядеть в глазах покойницы трусом, решившимся ускользнуть во время ее внезапной кончины и, возможно, даже прихватившим сердце ее любимого мальчика. Но больше всего Адама удручало в этом случае даже не это, а то, что ее последняя мысль могла быть о нем.
ПОВАР ИУДА
Развалины некогда известного монастыря предстали пред Адамом в плотном утреннем тумане… Над могилой уже стояли трое мужчин, среди которых он узнал чернокожего Альберта с откинутым капюшоном. Швейцар уже произнес прощальную речь и наклонился, чтобы бросить комок глины в могилу. Остальные двое мужчин были с лопатами. Медленно увязая в глине кирзовыми сапогами, начали они неохотно свою тяжелую работу.
— Хорошо что Вы все же пришли, мой друг, — прошептал Альберт, когда Адам встал рядом с ним.
— Вы не отпевали покойницу? — зачем-то спросил киллер.
— Зачем? — удивился швейцар. — Все это ни к чему… Да и месье Наймонд был против всяких там ритуалов. Чем проще, тем лучше. Он кстати вспоминал Вас.
— Разве он здесь? — удивился Адам, оглядываясь по сторонам, но кроме покосившихся памятников старого, разрушенного вандалами и временем кладбища, не заметил больше человеческих теней.
Швейцар кивнул.
— Были тут только что с поваром. Они ушли гулять на озера, тут недалеко? в низине. Туман, кстати, видите, какое густое молоко? — и он показал гостю стелющиеся по земле клубы остывающего земного дыхания. — Малярийное место, скажу я Вам…
— Что они делают на озере? — все еще никак не мог понять Адам поведение вдовца.
— Там на днях где-то рыбаки нашли мертвого гуся, и ему захотелось получше осмотреть это гиблое место.
— Причем же здесь гусь? — недоумевал Адам. Его начинали чертовски злить недомолвки Альберта.
— Хозяин так суеверен, так суеверен, — лепетал тот, совсем не обращая внимание на досаду гостя. — Вы только подумаете, такой здоровый сильный гусь и взял и поперхнулся обычной лягушкой. Я сам в последнее время ем, как Вы заметили, с осторожностью. Особенно, когда появился этот зловредный Иуда…
— Иуда?
— Ну да... Наш повар, пшек, Вы что не помните?
— Ах да…
Адам представил эту неприятную внешность и поморщился.
— Как его там… Кшиштаф?
— Ну да… Кажется, так его настоящее имя, но Наймонд настаивает на Иуде. Вы же знаете все эти чудачества с именами по отношению к своим новым знакомым. Неприметно да назовет кого-то из них каким-нибудь библейским именем, и возразить не возразишь, обидеться может, ну а кто рискнет расстраивать месье Наймонда?
— Интересно, почему же он Вас назвал Альбертом? — спросил угрюмо Адам, наблюдая, что закапывание могилы подошло к концу. — Вроде ничего общего с библейскими персонажами.
Швейцар многозначительно улыбнулся.
— Я полагаю только одно, месье Адам, это чтобы враги не догадались…. Пройдемте, пожалуйста, поднимемся повыше, — подхватив гостя под локоть, негр повел его к развалинам главного здания монастыря, все еще сохранившего кирпичный остов и, как оказалось позднее, частично внутренние фрески. — Не выношу этот мокрый гнилой воздух.
— Что ж, пойдемте, — согласился раздраженно гость. Это унылое место начинало действовать ему на нервы. К тому же, монотонные звуки втыкания лопаты в землю все время напоминали ему, что вот тут под этой холодной землей лежит женщина, которая, возможно, до сих пор хранила его семя в себе, как оберег от несчастья.
— Вы вскрывали покойницу? — спросил он на подъеме, выбираясь из тумана.
— Да, был частный патологоанатом. Месье Наймонд сам присутствовал при вскрытии. Все это большая утрата для него. Он, мягко сказать, не в себе… И этот гусь еще к тому же его волнует. Хорошо, что Иуда согласился сопроводить его. Думаю, они скоро придут, и мы хорошенько помянем Анну…
По дороге швейцар как всегда был болтлив и посчитал своим долгом рассказать о поваре хозяина.
— Преинтересная личность, скажу я Вам, обратите внимание, такие люди в окружении Наймонда случайно не заводятся, сущий подлец из подлецов!
Адам уже частично знал некоторые приватные подробности биографии этого пришлого поляка, но, чтобы отвлечься от тяжелых дум по Анне, охотно слушал рассказчика. Иногда они останавливались и оборачивались на кладбище, где рыжела на фоне общей нетронутой серости свежая могила. Месье Наймонд позаботился о большом деревянном кресте, и его сейчас вкапывали и утрамбовывали рабочие.
— Насколько я знаю, проработал наш Кшиштаф с детских лет официантом на каких-то знаменитых приемах и до неприличия гордился этим, — говорил швейцар с нескрываемой долей пренебрежения. — Так что холдейское в нем в крови. Сколько нам с Наймондом пришлось поработать с ним, чтобы убрать эти его дурацкие привычки лебезить с поводом и без повода… Ну Вы помните, может еще застали, его коронные суждения о польском семитизме.
Адам кивнул, припоминая, как имел возможность столкнуться с этими суждениями лично.
«Позвольте представиться, я польский еврей. Так что прошу Вас извинить, если это кому-то покажется странным, но позвольте все-таки выслушать, я затрону национальные вопросы, и, судя по вашей восточной внешности, Вы наверняка испытываете дискомфорт, особенно среди людей необразованных. Как тут зябко, да-да… мой свитер от Джоржи Габани не спасает меня от этого холода… да покажите, пожалуйста, ванную комнату… да-да… вы извините, перепил… да чашечка чая вовсе даже не помешает… Вы уж извините, что я здесь у вас под крыльцом. Говорила мама не мешай Мартини с водкой… да уж эти русские. Я Вам скажу, в Польше много людей не любит русских и до сих пор в обиде за Хатынь. Да, да. Но мы с Вами образованные люди и понимаем, что Хатынь — дело рук немецких фашистов, фальсификация истории, и я Вам уже говорил, что я из польских евреев? Так вот в России есть люди, и я их лично знаю, которые борются за объединение католической и православных церквей…».
Этот мерзкий человек всегда говорил витиевато, лебезил, старался жалить и сразу же лил на рану тонны подхалимного бальзама. Обычно кто-то из его слушателей не выдерживал, бил по столу кулаком или что-то дерзил, требовал заткнуться, на что зануда делал извинительный реверанс, но уже через минуту вновь вставлял свое веское слово по поводу провальной политики современной Польши по отношению к русским, маслил царское самодержавие, и всегда, практически всегда переключал внимание гостей на происки одного профашистского польского дипломата, кажется, Липски, который в 30-х годах прошлого века заигрывал с Гитлером и призывал последнего даже вывести всех евреев из Польши задолго до Холокоста. Естественно с согласия еврейской общины. Ха-ха. «Вот свинья-то была, господа, самая настоящая антисемитская свинья, не то, что нынешняя мелкота — глобалисты…» — добавлял он в конце, кланялся всем и спешил уйти непобежденным. Правда, иногда ему все же наливали водки, и тогда его было не остановить.
Кшиштаф был достаточно скупым человеком, и на дни рождения, если его приглашали, приходил обычно без подарков, объясняя это модной европейской ценностью, да с таким видом, словно самое его появление уже было особым бесценным снисхождением, а когда напивался, оглядывая всех присутствующих дам, и говорил, что ему столько-то лет (обычно произносилась цифра — 38) и что он все еще ищет себе будущую супругу. Каким-то образом он переквалифицировался на повара и последние два года терпеливо сидел в одном захудалом ресторанчике в Варшаве, мечтая о достойной жизни. Именно за этим занятием и застал его один таинственный посетитель.
— Вы ко мне? — испугался повар, думая, что сейчас его начнут бить за то, что он кого-то осмелился отравить протухшей уткой с грибным соусом.
— Пан Кшиштав Любовицки? — уточнил незнакомец по-русски.
— Честь имею…
— Пан Наймонд.
— Мое сердце подсказывает мне, что Вы очень похожи на адвоката моего дядюшки Йосифа, только тот ростом был пониже и прихрамывал, знаете… очень много сейчас адвокатов, которые прихрамывают… особенно здесь, в Польше… я даже изучал это явление и пришел к выводу, что это скорее всего не наследственная болезнь… а все-таки совпадение… хотя трудно назвать совпадением… когда нашему адвокату ломали ноги, кажется дверью, он не любит рассказывать… И все-таки — остановился Кшиштаф, чтобы сделать глубокий вдох. — Позвольте поинтересоваться, собственно, в чем причина Вашего прихода? Неужели все-таки моя скромная и неприметная персона могла заинтересовать Вас, пан Наймонд? Судя по Вашему костюму, лекала итальянские. Вы родом не из Флоренции, случайно? Там чудные виды, хотя, черт возьми, что я несу! Вы же русский!
— Да, я из России, — подтвердил Наймонд, — мне сказали, что Вы хорошо владеете нашим языком.
— Тот, кто Вам это сказал, явно слукавил. Я владею русским в совершенстве, так как по верованиям моей покойной прабабушки, как ее старую…, ну та, что была родом из Минской губернии… русский язык хорошо развивает мозг человека. И мы продолжили традицию и сохранили приверженность русским традициям. — И повар вдруг станцевал на месте и высоко подпрыгнул. — Калинка-малинка, калинка моя. Знание русского языка сослужило мне хорошую службу. Я всегда ездил в составе польской делегации тогда еще в СССР. Это была замечательная страна, скажу Вам честно, настоящая империя! Ее гибель связывают с происками английских банкиров, что берут свою родословную с самого Карфагена, потом они перебрались в Венецию, потом в Голландию, ну и осели окончательно на берегах туманного Альбиона, хотя вру! Часть из них в Америке, те же самые Рокфеллеры, еврейскую маму их за ногу, но я Вам могу сказать, что в развале СССР постарались и местные патриоты, бюрократы и генералы. Куда уж без генералов?
— Вы говорите почти без акцента! — обрадовался Наймонд, не слушая всю эту ужасную болтовню, похожую на словесный понос, и Кшиштаф в доказательство посмел процитировать Пушкина «Тучи мглою небо кроют».
Наймонд достал увесистый деловой портфель и положил его на кухонный стол перед поваром. На столе была рассыпана мука, и людей окутало облаком белого дыма.
— Что это? — удивился Кшиштаф, откашливаясь, и сам отстегнул замки. Затем, увидев разрешение Наймонда по глазам, осторожно заглянул внутрь и сразу захлопнул портфель, словно там были ядовитые змеи.
— Пан Наймонд, я глубоко тронут, но это очень существенная сумма, чтобы ее принять просто так. Скажите, эти деньги на гей-парад в Будапеште или для фонда борьбы с пластиковыми бутылками…?
— Я рад, что Вы не только знаток русской литературы, но и начинаете понимать цель моего визита, — улыбнулся Наймонд. — Считайте, как хотите, на что эти деньги. В любом случае они Ваши вместе с портфелем.
— Портфельчик, конечно, хороший, спасибо… — прижал к своему фартуку Кшиштаф неожиданно свалившуюся на него манну небесную. — Вижу, что намерения у Вас чисты, и все же прошу разъяснить, что мне надо делать. Может, — тут он перешел на шепот. — Кого-то надо убить?
Наймонд ухмыльнулся.
— Я обеспеченный человек. Как видите, денег у меня куры не клюют, и боюсь, что скоро опухнут и сдохнут. Ну а если без всяких там обиняков, то, что я пришел лично к Вам, без посредников и своих представителей — все это говорит о том, что дело деликатной важности.
— Я понимаю-с, понимаю-с. Такие люди, как Вы, на трамваях не ездят.
— У меня есть дача в Абхазии, — перешел к делу русский богач, — и мне нужен повар. Это компенсация за беспокойство. Соглашайтесь, у меня еще несколько личных собеседований.
Кшиштаф понимающе кивнул, поглаживая портфель своими волосатыми пальцами.
— Я весь к Вашим услугам, я весь Ваш с потрохами, — залебезил он. — Хотите, я отзову документы на получение мирового гражданства?
— Не стоит. Это меня не касается, — нахмурился гость. — Знаете, есть только одна маленькая просьба… Я Вас буду называть Иудой, — и он быстро направился к выходу.
— Да хоть папой Римским.., — побежал за ним повар почти вприпрыжку, качая точно новорожденного ребенка подаренный ему портфель с деньгами.
Машина тронулась. Иуда все время косился на молчаливого Адама, который уткнулся в окно, показывая своим видом, что не в настроении, но повар был не из таких людей, которые подстраивались под настроение окружающих.
— Пан Адам, Вы надеюсь, не против польских евреев? — прикладывал он к разбитому носу платочек.
Адам повернулся к нему удивленный.
— Вы уж простите, что затрагиваю национальный вопрос, тем более в наше время, когда расизм и ксенофобия, не говоря уже о фашизме, начинают чувствовать себя вольготно в умах даже среди просвещенных людей свободной Европы, и наверно, и у вас в России. Я читал про таджикскую девочку, которую зарезали на улице на глазах у всего народа.
— Я космополит и отношусь ровно к любому человеку, главное, чтобы человек был хороший, — ответил киллер.
— Вот-вот! Верно Вы заметили, признаюсь честно, я в первый раз в машине еду с негром, — шепнул повар Адаму на ухо, показывая на задремавшего Альберта — я чувствую какие-то ростки шовинизма в моей голове. Это ужасно, но это так, и Вы, пан Адам, признайтесь, Вы, судя по вашему имени, имеете отношение к иудеям?
— Все мы евреи, — вздохнул Наймонд, сжав крепко баранку руля на повороте дороги.
Они возвращались с похорон вместе, двигаясь по серпантину в гору. Стоит сказать, что по возвращению с озера прямо у могилы произошел инцидент, где Адам сцепился с поваром и даже боднул его, разбив последнему нос. Если бы в драку не вмешался Альберт и во время не разнял дерущихся, пшек был бы, скорее всего, погребен тут же на месте.
— Вы заметили совершенно верно, месье Наймонд, — прошептал повар. — Я всегда подозревал в Вас родственную кровь, Вы так похожи на адвоката моего дядюшки…
Потом он опять заговорщицки покосился на Альберта, закрывшегося от всех капюшоном, и прошептал:
— И этот тоже еврей…
Они какое-то время молчали. Наймонд вел машину довольно агрессивно, и ее часто заносило на поворотах. Адам наблюдал за ним и пытался понять, догадывается ли он о тайных любовных похождениях своей покойной жены.
— Вы были сегодня на озере, Наймонд. Позвольте полюбопытствовать, чем оно так интересно Вам? — спросил он издалека, нарушая затянувшуюся тишину.
— По сути, у меня никакого действенного интереса к тем местам нет, кроме исторического, — ответил вдовец. — Вы знаете, не люблю похороны, и уж если мы там оказались, у меня возникла мысль отвлечься и прогуляться в окрестностях Маата Саидан… И знаете, я ни капельки не пожалел о своем решении.
— Да, да… Очень любопытное историческое место! — кивнул Кшиштаф. — Конечно, от той великой древней эпохи не осталось и следа, хотя кое-что мы все же нашли…
— Что, опять мертвого гуся? — съязвил Адам.
— Не совсем. Но я смотрю, Вы любите загадки-головоломки… И я рад сообщить… — и он опасливо посмотрел на Наймонда, но тот кивнул ему согласием. — Так вот мы с паном там немного поплутали и буквально натолкнулись на заброшенную землянку, судя по всему, экспедиционного корпуса некого доктора Майера.
— Экспедиционный корпус Майера? — не поверил киллер. — Это не тот ли псих, который собирал всякие странные артефакты для Гитлера? С трудом верится, что сюда могли забрести фашисты.
— И все же факт остается фактом. Мы бы задержались еще там с паном, если бы не большое количество гадюк. Они буквально кишат там в болоте. Я даже предлагал пану изловить одну, чтобы попробовать приготовить на поминки одно ритуальное блюдо ацтеков, но он отказался ловить этих тварей за хвост без специального оборудования. Ах, простите, совсем запамятовал, опять отвлекаюсь! Вот, пожалуйста, — и повар порылся в карманах и протянул Адаму листок, сложенный в четыре раза.
— Что это? Кажется, надпись на немецком…
— Да, кто-то нацарапал на солдатской каске стихи, может, Шиллера? Я не силен в немецкой литературе. — сказал Кшиштаф. — Конечно, коррозия сыграла свое дело, и там еще была дыра от осколка, я что-то мог переписать неправильно. Хотите переведу для Вас?
— Уж будьте так добры…
сент. 1942. Доктор Майер.
На внешней части каски:
Запах дурмана, несколько слез по щекам…
Завтра наступит хлопьями нежного снега,
И поцелуй горит на губах, все это будет…
Просто закрою глаза, слушая музыку ветра…
Старая псина преданно лижет ступню.
Кровь от осколков священной посуды,
И поцелуй горит на губах, все это будет…
Просто закрою глаза, слушая музыку ветра…
Скользких ступеней загадочный круг
Манит опять предложением света.
И поцелуй горит на губах, все это будет…
Просто закрою глаза, слушая музыку ветра…
Далее (неразборчиво) на внутренней стороне:
Можно войти в темноту, тени свои оставив у входа
Можно войти в темноту, слушая музыку ветра
Спящие демоны смотрят на Вас из глубин
Им нужна женщина, чтобы открылись Врата.
— Интересно было бы посмотреть на эту каску в оригинале… — заметил Альберт.
— Мы ее оставили там. Пан решил не трогать ничего до прихода специалистов.
— И все же интересно, что они там искали? — спросил Адам, больше обращаясь не к повару, а к Наймонду.
Тот сделал вид, что увлечен дорогой, и тогда гость пожал плечами, предположив, что стихи могли нацарапать позже, например, какие-нибудь сумасшедшие черные копатели или даже совсем недавно.
— Все это вполне может оказаться инсценировкой по просьбе местных властей для привлечения потока туристов…
Машина уже свернула на какую-то секретную тропу и подъезжала к даче с другой стороны леса, и он уже решил объявить Наймонду о своем намерении уехать этим вечером, но тут опять всю картину испортил повар.
— Какая замечательная женщина была, — пролепетал он, — а еще вчера нахваливала мой шербет и такие слова замечательные говорила. Как сейчас помню… «Многие ждут счастья, все ждут, ждут, когда оно упадет на них с неба. Счастье надо в себе расти и воспитывать, нужно всегда думать о хорошем, а о плохом не думать».
Адам опять почувствовал омерзение к этому человеку.
«Какое право этот плешивый пшек имеет вообще говорить об Анне?» — и гость захотел дать большую затрещину этому выскочке, но представив, сколько будет вони, сдержал себя. Перед ним еще плыла неприятная картина у могилы Анны. Тогда повар упал навзничь, а когда поднялся, а поднимался он долго, неохотно, ползал по грязи на коленях и четвереньках, точно пытался уползти куда-то, забиться в нору, и из его носа текла какая-то черная неприятная кровь.
— Ты чего дерешься, Адамушка? Я, между прочим, предпочитаю решать все в судебном порядке… так сказать, цивилизованным методом! — недоуменно косился он на обидчика, так и не делая попытки встать.
Адам не давал ему договорить и попробовал пнуть его ботинком, и, если бы не радикальное вмешательство Альберта, то все могло закончиться довольно плачевно. Швейцар вовремя навалился на гостя и стал оттаскивать его от повара.
— Ты был с ней в ту ночь? Говори, гнида ползучая! — требовал Адам, пытаясь вырваться, совсем не думая, что рядом находится вдовец, и упоминания о последних похождениях покойницы могло травмировать его и без того пошатнувшуюся от горя психику.
Наймонд стоял мрачный, как тень. Казалось, ему очень не нравился тот болотный туман, который все больше обволакивал горстку людей на краю старого монастырского кладбища.
— О чем ты? — непонимающе пищал Иуда и вдруг заулыбался.
Адам все же вырвался и схватил повара за грудки, приподнял его перед собой:
— Говори, скотина, был ты с ней или нет?
— В каком понимании был? Все мы были, а если ты не был, так это твои проблемы!
— По глазам твоим хитрым вижу, что был!
Адам с отвращением оттолкнул повара. Тот отлетел прямо на свежую могилу, поднялся при помощи Альберта, который все время знаками и ужимками просил разбушевавшегося гостя успокоиться. Но Адам все время бросался на пшека, срывая на нем свою злобу и горечь, и тогда Наймонд вынужденно заломил ему руки.
— Успокойтесь, друг мой! Ведите себя благоразумно! Недостойно Вам бить того, кто убог с рождения…
Увидев беспомощность своего врага, повар закричал истерично, с надрывом:
— Мразь! Он сломал мне нос! Вы видели, пан Наймонд, видели, бил лежачего, а? Прошу это запомнить и то, что я не оказывал никакого сопротивления из уважения к покойнице. Ах, какая подлая мразь, какая мразь… Вы знаете, что в древности люди часто умирали от большой кровопотери в случае перелома переносицы?
Потом изворотливый повар подошел к скрученному Адаму, которого все еще держал Наймонд, пытаясь образумить.
— А знаешь, что она говорила о тебе? — ухмыльнулся пшек гостю, чуть наклонившись, точно по секрету. — Что ты полный дурак, если повелся на все ее бредни…
— Врешь, сволочь! — пытался вырваться гость.
— Хватит! Хватит! — закричал вдруг Наймонд, весь бледный, как мел. — Вы забываетесь, господа, прошу прекратить этот балаган немедленно и пожать друг другу руки!
Он выпустил Адама, и тот неохотно протянул руку повару, но тот пожал ее не сразу, а только после толчка в спину от Альберта. Затем помирившихся чуть ли не силой усадили в автомобиль, они наотрез отказывались ехать вместе, и там же в салоне хозяин дал хныкающему повару платок, чтобы тот прижал его к своему расквашенному и разбухшему носу.
УБИТЬ БОГА
Воздух в Маата Саидан был чист и приятен. Им словно невозможно было надышаться, и мужчина, стоявший на горном уступе, с упоением вдыхал его кристальные частички, точно пил хорошее французское вино. Над ним склонялась хвойная шапка вековых сосен. Их оголенные корни вгрызались в этот уступ, медленно кроша и выворачивая гранит, и были похожи на ползущих змей. Внизу, под ногами, бушевало море. Высокие волны били о гладь камня, поднимая облако брызг, и снова откатывались назад. И в них, пенясь и бурля, словно на общем празднике жизни, отражалось все звездное небо.
«Сухая ветка я, познавшая грозу…
И добрый путник, собирая хворост,
возьмет меня с собой, чтобы потом
дарила я тепло ночами
и освещала тела влюбленных и счастливых,
чтобы потом из пепла возродилась жизнь,
и сочная зеленая трава легла ковром пушистым
на мой прах под босы ноги странников с Звезды…
Они сойдут и спросят: «Где лоза та,
что одинокими ночами звала нас,
пытаясь разгадать безумие свое?»
И только ветер просвистит
спокойным дуновением своим…
«Так вот она… ласкает ваши ноги прохладою своей.
Ложитесь, гости дорогие, отдохните.
С дороги Вы опасной, непростой».
И странники посмотрят друг на друга
и удивятся меж собой,
а самый молодой из них ответит за других.
«Хотели мы взглянуть на ее грозди,
отведать вкус их, жажду утолив,
взглянуть в глаза, пожать ладонь, как пожимают
после длительной, болезненной разлуки,
обнять, как друга, крепко, навсегда…».
И ветер просвистит сошедшим с неба.
«В чем польза от неспелых мелких ягод?
Одна тоска, напрасные надежды…
Что толку в этом взгляде?
В нем только боль потери и вечный бег на месте.
Что толку, что пожмете руку Вы, обнимите ее как друга.
Вы опоздали».
Он уже собирался уходить, как вдруг заметил внизу силуэт. Там, среди спящих магнолий, в стороне от главных ворот, рядом с виноградной беседкой стоял человек. Адам сразу признал в нем хозяина дачи, который, казалось, тоже наблюдает за ним. Наймонд был одет в темный плащ с опущенным капюшоном и практически растворялся в ночи. В руках мецената было что-то длинное, вроде палки. Гостю захотелось окликнуть Наймонда, но хозяин сам махнул ему рукой первым и предложил спуститься вниз. Когда Адам приблизился, то увидел, что тот держит в руках американскую снайперскую винтовку.
— О, Боже! — удивился гость, указывая на профессионально-точечное оружие. — Классная вещица! На кого Вы решили охотиться этой ночью?
Наймонд загадочно улыбнулся, как впрочем всегда улыбался, когда ему задавали вопросы.
— Я знал, что Вы спросите об этом. Только давайте отойдем от дома, не хочу, чтобы нас видели вместе, и вообще, я здесь инкогнито. Она не должна знать о моем внезапном ночном визите.
— Кто она? — недоуменно воскликнул гость, и тут страшная догадка пришла ему в голову.
«Неужели он все же помешался и напрочь забыл, что еще сегодня хоронил жену?»
— Пойдемте к берегу, тут недалеко, — и несчастный вдовец взял под локоть гостя, точно боясь оступиться. — Вы знаете, дорогой Адам, по этой тропинке любил перед сном бродить Сталин. Солдаты НКВД были уставлены через каждые десять метров, а там, где Вы только что стояли, располагался пулеметный расчет. Увы, хорошие времена прошли безвозвратно… Теперь миром правят бюрократы и их кукловоды из-за океана.
— Напрасно Вы так считаете, что Сталин не вернется… — вглядывался в скользящие тени Адам. — Русский народ ждет его, как мессию, который разберется с произволом чиновников и местечковыми олигархами, а если ждет, значит, верит, а если верит, так оно и будет.
— Возможно, возможно. А впрочем не хочется о политике.
— Честно говоря, Вы меня удивили… никак не ожидал Вас увидеть здесь в такое время.
— Да, минутная слабость, знаете, маленький каприз. Я развернул самолет над Атлантикой, полпути и вот я здесь. Что-то беспокоит меня, мне вдруг захотелось прогуляться тайком по берегу Черного моря. Я полюбил эти места, Адам. Не зря Абхазию считают страной для души. Здесь я чувствую себя настоящим.
— Я, наверно, Вам помешал?
— Ну что Вы! Наоборот, я даже рад, что у меня, наконец-то, появилась возможность поговорить с Вами тет-а-тет. Знаете, даже у самых глухих стен есть уши, а здесь, на природе, можно говорить о чем угодно, не думая о последствиях… — Наймонд замолчал, наслаждаясь ночным воздухом, потом словно очнулся ото сна. — Вот, например, я хочу Вам признаться и может быть попросить совета…
— Рад буду помочь…
— Она меня преследует… В груди ее сияет пустота, вот здесь, понимаете? Одна сплошная пустота, и я как неверующий Фома запускаю в нее свою дрожащую руку, глубоко по локоть и…
— Что-то хочет от Вас? — холодная дрожь прошлась по всему телу гостя. Он знал ответ.
— Она требует вернуть мне ее украденное сердце… А сейчас в ее полку прибыло. По крайней мере, мне показалось, что их стало двое…
— Вам нужна срочная помощь, Наймонд. Вот Вам совет постороннего гостя. Вы очень утомились за эти дни.
— Да, мне нужна срочная помощь… Это Вы верно подметили, и я надеюсь, что Вы мне очень поможете…
Тут вдруг разговор прервался. Где-то в кустах треснули ветки, и какая-то ночная птица с криком, отдаленно напоминающим хрюканье свиньи, вспорхнула крыльями и понеслась в ночное небо.
— Тихо! — прошептал хозяин дачи и снял с плеча винтовку.
— Здесь вполне могут водиться кабаны, я видел дубы на той стороне холма, — предположил Адам, но ему самому становилось не по себе от всей этой таинственности, окружавшей их.
— Пойдемте отсюда чуть подальше, скверное место для беседы, пойдемте… — с тревогой вглядывался в темноту кустов Наймонд, готовый в любой момент выстрелить.
Они молча спустились немного вперед по тропинке и вышли на узкую лестницу, обвитую цветущими розами и ведущей к пляжу. Здесь хозяин Маата Саидан отпустил локоть гостя и решительно пошел первым к шумящим, точно ждущим его волнам. В капюшоне, с винтовкой наперевес, он был очень страшен в эту минуту.
— У Вас, наверно, накопилось ко мне много вопросов, — нарушил молчание он, не оборачиваясь на гостя.
— Я всего лишь хочу, чтобы Вы были откровенны со мной, — начал гость, когда они вышли на пляж.
— Не беспокойтесь, я буду с Вами откровенен, — и Наймонд остановился, чтобы закурить. — Любая ложь рано или поздно всплывает на поверхность и отдает неприятным душком.
Вспышка от зажженной спички озарила его бледное несчастное лицо в капюшоне.
— Я знаю, что Вы не курите, Адам, поэтому не предлагаю, — продолжил олигарх, глубоко и жадно затягиваясь. — Люди зачастую сами себе придумывают сложности, на распутывание которых не хватает и всей жизни…
— К чему Вы клоните, Наймонд? Говорите на прямоту, — и гость, обогнав хозяина дачи, встал перед ним, закрыв путь к морю.
— Я знаю, что Вы все еще носите кольцо на пальце… — и человек в капюшоне загадочно ухмыльнулся. — Вы все еще любите ее?
Адам ответил не сразу.
— Сейчас не знаю, честно не знаю… До приезда сюда сомнений не было, но потом что-то произошло, но что… не знаю…
— Словно открылись глаза? — подсказал Наймонд, и гость кивнул.
— О, да… Я давно замечаю, что все мы здесь сбрасываем маски… — понимающе улыбнулся хозяин Саата Маидан. — Эти места политы кровью ангелов… Вам нравится здесь?
— Да, чудесно, но все же завтра я вынужден буду уехать. Мне надо навестить жену, решить кое-какие юридические формальности.
— О, как мне это знакомо, мой юный друг. Я даже знаю, чем это все закончится.
— И чем же?
— Вы мне все равно сейчас не поверите, хотя собственно я не делаю из этого тайны. Вы вернетесь в Москву, сходите вместе к нотариусу подписать несправедливый в Вашем случае брачный договор. Все это будет выглядеть, как гарантия Вашей любви к ней, и Вы, конечно, купитесь, ибо надежда умирает последней. Она даже может из какого-то ревностного любопытства провести с Вами ночь, одну из самых неприятных ночей в ее жизни, а наутро попросит Вас подать документы на развод. Вот, собственно, и все!
— Нет, она не такая! Вы совсем не знаете ее, — запротестовал Адам. — Да, она просит подписать бумаги, но я это сделаю не потому, что надеюсь, а потому что уже не надеюсь… Перед поездкой сюда она сказала, то ли в шутку, то ли всерьез, — добавил он уклончиво, — что вернется ко мне только в одном случае…
— Интересно в каком?
— Она хочет, чтобы я стал Богом.
Наймонд вдруг засмеялся.
— Позвольте, как зовут Вашу жену?
— Лаура.
— Ваша Лаура не много ли хочет, мой любезный и уважаемый друг?
— Она говорит, что это в моих силах, — нахмурился гость и позволил своему ночному собеседнику подойти к волне.
Наймонд присел на корточки. Затем, вглядываясь в море, он протянул вперед свою руку так, что показались белые манжеты рубашки.
— Хотел бы я посмотреть на такую женщину! У Вас при себе есть ее фото? — промолвил он, и Адам с удивлением для себя увидел, что накатывающая на берег волна точно ударилась о невидимую преграду и отпрянула назад, так и не омочив растопыренные перед ней пальцы.
— К сожалению, только вот это, — и гость достал из кармана паспорт и вытащил из обложки маленькую черно-белую фотографию, затем передал ее Наймонду. — Здесь ей двенадцать-тринадцать лет. Как видите, совсем девочка, косички, пионерский галстук, никакой косметики. У меня больше нет никаких фотографий из своей прошлой жизни, а эта единственная напоминает мне мою дочь…
Какое-то дурное предчувствие вкралось в заблудшую душу, разбередились старые раны. И Адам всеми силами пытался избавиться от ноющей в груди боли, вслушиваясь в размеренный шум волны, в которой продолжали отражаться звезды. Он точно тонул в море, хотя еще твердо стоял на берегу, но уже нуждался в утешении этих волн, равнодушно даривших свой обманчивый свет кому-то другому. И в этой ночной и соленой прохладе как никогда прежде ощущалась тоска по женщине, предавшей его однажды и так и не раскаявшейся, и даже сейчас предающей…
— Простите, конечно, это не мое дело, но, кстати, как Вы держите свое обещание? — спросил Наймонд, возвращая фотографию.
— Какое?
— Кэти рассказывала мне, что Вы согласились дать жене время, чтобы она разобралась в себе и определилась, кого же она любит, Вас или своего любовника.
— Да, это была ошибка с моей стороны. Когда мы расстались, мы еще больше отдалились, а ее выбор все более стал очевиден. Я втянулся в разврат с другими женщинами, некоторые любили меня… И, говоря Вашими словами, Наймонд, я зажигал им сердца…
— Это я заметил… Вы тут неплохо провели время…
Только сейчас Адам понял, что Наймонд все знает, и приготовился держать удар и изворачиваться.
— Поэтому благодарю Вас за предоставленную возможность побыть наедине в полной гармонии с природой.
— О, друг мой, полная гармония невозможна без любимой женщины. Моя жена перед смертью полюбила Вас…
Адам вздрогнул, словно прижатый к стенке. Наймонд был к тому же непредсказуем и вооружен.
— Дайте, черт возьми, сигарету! — вырвалось из груди гостя.
— Только не бросайте окурки в море. Плохая примета. Да и вообще с огнем надо быть аккуратнее. Вы видели, наверно, горелую плешь на фасаде дома. Еще до меня, когда дача была в запустении, местные дети проникли на территорию и пекли картошку на балконе. Такого балкона не было ни у кого в мире! Словно находишься над пропастью на макушках сосен и вечером…
— Мне искренне жаль, — сделал первую нервную затяжку Адам, и следом вторую. С не привычки он даже закашлял, и Наймонд похлопал его по спине.
— Мне тоже искренне жаль, но не волнуйтесь. Реконструкция запланирована на следующий год. Мы восстановим балкон по чертежам и сделаем его более изящным!
— Мне жаль Вашу жену… — наконец точно выразился гость.
— Ах да, жену… — вздохнул обманутый муж. — Я не держу на Вас зла. Наоборот, я даже благодарен, что сейчас ее заспиртованное сердце горит во мраке моего жуткого одиночества…
Наймонд замолчал, пытаясь совладать с собой, но видимо плотина дала трещину, и он вытер тыльной частью ладони скупую слезу со своего лица.
— Когда я узнал о ее неизлечимой болезни… Я возненавидел всех врачей мира, которые ничего не могут сделать, кроме как наживаться на невежестве пациентов. Израиль, Германия, США. Я только потерял с ними время, не говоря о колоссальных суммах. Да, к черту деньги! Единственное, что я правильно предпринял, так это выкупил эту заброшенную дачу с пицундскими соснами. Знаете, фитонциды… Вы, наверно, слышали о них?
— Фитонциды?
— Да, они убивают микробы и тормозят развитие многих болезней. Здесь, где мы идем, можно проводить операции на открытом воздухе, не боясь сепсиса или какого-нибудь другого заражения. Но уже было слишком поздно, и все, что я делал для Анны, своего рода, было продление агонии. Мне тоже жаль ее, и в этой жалости мы равны с Вами, но только не в чувствах.
— О каких чувствах Вы говорите, Наймонд?
— Вы спали с ней. Нет, не отпирайтесь, пожалуйста. Не оправдывайтесь. Конечно, все это произошло на фоне эмоционального стресса. Вам просто необходимо было заполнить пустоту, и Анна была идеальной заменой. Вы не имели каких-то коммерческих интересов, просто увидели в ней несчастную женщину, которой не хватает любви. В отличии от Вас, я охладел к ней, как мужчина… Но она мать моего ребенка — единственного наследника моего состояния. И когда Вы приехали, я подумал еще, что пусть она будет хоть чуточку счастливой и влюбленной, что эти мгновения, проведенные с Вами, отвлекут ее от страданий… Признаюсь, я сильно ревновал ее к Вам, и отдал бы многое, чтобы быть на Вашем месте, но, увы, я зарекся быть с женщиной, которую не люблю, и уже тем более, которая не любит меня.
— Но любила ли она Вас прежде?
Наймонд не ответил на этот вырвавшийся сгоряча вопрос гостя, а молча снял с плеча винтовку, и тот отступил на шаг.
— Ведь знаете, когда случилось все это с нашим Ваней, я сказал ей неправду, — и он направил оружие в сторону моря и стал разглядывать что-то в увеличительный прицел.
— Так мальчик жив? Но Вы же соврали его матери! Это жестоко…
— А что мне оставалось делать? Тогда я думал, что смерть сына нам обоим легче будет перенести, чем всю эту показную лицемерную заботу и причитания над обгоревшим уродцем… Зачем себя и ее тешить иллюзиями? Тем более, зная заранее всю эту любовь Анны к эстетике, всю ее гиперчувствительность… Я просто избавил ее от тяжелого бремени выбирать… И всю эту мораль взял на себя… Это мой крест.
Наймонд замолчал, поглаживая на ощупь гладкий приклад, на котором было несколько засечек. Адам знал, что значит, каждая из них.
— Как здесь все же красиво… — искренно восхитился Наймонд. — Правда, это место называли раньше гиблым.
— Почему же?
— Название Маата Саидан для русского солдата в начале девятнадцатого века было смерти подобно. Здесь в свое время господствовала малярия, ужасная чума, скажу Вам. Мы ходим в прямом смысле по костям.
— Слава Богу, что чуму победили.
— Пожалуйста, не упоминайте Бога всуе. Сейчас пришел момент говорить о Нем шепотом. — И голос олигарха принял деловые нотки. — Кэти говорила Вам, что у меня есть заказ? Но я бы никогда не доверил его человеку с душевными проблемами.
— Уверяю Вас, что мое отношение с женой никак не скажется на качестве работы.
— Очень надеюсь, — одобрительно кивнул Наймонд и снял капюшон.
Они остановились у пластиковых шезлонгов, у края моря, и хозяин вежливо предложил гостю присесть вместе.
— Вы можете считать меня сумасшедшим, — сказал он тихо, осторожно оглядываясь по сторонам. — Но, пожалуйста, если мои последующие слова покажутся безумными, не судите меня слишком строго. Возможно, это безумие является следствием последней надежды на спасение Вани…
— Все, что Вы скажите, останется между нами.
Адам присел, и в этот момент сильная волна достала его. Наймонд печально улыбнулся, глядя на мокрые сандалии гостя. Ботинки же хозяина дачи оказались сухими.
— Дорогой Адам, Вы очень удачливы по жизни, и даже море любит Вас больше, чем меня!
— И, к сожалению, какие-то мошки… — и гость после рассказов о малярии отчаянно отмахивался от подозрительного жужжания насекомых. Наймонд же сидел спокойно, накрывшись капюшоном.
— И, женщины Вас любят больше, чем меня, — заметил он задумчиво.
— Кого же я должен убить? Не томите.
Море шумело, нежно раскидывая прибрежную гальку. Наймонд спокойно поднял в темноте камушек, повертел им в руках. В этот момент Адам почувствовал, что сейчас хозяин Маата Саидан скажет ему что-то важное.
— Мне нравится Ваша решительность, дорогой Адам, ведь в этом щепетильном деле важно не медлить. Вы видите, как море затратило определенные усилия, чтобы сделать камень идеально гладким и круглым. На то ушли многие сотни лет, а то и тысячи. Так и Бог обтачивает человека, правда, за более короткий срок. А у нас же с Вами нет даже минуты.
— Я не понимаю Вас.
— Так больше продолжаться не может. Мир, в котором мы живем, не справедлив и жесток. Не секрет, что жизнь человека — это мучительный путь, и часто этот путь ведет к новым страданиям. Да, счастье есть, и я знал это счастье, но оно было дано мне лишь для того, чтобы еще больше страдать. Это как брошенная острая кость голодному псу, который сгрыз ее вмиг и не понимает, где она, но уже чувствует боль в распоротых кишках. Конец у всех один, и я как та несчастная псина жду избавления… Но я еще готов вцепиться Тому в горло, и Он знает об этом. Его надо непременно убить, чтобы прекратить все эти мучения.
— Да, о ком Вы?
— Я говорю о Высшем существе нашего бытия, о Боге, если хотите…
— Вы и вправду сумасшедший, Наймонд. Убить Бога, но как?
— Так Вы согласны? Ведь и у Вас к нему накопились некоторые претензии… Ведь Он и Вас, как и меня когда-то, поймал на крючок искушения. Он, как умелый фокусник, всегда достанет из своей волшебной коробочки то, что купит Вас с потрохами. Вот мне досталась удача на деньги. Я ничего не делаю, но деньги сами прилипают ко мне, как назойливые мухи. Вам везет в женщинах… Но рано или поздно, он заберет все у нас с лихвой. Уж поверьте мне. Остановите Его, прошу Вас. Я плачу хорошую цену.
— И какова цена?
— Все сокровища мира, вечная молодость, и главное, Ваша ненаглядная Лаура…
— Звучит заманчиво, — Адам замолчал, не зная, что еще сказать. — Но не ошибаетесь ли Вы, Наймонд, обвиняя Бога во всех наших бедах. Где Он, а где мы, муравьи со своими смешными проблемами? Разве не мы сами виноваты в своих несчастьях, разве не наша убогая сущность бросает нас все время на алтарь невежества и в пучину порока? Что будет потом, если Бог умрет? Мир окунется в хаос, нарушатся законы мироздания…
— Глупый! — вскочил с шезлонга Наймонд. — Вы разве не хотите занять Его место? Всегда победитель занимает трон побежденного. Вы только представьте на минуту, как изменится этот несправедливый мир по Вашему разумению, и я очень надеюсь, я просто уповаю… — и вдруг олигарх бросился на колени перед изумленным гостем. — Я уповаю, что однажды исполнятся все самые заветные мечты униженных и обездоленных, что все мерзавцы и подлецы понесут заслуженное наказание, а праведники воскреснут… Я уповаю, что каждое сердце вспыхнет любовью, что в мире не будет больше неизлечимых болезней, войн, катастроф… И в один прекрасный день… — На глазах Наймонда сверкали слезы. — Вы придете к моему сыну, к моему бедному Ванечке… и, положив руку на его изуродованное лицо, скажете «Будь красивым и счастливым мальчиком», а те сердца, которые я так бережно храню в своих подвалах, запылают вновь в живой груди!»
— Встаньте, встаньте… Что Вы… — и Адам попытался поднять безумного с колен. — Но как Вы все это представляете? Выстрелить из снайперской винтовки в небо? При всем своем уважении к Вам…
— Постойте! — умоляюще сказал Наймонд и поднялся.
С минуту он смотрел на небо, потом перевел свой холодный взгляд на гостя.
— Адам, мой милый Адам. Иногда Он приходит к нам со своими ужасными сказками. Он смеется над нами, когда эти сказки сбываются…
Гость никогда не видел такого взволнованного Наймонда.
— Я дам Вам знать, когда и где… Главное соглашайтесь!
Они стояли друг против друга.
— Можете на меня положиться, — вздохнул Адам, глядя в безумные глаза олигарха.
— Тогда по рукам? — по-детски обрадовался Наймонд, и мужчины пожали друг другу руки.
Пожатие было крепкое, боевое, и каждый из них чувствовал необыкновенную эйфорию от заключения сделки.
— Это надо отметить! — воскликнул хозяин дачи и, вскинув винтовку, не целясь, выстрелил в небо.
Потом он передал оружие Адаму.
— Стреляйте и Вы. Цельтесь вон в ту звезду.
— Это же полярная звезда!
— Тем паче. В нее легче попасть. Только, пожалуйста, берегите плечо.
Адам взял винтовку. Его руки ласково прошлись по стволу.
— Я вижу, что Вы знаток оружия, — хитро подмигнул Наймонд, наблюдая, как гость целился в оптический прицел.
— Вы, Наймонд, коварный человек! Вам сложно отказать!
— Стреляйте же, друг мой!
Адам плавно нажал на крючок и с удивлением увидел, как звезда быстро падает в море.
— Вы успели загадать желание, мой милый друг? — Наймонд просто заливался от смеха. — Нет? А я загадал. Да, успокойтесь, Адам. Всему есть рациональное объяснение. Может быть, кто-то со стороны Турции запустил ракетницу!?
Гость еще раз посмотрел в прицел. Небо безнадежно заволокло тучами, и после тщетных попыток обнаружить полярную звезду киллер аккуратно передал оружие владельцу.
— Хорошая вещица, — произнес Адам, скрывая волнение, когда меценат одобрительно похлопал его по плечу.
— Я рад, что не ошибся в Вас!
Часть II. Воспоминания Оуэна
КРЫСЫ
Когда они довольные вышли из кафе, Виагра испуганно закричала и прыгнула на руки мужчине в черной куртке. Перед ними на газоне, запорошенном снегом, точно переевшие коровы паслись три жирные крысы. Они шныряли по снегу, оставляя после себя следы, и совсем не обращали внимания на прохожих. Причина их появления в этом месте объяснялась близостью мусорных баков, в которые сотрудники заведения выбрасывали недоеденные блюда. Баки часто бывали переполнены, и часть пищи была разбросана в округе радиусом в несколько метров, что привлекало внимание крыс и других грызунов.
— Больше всего на свете я боюсь крыс, — призналась Виагра, одновременно поражаясь его сильным рукам.
Эти руки держали девушку, словно пушинку, и совсем не напрягаясь.
— Я однажды с подружкой шла, и вдруг крыса… такая мерзкая, серая, хвост лысый, длинный, противный, и смотрит эта тварь на нас маленькими злобными глазками, угольки горят… Я от страха на трубу какую-то прыгнула и кричу. А подружка смеется. Пойдем, говорит, она в трубу давно убежала. А у меня паника… Нет, говорю, не слезу, пока ты ее не выгонишь оттуда. Пришлось моей подружке брать палку и выгонять крысу…
Мужчина в куртке ухмыльнулся. Он пронес девушку до самого светофора, все это время она тараторила что-то ему на ухо, и поставил ее осторожно на тротуар. Мимо них пронесся пустой трамвай. Было уже поздно, общественный транспорт не ходил, и этот трамвай очень удивил его.
— В московском метрополитене одно время крысы водились, — сказал он удивленно в сторону рельсов. — Когда первый поезд едет… все рельсы в крови… И отравой их не возьмешь. У них, как только первые признаки отравления появляются, другие сразу смекают и не жрут яд. Тебе надо крысу купить в зоомагазине, чтобы страх преодолеть.
— Нет, декоративных крыс я не боюсь, — сказала Виагра и в благодарность сама взяла руку своего спасителя. Они переходили дорогу. — У меня только к диким такое чувство. В газете читала, что дикие крысы вообще дрессировке не поддаются, хотя как черт умные.
— Я одну историю слышал, как сердобольная хозяйка в Англии маленькую таксу на помойке пожалела и взяла к себе домой, так этот найденыш всех ее кошек съел…
— О Боже…
— Да… ой, смотри! Что-то там шевелится!
— Ой, мамочки, я боюсь… Не шути так, Оуэн!
Но мужчина в черной куртке засмеялся. Ему было забавно наблюдать, как взрослая девушка с двумя или тремя высшими образованиями боится каких-то бродячих крыс. Потом он понял, что немного переборщил и поспешил исправиться.
— Ну, успокойся. Просто ты такая хорошенькая, когда боишься, и сразу ко мне тянешься. А я, кажется, ничего не боюсь. Вот сейчас пытаюсь вспомнить, чего же я боюсь, и не получается. Ни тигра саблезубого, не слона разъяренного, ни змей ядовитых…
— У тебя какое-то патологическое бесстрашие. Неужели ничего не боишься? — не поверила девушка.
— Ты знаешь, кажется, боюсь,… акул боюсь…, — вдруг обрадовался он, — вчера в бассейне плавал и подо мной аквалангист проплыл в черном скафандре. И я представил, что это тень акулы…. И даже холодок по спине прошел, и быстрей ногами, руками забарахтал… прямо на подсознательном уровне.
— А я еще мертвецов боюсь, только живых, — поддержала тему Виагра. Она уже увидела знакомый район, где она жила с Оуэном, и немного осмелела. — И сны снятся, как в фильме «Армагеддон»… Бегают они за мной, кричат, хотят покусать, разорвать на части… а я то невидимой становлюсь, когда бежать некуда, то сама превращаюсь в монстра и бегаю с этой толпой по городу в поисках трофея. Однажды бегу укушенная и вижу маленькую девочку со своим папой. И тот ей говорит «беги, дочка», а сам мне путь преграждает, а я зубы скалю, слюни текут, мне его девочка нужна очень. Прямо впиваюсь зубами в ее белоснежную кожицу, и так все реально во сне, аж жуть! А эта девочка не бежит, говорит: «Папа, я тебя ни за что не оставлю и даже не думай избавляться от меня». И вот они спорят друг с другом, а у меня ноги не идут, смотрю… и нет их вовсе… пытаюсь ползти руками.. так и рук нет… и одна голова с зубами… я качусь и прямо под ногами мужика к ребенку и хвать зубами ее за ботинок… а она меня словно футбольный мяч пнет ногой со всего размаха. И лечу я куда-то и все крутится вокруг меня, и одна единственная мысль… прокусила я ботинок или нет… и почему-то уверена, что прокусила… и вкус крови чувствую, и приятно мне…. Проснулась, и кровь правда во рту… вся подушка в крови… не понимаю, что такое… оказалась так во сне зубами щелкала, что губу прокусила.
— Это ты голодная была, — усмехнулся Оуэн. — Надо перед сном есть, чтобы зубами не щелкать.
Он вдруг подумал, что непременно трахнет ее перед отъездом. Они уже вошли в знакомый подъезд, где была их арендованная квартира. Он по инерции засунул руку в карман куртки и достал ключ. Руки замерзли, и пальцы не слушались, будто кто-то не хотел пускать его домой.
— Чего-то я спать хочу, — зевнула украинская девушка. — Устала.
— Ну, пока… — пожал он плечами и пошел к себе. — Спокойной ночи. Сладких снов.
Через некоторое время он все же не выдержал. Ее комната закрывалась на стеклянную дверь. Он подошел к ней и прислушался. Кажется, Виагра и, правда, спала.
«Счастливая», — подумал он, сам мучаясь бессонницей и эротическими фантазиями, подогреваемыми алкоголем.
Возвращаясь к себе, он зашел в ванную комнату. Там, на веревках, весело белье новой гостьи. В основном, это были какие-то маечки, топики, пару лифчиков и… трусики. Девушка уже давно не стеснялась Оуэна в бытовых вопросах и, может быть, даже специально показывала ему, что теперь с ним живет женщина. Какая-то дурацкая и во многом пошлая мысль пришла ему в голову. Он снял с веревки ее трусики и вдохнул их. Они пахли стиральным порошком. Мужчина вдруг представил, что он только что стащил их с бедер хозяйки и возбужденный такой фантазией предался фетишу. Чтобы потом скрыть следы своего преступления, он отстирал их в ручную и повесил сушиться на то же место. А перед тем, как заснуть, он с удивлением для себя отметил, что его не тянет больше к Виагре. По крайней мере, сейчас, и это его совсем даже не расстроило.
БАНЯ
Из разговора старого и нового работодателя.
— Зачем вы берете таких уродов, таких уродов поискать надо!
— А вы бы получше их кормили, тогда ко мне бы они не полезли.
— В бане не был я лет десять, хотя париться люблю, — начал свой рассказ Оуэн. — Однажды я гостил в Мордовии, и уговорила меня мордва в баньку сходить, а один еще дурак прицепился. «Вот сейчас и проверим обрезанный ты или нет». Ну, я тогда еще про себя подумал: «Хорошо смеется тот, кто смеется последним». Поддали жару, сидим мы оба с ним потеем, смотрит на меня, весь красный, а уже шевелиться даже невозможно. А я встаю, и водички еще плеснул на раскаленные камни. Тут он не выдержал и бегом из парилки. «Нет, говорит, не еврей ты. Откуда у тебя такая прыть?». А я отвечаю гордо: «С детства мамка родная ванну кипятка наливала каждый вечер, кран не регулировался, а лень ждать, когда остынет или холодной водой разбавить, вот и пристрастился…»
Все дружно засмеялись. Громче всех смеялся местный банщик Рома. Это был сто двадцати килограммовый атлант со спадающими с узких плеч ручищами. Сейчас он растирал медом расслабленное тело водителя, которого за свой услужливый характер с армянской начинкой с недавних пор приблизил и возвысил босс Оуэна. Виталик лежал на массажном столике, казалось, ни о чем не думал, разве что иногда мысленно ужасался, какой астрономический счет ему предъявят попозже, и все надеялся на хорошее настроение Иллариона Илларионовича, у которого, судя по всему, куры денег не клюют.
— Шел я как-то по бульвару в кашемировой шапочке, — начал очередную байку Оуэн, — морозная полночь, жуть, домой возвращался. Как сейчас помню, брусчатка инеем покрыта. Я еще тогда подумал, что в Москве наверно, снег уж точно по колено. Уже приближаясь к центральной площади, остановился у Ленина, не помню зачем… А! Кажется вспомнил: под ним поцеловал одну тридцати пятилетнюю дурочку, вспомнил, как по бульвару этому шли, держась за руку.
Он и правду вспомнил, как вел эту женщину к себе домой на очередной трах. Только вместо инея на камнях лежали опавшие листья, да и женщина сама виновата — вела себя как маленькая школьница, наивно полагая, что все закончится осенним поцелуем. Но нет! Тогда Оуэн сжал ее большую теплую руку и повернул к дому. «Зачем мы идем туда? — спросила она, по-доброму улыбаясь. — Ты меня не заманишь!» Но он словно не слышал ее, а продолжал тянуть как окончательно потерявшуюся женщину и, она не сопротивлялась. «У меня дома пианино, ты же говорила, что умеешь играть. Вот и проверим! А вдруг оно у меня расстроено?» — лишь сказал он. Она смеялась такому хитрому обману с его стороны, но почему-то шла. Чем ближе они подходили к его дому, тем больше она напоминала ему опытную львицу. Уж слишком властные манеры проявлялись в ее манере речи и движениях, и вся эта сиюминутная пьяная податливость и эта подчиненность его хитрой воле были скорее охотничьим навыком, и все это не могло не волновать его воображение. У него никогда не было такой женщины. Большие теплые кисти, почти мужские, но мягкие и по-женски нежные, огромная, просто огромная, наверно пятого размера грудь с незаметными сосками, которые надо было еще зацепить зубами, чтобы услышать непроизвольный стон этой львицы, широкая необъятная задница.
Пианино тогда действительно оказалось расстроено. Он почему-то нервничал, волновался, снимая с нее крупно-клетчатые чулки с идиотскими подтяжками. Она сидела и курила в его кресле, говорила, что он не готов еще, что слишком мало времени прошло с их знакомства, а он уже запрокинул ей ноги наверх, и языком впился в ее сочный персик. Как все было пошло и бездарно! Именно тогда он осознал это, и что-то кольнуло в груди. «Тебе понравилось?» — спросил он, когда выстрадал пять минут мучительных ласк. «Что ты глупости говоришь!» — обиделась даже она, и стала одеваться. Напоследок она словно сжалилась над ним и сказала, подняв требовательно вверх левую бровь: «Ты так и не сказал свое настоящее имя. Если честно, Оуэн звучит как-то неправдоподобно». Тогда он твердо решил расстаться с ней. «Потом скажу» — сказал он уклончиво, поцеловал на прощание и дал денег таксисту.
— Ну вот, под Лениным ее и поцеловал на этих лавочках. Зимой эти лавочки пусты. Кто в такой мороз будет зарабатывать себе простатит? Там еще за этими лавками мужики елки продают под Новый год. На каждом дереве ценник. Никто не покупает, идет мимо. Вот и я иду мимо и дай, думаю, елку возьму. Но как только я так подумал, смотрю: из кустов спиной ко мне вылезает Дед Мороз в красной шапке, шубе, борода до пояса, ну прямо как с детского утренника какого-то. Сам высокий, буквально на пару голов выше меня. Ну и как у двух человек, встречающихся в безлюдном месте, наши глаза с подозрением встретились, а Дед еще пар выпускает изо рта. Чую, не пар это вовсе, а облако марихуаны. «Курить будешь?» — спрашивает. «А не рано еще?» — не теряюсь я и иду прочь, сожалея лишь о том, что не стащил елку. А ее так не хватает для ощущения приближающегося праздника.
Все опять засмеялись.
— Год огненной свиньи наступает, — заметил важно Илларион Илларионович, допивая большую кружку пива, — нахрюкаемся, пацаны, мама не горюй.
Оуэн нахмурился. Он в последнее время верил в китайский гороскоп. В этот уходящий год — год блудливой суки от него ушла любимая жена, и он погрузился в разврат.
— Поговорка в России есть такая, Илларион Илларионович, — сказал он, не договаривая. — Как Новый год встретишь, так его и проведешь.
С работой этой в Ростове Оуэн к успокоению своему завязывал. Он уже договорился в Москве накануне праздника встретиться на Красной площади с тремя девственницами-мусульманками, ни на что не рассчитывая, кроме как на религиозные разговоры под бой курантов. И билет уже взят на начало января в один конец. Надо попытаться из этой свинской жизни выбраться. Но как? Куда он летит? Адам летит домой. Вся наша жизнь — это путь домой.
— У меня поле есть конопляное в Москве… с Люблино рядом, — и Оуэн схватил за клешню красного рака. — Там таджики-гасторбайтеры траву сажают на заброшенных огородах, а школьники туда через дорогу бегают. Дураки еще, не понимают, что она никак не вставляет. Тут климат не тот, а они все равно рвут ее в пакеты вместе с крапивой. И вот иду я с собакой гуляю, со стаффордом. И вдруг слышу: тяжелый топот и ко мне. Моя собака аж обалдела от дерзости. И вдруг выпрыгивает на меня заяц, вот такой, как Виталик, на килограмм сорок-пятьдесят.
— Да ладно, — залился смехом водитель, но массажист Рома с каким-то гестаповским жестокосердием с хрустом и быстро вправил ему смеховой нерв в позвоночнике.
— Я сам не поверил своим глазам! — продолжал Оуэн. — Огромный заяц, с ушами, ну думаю, и дела… Заяц! Потом в энциклопедии прочитал, что настоящие зайцы такими и бывают. Это в сказках они паиньки, на кроликов-пушистиков похожи, ан нет! Зайцев таких настоящих не то что волки, медведи побаиваются. Он, заяц, брюхо пропороть может, лишь лапой лягнет. Я еще, помню, от испуга спрашиваю… «Ты кто?» «Заяц!» — отвечает он и дальше прыг-прыг, скок и в кусток. Моя собака, было, рванула за ним, еле удержал ее. «Стоять!» — кричу, но смотрю, и она понимает, что с таким зайцем лучше не связываться. А потом еще совы летали. И это каких-то полчаса на метро да Красной Площади!
В ОКРУЖЕНИИ ДЕВСТВЕННИЦ
«Взгляни на небо, посмотри, как плывут облака.
И солнца свет нам с тобой не поймать никогда.
Наш мир убогий, и в нем ни капли души.
Везде пороги, ну а ты не сдавайся, дыши…»
Группа «Многоточие»
Он снова напился. На этот раз мешал шампанское, вино, водку и все это северное сияние запивал теплым пивом. Он снова накурился, хотя обещал себе больше не курить, особенно в присутствии женщин. А женщины, словно не возражали. Они мило улыбались и застенчиво отводили робкие взгляды. На миг ему показалось, что он в раю, что утопает в персидских коврах, его розовая рубашка наполовину расстегнута, и золотой нательный крестик, (он его еще не потерял), отражается в полных пузырящихся шампанским бокалах. Он смотрит, как эти вишневые, еще не знающие его горячего поцелуя губки всасывают эти пузырьки. Он уже рассматривает этих девушек, воспитанных на строгих традициях ислама, и представляет себя крестоносцем, собирающимся в Палестину отвоевывать у арабов святые земли.
«Почему они пригласили его на это веселье? Разве завоевателей вообще приглашают? Завоеватели приходят сами и берут то, что им, как кажется, принадлежит по праву. И что они празднуют? Его победу или поражение?».
Девушек трое. Их мягкие животики трясутся перед его затуманенным взором в вихре восточных танцев. Каждая девушка старается соблазнить его, и он знает, что выбор за ним. Вот к нему, уличив момент, подсаживается черноволосая Надя и кладет свою девственную руку ему на колено, и теплая приятная волна расплывается по телу мужчины мучительно и сладко, и он снова наливает себе водки и молча пьет залпом.
Он знает, что каждая из этих танцующих может отдать ему право первой брачной ночи, но, чувствуя опустошенность на сердце, лишь улыбается им и отводит равнодушно глаза. Хотя ему нравится, что он такой молодой, красивый, сильный с печальным загадочным взглядом дает этим девушкам надежду.
Надя жалуется, нашептывая ему в ушко:
— Нет никакого счастья в личной жизни!
— А кто сказал, что оно есть? — вальяжно отвечает он, и ему почему-то стыдно за свои слова.
— Твои умные мысли иногда доводят до слез! — вскрикивает она и пытается не заплакать. — И так пустота.
— Поплачь. Слезы очищают душу. Я только буду рад, что у меня есть друг с чистой душой.
Ему нравится эта жестокость с ней. Он точно хирург, никаких лишних движений.
— Только эту чистую душу не ценят и плюют в нее. Уже плачу. Вид будет ужасным.
Девушка закрывает лицо руками и уходит в сторону туалета.
«Может пойти за ней следом? — раздумает Оуэн, поднося к губам гроздь винограда „Дамские пальчики“ и закусывает им. — Черт, какой вкусный виноград!»
Конечно, он не обещал ей ничего, а уж тем более быть ее первым парнем.
«Чего она себе вообразила? Ох уж эти восточные девственницы…»
Он вообще к ней ничего не чувствует, она даже ему скорее не нравится. В разговорах Надя часто говорит «какая мерзкая погода!», «какой гадкий продавец!», «мы пришли неудачно» и так далее в таком стиле. В каждом ее предложении проскальзывает неудовлетворенность своей личной жизнью, а точнее даже отсутствие этой самой личной жизни. Хотя Наде можно просто молчать. Все равно все угадывается по кукольным глазкам с длинными ресницами.
С Надией или Надей он познакомился более года назад, увидев ее случайно на Чистопрудном бульваре, внимательно читающую какую-то книгу на лавочке в сквере. Это было одно из современных изданий Корана, и мужчина с любопытством остановился и какое-то время наблюдал за интересной девушкой. Она же так была увлечена священными страницами, что некоторое время и не подозревала, что и ее саму мысленно прочитывают, как книгу. Мужчина присел рядом и печально вздохнул, привлекая к себе внимание. Когда же Надия с легким румянцем на щеках подняла свой прекрасный девичий взор из-под курчавых мелированных прядей, то Оуэну стало даже совестно за свой небритый подбородок и не вовремя оторванную верхнюю пуговицу на своих брюках. Девушка перед ним была привлекательной, хорошенькой, ухоженной, такой домашней кошечкой с маленькой грудью и точеными ножками. Красоту ее молодого лица, правда, немного портили ямочки от акне, которые она сильно припудривала.
Надия, чувствуя на себе взгляд постороннего мужчины, прижала книгу к груди, словно заслонялась ею, как щитом, и крестоносец невольно опустил свой взгляд ниже, Оуэн не хотел пугать ее, но дьявол, видимо, уже искушал его, и он стал рассматривать ее оголенный пупок и змейку из черных жестких волосков, уходящих вниз.
«Неужели она не бреет кису?» — почему-то подумал мужчина и, поймав себя на пошлости этой самой мысли, замешкался.
— Вы что-то хотели спросить? — неловко спросила она.
Да, возможно, он хотел спросить ее, ласкает ли она себя и как часто, но удержался и завел совсем другой разговор.
— Вы думаете, Бог один, как и для мусульманина, так и для христианина?
Надия не смотрела в глаза подсевшему к ней мужчине, но вопрос не смутил ее.
— Бог один, безусловно, — скромно сказала она. — И не важно, кто Вы по вере и часто ли молитесь. У каждого свой путь, важно пройти его достойно. Вы мусульманин?
— Все так считают, — признался он. — Даже моя жена, хотя у меня с ней нет никаких особых секретов на этот счет…
— Вы говорите как-то очень туманно… — не смогла скрыть испуг девушка.
Она вдруг подумала, что заговоривший с нею может иметь прямое отношения к радикальным учениям. Ее мать строго настрого предупреждала, чтобы она держалась от этого всего подальше.
— Вы знаете, — решил он успокоить религиозную девушку своим откровением, — я ведь, как Вы уже догадались, если, конечно, так уместно сейчас сказать, мусульманин, Ваш брат, хотя тайно крещенный.
— Крещеный? — удивилась она.
— Да, — кивнул он. — Знаете ли, смешанный брак. Мать меня очень любила и волновалась по каждому поводу. Она у меня русская, и в 90-х, когда все это только начиналось, она украдкой от отца окрестила меня в какой-то зачуханной церквушке, так сказать, подстраховалась о спасении моей души. Отец так и ничего не узнал, он рано ушел от нас, а я так и остался болтаться на распутье, и компромиссом для меня стал атеизм, какое-то безверие… А вот сейчас, увидев Вас, читающую эту зеленую книгу, мне вдруг стало совестно, что я не соблюдаю обряды своих предков, и что сейчас, когда везде свобода совести и слова, я так и не склонил свою голову перед Всевышним. Я словно ждал всю жизнь знака, чтобы Бог указал мне свой путь, как Вы верно недавно сказали… путь, который, я должен пройти достойно мужчине. Мне сейчас стало так страшно в своем безверии и греховности.
Надия захотела встать и уйти, но не могла решиться.
— Вы знаете, — почувствовал он ее порыв. — Вся эта глупая исповедь перед Вами ничего Вам не стоит, а мне — как соломинка утопающему… Останьтесь на минутку. Обещаю, я договорю и уйду…
Девушка вздохнула.
— Я просто, — продолжал Оуэн, — погряз в пороках, и ничего не могу с этим делать. Вот даже сейчас, когда смотрю на Вас, я вижу Вас словно насквозь, всю Вашу слабость и все Ваши достоинства, и я знаю, как искусить Вас, не прилагая при этом особых усилий, знаю, как сделать, чтобы Вы полюбили меня и, тем самым, погубили свою душу, ибо я женатый мужчина и люблю только свою жену. Как Вы считаете, является ли для женатого мужчины-мусульманина грехом, если он переспит с девственницей просто потому, что она сама падает ему в руки, как спелый плод с Райского дерева….?
Надия, будучи доброй и воспитанной девушкой, что-то прошептала в ответ, и этот робкий ответ порадовал его чистотой и разумностью ее девственной мысли, но так как девушка была не совсем уверена и не хотела напрасно запутывать спросившего ее, то обещала уточнить у мамы. Кроме того, обменявшись с ищущим своего Аллаха незнакомцем номерами телефонов, она сам предложила и дала почитать свою книгу. Редкий перевод Корана с подробными толкованиями для начинающих крайне заинтересовал Оуэна. Он охотно принял этот бесценный дар из ее рук и обещал вернуть на следующей неделе, если это будет удобно девушке. И Надия к своему же удивлению охотно согласилась встретиться с ним. Возвращение книги, правда, откладывалось. При этом никакого интима и даже намека на интим у них не было, хотя с каждым разом разговоры приобретали все больше выраженный светский характер. Может быть, обоим при каждой последующей встрече казалось, что Аллах хранит их души или проверяет на стойкость? Потом Оуэн все же вернул Коран девушке, сказал ей, что далеко уезжает, поцеловал на прощание в щечку и исчез примерно на год, давая иногда о себе знать редкими, ничего не говорящими СМС переписками.
— Папа меня очень любит и даст мне все. Я же люблю тебя, и если тебе что-то нужно, я дам тебе не колеблясь, — сказала Надия, а про себя вздохнула: «Как я по нему соскучилась!»
Все это время она жила этой долгожданной встречей, и сейчас ее глаза сияли той детской радостью, от которой хочется ходить на ушах, бросаться всем на шею, целоваться и обниматься. И бывший Оуэн обнял ее и сказал, улыбаясь.
— А ты похорошела…
Он еще размышлял тогда, как ему повезло с этой глупенькой девочкой. Она была для него точно припрятанным в рукаве козырем в безнадежно проигранной партии, и как хорошо, что он вспомнил о ней в самую последнюю минуту. Они сидели в кафе, перед ней лежали красные кустовые гвоздики. Как раз точно такие любила Лаура, все еще его жена, хотя они с ней уже в разводе.
— Ну как ты, Оуэн, разобрался в себе? Интересно все же, кто в тебе перевесил…
— Боюсь огорчить тебя, — признался он. — Иногда мне кажется, что я самый настоящий дьявол, но, чтобы не пугать окружающих, я нацепил на себя доспехи крестоносца. Оуэна больше нет. Называй меня Адам.
— Хорошо, Адам… Это имя мне нравится даже больше. Правда, я привыкла слышать это имя с ударением на последний слог. Ну пусть будет по-твоему. Главное, чтобы тебе было хорошо.
— Мне хорошо, — сказал он серьезно. — Можно сказать, что я давно в райских кущах.
У Надии же было какое-то игривое настроение.
— Ну и…? — приподняла она бровь, сгорая от любопытства. — Надеюсь, ты, Адам, нашел свою прекрасную девственную Еву?
— Нет. Я не нахожу в своем Раю ни одной девственницы. Да, и ни к чему мне они…
— Да? Тебя стали привлекать зрелые женщины?
— Не совсем, — не разделял он ее веселость. — Да, и райские кущи мои — это не совсем райские кущи… Это просто лес, обычный лес поздней осенью, где повсюду торчат черные ветви…
— Черные ветви? — переспросила она, все еще не теряя надежды расшевелить своего печального друга. — Это опять твоя очередная сказка? Как я обожаю твои сказочки… Что на этот раз?
— Ты такая забавная… — заметил он, понимая, что ведет себя глупо и надо расслабиться. — Случаем, ты не ведьма из леса черных деревьев? Я такую как раз ищу…
— А Вы, значит, тот самый рыцарь стеклянного образа? — и Надия звонко засмеялась, перейдя на какое-то вежливое, вычурное выражение. — И разве ведьмы дают рыцарям абсолютно бескорыстно три тысячи долларов на приобретение снайперской винтовки? Я даже не знаю, как Вас по-настоящему зовут, Рыцарь!
— Я Адам… — напомнил он. — Так ты достанешь деньги?
— Наколдую, — шепотом сказала она, наклонившись к его уху. Он почувствовал жар ее горячего дыхания, и поклялся выполнить любую ее просьбу, если таковая поступит.
Вот почему потом он принял ее непристойное предложение сразу, как порядочный данник, но постарался вести себя гордо и независимо, а она почувствовала себя неловко, когда они пришли на эту новогоднюю оргию, устроенную заодно в честь его возвращения в Москву. Правда, Надия старалась не показывать вида, но что-то горькое накапливалось в ее разбитой душе. И когда он стал проявлять первые признаки внимания к Фатиме, Надия, устав делать последние попытки соблазнения, окончательно сникла, села умиротворенно в уголок стола, налила себе рюмку водки и окончательно слилась в праздничном застолье. Адама позабавила эта капитуляция, и он тоже налил себе и произнес тост за новое счастье и новые надежды.
— Пусть этот год блудливой собаки пройдет побыстрей! — сказал он, особенно выделив в пренебрежении «блудливую собаку», он даже хотел сказать «год блудливой суки», но удержался при девушках.
— Сейчас наступает год огненной свиньи, — заметила тихо Надия, собираясь продолжить мысль, но тут ее перебила ярко накрашенная Фатима.
— Если ты не вскочишь, Нади, и не проверишь духовку, то год будет называться годом горелой свиньи…
Все находящиеся в комнате засмеялись, а Надия вскрикнула «Ой, мамочки!» и побежала на кухню. Когда она пробегала мимо Адама, то он услышал, как она приговаривает с издевкой.
— Кто еще лучше накормит нашего голодного рыцаря первоклассной свининой и печеным картофелем?
Адам знал, что она не любит готовить. Она сама однажды говорила: «Если я буду жить одна, мама уверена, что я умру от голода». Сейчас он был очень удивлен, что в рацион новогоднего стола было включено запретное для мусульман мясо, и понимая, что все делается ради него, а он обожал свинину, наслаждался жареными ароматами, плывущими с кухни. Весь этот жертвенный жест с ее стороны сейчас тронул его до слез. Ведь не просто так говорят, что путь к сердцу мужчины лежит через его желудок! И Надия на этом поприще превзошла сама себя. Его последующие потом комплименты по поводу главного блюда были лучшим новогодним подарком для этой влюбленной мусульманки.
Фатима была противоположностью Надии. Здесь не было скромных девичьих движений, стыдливого взгляда или нежного поцелуя в щечку. Тут была уже опасная бомба с искрящимся коротким фитилем. Всегда ярко одевающаяся обычно в оранжево-красные цвета Фатима была центром Вселенной и заставляла все крутиться вокруг себя. Сколько мужчин разорвало на части, когда они пытались прижать ее к своему сердцу. Словно Аллах специально создал ее на погибель мужчинам. Фатима, Фатима… Будущая чеченская террористка. Сейчас все твои пальцы в дорогих кольцах с цветными бриллиантами. На твоих изящных кистях браслеты Тифанни сменяются, как перчатки. Будь жив Хаям, он сочинил бы в твою честь что-то подобное, только в тысячу раз лучше…
«Она пленительная мудрость солнца,
загадочная арабеска жизни,
И лишь коснуться стоит взглядом,
как исчезает медленно видение,
живое воплощение, и в будущем такой же пепел,
как и ты!»
Отец Фатимы был известным в Казани человеком, занимал важную государственную должность и имел хороший бизнес. Он был убежденным сторонником казанского сепаратизма в начале 90-х годов, рассчитывая еще больше поднять свой социальный статус, но, столкнувшись в республике с неоспоримым влиянием Шаймиева на все политические процессы, решил уйти в скрытую оппозицию, симпатизировал ваххабитам и по неподтвержденным слухам спонсировал самого Дудаева. Впрочем, в недалеком будущем старые грехи ему не помешали удержаться во власти, и он нашел свое почетное место в партии «Отечество-Вся Россия». Со своей единственной дочерью он был крайне строг, очевидно, видя ее будущей любимой женой какого-то важного шейха. Но все это были несбыточные грезы. По причине постоянной занятости он не уделял ей должного внимания, перелагая обязанности родителя на родственников, и она в какой-то момент распоясалась и отбилась от рук. Ах, Фатима, Фатима… Даже Адам уловил в ней силу женской природы, эту власть, перед которой склоняют колени не только стеклянные, но и стальные рыцари. Такие женщины не предают, таких женщин не предают, они ищут себе спутника жизни навсегда, а если этим спутником окажется дьявол, то мир остановится.
Фатима тщательно выбирала себе мужа, она несла за собой шлейф несчастных осколков тех, кто тщетно пытался претендовать на это место, пепел тех, кто хоть раз целовал ее губы и помнил ее нежные руки, тех, кто сгорал навсегда. Для Адама Фатима являлась каким-то непостижимым разуму чудом, неким фантомом, парившим в сумрачной дымке несбыточных желаний. Сейчас он улавливал ее парфюм, нежность прикосновений и тепло дыхания с оттенками шампанского и свежих фруктов. «Может, она тоже ведьма?» — думал он, ощущая легкую эрекцию лишь от ее беглого пламенного взгляда. Она чувствовала, как зацепила его, продолжала провоцировать только своим присутствием, а он пытался найти в этой будущей смертнице недостатки и злился не находя их. «Да она немного эгоцентрична, но сейчас не без этого, — рассуждал он. — В какой-то степени мы даже с ней очень похожи и готовы положить свою жизнь на алтарь настоящей любви…» С каждой выпитой рюмкой их близость становилась почти неприличной, и лучшая подружка Надии уже намекала ему, что готова отдать свою девственность человеку с такими красивыми глазами, как у него.
— Черт, всунуть ей хорошо! — спошлил про себя он, окончательно заведенный сделать именно так и лишь ожидая удобного случая. А Фатима, словно читая его преступные мысли, смеялась, строила глазки и вдруг подошла к компьютеру, стала рыться в Интернете, а мужчина подошел сзади и прижался к ее обтягивающей юбкой попке. Она вздрогнула, но сделала не замечающий вид.
— Сейчас поставлю группу «Многоточие…» — сказала она. — Для тебя, Адам, и ты прозреешь…
Надия и другая третья девственница стояли рядом, и, когда заиграла музыка и песня «Дыши», он присел на кресло перед монитором, и Фатима при всех победительницей плюхнулась ему на колени. И он не знал даже точно, от чего он дрожал, то ли вслушиваясь в смысл пронизывающей его душу песни, то ли от того, что понимал, как близка сейчас удача…
— Почему ты пошла учиться на детского врача? — спросил он эту избалованную дочку казанского чиновника.
— Так получилось…
— Может, и правильно, надеюсь по призванию. А скажи мне, лейкоз лечится?
— Смотря какой, и на какой стадии. Очень дорого стоит это лечение, — сказала она, обнимая его шею руками. — Почему ты спрашиваешь?
— Да, вот бывшая жена говорит, что болеет…
— А ты верь ей больше. А я бы на ее месте и не такое придумала. Пока мужчина любит, нужно из него все выжать, это правильно, он еще свое заработает, а что делать уже испорченной женщине? Кто ее возьмет бедную замуж?
— Тебе вообще-то лучше, Фатимка, надо было на семейного психолога идти, — подколола ее ревнующая Надия, подслушавшая их беседу. — Всем бы твои советы пригодились.
— Я вообще хотела психиатром быть, только отговорили, — призналась Фатима, так и не убирая рук с шеи мужчины.
— Почему? — удивился Адам.
— Говорят, одна из самых опасных профессий в России. В год по пятнадцать психиатров в год гибнет от рук пациентов. Только это скрывают.
— Так вроде психическую агрессию предупредить можно, — вставила свое едкое слово Надия.
— Нет… — загадочно улыбнулась Фатима. — Кризис проявляется внезапно. Приходит к тебе человек на прием, улыбается, благодарит даже, а потом вдруг, как накинется… и санитар не досмотрит, и медсестры не будет рядом. Один на один с чертом безумным. В лучшем случае трахнет. У них, у психов, гиперсексуальность, — и она подозрительно посмотрела на Адама.
Тот даже смутился ее взгляда, и все девушки прыснули от смеха.
— Если я правильно понял, то гиперсексуальность является косвенным признаком психического расстройства? — спросил Адам.
— Да, — кивнула Фатима. — Точно так же, как и сильно пониженное влечение, — и девушки опять засмеялись. — В общем, все лечится сексом.
— Да ну? И к женщинам это тоже относится? — словно не поверил он, подзадоривая рассказчицу, вертящуюся на его коленях.
— А ты разве не знаешь, как истерия с древнегреческого переводится? — обратилась она к нему с горящими глазами. — Бешенство матки. Вот.
— Теперь мне с вами, бабы, все ясно. Нет, уж хватит! Ухожу в монастырь, пора и честь знать. Интересно, у мусульман есть монастыри или это свойственно только христианской вере?
Но девчонки не ответили, сделали громче танцевальную музыку, вскочили с места и начались новогодние вакханалии. Надия, воспользовавшись удачным моментом, увела Адама к елке и нежно гладила его по голове и шептала на ушко, пока он сжимал ее игольчатую талию, пытаясь кружиться.
— Ну, милый, успокойся! Я не обижаюсь на тебя. Только больше не пей, ты мне нужен живой, да и готовку мою не оценишь.
— А ты тоже будешь?
— Ну что ты! Мы не едим свинину…
Они топтались на месте, и выглядело это смешно, так как оба были похожи на сильно исхудавших борцов Сумо, пытающихся друг друга выдавить из круга.
— И ты на меня не обижайся! — шептала Надия, уже удерживая его, чтобы он ненароком не опрокинул елку.
— Я не обижаюсь.
— Правда? Ну, тогда поцелуй меня, а то я буду думать, что ты обижаешься…
Адам поцеловал ее и слышал, как фыркнула где-то ревниво Фатима, танцующая с тенью. Но эта тень была не ее. Так Адам называл про себя третью, совсем неприметную в их компании девушку. И когда медленная музыка вдруг прекратилась, и заиграло что-то быстрое, эта тень подкралась к Адаму и не оставляла его. Он еще подумал, что дай ей только намек, и она всю жизнь будет ходить за ним, и он свыкнется с ней, как с неоспоримым законом природы — игры света.
— Я буду твоей вечной рабыней, господин, — скажет она ему в одно прекрасное утро и омоет уставшие ноги ему, — не ругайся, я все равно люблю тебя.
— Ну, Ксюшка дает! — смеялись остальные девчонки, глядя, какие выразительные и смелые па вытворяет их ранее неприметная подружка.
Адам вдруг увлек ее за волосы и потащил куда-то в уборную. Секс с ней был для него каким-то экспериментом.
— Хочешь поиграем в садо-мазу, потаскай меня за волосы, — за минуту до этого сказала она ему, показав свой длинный язычок, — поколоти немножко, а потом изнасилуй, как половую тряпку. Делай со мной все что хочешь, я чувствую, ведь я тебе нужна. Если хочешь, я заплету косу и ты накрутишь ее на кулак. Все для тебя, крестоносец. Ведь я твоя тень, рыцарь.
Закрывшись с ней в каком-то тумане, он накинулся на нее по животному, но она не кричала, показывала ему язык, что еще больше разжигало пьяного возбужденного мужчину. «Плевать на приличия, — мелькали у него мысли. — Трахну ее, а потом займусь остальными».
— Да не молчи ты! — отшвырнул он ее вдруг. — Твой господин хочет, чтобы ты встала на четвереньки и закричала «Трахай меня, трахай, как последнюю суку….»
Странно, но в этих извращенных отношениях между ними зарождались какие-то чувства, и он, к удивлению для себя почувствовал жалость к этой девушке и вдруг разгадал ее хитрый план.
«Ну, конечно же, эти глупые девицы поспорили между собой, кто из них будет у меня первой… А я сам, дурак, повелся… И вот в самый неподходящий момент, когда он возьмет плетку, она укоризненно скажет: «Я бы хотела быть святой, но…» и предъявит удостоверение полиции нравов. Да нет, скорее… Ничего она не скажет и не покажет. Игра слишком далеко зашла. Вопрос только, что потом? А потом Ксения-тень или покончит с собой, наглотавшись дешевых таблеток, или вскроет себе неудачно вены, или он сам скажет ей однажды: «Я тебя не люблю. Ты хорошая. Цвети и расцветай, а мне нужна зрелая, умная женщина, состоявшаяся как личность, способная воспитывать моих детей и не быть при этом таким же ребенком. Ну да, конечно, у тебя родители в разводе, отец — гинеколог, голубой или больной на голову, а мать — следователь прокуратуры, еще посадит за совращение малолетних, и ничего, если дочь свою от подъездов и подворотен темных не удержала. А я скажу тебе, убей свою мать, если достает своей руганью и криками, и убьешь, задушишь ради счастья с любимым человеком, как миленькая. Такие люди, как ты, находка для агентурной работы. Так что живи, дрянь, цвети и пахни! А я никого и никогда ни во что не ставил. Мне на всех нас..ть».
Он выбрался из уборной, с разорванной рубашкой, весь в каких-то царапинах и засосах, в новогодней мишуре, кто-то видать разорвал над ним хлопушку. Настроение было на нуле, он все еще так и не сорвал ни один девственный цветок в этом диком саду, снова плюхнулся в кресло, схватил открытую бутылку шампанского, обдумывая свое незавидное положение. Ему больше всего не нравилось, что его используют и разыгрывают, как какого-то продажного мальчика по вызову.
«Когда же будут кормить, черт их возьми!»
Подошла Тень, присела к нему на колени. «Это уж можно?» — спросил ее доверчивый взгляд, и они разговорились, как ни в чем не бывало о какой-то мордовской красавице, которую нашли в парке с тридцатью ножевыми ранениями в живот и спину.
— Деньги не взяли, а корона Мисс красоты пропала, — возмущалась неприметная девушка.
— Какие ты ужасы перед сном рассказываешь! — вышла в зал Надия. — Все, мальчики и девочки, я пошла спать. Кто со мной?
«И ни слова о еде! Ни слова!»
Мужчина злобно посмотрел, как хозяйка наивно хлопает своими длинными кукольными ресницами. «Вот видишь, я все понимаю, выбирай, если хочешь, иди со мной, не хочешь, не иди. Я не настаиваю, хотя буду очень надеяться и ждать». Подмигивает. «Никуда ты не денешься, Адам, все равно. Придешь ко мне, изрисованной лихо хной, весь такой в костюмчике с бутоньеркой, и предложишь руку и сердце. Моя магия всесильна. Мои чары уже начинают действовать. А пока наслаждайся свободой выбора».
Ксения-тень между тем вела себя, как нахальная стерва, и Фатима искренно не понимала, почему при всех своих козырях, она, сама Фатима, начинает уступать ей. А единственный мужчина уже думал, как выбраться из этой ситуации и даже боялся, что Фатима не выдержит, психанет и бросит нечто подобное «Ну ладно, девочки- мальчики, я пойду спать к Нади, а вы рыбок аквариумных не забудьте покормить». А оставаться один на один с Тенью ему больше всего не хотелось. Пусть лучше будет Фатима. Тень никуда не денется, на то она и тень, а эта Жар-птица улетит. Ей богу улетит и пера не оставит. Он пошел, качаясь, опять в туалет, сел обреченно на унитаз и достал заранее приготовленный на случай косяк, чтобы окончательно убить свой мозг. «Фатима, Фатима… Зачем я тебе нужен?»
Почему-то вспомнился город N. Он сидит у себя дома в незнакомой компании, которую подобрал у подъезда. Две девушки и два парня прятались от дождя, а он просто проходил мимо с очередной дурочкой. «Так странно, что в этом мире так много одиноких женщин, вполне достойных настоящей любви. Почему в их жизни не встречаются мужчины?» — думал он, и вот прекрасные собеседники со своими напитками. «Entrez, je vous en prie! Можно, не снимать обувь…» Да, мир сходит с ума, если за столом такие симпатяшки обсуждают проблемы современного гомосексуализма.
Ну, вот, говорит одна.
— У меня парень был, — уточняет, — друг. Три года назад, мы расстались.
— А, ну да. Это нормально, — кивает другая.
— Нормально? Так вот я так разочаровалась в мужчинах. Он мне мозги парил все, а потом пошли мы на фильм «Горбатая гора», и я все и поняла. Признавайся, говорю, это тебе интересно. Он кивает и плачет. А люди мимо идут и думают… «вот сука довела мальчика до слез», а то, что этот мальчик считает, что как тот парень, который делал ему минет, ни одна женщина не сделает, об этом даже не догадываются. Мужчине всегда легче понять мужчину, а женщине женщину. Вот и рождаются недвусмысленные союзы. Женщина давно уже взяла часть, казалось бы, неоспоримых функций мужчины в социуме, и остались только маменькины сынки, подкаблучники и пи..ры гнойные, а мужиков настоящих и нет вовсе. И в лучшем случае приходится довольствоваться бабниками.
— А я думаю во всем войны виноваты, — говорит одна рыженькая. — Весь мужской генофонд выкосили за тысячи лет. Сколько войн то было, сколько мужиков смелых перебило. А те, кто еще остался, ходят важным гоголь-моголем, трясут гордо своими бородками куцыми, покуривают, как вон этот, косяки в туалете и жен чужих трахают, а нас с тобой как на базаре выбирают, то это не нравится, то ноги кривые… то грудь впалая… и товар наш бабий комплексует, даже чувство вины за себя. И все надеемся, верим и ждем, что когда-нибудь на горизонте появятся Алые Паруса, и нахрапом читаем романы о любви дешевые. На кой ляд сдалась нам такая любовь!
— Нет, во всем виноват Запад, капиталисты! — возражает Адам, уже гадая, какая все же из этих девушек та, с которой он первоначально шел. Ведь два парня в их компании совсем какие-то пассивные к девушкам, не понять, кто чья, уж не геи ли?
— Почему это Запад-то? — вдруг внедряется в разговор как раз один из этих молчунов. — И на Востоке гомосексуальные союзы уже легализуют.
— Ну да, ну да.. — кивает Адам. — Конечно, капиталистам выгодно иметь вокруг себя пассивных геев. Какой из гея справедливый борец за социальную справедливость? Больной человек, одним словом…
— А как же Александр Македонский? — вмешивается другой.
— Да враки это все… — отмахивается Адам. — Разве что кто-то его за глаза обозвал педерастом и понеслось. Да и не мудрено. Какое еще слово правильное подобрать к одержимому маниакальной идеей подчинить себе весь мир, тирану и убийце?
— Хочется серьезных отношений, а мужчины смотрят на нас как куклы, — вздыхает кто-то.
Адам присматривается. Это одна из девушек пытается утихомирить спор молодых людей. Кажется, это все-таки та, с которой он пришел…
Выйдя из задымленного туалета, ощущая ужасную сухость во рту, Адам замер, увидев двух подвыпивших девушек за праздничным столом в обнимку и поющих какие-то дурацкие песни. «Чижа» что ли? Нет, «Земфиру». Это Фатима и Тень. Надия ушла к себе в комнату и, наверно, ждет его.
— Девчонки, я спать пойду. Устал я, — сказал он единственно верную мысль за весь вечер. Только вопрос куда идти? Спальня-то одна, и там Надия. Неужели она все же своего добьется? Поэтому он ложится под елку, гремя какими-то шарами и стеклянными игрушками. Вот такой всем подарочек под утро 1 января. Девчонки не обращают на него внимания и орут во все горло:
«Я искала тебя, годами долгими,
Искала тебя, дворами темными.
В журналах, в кино, среди друзей.
И в день, когда нашла, с ума сошла».
«Кто-то из них, особенно нетерпеливый, обязательно приползет ко мне и ляжет где-то рядом. Только бы не Тень! Тогда он выплеснет на нее всю свою желчь, и однажды Тень отравится таблетками. Глупая тень», — думает он, развалившись под елкой и закрывая глаза.
— Ты спишь? — кто-то накрывает его заботливо пледом.
Он сам не знает, спит он или нет. Темно. Уже глубокая ночь.
— Нет, мне холодно!
— Одеяло большое, теплое, но одно…
Он все еще не может понять, с кем разговаривает, но сейчас ему все равно. У той, кто подложила ему под голову подушку и сейчас накрывает его пледом, доброе сердце, хвала Аллаху.
В его кармане вибрирует телефон. Лаура всегда звонит, когда не надо.
— Привет! Почему не звонишь? Ты где?
— Меня пригласили в гости три восточные красавицы и танцевали передо мной прекрасные танцы. Я видел их оголенные животы, и мне хотелось целовать их нежными поцелуями. Каждая из них была девственницей и кормила меня из рук сочным виноградом. Я был словно в раю.
— Почему говоришь шепотом? С девушкой?
— Один, — лжет он.
— А я со всеми поругалась. Лиза спит. Гуляю по лесу. А он даже не пошел за мной.
— Вы отмечали за городом в коттедже? Хочешь я сейчас приеду за вами?
— Я не знаю. Ты опять напился. С каждой выпитой рюмкой ты ругаешь меня… говоришь, что я сумасшедшая, дура, обзываешь сукой.
— Да, я пьян. Сложно было не пить…
— Нам надо обязательно увидеться. Мы так до конца и не договорили. Мы встретимся с тобой в кафе, сядем, поговорим.
— А когда ты ложишься на обследование?
— Десятого числа.
— Лаура, я всегда с тобой. Ты красивая, умная, чистая….
— Спасибо, мне это так важно услышать. Ведь ты можешь меня любить и не ревновать?
— Могу. Я спасу тебя. Я уже с Ним договорился.
— С кем договорился? Это доктор?
— Что ты! Это всего лишь маленький мальчик. Он обещал, то ты будешь жить…
— Ты обкурился? Ты обещал не курить ради Лизы.
— Причем тут это.
Губы еще сильнее дрожат, слезы текут по его щекам.
— Оуэн, ты мне обязательно позвони, когда проснешься. Хочешь, я пообещаю не спать с ним сегодня?
— Хочу. Береги дочь. Ведь в ней моя частичка и твоя тоже.
— Да… да у нас такая замечательная дочь. Она все время зовет папу. Что ты ей подаришь на Новый год?
— Мишку, она так и сказала «папа, дай миш…», смешно. Ну все, целую, люблю.
— И я тоже.
СТЕКЛЯННЫЙ РЫЦАРЬ
Он появился во сне профессионального киллера, когда тот уснул пьяным в парилке, а его случайные друзья по прикрытию выбирали себе шлюх для утех. Когда ночные бабочки эркером выстраивались в ряд и испуганно поглядывали на пузатых и разогретых пивом и паром мужиков, он лежал на верхней полке, еще вслушиваясь в их вычурные имена: Соня, Милана, Изабелла, Магдалина, Марго. Все эти девочки были студентками и вечерами «подрабатывали» на левом берегу Дона проституцией. Разве только что Магдалина была приезжей, и он знал о ней лишь понаслышке от своего товарища. Сам он никогда не пользовался платными услугами проституток, но иногда некоторые из них все же оказывались в его постели, оказывались добровольно, вне «работы», влекомые лишь одним его загадочным образом благородного рыцаря. Именно этот образ и приснился ему во сне — образ стеклянного рыцаря.
Мужики недовольно качали мокрыми головами, говорили «спасибо» и ждали следующего захода. Было уже поздно и всех нормальных разобрали. Марго понравилась им больше всех, но девушка не хотела оставаться одна, мужики, уже обступив сутенера, пытались договориться с ним. Тот, маленький, щуплый рыжик с пистолетом за поясом, категорически был против, и когда ему всучили на тысячу больше, вопросительным взглядом посмотрел на свою подопечную. Было уже поздно, все были разгорячены алкоголем и желанием близости с ней. Интуиция подсказывала ей, что надо уйти, вежливо сославшись на усталость, но главный из мужиков, самый пузатый дал ей честное слово, что она будет два часа только с ним, и никто из других его друзей не прикоснется к ней. Все это выглядело неубедительно, но она все же улыбнулась и кивнула. Сегодня Марго зарабатывала по максимуму, чтобы встретить Новый год с родителями и сокурсниками по юридическому факультету.
Перед ней на стол поставили широкую тарелку с вареными раками. Они смотрели на нее молчаливо, поджав под себя свои лакомые хвосты в первом мгновении кипящего ада. Марго откуда-то знала, что если раки с выпрямленными хвостами, значит, они были до варки не свежи. На этот раз раки были отменные, но она никогда не ела «в гостях». Чтобы долго не тянуть резину, она лишь присела на освободившееся для нее место и попросила кофе, заранее зная, что никакого кофе, кроме пива и водки, ей не принесут. Но мужики оказались вежливые, неместные. Один из них, горбатый, худощавый с черными глазками, все время подмигивал ей и даже подлапывал под столом, надеясь на взаимную симпатию. Он ничего не пил, только налегал на раков. Где-то она его уже видела, кажется, среди местных водителей-бомбил в городе. У него еще была легко запоминающаяся татуировка «Морская пехота» с номером части на плече. После пары обрывистых фраз с ним, Марго узнала, что он, действительно, работает водителем, на этот раз в этой московской компании, а сам живет в Ростове с гражданской беременной женой. Она призналась ему, что где-то она его видела, и он ответил, что подрабатывает таксистом, знакомясь с такими же как она «раскрепощенными» девушками, прося у них на всякий пожарный телефончик. Так и сейчас он поймал подходящий момент и спросил ее мобильный, и она не отказала ему.
Виталика сложно было назвать симпатичным, но он обладал какой-то магией быстро располагать к себе собеседника, излучая при этом поразительную отзывчивость и безотказность в помощи. Марго еще подумала, что он может ей еще пригодиться.
Пока девушка трепалась с водителем на какие-то житейские темы, к ней с двумя кружками пива (одну для себя, другую для нее) подсел Пузатый, представившись «Илларион Илларионович». Это был ее главный клиент, заплативший немалые деньги, и она присмотрелась к нему получше.
«Ну что ж мужчина, видно, умный, самодостаточный, отдыхает, кажись, в командировке, и эта командировка явно затянулась. В постели такой должен быть нежным и заботливым. Никаких извращений, — определила она к удовлетворению для себя, — Никаких татуировок, потные от влажности очки в золотой оправе, наверняка их снимет сейчас. Снимает вот, глаза властные. Вот уже предлагает пиво и поесть. Заботливый, бл..дь».
Перед тем, как пойти с клиентом в отдельную комнату, она успела изучить еще двух его близких товарищей. Один оказался пузатиком поменьше. Тоже в очках, какой-то несчастный, интеллигент. Некая пародия на Пузатого. Зовут Кириллом.
«Кажется, у него день рождения. Точно. Именинник поэтому самый пьяный. Сейчас свалится на лавку и заснет. А нет, пошел вниз, в бильярд, играть с Виталиком. Есть еще четвертый. О нем говорили эти трое. Зовут как-то не по-русски. Жрут и смеются».
Рыцарь очнулся в лесу на ковре из желтых листьев. На нем были доспехи из прозрачного стекла и такой же стеклянный шлем с забралом. Практически рыцарь был наг и беззащитен. Он даже боялся пошевелиться. Стекло защищало разве что от осеннего ветра. Он поднялся и увидел возле себя бензопилу. Лес казался враждебным. Голые ветви черных деревьев окружали его. Волки, лисы, зайцы, медведи, пятнистые кошки, еще полосатые еноты выглядывали из кустов, сверкая глазами…
Бензопила оказалась тяжелой и не рабочей. Да и какой из него сейчас дровосек? Рыцарь должен быть среди рыцарей. Он вдруг увидел извилистую тропинку. Значит по ней можно выйти из леса. Наверно, где-то на опушке живет его дама сердца. У рыцаря должна быть дама сердца. К ней он и идет. Оказывается, что живет эта дама в игрушечном маленьком домике из детского конструктора. Сколько же нужно было купить этих конструкторов, чтобы построить такой дом?
Стеклянный рыцарь зашел в этот дом. Он знает все входы и выходы, потому что собирал этот дом он сам. Вот и спальня. Широкая высокая кровать, под которой видно пол. Убранная, две подушки на две персоны. А на полу запрятанный презерватив. Странная упаковка. Он такими не пользуется, да и вообще зачем ему презервативы, он хочет ребенка от дамы сердца. А почему он думает, что он один любит ее, ведь ее могут любить и другие рыцари, и пусть он даже стеклянный рыцарь, но это ничего не значит.
Стеклянный рыцарь бросил на постель бензопилу. Надо найти свою даму сердца. Вот она! Солнце, смысл его жизни, женщина, от которой он хочет детей. Она улыбается. «Ты ведь должен был приехать тридцатого, а сегодня двадцать девятое», — говорит она, целуя его в стеклянную щеку. «Сука!» — с болью и гневом выговаривает рыцарь и уходит… Она не догоняет его, не останавливает ни словом, ни плачем. Тишина за спиной.
Рыцарь подошел к окну, такому же стеклянному как его латы, и уткнулся в него лбом. Слышен звон, как от бокалов. За удачу! «О, Боже! — обращается рыцарь к разуму, который создал его таким стеклянным. — Мне так плохо! Так плохо! Прости меня!»
Он заплакал! А ведь мужчины не плачут, тем более, рыцари! Так все неприятно и гадко. Когда он ушел из дома, он сожалел лишь о том, что забыл бензопилу. Сейчас бы этот мерзкий черный лес содрогнулся бы и запомнил стеклянного рыцаря на долгое время!
Опять желтый ковер из листьев. Адам знает, что в этом лесу есть водопад, и он слышит уже его шум. Вот он идет по лесу, раскидывая ногами маленьких белок и зайцев. В гневе он страшен и жесток к слабым.
— Совсем неблагородно для рыцаря, — пищит над ним летучая мышь.
Вот он у Падающей воды и заглядывает вниз. Ему страшно от пугающей бездны. Внизу все кажется совсем крошечной лужицей. Эта лужица похожа на оброненное кем-то зеркальце. Рыцарь пытается различить в нем свое отражение. Летучая мышь расправляет крылья в беспокойстве.
— Не смотри туда!
— Почему? — удивляется он и продолжает вглядываться в зеркальце. Он уже заметил рябь на поверхности и как из глубины что-то начинает пробуждаться и выползать. Вот когтистые руки в иле и тине появляются из воды. В каждой из них зажата тяжелая поржавевшая кувалда. Летучая мышь взлетает в небо и кричит.
— Ты сам хотел этого.
Вот появляется змеиная голова. Глубинное чудовище начинает ловко карабкаться по склону водопада вверх.
— Беги, прячься в лесу! — кричит Летучая мышь.
Но стеклянный рыцарь молчит и ждет. Его враг уже выбрался. Четыре когтистых лапы ступают по скользким камням. Змеевидный язык раздваивается, и желтый яд капает, прожигая камни на сквозь. Змей вертит кувалдами так быстро, что они теряют в воздухе четкие очертания и превращаются в свист. У врага страшные глаза. Ноздри широко раскрываются, вдыхая запахи леса. Его чешуйчатое тело встряхивается подобно псине, вылезшей из воды. И к ногам стеклянного рыцаря падают раки, почему-то вареные, и насосавшиеся чьей-то черной крови пиявки. Змей рычит и делает шаг вперед. Его вид ужасен, намерения ясны. Рыцарь поднимает ладонь к небу и вдруг из облаков появляется солнце. Слабый луч проходит через стеклянную ладонь, и лазером бьет в чудище. Враг воет от боли и бросается вперед. Они обнимаются, как братья, и долго катаются по земле. Солнце скрывается за тучами. Слышится шум борьбы, но вот вдруг все затихает. Из двух поднимается один. А летучая мышь уже кружит, пытаясь рассмотреть победителя.
— Ты победил, рыцарь! — шипит она, садясь на стеклянное плечо.
— Победил…, но кажется ему удалось прокусить мой стеклянный панцирь.
Рыцарь пошатываясь подходит к водопаду, замечает, что он не один. Тут тоже люди и также смотрят обреченно вниз, словно ждут сигнала прыгнуть и оттягивают момент, думая о чем-то грустном и непременно сбывающемся. В основном это бородатые небритые мужики, похожие на лесорубов. У каждого из этих людей в руках камни. Они прижимают их к груди, как грудного ребенка родная мать. Рыцарь замечает, что камни у всех разные, у кого-то маленькие камешки, у кого-то огромные валуны. И те, у кого валуны, еле пыжатся, еле сдерживаются, и вот один из них падает вниз. И это сигнал. Потому что следом падает другой с таким же камнем, но немного полегче, и стеклянный рыцарь вдруг понимает, что остался совсем один. Он ищет камни, но не находит.
— Давай прыгнем вместе? — обращается он к летучей мыши.
— Зачем? У тебя нет камня! — удивляется мышь.
— С камнем или без камня… Какая разница… — и стеклянный рыцарь делает шаг вперед.
Он летит вниз, а мышь стрелой за ним, еле поспевает.
— Ну как? — спрашивает она в полете.
— Немного жаль. Надо было вырубить Ваш черный лес, и тогда на душе было бы легче.
— Да, у тебя тяжелая душа, если ты так быстро летишь вниз.
Стеклянный рыцарь не успевает попрощаться, он уходит солдатиком в воду глубоко-глубоко до самого дна, успевает разглядеть распухшие трупы утопленников, сжимающих свои камни. Его рыцарские доспехи трескаются, вода подступает к носу, ко рту… Он смотрит наверх. Сквозь мутную пелену своей собственной крови он видит солнце.
Оуэна облили несколько раз холодной водой.
— Вы с ума сошли. В парилке заснуть! Это хорошо, что температура щадящая была! — возмущается банщик Рома.
— Меня ничем не возьмешь… — говорит он в пьяном бреду.
Рядом с Ромой стоят его друзья и усмехаются.
— Ну ты нас достал! — возмущается Илларион Илларионович.
— Ну держись! — азартно машет над ним веником Виталик.
— Сейчас! — и именинник включает пар на полную катушку.
— Подними руку, повернись… — переживает банщик, и Адам переворачивается набок.
— Ну, бл.., Даная вылитая, — усмехается Илларион Илларионович.
Рома пытается их вразумить, но его не слушают, и только сильный невыносимый пар выкуривает их. Последним из парилки выходит Оуэн. Рома помогает ему и подводит к бассейну.
— Жизнь прекрасна! Жизнь прекрасна! — улыбается Оуэн и падает мертвым грузом в воду.
— Кайф…..
— Вы нормально себя чувствуете? — беспокоится банщик.
— Супер!
Вдруг Оуэн замечает над собой обнаженную девушку, обернутую белой банной простыней.
Она идет мимо него в душевую.
— Тебя как зовут? — спрашивает он чудесный образ.
— Марго… — отвечает девушка, и она включает душ.
— Марго… — повторяет мужчина, смакуя ее имя, и плавает по-лягушачьи. — Ныряй ко мне!
— Я не умею плавать.
— А это не главное.
— А что же главное?
— Любовь, наверно…
— Да, наверно, любовь…
ВОЗВРАЩЕНИЕ
В любовь верится,
Словно песенка,
Словно песенка
В поле слышится.
Принеси слова
Моему милому,
Я люблю тебя,
Пусть поверится.
На душе опять
Пусто сталося.
О тебе, мой друг,
Сердце плачется.
Но опять взойдет
Утром солнышко,
На душе тепло,
В любовь верится.
Стихи Лауры
Лаура сидела на кухне и наблюдала, как дочь, вся в золотых кудряшках старательно выводит с няней на белом листе бумаги солнечный день.
«Мами, папи, няни, Лийя, Бак ав-ав» — говорила она родненьким звонким голосочком, показывая на свои рисунки.
Лаура улыбнулась. Так стало смешно и забавно, что маленький ребенок еще не научился правильно выговаривать свое собственное имя.
Какое счастье видеть, как растет рядом твоя кровиночка, как в первый раз она произносит слова «мама», радуется с тобой первым успехам и улыбается такой милой детской беззащитной улыбкой, что отрываешься от бремени земли и улетаешь высоко в лазурное небо абсолютно счастливым человеком. Это твоя лапочка-дочка, тот кудрявый невинный ангелочек с переливающимися на солнце волосами, ради которого можно отдать все на свете, даже самое дорогое, что у нас есть — жизнь. Какое великое счастье узнавать в этом крохотном бесценном ребеночке себя саму и карие затуманенные глаза мужа, пусть бывшего, но все же человека, которого она, Лаура, никогда не забудет, которому она желает только добра и счастья, и сожалеет, что все так по-глупому получилось. А за окном тоже такой же солнечный день как на рисунке. Сейчас Лаура отправит всех гулять, а сама останется одна, приведет себя в порядок, наденет дорогое нижнее белье, надушится Кристофер Лаудер…
Женщина продемонстрировала себе свои изящные пальчики и с удовольствием посмотрела на педикюр, сделанный накануне в одном из московских салонов красоты. Может вечером приедет…, и они займутся любовью на новеньком диване. Хорошо, что диван привезли в пятницу, а в выходные можно будет пригласить соседей и обмыть обновку. Хотя соседка Наташа и говорит, что с мужем Лаура еще помирится, что не прошло время. Какая она наивная дурочка, что не понимает, что поезд умчался, оставив на перроне опоздавшего пассажира.
Наконец, мечта Лауры преобразить кухню исполнилась. Теперь тут светлые чистые обои, хотя уже в каракулях от шариковой ручки, прозрачный легкий тюль с необыкновенными рисунками, грабовый благородный карниз с овальными кольцами, который хорошо прикручен и не упадет, если кто-нибудь однажды из гостей пьяным повиснет на шторах. А этот уютный диванчик вдоль окна, ведь она так долго выбирала его, объездила всю Москву. А эти металлические в стиле аля-модерн полки, которые приделал ее любовник накануне, перед этим перевернув балкон с ног на голову в поисках не своей дрели… И еще красные розы в фарфоровой вазе, купленной в Кисловодске ее мужем.
«Как быстро летит этот поезд времени! Мелькают в безвозвратность виды, и лишь изредка рыжая проводница приносит в мельхиоровом подстаканнике граненый стакан сладкого, такого же как она, рыжего чая. Этот невозмутимый поезд жизни, летящий на всех парах вперед, без стоп-кранов и конечной станции назначения…».
Ведь еще каких-то пять лет назад мы были детьми. Ходили студентами и вглядывались в горящие окна старых пятиэтажек, мечтали о собственной комнате. А Кисловодск? Так здорово проводили время, гуляли беззаботно по городским паркам и пили шипящие лечебные воды, забирались с легкостью на любые горы, любуясь полетом орлов, целовались в долине роз и кормили из рук доверчивых белок. И каждый вечер, когда дневная жара спадала и чувствовалась легкая усталость от походов, бродили мы по огородам частного сектора, кормили бездомных собак мороженым, срывали алычу и персики под заборами местных жителей. И на последние деньги заходили в кафе, пили Киндзмараули, заказывая любимый шашлык из баранины… И главное, чего уже никогда не будет — смотрели друг на друга влюбленными глазами, и мир, казалось, не был жестоким и жадным…»
Тихий стук в дверь пробудил Лауру от ностальгических воспоминаний. Стук был очень тихим, и женщина даже прислушалась, не показалось ли ей. Она все же встала и подошла к двери. Да опять постучали, на этот раз еще тише, и женщина удивилась… Он всегда предупреждал заранее, что приедет, да и не свойственно ему было стучать, когда есть звонок. Хотя, с другой стороны, ее любовник уже давно чувствовал себя как дома. Его вещи были всюду на полках, в шкафах, в ванной.
От мужа не осталось никакого следа, разве что пожелтевший цикламен на подоконнике. Все, что могло напомнить о прошлом, было собрано в мешок и свалено на балконе. Даже фотографии с изображением мужа убраны подальше вглубь, словно она стыдилась его, а в мобильном имя «Любимый» давно заменено на обыденное Оуэн. И если бы ее сейчас спросили на улице посторонние люди: «Кто он тебе?», «Оуэн», — ответила бы она и пошла дальше.
Все изменилось в жизни Лауры, и это изменение стало диктовать ей свои правила, и даже если они ей не нравились, это уже было второстепенным, главное, изменения происходили и происходили и все дальше и дальше отталкивали ее от Оуэна, и она не знала даже радоваться этому или нет. А любовник, как сорняк, цеплялся корнями за плодородную почву, расправлял листья и уже не украдкой, как раньше, ночевал у нее, а гораздо чаще, в доме, который когда-то муж считал своей крепостью и святыней. Конечно, Лаура видела как тот заботится о ней, старается и очень переживает, видя ее страдания. Все свыклись, и даже дочь привыкла к такой странной подмене и несмышлено называла его папой.
Лаура осторожно подошла к двери и вдруг догадалась. Единственный человек, который мог стучать в дверь, когда есть звонок, мог быть только ее муж. Бывшим она его не считала, хотя давно собиралась подать на развод, но все как-то не решалась, надеялась. Сейчас, когда она слышала этот тихий стук, мимолетный страх исчез, отступил перед встречей, и внезапная волна радости подхватила ее. Лаура бросилась к двери, открыла ее и, увидев улыбающееся лицо мужа, уставшее от скитаний, поросшее недельной щетиной, тоже в ответ улыбнулась, но уже не грустной улыбкой, а доброй, долгожданной, с надеждой. Оуэн вошел мягко и плавно, как заплывает в родную гавань после многих недель скитаний корабль, потрепанный бурями. Он бросил кожаный саквояж в сторону и протянул жене что-то стеклянное и круглое, свое «золотое руно».
— Это мой подарок тебе.
Никогда прежде ей не дарили нечто подобное. Это был целый фантастический мир, целая эко-вселенная, в которой сосуществовали множество живых микроорганизмов. Среди зарослей причудливых водорослей, похожих на еловый лесок, плавали маленькие рыбки, серебряные, золотые, бронзовые, кувыркались какие-то полосатые жучки, по стенкам ползали улитки. Аквариум был в форме полностью запаянного стеклянного шара. Этот шар можно было подбросить, но то живое, что было в нем, не страдало от этого, чудесная гармония не нарушалась, и Лаура, приняв дар мужа, бережно прижала к груди этот хрустальный шар и приятная прохлада передалась ее сердцу, утоляя в глубине тоску и страхи.
— Там есть черепашка! — заметил Оуэн. — Что удивительно, никого кормить не надо. Как объяснили в зоомагазине, тут все продумано до мелочей. Полностью автономная система. Водоросли вырабатывают кислород, бактерии и всякие инфузории питаются останками рыбок, рыбки кормятся ими…
— Спасибо, — нежно сказала жена.
Ей очень хотелось поцеловать мужа, и чувство вины, которое мучительно обжигало ей душу особенно в последний месяц, подталкивало ее на еще большую, почти героическую нежность. Она, казалось, любила Оуэна еще больше, и в этой парадоксальной ситуации, загнавшей ее в темный угол, хотелось того спасительного крепкого долгожданного поцелуя. Лаура уже видела его уставшие от поцелуев с другими женщинами губы и представляла, как прикоснется к ним и те обязательно поддадутся, расслабятся и впустят ее теплый язык. Она еще боялась оступиться, каждое движение ее души было неуверенным, и все же радость, что Оуэн рядом, та радость от внезапного единения с безвозвратно утраченным светилась в ней, и она повисла на шее мужа, обронила слезу и обняла его, прижалась с кристальной любовью, чувствуя его силу и свое бессилие сопротивляться. И между ними был этот чудесный аквариум.
— Ты голоден? Я сейчас тебя накормлю, милый… Я пирожки пекла, словно тебя ждала…
— Я немного замерз…
Он стоял в коридоре озадаченный, не знающий куда идти, где сесть, где лечь. Это был уже не его дом, не его семья, и терпкая горечь вливалась в душу болезненными импульсами. Вот кожаные тапочки, которые он купил в Польше, они истоптанные, но не им, вот в шкафу висит костюм и рубашки, но не его, хотя очень похожие, не его обручальное кольцо, оставленное им на полке, когда он уезжал в тот ужасный вечер, заставленой духами Кристофер Лаудер, духами, которые он не дарил ей.
— Ну, конечно, пойдем в ванную. Примем горячую ванну с пеной… — улыбалась Лаура, — Я так соскучилась по тебе, мой бусик.
Она поспешила на кухню и стала искать место, куда можно поставить аквариум. Стол был занят рисунками дочери, фломастерами, разбросанным хаотично детским конструктором-домиком. Там могли дотянуться, разбить, опрокинуть и его подарок. На полу валялись коричневые пуговицы собачьего корма. Все было занято кастрюлями, банками. В раковине полно немытой посуды. Лаура так и не успела прибраться, а няня ушла гулять. На подоконник нельзя тоже, еще неизвестно, как реагирует живность на свет… Господи! Так все неожиданно…!
«Ну почему единственно свободным местом оказалась кухонная плита? Ну почему? За что мне все это?».
Они плескаются в ванной, лежат обнаженными и расслабленными в клубах белоснежной пены, пахнущей свежими ромашками, и смотрят влюбленными глазами друг на друга, как тогда в Кисловодске. Она рассказывает об успехах и достижениях дочери и как та сильно скучает по папе, а он слушает ее, говорит, что ходит в бассейн и вечерами отжимается от пола, играет мускулами и действительно его тело еще более красивое и возмужавшее, чем до разлуки, манит ее воображение, соблазняет ее. Он просто сам Аполлон, а она Афродита.
— Я красивая? — робко спрашивает она и отводит от скромности свои восточные глаза. Ей не хватает его ласковых слов.
— Ты самая красивая на свете! Самая умная! Самая родная! Нет тебя лучше никого! — говорит искреннее он.
Он любит ее, и никогда не разлюбливал. И что за дурацкое слово «разлюбливал», смысл которого вроде понятен, но не до конца, и разве вообще можно разлюбить, если любишь?
Они выходят. Их влажные разогретые тела, еще дымящиеся и распаренные, укутанные в татарские махровые халаты дразнят друг друга. Сейчас она отдастся ему, посмотрит в окно и выставит соблазнительный зад, а он будет любить ее жаркими порывами, и все больное томящее уйдет на второй план, как тогда под свежесть грузинского вина, под шелест листвы в ночном сквере у горной речушки… сейчас, сейчас, и ни минуты нельзя медлить… Как-то она смотрела фильм и запомнила фразу актера Тома Круза, что каждая минута жизни может изменить саму жизнь. И эта минута она вот тикает секундной стрелкой на кухонных часах, похожих на тарелку. Тик-так… тик-так…
— Что это? — вскрикивает женщина, и ей становится до одурманивания плохо.
Она смотрит на аквариум, там медленно закипает вода. Пузырьки поднимаются снизу наверх тонкими струйками, и сваренные рыбки плавают верх брюхом… кто на боку, кто еще шевеля плавниками, Лаура даже видит неподвижную черепашку, с изумрудным клетчатым панцирем, с уже отслоенной местами висящей кожицей. Глаза черепашки задумчиво закрыты, и она кажется спит. Лауре дурно. Няня вернулась, пока они были в ванной и включила случайно конфорку. Лаура плачет, она не в силах смотреть на гибель мира, в котором все было так прекрасно. Оуэн выключает конфорку, он тоже ужасно расстроен.
— Слишком поздно, — говорит он и направляется к двери. — Жаль только рыбок, вода нагревалась медленно, и они долго и мучительно умирали….
— Не уходи!
Но он уходит.
КАСАНИЕ
— Знаешь, какой самый яркий источник света?
— Сердце любящего человека. Слово Сказочника.
Как обычно моросил серый дождик, уже изрядно надоевший мимолетным прохожим. В городской парк ворвалась поздняя осень. Николь шла по узкой аллее к памятнику. Ее глаза, уставшие от интернета в последнее время, следили за хаотичной игрой ветра с опавшими листьями. Так и ее оторвало сегодня от дома и понесло невидимой рукой через всю Москву.
Он подойдет ровно в 21.00 и улыбнется Николь, когда она будет стоять у памятника в ожидании встречи. Что-то тревожило ее, наверно та самая таинственность. За последние два месяца переписки она настолько прониклась к Адаму, что готова была пожертвовать слишком многим, чтобы посмотреть в его глаза. Он не присылал ей фото.
Наконец она остановилась в условном месте и огляделась по сторонам. Ничего подозрительного: было малолюдно, видимо, подвела погода, влюбленная парочка, беззаботно смеющаяся поодаль, и несколько человек за столиками в кафе. Оттуда тянуло табачным дымом и какими-то медикаментами. Николь посмотрела на часы, стрелки показывали без пяти девять. Ее сердце еще сильнее забилось, и в душу пролезло сомнение. Может, уйти пока не поздно. Сегодня она выглядела очень даже ничего, судя по томным взглядам мужчин в метро, и кто-то даже попытался заговорить с ней, но безуспешно.
«Забавная, но очень странная игра, — подумала она. — Мужчина и женщина, ранее не знакомые, списываются в соцсетях, немного флиртуют, а потом договариваются о встрече. Встреча происходит только один раз, как в немом кино, без слов, по заранее обговоренному сценарию с элементами сексуальных фантазий. И в этой игре всего три правила».
Николь вспомнила первое: «Ты всегда можешь сказать „нет“ без объяснения причины и уйти в любой момент». Второе правило было еще сложней принять — «Никаких вопросов». Хотя допускаются отдельные реплики. Николь всегда считали болтушкой и даже посмеивались над ней, когда она часами болтала по мобильнику с мамой, также она предпочитала умные разговоры о жизни, о чем-то высоком, и это молчание, казалось, убивало ее заранее.
Мимо прошла какая-то бабка с тележкой полной пустых стеклянных бутылок и спросила у Николь сколько времени. Было уже начало десятого.
И тут она почувствовала его взгляд, как он и обещал. Сердце забилось в сумасшедшем ритме, по коже пробежала приятная дрожь. Адам был в ее вкусе: симпатичный, высокий, хорошо сложенный, в дорогом осеннем пальто, в руках держал тяжелый черный кейс. Создавалось впечатление, что дождь обходит его стороной.
Они смотрели друг на друга в течение минуты, потом Николь сделала шаг навстречу, и он, словно почувствовав ее порыв, улыбнулся.
На выходе из парка находилось небольшое кафе, и они, немного промокнув, зашли туда погреться, расположившись за столиком у окна. Николь сняла плащ и заказала зеленый чай с жасмином, а он попросил официантку поменять пепельницу. Звучала приятная музыка. Пока она ждала заказ, он смотрел в окно, наблюдая как капли дождя стекают по стеклу. Казалось, он грустит. Она видела его красивый профиль, волевой подбородок с едва заметной щетиной, как он едва улыбается уголком рта…
«Боже, какая милая и добрая улыбка у этого человека, — подумала Николь, — только за это его можно любить».
Но больше всего ей нравились его руки, красивые, благородные пальцы.
Официантка принесла обычный чай, сказав, что с жасмином закончился, но Николь не возражала. Когда она поднесла горячую чашку чая к губам, Адам заметил обручальное кольцо на ее безыменном пальце и закурил. Сделав пару затяжек, он затушил сигарету. Рука Николь по написанному сценарию дотронулась до его руки.
— Мы в игре? — прошептала она очень тихо, немного отступив от правил, и Адам ей кивнул.
Теперь она почувствовала его ладонь на своей коленке, как его щека коснулась ее щеки, и она невольно закрыла глаза, приоткрыв рот для поцелуя. Но Адам не спешил, и она чувствовала, как в ней, словно огонь, рождается желание большего и значительного. Ничего подобного она не испытывала прежде, она растворялась, сгорала, исчезала и вдруг почти внезапно в голове у нее пронеслось последнее правило: «Никаких чувств». И, кажется, она это правило нарушила.
Она вдруг осознала, что эта встреча единственная и больше никогда не повторится, что потом она будет сильно страдать, а поменять правила игры ей не хватит смелости. И тогда она отпрянула от него, сжала свои колени, и рука Адама словно оказалась в тисках.
— Прости, я, наверно, плохая актриса, — сказала она, вставая из-за столика и накидывая на ходу плащ.
На улице все еще моросил дождь, и Николь, накинув капюшон, поспешила домой.
Адам еще долго смотрел ей вслед, не делая попыток догнать ее, пока она не растворилась в лунном сиянии дождя и света. Затем он попросил счет и вышел.
Она не шла, почти бежала по лужам к метро, мимо Макдональдса и цветочных киосков. Там, в затаенных уголках бытия, ее ждала теплая ванна с пеной. Как ей хотелось нырнуть туда с головой и забыться!
«Муж уже, наверняка, смотрит новости, а зимой под Рождество обязательно съездим к маме», — подумала она и заплакала.
ЗАКРЫТЬ ГЛАЗА
«Передо мною белый лист бумаги, напоминающий мне заснеженное поле. Я иду по нему, проваливаясь в сухой снег, отдающий какой-то синевой, местами с фиолетовыми разводами, и жмурюсь от тусклого солнца. Иногда оглядываюсь назад и вижу за собой тяжелые глубокие следы, но не прямой дорожкой, а словно человек мечется и не знает куда идти. Вот его занесло влево на пару шагов, потом он, видимо, остановился, потоптался на месте и сильно забрал вправо, а тут почему-то пошел вперед и, видимо, спешил… Снег все глубже и глубже, и я боюсь утонуть в этом поле, ведь никто не услышит, если даже я буду кричать о помощи, никто не услышит мой короткий нелепый крик… А в ответ все так же беззаботно будет идти легкий снежок. Он так красиво ложится на мои волосы безмятежным пухом, поблескивая россыпью бриллиантовой крошки. Если я провалюсь с головой, то продержусь не более двух минут, в легкие забьется холодная смесь, я буду кашлять, кашлять. А потом наступит тишина. И скоро все опять засыплет снегом».
— О чем ты думаешь? — Олесю кто-то тронул за плечо, и она очнулась.
— О снеге… — как-то неуверенно произнесла она и оглянулась на свою подругу Светку, красную и отечную от алкоголя.
«Боже, неужели и я так выгляжу?»
Светка уселась поближе к Олесе и стала что-то кричать на ухо, так как музыка в баре стала еще громче. От нее пахло гренками с чесноком, которые они заказали к джин-тонику.
— Какой, нахрен, снег, Леся! Май на носу, а ты о снеге. Давай лучше выпьем.
— Света, я уже не могу, — взмолилась Олеся, но в ее руках уже была запотевшая холодная банка коктейля.
— Пей, подружка. Ничего прорвемся!
— А мы куда прорываемся-то? — и колючие пузырьки тоника ударили в нос и приятно обдали горло.
— Хватит хандрить! — не унималась Светка. — Вечеринка в самом разгаре. Мне не нравится, что ты, как кулема, по глоточку. Смотри! Мужики пришли.
За соседним столиком присела группа молодых мужчин. Это были стильные «жеребцы», кровь с молоком, скорее всего, нездешние, одетые в обтягивающие белые футболки, джинсы и кепи.
— Спортсмены что ли? — предположила Светка.
Олеся начинала уже раздражать ее своим скучным, равнодушным к мужскому обществу видом. Она даже пожалела, что взяла эту кулему с собой.
— Леся… Леся… Леся… Всё, я иду танцевать… А ты как хошь! — И ее упругие бедра засверкали, удаляясь к танцполу.
«Обиделась, наверно», — подумала Олеся и снова сделала глоток обжигающего тоника.
Тем временем прибывшая компания делала заказ официанту и бурно смеялась между собой.
«Боже, такие молодые и беззаботные! Наверно, в фитнес ходят, приехали на дорогой тачке на провинциальную дискотеку телок разводить. Так глазки у них и бегают. Вот один суслик шепчется с другим и посматривают на меня, подмигивает, наглец. Ему, видите ли, смешно, а мне нет,» — и Олеся отвела взгляд.
Она вдруг увидела, как центре танцпола ритмично зажигает Светка, мотая, как наэлектризованная, головой. Вокруг нее уже танцевали молодые мальчики.
«Кап, кап, кап…, — вспомнила она слова одного знакомого, и сразу стало грустно. — А ведь он прав, этот Адам. Моя жизнь похожа на старый ржавый кран, который протекает и ждет годами, когда хозяева вызовут сантехника. Кап, кап, кап. А счетчик крутится. Даже дочка морщины заметила, а ведь мне всего лишь двадцать пять. Конечно, Павлик все понимает. И ему тяжело. В эти выходные приеду к нему в Калугу, проберусь партизаном сквозь колючие проволоки, лай собак, казармы с поселением… Серые призраки ментов меня будут опять шмонать, общупывать, сверлить подозрительными взглядами, и после всей этой унизительной процедуры, мы, как всегда, обнимемся. Он будет целовать меня жадно, как величественный лев свою жертву. Потом положит на скрипучую кровать, и мы будем любить друг друга. Он так смотрит на меня при встрече, он сильный. Ничего… Его Чечня закалила. Как-то спрашивала его, убил ли он человека на той войне, а он молчит. Я знаю, он сильный, сильней многих…»
— Ну а сейчас ты о чем думаешь?
Олеся не заметила, как подбежала запыхавшаяся подруга, принеся с собой аромат взмокшего тела.
— Скучно мне, Света! Тут все веселятся. А я как бельмо в глазу. Лучше пойду.
— А ты тоже веселись, ну нельзя так без мужика слезы в подушку лить. Себя гробишь!
— Я с мужиком!
— Ну разве это с мужиком, один раз в месяц перепихнетесь, понежитесь, как телята, и снова расстаетесь. Сколько еще ему сидеть?
— Полгода осталось.
Олесе были неприятны эти разговоры, но алкоголь только обострял боль, и появлялось желание разреветься. Этого она боялась больше всего. Ей не хотелось потом в следующую встречу смотреть виновато в глаза мужу. Ведь он все почувствует, все узнает…
«Может просто уехать? Уехать навсегда. А как же Павлик? Он поймет. Я же не железная. Еще неизвестно кому из нас тяжелее».
Светка вздохнула, что-то буркнула и снова рванула на танцпол, унося с собой шлейф пота вперемежку с дезодорантом.
«Дурной дрянной запах, но мужиков это возбуждает».
Беглый взгляд опять упал на шумную компанию и вновь задержался на молодом человеке. Нельзя сказать, что он отличался от других своих товарищей. Пожалуй, он был более спокойный и держался в стороне от разговоров, но все же у него были милые черты лица, глаза с глубоким проникающим взглядом. Когда их глаза встретились, Олесю аж током передернуло. Она вздрогнула, и чтобы сгладить свое волнение, легонько зевнула, прикрыла ладошкой рот, поднесла банку с тоником к губам. Парень внимательно следил за ее движениями, и она чувствовала это и уже играла, дразнила его, медленно посасывала тоник и, в конце концов, запрокинула ногу на ногу.
«Один ноль в мою пользу», — не могла она сдержать улыбку, когда парень посмотрел на ее ноги, и тогда Олеся встала, гордо поправила юбку и пошла вызывающей походкой, точно на подиуме, искать Светку, чтобы сказать подруге, что уходит.
«Действительно, уже поздно. А Сашка наверняка не спит. Сейчас приду к ней, обниму и скажу: «Привет, солнышко, мама вернулась!»
У дороги стояло несколько такси с шашечками. Рядом курили водители, ожидая клиентов из бара, и они все встрепенулись, предлагая ей свои услуги, иногда даже с шутливым интимным акцентом. Но девушка пошла пешком, и ей кто-то, точно внезапно проснувшийся, вдогонку прокричал «Девушка, такси недорого». Другие водители засмеялись.
«Ну и хорошо, хоть кого-то насмешила!»
Мысли о семье и доме немного отвлекли ее от ночного холода. Ведь у нее есть такая замечательная дочка, есть работа, худо-бедно, но все-таки работа, которая ее отвлекает от ожидания, и завтра она поедет на зону навещать своего мужа. Он спросит, почему она не выспалась, а она скажет, что мучила бессонница, и это будет правдой, и ей не придется врать. А ведь он так чувствует ложь! Однажды Павлик нашел в ее сумке Светкину пачку сигарет и был ужасный скандал. Муж даже мог ее ударить, Бог что вообразив себе. Олеся поклялась сразу же бросить курить. Хотя сейчас ужасно хотелось.
Пришлось свернуть в городской парк, так было короче, а холод пробирал до дрожи. Хорошо, что фонари освещали аллеи. Одна парочка на лавочке удивила ее. Девушке было не более пятнадцати, еще сыкушка, а ему уже точно за тридцать, и со стороны могло показаться, что просто отец и дочь. Но под ногами стояла куча пустых пивных бутылок. К тому же у мужчины были восточные черты лица, на голове тюбетейка, а девушка русская, крашеная блондинка с длинными волосами. На глазах Олеси взрослый кавалер вдруг приподнял свою несовершеннолетнюю пассию и посадил к себе на колени. Получилось как-то неловко и неуклюже, и оба вскрикнули и засмеялись. Олеся с отвращением отвернулась и пошла дальше. Но неприятный осадок остался, появились какие-то накрученные новые беспокойства за свою дочь, кем она вырастет, как сложится ее судьба, неужели также будет ночами шляться по парку с подозрительными типами?
«Уехать. Исчезнуть. Я устала сидеть взаперти и хочу блистать. Я еще молодая», — подумалось и о себе любимой.
В баре она явно перебрала с джин-тоником, мочевой пузырь давил на сознание, и Олеся свернула в сторону от аллеи, к большой раскидистой ели, под которой, видимо, не раз справляли нужду нерасторопные посетители парка, так как местами лежали мокрые салфетки. Стук каблуков об асфальт прекратился, ее нога вступила на траву, утопая в нее. Чтобы далеко не ходить, Олеся огляделась по сторонам, задрала юбку и присела. Струя мощно ударила вниз, обрызгав туфли. И вдруг она почувствовала, что кто-то смотрит на нее. Она с испугом повернула голову, и увидела того парня с дискотеки.
— Я шел за тобой следом, — сказал он, отвернувшись, пока девушка спешно заправлялась.
— Зачем? — недовольно сказала она и сделала шаг от елки, чтобы выйти к свету, но парень всем корпусом загородил путь.
Девушка уткнулась в него по инерции, чуть ли не клюнула носом и невольно увидела перед собой, как сквозь его белую обтягивающую футболку просачиваются силуэты накаченных грудных мускулов и торчат соски.
— Ты мне понравилась, ты так смотрела на меня.
— Как смотрела?
— Ну, словно хотела…
— Хотела что?
Парень улыбнулся.
— Хотела, чтобы тебя…
Он запнулся, но Олеся продолжила фразу за него, и это было неожиданно для нее самой.
— Трахнули?
Наступила опасная тишина. Парень посмотрел на нее оценочно, поправил прядь ее волос на челке.
— А ты ничего штучка! Я думал, будет все гораздо хуже. Скажешь, мужа люблю, отстань, сейчас закричу!
— Да и закричу! — разозлилась вдруг девушка. Она не могла скрыть, что парень ей нравится и боролась с собой. — Тут милиция на лошадях разъезжает.
— А может на ослах?
Парень достал пачку сигарет и, не предлагая девушке, скоро затянулся, затем нагло дунул ей в лицо табачный дым. На его лице появилась ухмылка. Олеся захотела его оттолкнуть, сказать ему, возмущаясь, что он о себе возомнил…
— Не хочешь, как хочешь… Если будет совсем одиноко, позвони! Запиши номер, — сказал вдруг парень снисходительно, и это было похоже на плевок в душу.
Ей сразу захотелось дать пощечину или, еще того лучше, ударить ему между ног.
— Я вовсе и не одинока, — едва сдержалась она. — И по-своему счастлива в отличие от Вас. А Вы несчастный человек!
Брови парня сдвинулись к переносице и, ничего не говоря, он повернулся и пошел к аллее, а девушка все стояла и смотрела ему вслед.
«Может, он и не хотел ничего дурного? Может, дело во мне? Бросаюсь на всех, точно бешеная собака. Как я устала!»
Олеся остановилась в какой-то нерешительности, почему-то домой не хотелось. Рядом должна была быть беседка, и она, выйдя на нее, села на полуразвалившуюся лавочку.
«Белый лист, кто-то будет уродовать твою чистоту корявым и ненужным никому почерком, будет чего-то перечеркивать, злиться, а потом скомкает и бросит в мусорное ведро, а, может, и применит по назначению в общественном туалете!»
Олеся услышала шаги. Сердце обрадовано вздрогнуло.
— Ты не ушел? — прошептала она. — Будем в прятки играть?
Язык заплетался. Девушка всматривалась в темноту и вдруг увидела, как мелькнула его белая футболка. Вдруг слезы потекли у нее из глаз, и она заплакала. Парень сел рядом.
— Послушай, ты, наверно, махнула лишнего, — сказал он, не обращая внимания на ее слезы.
— Почему ты вернулся?
— Ты сказала, что меня никто не любит…
Олеся зарыдала еще сильней, и парень приобнял ее.
— Поплачь, но только недолго, — продолжил парень. — Иначе мы околеем.
Девушка закрыла глаза и, кажется, намочила ему слезами футболку.
— Расскажи мне что-нибудь о себе… — попросила она. — Что ты чувствуешь ко мне?
— Не знаю, можно ли это назвать откровением, пусть я не вижу твой робкий и чего-то ожидающий взгляд, но я чувствую, как предательская волна проходит по твоему телу и увлекает меня. Мы словно смотрим друг на друга сквозь дым сигарет и огни ночного города. Ты сильная, потому что ты любишь, и, конечно, возможен момент, когда ты на секунду закроешь глаза, но только на секунду, и этого будет достаточно, чтобы что-то потерять. Это, как езда на огромной скорости, расслабляться нельзя, но иногда очень хочется, понимаешь… Давай остановимся. Я тоже устал, постоянно на грани. В последние годы я не нахожу удовлетворения ни от работы, ни от секса, и любовь, которая у меня есть, она словно запуталась в рутине бытовых проблем и в том плену тела, в котором мы прибываем. Этот вечный круговорот человеческих страданий, минутного счастья, каких-то переживаний и заблуждений, боли и потерь, приобретений и разочарований кружит тысячи лет над землей, и мы всего лишь маленькая лепта этого чудовищного сценария. Как-то грустно, потому что, наверно, я уезжаю на неделю, оставив уставшую, измотанную жену, у которой я давно не видел счастливой улыбки, любимую дочку, невиноватую в том, что мир таков. Меня просто мутит от безысходности.
Парень замолчал, его руки приятно гладили девушку по спине, зашли под кофту и вдруг стали расстегивать бюстгальтер. Олеся боялась открыть глаза, она чувствовала, как эта теплая проворная ладонь жмет ее грудь, и вдруг у нее словно остановилось дыхание, она стала задыхаться, судорожно глотать воздух, словно тонула в глубоком снеге.
— Я тебя люблю, — через какое-то время вырвалось у нее из груди. Она всегда так шептала, когда достигала сладостного пика с мужем, и где-то далеко туманный образ мужа все же появился, но быстро растаял.
— А ты говорила, что меня никто не любит! — сказал печально парень и, оставив еще приходящую в себя девушку одну на лавке, пошел прочь.
Олеся точно опомнилась, хотела побежать за ним следом, обнять его, просить большего, но так и не решилась, больно закусив губу, чтобы вновь не расплакаться.
— О, милый Сказочник! Я ничего не хочу и не жду, случай сам настигает нас. Вот именно этого и боится мой муж. Он мне как-то сказал: «если ты вдруг встретишь человека, которого полюбишь сильнее меня, и он будет любить тебя, вот тогда уходи». Но я не хочу пока никак менять свою жизнь.
ШАРФ
Стоял поздний ноябрь, уже давно выпал снег, а в воздухе по-прежнему пахло живыми цветами. Утром пригородная электричка с опозданием подъехала к Белорусскому вокзалу, и толпа спешащих на работу людей быстро заполнила пространство привокзальной площади. Ленку понесло по этому людскому потоку, и она скоро очутилась в подземке.
«Осторожно, двери закрываются» — раздался уже поднадоевший за годы такой белочной беготни голос, и вагон, набитый людьми, тронулся.
В это утро Ленка продрогла насквозь, и сейчас к ней приходило сожаление о том, что пару дней назад она так банально поругалась с Сережей из-за какого-то кофе, так необходимого сейчас для «сугрева».
Они сидели в кафешке, и он влюблено смотрел в ее глаза.
— Попробуй, тебе понравится…
Ленка вздохнула приятный аромат и пригубила чашку из изящно тонкого фарфора.
— Горячий… и дорогой, наверно.
Сергей засмеялся и взял ее ласково за руку.
— Дорогой. Какой-то зверек (что-то вроде енота) живет в Индонезии и питается исключительно кофейными зернами.
— Да? — удивилась Лена и опять пригубила чашку.
Официант в это время менял пепельницы.
— Потом его помет с полупереваренными зернами собирают туземцы, а мы наслаждаемся волшебным напитком.
Елена поморщилась и отставила чашку в сторону.
— Тьфу ты черт, предупреждать же надо!
Сейчас девушка, держась за поручень, пыталась вспомнить название сорта, но ей это никак не удавалось, и она путалась в мыслях. Что-то то ее отвлекало, и вскоре она поняла, что смотрит на что-то ярко-белое. Это был полосатый вязаный шарф с очень удачной фактурой. Ленка в любопытстве опустила свои глазки и увидела перед собой сидящего молодого человека в потертой кожаной куртке с какими-то металлическими клепками. У парня были длинные волосы, заделанные в хвост, с аккуратно подстриженными висками, а в ушах наушники. Шарф, так примелькавшийся девушке, сжимали руки в каких-то смешных перчатках с обрезанными пальцами.
Лицо молодого человека показалось ей не выражающим особого интеллекта, но довольно смазливым. Она даже отметила про себя, что растущий пушок на бакенбардах вполне подходит ему, несмотря на яркую рыжину в волосе. Сама Ленка была облачена в обтягивающие черные штанишки и клетчатый пиджачок, который она приобрела в секондхенде буквально на днях, и очень гордилась им за стильность. Правда, выяснилась и обратная сторона — пиджачок вовсе не грел.
«Какой все же классный теплый шарфик», — подумала она, просто уверенная, что он будет ей как раз кстати.
Глаза молодого человека находились чуть ниже ее пояса и буквально уставились в ее лобок с различимыми линями, и девушка то ли от скуки, то ли случайно приближалась к сидящему в такт качания вагона. Иногда такое сближение становилось неприлично опасным, но Елена не выдавала себя. Вагон действительно качало, а, парень не отводил глаз, точно дотошный гинеколог на приеме. В конце концов, девушка даже засмущалась, и сама посмотрела на свои штанишки.
«Может с ними и правда что-то не так?»
Затем, убедившись, что все в порядке, она продолжила разглядывать шарф и лишь жалела, что ехать ей всего две остановки. Молодой человек ей нравился все больше и больше, и она даже захотела заговорить с ним, но не могла найти подходящего предлога. Да и говорить в таком шумном вагоне было невозможно без крика.
«Какой чудный шарфик, может, акрил? — не переставала восхищаться про себя Ленка, разглядывая этот магический шарф и продолжая искать повод заговорить. — Где же он его купил? Может, за границей? Спросить?»
Когда объявили «Добрынинская», она стала протискиваться к выходу между словно не желающими выпускать ее людьми и, бросив в последний раз взгляд на незнакомца, увидела к удовлетворению для себя, как и тот провожает ее взглядом.
Когда поезд умчался, она еще минуту постояла на платформе. На душе было как-то досадно.
«Ну и дура! А впрочем, мог бы уступить мне место!»
Дежурство прошло как обычно. Потом наступили выходные, а с ними пришли и настоящие холода. Снег повалил как из ведра, снегоуборочные машины и дворники не справлялись, половина электричек отменили, и, вообще, казалось, что скоро наступит полный коллапс. На работе уже говорили о ледниковом периоде, который сменится глобальным потеплением, и Ленка, ничего не понимавшая в этих бреднях, уже успела позабыть о той случайной встрече в метро. Но неожиданно для себя, когда она на следующей неделе возвращалась на электричке домой, уставшая, голодная и мечтающая о горячей ванне, впереди она увидела знакомый шарф.
«Неужели совпадение?»
На этот раз шарф красовался на шее молодого человека, сидевшего к ней спиной. Девушка встала и направилась в тамбур. Когда она проходило мимо, то сердце вздрогнуло, признав, что это был тот же парень. Она нервно закурила сигарету и стала наблюдать за ним через стекло тамбура. Ленка убедилась, что парень едет не один, а в сопровождении какой-то девушки. Девушка та ей не понравилась, так как казалась какой-то вульгарной и мужеподобной.
— Тьфу ты черт! — сигарета закончилась, и она с отвращением почувствовала, что закуривает уже фильтр.
В этот момент парень взглянул в сторону тамбура и, кажется, узнал ее, потому что улыбнулся. Улыбки на лице, конечно, не было видно, он улыбался глазами, но Лена поняла, что он хочет что-то сказать ей, но не может.
Когда она вышла из вагона на улицу, уже темнело, и вот-вот на глазах должны были появиться слезы. Электричка шла дальше, оставляя ее одну на перроне, и сквозь пыльные и замерзшие стекла поезда, парень в белом шарфе точно так же смотрел на нее, как и тогда в метро…
Девушка побежала, подгоняемая ветром, к автобусной остановке, пару раз оступилась на каблуках, но не упала. По дороге к дому она раздумывала о случайных встречах и о том, что иногда в поисках счастья люди словно слепые проходят мима друг друга.
«Может, это была судьба… Ведь очень редко получается, так встретиться в этих лабиринтах мегаполиса. Блин!» — думала девушка, прошмыгнув в темный обшарпанный подъезд.
Она почти на ощупь по стене дошла до своей двери. На лестничной площадке мяукал котенок.
— Ой, точь-в-точь, как Кристинкина Мурка. Ах ты мой бедненький! Опять дети подкинули!
Котенок услышал ее добрый голос и еще жалобней замяукал. Ленка достала со звоном из сумочки ключи и стала тыкать в замочную скважину.
«А, может, взять этого засранца? Будет встречать меня после работы, будет ждать моего возвращения как никто другой».
Замок щелкнул и дверь отворилась. Ленка наклонилась и подняла котенка.
Она так ничего и не успела понять, лишь слабо вскрикнула от внезапного страха. Чья-то мокрая рука прикрыла ей рот и втолкнула в прихожую.
«Тише, киска, тише».
Дыхание перехватило, ноги подкосились в коленях от страха. Голова закружилась от избытка волнений, и, кажется девушка потеряла сознание. Когда же она пришла в себя, то услышала запах вкусного кофе. За окном была уже ночь. Ленка лежала на софе, заботливо накрытая пледом. Под голову ей подложили что-то мягкое, а лоб согревала теплая грелка. Где-то мяукал котенок.
— Кто здесь? — приподнялась она, в панике представляя, что ее могли уже изнасиловать.
Но похоже ничего с ней худого не произошло, еще не произошло. Она попыталась успокоиться, но не могла. Кто-то по-хозяйски гремел кофеваркой, а под головой лежал белый шарф.
НА ДИСКОТЕКЕ
Вот и наступили долгожданные выходные, за окном была капель, и светило солнышко. Кристина проснулась и приятно потянулась в постели. Рядом на подушке калачиком лежала Мурка и мурлыкала.
«Мама просила позвонить ей с утра», — вдруг вспомнила девушка свое клятвенное обещание и посмотрела на будильник.
Дело шло к полудню. Она неторопливо встала и сразу подошла к телефону, но вместо привычного набора кнопок стала набирать совершенно другие цифры. На другой стороне провода послышались длинные гудки, Кристина подождала терпеливо. Никого. Она опять набрала тот же номер. На этот раз трубку взяли мгновенно.
— Алле. Кто это? А это ты, Кристи! Да… Да… Ну, могу говорить. Я сейчас с другом. А ты тоже идешь? Ну, одевайся поприличней… Конечно, буду и не одна. Кто? Это сюрприз!
— Лен, я хотела сказать, что у меня живот болит… Ну…
— Приходи! Хватит хандрить. Перезвоню тебе позже, я сейчас не могу. Ну покуськи! Чмоки-чмоки!
— Лен, подожди минутку, я хотела сказать… — и Кристи не договорила, заслышав обрывистые гудки.
На душе стало противно. В последний раз Кристи была с мужчиной, если таковым можно было назвать недоучку-анестезиолога с первого корпуса, две недели назад, и ей тогда не понравилось. Он все время словно специально пытался ее усыпить, приставал, когда она, утомленная его занудством и нерешительностью просто отключалась во сне, а когда она возмущалась и посылала его, шептал ей на ухо, как великую истину, что послушная женщина — это женщина под наркозом.
«Почему так везет Ленке? Может, потому что она все время косит под провинциальную дурнушку?»
После душа она надела на себя трусики-стринги, натянула прозрачные колготки и покрутилась на цыпочках перед зеркалом в коридоре. Да, она нравилась себе сегодня.
«Надо же что-то менять в этой жизни, в конце концов!»
— Я заслуживаю большее, не правда, Муреш? — обратилась она к кошке, и та, услышав свое имя, одобрительно потерлась у ног хозяйки.
— Вот я дура! Я же тебя покормить не успела! — и девушка побежала за Вискасом, открыла холодильник и на секунду задумалась: «Интересно, что за сюрприз?»
Уже потом, когда Кристи выбежала на улицу, она вспомнила, что так и не позвонила своей маме. Девушка, как солнечный зайчик, перепрыгивала через лужицы на асфальте, словно играла в классики, и выглядела веселой и озорной. Встречные мужчины невольно оглядывались на нее, смотрели растерянно вслед и жадно вдыхали шлейф ее сладких духов. Кристина, довольная и немного взъерошенная, вбежала в маршрутку, оплатила проезд и уткнулась в окно. Город плыл перед глазами ярким солнечным светом, казалось, жизнь возрождается и уже не так страшно, что ей двадцать девять лет и что ее бывший парень сейчас развлекается на Канарах. Она ведь его вылепила из того, что было. Вытащила из общаги, хорошенько встряхнула и направила в нужном направлении. И за все это она услышала две недели назад механическое: «Я тебе люблю. Скоро приеду».
Кто-то безумный пришел с грудным ребенком, и в табачном дыму сквозь диско-музыку слышался детский плач. Кристи сидела на высоком стуле у стойки бара, закинув ногу на ногу, и ждала Ленку. Подруга всегда опаздывала, и сейчас она пришла как ни в чем не бывало, поцеловалась с Кристи и села рядом.
— Познакомься, это Адам! Адам, это Кристи! — представила Ленка своего друга и заказала джин-тоник.
Кристи неохотно посмотрела на ее спутника. От ее оценочного взгляда мужчина немного заволновался, вопросительно посмотрел на Ленку и тихо произнес:
— Очень приятно! Леночка мне о Вас много рассказывала. Вы тоже медсестрой в ожоговом центре работаете?
— Адам, хватит о работе! — вмешалась его подруга.
Кристина присмотрелась к парню. Это был достаточно симпатичный мужчина с короткой стрижкой, высокий и в затемненных очках. Сразу бросились в глаза его сильные и красивые руки, такие нравились Кристи… Она перебросила ногу на ногу и засмеялась.
— А что, Адам, ты тоже медсестра?
На этот раз прыснула Ленка:
— Вот, блин, умора…
— Ой, неужели угадала? — не поверила Кристи.
— Нет, что Вы! — засмущался Адам и поправил очки.
Он присел на соседний стул и таким образом, Кристи оказалась между ним и Ленкой.
— Лен, ну что ты голову Кристине морочишь! Скажи ей еще, что я пришел к тебе незвано ночью и сварил тебе кофе, что ты чуть не умерла от страха.
— Адам, не грузи нас… Выражайся проще… Да, Кристи, я тебе забыла сказать… ну помнишь, я говорила тебе про итальянские сапоги, тетка привезла. Помнишь?
— Ну да, — попыталась припомнить девушка, — они такие все-такие, эко-кожа с искусственным мехом.
— Представляешь, сегодня их одеваю и бац молния! Вот такие дела. Видишь в каких кедах пришла.
И Ленка демонстративно подняла ногу в белом кроссовке почти перед носом бармена. Разговор пошел не о чем, хотя время шло незаметно. Они уже выпили достаточно, перебрались за освободившийся столик с вальяжными кожаными диванами, когда начались танцы. Охранники уже выводили кого-то наиболее активного. Несчастный пытался сопротивляться, на нем была порвана рубашка, и кровь на лице и руках. Кристине запомнились его слова, оброненные куда-то в толпу: «Ну суки, я Вас запомню». И она еще подумала, что и ее это тоже касается.
— Тут хорошие секьюрити, и вообще ходят приличные люди… — успокоила то ли себя, то ли Кристину подруга.
Ленка болтала без умолку, и казалось ей было не важно, слушают ее или нет.
— А недавно, представляете, саму Верку-Сердючку приглашали. Вот мы тогда зажигали!
Кристина иногда встревала в разговор, но большей частью ее интересовал друг подруги. По неизвестной причине она захотела пофлиртовать с ним, подмигивала ему, строила глазки, внимательно слушала его речь, иногда наклонялась в его сторону, и ее девичья грудь чуть не выскакивала перед его взором. Когда же алкоголь полностью овладел ее сознанием, кстати, она никогда не напивалась, а тут словно ее понесло невидимым течением прямо в объятия этого застенчивого мальчика, она решила пойти ва-банк.
Когда они танцевали медленный танец а Ленка скрылась в туалетной комнате, Кристина прижалась к Адаму своим теплым телом. Он ощутил ее чрезмерную близость, но продолжал танцевать, как ни в чем не бывало. Они двигались в такт романтической музыки, и Кристина, закрыв глаза от блаженства, подпевала про себя «Hello! Is it me you are looking for?»
«Ну, что ты такой бука, я же слышу твое учащенное дыхание, и там у тебя уже выпирает, ну мальчик, давай…»
Повиснув на его плечах, она представила, как его руки начинают сжимать ее задницу. Он, и в правду, держался слишком низко за талию, и она хотела оттолкнуть его, потому что это было уже слишком. Уже потом она думала, что если бы не закончилась песня и не начались быстрые танцы, все было бы по-другому, и они бы непременно поцеловались. Но этого не произошло. Когда она сама отлучилась в туалет, единственная кабинка была занята. Она терпеливо постояла, переминаясь с ноги на ногу, и вдруг услышала за дверью задорный смех Ленки и мужское ворчание.
«Ленка опять не одна. Кого-то зацепила в курилке».
На душе Кристи возникло необычное чувство, которое не возможно описать словами, но девушка не могла двинуться с места. Она попыталась представить, что там происходит, и эти фантазии как-то неприятно обжигали ее.
— Эй вы там, совсем оборзели! — кто-то ударил о кабинку мыском сапога.
Незнакомая пьяная леди с черными накрашенными глазами и фиолетовыми от вина губами плавно подплыла к Кристи и улыбнулась.
— Ты что ль последняя? — спросила она и потом, подняв гневно бровь, опять пнула дверь туалета.
— Давайте заканчивайте! Нам тоже хочется!
И ей ответили смешком.
Кристи словно очнулась и поскорее выбежала из туалетной комнаты. Было обидно до ужаса за Адама.
«Такой классный парень, и что он нашел в ее подруге? Наверняка, та разобьет ему сердце, и он будет страдать, глупенький мальчик».
Кристина направилась к столику, где скучал в одиночестве Адам. Он даже обрадовался, завидев ее, поинтересовался на счет Леночки, как он ее всегда называл.
— Адам, а меня все-таки заинтересовала твоя профессия. Мне кажется это как-то…
— Нелепо? — улыбнулся Адам и бережно взял ее ладонь, конечно по дружески, но сердце Кристи заколотилось.
Она чуточку подвинулась к нему, ее волосы случайно коснулись его лица. И тут, как девушка потом вспоминала, и произошло самое ужасное, то, чего не должно было произойти никогда, но это грянуло, как гром посреди ясного неба. Адам, по-прежнему сжимавший ее руку, четко произнес:
— Кристина, не надо, ты не в моем вкусе.
Это было в первый раз, когда он перешел на ты, но в тот момент Кристина не смогла даже переварить смысл сказанных им слов. Она побледнела, глубоко оскорбленная и даже не успевшая одернуть руку, потом вскочила и побежала к выходу. На глазах ее были слезы.
Когда она пришла домой, сил хватило, чтобы поменять воду в миске для Мурки, раздеться и плюхнуться в постель. Последнее о чем она подумала, так это о том, что она так и не позвонила маме, о том, что надо было бы смыть косметику перед сном.
Ей снова снился старый дом, заросли черемухи рядом с прудом.
«Она сидит на берегу пруда и ловит рыбу. Рядом сидит ее родной отец, тогда еще не было отчима и не было всего того, что было… Она пацанкой насаживает червяка на крючок, и тот извивается. Чем активней он движется, тем лучше для клева. И вот поплавок уходит под воду, она подсекает. Бамбуковая удочка трещит и вот-вот сломается от тяжести. Она вытаскивает из воды добычу, сначала ей кажется, что это карась килограмма на три, она просит отца помочь, но тот сидит молча и смотрит на все это с какой-то дурацкой ухмылкой.
— Папа, папа…
Но что то-то не так. Вместо рыбы на крючке болтается мокрая и задрипанная Мурка. Она мяукает, дергается на леске, раскачиваясь из стороны в сторону как маятник, а червяк по-прежнему извивается, зажатый в кошачьих зубах. Кристи растерянна, она не знает что делать? И разве кошек едят?»
На следующее утро она почувствовала, как заболевает, в горле першило. К вечеру позвонил Адам.
«Видимо, Ленка дала мой телефон. Ну подруга!»
Парень извинялся за вчерашнее, сказал, что был пьян и вообще был последним дураком, и чтобы она не сильно сердилась. Кристина молча выслушала его и сиплым голосом попросила больше не беспокоить, и вдруг, не ожидая от себя такой прыти, послала его открытым текстом прямо по телефону. Ее всю трясло.
МАГДАЛИНА
«Я даже не знаю с чего начать. В голове сумбур и беспорядок. Почему случается так, что одни люди могут быть счастливы или хотя бы жить нормально, а у некоторых может быть все наперекосяк? Это несправедливо, несправедливо то, что ты никому не делаешь плохого, а судьба постоянно пытается тебя в чем-то упрекнуть. И задаешься вопросом: За что? Почему? Почему ты не можешь просыпаться каждое утро с улыбкой на лице? Почему за самые хорошие моменты в своей жизни ты платишь двойной платой… Знаешь, не так просто сразу обо всем рассказать… Да и воспоминания приносят острую боль… Напишу вот лучше страничку из моего дневника… Сердце… Оно не каменное… Нет! Почему? Почему сердце не высечено из камня, не вылито из стали или, по крайней мере, не выжжено из глины…? Тогда бы…, тогда все было бы по другому… Тогда бы мое сердце не подчинялось тебе. Оно бы издевалось над твоими издевательскими поступками, насмехалось бы над твоими насмешками… Оно бы не ныло по ночам, не выло бы на звезды. Оно бы не встречало рассветы, разрываясь от боли. Оно бы тебя не любило… Что может быть хуже, чем пустота в сердце и боль на сердце? Хуже этого, когда между болью и пустотой осталась прослойка из плоти и крови… Это когда сердце все еще живо, когда оно бьется, и я понимаю, что бьется оно в такт твоему… (Но тебе безразлично!!!) Это когда виски пульсируют от его ударов и отдают громом в уши. Я не сплю, потому что сердце стучит…».
Рита в откровенно вызывающем наряде «ночной бабочки» неторопливо шла по мокрой улице и пыталась заставить себя сосредоточиться. Ветер неистово дул ей в спину, какими-то порывами трепал ее волосы и словно подталкивал в пропасть. И какая-то колючая ветка больно хлестнула ее по ляжке. На новых чулках появилась зацепка, немного попортив товарный вид женщины. И, чтобы как-то снять волнение, она достала из сумочки губную помаду и зеркальце и стала красить губы. Но зеркальце вдруг выпало из ее рук и разбилось на глазах у охранника кафе. Рита выругалась и, тут же бросив на него взгляд показного пофигизма, подумала, что неплохо бы перекусить.
После дождя у входа в летнее кафе образовалась большая лужа. Женщина присела у края воды и подкрасила губы, глядя на свое мутное с плавающими окурками отражение. Затем она выбрала свободный столик и опытным взглядом вычислила потенциальных клиентов.
«Да, денег у них не так много, если сидят в таком болоте, лягушата хреновы. Наверно, командировочные».
Официант недоверчиво посмотрел на нее, но все же принял заказ.
Когда принесли водку с тоником, Рита томно вздохнула, и один из людей в черном костюме обратил на нее внимание. Ему было около тридцати лет, пожалуй, самый молодой и симпатичный из компании. Мужчина прошептал что-то губами, глядя в ее сторону, и улыбнулся. Рита удивленно пожала плечами и стала эротично посасывать трубочку. Это был ее конек, который всегда действовал безотказно, но мужчину отвлекли его коллеги. Особенно ей не понравился один старичок, все время бубнивший что-то смешное, потому что остальные внимательно слушали, а потом дружно смеялись.
«Этот уж точно извращенец старый, и жадный до чертиков», — Рита еще раз вздохнула.
Наконец, желанный мужчина встал из-за столика, извинившись перед друзьями, и молча подсел к ней. Она попыталась прикинуть, сколько с него можно будет содрать, надеясь про себя, что всё обойдётся привычной уже для нее партией в два-три смычка или в худшем случае минетом.
— Привет, Магдалина. Как я рад, что нашел тебя здесь… — прошептал мужчина.
Проститутка хотела спросить о чем-нибудь отвлеченном, например, почему тот шепчет, что отмечают и еще что-то, но ей вдруг стало обидно. Эти добрые красивые глаза с поволокой и пугающей глубиной смотрели на нее не как на свободную, скучающую сегодня вечером женщину, а как на секундное мясо для удовлетворения своих потребностей.
Компания «командировочных» о чем-то вздорила между собой, потом старичок ударил по столу кулаком и гневно позвал официанта, и подсевший к Рите мужчина с какой-то опаской обернулся на него.
— Тысяча и деньги вперед! — злобно сказала Рита и сверкнула глазами.
— А почему не две?
— Сегодня я без сутенера, — как-то многообещающе ответила она.
В ответ клиент засмеялся так громко, что вся компания вдруг оглянулась в их сторону, и Рите стало почему- то неловко. Один только старичок что-то бубнил про себя и давал знаки официанту.
— У меня только один доллар, — и клиент весело подмигнул проститутке и протянул мятую бумажку.
Рита с удивлением для себя взяла деньги и стала разглядывать их. Может, она обозналась и не заметила дядюшку Франклина с двумя нулями?
— Что ты суешь? Я не такая дура, как ты думаешь… — гордо возразила она и вернула деньги нахалу.
Тот как будто даже удивился.
— Смешная ты, Магдалина! Не так уж и мало — один доллар. Люди в Африке за него целый месяц умирают…
— Вот и езжай в свою Африку! Отвали, нищеброд.
— Ай-ай-ай. Как нехорошо ты разговариваешь… Конечно, встречу со мной ты представляла совсем по-другому…
Она гневно посмотрела на него.
— А кто ты такой, черт тебя возьми!? Я что-то не помню, чтобы мы договаривались о встрече…
— Ругаешься… Эта вся скверна идет из тебя, точно из лопнувшего гнойника. Ты очень расстраиваешь свою маму. Сейчас она смотрит на тебя с небес и плачет.
Проститутка уже пожалела, что отважилась выйти на охоту без сутенера. Беседа с несостоятельным клиентом переходила всякие грани.
«Кто он такой, черт его побрал, чтобы обсуждать мою мать?»
— Твоя мама — хорошая женщина. Когда у нее появилась раковая опухоль, она пошла в церковь и молилась, но не за себя, а за то, чтобы ее дочь жила счастливо.
Рита вздрогнула. Похоже, этот нахал навел справки и что-то узнал о ней.
— Откуда ты все это знаешь? Кажется, я догадываюсь… Тебя послал Наймонд? Зачем? Чтобы опять издеваться надо мной?
— Нет, меня не посылал Наймонд, — улыбнулся он загадочно. — Хотя он, действительно, просил за тебя, но я предпочел встретиться с тобой без каких-то условий. Ты разве не узнала меня? Недавно я стал Богом, Магдалина. Ты не веришь мне?
Проститутка покачала головой и посмотрела на того, который претендовал на роль Бога, как на сумасшедшего. Такие ей еще не попадались.
— Тебе, наверно, нужны фокусы? Ну, скажи, чего ты хочешь, я исполню.
— Как же Вы мне, фокусники, все надоели… — взмолилась вдруг Рита, чуть ли не рыча. — Оторви тому мерзкому старичку голову, Копперфильд хренов!
Человек, назвавший себя Богом, обернулся. Старичок продолжал доказывать с пеной у рта озадаченной официантке, что в кувшине было триста грамм водки, а не пятьсот, как положено, что он до последнего молчал, что водка паленая, но липовый счет вывел его из себя. Он почти истерил, говоря на повышенных тонах, размахивал руками, стучал по столу кулаком и требовал к себе администратора. Остальные участники компании только поддакивали ему.
— И все? — спросили ее.
— И все… — усмехнулась она.
— Хорошо, как скажешь… — и клиент с одним долларом вернулся за свой столик.
Он подошел к старичку сзади, и пока тот что-то доказывал, подмигнул изумленной Рите. «Мол, дескать, ты сама этого хотела… Смотри, что сейчас будет». Затем самонадеянный нахал вдруг сделал ловкий болевой захват локтями тонкой шеи скандалившего и сжал их с тройным усилием. Какие-то доли секунды старичок дергался в этих адских тисках, и вдруг его тощее тело рухнуло на пол, а целый фонтан крови от порванных артерий ударил в потолок. Все вдруг радостно зааплодировали и запрыгали, подставляя ладони этим брызгам, точно геологи, пробурившие пробную скважину нефти. Рита чуть не подавилась тоником, закашляла, чувствуя подступающую тошноту в горле, а ее несостоявшийся клиент уже нес за бороду оторванную от тела голову старика. Она неожиданно вскочила и побежала в туалетную комнату.
Обшарпанные тесные стены душили ее. Обнимая треснувший унитаз, Рита задыхалась не от удушья хлорки и резкого запаха мочи, а того внезапного осознания, что она натворила за последние полгода, когда ушел муж. Потом ей чудовищно захотелось выбежать на улицу и броситься в ту большую лужу на выходе и отмыться от всей этой мерзкой грязи, которая, казалось, срослась с ее телом. Пусть все смотрят и показывают пальцем на нее, но у нее был шанс, и это было настоящим счастьем.
Она побежала, оттолкнув мужчину с зажатым в кулаке долларом, который все еще улыбался ей.
— Осторожно, не утони! — крикнул он вслед, и она показала ему средний палец.
В зале уже был администратор, и старичок, с невредимой головой высказывал ему претензии, упоминая какие-то связи в ФСБ, Генеральной прокуратуре и даже в Администрации президента. И хотя ему уже шли на уступки, счет закрывали за счет заведения, один усатый товарищ из шумной компании с серьезным видом почему-то все записывал на диктофон в телефоне.
На улице было зябко. Шумную компанию забрало подъехавшее к кафе такси. Рита вступила по подвижным доскам, переброшенным через лужу, и почувствовала, что кто-то смотрит на нее. За столиком остался допивать водку мужчина в черном костюме. Он делал ей знаки внимания и подзывал выпить на брудершафт. Женщина зачерпнула рукой мутную воду из лужи и умылась.
Ужасно хотелось есть, к тому же выпитый перед этим джин-тоник щекотал пустой желудок. Но все это были такие мелочи, потому что на душе Риты стало спокойно.
В ГОРОДЕ N
— Лечу в никуда, и небо в глаза,
И верю в слова, любовь навсегда.
— Навсегда!
Он все еще чувствовал внутреннюю дрожь от воспоминания приземления, когда официант принес две кружки разливного «Туборга», и, пригубив одну из них, смотрел в окно с видом человека, который чудом миновал опасность и наслаждается каждым мгновением своей жизни. Обзор закрывала крона одинокого деревца, и со второго этажа, где сидел мужчина, был виден только обрывок центральной улицы. Это деревце казалось каким-то прискорбным и больным, с каким-то упорным титаническим трудом пробивалось оно из-под тротуарной плитки своим кривоватым тельцем, уже без листьев, с редкими гроздями продолговатых семян. Сквозь черные гибкие ветки видно было, как лениво и бестолково по трамвайным рельсам проезжали ночные такси. Город, казалось, погружался в вечный сон, агонизировал, и лишь в этом кафе еще теплилась жизнь. На улице было сухо и безлюдно, совсем не так как в слякотной Москве.
После полуторачасового кружения в зоне ожидания самолет пошел на посадку и, пробив густой, белый, напоминающий молоко туман, соприкоснулся с землей в беглом, скользящем, равнодушном и одновременно долгожданном поцелуе. Это соприкосновение Адам ощутил всем своим телом, каждой своей косточкой и слезинкой, и, очнувшись от забытья и тяжести беспокойных дум о разводе, открыл глаза даже с неким удивлением.
— Нет, я не умер, — пришла тогда мысль, и мужчина отстегнул ремни безопасности, а самолет все еще в движении медленно подъезжал к зданию местного аэровокзала, вальяжно покачиваясь замутненными крыльями.
За ближайшим столиком сидели две пары. Молодые люди были в строгих, классических костюмах поверх обтягивающих кашемировых кардиганов, с черными аккуратно подстриженными бородками, а за их горячей развязностью, зачастую сопряженной с пренебрежением к окружающим, за активной жестикуляцией и говорливостью на повышенных тонах угадывался кавказский колорит. Это были то ли азербайджанцы, то ли дагестанцы, с лихими ворованными деньгами, чувствующие себя королями жизни. Сейчас они недовольно что-то высказывали двум своим спутницам. Одна из них, блондинка в откровенно притягательном платье, с яркой помадой на пухлых губах на фоне серого личика, попыталась встать, но парень остановил ее, грубо схватив за руку, и заставил сесть. Увидев, что шум от их столика привлекает внимание других посетителей, он даже не попытался затихнуть, а наоборот, сказав ей что-то пошлое и обидное, громко засмеялся. Его товарищ и вторая спутница засмеялись, причем последняя, тоже блондинка, смеялась только потому, чтобы ее также не унизили, и было в этом ее фальшивом смехе что-то ужасное и невыносимое, заставившее Адама подняться.
Нельзя сказать, что Адам искал в этом городе приключений, нет. Дело было, скорее, в том, что в последнее время что-то было не так в нем, в душе присутствовал какой-то оголенный страх за себя, за страну, за простой народ. И этот страх стал проявляться в нем и сейчас, когда его смелое лицо исказилось в недовольную гримасу, когда он явственно осознал, что все еще боится смерти, но уже не так, как раньше. Что все это пройдет, непременно пройдет, пообдерется в боях и уличных стычках, уляжется после безрассудной пляски на костях тех, кто, по его мнению, был явным зачинщиком этой жуткой несправедливости. Капиталисты, шальные деньги, новое подрастающее поколение самодовольного быдла — все это непременно наталкивалось на его советское воспитание, которое не угасло в нем, не задушилось предприимчивым духом, а, напротив, сформировало, в конце концов, последний бастион борьбы со злом, которое было четко определено им, как неприемлемое, опасное и поэтому обреченное на немедленное уничтожение. Будучи чувствительным и осторожным человеком, он понимал сейчас смерть для себя как некое естественное состояние жизни, и что, в конце концов, какая разница, когда умереть, разница лишь в том, как, и в этом последнем вопросе он видел себя героем, бросившим вызов некому чудищу, иногда даже самоубийцей, но не в том узком понимании этого термина, а в торжественном красивом ореоле мученика и идейного борца за правду и справедливость. Да, из него мог получится отличный революционер, а получался пока не очень хороший киллер.
Адам представил, как подходит к тому столику и просит подонка оставить в покое девушку, как тот вскакивает в своей южной горячности, как начинается потасовка и быстро заканчивается, потому что обычно хватает одного удара, чтобы отключить человека, одного быстрого сильного удара в височную кость, прежде чем тот вытащит нож. Но вдруг зазвучала музыка, и шансонье печальным шершаво-мужицким басом запел незнакомую песню. Живые звуки успокаивающе полились по залу, и Адам, вслушиваясь в слова, снова сел. Парочки тоже притихли, подозвали официанта и что-то заказывали, выясняя подробности приготовления. Он также заказал еще сырные палочки и теперь налегал на них, запивая прохладным пивом, довольный тем, что голод, наконец, отступает.
Сытость мешала ему в этой скрытой борьбе.
«Разве можно идти на сытый желудок на дело: взрывать какого-то зажравшегося чиновника-коррупционера или штурмовать приемную ФСБ только за то, что оно служит теперь интересам олигархата вместо интересов народа? В конце концов, каждый выбирает свою дорогу, и если эта дурочка с этими уродами, значит, виновата сама», — думал он, глядя как обидевшаяся девушка наиграно присела на колени своего бородатого дикаря.
«Как важно действующей власти, чтобы удержаться на плаву, не допускать голода в желудках таких парней, как я…» — пронеслась снова мысль.
Шансонье, плотный мужчина с лысым черепом в голубых джинсах и бордовой рубашке пел душещипательно, рвал глотку старательно. Он был весь укутан клубами табачного дыма, смотрел в пустоту, и, казалось, совсем не замечал бросаемых в его сторону любопытных взглядов посетителей. Уж как-то внезапно появился этот певец, как-то непринужденно.
Чужая осень в сумраке ночном,
И незнакомый запустелый город
Опавшею листвою шепчет о былом
И мокрым снегом заметает ворот.
Иду в плену. Наверно, второй час
И слишком поздно номер набираю.
Ночной звонок соединяет нас
И с затаенным сердцем замираю.
Привет, родная, да я знаю, ночь,
Но на душе тоскливо и так скверно.
Нет, я не пьян… Как наша дочь?
Ты не одна сейчас, наверно…
Чужая осень в сумраке ночном,
И незнакомый запустелый город
Опавшею листвою шепчет о былом
И мокрым снегом заметает ворот.
Припев.
Первый снег, словно слезы любви
По щекам земли…
Первый снег растает,
Бог один лишь знает,
Что нас ждет впереди…
Песня закончилась хриплым кашлем шансонье. Официант заботливо поднес певцу стакан воды, но тот лишь отмахнулся рукой и скрылся в уборной, подавляя свой болезненный кашель.
«Это п..ц, парень, — подумал грустно Адам. — Современная медицина вряд ли поможет. Скоро тебя закопают под землю».
Затишье, появившееся после окончания песни, сразу заполнили редкие аплодисменты, щебетание гостей и скрежет их ножей о тарелки, хрустальный звон чокавшихся бокалов. Адам прислушался. С первого этажа слышались звуки работающего телевизора. Кажется, шла юмористическая передача «Камеди Клаб», так популярная в этом чужом южном городке. Адам пригубил вторую кружку пива и беспокойно посмотрел на часы. Уже было поздно, но он все же надеялся, что она придет. Вспомнилась СМС — переписка с Ольгой.
— Мне больно, я не могу заснуть, хотя ужасно хочу спать.
— Хочешь, встретимся, поговорим, об этом никто на работе не узнает?
Ольга сняла тяжелое каракулевое пальто черного цвета и положила на подоконник рядом с диковинным фикусом. На ней оказалось красное платье с открытым вырезом. Адам посмотрел на белизну ее большой заметно поднимающейся и опускающейся груди от частого дыхания после поспешного подъема по лестнице, на недорогое, но красивое янтарное ожерелье, возможно, семейная реликвия, переходящее от бабушки к матери и от матери к дочери, и про себя подумал, что Ольга постаралась произвести на него впечатление и прекрасно подготовилась к встрече. Он был уверен, что у этой девушки никогда не было нормального мужчины, да и какие нормальные мужчины могут быть в этом гадюшнике? Он с интересом следил, как ее одинокий умный взгляд отдавал оттенком уставшего поиска понимания и взаимной открытости. Это внутреннее доверие между ними родилось сразу, при первых минутах, когда Ольга еще только-только рассаживалась за столиком, обнажая перед мужчиной свою застойную женственность, и это доверие уже не отпускало ни на минуту их обоих, усиливалось, врастало в их израненные души, переходило интимные границы. Ее симпатичное лицо, временами очень красивое в этом таинственном полумраке, с армянскими чертами и черными, как уголь, большими восточными глазами, светилось той уверенностью женщины, которая пришла покорять мужчину своей мечты.
— Почему ты пришла? — спросил Адам, заранее зная ответ.
Он, заметив, как ее глаза блестят манящим светом, отвел свой грустный взгляд в сторону, на окно, где колыхалось на ветру скрюченное деревце. Адам ждал звонка Лауры, а жена не звонила. От этого тоска подступала к горлу и начинала душить костлявыми пальцами ростки надежды на новую жизнь, где ему будет, что терять, и он будет бояться смерти. Прошло так мало времени с тех пор, как он застал свою жену дома с любовником, как он уезжал, поцеловав спящую дочь, обняв жену, которая плакала и говорила, что любит его, но не знает, что делать, и он говорил тоже нечто похожее, но уезжал прочь. Это не было бегством. Просто теперь он понимал, что, к сожалению, не относится к людям, которые могут сказать, что их дом — их крепость. Адам уезжал, потому что был чужим в своем родном доме, в доме, где было все самое святое, неприкасаемое никем, ничем. Он чувствовал себя лишним и ненужным, как старый чемодан без ручки, выбросить который жалко, но надо обязательно, потому что чемодан этот пылится на самом видном месте, в самом близком сердечке. В этом замкнутом круге непонятных, порою безжалостных отношений с Лаурой, в круге, который разорвать было невозможно, как бы не убивали они любовь друг в друге, он спешно собирал вещи. Да и не было никаких вещей. Все, что он заработал за десять лет, одним росчерком пера теперь он оставлял жене и, главное, своей единственной дочери, и уже без твердой почвы под ногами заглянул в шкаф, но там не было его рубашек, а была одежда незнакомая, враждебная, одежда чужого мужчины. Даже в самом кошмарном сне он не мог предположить, что это произойдет с ним, и, когда он увидел наглаженные рубашки, висящие на вешалке в ванной комнате над стиральной машиной, он вдруг обрадовался, протянул руку, чтобы забрать их, но Лаура сказала, что рубашки не его. «А где мои?» — спросил он тогда, кажется, не понимая до конца, что происходит. Жена ушла вглубь комнаты, долго искала и принесла помятые скомканные рубашки. «Это твои…» — сказала робко она. Как странно, что он не взорвался… Напротив, он поцеловал ее бережно на прощание, бросил с сожалением взгляд на обручальное кольцо на полке, щелкнул по носу свою притихшую собаку, неловко улыбнулся и вышел за порог.
— Ты сегодня был какой-то не такой, и у тебя не было обручального кольца на безымянном пальце. Я это неожиданно поняла сегодня вечером после работы, когда сидела на лекции.
Мужчина печально посмотрел на свою руку, на вдавленную полосу вокруг безымянного пальца, тяжело вздохнул, и поднес кружку к губам.
— Давай выпьем за эту встречу. Я очень рад, что ты пришла, Оля.
Они не чокнулись. Девушка поняла, что Адаму трудно говорить о своих семейных проблемах и перевела разговор о ночных заведениях, о каком-то клубе, который сейчас закрыли и сделали вместо него магазин детских игрушек. Мужчина слушал ее и не слушал. Ему вдруг вспомнился сон, который он видел накануне. На берегу моря сидела Лаура с дочкой. Он видел их издалека, смутно различал их очертания и удивлялся не оттого, что видит свою семью в столь странном и прекрасном месте. Он дивился той неестественной лазурности водной глади, веющей таинственным волшебством и добрым спокойствием. Лаура держала дочь на руках. Они не замечали Адама, а были поглощены красотой и бескрайностью моря, и он сам, казалось, был заворожен этим видением.
Оля приветливо улыбнулась и предложила ему сигарету. Она чиркнула зажигалкой, Адам склонился, чтобы прикурить, и ее рука коснулась его руки. Мужчина отметил про себя нежность прикосновения. Глубоко затянувшись, он откинулся на спинку стула и внимательно посмотрел на свою спутницу.
— Почему ты не замужем? — спросил он, выпуская дым через нос.
— Подруги говорят, что я умная и это пугает мужчин. У меня был молодой человек, мы жили с ним почти четыре года, но потом… — девушка запнулась, собралась с мыслью, словно припоминала что-то грустное.
— И где сейчас твой мальчик? — с любопытством спросил Адам.
— У меня в семье, говорят, не без урода. Он живет у моей бабушки с моей младшей сестрой. Никогда не ожидала, что она сделает мне такую гадость. Это та, которую я нянчила, та, которую носила на руках. Я подозреваю, что он встречался со мной и моей сестрой даже одновременно. Мне так обидно. Я до сих пор с ней не разговариваю и не могу простить.
— Простишь… — задумался мужчина, разглядывая ее открытое декольте.
Оля не могла догадаться, что сидящий перед ней мужчина, которому она сейчас доверялась все больше и больше, также, а, может, еще более циничнее, где-то там, в Москве, крутил одновременно роман с двумя сестрами, которые слабо привлекали его, как женщины, но сама аморальная ситуация и, особенно, девственность младшей сестры, которую та в последствии все же подарила ему, всегда возбуждали в нем сознание собственной значимости. Адам вспоминал тот случай с горьким сожалением, понимая, что был неправ, вспомнил, как похожи были две сестры, эти русо-пепельные волосы, их угловатая форма грудей с темными сосками, приятная нежность молодой кожи, округлость узких, почти мальчишеских бедер, даже поведение, голос — все указывало на родственную идентичность… Разве что души… Но тогда его не интересовали души, и особенно их страдания. Он был жесток, но честен. В отличие от рассказа Оли, он никого не обманывал, и они знали все и молчаливо терпели, ненавидя друг друга…
— Ты любишь свою сестру и простишь, я знаю, — повторился он и заказал еще пару кружек пива. — Главное, пройдет время, у тебя наладится личная жизнь, и ты еще скажешь ей спасибо за то, что разрыв с твоим молодым человеком произошел именно тогда, а не тогда, когда могло быть слишком поздно и больно.
— Я лев по гороскопу, — не согласилась Оля, — а львы не прощают! Такие мы. Можем забыть, а при первой же возможности отомстим. Из-за этой дуры умер мой папа. Когда он узнал, что произошло, его схватил третий и последний удар. Папа мне недавно приснился и спрашивал, почему нет фотографии на памятнике, а я ему объясняла, что еще год не прошел и земля должна просесть, а его почему-то это огорчало.
— Видно, у тебя была сильная связь с отцом.
— Да, очень.
— Я верю, что у таких девушек, как ты, отцы, когда умирают, становятся ангелами-хранителями и помогают своим дочерям на протяжении всей их жизни.
«Я тоже, когда умру, буду все время с дочерью и оберегать ее от опасностей», — отметил он про себя, и его глаза вдруг заслезились то ли от едкого дыма, то ли от предвестия слез.
— Да, очень похоже, — задумалась Оля. — Меня недавно ограбили, ударили по голове тяжелым предметом, а когда очнулась, то не было золотых украшений. Я пришла домой, реву, по голове кровь течет, мама в обморок, вызвали милицию, а милиционер нас успокаивает, что чего, мол, плачешь… Я говорю: «Жалко сережки, кольца, мобильный, блин», а он: «Дура, радуйся, что жива осталась! Тебе повезло, а остальное все ерунда», а потом мой мобильный в Чечне засекли.
Адам проникся к ней, к ее простоте и одновременно сложности. Это противоречивость напомнила ему себя, его крайности, и вдруг он спросил про Бога.
— Мне интересно, каким ты представляешь Его?
Девушка совсем не удивилась вопросу. Она потушила сигарету о пепельницу и, когда проходящий мимо официант заменил пепельницу на новую, поблагодарила его кивком головы. Официант ушел равнодушным, но Адам чувствовал, что, несмотря на свою природную зависть, свойственную всем халдеям, этот неприметный человек в душе нес теплоту клиента и очень надеялся, что когда-нибудь сам будет так же сидеть с прекрасной девушкой и разговаривать о каких-то незначительных вещах, говорить о неглавном и тайно поглощать мысленно взглядом ее соблазнительное тело, представлять ее интимные особенности, улавливать запахи и предаваться эротическим фантазиям еще до того, как ему удастся затащить ее в постель. О, Боже! Как он надеялся выкарабкаться из этой нищеты провинциального официанта, из затянувшейся убогости и несправедливости, а впрочем, он был все равно по-своему счастлив. Дома его ждала, возможно, жена, или родители, а у этого одинокого москаля не было безымянного кольца на правой руке, не было, судя по всему, и друзей, ничего, хотя, впрочем, он никому и никогда не верил.
— Мне представляется мужчина за сорок, — промолвила Оля. — У него длинные каштановые волосы до плеч. Его нельзя назвать красивым и сексуальным, но у него добрый взгляд, он все понимает, и это очень сильно притягивает. Он похож на Христа, только старше и мужественней и гораздо сильнее.
— Завидую твоему образу… — признался он.
— А ты каким представляешь Бога?
Мужчина вздрогнул. Стоило ли делиться с ней своими представлениями, но не отвечать было невежливо, тем более эта девушка перлась через весь город в желании просто по-человечески помочь ему и, наверно, не думала о последствиях. Опять вышел шансонье, красный, как рак, видимо с большим трудом преодолевший приступ удушающего кашля. Кто-то из особенно пьяных гостей стал хлопать в ладоши. Снова зазвучала музыка.
— Я на минутку, — и Ольга встала и пошла в уборную, а Адам, с какой-то обреченной жадностью допивая вторую кружку, уже кликал официанта.
Через некоторое время они продолжили разговор.
— Я вижу мальчика лет семи, с золотыми кудрями. Он смотрит на меня своими ясными голубыми глазами, взглядом невинного ребенка, показывает пальцем и смеется каким-то злым нездоровым смехом.
— Почему он смеется? — испугалась Ольга.
Она взяла его красивую, нравившуюся ей ладонь и стала нежно гладить ее.
— Он смеется над двумя вещами: над значимостью моих сиюминутных проблем и пошлостью прошлых грехов, — увлекался Адам.
— Какой-то страшный образ. А что он говорит?
— Ничего. Он все время смеется и плачет…
— Плачет?
— Да, его смех порождает слезы, и слезы текут по его румяным щекам. Ему жаль меня, он любит меня и понимает мою боль, чувствует мои страдания намного лучше и острее, чем я сам, потому что понимает, за что все это мне, знает коварный ребенок правду, которую не дано познать мне. И смех и плач так заразителен, что я, когда представляю его образ, тоже начинаю плакать и смеяться, и становится страшно… Да, да. Страшно. — Адам вдруг почувствовал, что его страх передается и слушавшей его собеседнице. — Как сейчас боишься ты… — сказал он, глядя ей в глаза. — Давай не будем о грустном. Давай выпьем за то, чтобы мы были счастливы! За счастье!
На этот раз они чокнулись. Шансонье, извинившись перед зрителями, так и не выступил.
— Она тебя не любит. Ты наивно веришь, что можно все вернуть, вспоминаешь только хорошее. Представь, ты вдруг возвращаешься к ней и что? В тебе живет обида, и будет жить вечно, ты лев, как и я, ты не простил ее, а только забыл измену. Поставь точку и живи новой жизнью. Пусть она пожалеет, что поступила так, и никакое раскаяние не спасет ваш расколотый мир. Не сожалей, ты гордый и сильный.
— Жестокий… — добавил он с каким-то садистским наслаждением.
— Жестокий? Ты так говоришь, как будто и вправду жестокий, — не поверила Оля.
— У меня была кошка. Я украл ее у смерти лишайным помойным котенком с переломанной лапой и мяукающим от холода и голода. Я назвал ее Нисси. Мы жили под одной крышей, помню, она воровала макароны и радостно бегала, когда я приходил с работы домой. Я любил ее, и не было ближе мне друга, чем этот пушистый вредный комочек. Нисси принесла мне счастье. Я потом случайно узнал одно старо-английское поверье, что если мужчина заводит себе кошку, то это к счастливой семейной жизни, и так оно и было. А потом я усыпил ее. Усыпил просто так. Я помню, ее мокрые от испуга глаза смотрели на меня, когда я в последний раз достал ее из корзинки перед дверью ветеринара. Ниська все понимала, и этот страх передался мне, я чувствовал, что предаю ее, и было невыносимо. А потом мне вынесли ее в пакете безжизненной серой шапкой, и я отчаянно копал мерзлую землю в лесу под малиной как преступник, оглядываясь по сторонам, и тоже плакал, потому что жестокость моя была вызвана внутренней безропотностью, покорностью судьбе.
— За что ты ее усыпил? Ведь она принесла тебе счастье.
— Меня попросили, и я не стал возражать.
— Попросили? Ты дурак! — вырвалось у Оли.
У нее у самой была кошка, толстая красивая персиянка, будящая ее по утрам, но представить нечто подобное, чтобы она своими руками могла причинить ей вред, было невозможно. Она очень любила животных. Оле очень хотелось показать свой ум. Она знала, что этот человек ценит умных женщин, но в голову ничего не приходило, кроме какого-то философского рассуждения, которое она где-то уже слышала и повторяла его в своей интерпретации, спасительно улыбаясь.
— Животное убивает ради удовлетворения голода, а не ради забавы и чьих-то нелепых просьб. Даже играя с мышкой, кошка тренирует навыки на жертве, а человек убивает ни за что, он низок в своих желаниях, окончательный эгоист.
— Нет, я не эгоист, просто страдаю от этого, — усмехнулся он, вальяжно отмахнув рукой сигаретный дым. — Через страдания и познается истинная соль жизни, вкус которой не сравнится с иллюзиями парникового эффекта…
Алкоголь уже овладевал сознанием. Адам встал из-за столика и, покачиваясь, стал спускаться в уборную, придерживаясь за перила. Девушка наблюдала за ним. За все это время он ни разу не покидал столик, и сейчас она облегченно достала из своей сумочки маленький флакончик. Она оглянулась, никто не следил за ней, все были поглощены собственными разговорами. Затем она подковырнула коготком пробку и выплеснула пару капель в кружку Адама, наблюдая, как кровавые струйки растворяются в обществе пузырьков, закурила. «Это должно подействовать, наверняка», — думала она, убежденная, что менструальная кровь магически подействует и ускорит близость с этим человеком, которую она долгое время желала. Она не была ведьмой, но это таинство, вычитанное где-то или поведанное ей какими-то невежественными бабками на базаре, было для нее, как глоток свежего воздуха в затхлом курятнике родных мест. Так неожиданно появился в ее жизни этот Адам, внеся в ее скучную и однородную жизнь торговца книжного магазинчика на окраине нечто сладкое и губительное. По взгляду он понимал ее, словно прочитал бегло, как одну из глупых книг, которые она продавала. Оля не обиделась, не возмутилась, когда этот мужчина сказал ей нечто внезапное и даже нахальное, но с толикой обжигающей правды, оставившей свой неизгладимый след в ее ищущей своего счастья душе. Она до сих думала над его словами, нагло намекающими ей, что у нее никогда не было достойного мужчины в жизни. Зачем он хотел задеть ее самое болезненное и наболевшее? Почему она промолчала и тем самым согласилась с ним? Потом Адам предложил ей эту работу, на первый взгляд авантюрную, но интересную, и, если бы не его взгляд и не особенная сила убеждения, с которой он подходил к человеку, она бы однозначно отказалась. И даже скорее не возможность заработать и вырваться из того неудобного положения, в котором оказалась ее семья после потери отца, стала основным мотивом согласия на сотрудничество, а та неуловимая надежда, которую показал ей этот человек. И сейчас, когда он собирался покидать ее, говоря, что она боится разочароваться в мужчинах, и он не будет способствовать укреплению этого страха, заставили пойти на крайние меры.
— А это мой самый любимый тост, — сказал он, вернувшись, — за любовь!
Они вышли из ресторана. На улице было уже прохладно. Оля, кутаясь в свое каракулевое пальто, смотрела нерешительно на качающегося Адама. Глаза девушки спрашивали мужчину «что будем делать дальше», но он отводил взгляд.
— Надо вызвать такси, — произнесла девушка, — ты проводишь меня?
— У меня взорвалась газовая колонка, уже второй раз, латунную трубу разорвало в клочья, железкой чуть не перерезало горло. Я почти остановил воду, но она все равно капает. Если хочешь, я провожу тебя, но сначала зайдем ко мне, я проверю все ли в порядке.
— А ты приставать не будешь? — улыбнулась она, разгадывая его хитрость.
Она уже решила переночевать у него. Адам уступил Оле свою кровать, уже застеленную чистым бельем, дал какую-то одну из своих рубашек под ночнушку, а сам обессиленный плюхнулся на софу в другой комнате. Наверно, он спал часа два и проснулся от холода. Балкон в комнате, где спала Оля, был открыт настежь, а она сама накрылась с головой толстым теплым одеялом. Он, шатаясь, с тяжелой от похмелья головой и ощущая неприятный вкус выкуренных сигарет во рту, стал закрывать двери балкона, но они, упрямые, не поддавались и только скрипели. Приходилось ими тихонько хлопать, тем самым нарушая сладкий покой гостьи.
— Оля? — спросил тихо он, глядя на спящую красавицу.
Девушка что-то сонно промычала.
— Можно я лягу рядом? Так холодно, двери не закрываются — продолжил Адам и, видя, как девушка откатывается на вторую половину, уступая ему нагретое место, осторожно прилег рядом.
Вся кровать точно дышала жаром, его руки непроизвольно обняли ее горячее тело сзади и прижали к себе. Девушка сделала вид, что спит и не замечает этого. Его пальцы дотронулись до открытой груди Оли и нащупали твердость ее стоячих сосков. Услышав в ответ ее учащенное дыхание, переходящее в стоны, он словно во сне вошел в нее, удивительно легко, точно она ждала его всю жизнь, и уже наутро, когда они расстались, он также обнял ее на прощание, прижал сзади и также почувствовал, что эта девушка готова впустить его. Потом он еще долго вспоминал ее, задумывался над необычностью проведенной ночи. Удивительно, но они за все время, не смотря на страстную близость, даже не поцеловались, а на утро расставались, словно ничего между ними не было и не должно было быть.
— А было ли это? — думал он, возвращаясь к себе домой, когда проводил ее до утреннего набитого работягами трамвая.
Только когда он вернулся и увидел на полу в спальне разорванные обертки от презервативов, он убедился, что это, чего он боялся и тайно желал, все-таки произошло. Этой ночью тут была Оля. Адам плюхнулся на кровать, еще хранящую ее сладко-возбуждающий запах и заснул в позе эмбриона. Надо было беречь силы и приходить в себя, как можно скорее. Эта девушка не должна была подвести его. Клиент скоро клюнет на крючок ее чар, и дело оставалось за малым. Единственно мучающий его вопрос, который не давал ему спокойно видеть сны, был вопрос количественный. Сколько раз нажимать на курок, один или два раза, и делать ли контрольный выстрел? Адам иногда даже просыпался, хмурился и снова засыпал, очень надеясь, что когда он придет в норму, то примет единственное правильное решение.
— Сказочник, здравствуй. Как ты? Все грустишь? Представляешь, в декабре у нас стали расти грибы: опята, лисички… Это под самый Новый год!
— Потому что тепло в Москве, а у нас тоже жара, Ритонька… почти 10 градусов.
— Сказочник, а сделай так, чтобы пошел снег! Я так скучаю по снегу. Ну, пожалуйста. Я так хочу снега… белого, пушистого… чистого и мягкого…
— А я хочу женщину, не выдуманную, реальную, которая никогда меня не предаст.
— Эх, Сказочник… Не грусти, а то и мне становится грустно. Мне уже два дня снится один и тот же сон. Я иду, а навстречу мне маленький человечек типа карлика, он говорит: «Ты хочешь быть счастливой?» Я отвечаю — да. «Войди туда!» Он указывает рукой на черную дверцу, как вход в самолете, я подхожу, вижу темноту, словно черную штору, протягиваю руку, потом две. Он шепчет: «Войди». Я захожу и оказываюсь в кромешной тьме. Оборачиваюсь, чтобы спросить, что дальше, но никакой двери нет, я пытаюсь что-то сказать, потом крикнуть, но голос тонет в темноте, словно под толщей воды. Я пытаюсь вглядываться, но темнота не дает мне ничего видеть. Вообще. Я понимаю, что лишилась всех органов чувств. Я не вижу, мне ничего не слышно, я не могу ничего попробовать на вкус, здесь ничем не пахнет и здесь нечего осязать. Я трогаю себя руками, вот она я, но вокруг-то ничего, я иду, пытаюсь нащупать руками стену, но ничего нет, я бегу, но пространство безгранично. Может, это коридор? Я бегу в перпендикулярном направлении, но там тоже нет конца, я пытаюсь кричать, плачу, но все это глохнет в немой пустоте. Ужас охватывает меня. И вдруг я понимаю, что единственное, что я могу потрогать, это пол. Трогаю. Он никакой, похож на мертвое оргстекло. Ни холодный и ни теплый, гладкий, но не скользкий. Неужели это НАВСЕГДА?
Первый раз я проснулась в холодном поту на этом месте. Во вторую ночь я посмотрела этот сон в точности до этого места как кинопленку, помню потом, обессилев, я упала на пол, лежала, ничего не чувствуя, и ожидала смерть или сумасшествие… Потом вдруг я подняла голову и увидела светлый проем такой же формы, как тот черный, через который я вошла. Но лучей света не было, мне показалось странным, что свет не проникает во тьму. Я сунула туда руку, потом две, потом вышла на свет. Он не резал мне глаза. Передо мной стоял карлик и улыбался. «Теперь ты счастлива?» — спросил он меня. Я непонимающе молчала. «Счастлива там или счастлива, что вернулась? Ты провела там шесть часов». Где там? «А ты наивно полагаешь, что пространство линейно? Только прошлое, будущее и настоящее? Существуют еще и параллельные миры. Ты была в одном из них! Больше этот сон мне не снился, я несколько дней ходила под впечатлением, а потом рассказала ЕМУ. Он сначала пошутил, что я сумасшедшая, а потом, видя, что я обиделась, прижал меня к себе и сказал, потерпи, малыш, скоро все кончится. Он не отнесся к моему сну серьезно, но просто так такое не приснится, тем более две ночи подряд. А что ты думаешь? И что мне даст то, если я с тобой пересплю, и почему один только раз? Странно…
— Привет, мой милый друг. Как печально все то, о чем ты пишешь. Я, как никто, это понимаю. Ты прав, что думаешь о своем ребенке. Никогда не забывай о ней, дети — это смысл нашей жизни. Постарайся сохранить хорошие отношения с женой ради ребенка. Ты пишешь, что хочешь найти девушку. Знаешь, ты сейчас на том этапе, на котором была я два года назад. Наши мысли и поступки очень похожи. Я тоже сначала испытала боль (когда узнала), потом мне хотелось убить свое тело и, что самое страшное, свою душу, были непонятные знакомые, связи… Потом я поняла, что не могу так больше. Занялась поиском одного хорошего человека, надеялась вновь влюбиться. При каждой новой встрече сердце замирало, я надеялась… но тщетно. Мое сердце оставалось несвободным. А он еще всегда подливал масла в огонь, говоря, что живет с ней ради ребенка, ее не любит, а продолжает страдать без меня. Наверно, если бы он сразу сказал, что разлюбил, мне было бы легче начать другую жизнь, хотя… наверно, у меня к нему та любовь, о которой пишут в книгах. Мне все говорили и говорят, что надо отступиться, а я никак не могу. Верю, что он ко мне вернется. Скажи, а ты любишь свою жену сейчас, даже после того, что она сделала, или уже нет?
— Здравствуй, говорят, время лечит и боль утихает. Но ничего подобного я не чувствую, она мне часто звонит и говорит, что любит, что наша дочь очень сильно страдает, и говорит, что не любит дядю и няню, а любит папу и маму. И для меня моя жена, чтобы не случилось, все еще является самым близким человеком, ради которого я отдам все, что имею. Да, я ее люблю. Но такая любовь очень тяготит меня, я не чувствую свободы, и девушки для меня действительно становятся без лица, потому что в них нет огня, нет того, что есть в ней.
— В Москве я познакомился с одной интересной девушкой полгода назад. Она очень необычна, и мне нравится. Я таких не встречал прежде. Может быть, в следующие выходные я встречусь с ней. Ее зовут Кэти, кажется, она грузинка, или что-то в этом роде, любовница какого-то богатого чудака.
— Видишь, мы с тобой похожи, или, может быть, все так чувствуют, просто из-за видимой гордости не решаются признаться. Если вы друг друга любите, то вы будете вместе, просто надо подумать, что для этого нужно сделать и как. Я много старалась, ношу на пальце его колечко, по-прежнему ревную его к жене и мечтаю о его разводе. А Он все обещает, просит время. Анна тоже знает о том, что мы встречаемся, тоже страдает. Она его, кажется, и правда любит. И ни я, ни она не можем отказаться от своего счастья в пользу другой. Может, он был бы рад, если бы у него было две жены, может, мы нужны ему обе, но… я никогда на это не соглашусь. Хочу быть единственной и навсегда. По-прежнему молю Бога о беременности. Если у меня будет от него ребенок, он будет со мной, я надеюсь… А почему у твоей новой знакомой такое имя? Это понты? Напиши о ней, что в ней такого необычного, что ты таких даже не встречал?
— Кэти… так я ее назвал сам. Она красивая очаровательная девушка, умна не по возрасту. У нее необычная философия, и главное, я не ревную ее к другим мужчинам, это странно. Мы встречались несколько раз в Москве и области. Сама она из обеспеченной интеллигентной семьи, можно сказать, княгиня, но в мужчинах ценит интересность и только потом смотрит на родословную и толщину кошелька. А еще у нее есть пистолет. Ей этот чудак подарил, чтобы она застрелила меня.
Адам вдруг вспомнил, как решился прийти к своей жене, когда он уже жил на съемной квартире, а она делала вид, что пытается разобраться в своих чувствах, и тешила его надеждой, что они скоро начнут все заново. Когда он приехал без предупреждения, то еще долго стоял перед дверью некогда своей квартиры, не решаясь постучать. Он никогда не звонил. Как он понял потом, Лаура только что уложила дочь, заблаговременно отправила любовника гулять с собакой и сама включила воду и легла в ванну. Вода приятно журчала, но сердце ее тревожно сжималось. Наконец, она собралась и набрала мужу на снимаемую им квартиру. На городской никто не подходил, и ей пришлось звонить на мобильный. Это было нежелательно, потому что ее звонки мог проконтролировать ее любовник, имеющий кое-какие связи в органах.
— Здравствуй, мой мальчик! — тихо сказала она, сразу услышав в сухом «Алле» какую-то обреченность. — А ты мне и вправду сегодня приснился…
— Я же обещал… — обронил муж, тяжело вздохнув.
Он все еще не решался постучать в дверь. Отсутствие радостной суеты своей собаки в коридоре огорчало его. Лаура не выдержала этот мучительный вздох и заплакала. Муж слышал, как за дверью наливается вода в ванной, представил жену, благоухающую в пене, и его сердце заныло от боли. Лаура продолжала тихо говорить, почти шептать в телефон, словно боялась, что ее услышат, а может, и вправду боялась, что ее обнаружит любовник, спешно вернувшийся с выгула, и разразится скандал.
— Мы даже занимались с тобой любовью, несмотря на запрет врачей, — еле слышно говорила Лаура. — Я почему-то с каждым днем все больше и больше люблю тебя, все чаще и чаще думаю о тебе. Ты для меня самый близкий и родной. И чем больше я пытаюсь выкинуть тебя из головы, тем глубже ты в моем сердце. Каждый прожитый без тебя день все больше приближает меня к мысли о том, что я без тебя не могу. А еще в этом месяце у меня вообще нет секса. Может, это и прочищает мозги? Ты говорил, что написал стихотворение. Прочтешь?
— Да написал, но я сейчас не помню его наизусть. У меня бумажка где-то. Сейчас достану.
В телефоне возникла тишина, какое-то шуршание. «Наверно, он не один, — подумала Лаура, и ей стало дурно от этой мысли. Она просто не могла переносить мысль о том, что она будет делить своего мужа с какими-то грязными шлюхами. Ими она считала почти всех женщин, с которыми знался ее муж.
Сердце в стакане наполненном кровью
Гаснет и скоро умрет,
Грязная бабка торгует любовью
Целую ночь напролет.
Поезд стучит, напирая вагоном,
Головы рубит с плеча,
И обезглавленный труп на перроне
Ищет в надежде врача,
Мямлит чего-то и ходит кругами,
Насморк внезапно исчез.
И удивленно худыми руками
Трогает вычурный срез.
«Кто же предал меня в полночь, не ты ли?
Дай поцелую в уста!
Вижу себя в братской могиле
По правую руку Христа.
— Это очень кровавое стихотворение. Тебе было, наверно, очень плохо, когда ты это писал. Мне жутковато. Даже не знаю, что и сказать.
Муж что-то ответил, но что, она не совсем уловила. «Наверно, все-таки один», — прошмыгнула облегченно мысль у Лауры.
Она слушала мужа и забывалась. Как она соскучилась по нему, в этот момент она готова была бросить все и поехать к нему за тридевять земель, лишь бы быть рядом, но какое-то чертовское сплетение обстоятельств не давало ей решающего броска, и она покорялась. Она уже заменила в телефонной книге привыкшее «Любимый» на просто «бывший», убрала все его вещи под диван, и даже фотографии заменила на нейтральное: на какие-то цветочки и натюрморты, и в лучшем случае изображения подрастающей дочери. Сейчас она выйдет из ванны, попробует даже заснуть, и скоро придет любовник. Он ляжет на место мужа, прижмется к ней, и на какое-то время она потеряет различие между ними…
— Мне кажется, наша любовь от Бога, и никакие силы не разрушат ее и на за что, — сказал муж. — Она все равно победит, главное не терять достоинства и ничего не бояться. Жизнь настолько короткая и внезапно прекращающаяся, и нам есть, что терять, даже когда кажется, что пути назад нет. Когда я писал то стихотворение, мне было, правда, тяжело. В этом стихотворении есть глубокий смысл, особенно в последнем четверостишии, основанном на Евангелии. Если бы ты сказала мне, что разлюбила меня, мне было бы легче пережить свое поражение и отчужденность, которую я почувствовал тогда. Никто не сможет заменить тебя. Знай, что ты самый светлый человек на земле и то, что ты запуталась, это никак не портит в моих глазах отношение к тебе, и я верю, что все будет хорошо.
— Спасибо, милый, спасибо. Ты прав, я не могу без тебя. Если бы я не чувствовала сейчас себя обязанной Леше, я бы рассталась с ним. Я не знаю, получится ли у меня быть счастливой с тобой, но я точно уверена, что не буду счастливой без тебя. Мне так тяжело, я никому не могу об этом рассказать, все осуждают, а мама твердит: «И с Оуэном у тебя ничего хорошего не получится, и Лешу потеряешь. Одна будешь». Конечно, не надо с тобой об этом говорить, но… самое страшное и так уже произошло. Что может быть хуже того, что уже есть, мы и так уже почти потеряли друг друга. Как приобрести вновь, я не знаю. Но я тебя люблю, люблю, люблю! Мне не хватает тебя. Все остальное — это пустая подмена. Прости меня. Я, правда, не знаю, что нам делать.
Муж молчал, не перебивал ее шепот. Лауре даже на мгновение показалось, что он бросил трубку и ушел. Сколько раз она клялась, что не будет звонить больше Оуэну, тем более документы уже поданы на развод, но какая-то невидимая сила тянула ее к нему. Лауре так не хватало понимания, а муж слушал ее рыдание с очерствелым безразличием, просил, чтобы она перестала плакать, и говорил, что не осуждает ее, что все понимает, но она словно чувствовала, что ничего он не понимает, да и сама она ничего не понимала.
— Как Лиза? — спросил он вдруг, прислушиваясь, как где-то внизу открывается подъездная дверь, слышится дыхание и шарканье по бетону от скользящих лап собаки.
— Спит. С каждым днем она так похожа на тебя, у нее такие густые волосы, а когда я спрашиваю в кого, то говорит «в папу». Она очень скучает, и я скучаю. Очень, очень… — все шептала Лаура, так и не подозревая, что тоскующий по ней муж и разлученный жестокими обстоятельствами отец ее ребенка стоит за дверью, буквально на расстоянии протянутой руки.
— Ну… ладно, а то много наговоришь… дорого. Спокойной ночи, — попробовал он разорвать эту нить, и Лаура услышала короткие гудки.
Это была древняя улица двухэтажных бараков с хлипкими конструкциями часто неправильной формы в трещинах и пробоинах от времени, повидавших многое на своем пути. В царские времена район спешно сколачивали малороссийские переселенцы, которые бежали с Украины от притеснений панов за лучшей долей. Они внесли в общую архитектуру глиняную мазанку и камышовые крыши. В начале 30-х годов прошлого века при Сталине в стране началась мощная индустриализация, и поселок быстро застраивался и заселялся молодыми комсомольскими семьями, и дома стали обноситься красным кирпичом, надстраивались верхние этажи, соединялись проходы, пока окончательно все не слилось в один сплошной муравейник рабочего типа. В годы Великой Отечественной здесь квартировали солдаты Вермахта, за одну ночь согнавшие всех его жителей вместе с детьми на окраину и закопав живыми в овраге. После освобождения это место стали называть Волчьей Ямой, потому что степные волки и бродячие собаки, обезумевшие от голода, повадились приходить сюда и разрывать землю в поисках человеческих костей. Об этом безобразии узнал ЦК. И падальщиков в скором времени перестреляли, а из последнего матерого с проплешинами по бокам самца сделали чучело и подарили краеведческому музею. Волк и поныне пылится там, держа на спине какую-то овцу, и смотрит на школьные экскурсии сквозь стеклянные пуговицы забытой истории. После войны в Волчью Яму переселилась армянская интеллигенция, еще напуганная сталинскими репрессиями. Прибывшие словно надеялись затеряться среди этих развалин, и ни хрущевская оттепель, а затем и сменившая ее благодатная брежневская эпоха не убедила их покинуть эти холодные камни. Только в 90-х одна за другой эти многочисленные, шумные, колоритные семьи стали покидать район, предпочитая торговать петрушкой и лавашами на рынках более крупных и благоустроенных городов. И Волчья Яма стала походить больше на заброшенное кладбище, и жители соседних районов предпочитали обходить ее стороной, справедливо опасаясь заблудиться в ее бесчисленных лабиринтах. И если бы не открытие поблизости нескольких крупных учебных заведений, снесли бы эту улицу бульдозерами, но еще оставшиеся по каким-то неведомым причинам армяне приспособились сдавать эти трущобы студентам из ближайших областей и отговорили мэрию от подобного шага путем установки на собственные средства символичной стелы в память жертвам фашизма. Это было бронзовое изваяние коршуна, терзавшего по замыслу скульптура детскую куклу, так похожую на бронзовую маленькую девочку… К сожалению, памятник до наших дней не сохранился. Охотникам за цветным металлом в 90-е удалось спилить бронзовую композицию и увезти ее в неизвестном направлении. Администрация города, пытаясь скрыть пропажу и, чтобы не волновать общественность, посадила на месте кражи яблоню, но она болела, словно противилась врастать корнями в эту проклятую землю. Это памятное дерево даже было жалко губить местным озорным мальчишкам, и только ветру, петляющему змеей среди зачуханных дворов Волчьей Ямы, удавалось иногда сорвать редкую горсть листвы или отломить ветвь резким порывом.
Сейчас в аномально теплом декабре эта яблоня впервые в своей жизни зацвела. Именно на это чудо наткнулся Адам, идущий по ночному переулку Волчьей Ямы, словно на ощупь. Дворы были очень похожи, и незнакомцу можно было легко запутаться и потеряться. Луна освещала путь, как тусклый испорченный прожектор, и в этом ненадежном сиянии мужчина еще долго с удивлением внюхивался в аромат настоящей весны. Это был хороший доброжелательный знак удачи. Набрав по телефону номер Тиары, мужчина еще раз уточнил адрес и понял, что уже почти пришел. Он нырнул в одну из низких арок, заставившую его даже согнуться и наклонить голову и, пройдя несколько шагов в кромешной темноте, тут реально было царство Аида, он, наконец, оказался между тесными кирпичными кладками. Это был маленький дворик, половину которого занимал старый запорожец с выбитыми стеклами и с живым мхом на крыше и капоте. Вокруг была тишина, лишь изредка слышно было, как звенит где-то трамвай, двигаясь по раздолбанным рельсам в свой последний маршрут.
— Эй… — окликнули его. — Сюда.
И Адам увидел винтовую железную лестницу и девушку в светлом халате, бесшумно спускавшуюся к нему в мягких заячьих тапочках. Под ее халатом ничего не было, Адам был уверен в этом, и когда они страстно поцеловались и девушка повела его наверх, виляя очень широкими бедрами, он убедился в своем предположении. Они поднялись на второй этаж, спугнув парочку ночных летучих мышей, и девушка засмеялась, увидев, что мужчина от неожиданности закрыл лицо руками.
— Никак полнолуние нынче… — сказала Тиара, пропуская своего ночного гостя вперед в свою крошечную конуру с низким и кривым потолком. Свет не включали, где-то горела свеча. Адам повесил куртку на гвоздь, вбитый прямо у входа, разулся и сел на жесткий диван, который никак не отреагировал на вес присевшего, точно был сделан из камня.
— Какой твердый…
— Здесь у меня Шурик спит, — прокомментировала девушка, и, не объясняя, кто такой Шурик, продолжила. — Сейчас я тебя угощу борщом с галушками, сама готовила. Ты, наверно, давно не ел домашнюю пищу, все по ресторанам и кабакам шатаешься…
— Нет, спасибо, Тиара, я сыт. Налей лучше вина.
Девушка улыбнулась и ушла. Адам осмотрелся. Комнатка ему нравилась своей самобытностью. Простая. Легкие занавески на струнах закрывающие окно. На столике маленький аквариум. За ним горит та самая свеча и, кажется, что горит она прямо в воде аквариума, и пугливые гуппешки обходят пламя стороной. На потолке обычная лампочка Ильича. Может, перегорела? На полу затоптанный коврик.
— Ну, у вас тут весна прямо, — мужчина принял чашку с вином, а девушка присела рядом и поджала под себя ноги.
— Да, — Тиара улыбнулась и поднесла точно такую же чашку к своим малиновым губам, — говорят, в рощах грибы растут — мутанты…
— Что-то я у вас тут рощ не наблюдал, одни поля да степи…
— А ты слышал местную легенду по этому поводу? — ласково спросила Тиара и прижалась к мужчине.
Он не удержался, откровенная обнаженность, пробивающаяся сквозь халат Тиары, напомнила ему о неисчерпаемой силе природы. Вся женственность этой зачуханной жизнью девушки была похожа на цветущую яблоню, которую он видел только что по дороге в гости. Его рука скользнула под этот сальный халат, прошлась между расслабленных ног девушки.
— Раньше здесь были непроходимые заросли, — продолжила Тиара. — Но в старину был строгий обычай, что если мужик берет в жены не девку, то обязан либо ее выгнать из дома с позором, либо срубить одно дерево.
Тиара опять улыбнулась, когда Адам нащупал твердь ее возбужденных сосков. Ей нравилось, что этот москаль не ходит вокруг да около, а ясно показывает, зачем пришел к ней. И главное, не боится, один в чужом городе…
— Нехай думают, что хочут. Как вино?
— Крепленное. Сразу по шарам дает, — затуманенным взором взглянул на нее мужчина.
— Нет, что ты! — встрепенулась девушка, — никакого спирта, просто хорошая выдержка.
— Не верю, — дразнящее прошептал он, вальяжно отставил на подлокотник дивана чашку с недопитым вином, и полностью перешел на приставания. Девушка замурлыкала, как кошка, но не отстранялась.
— Не веришь, спроси моего отца! Он сам выращивал виноград и сам делал брагу. Я эту бутылку у него украла. Представляешь, у меня по гороскопу написано, что на этой неделе обнаружатся мои черные дела. Так и есть, звонит вчера папа и смеется, спрашивает, как вино…
— Да, за такие дела тебя надо отшлепать по попке… — и Адам устало прилег на спину. Тиара стала умело расстегивать ему штаны. Мужчина, допивая мелкими глотками вино, словно пытаясь раскусить обман винодела, о чем-то задумался.
— Алле… ты меня слышишь? — засмеялась Тиара, держа эрегированный член в руках, как микрофон… — Алле…
Но вдруг в дверь сильно ударили, кажется ногами. Тиара вскочила, виновато улыбнулась своему московскому гостю и пошла открывать новому. В коридоре послышались мужские голоса. Вскоре в комнату вошли двое мужчин. Старшему было около 35—45, какой-то размытый возраст. Одет он был совсем не по погоде, в белой майке. Адам заметил, как его заплывшее жиром тело обезображено какими-то военными армейскими наколками. Младший был почти мальчишка, но лысоватый, с белесыми усиками, в стильной водолазке, закрывающей ему шею чуть ли не до самого рта, и в рваных непотребных джинсах с грязными коленками, будто он не ходил, а все время ползал.
— Знакомься, это Шурик… — указала на старшего девушка, и Адам пожал его мясистую руку.
По рукопожатию это был типичный работяга, перебивающийся различными заработками и не брезгующий взяться за любую черновую работу.
— А это Андрей, — засмеялась она, представив Адама чужим именем, и больно ущипнула его, немного смущенного таким внезапным вторжением. — Ты, Андрей, на Шурика внимания не обращай. Они тут живут со мной, ремонт делают, помогают. Ребята, мы тут вино домашнее пьем, будете?
Второго парня она не представила, и тот лишь подал свою вялую руку, и Адам ее пожал на автомате.
— Ты нас лучше покорми, а то жрать хотим… — сказал хмуро Шурик на правах хозяина.
Тиара побежала на кухню подогревать борщ. Рабочие, не зная, где приземлиться, расселись на подоконнике, и враждебно разглядывали Адама, занявшего их диван. Тот тоже смотрел на них без явной симпатии, и очевидно, чтобы сгладить некую неловкость, парень в водолазке включил старенький телевизор. Комната озарилась неприятным мерцанием, и это еще больше усугубило состояние присутствующих. Казалось, они сейчас набросятся и будут убивать друг дружку подручными средствами. Сам телевизор стоял на треноге в углу комнаты и стал заметен после включения…
— Кажись, антенна опять того… — заметил парень в водолазке и натянул ворот себе чуть ли не до носа.
— Да выключи ты эту хрень! — выругался Шурик.
— Как хочешь, — парень слез с подоконника, выключил телек и где-то там и остался, присев на что-то и ожидая Тиару. В комнате опять стало темновато, и, если бы не свеча, можно было подумать, что никого вокруг и нет вовсе.
— С работы что ли? — спросил Адам, нарушив молчание.
— Да тебе какая разница? — грубовато ответил Сашка.
«Может, он ревнует к своему дивану, на котором я лежу?» — предположил Адам, но вставать не стал.
— Значит с работы…
— Ну коль знаешь, чего спрашиваешь.
Слава Богу, пришла Тиара и увела пришедших на кухоньку-веранду. Потом она вернулась одна, пока те стучали о дно тарелки ложками и прошептала.
— Скоро пойдем к тебе. Я тебя так просто не отпущу!
— Я тут вспомнил одну сказку, только, хоть убей, конца не помню, — улыбнулся он ей, делая вид, что все нормально. — Один добрый молодец шел по лесу и наткнулся на бревенчатый дворец. Стучит, открывает девица неписаной красоты. Она его накормила, напоила, в баньке попарила, спать уложила, и вдруг они слышат стук копыт, гром гремит. «Это мои братья-разбойники», — испугалась девица и прячет молодца.
Тиара засмеялась.
— Нет. Это сказка не про нас. Я тебя прятать не буду. Теперь ты мой и не отвертишься.
Этой ночью не спалось. Адам с обнаженным торсом налил стакан из пачки томатного сока и поставил его перед собой. Свеча, воткнутая в корку хлеба, весело горела в темноте. Мужчина аккуратно отломил кусочек и положил в рот.
— Принимаю плоть твою, боже… — прошептал он, жуя.
Во рту стало сухо и захотелось пить.
— Принимаю кровь твою… — и Адам жадно отхлебнул из стакана, затем облизал кровавые губы и прокалил, не снимая с шеи, свой нательный крестик над пламенем. На золоте появились черные разводы копоти. Наблюдая за ними, мужчина перекрестился и встал, ощущая, как раскаленный металл больно жжет ему грудь. На столе лежала снайперская винтовка. Мужчина щелкнул затвор. Как и полагалось, пустой. Достал из кармана брюк патрон с золоченым наконечником, заложил его. В этот момент он вспомнил Виталия, водителя из Черных Деревьев. Тогда они сидели в машине и примитивно рассуждали о зле и добре, о жизни и смерти, как закоренелые друзья по пьяной лавочке.
— Знаешь, я понял, что движет прогрессом. Вовсе даже не лень.
— И что же? — напряженно спросил Виталий, очевидно догадываясь о намерении Адама его уничтожить.
— Добро… оно движет нами. Без него все обречено на смерть. Пожалуй, первая обезьяна, вставшая на цыпочки, потянулась за яблоком, чтобы угостить им более слабого сородича.
Виталий засмеялся и причесал себя своей пятерней. Его взъерошенные волосы, усеянные перхотью, всколыхнулись.
— Не смеши меня, Адам. Что ты несешь о добре? Если ты добр, люди про тебя говорят, что ты лох. Будь злым, и люди начнут бояться тебя и пресмыкаться перед тобой. Вот посмотри на меня, я сейчас злой. Посмотри, как я давлю на газ… Одно неверное движение, и наша машина полетит в кювет… — И Виталий злобно сверкнул глазами. Он не боялся Адама и, казалось, совсем не обращал внимания на острый нож, приставленный к его горлу.
— Почему ты не боишься меня? — спросил киллер.
— Я солдат Черных Деревьев, смерть для нас лишь переход в другой мир.
— Другого мира не существует. Тебя обманули, — ухмыльнулся Адам. — Жизнь — это самое дорогое, что у тебя есть, а там впереди только мрак. Я бы на твоем месте подчинился прихоти человека, который собирается перерезать тебе горло.
— По-твоему, я должен остановиться и жалобно заблеять, как ягненок на заклание? Нет уж! Умрем вместе! А еще лучше убери эту штуку, мы можем еще и договорится.
Адам задумался. Пожалуй, этот парень не такой глупый, как кажется. Впервые за всю жизнь он неуверенно резанул по горлу, и с отвращением отвернулся. Кровь хлынула по салону, и водитель инстинктивно оторвал руки от руля, пытаясь закрыть себе рану. Его глаза в испуге выпучились, от недавней ухмылки не осталось и следа. Он вдруг захрипел и сник головой. Машина все еще неслась на скорости, нога мертвеца все еще давила на газ…
Тиара ждала на улице. Он пришел сутулый и какой-то убитый, с недельной щетиной, вдобавок пьяный и с початой бутылкой красного вина. И это с утра, так не похоже на него. А взгляд отрешенный, злой.
— У меня задержка второй день. Интересно можно забеременеть от минета или анального секса? — сказала она, виновато улыбаясь.
Он ничего не ответил и двинулся огромными решительными шагами вперед в тень городского парка. Тиара засеменила за ним, вся какая-то приземистая, на маленьких скрюченных ножках, раскачивая на ходу своими широкими бедрами. Казалось, вся эта виляющая пошлость помогала ей передвигаться по городу. Она ни на секунду не отставала от мужчины, словно была готова подхватить его бренное тяжелое тело в случае внезапного крена.
— Почему ты молчишь? Я тебя ненавижу! Чтобы ты в Гоа сифилис подхватил, чтобы твой самолет взорвался! — закричала она в гневе, и только сейчас поняла, что они стоят под деревьями и целуются. Он сосет ее горький от табака язык. Она даже не успела достать бутылочку, специально хранящуюся в ее сумочке, и запить эту горечь чаем с сахаром.
«Она так и не научилась целоваться», — думает он про себя.
— Ты обещал сказать мне свое настоящее имя! Ты соврал мне, ведь твои родители родом не из Палестины? — как-то наивно требует Тиара.
— У меня есть одно важное правило, которое я никогда не нарушаю. Я говорю свое настоящее имя, когда прощаюсь навсегда. Тебе это надо?
— Тогда лучше не говори, — поникла Тиара. Ей было очень грустно, несмотря на то, что сегодня была пятница и впереди ждали беззаботные выходные. Она уже планировал сходить покататься на каток и в кино на «Остров». Задержка ее сейчас волновала в последнюю очередь, у нее часто такое бывало из-за нарушения цикла.
— Я уезжаю сегодня из Вашего расчудесного города, — сказал он ей вдруг, холодно улыбнувшись. — Если захочешь покончить с собой, лучше утопись, не прыгай с крыши, ужасно некрасивое зрелище.
Тиара широко открыла глаза. Ей не хватало воздуха. Она словно окаменела, а он, воспользовавшись ее оцепенением, просто скрылся за деревьями, и когда она вдруг побежала за ним, то упала, и ее светлое платье испачкалось, колени ободрались в кровь, и сил подняться не было больше. Кто-то из прохожих помогал ей встать, но она ничего не видела перед собой, ничего кроме надменной и холодной улыбки человека, которого она ненавидела всем сердцем и всем сердцем, как она считала, любила, потому что не было ей ближе человека, чем он, и никогда больше не будет.
«Но почему он не сказал свое имя? Значит, еще вернется?» — с надеждой пронеслась где-то мимо глупая мысль, и Тиара утерла слезы.
— Ну, нет! Не дождешься, сукин сын! — возмущалась она, все еще виснув на руках поднимавших ее.
Только сейчас она поняла, что это ее бывшие квартиранты-рабочие, с которыми она недавно только рассчиталась за ремонт веранды.
— Вы что следили за мной? — удивилась она.
— А то… — сказал тонкий в водолазке, отряхивая ее от налипшей грязи.
Толстячок Саша был в той же грязной майке, но на этот раз на нем была накинута ватная телогрейка.
— Ну что, клуша, допрыгалась? — пожалел он девушку. — А я тебе говорил, что не жди ничего от этого парня, кроме проблем. Куда он уезжает?
— Не знаю…
— А кто знает? — завопил усатый.
— Ладно, пойдем, Рябой, — нахмурился Саша, одернув его сурово взглядом. — Оставь ее.
Мужчины быстро скрылись, а на душе у Тиары так было скверно и неприятно. Ей хотелось срочно очиститься, умыться, постирать испачканное грязью платье. Недоуменная девушка по дороге домой даже зашла в магазин и купила на все деньги мыло и шампунь от перхоти.
ЛЕС
Лес черных деревьев — это там, где живут твои страхи, рыцарь.
Темно и стреляют. От слез мокрый лед.
Любовь никогда ни за что не умрет!
Рыцарь стеклянного образа стоял перед лесным озером, околдованный красотой природы и сочинял на ходу стихи. Вдохновение настигло его, как резкий порыв ветра, подхватывало на всех парах, несло за горизонты реальности. Действительно темнело, и мокрый лед походил на остывающий свинец с тлеющей лунно-звездной рябью луж и торчащими местами соломенными стрелами камышей. Воздух был насыщен озоном, словно совсем недавно прошла сильная гроза, и стеклянная голова немного кружилась, от чего стихи получались еще более запутанными. В лесу раздавались одиночные контрольные выстрелы.
«Интересно, на кого охотятся ночью и кто эти охотники?», — подумал рыцарь, все еще не решаясь вступить на лед.
Там на другой стороне лесного озера мелькали непонятные, пугающие тени.
«Все равно надо идти вперед. В конце концов, я всего лишь удачно расплавленный и затем надутый кем-то песок», — собрался с духом рыцарь, вглядываясь в тревожившую его даль.
Первый шаг был самым сложным. Рыцарь даже чуть не оступился, но удержал равновесие, расставив руки в стороны, и продолжил движение. Стеклянные сапоги скользили по прозрачному, угрожающе похрустывающему льду, и рыцарь видел под его толщей бледные примерзшие лица людей, часто с открытыми мертвыми глазами. Некоторые люди были ему знакомы, только трудно было вспомнить, где и когда он встречался с ними прежде. Может, и его будет ждать та же участь, если бездна разверзнется под его ногами.
«По-видимому, все эти люди шли по мокрому от собственных слез льду к Великому Мальчику за надеждой. Я всего лишь повторяю сей путь. Не я первый, и не я последний… Возможно, сейчас их неспокойные души маячат в сумрачной дымке и моя душа также присоединится к ним, — размышлял Рыцарь, хлюпая по ледяным лужам и, кажется, простужаясь.
Он вспомнил одну сказку из детства, про одного смышленого мальчика, который чтобы не заблудиться, разбрасывал за собой хлебные крошки, но потом крошки склевали птички и все пошло не так, как хотелось. Поэтому Рыцарь, когда шагал по озеру, бросал за собой пивные пробки. Благо, в его стеклянном кармане их было предостаточно. Уже пройдя половину пути по скользкому и опасному льду, Рыцарь остановился и прикрыл глаза рукой, так как его внезапно осветили.
— Кто ты? — крикнул Рыцарь, останавливаясь.
— Я разбойник, — ответил свет, а потом с нотой сожаления добавил, — нищий разбойник.
— А разве могут быть разбойники нищими? — удивился Рыцарь.
— Всю жизнь я грабил и убивал, но каждый раз пытался докопаться до сути своих поступков, что однажды увлекся и ограбил и убил себя. Этот лес — последнее пристанище для всех тех, кто пришел к неутешительным выводам.
Рыцарь ожидал подвоха со стороны нищего разбойника, так как тот все время прятал за спиной руки, и поэтому жалел, что не захватил с собой стеклянного топора. С другой стороны топор пришлось бы оставить на берегу, там, откуда он ступил, так как лед был ненадежен, и каждое утяжеление могло привести к трагедии.
— Я давно хотел спросить… — волновался он, все еще никак не могущий разглядеть этот свет получше.
— Спрашивай.
— Что это за лес такой из черных деревьев?
Нищий разбойник засмеялся, и свет взметнулся в темноте, как подброшенный в воздух горшок с углями.
— Этот лес — там живут твои страхи. Желаю удачи! — И свет вдруг опрокинулся в лужу и погас.
— Спасибо, — успел сказать Рыцарь, погружаясь опять в полумрак ночи, и продолжил свой путь.
Временами лед под ногами был такой хрупкий, что приходилось петлять и обходить большие участки, и лес отдалялся. Рыцарь хотел даже пробежаться, но примерзшие лица стали попадаться чаще, и рыцарь понимал, что спешить в таком случае не стоит. К тому же, его ноги что-то задели, и он наклонился и поднял очки с толстыми увеличительными линзами.
«Кто-то, наверно, обронил их по рассеянности», — подумал Рыцарь, почему-то обрадовавшись находке, хотя у него было отличное стеклянное зрение.
Он даже примерил найденные очки и удивился, что стоит уже на другом берегу. Ветки деревьев уже постукивали по его стеклянным доспехам, когда из леса выползло гадское существо с перекошенным обезьяньим лицом и длинными, волнистыми волосами. Туловище было змеевидное, без лап, а крепкий хвост все время изгибался и нервно подергивался. Встреча была явно не из приятных.
— Здравствуй, Рыцарь! Я давно ждала тебя, — сказала химера шипящим голосом и высунула свой змеевидный язык.
— Мы знакомы?… — с опаской ответил Рыцарь и даже захотел снять очки, но потом подумал, что такой поступок могут принять за неприличие.
— Меня зовут, Наташа, — оскалилась химера, обнажая острые клыки. — Поцелуй меня, пожалуйста.
— У меня уже есть Дама живого сердца, — признался Рыцарь.
— Эх, — расстроилось существо. — А я думала, что ты одинок. Тут все одиноки, и даже я…
— Как прошел Новый год, Наташа? — попытался приободрить ее Рыцарь, так как заметил на толстой шее новогоднюю гирлянду.
— Новый год? — словно удивилась она. — Ах да… Как видишь он еще продолжается…
— Я люблю этот праздник. Просыпаешься в каком-то незнакомом месте в тарелке прошлогоднего оливье и вокруг разбросанные мандаринки…
— Ну ты и шутник, Рыцарь… У нас здесь оливье всегда свежий, да и пиво с рыбкой вместо мандаринок.
— А на что ловишь рыбку?
— На хвостик… — и химера щелкнула хвостом, как кнутом.
— И неужели ловится? Ну, это, видимо, совсем шальные рыбки… — как-то не поверил Рыцарь. — Я бы ни за что не попался.
— Не говори так. Просто они кушать хотят очень… А мой хвост выглядит аппетитным, — и существо подвело конец своего хвоста прямо к стеклянному забралу Рыцаря…
— А я предпочитаю ловить без всяких там рыбацких аксессуаров, понимаешь? — вежливо отстранил он эту наживку. — Взял, улыбнулся, похлопал водичку ладошкой, глядь, косяк плывет. Да, непростой косяк, а из золотых рыбок, и все эти рыбки умоляют отпустить…
— И что отпускаешь?
— Да…
— Ну и дурак! — нагрубила химера, уползая куда-то под корягу. — Я бы такую золотую рыбку попробовала на зубок…
— Погоди, куда ты? — и Рыцарь непонимающе попробовал ухватиться за хвост, но вовремя понял, что это может быть чревато.
— Иди, иди, — ворчали где-то из темноты. — И никогда не разговаривай в этом лесу с оборотнями.
И рыцарь обреченно вздохнул и поспешил в глубину леса. Он знал, что золотые рыбки исполняют любые желания, и удивлялся, что до сих пор не попросил их об этом. «Может, я и вправду, дурак? — думал он. — В следующий раз, если поймаю косяк золотых рыбок, пожелаю этой химере красивое женское тело, и чтобы она выбралась из леса».
Чем глубже он уходил в лес, тем на душе становилось спокойнее и даже светлее. Точно светало… Вместо льда под ногами был устлан ковер из еловых иголок и шишек, и совсем было безветренно. Рыцарь прислушался к звукам просыпающегося рассвета. Вовсю щебетали ранние птички, и изредка еще ухали совы. Не зная, куда идти, стеклянный воин заплутал, когда вдруг услышал, как где-то впереди хрустят ветки и кто-то приближается к нему. Он замер, увидев в какой-то накидке сгорбленную от душевных страданий женщину с седыми, спутавшимися волосами и с лыжной палкой в руке вместо посоха.
— Здравствуй, женщина! — поприветствовал он ее первый.
Женщина остановилась, шмыгнула недоверчиво носом и тоже поприветствовала рыцаря, постучав палкой по его доспехам, точно проверяя их на прочность. Рыцарь схватил эту лыжную палку и подтянул к себе, помогая путнице выбраться из зарослей.
— Спасибо, молодой человек, — поблагодарила она его.
— Для Вас любой каприз! — гордо сказал Рыцарь. — Долг всех стеклянных рыцарей помогать женщинам в независимости от их степени красоты, возраста и социального статуса…
Говоря эти давно зазубренные слова, он почему-то почувствовал, что врет. И это было так ужасно осознавать, что он даже хотел придушить эту свидетельницу своего внезапного неутешительного озарения.
«Видимо, в этом лесу спадают маски двуличия», — предположил он и уже протянул свои стеклянные пальцы к ее слабому горлу.
— Вот так всегда… — пожаловалась ему женщина. — Как только встречаю достойного мужчину, он непременно протягивает ко мне руки, чтобы удушить меня.
— Простите, я просто хотел обнять Вас… — стал оправдываться Рыцарь, чувствуя, что опять говорит неправду.
— Да, такие тоже встречаются… — задумалась эта лесная странница. — Они особенно жестоки. Сначала обнимают, даже целуют, а потом все равно душат. Мне приходится защищаться этой лыжной палкой. Но сейчас, как Вы видите, ее кончик надломлен. Так что обнимайте меня скорее… душите…
Рыцарю было неудобно, что его разоблачили раньше времени. Он попробовал исправить положение и станцевал перед женщиной свой коронный стеклянный танец, выражающийся подпрыгиванием на месте и ритмичными звонкими хлопками друг о друга стеклянных ладоней.
— А Вы случайно не видели мою маленькую доченьку? — спросила его единственная зрительница.
Танец совсем не впечатлил ее, а, напротив, казалось, больше расстроил.
— Нет, не видел, — покачал головой Рыцарь, — но если я ее встречу, я обязательно передам, что ее ищет мама. Как Вы ее потеряли?
— Я бродила с ней в лесу, мы собирали грибы. И вдруг стали стрелять! Они стреляли со всех сторон… Это было ужасно, ужасно… Я схватила дочку за ручку и побежала, куда глаза глядят, лишь бы подальше, и вдруг стало темнеть. Я не сразу поняла, что теряю зрение. Наверно, это произошло от испуга, от переживаний… Вы знаете, у нее такая мягкая, маленькая ладошка, а я точно обезумевшая вцепилась в нее, боясь потерять ее… Слышите, никогда, никогда не жалейте своих детей, даже когда по ним стреляют. Моя доченька заплакала и сказала, что ей больно. И я на секунду отпустила ее. А когда стала звать, то никто не откликнулся.
— Вы не волнуйтесь! Я стеклянный рыцарь, и мой долг помогать всем женщинам независимо… — тут он опять осекся, чувствуя, что краснеет от стыда. — Я, правда, помогу Вам найти Вашу потерявшуюся дочку, даже если мне предстоит сразиться с целой ордой оборотней. И этот подвиг я посвящаю Даме живого сердца! Хотите я Вам очки подарю?
— Мне?
— Да, Вам. Это волшебные очки, одевая их, вы приближаетесь к встрече.
— Спасибо, — приняла она подарок и даже нацепила его на переносицу. — Только вот зачем слепой, несчастной женщине очки? Но все равно спасибо.
Рыцарь отправился дальше по кабаньей тропке, а женщина все еще махала ему вслед рукой и кричала:
— Если Вы встретите мою доченьку, передайте, пожалуйста, что мама ее очень любит.
«Да, конечно. Все мамы любят своих детей. Только вот если я найду эту непутевую девчонку, то как мы отыщем ее мать?» — думал стеклянный рыцарь, почти вприпрыжку скача на встречу новым подвигам.
— Женщина, а как я найду Вас? — замер он вдруг и оглянулся, посчитав крайне нужным уточнить ее местоположение.
Но она уже скрылась из виду.
— На дне водопада…. — только послышалось эхо, и на стеклянного рыцаря повеяло каким-то накатистым, точно морская прибрежная волна, ветром.
Опавшая листва закружилась у его стеклянных сапог, вокруг замолкли птицы, и даже совы ухать перестали. Потом подуло еще сильнее, что даже зашевелились ветви черных деревьев. Лес словно ожил, застонал, пробуждаясь. И Рыцарь приготовился к битве. Он почему-то знал, что когда шумит листва, трясутся ветки и корни выходят с треском из-под земли, в лесу появляются оборотни. Наверное, это называется интуицией. Еще он знал, что нет в такой грозный час никакого спасения, кроме бегства. Но разве для того он пришел, чтобы бежать подлым трусом? Лучше погибнуть в бою мужчиной, и пусть это будет его последняя битва…
Рыцарь посмотрел на звездное небо, оно стало словно шире, раскачиваясь над ним, на бледный диск луны, который освещал его бледное лицо, и растекающееся раскаленной лавой багряное зарево на востоке и прошептал трепетно стеклянными губами:
— О, Мальчик, именем Твоим заклинаю чудищ болотных, страшилищ лесных, оборотней волчьих преклонить колена свои волосатые передо мной и склонить свои головы поганые, ибо я стеклянный рыцарь, твой наставник в этом лесу и хранитель законов твоих. Аминь.
Прочитав молитву, Рыцарь заметил, что все стихло, и к нему на плечо приземлилась Летучая Мышь. Ее острые коготки скользили по стеклу, и она несколько раз топталась на месте, выискивая удобное положение.
— А привет! — обрадовался он, увидев свою старую знакомую.
— Да, да я знаю, — пропищала Летучая Мышь. — Мальчик велел передать, что ждет тебя на Детской площадке, где Он лепит свои куличики. Я покажу тебе дорогу, только никуда не сворачивай и ни на что не отвлекайся. Там обитают огромные пушистые кошки с умными глазами.
И Летучая мышь полетела вперед, а за ней поспешил наш герой, потому что из-под земли стали появляться черные корни. Они точно змеи извивались, пытаясь ухватиться за стеклянный сапог, а из-за веток высовывались и смотрели ему вслед зловещие морды зверей: кабанов, волков, змей, слонов, тигров, бегемотов, медведей. Все ревело, рычало, рыкало, издавало жуткие звуки… Но рыцарь спешил вперед, не сворачивая, за Летучей мышью, и лишь один раз задержался, когда провалился по пояс в трясину, в которой его чуть не съела большая белая акула. Но все обошлось благополучно, ее зубы обломались, и она устыженная ушла на дно и больше не докучала. Затем какая-то сила вытащила его из трясины, и он очутился на поляне. Эта была лужайка с качелями, детскими грибками, лавочками, какими-то лесенками и декоративными деревянными домиками, песочницами и горками, на которых было много-много детишек. Стеклянный Рыцарь также увидел наблюдающих за детьми огромных пушистых кошек, которые вместо воспитателей брали как котенка за шкирку заигравшегося ребенка, особенно когда тот намеревался покинуть поляну, и относили к центру, в песочницу или к качелям.
— Чьи это дети? — спросил рыцарь у своего крылатого проводника, который под взглядами этих кошек весь трясся от страха.
— Это самые потерянные дети, родители их отчаялись искать, — молвила она и предпочла улететь.
Рыцарь стал обходить детей и искать среди них Мальчика. Дети беззаботно играли между собой, смеялись, веселились, но одна маленькая девочка плакала в песочнице одна.
— Не плачь, девочка! — подошел к ней Рыцарь. — Мама тебя очень любит, и скоро вы воссоединитесь после долгой разлуки!
Девочка улыбнулась сквозь слезы.
— Вот уже сотни лет, — сказала она, — каждый чужак, кто выходит на эту поляну, считает своим долгом подойти ко мне и сказать эту фразу… Мне это начинает надоедать.
— Я не каждый чужак! — возразил Рыцарь. — Я единственный свой…
Девочка пожала плечами.
— Ну, если Вы единственный свой, давайте лепить куличики вместе.
— О нет… — засмеялся стеклянный воин, гордо выкатив вперед грудь… — Если я стану лепить куличики с маленькими девочками, то кто будет совершать подвиги?
— А разве лепить куличики с маленькими девочками в наше время не подвиг? — возразила девочка. — Да, конечно, у меня нет совочка. Смотрите, как все сложно получается. — И она зачерпнула песок ведерком и высыпала все себе на голову.
— Ай-ай-ай, — покачал головой Рыцарь. — Ты все не так делаешь! Кто тебя научил такой глупой забаве?
— Один умный мальчик, — призналась девочка, а потом прищурила левый глаз. — А Вы случайно не тот Рыцарь, которого все давно ждут?
— А что меня ждут? — удивился он польщенный.
— Еще как ждут! Только по мне Вы кажетесь стеклянным, ненастоящим…
— Нет, я самый настоящий Рыцарь! — возразил он и даже выпрямился перед девочкой, показывая ей свои доспехи. — Так где твой умный мальчик?
— Вот он, на качелях, в красной куртке и дурацкой шапочке… — указала неодобрительно девочка. — Только я сомневаюсь, что он будет разговаривать со всякими стекляшками.
Рыцарь, не обращая внимания на ее колкости, все равно обрадовался. Наконец он разыскал Мальчика.
— Вот ты где! — запыхавшись, произнес Рыцарь, подойдя к качелям, на которых раскачивался Мальчик, — все прохлаждаешься на качелях! Ай-яй-яй… — и он укоризненно замотал стеклянной головой.
Мальчик тоже обрадовался. Единственно, что его отличало от других мальчиков так это белесая щетина на щеках.
— Я знал, что ты придешь. Так ты согласен? — спросил этот рано повзрослевший ребенок.
— Да, согласен. Только у меня будет три просьбы.
— Какие?
— Наверно, я больше уже никогда не поймаю золотых рыбок…
— Конечно, никогда, — засмеялся этот мальчик в красной куртке и сильно оттолкнулся ногами от земли. — Золотые рыбки только в сказках.
Качели высоко подняли его, и стеклянный Рыцарь вынужден был отойти, чтобы его случайно не сбили и не раскрошили на осколки.
— Когда я шел к тебе, — продолжал Рыцарь, — я встретил ужасное существо, какую-то безлапую, хвостатую тварь.
— Знаю, наслышан. Она уже превратилась в красавицу и ждет тебя на том берегу. Это все?
— Еще я встретил нищего разбойника. Мне бы хотелось, чтобы он нашел работу, устроил свою жизнь и все такое…
— Об этом не беспокойся даже, я уже все продумал… — улыбнулся Мальчик.
— И последняя просьба. Пусть та девочка в песочнице, над которой ты так зло пошутил, научится лепить куличики.
— Это все?
— Все, — кивнул Рыцарь, хотя знал, что не все.
— Ступай, неразумный, пусть про тебя скажут однажды: «Это был тот, кто простил смерть».
На прощание стеклянный герой так сильно качнул качели, что те резво понесли Мальчика к небесам.
— Ну, вот пора домой, — сказал вслух Рыцарь, покидая поляну потерянных детей.
Большие пушистые кошки провожали его и даже подталкивали в спину своим шершавым языком. Оказавшись опять в лесу, Рыцарь растерялся, так как опять стемнело.
«Неужели и я теряю зрение? — испугался он. — Нужно сходить к окулисту провериться…»
Вдруг перед ним встретился свет.
— Рыцарь, Рыцарь! — обрадовался нищий разбойник, чуть не бросившись от радости на стеклянную шею нашему герою. — Видишь, какая у меня теперь новая игрушка! — и он вытащил из-за пазухи детский совочек. — Я теперь не нищий разбойник, а высокооплачиваемый могильщик. И молоко мне за вредность дают, и жилье прямо в центре леса с видом на водопад, где эти придурки прыгают с камнями в обнимку. Приходи в гости!
— Спасибо, друг, за приглашение! Но как-нибудь в другой раз. Я спешу к Даме Живого Сердца! Прославляй эту женщину. Она испекла пирожки и ждет меня на том берегу…
Потом они расстались, как закадычные друзья, хотя так и не спросили друг у друга настоящих имен. От этого было еще тоскливее, и Рыцарь долго оглядывался, видя, как то вспыхивает то там, то тут, то гаснет в надвигающейся мгле мерцающий уголек могильщика.
Почему-то он представлял, как где-то там, далеко отсюда, стоит маленький уютный домик, сделанный из Лего. В нем ждет его Дама Живого Сердца. Рыцарю стеклянного образа в первый раз за все это приключение по лесу черных деревьев захотелось вкусно покушать. Наконец его накормят настоящими домашними пирожками с капустой, яйцом и мясом! Ведь Дама Живого Сердца — лучшая в мире хозяюшка. «Я буду ее любить, как никого прежде!» — шептал он себе под стеклянный нос. И его стеклянные сапоги ускоряли шаг, и он бежал, бежал навстречу любви, позабыв о других обещаниях…
Они встретились в торговом центре и обнялись так родственно и бережно… Он чувствовал, как она нежно вздрагивает, прижимаясь к нему. У него у самого появились слезы.
— Я наверно некрасивая? — спросила она, словно извиняясь.
— Что ты! Разве что немного бледная!
— Да, я уже чувствую слабость. Недавно палец порезала, а кровь такая странная. Раньше красная была, густая, а эта прямо, как водичка течет и не свертывается.
Они зашли во «Фрайдис», мирно сели у окошка для курящих и заказали два огромных алкогольных коктейля. Оуэн это уже где-то видел. Он даже знал, какого цвета будут коктейли.
— Мне почему-то хочется быть красивой. Может быть, я не успела в своей жизни почувствовать себя красивой и сейчас наверстываю. Веришь, купила себе коричневую юбку и коричневую кофту. Под стать твоему свитеру из кашемира.
— Тебе тоже идет коричневый цвет, — заметил он ее обновки.
— Спасибо.
Принесли два коктейля. Огромные фужеры с кубиками льда и соломинками. Ему неестественно синего цвета с долькой ананаса, ей подали зеленый с вишенкой на шпажке. Оуэн посмотрел с тревогой на шпажку, и она ему напомнила могильный крест.
— У меня сладкий, — сказала она, опробовав напиток.
— А у меня горький, — зажмурился он. — Давай поменяемся.
Она согласилась. Оуэн плакал.
— Это ты из-за меня плачешь? — спросила она, протягивая ему свой фужер.
— Да вот насморк у родителей подхватил. Да и грустно как-то… — сказал он, достал мятый платок и утер лицо.
— А что тебе больнее — что я замужем за другого или умерла? — спросила она, посасывая соломинку.
Оуэн взял шпажку с вишенкой и стал зачем-то рассматривать ее.
— Не возражаешь? — и он съел ягодку, а сам подумал «Я уже отдал тебя чужому мужчине, а смерти не отдам».
— Милый, обещаешь что будешь заботиться о нашей Лизочке? Скажешь ей, что мама ее очень любила.
— Ну конечно, она же наша дочь.
Он опять не контролировал слезы, и она успокоила его, взяв его ладонь в свою.
— Вот видишь, — печально улыбнулась она, — переписал на меня недвижимость, машину, счета, а все тебе вернется, и, может быть, другая, более достойная тебя женщина родит тебе сына.
— Я не могу, Лаура. Не говори так.
Они еще какое-то время посидели, посасывая свои коктейли, обмениваясь короткими фразами.
— Ты мне дашь денег на лекарство? — вдруг спросила она.
— Конечно. Все, что есть с собой, — и он стал рыться в своем бумажнике. — Если не хватит, остальные я оставил у твоих родителей в фарфоровом чайничке… Твоя мама так рада нашему разводу…, что даже разрешила мне останавливаться у них, когда я буду проездом в Москве.
Они опять обнялись. Он опять ощутил это нежное содрогание ее слабого тела и снова заплакал.
— Тебя проводить?
— Нет, спасибо, — улыбнулась она. — Я сейчас еду на Площадь Революции к Маше.
Они поцеловались.
— Помнишь историю про японскую девочку из Нагасаки? — сказал он ей напоследок.
— Расскажи.
— Эта девочка потеряла родителей и всех близких при бомбежке, а сама умирала от тяжелой лучевой болезни. И вот она пришла к мудрецу и спросила совета. Что ей делать? Есть ли шанс вылечиться. А мудрец ей посоветовал сделать тысячи бумажных журавликов.
— Это очень печальная история. Эта девочка так и не успела сделать столько журавликов?
— Нет, успела и прожила до 80 лет.
Она ничего не ответила, оторвалась от него, и стала подниматься вверх к выходу в город по эскалатору, торопливо поглядывая на часы. Он смотрел так, как будто знал, что видит ее в последний раз. Его трясло. Почему он вспомнил сон, как качает на качелях Всемогущего мальчика, и как тот повторяет «Жизнь за жизнь».
— Что это значит? — спрашивает у него Оуэн.
— Это значит, что ничто в этой жизни не бывает просто так.
— А можно… — и Оуэн вдруг замолкает, думая о своем возможном спасении вопреки закону мирозданья.
— Ну не знаю, — ухмыляется мальчик, раскаиваясь на качелях. — Разве что успеешь смотаться в свой заповедный Гоа подлечить нервы…
Вдруг одна из веревочных лямок качелей обрывается, и седок сваливается на землю.
— Эх, ты! Не ушибся? — поднимает его Оуэн и начинает отряхивать. — Такой умный мальчик, а упал.
— Учти, самолеты тоже падают… — ворчит ребенок. — Ты кажется, к теще лететь собрался?
— Не к теще, а к дочери, — поправляет его Оуэн, роясь в карманах. — И уже взял билеты, купил вот такого замечательного мишку…
Он показывает мальчику плюшевую игрушку, нажимает на нее, она что-то пищит радостное, играет торжественная музыка, но мальчик не разделяет всего этого восторга.
— Обычная безделушка! Года через два-три будет пылиться в чулане или передарена! И о том, кто подарил ее, даже не вспомнят… — и мальчик с белой щетиной, вжав голову в плечи, идет развязно в песочницу и по-хулигански посвистывает.
— Друг, я был не прав, когда женщины вокруг меня превращались в шлюх, а шлюхи в женщин. Я думал, что способен изменить мир, а этот мир жестоко наказал меня за дерзость. Я каюсь… И это не слабость, это не слезы отчаяния, это счастье… ведь я успел осознать свои ошибки, успел понять, что я не животное.
ВСТРЕЧА С ЛАПУЛЬЧИКОМ
Новенькая машина пролетела всю трассу, как самолет. Не одна сотня лошадей под капотом лихо пронеслись без сна и устали. Адам останавливался только на заправках, разминался, пока закачивал до полного бака бензин, и гнал дальше. Куда он так спешил? Что ждало его в Златоглавой? Он понимал, что все эти рывки, все эти внезапные движения домой с «сжиганием мостов», со слезами на глазах под какой-нибудь душевный альбом, являются ничем иным, как инстинктом самосохранения. Умирающая в его сердце любовь из последних сил стремилась домой, обманывая надеждами, что предавшая жена все же раскается, а маленькая дочь не будет больше никого на свете называть папой, кроме него. Но чем ближе он подъезжал к столице, тем больше понимал иллюзию этого самообмана, тем больше слез текло по его небритым щекам. И он даже не вытирал их. В какой-то момент он даже поймал себя на мысли, что чертовски красив сейчас, особенно в профиль, и что в какой-то мере даже жаль, что его страдания не видит предавшая его жена. Он даже набрал ей и сказал, что подъезжает, что через пару часов будет у них, и что ему негде остановиться. Он рассчитывал, что она обрадуется, предложит ему свой кров, который был некогда и его, пока он не ушел добровольно… Ему очень хотелось увидеть дочь, когда она спит, положив под щечку две ладошки, ему просто хотелось любви, этого забытого состояния спокойного семейного счастья, когда все хорошо и тебя любят и ждут… Но реальность не была такова, и Лаура с первых минут разговора впала в какую-то истерику, говоря, что она не готова принять его, что он может снять гостиницу или остановиться у своих друзей, и что-то в этом духе. Она совсем не ждала его, и даже по поводу возможного свидания с дочерью сказала сухо «Посмотрим, но точно не сегодня». Все это Адама разозлило, его даже чуть не занесло на обочину, ибо ему реально требовался отдых и глаза закрывались. Потом он вспомнил о Лапульчике, той доброй девушке, которая жила одна с сыном где-то в спальном районе. Он с ней какое-то время переписывался год назад, тогда у нее были какие-то проблемы с возлюбленным, и Адам даже встречался с ней, но ничем эта встреча не закончилась…
Ах нет… все же что-то интимное у них произошло тогда… Он вспомнил, как сидела она в его машине у своего подъезда, как темнело, а он рассчитывал, что она пригласит его к себе… Но там был ее сын, и она не хотела травмировать ребенка приходом чужого дяди… Потом она вдруг спросила, есть ли у Адам презерватив, и все произошло довольно быстро, может быть, даже это был первый минет в его жизни. Сейчас он не осмелился позвонить ей в столь ранний час, за год у нее могли нормализоваться отношения со своим возлюбленным, да что угодно могло произойти за такое время. Он только написал ей СМС, что в Москве проездом и что они могут встретиться, если она того пожелает. В списке контактов эта девушка была записана как Лапульчик. Так называл ее этот мифический возлюбленный, кажется, Дима, истязающий всю ее женскую душу, точно заправский мясник…
— Ты здесь? — перезвонила она.
— Веришь, пытаюсь заснуть под твоими окнами… — ответил он.
— Боже, еще только четыре часа ночи… — вздрогнула она. — И у меня тоже бессонница. Пью феназепам горстями и не помогает… Я сейчас к тебе выйду. Ко мне нельзя, сам понимаешь…
Лапульчик очень хорошо выглядела. Ее можно была назвать красивой и вполне сексуальной, и Адам не понимал, как такую можно было вообще бросить. Как всегда они поцеловались в щечку, обменялись восторженными взглядами и первыми впечатлениями от встречи. Девушка, действительно, была рада ему.
— Не спится мне уже так недели три, наверно, и что хочешь со мной делай… На работе даже проблемы. И все из-за этой сволочи… всю душу вымотал… Врачи вот феназепам прописали, и не помогает… Так и сойти с ума можно, даже галлюцинации видела… лежу одна в постели, заснуть пытаюсь, а тут ползет ко мне с потолка что-то черное, точно паук гигантский, и так страшно, так страшно, глазами моргаю, а видение не проходит… даже свет включила…
— Тебе расслабиться нужно… — пожалел он ее.
Она сидела на пассажирском сидении и продолжала жаловаться на своего то приходящего, то уходящего мужчину.
— А в этот раз он вообще пропал на месяц… И как так можно? Словно совсем не любит.
Лапульчик Адаму нравилась своей откровенностью. И если он был для нее своего рода подушкой для сна, в которую она проливала свои никому ненужные слезы и тихо вышептывалась, точно на исповеди, то она для него была, прежде всего, молодая, красивая, полная запретных желаний грешница, которая еще не осознала свою бл..ую натуру в полной мере, не расправила крыльев и только ждала попутный порыв ветра, и Адам поддувал его шутливо, ненавязчиво, за маской хорошего друга, преследуя свои преступные корыстные цели. Но с первых минут этой встречи он понял, к своему разочарованию, что тот прошлогодний минет уже ничего не значит, что как будто этого между ними и не было, и эта дистанция между ними все больше увеличивалась по мере того, как эта девушка жаловалась на своего парня.
Они решили немного прокатиться по ночному обезлюдившему району. Машина иногда останавливалась, чтобы они могли выпить Мартини из горла. Бутылка лежала у него в бардачке, чтобы отметить приезд вместе с Лаурой, и вот так пригодилась. Этих ночных мотыльков совсем не смущал тот факт, что Адам сейчас за рулем, очень уставший, склоняющийся ко сну, а она под действием седативного снотворного, и, что смешивать все это с алкоголем, может быть, чревато для них обоих. Он выключил двигатель, чтобы не привлекать внимание случайных свидетелей, и стекла быстро запотели, погрузив их в какой-то защитный кокон. Потом она стала отключаться, но и тогда шептала уже ненавистное Адаму имя своего горе-любовника…
— Дима, Дима… Поцелуй меня, Дима…
Адам прижался к ее губам, и они ответили взаимностью, ее руки стали ласкать его там, но безучастно, и что-то было не так во всем этом. Он чувствовал себя фальшивым, ненастоящим, занявшим чужое место. Заниматься сексом со спящей красавицей, бредившей своим принцем, было невозможно, и как бы Адам не пытался, как он ни старался, с этой находящейся в какой-то сомнамбуле девушкой сейчас можно было делать все, что угодно, она даже возбуждалась, вскрикивала, шептала какие-то интимные непристойности, подсказывала даже, как снимать сапоги, и всюду-всюду проскальзывало имя ее любовника. Адам ненавидел уже себя за подлость. О если бы она его хоть раз назвала в этот момент Адамом или хотя бы котиком, чем-нибудь нейтральным, все могло быть по-другому… Но Дима, Дима… — срывались с ее влажных уст слова, и точно охлаждали пыл нового любовника, делая последнего самым настоящим ночным вором. Наконец, какая-то вялость поразила все его члены, и он, в конце концов, оставил эту дурацкую затею трахнуть несчастную и через какое-то время молчаливо созерцал свою голую, раздетую им пассажирку, высасывая из бутылки сладкие остатки Мартини. Он созерцал ее с горечью дикого разочарования, что он не Бог, что не все в его силах, и даже почувствовал страх, и страх этот только усиливался. Потом он решил немного проехаться, и точно по злому сценарию наткнулся на ночную патрульную машину ментов, а так как других машин не было и они осветили друг друга фарами на тесной улице, то невольно привлекли друг к другу внимание. Адам медленно свернул во двор, замечая, что менты уже разворачиваются, чтобы преследовать его. Он еще раз посмотрел на безмятежное лицо Лапульчика, на ее обнаженное тело с одним сапогом, на пустую бутылку Мартини, валяющуюся где-то в педалях… Потом он объехал еще один дом, снова нырнул во двор и быстро выключил двигатель, притаившись давно припаркованной машиной. Он очень надеялся, что менты не смогли хорошенько разглядеть его, ослепленные яркими фарами, и что они не будут долго искать его. Так и получилось. Патрульная машина проехала мимо на медленной скорости, а он, ощущая в этот момент сильный скачок адреналина, опускался на самое дно своего падения.
— Ты собрался меня помнить, котик? Я жива, хотя и не все хорошо. Все только усугубилось, он не любит меня! А я все думаю, ну как так за три дня разлюбить?
В ПОИСКАХ УДАЧИ
Эту ночь заносили метели,
Эту кровь лакали шакалы,
Я лежал в одинокой постели,
Вспоминая далекие дали.
Вспоминал я сладкие губы,
Что «люблю» в темноте прошептали,
Вспоминал я соленые слезы
В перламутровой серой печали.
Адам только что вышел из горячей ванны, и от него шел пар. Пару минут он так и стоял в центре комнаты, точно с каким-то чудовищным удивлением разглядывая, как испаряется на сквозняке ночи его разгоряченное тело, затем закутавшись в махровый халат сел за стол и включил ночник. Спокойный, ненавязчивый свет ночника всегда нравился ему, но сейчас бил в глаза, и его пришлось выключить, довольствуясь одним мерцанием ноутбука. Мужчина также отодвинул подальше от себя дымящуюся чашку c чаем. Она тоже напрягала его. «Я как пакетик с чаем на три заварки, а потом меня выбросят в мусорное ведро», — подумал он и с таким угрюмым настроением начал стучать по клавишам одним средним пальцем правой руки.
Г-ну Наймонду срочно.
Вы просили меня докладывать о всех мелочных происшествиях, которые случаются со мной в последнее время, о том, что волнует меня, что беспокоит… Так вот Игра, назовем ее Игрой с большой буквы, и ничем другим более, сводит меня с ума. Это произошло вчера, я сидел за стойкой бара где-то на Китай-городе. Там я увидел за столиком одинокого мужчину средних лет. Он был одет в теплый свитер с высоким воротом и выглядел больным. Он заметил мой осторожный взгляд, и, так как в баре больше никого не было, пригласил меня к себе за столик. Играл блюз. Я подсел к нему неохотно, мне хотелось немного погрустить, но все же не каждый раз выпадает возможность поболтать с незнакомым человеком, и мы разговорились. Он представился бывшим дьяконом и действительно был похож на тех, кто отдает большую часть жизни служению бога. Большие добрые глаза, кудрявая густая борода, темно-русые волосы, уложенные в хвостик. Его речи были мягки и доброжелательны. Он что-то пытался мне объяснить. Что-то важное. Но я ничего не понял. Тогда я спросил его, что он считает настоящей любовью к Богу? И он ответил, что это уж точно не любовь раба к хозяину, и почему-то посоветовал мне переспать с девственницей. Потом он вышел в туалет, и с тех пор я его не видел. Мне пришлось оплатить и его счет, пусть незначительный. С уважением, Адам.
Отправив письмо, Адам пригубил чай, уже остывший и отдающий почему-то какой-то болотной тиной. «Как можно пить такую дрянь? Что-то давно он не ходил к чайному мастеру», — подумал он и с тоской вспомнил ароматный, жасминовый вкус «Флирта с одиночеством». Как давно все это было… И предаваясь ностальгическим воспоминаниям, мужчина положил руки на столешницу, склонил на них свою голову, точно на подушку, закрыл глаза. Прямо над ухом зазвучал пугающий сигнал сообщения. Он очнулся и прочитал короткое СМС от Лауры, еще раз убеждаясь, что космос существует и что мысли притягиваются. СМС-ка была какая-то странная, точно вырванная из контекста.
«…что ты моя, а я твоя любовь и судьба… От этого не уйти! Не уйти! Не уйти!»
Сколько он дремал, минуту, секунду или целую вечность? Его заспанные глаза еще раз пробежали по сообщению. Ей, наверно, тоже нелегко в этот час, поди, ревет на груди своего нового любовника… Адам посмотрел на свою одинокую холостяцкую кровать, все вокруг отдавало привкусом горечи, а вмятые следы на подушках напоминали, что совсем недавно с ним была женщина. «Почему она ушла так незаметно, когда я принимал душ, как впрочем, и появилась? Хотя ее появление я ждал, в этом нужно признаться».
— Сегодня ты мог умереть, — прошептал он вдруг. — То, что она ушла, и ты жив, это чудо…
Сильно заныла кожа на спине. Приняв горячую ванну, он как будто забыл о боли, но сейчас она напоминала о себе, просто дико кричала. Мужчина привстал и подошел к широкому зеркалу на шифоньере, снял халат, повернулся. Вся спина была расцарапана, словно дикий зверь напал на него этой ночью и оставил следы от когтей. На шее и груди было несколько кровоподтеков от укусов, и Адам вдруг подумал о Лауре. «Что скажет жена, когда при встрече увидит эти безумные следы чьей-то необузданной страсти?» Потом он задумался, а была ли эта страсть? Или просто нападение, попытка убийства, чей-то хитроумный замысел, чуть не увенчавшийся успехом? Адам представил, как лежит в открытом гробу под небом и на его мертвое лицо падают снежинки и не тают… Несколько знакомых лиц стоят неподвижно и смотрят на это чудо природы. И среди этих лиц родная милая Лаура. Она смотрит на его застывшую улыбку и плачет, и какой-то молодой человек успокаивает ее и вытирает слезы серым, как небо, платком.
Где-то наверху сквозь толщу бетона орал ребенок, возможно, резались первые зубки или пучил животик. Когда-то так плакала и его маленькая дочка. Сейчас она уже немного подросла, теперь другие заботы, ей надо научиться жить без папы, родного папы, возможно, принять в свой мир нового отца, который заменит старого. Перед важным делом нельзя стричься и бриться, но так ходить по улице уже совсем неприлично, могут заметить ненужные взгляды, значит, надо решиться. Парикмахерская благо вот тут за углом, и не придется отвлекаться по пустякам, и даже бродячая собака у помойки лишь на мгновение отвлечет внимание. Адам вспомнил, что собака эта была очень жирная и довольная, совсем не такая, какой он представлял бродячих бездомных собак.
На ресепшн пожилая женщина грызла семечки. Она попросила подождать две минуты зашедшего в такой ранний час клиента, пока мастер не освободится.
— Проходите! Раздевайтесь! — послышался женский голос мастера откуда-то за ширмой.
Адам зашел в зал, повесил пальто на вешалку и на этот раз даже не стал вытаскивать из карманов деньги и документы. Даже если кто-то украдет их, это навряд ли сильно расстроит его, потому что не имеет сейчас большого значения. Хотя… Он плюхнулся в кресло и только сейчас заметил в отражении зеркала заспанное и уставшее лицо парикмахерши. Это была милая тридцатилетняя женщина с феном в руках. «Наверно, провинциалка, — подумал он. — Трясется по утрам три часа в электричках, спит в метро, муж и жирный кот на иждивении…»
— Как Вы хотите подстричься? — спросила она, стараясь быть любезной.
— Вы знаете, мне не нравится моя прическа… — начал он.
— Вас недавно подстригли под машинку, — догадалась она, потрепав его по голове.
— Да, — кивнул он. — Только что.
— Только что?
— Видите ли, решил сэкономить. У меня дома есть машинка, и что-то пошло не так… Я хочу, чтобы Вы убрали изъяны, сделали прямые виски…
— Эх Вы… — вздохнула она с сожалением. — Разве можно экономить на прическе? Ведь это Ваша визитная карточка! Хорошо, что все это можно исправить. Наверно, Вам подойдет классический вариант, мы уберем с боков и сзади сделаем аккуратную французскую окантовку…
Взгляд Адама привлек рабочий столик мастера. Несколько тюбиков, набор ножниц разного калибра, насадки к фену, шампунь, лак, мусс и еще какой-то тюбик с символичным названием «Попытка №2». «Почему она не стала ему предлагать помыть голову? Спешит, у нее, наверно, кто-то по записи, а я просто пришел слишком рано».
В момент стрижки у парикмахера упали ножницы, и она даже извинилась за этот инцидент.
— Наверно, кто-то придет, — суеверно отметила она и пошла к раковине, чтобы сполоснуть инструмент.
— Главное, чтобы не из налоговой, — пошутил Адам. — У них обычно нюх на такие приметы…
— Вы знаете, у нас все в порядке с этим делом. Мы Вам даже чек пробьем, на всякий случай, мы всем чеки пробиваем, — забеспокоилась женщина, заподозрив что-то неладное.
— Ну что Вы, я пошутил, — успокоил было ее Адам, но это было бесполезно. Парикмахерша старалась держать дистанцию в разговоре. Видимо, он эту шутку сказал слишком серьезно.
— А Вы всегда такой злой? — немного погодя спросила она, принявшись за челку.
— Нет, что Вы! Я очень добрый!
— И в чем же проявляется Ваша доброта? — спросила она лукаво. — Я что-то не заметила.
— В том, что я приношу людям счастье, — и Адам посмотрел в зеркало в отражение ее глаз.
— О, Вы волшебник! — обрадовалась парикмахерша, — подарите мне второе сердце и снимите с себя зеленые очки.
Адам сделал вид, что не понял.
— Вы читали «Волшебник изумрудного города»? Это моя любимая книга.
— Да, читал, только очень давно.
В зале было включено Русское радио, и песни сменялись одна за другой. В этот момент пела молодая певица Вика Дайнеко свой новый хит «Я все узнаю по глазам».
— Видите, людям нельзя врать, — сказала парикмахерша, кивая в сторону радио.
— Я не вру.
— Тогда сделайте меня счастливой!
— Хорошо, — и Адам задумался.
— Только до конца стрижки, — умоляла женщина, и сложно было понять шутит она или нет.
— Вы знаете, людям не всегда лучше говорить правду.
— Согласна с Вами. У вас что, семейные проблемы?
«Почему она решила, что у меня семейные проблемы?» — даже растерялся мужчина. Хорошо, что в этот момент кто-то позвонил парикмахерше, и у него было время все обдумать.
— Извините, — сказала она и взяла трубку.
По разговору и тем обрывкам фраз, которые она неохотно шептала в трубку, Адам понял, что это был ее муж.
— Я занята, — наконец, строго сказала женщина и быстро закончила разговор.
— Ну как? — обратилась она с улыбкой к своему разговорчивому клиенту.
— У Вас будет счастье сегодня вечером! Обещаю!
— О… — обрадовалась женщина. — Правда, я не об этом, а о стрижке… Берите зеркальце и посмотрите сзади, окантовка Вас устраивает?
Напоследок, когда Адам рассчитался за стрижку, она подошла, чтобы попрощаться. В коридоре уже сидел народ, ожидавший свою очередь.
— А когда именно будет счастье? — приятно улыбнулась женщина. — С каких до каких?
— Я не могу сказать точно, но оно будет сегодня вечером, и главное условие, чтобы Вы сами в это поверили.
— Хорошо, только если Вы меня обманете, господин Волшебник, в следующий раз я подстригу Вас под машинку.
Мужчина глубоко вздохнул и про себя подумал, что следующего раза может и не быть.
Все было готово. Адам взял из угла снайперскую винтовку и уже хотел выходить из квартиры, когда вспомнил, что забыл самое главное, и даже усмехнулся. «Точно рыбак без червя, — пронеслась мысль. — Совсем расслабился». Скоро в его руке появился снайперский патрон, маркированный золотой краской на кончике пули. Адам зарядил его в один прием, снова зачехлил винтовку, замаскированную под рыбацкие принадлежности. Если верить Наймонду, «подарочек для Бога» имеет рассеивание около 3 см на 100 метров. Этого вполне достаточно. «Рыбак» немного потоптался на месте, вспомнил о примете и присел на дорожку на край пуфика.
Перед уходом ему почти до безумия захотелось увидеть образ жены. Он стал искать фотографии в каких-то дорожных сумках, но видимо жена ушла и все забрала с собой. Расстроившись, он вдруг вспомнил, что в паспорте есть черно-белая детская фотография Лауры. Тогда ей было не более девяти лет. Вот, пожалуй, и все, что осталось от прошлого. Разглядывая это фото, где девочка в косичках, очень похожая на дочь, смотрела на него большими серыми глазами, он почувствовал вновь жуткий удушающий приступ своего безнадежного одиночества и, чтобы не разрыдаться, уткнулся головой в стену и так стоял какое-то время, сминая свою рыбацкую шляпу в непотребную лепешку. Стена давила ему на череп, готовый в любой момент хрустнуть, но он продолжал давить, преодолевая боль, точно собирался размазать своими мозгами всю прихожую, чтобы у следователей не возникло вопросов с тем, что с ним произошло.
«Просто парень случайно ударился головой о стену, — скажут они потом, — что-то не рассчитал, слишком хрупкий череп, видимо, ел мало творога. Непременно надо попросить своих жен готовить нам каждое утро сырники для укрепления костей, чтобы тоже в случайный момент не удариться о стенку головой и не разметать мозги, как этот бедный парень после неудачной стрижки».
Однажды он смотрел по телевизору одну криминальную историю про китайского бизнесмена, покупавшего у бедных мамаш их невинных дочерей. Когда полиция раскрыла все эти ужасные аморальные злодеяния, бизнесмену грозила смертная казнь, и он объяснял свой поступок тем, что секс с девственницами согласно поверьям предков приносит удачу. Кажется, его все равно не оправдали…
Ну что ж… Девственницы у него были и достаточно много, чтобы проверить эту азиатскую теорию. Хотя, может, смерть и будет некой удачей в конце, которая избавит от страданий и боли? Затем он отпрянул от стены, поправил шляпу и притворил дверь. Закрывать ее на ключ не было необходимости. Назад пути уже не было. Он сюда никогда не вернется, никогда…
Оказавшись на месте, он быстро освоился. Лежка уже была заранее подготовлена сподручными Наймонда, и киллеру оставалось только ждать, рассматривая в прицел городскую площадь и гуляющих по ней людей. Цели пока не было, и он даже заскучал. Вдруг сердце его вздрогнуло, и адреналин ударил в голову. Кто-то тихо пробирался по лестнице к чердаку. Киллер четко слышал стук каблуков, и, не веря в никакие случайности, приготовился не сдаваться без боя. Стук каблуков резко затих у самой чердачной дверцы. Дверца покачнулась и стала медленно со скрипом отворяться. Киллер направил винтовку в неизвестность. Палец его от чрезмерного напряжения дрожал на крючке, а единственная и последняя пуля готова была в любую минуту полететь со скоростью более 800 метров в секунду. Кто-то там за дверью решался зайти. Страх стал нарастать по мере того, как дверь открывалась все шире и шире. На чердаке возник сквозняк. Зимнюю стужу потянуло с открытой форточки, и изо рта киллера пошел пар.
— Кто тут? Я буду стрелять! — проговорил он, не выдерживая накала страстей.
Черная тень, такую отбрасывает в лунном сиянии одинокое дерево с болтающейся петлей на суку, скользнула к человеку так быстро, что он не успел отреагировать, и только пришел в себя, когда она прильнула к его телу холодной дрожью. Ее голос был похож на журчание горной реки Изкуль в окрестностях горы Тхаб. И Адам вспомнил, как он плыл на плотах по течению. Война в горах давно закончилась, забрав последних товарищей, а он все продолжал плыть, вглядываясь в звездное небо в поисках созвездия Кассиопеи. Именно тогда он впервые понял, что выжил не случайно и на все воля Аллаха.
— Прощайте, я ухожу в темную комнату. Там на голых стенах я буду рисовать красными красками. Там я буду творить свое Одиночество! Разве это не твои слова?! — зажурчала тень.
— Ты обозналась. Это был не я, а кто-то другой… — вымолвил он, пытаясь отделаться от наваждения.
Но наваждение не отпускало киллера и холодило душу.
— Ты пахнешь плесенью. Тебя послал ко мне Наймонд, не так ли?
Черная тень хихикнула, буквально разрывая на нем одежды, оголяя ему грудь, стаскивая штаны.
— Меня никто не посылает, я сама прихожу, когда приходит время и тише-тише. Пустые звуки раздражают меня. Мне нравится тишина.
Адам стал пятиться назад и, споткнувшись о что-то, рухнул, ударившись о стену, но не выпуская из рук винтовку. Только сейчас он вдруг понял, почему Наймонд предложил ему только один патрон. Чтобы он, впавши в безумие, мог застрелиться. Никакого Бога нет, ничего нет… Только это ужасное Одиночество, превращающее любой жар любви в мертвый, пронизывающий все вокруг лед…
— Что ты творишь, Адам? Зачем ты напоил меня своей болью, зачем? И ты прав, та встреча меня ничему не научила, и вот сейчас я с тобой одна в этом заброшенном доме, и ты дрожишь.
— Я боюсь, — признался он.
— Чего ты боишься?
— Я хочу быть сильным.
Киллер лежал на пыльном полу и учащенно дышал. Пуговицы на рубашке были расстегнуты. Рядом с ним лежала винтовка.
— Ты сильный, Адам.
— А что за встреча? Чему она должна была научить тебя? — вдруг спросил он черную тень.
— Я пошла в лес с незнакомым мужчиной, он предложил мне выпить и, видимо, что-то подмешал, у меня закружилась голова. Он творил со мной разные непристойные вещи, я чудом спаслась.
— Лучше жалеть о допущенных ошибках, чем об упущенных возможностях.
— Зато у меня есть дар, я помогаю людям избавляться от боли. Правда, я потом сама страдаю. Доктора говорят, что это в отца. У него тоже была мигрень. Давай дружить!
— Я не верю в дружбу между мужчиной и женщиной! Возможно, дружба между мужчиной женщиной существует, как снег и дождь в раскаленной пустыне человеческих отношений. Между мужчиной и женщиной возможна только любовь.
— Жур! Жур! — зажурчала тень, — так люби меня, Адам! Здесь и сейчас…
Затем тень одиночества положила влажный палец на обветренные губы мужчины. Тот жадно стал посасывать стекающую ледяную влагу, но тень вдруг стала выскальзывать из объятий мужчины.
— Адам, что ты творишь? Нет!
Мужчина как будто ворошил руками остывший после дождя костер, и вот первые горячие угли начинали обжигать его пальцы, там за мокрым слоем пепла в самой глубине. Тень вскрикнула и, уже не сопротивляясь, страстно обняла Адама. Ее ногти вонзились в его спину и стали сдирать кожу. Волна овладела им. Его палец стал заходить еще глубже, в самый жар костра, и она стала кричать, и он закрыл ее рот своим ртом, ловя соленый привкус собственной крови.
— Я не хочу терять такое богатство с тобой, Адам! — опять тень оттолкнула его. — Если придет твоя жена? Ты скажешь ей, что я твоя сестра?
— Но дай мне что-нибудь взамен! Станцуй, прочитай стихи!
— Лучше я выцарапаю их на твоей спине! А еще мне стыдно. Мы сейчас обманули много народу… Но лучше правду не знать, не правда ли, Адам?
— Мне хорошо с тобой. Не уходи…
— Ты так говоришь всем, Адам?
— Я говорю то, что чувствую. Мне, кажется, я сплю.
— Сны можно планировать. Ты представляешь сон и засыпаешь, и он снится тебе таким, каким ты его представишь… Лучше закрой глаза, я поцелую тебя. Вспомни самый прекрасный момент в своей жизни. Вспомни все детали и мельчайшие подробности… Не можешь сейчас вспомнить? Что ж… Я понимаю. Тогда вспомни мой сон…
Девушка шла по лесной тропинке. Вокруг нее было много деревьев. Ей приходилось постоянно раздвигать ветки, чтобы пройти вперед. Но она упрямо шла, она знала, что впереди ее ждет что-то чудесное. Было ранее утро. Где-то среди деревьев устроились птицы, и по всему лесу разносилось их чудесное пение. Лучи солнца с трудом пробивались через широкие листья деревьев, чтобы осветить лесную тропинку. Наконец, девушка раздвинула последние ветки и вышла на большую, залитую солнцем, поляну. В центре нее искрилось прозрачное озеро. Вот то место, куда шла девушка. Тихое, спокойное. Она подошла к озеру и легла на землю. Она чувствовала, как мягкая трава приятно щекотала кожу. Птицы пели песни на разные голоса, солнце согревало своим теплом. Девушка закрыла глаза. По телу разлилось приятное тепло. Как хорошо вот так лежать на мягкой траве, слушать пение птиц и плеск воды в озере, согреваясь в лучах летнего солнышка. «Ради таких чудесных моментов стоит жить!» — подумала девушка.
ВЫСТРЕЛ В СЕБЯ
На обочине дороги в клубах городского смога спасался от вороны голубь. На вид он был больным, нахохлившимся, втянувшим в себя голову, и припадал на лапку. Иногда он расправлял крылья, но не в силах взлететь, снова делал попытку избавиться от назойливой преследовательницы. Та же, каждый раз нагоняя голубя, била его клювом по голове, жестоко и планомерно изматывала ему силы, предвкушая, что он все же падет, и тогда ей выдастся хорошая возможность поживиться его кишками. Еще один удар в голову, еще один. Эта картина проплыла боковым зрением мимо Адама. На душе стало очень неприятно, практически мерзко, и он попытался переключиться на музыку, но там, словно специально, чтобы вогнать его в еще большую депрессию, зазвучала реклама йогуртов «Растишка». Даже когда он пробрался потаенными тропами на темный чердак особняка на Садовом кольце, эта сцена гибели больной птицы так и стояла перед глазами. Здание бывшего института радиофизики, в свое время приватизированное ушлым генеральным директором и ждущее своего часа реконструкции под офисный центр, выбрал лично Наймонд. Пока решение по инвестициям принято не было, профильную деятельность сохранили, правда, в очень усеченном виде, большая часть помещений сдавалась в черную аренду. Киллер попал на объект практически беспрепятственно, на охране экономили, и обсыпанный перхотью штукатурки ступал по скрипучим чердачным доскам в поисках своего привычного места. Он уже был здесь пару недель назад, но клиент не пришел, и нервы очевидно сдали… Так что пришлось брать тайм-аут, что вызвало явное недовольство заказчика, который даже в пылу горячности стращал разрывом контракта и проблемами. Но так или иначе дело само собой уладилось, и Адам был, как никогда, готов к его реализации. «Сегодня или никогда», — был девиз этого дня, и решительность, с которой киллер расчехлил винтовку, вселяла еще большую уверенность в успех всего этого мероприятия. Наконец, он открыл окно, выпустив затхлый воздух, расположился поудобнее, размял руки, хрустнул пальцами, еще раз огляделся, стараясь не думать о тени, взглянул и настроил прицел… Опять раздались шаги по лестнице… Киллер облизал губы, накрыл винтовку снятым с себя пальто. Он знал, что директор планировал сдать этот чердак в аренду в ближайшее время, и на всякий случай пришлось представиться потенциальным арендатором, когда случайно столкнулся с ним в лестничном проеме. Как всегда Адам произвел впечатление на директора, ему поверили, и пропустили наверх, как он думал, без последствий. С ним хотели даже отправить какую-то девочку в помощь, но она где-то задерживалась, а времени оставалось совсем мало. И вот опять шаги, опять кто-то пытается сорвать ему план убийства Бога… Киллер посмотрел на часы. Ровно через пятнадцать минут на площади должен показаться клиент… Так, по крайней мере, уверял его Наймонд…
Кто-то дернул дверную ручку, и дверь тихонько скрипнула, приоткрываясь. В лучах пыльного света на пороге показалась довольно высокая женщина в строгом деловом костюме и с довольно странной вертикальной прической. Пучок волос был убран у нее в виде закрученной в косу пирамиды, на глазах были очки с толстыми линзами. Незваная гостья слегка пригибала голову, и так же, как и Адам, была припорошена облупившейся штукатуркой. Увидев мужчину, стоявшего у окна, она заулыбалась и по привычке стала отряхиваться.
— Как видите, помещению требуется капитальный ремонт… — сказала она, не решаясь приблизиться.
Пол под ее острыми каблучками рисковал провалиться. Адам молча подошел к ней и защелкнул дверь. Странно, он только сейчас увидел шпингалет в верхней части двери.
Она с интересом наблюдала за этим действием а потом осторожно направилась в центр комнаты.
— Из этого чердака можно сделать шикарную мансарду, — продолжала она, поправляя очки. — Высокие потолки под три, простите, два метра…
— Вы от Александра Петровича, как я понял… — нарушил молчание Адам и подошел к открытому окну.
— Да, — ответила барышня.
От окна дуло, но она тоже встала напротив, вглядываясь в панораму площади и недействующий фонтан, куда уборщики-таджики в оранжевых телогрейках сбрасывали лопатами серую жижу слякоти и снега.
— Здесь чудесный вид, в шаговой доступности есть неплохая столовая, еще с советских времен, пирожки с капуской, ягодный кисель… И цены низкие… Вы знакомы с условиями договора? Александр Петрович просил меня взять у Вас контакты…
Адам посмотрел на часы, прикидывая, что делать с любопытной женщиной, которая уже полубоком присела на подоконник и разглядывала мужчину с головы до пят, точно он был в ее глазах очень редкий экспонат. Ее ладонь непроизвольно легла на пальто, под которым была спрятана снайперская винтовка, а каблучки выстукивали по разбитым батареям какую-то знакомую веселую мелодию. Он посмотрел на ее голые, круглые коленки, на откровенный разрез ее юбки, и отметил про себя, что она совсем не дурна для такой работы помощницы арендодателя.
— Вы знаете, я, пожалуй, возьму этот чердак…
— Вот и отлично! — хлопнула она в ладоши и ловко спрыгнула с подоконника. — Я пойду за бумагами. Чем занимается Ваша фирма?
— Пошивом одежды, — почему-то ответил Адам.
Она удивленно подняла очки и посмотрела на него из-под них.
— Вы шутите? Всю одежду шьют сейчас в Китае.
— А я патриот, — улыбнулся он.
— Всю жизнь мечтала познакомиться с патриотом… Тут всюду перекупщики сидят… Скукотища. Когда она подошла к двери и дернула ее, то шпингалет не пустил ее. Она потянулась, чтобы опустить его, но он застрял, и Адам, подошедший сзади, решил помочь ей. Но как только она почувствовала его дыхание на своей шее, то ее руки сами обвили мужчину, и он ответил ей поцелуем и резким обхватом ее бедер. Теперь он вжал ее в дверь, довольно страстно раздвинул ноги, и она ими обхватила его бедра и закрыла глаза… Все происходило очень быстро. Он даже не стащил с нее уже влажные от желания трусики, а лишь отодвинул их в сторону, и молния на его ширинке, казалось, сама расстегнулась… Женщина достала из правого кармана своего пиджака рассыпчатую горсть презервативов, точно у нее всегда на такие случаи жизни был целый склад контрацептивов, и он схватил первый попавшийся зубами и разорвал обертку… Она сама надела ему, ее очки все время спадали, и он отметил про себя, что неплохо было бы кончить на них… Но женщина оказалась сторонницей строгих традиционных правил и сразу застонала, когда он вошел в нее резким движением. Она висла на его плечах, так и впертая в дверь, а Адам все время смотрел наверх, на шаткий и разбалтывающий шпингалет, готовый от таких страстных толчков слететь с петель. Он кончил первым, а она нет, но ей и так было приятно, и на большем она не настаивала…
— Сегодня сумасшедший день… — призналась она. — Меня все трахают, кто не попадя. Вы не суеверный? Кажется, Вы тринадцатый.
Он ничего не сказал и приоткрыл дверь. Она поцеловала его на прощание в щечку, совсем не замечая, что ее чудесная пирамидка-прическа на голове превратилась в хаотичный пучок волос.
— Я сейчас вернусь, — сказала она, спускаясь по лестнице, — и мы продолжим… Александр Петрович будет только рад…
Он опять закрыл дверь и посмотрел на валяющийся на полу использованный презерватив, поднял его и убрал сглаз, снова подошел к окну, встал на колени, скинул пальто, погладил ствол винтовки. Сердце его еще учащенно билось, он слышал свое дыхание, в воздухе пахло потом и сексом…
Вот молодежь сидит у фонтана и пьет пиво, вот одна девушка облизывает мороженое. Какой чувственный рот. Вот мужчина ругается с продавцом хотдога, кладет мелочь в руки продавца. Четыре рубля 50 копеек. Бумажка валяется на асфальте. Рекламка-флайер. Где-то поблизости распродажа обуви. А вот и книга! Коран.
Адам удобно устроился для выстрела. Он вдруг увидел в прицел мужчину с книгой Корана. Объект стоял полубоком и ждал кого-то. Увеличение было настолько хорошее, что Адам прочитал на раскрывшейся странице «Ужель умерших Он не может воскресить? Воистину, Он может!» и терпеливо ждал, когда тот обернется. Ему хотелось увидеть его лицо, хотелось взглянуть в глаза, прежде чем нажать на крючок.
Но объект медлил, заставляя нервничать снайпера. Скоро должна была вернуться эта сумасшедшая помощница директора, и так просто от нее уже нельзя было отделаться. Да и как объяснить ей наличие в своих руках снайперской винтовки. Наверняка, закричит, будет звать на помощь, побежит прочь, споткнется на своих каблуках, сломает шею… Он даже представил ее распластавшуюся на ступеньках в какой-то неестественной позе с задранной юбкой, лужу крови, отброшенные в сторону при падении очки с треснутыми линзами… И его даже передернуло… Всё, к чему в последнее время он прикасается, умирает… Вот и сейчас его напряженный взгляд касался солидного мужчину, читающего священные страницы Корана.
«А если это совпадение и я убью невинного человека? Наймонд мог ошибиться…» — пронеслась мысль.
В это время к объекту подошла девушка — тинейджер, смачно жующая жвачку и надувающая из нее пузыри. Пузыри лопались, и она убирала языком их ошметки обратно в рот, явно немного нервничая. Мужчина с Кораном оторвался от чтения и обнял ее. Адам внимательно посмотрел на девушку и вдруг узнал ее. Словно чувствуя взгляд постороннего, наблюдающего за их встречей, девушка посмотрела прямо на прицел, от нее досюда прицел выглядел всего солнечной вспышкой, но киллер отпрянул от окна и испуганно опустился на пол, спиной к батарее, перевел дыхание.
— Настя, — вырвалось из груди снайпера. — Что за черт! Ты должна быть в Чечне, сосаться с федералами!
Он собрался с духом и снова посмотрел в прицел. Может, все-таки показалось. Палец был опять на крючке. На лбу выступила испарина. Снайпер колебался. Его сильно раздражало, что объект прикрывается девушкой.
— Уйдет! — зло зашипел Адам, в напряжении ловя удобный момент для выстрела.
Напряжение усилилось, когда кто-то дернул за ручку двери.
— Ау, патриот? — услышал снайпер знакомый голос помощницы директора. — Ты опять закрылся?
В этот момент объект обронил книгу, а девушка нагнулась, чтобы поднять ее. И тогда объект повернул свое лицо в сторону прицела, и киллер узнал свою жертву и вскрикнул от страха. В увеличительное стекло прицела преступник увидел себя.
— Что ты там шумишь, отрывай… — настаивали за дверью, пока он прятал винтовку в чехол.
— Да входи ты! — приказал он. — Толкни сильнее. Я не закрывал.
Женщина так и сделала, и дверь с размаху раскрылась. Когда она вошла, Адам уже накидывал на себя пальто.
— Ты уже уходишь? — удивилась она, придерживая при себе какие-то бумаги. — А я думала тебе понравилось помещение.
Адам вяло улыбнулся, все ища на полу стрелянную гильзу, хотя отчетливо знал, что ее вовсе не должно быть, ведь он не нажал на крючок. Но все равно он скорее по привычке нагнулся, чтобы поднять ее, а заодно стряхнуть пыль с ботинок.
— Все супер, особенно вид на этот чудный фонтан… Но знаешь, зайчонок… (Здесь он позволил назвать ее зайчонком, потому что ему непременно захотелось кончить ей на очки, которые она все время поправляла на своей тонкой переносице.)
— Что я знаю, котик… — расстраивалась она, понимая, что патриотам чердачные помещения не подходят.
— Я сначала отдам договор аренды своим юристам для ознакомления и свяжусь с тобой в ближайшее время…
— Ну да, свяжешься! — обиделась она, когда он взял из ее руки бумаги для ознакомления. — Сегодня еще будут желающие посмотреть.
— И тебя опять трахнут? — поиронизировал он, обнимая ее.
Затем его сильные руки опустили ее ниже, давя на плечи, и она, поняв его сексуальное желание, попробовала отстраниться, но на этот раз он грубо держал ее. Она упала перед ним на колени, точно собираясь молиться, опять по привычке поправила очки.
— Я обратил внимание, что тут нет отопления, — сказал он, бесстыдно расстегивая перед ее открытым ртом ширинку.
Он спускается по какой-то скользкой и крутой тропе. Иногда угол спуска почти вертикальный, и неверное движение может привести к трагическому падению. Вот он видит внизу разрушенные колонны древнего храма, видит каких-то людей в белых просторных одеждах. Они молча сидят за мраморным столом. Кажется, у них застолье. Это чья-то свадьба, — догадывается он. Адам всматривается в толпу и видит невесту. Боже, да это же Лаура! А кто жених? Он пытается спуститься вниз, но впереди обрыв с печальным падением. В этот момент к невесте подводят другого жениха в черном костюме. Да это тот парень, кто будет утешать ее, когда пойдет снег…
— Лаура, нет! — кричит изо всех сил Адам… — Не выходи за него! Я здесь.
Но никто не замечает его крика. Все делают вид, что им все равно. Мимо идут какие-то современные туристы с фотоаппаратами. Они фотографируют молодоженов как достопримечательность.
— What the beautiful pair! (Какая чудесная пара!) — звучит иностранная речь.
К жениху подбегает маленькая девочка в розовом платье и таком же розовом бантике.
— Папа, папочка, — дергает она жениха за штанину. — Посмотри на меня, я научилась говорить.
ЦЕНА ОШИБКИ
На Красной Пресне, не смотря на адскую жару, было крайне многолюдно. Сказывался первый день летних каникул. Взрослые и дети гуляли по зоопарку, останавливались у пустых вольеров, читая вывески. Дело в том, что животные, гады и птицы избегали дневного палящего солнца и предпочитали не выходить из своих укрытий, прятались в тени деревьев. Только австралийские страусы прятали свою голову в песок, показывая общипанными хвостами свое отношение к публике, да длинношеий жираф Жора, возвышающийся над высоким забором, выпрашивал у зрителей очередную булочку, забавно закатывая губы. Скучающий смотритель зоопарка пресекал любые попытки подобной милостыни, отгонял ребятишек, предупреждал, уговаривал, но там или тут сквозь прутья решетки просовывалась чья-то рука, и жираф наклонял к ней свою вытянутую морду с огромным фиолетовым языком. Длинноволосый мужчина с недельной бородкой смотрел на этакого великана с явным восхищением.
— Смотри, Ваня, какой у него язык! — показывал он мальчику лет шести на жирафа. — Эй, Жора, достань воробушка!
Мальчик был очень странный, сильно укутанный, несмотря на жару, с капюшоном, закрывающим ему всю голову и бросающим тень на лицо, в больших черных солнцезащитных очках. Руки у него тоже были в карманах.
— Отойдите от забора на метр! Прошу вас, — настаивал смотритель, отгоняя от вольера любопытную толпу. — Девочка, не надо давать Жоре сахарную вату. Он заболеет… и Вам ее не советую кушать… Родитель, смотрите за ребенком! Куда он тянет руку. У Жоры ведь зубы есть…
— Пойдемте к пингвинам, — тихо сказал закутанный мальчик своему взрослому спутнику, и они, пробравшись сквозь толпу, побрели по указателю дальше, обогнули кафешку, к которой выстраивались гигантские очереди посетителей в надежде купить стакан прохладной Фанты или Кока-Колы, прошли вольеры с аистами и журавлями. В какой-то момент они пытались вместе с другими настырными отыскать в зарослях лиственного волка и тщетно обходили вольер со всех сторон, потом решили опять двигаться дальше к пингвинам. Но пингвинов нигде не было, никто не мог ответить на вопрос, где на них можно посмотреть, и они снова вернулись к тому месту, откуда и пришли.
— Сказочник, а почему он серенький и пушистый? — расстроился Ваня, показывая в сторону пруда.
Там на небольшом острове молчаливо стояли на одной ноге несколько розовых фламинго и птиц поменьше.
— Это же птенчик, у него еще перышки не выросли, — ответил длинноволосый мужчина и посмотрел на воду.
Пруд буквально бурлил от живой рыбы. В основном, это были карпы и сазаны. Они были такие упитанные и большие, что утки, плавающие по поверхности, все время крякали, пугаясь их.
— Вот бы сюда удочку! — сказал Сказочник, припоминая, как мальчишкой ловил карасей в деревенском пруду. — Интересно, сюда с удочкой запускают?
Мальчик пожал плечами. Он не разделял со своим спутником восторг рыбака.
— Ну, где же пингвины? Наверно, мы неправильно их ищем.
— Неправильно, — согласился длинноволосый. — Давай поищем правильно.
Вскоре они, сделав еще один круг по зоопарку, уже окончательно измученные жарой, остановились у вольера со слонами. Слоны стояли в стороне, поедая сено и обливаясь водой из бочек, но один из них подошел к решетке и протянул хобот в сторону мальчика. Это было так удивительно, что многие детишки подбежали к забору, и их родители защелкали фотоаппаратами.
— Калли! — обрадовался Ваня, оттесняемый своими сверстниками, — ты узнал меня!
Слон радостно хлопнул ушами, но, то ли испугавшись частых вспышек, отошел в тень от палящего зноя. Там, под тополем было прохладнее, и в этой прохладе он опустился на передние колени и как будто кивнул, кланяясь.
— Калли! — не верил своим глазам закутанный мальчик. — Как ты оказался здесь? Вот чудеса! Я рад за тебя! У тебя теперь новая семья, пусть это не свобода, но зато здесь кормят.
— Глядите! — кричали восторженно зрители. — Это дрессированный слон. Он просит гостинец.
И скоро в слона полетели огрызки яблок, бананы, какие-то булки. Но животное так и не притронулась к ним, еще раз подошло к забору и снова ушло к своему стаду.
— Малыш, пойдем отсюда! Это больной слон! — сказал Сказочник, но мальчик не трогался с места.
— Мальчик, тебе не жарко? — вдруг подошла к нему одна любопытная девочка и дернула того за капюшон куртки.
Курточка была на пару размеров больше, и капюшон легко сполз, показывая следы от ожогов на голове Вани. Девочка вдруг заплакала, очевидно, испугавшись уродств. Подоспевшая мама увела дочку, почему-то недовольно поглядывая на Сказочника. Тот тяжело вздохнул и только спросил:
— А Вы не знаете, где тут пингвины?
Но ему не ответили.
— Ну вот, Ваня, никто не знает… Предлагаю сделать еще один круг или подняться в другую часть зоопарка.
Они так и поступили, задержались у вольеров белых медведей, видели бурых мишек, по-цирковому требующих яблоки у зрителей, тюленей, лошадей и много-много обезьян. Под конец даже было весело, но, к сожалению, Ваня быстро утомился, и Сказочник повел его к выходу.
— Хочешь мороженое или сладкую вату? — предложил он мальчику.
— Нет, спасибо, — расстроился малыш.
— Ну чего ты так расстроился? Может быть, их вольер закрыт на карантин. В следующий раз нам повезет… Вот увидишь!
Ваня вздохнул.
— Дяденька доктор говорил, что я похож на пингвина… Интересно было бы на них все же взглянуть.
— Глупенький ты! — улыбнулся Сказочник.
Они вышли из зоопарка и направились в сторону метро. На этот раз мальчик вытащил из кармана свою культяпку и подал своему взрослому спутнику. Они так и вошли в метро, держась за руки, точно два закадычных приятеля.
Адам сдернул с взмокшей головы ненавистный парик и бросил его на пол. Ручьи едкого пота текли по щекам, разъедали глаза. Теперь он не был похож на Сказочника. Осталось только побриться, принять душ, смыть с себя всю эту липкую дорожную пыль сегодняшнего душного дня. Снова позвонили с неизвестного номера.
— Наймонд? — угадал киллер.
Больше никто не звонил ему.
— Вы ходили в зоопарк? — спросил сухой голос олигарха.
— Да, мальчик был в диком восторге. По крайней мере, его детская мечта осуществилась. Жаль, что не было пингвинов…
— Павильон был закрыт на карантин. Не хочу, чтоб пингвины принимали его за своего…
— Зато слон узнал его.
— Ах, слон… — вздохнул Наймонд в трубку. — Мне пришлось приложить много усилий, чтобы привезти его в Москву.
— Да, я заметил там табличку о Вашей личной опеке. Пожалуй, Вы любите зверей больше, чем людей…
— Да, я спонсирую зоопарк, что в этом плохого? Вот обещал им на днях привезти дикого абхазского гуся, но он, как Вы знаете, предпочел умереть свободным.
Они какое-то время помолчали в трубку.
— Теперь ты понял, кто Бог? — вдруг спросил отец Вани шепотом.
Адам вдруг почувствовал ком в горле и как предательские слезы подступили к нему. Голос его дрожал.
— Ты плачешь? — ухмыльнулся Наймонд. — Счастливец… А мне давно неведомы слезы, разве что конденсат на холодных стенах… Я высохший источник с дохлыми змеями на дне….
— Ненавижу!
— Ты ведешь себя, как девка, которую обманули.
Адам молчал, играя скулами.
— Хорошо, я приеду… — не выдержал олигарх. — Оставайся на месте, ничего не предпринимай. Я вылетаю к тебе первым же рейсом! Умоляю, только дождись меня!
— Я устал ждать, прощай — сквозь слезы сказал киллер, угрожая повесить трубку.
— Ты заигрался! Не трогай моего сына! Слышишь, не смей! Это все что у меня осталось. Ради Анны! — закричал Наймонд, но поняв, что крики на Адама не действуют, смягчил тон. — Хорошо, Сказочник. Твоя сказка удалась! Ты прижал старого лиса за хвост, но в чем виноват мой и без того несчастный сын? Хочешь, мы полетим все вместе в Индию?
— Я ничего не хочу, кроме как рассчитаться по долгам.
— Нет, нет! Прошу тебя! Я отменяю заказ!
— Слишком поздно! Боги в наших душах давно погибли. Остался всего один Бог. Не в тебе, Наймонд, не во мне… И все равно Он любит тебя, любит меня, любит разлученную с ним сырой могилой мать… Если где и остался Бог, то только в его израненном болью сердце.
— Сказочник, прошу тебя, дай мне сказать важную вещь. В том, что произошло с нами — виноват только я. Но я старался, пригласил тебя, я дал ей возможность почувствовать эту самую любовь…
— Ты отнял у нее сына, а вместо своей настоящей любви ушел в тень и подсунул в постель умирающей женщины помешанного на сексе ублюдка… И все ради лишних киловатт кровавой лампочки в подвале…
— Не говори так… Твои чувства к ней были искренние, и ты знаешь это лучше меня… Ты обязан мне, Сказочник, своим вдохновением!
— Да, обязан, — согласился Адам, всхлипывая. — А еще обязан болью и горем…
— Но ведь не прочувствов до конца горечь утраты любимой женщины, никто из нас бы никогда не смог убить Бога… Да, ты испытывал некие страдания по своей жене, но давай признаемся друг другу честно, твоя любовь была безответна, а безответная любовь фальшива. Ты мучился без этой самой любви, находя интрижки на стороне, но в этих интрижках была только страсть, всего лишь зажженная здесь и сейчас спичка, обреченная обжечь только пальцы. Тебе нужен был жар посильнее, и ты метался по жизни от юбки к юбке, точно загнанный раненый зверь, множа печаль и нанося глубокие раны тем, кто также как и ты искал эту любовь. Уж кому как не мне судить об этом… Прости еще раз меня за то, что использовал тебя. Я думал только о себе. Я знал, что твоя жена изменяет и подстроил ей аварию, нанял врачей, которые нашли в ней кучу смертельных болезней, мне нужно было твое отчаяние, мне нужен был идеальный снайпер, которому я бы мог доверить убийство Бога, понимаешь? Ты подошел, как никто другой. Правда, ты слишком увлекся собой, своим внутренним горем и не заметил меня. О сколько раз я испытывал невыносимое желание прийти к тебе под прицел в назначенный час! Сколько раз я назначал тебе место, куда должен был прийти наш клиент, и сколько раз приходил сам, ловя на себе твой мысленный напряженный в страданиях взор, представляя, как дрожит твой палец на спусковом крючке… И каждый раз я пасовал, страх останавливал меня, страх за судьбу сына в мире, где сильный жрет слабого… Да, и во мне был когда-то Бог, вера в которого на протяжении всей жизни колебалась и расшатывалась… Но с приходом тебя я пал окончательно. Убей лучше меня, Сказочник, ты изменишь мир к лучшему! Это будет достойным финалом твоей поганой сказки…
Речь прервалась болезненным стоном, потом раздались обрывистые телефонные гудки. Адам не стал перезванивать, номер был не определен да и вряд ли сейчас заказчик мог бы взять трубку.
Киллер вытер слезу и подошел к кровати, где спал Ваня. Малыш во сне улыбался, и, несмотря на безобразные формы обожжённого лица, выглядел очень милым. Его глазные яблоки под сомкнутыми веками вздрагивали во сне, словно ребенок смотрел какой-нибудь мультфильм. Жалость и сострадание, подобно снежному кому, стали наваливаться на Адама.
— Неужели я могу вот так убить его во сне, безгрешного сироту, доверившегося мне, как лучшему другу…?
Очередная слеза киллера упала на обожженное лицо мальчика, и тот что-то пробормотал во сне, приоткрывая свой туманный взор.
— Сказочник, мой милый Сказочник… — прошептали его изуродованные губы. — Почему ты плачешь? Куда ты дел свои длинные волосы…?
— Сегодня будет чудесная сказка, малыш, — собрался с последними силами Адам. — Обещай мне, что закроешь глаза, а когда откроешь…
Тут он запнулся, шмыгнул носом.
— А что будет потом, когда открою? — и мальчик наивно посмотрел на Сказочника. Без длинных волос он казался Ване очень серьезным.
— А когда ты откроешь их, меня больше не будет… Ты станешь взрослым, и мои глупые сказки будут тебе ни к чему…
— Я не хочу, чтобы ты исчезал!
— Зато ты увидишь счастливые лица своих родителей, станешь таким же, как прежде, и даже лучше. Ну, а если ты вдруг соскучишься, то в мире Куэгло я буду ждать тебя пластилиновой Элли в самой дальней комнате…
Малыш зевнул и закрыл глаза…, и дрожащая ладонь нависла над ним…, коснулась лица. Вдруг она отпрянула, точно испытала нестерпимую боль от ожога. Киллер даже услышал свист в ушах, напоминающий мяуканье котенка, и точно сейчас вместо мальчика оказался в аварийной трансформаторной будке, и понимая, что творит безумие по чьему-то неведомому сценарию…, схватившись за голову, выбежал из комнаты.
Когда Наймонд разговаривал по телефону, дверь в большую залу открывалась все шире и шире, и оттуда выглядывала голова повара в белом колпаке. Видя, что разговор приобретает взрывные ноты, что хозяин в не себе, повар на цыпочках подкрался сзади. Ничто не могло сейчас спасти олигарха. Только ворона в клетке вдруг забила крыльями, предупреждая хозяина о грозящей ему опасности, но тот был слишком занят разговором…
В эту минуту Иуда походил на Дуремара из Золотого ключика, разве что в руке держал кухонный тесак. Он давно был в курсе Большой Игры, так как подслушивал разговор на берегу моря между Адамом и Наймондом, и просто ждал подходящего случая вмешаться в нее на правах достойного. Он верил, что убив Бога, займет Его место. Кроме того, современного Иуду особенно сейчас, когда он приблизился к своему благодетелю на расстояние вытянутой руки, готовой нанести смертельный удар, унижало и оскорбляло то, что его никто не воспринимает серьезно, отводя роль массовке.
Лезвие вошло глубоко и пробило легкое. Наймонд застонал, но не повернулся, а медленно стал оседать на пол, уронив телефонную трубку. Иуда аккуратно повесил ее на место и терпеливо смотрел, как с лезвия ножа стекает свежая кровь того, кто дал ему все. Иуда даже слизнул ее, точно дикий шаман. Предвкушение стать Всемогущим заставляло сердце повара биться, как сумасшедшее. «Запретить все религии мира, кроме сионизма, и подчинить окончательно мир Израилю во веки веков, — загибал убийца Наймонда пальцы в сладчайшей эйфории, — второе — наказать всех женщин, которые смеялись надо мной, превратив их в бородавчатых жаб. В-третьих, Адам, Адам, что же с тобой такого сделать…»
И много всяких изощренных первобытных наказаний за разбитый и все еще опухший нос приходило в голову Иуде, но ни одно не устраивало его.
«Нет все же… Пусть сначала станет пассивным пи..ом…» — засмеялся он злорадно вслух, упиваясь своей победой.
Потом его смех оборвался. По комнате летала ворона, вырвавшаяся из клетки. Несколько раз она садилась на грудь задыхающегося в кровавой агонии хозяина, потом опять взлетала и кружила над ним, громко каркая.
— А, падаль почувствовала! — нахмурился повар.
— Я с дураками не разговариваю… не разговариваю…
Иуде никогда не нравилась эта птица, и он попробовал задеть ее тесаком на лету. Но ворона сама бросилась атаковать, и повар минуту или две отмахивался от нее, как от назойливой мухи, уже сам не рад, что связался с нею.
— Сгинь, проклятая птица! Сгинь! — шипел он от злобы, размахивая ножом. — Ты даже не представляешь, что я с тобой могу сделать!
В конце концов, Каркуша вцепилась когтями в поварской колпак и двумя точными ударами своего острого, словно специально заточенного клюва поочередно клюнула в глаза повару. Иуда заорал, и это истошный крик, казалось, разнесся по всему Маата Саидан, даже окна завибрировали.
— Что со мной? что? — шарил на ощупь вокруг себя покалеченный повар, окунувшись внезапно в кромешную тьму. Затем, осознав, что случилось, с дикой болью глазах он стал носиться по комнате, круша все на своем пути, и смелая птица, к сожалению, попала под раздачу.
— Ах ты зараза! — ругался он, отбросив в сторону ее оторванную голову, — но я сейчас все равно узрею…
Но зрение не восстанавливалось.
«Может, Наймонд еще живой?» — подумал он и пошел вперед на хрипы, туда, где умирал его Бог…
Олеся смотрела вечерние новости. По первому каналу опять показывали про бомбардировки Ливана. Разрушенные кварталы Бейрута, мосты. Дороги. Разбросанные трупы беженцев, израильские танки медленно ползут в сторону границы с Сирией. Выступление Коффи Анана и Кандолизы Райс, что скоро начнется большая война, которая изменит карту Ближнего Востока и всего мира.
«Неужели опять война!» — подумала Олеся и с тоской вспомнила мужа. Он скоро должен был освободиться, и тут опять грозила война и последующая всеобщая мобилизация.
«Ну почему я его всю жизнь жду!».
Вдруг из коридора раздался осторожный стук.
«Так может стучать только родной и близкий, который знает, что Сашка спит», — заметила девушка и сказала маме, которая сидела рядом с ней на диване и уже надевающая тапочки:
— Мама, погоди. Это ко мне! — и Олеся быстро прошмыгнула в коридор, но не спешила открывать, а сперва посмотрела в глазок.
— Никого нет! — пожала она плечами и вернулась к телевизору.
— Да балует наверно молодежь! — предположила мама. — Лучше смотри, что по телевизору показывают!
— Да мне все равно, что там показывают! — в досаде вырвалось у Олеси, и она схватила со столика какой-то дешевый любовный роман, хотя происходящее ее явно тревожило.
— Глянь! — не унималась мать.
В наш зоопарк пингвинов привезли. Теперь будет отдельный уголок Антарктида. Ты с Сашкой когда в последний раз ходила в зоопарк?
Опять раздался тихий стук. На это раз Олеся накинула вязанную кофту на плечи и вышла на лестничную клетку. Пахло табачным дымом. Она заглянула под лестницу, но никого не увидела. Вдруг кто-то положил ей руки на глаза. Это были теплые мужские руки, пахнущие чем-то знакомым.
— Господи, Павлик! Ты вернулся!
Она обернулась, но радостная улыбка исчезла.
Перед ней стоял мрачный Адам, мокрый то ли от дождя, то ли от слез. Он посмотрел на Олесю, и его взгляд остановился на смешных домашних тапочках в виде кроликов на ногах женщины.
— Леся… — выдохнул он, уводя взгляд в сторону. — Вот проходил мимо.
В руках он нервно мял кусочек зеленого пластилина.
— Да что случилось? — недоумевала она. — Ты выглядишь так, словно только что ограбил ребенка.
Мужчина горько усмехнулся.
— Да, вот такой из меня неважнецкий грабитель…
ЗАВЕРБОВАННАЯ ЛЮБОВЬ
Кап, кап, кап…
За окном звенит капель, тает холодное сердце.
Кап, кап… Наступает еще один новый день.
И впереди опять бессонная ночь и снова надежды, что время пройдет незаметно, без боли.
И страсть желания познать тебя сильнее проповеди Исы…
Так погибает странник в собственной пустыне, так замерзает его сердце…
Кап, кап, кап…
Уйдет вода в песок, и вырастут цветы на этом месте,
Кап, кап… Пурпурные и алые, как кровь,
Наивные, как помыслы ребенка, и чистые, как воздух в заснеженных горах, без облаков.
Все это было, есть и будет.
И дым дурмана голову накроет печальной нежностью.
Дым звездным саваном мне ляжет на глаза, и я закрою их, не в силах устоять.
Лишь поцелуй горячий на губах напомнит мне о сорванном цветке.
Ты не жалей о том, что не нашла ответ.
Так погибает странник в собственной пустыне, так замерзает его сердце…
Под ногами трескается тонкая ледяная корка, сковавшая под вечер лужи на асфальте. Адам внимательно слушает, как этот треск нарушает тишину засыпающего города и как проникает и в его сознание. Словно Адам ступает по разбросанным кем-то зеркалам, уж слишком четко отражается в них звездное небо. Он останавливается и смотрит на желтый диск луны. «Если внимательно смотреть на это небесное тело, то можно увидеть черты лица женщины, ее глаза, нос, рот… Вы смотрите друг на друга. Вы словно два одиноких странника, случайно увидевшие друг друга и ждущие, кто первым помашет приветливо рукой».
— Екатерина Владимировна, кх-хе, к-хе, — прокашлял полковник. — Кэти, девочка моя, будь благоразумна. Мои люди не будут шутить. Учти, дело государственного масштаба, никто церемониться не будет.
Перед ним на стуле сидела женщина. Ее ладони были положены на колени.
«Точно школьница на допросе», — подумал он и достал из коробка спичку, повертел ее задумчиво и сломал перед носом задержанной.
Та отвернулась, поморщилась презрительно, и он еще раз отметил, что ее бледный профиль в этом тюремном полумраке особенно красив.
«Да, у господина Наймонда недурной вкус, — про себя сказал он. — Мордашка то, что надо…».
Вслух же он сказал другое.
— Вот ты сейчас такая красивая, напыщенная, а через пять минут будешь в соплях и слезах умолять меня отпустить. На коленях будешь ползать, вот эти сапоги целовать… Ну зачем, деточка, доводить все до опасного финала?
— Да что ты с этой стервой возишься! — вскипел откуда-то выскочивший из угла молодой капитанчик. Он явно рвался проявить себя в этот вечер, на ходу угрожающе засучивая рукава белой рубашки. — Разреши мне, Саша.
— Ты как на парад собрался… — заметил полковник и отошел в сторону. Они давно с коллегой были на ты и имели панибратские отношения, хотя друзьями никогда не были.
— Оставь мне ее на пять минут, она у меня запоет, как миленькая, — капитан подошел вплотную к столу, где сидела женщина. Неприятный холодок прошелся по ее телу, когда она глядела на этого оборотня в погонах.
— Я требую адвоката, что за дикость, я, в конце концов, и гражданка Канады, — не выдержала она и не узнала свой охрипший голос.
— А мне плевать, кто ты там еще… Вертел я вот здесь твою Канаду, — и капитанчик направил луч светильника в лицо задержанной.
Она сразу зажмурилась, ослепленная яркой вспышкой, и машинально закрылась рукой.
«Хорошие перстненьки, один только на мизинчике чего стоит, — заметил блеск на ее пальчиках полковник.
— Вы предатели, — сухо сказала Кэти, — предатели.
— Что? — рассвирепел капитанчик, но полковник остановил его.
— Не кипятись, Рябой. Дай ей высказаться…
— Да, вы предатели, продажные твари, — продолжала женщина, закрываясь от света. — Все до единого. Вместо того, чтобы защищать интересы народа, лижите ж… богатым мешкам… Вы самые гнусные твари, которые когда-либо я знала…
Она чувствовала, как капитан начинает выходить из себя, и что только присутствие полковника держит его в рамках приличия. Но полковник уже поднялся, поправил кобуру на боку, печально покачал головой.
— Удивляюсь я, Кэти, — сказал он, уже не глядя на нее, — как тебе, дешевой подстилке для такого конченного капиталиста, как господин Наймонд, приходят в голову такие революционные мысли.
«Хорошо, что руки не связали гады…» — почему-то подумала она, уже не сомневаясь, что эти люди для достижения своей цели способны на любую гнусность.
Капитан был суховат, невысокого роста, с неприятной прыщавой физиономией. Оскал желтых зубов был в каких-то сантиметрах от ее лица, и женщина ощущала его несвежее дыхание, приправленное никотином. Она неподвижно сидела на стуле и ждала, что будет дальше. Капитан медленно обошел ее сзади, скрип его начищенных сапог действовал на нервы, и, когда задержанная отвечала на повторный вопрос полковника о том, что она отказывается сотрудничать, тихо коснулся ее уха зубами. Она замерла, отчетливо осознавая, что своими резкими движениями может спровоцировать агрессора, и, пока ей чуточку покусывали мочку уха, смотрела на ухмыляющегося, возвышающегося под потолком полковника, который сейчас казался ей хозяином положения и мог прекратить издевательства. Его же взбесившийся коллега уже шептал что-то непристойное, пошлое, мерзкое.
— Рябой, — вдруг осекли его. — Ты погоди пока в эти очаровательные ушки несбыточные сексуальные фантазии нашептывать. А лучше принесите нам по бокалу вина, — и полковник мило улыбнулся.
Он был высокий и толстый, просто громадный. Из-под его расправленной из штанин зеленой военной рубашки выползало его неповоротливое брюхо. Капитан сплюнул и дал под козырек. Когда он ушел, толстяк по-дружески обратился к Кэти:
— Давай откровенно. Твое положение незавидное. Тебя взяли с поличным, и неважно подкинули тебе наркотики или нет, важно то, что господин Наймонд сам лично курирует это дело.
— Это неправда… — прошептала женщина, стараясь гордо держать голову, — неправда… Да убери ты этот чертов фонарь!
Полковник медленно отвернул пружинистый держатель в сторону.
— За что ему ополчаться на меня, Саша? — спросила его Кэти, когда смогла спокойно смотреть на своего мучителя. — Ты как всегда блефуешь, Саша, и ведешь опасную игру… Смотри, как бы тебе по шапке не надавали…
— Успокойся, — наклонился он к ней заговорщицки. — Пока этот болван пошел за вином, скажи мне правду.
— Какую правду?
Толстяк коварно улыбнулся.
— Ты в него влюблена?
Кэти вздрогнула. Она понимала, что вопрос касается не самого Наймонда. Ее вдруг взяли за подбородок и внимательно посмотрели в глаза.
— Так-так-так… Все с тобой ясно… Когда ты встречаешься с ним? — продолжал гнуть свою линию толстяк.
— Завтра. Он будет ждать меня в Амбаре на Тверской.
— Что ты ему собиралась передать? Вот эту коробку?
И подполковник кивнул на стоящую на столе сувенирную шкатулку, расписанную в стиле русского народного творчества. Шкатулка была запломбирована сургучной печатью на стыке.
— Да… Я только передам и все. И никаких инструкций, Саша.
Полковник оставил подбородок женщины в покое, немного повздыхал, прошелся по камере.
— Кэти, ну что с тобой происходит?
— Я просто устала, Саша…
— А я не устал, Кэти? А кто сейчас не устал?
В этот момент зашел капитан, поставил графин с мутной кровавой жидкостью на стол и, видя, что беседа приобрела приватный характер, понимающе удалился.
— На, выпей вина полегчает. — И толстяк вложил в дрожащие руки любовницы Наймонда стакан, до краев налитый дурно пахнущим портвейном. — Извини, не Массандра тридцать седьмого года.
Кэти отпила немного, поморщившись и отдала стакан обратно.
— Ну и гадость Вы пьете, гражданин начальник! — сказала она.
— А как же? Только этим и спасаемся! — и полковник залпом осушил оставшееся содержимое. — Все изысканное выпили еще при Сталине.
Затем он крякнул, вытирая рукавом губы, и чувственно посмотрел на задержанную.
— Скажи, деточка, что с тобой творится?
— Я просто не хочу, чтобы все так заканчивалось. Я не хочу, понимаешь?
— Ну что ты как маленькая. «Не хочу, не хочу», — передразнил он ее. — А я хочу? И я не хочу, но надо. Понимаешь? Надо! А погоди, погоди… — словно вдруг спохватился он и хлопнул себя по затылку. — Ну, конечно же. Ты влюбилась? Да? Это надо отметить! — и полковник взял огромной пятерней графин. — Ты уж извини, стакан один… До тебя был второй, но его об голову одному дураку разбили.
Кэти безучастно наблюдала, как портвейн наполняет стакан. Ей казалось, что это никогда не кончится, будто он был без дна, а графин неиссякаемый. И все же все закончилось. Полковник со злостью ударил дном этого стакана по столу. Вино каплями расплескалось по комнате, по столу, по одеждам людей, и в воздухе еще острее запахло дешевым алкоголем.
— Ты чего, Саша, бесишься? — сказала она совсем не удивленная, вытирая брызги со своего лица.
— Я бешусь? Да я спокоен, как удав. Вот, смотри, присобачил!
И толстяк ткнул пальцев в мокрое пятно от какого-то насекомого, еще шевелящего усиками.
— Задолбали черти! Совсем совесть потеряли.
— Саша, я так больше не могу, — призналась Кэти. — Я тебе открыто это сказала еще месяц назад, а ты мне еще герыч подсовываешь, Наймондом шантажируешь. Полегче ничего не придумал?
— А ты знаешь, что в этой коробке лежит? — перевел он опасную для себя тему.
— Патрон от снайперской винтовки.
— Вот именно, трассер.
— Если трассирующий патрон, значит, еще стрелки будут подстраховывать, а мы их совсем не знаем.
— Может быть, жалко в нем золоченое, пулечка стальная.
— Так кому же она предназначается? Не нашему ли Царю?
— Ох, Саша… Да кому твой Царь нужен? А знал бы ты, с какой бережностью Наймонд с нее пылинки сдувал, как бережно упаковывал, так бы не говорил. Видел бы ты, как на просвет на пулю эту смотрел, чтобы без царапин всяких. В полиэтиленовый пакетик положил. Наказ дал, чтобы гляди чего я эту шкатулку не уронила. Видать, клиент важный… очень… Саша.
— Важный то важный, но что-то я тут деградировал в потемках, никак не смекну, кто же может быть важнее Царя?
— О, Господи! — взмолилась Кэти. — Как мне тяжело между вами лавировать. То одно, то другое. А догадайся! Не все же тебе разжевывать… А они, между прочим, шутить не будут. Всю контору твою под корень пустят и тебя найдут. У них это не запылится, это как тебе спичку сломать.
— Кто это они? — даже испугался полковник.
— Да, ты отлично понимаешь, о ком я. Солдаты Черных Деревьев. Ты бы видел, как они тренируются зимой. Рубят в озере две проруби на расстоянии сто метров друг от друга и ныряют голышом в одну прорубь друг за дружкой, а выныривают из другой. Причем заранее каждому руки за спиной наручниками сковывают, а на ноги стопудовые гири привязывают. У них это как тест-зачет такой, чтоб всегда в форме быть.
— Да мы им скоро эти формы поломаем! — ударил по столу полковник и встал. — Опять в сказки пустилась. Скажи прямо, кому пуля?
Кэти загадочно улыбнулась и показала на потолок, помогая взглядом. Полковник стал нервно ходить по комнате, на всякий случай перекрестился и остановился у решетчатого окна, которое выходило куда-то в полуподвальный проем во двор. Там, кажется, начинался дождь.
— Вот, что я тебе скажу, Кэти. Ты меня знаешь. Я слов на ветер не бросаю. Сделаешь, как я сказал, отпущу, и дружка твоего живым возьму. Просто потрясем его немного для приличия. А Наймонду ничего не скажем, зачем ему знать? Больше никаких ошибок не будет. Но только я тебя прошу, не играй с нами. Если я узнаю, что ты ведешь двойную игру, пеняй на себя…
Вечером Саша заказал себе соте из кролика, и его собеседник пошутил:
— А если это из Турции? Ты слышал, там уже люди мрут, как мухи. Чума идет.
— Ох, Илларион Илларионович, — вздохнул полковник и развел руками, — в нашей многострадальной стране другой чумы бояться надо, и Вы понимаете, о чем я.
Собеседник опустил в свой рот ложку с супом.
— Ай отменная… знал, что тут хорошо готовят. Но чтобы настолько… У меня привычка сложилась, оцениваю качество меню по ухе из осетрины! Может, водочки?
— Нет, спасибо, Илларион Илларионович, я на работе! Да к тому же завтра серьезный день. Террористы готовятся захватить городскую больницу, этого допускать никак нельзя. Вы сами потом меня попрекнете. Я уж лучше морсика выпью, если не возражаете.
— Хитер ты, сукин сын, Саша. Морсика он выпьет. Давай пей, водочка отменная, — и таинственный собеседник уверенно налил полковнику то же, что и себе.
— Спасибо, Илларион Илларионович, за понимание, спасибо, — закивал заискивающе Саша, жадно причмокивая губами.
Они не спешили, занятые разговорами, и пили не чокаясь.
— То-то… — похвалил военного Илларион Илларионович и принялся еще с большим рвением за основное блюдо. Его вилка приятно входила в сочную кроличью плоть. — Как там наш снайпер, полковник? Думаешь отвлекающий маневр, чтобы запудрить нам и без того запудренные мозги?
Саша наморщил лоб и задумался. Он только что поднес рюмку к своим сальным губам и уже уловил хороший вкус водки. В желудке приятно защекотало, хотя встречи с этим прохвостом, как он про себя называл тайного советника президента, вызывали у него всегда приступы изжоги. Сейчас полковник сам до конца не мог понять, кому предназначалась пуля, так как не верил в теологическую версию своего агента и успокаивал себя, что пуля это одна, а, значит, и жертва должна быть одна и завтра капкан все равно защелкнется.
— Думаю, да, — опрокинул он рюмку в свое горло, как истинный аристократ, оттопыривая в сторону мизинец. — Хотя честно меня он интересует куда больше, чем вся эта заварушка с захватом заложников. Адам — однозначно профессионал. Он легко уходил от наружки, нигде раньше не светился. До сих пор мы не знаем о нем ничего, кроме псевдонима, которым его нарек один наш богач-чудак.
— Теряете хватку, Саша, ай… ай… И это в наш век высоких технологий, — укоризненно покачал головой Илларион Илларионович. — Вы же задействовали, как говорили раньше, особый отдел…
— К сожалению, киллер обладает удивительными способностями влюблять в себя женщин. Возможно, это какие-то тайные оккультные знания, но даже наша Охотница, возможно, я допускаю некоторую вероятность, тоже попалась на крючок… Как только она выходит на его след, сразу теряет. Мистика прям какая-то… Приходится все контролировать самому, завтра я лично буду на месте…
— Ох уж эти женщины со стокгольмским синдромом! И у меня жена из-под влияния тоже уходит, особенно когда деньги заканчиваются.
Мужчины невесело засмеялись.
— На женщин везет тому, кому есть на чем их везти, — заметил полковник, вспоминая, как жена на декабрьском концерте, посвященном организации, чуть не наставила ему рога с молодым преуспевающим прокурором.
— Да… все женщины бл… — подытожил Илларион Илларионович.
— Позвольте не согласиться, Илларион Илларионович, с Вами. У меня на этот счет свои наблюдения имеются. Все это женское бл.. от безответной любви происходит. Ведь по мне, женщина хранит верность в двух случаях: когда считает, что ее мужчина ни на кого не похож, или когда считает, что все мужчины одинаковы. Она, как опиумная сигаретка, одни советуют бросить, другие просят затянуться…
— Ну ты философ, Саша. Вот скажи мне, философ, это МОССАД?
— Что Вы, Илларион Илларионович! Разве евреи используют серебряные пули с золотыми наконечниками? И не англичане с америкосами, тех жаба задушит. Возможно, я допускаю небольшую вероятность, что это немцы ведут самостоятельную игру.
— А, может, все же евреи? И имена у них какие-то евангелистские.
— Илларион Илларионович, чего не знаю, того не знаю. Сначала мы действительно думали, что это сектанты Седьмого дня или адвентисты, но слишком уж серьезная у них материальная база, да и связи какие, сами видели. До Вашей царской вотчины, до Администрации щупальца ведут.
— Да, Сашенька, — согласился Илларион Илларионович. — Мне бы всех кротов изловить… В противном случае тотальную чистку придется делать, а руки марать не хочется… Видишь, какие у меня руки… — и он показал захмелевшему полковнику-толстяку свои набитые кулаки. — Я тут на пианино играть учусь с проституткой одной, она считает, что такие руки надо беречь…
— Вот-вот… — икнул Саша, теряя нить разговора. — Одно неловкое движение и Вы отец.
— Да, это ты правильно говоришь. Водочка твои заплывшие мозги прочищает. Вот тебе еще рюмочку…
На этот раз полковник уже не отнекивался и с предвкушением смотрел, как журчит в рюмку огненная водица.
— Так что за деревья, ты-то понял, Саша? — спросили его.
— Я Охотнице этот вопрос задавал, но как она не пыталась выяснить, не смогла. Вроде бы какое-то тайное общество. Везде у них свои люди… Никому доверять нельзя.
— Вольные каменщики что ли?
— Ну, типа, — ухмыльнулся Саша, приятно крякнув, — но смысл в том, что они причисляют себя к деревьям…
— Березы хреновы!
— Вот-вот, и я о том же… Корни у них ох уж цепкие, Илларион Илларионович… в человеческую душу запущены. Наймонд их ласково заккумовцами называет. Я справки навел. Заккум — проклятое дерево, растущее на краю Ада, с горькими и едкими плодами…
— Секта стало быть…
— Если только тоталитарная… Для обычной секты уж слишком много профессионалов. Где они их только набирают?
— Не знаю, Саша… это твоя работа.
— Охотница докладывала на днях, что у них есть компромат на все руководство страны, и на Вас, Илларион Илларионович, и еще на кого поважнее.
— А что еще есть кто-то поважнее? — и Илларион Илларионович стал развязывать свой галстук. Последний кролик как-то стал у него поперек горла.
Чиновник вдруг испытал легкое удушье и стал откашливаться. Саша по-дружески ударил того по плечу, протянул салфетку.
— Не переживайте Вы так, Илларион Илларионович! Завтра всех положим. Сил и средств не пожалеем.
— Уж постарайтесь, ребятки! Сколько можно мусолить одно и то же. Да за генерала отомстите! Ну беги, беги, Саша… Я оплачу представительскими.
Кэти подошла к особняку с черного входа. Она притаилась за деревом и стала ждать, пока из дома выйдет Адам. В это время к подъезду подъехала грузовая машина с арматурой. Из кабины выпрыгнули два хорошо сложенных человека в рабочих спецовках. Они огляделись по сторонам и сделали вид, что ждут чего-то.
«Как они смогли вычислить, что киллер будет стрелять из этого дома? Ведь я дала им другой адрес…» — недоумевала Кэти и в кармане нащупала холодную ручку пистолета, который ей подарил Наймонд.
«Неужели у них есть еще один агент, о котором она не знает? Альберт — нет. Это маловероятно. Тот предан хозяину, как собака. Или, может, повар, которого недавно взяли на работу? Тоже маловероятно. Наймонд не мог ошибиться ни в ком. А, может, — и у Кэти прошел легкий холодок по телу, — а, может, это сам Наймонд сообщил или у Саши есть еще одна Охотница?»
Кэти не успела додумать. Она увидела темную фигуру киллера с чемоданом в руке. Люди у машины тоже заметили выходящего из подъезда и опустили руки в карманы.
— О Боже! Они тебя просто сейчас убьют! Солнышко мое родное, счастье мое, я за тебя в огонь и в воду, и на смерть пойду! Я же просила Сашу его не трогать! Я же просила…
«Ты слышишь нежный шум моих листьев, ложись под кроной, обнажив свою грудь, и прохладной тенью я пройдусь по тебе, почувствую твою дрожь, а потом под пение райских птичек мы займемся любовью».
Все происходило так стремительно. В один прекрасный момент Кэти поняла, что так жить нельзя. Она училась на шестом курсе на педиатра широкого профиля и летом проходила практику в отделении для новорожденных. Педиатрия, скорее всего, для этой девушки была призванием, даже врач удивлялась, как хорошо Кэти ладит с детьми и их мамашами, но что-то в ее жизни не хватало. Особенно неудачное замужество. Однажды в ее жизни, еще до встречи с всемогущим Наймондом, появился мужчина, офицер контрразведки, который наутро сказал «Только проснулся, а сон продолжается», а потом сухо добавил: Кэти, ты очень хороший добрый человек и я тебя не достоин».
Первым заданием Охотницы была ликвидация иорданского эмиссара Хасана. При разгрузке грузовика с оружием, привезенного из солнечной Анталии, ей удалось незаметно установить взрыватель. Начальство оценило ее заслуги. Следующая операция планировалась в Абхазии. Кэти находилась среди останков бандформирования Ичкерии, выдавленных в Грузию российскими войсками. Ичкерцы были уже практически разбиты, но были очень опасны, как раненые кодорские вепри…
Киллер вышел из подъезда с потупленным взором. За спиной кожаный черный чехол то ли под бильярдный кий, то ли под удочки.
— Сколько времени? — спросили у него эти двое в рабочей одежде.
Он сразу учуял опасность и приготовился умереть. Навряд ли в планах этих людей было оставить его в живых. Даже если у него в руках был бы пистолет, и он смог бы достать его, то все равно был бы уничтожен ответным огнем. Грянули два выстрела, и он зажмурился, а когда открыл глаза, с удивлением отметил, что он не ранен, а двое мужчин с грузовика валяются у его ног с пробитыми головами. Кто-то метко ликвидировал их. Они все еще сжимали пистолеты, так и не сделав ни одного выстрела, молодые, сильные, некогда дышавшие отличным здоровьем, и вот медленно угасающие и превращающиеся в окоченевшие трупы. Бедные. Ему вдруг стало жаль их. Кто будет рыдать по ним? Ваши жены и дети…?
— Адам! — окликнул его знакомый голос. Из-за угла здания вышла Охотница.
Он обернулся, выискивая того, кто завалил их.
— Кэти? Что ты тут делаешь?
— Адам, тебя подставили. Я не могла не остановить их, — сказала женщина, болезненно улыбаясь.
— Кэти, как я рад видеть тебя… — он подбежал к женщине и крепко обнял ее. — Нужно уходить, черт возьми…
— Прости меня, Адам, прости, — она стояла на месте, чувствуя большую вину перед ним.
— За что, Кэти?
— За то, что втянула тебя в эту игру. Это все Наймонд. Он хочет погубить тебя.
Вдруг ее ноги подкосились и она обессилено повисла на Адаме.
— Что с тобой, Кэти? Ты ранена? — недоумевал Адам, положив ее бережно на край газона, не зная что делать. Инстинкт подсказывал ему, что надо спасаться бегством. Ему отчетливо казалось, что на этот раз снайперский прицел нацелен ему прямо в лоб.
— Не трать на меня время, Адам. — прошептала она. — Возможно, меня отравили какой-то дрянью на Лубянке, — и она показала Адаму свою ослабевшую руку с зажатым в пальцах золотым пистолетом. — Возьми, в нем еще есть четыре патрона.
Ей было совсем плохо, глаза закатывались.
— Я без тебя не уйду…
У него возник план добежать с отравленной Кэти на руках до Садового кольца и, притворившись счастливыми молодоженами, поймать попутку.
— Это так необычно, Адам, засыпать на руках наемного убийцы, которого бросила жена… — улыбнулась Кэти, и ее красивые черные очи сомкнулись.
Опять раздался выстрел. На этот раз пуля попала в дерево. В нескольких метрах от него он увидел людей в камуфляжной форме и новой экипировке спецназа. Они подкрадывались к нему, прячась за припаркованными машинами и фонарными столбами.
Снова выстрелили, и пуля пробила чемодан киллера. Стало понятно, что его отгоняют от Кэти. Он оставил ее, пригнулся, оценивая обстановку, потом увидел путь спасения — проем между домами. Еще можно было попробовать уйти от погони. Кэти очнулась от выстрелов, и он поцеловал ее лежащую на траве на прощание, ласково ущипнул за щеку. В затуманенном взоре Охотницы он увидел какую-то насмешку. В этих родных его сердцу глазах поплыли разноцветные круги, и, казалось, что вся планета стала кружиться, как юла из далекого детства.
Уходя, не теряйся, мой друг.
Этот лес тернист, бесконечен.
От страданий и тяжких разлук
Лишь влюбленное сердце излечит…
— Беги, беги, дуралей, — с трудом улыбнулась она уголками губ. — Еще увидимся…
— Если только на кладбище… — прошептал он, чувствуя горечь расставания.
Саша подошел к Охотнице, присел на корточки и тяжело вздохнул. Она была жива, но голова сильно кружилась.
— Вот видишь, — сказал он, наблюдая ее тщетные попытки подняться. — Я сдержал обещание, хотя должен был сразу пристрелить его. Но в целом, неплохая работа, Кэти, — и он посмотрел на валяющихся у грузовика мертвецов.
— А разве они не твои ребята?
— К счастью, нет, — покачал головой полковник. — А то бы я очень расстроился. Голова все еще кружится?
— Что ты в меня залил? — недовольно сказала она. — И еще мутит.
Где-то в отдалении звучали выстрелы, и одна из шальных пуль просвистела совсем рядом с ними. Саша инстинктивно накрыл собой Кэти. Она попробовала его оттолкнуть, приняв все за попытку изнасилования, стала кричать на него и ругаться.
— Молчи! — засмеялся он, не спеша отстраняясь. — Лучше послушай, как бьется мое сердце.
Снова просвистела пуля, и толстяку еще какое-то время удавалось в лютой борьбе удерживать сопротивляющуюся под ним женщину. Потом он получил удар коленом в пах.
— Уж слишком резво для умирающей, — произнес он, преодолевая боль и отползая. Но смех опять разодрал его заплывшие жиром легкие.
Выстрелы звучали все реже и реже. Засигналила рация, и полковник поднес ее своему красному вспотевшему лицу. Казалось, что он пробежал до этого целый марафон.
— Ну что там у Вас, взяли? — спросил он, вливая антидот в губы Кэти из фляжки.
В эфире были жуткие помехи, звучал один сплошной мат, потом едва разборчивая речь Рябого, в которой Охотница не поняла ничего, кроме слова «Ушел». Сердце ее радостно забилось.
— Ну вот, Кэти. Всех стрелков ликвидировали, твоего отпустили, а через пару минут ты придешь в себя. Как в старой хорошей сказке, — сказал он, довольный проведенной операцией, и зашагал прочь.
«Очень давно когда-то вон в тех горах жило сказочное племя Иссури. Это были красивые люди с белоснежной кожей, голубыми, как небо глазами и роскошными волосами, благоухающими травами и цветами. Однажды к ним забрел злой колдун под видом заблудившегося пастуха. Как ему удалось обмануть демонов пещер, охранявших вход в ущелье, остается загадкой. Некоторое время он жил в храме ветров, где возжелал страстью к служительнице храма, девственной красавице Хее. Он попытался соблазнить юную девушку, но та отвергла его. Тогда колдун вошел в ее спальню и поцеловал украдкой ее сахарные губы. Хея проснулась и увидела, что у нее выросли крылья греха, огромные крылья. Она испугалась, что духи прогневались на нее, и в слезах побежала на самую высокую скалу и сбросилась вниз. Но не разбилась. Крылья помогли ей, и она взмыла в небо, как вольная птица. Медленно кружилась она в синем небе, и вот увидела большую долину, крыши домов, пастбища, леса неизвестного ее взору мира. Это был мир людей. Скоро она спустилась к прекрасному озеру, чтобы напиться. В то время там в зарослях камыша охотился один молодой охотник. Солнце ослепило его, когда он натянул тетиву, надеясь поразить дичь. Стрела попала Хее прямо в сердце, и девушка упала в воду. Волны прибили ее бездыханное тело к берегу, и когда охотник подошел поближе, то воскликнул «О, я несчастный, я убил ангела!»
Привет, милый Сказочник! Если бы ты знал, сколько счастья приносишь!
Часть III. Слезы муслима
Из случайной переписки Сказочника:
Просто мне интересно, что в мусульманском понимании грехопадение и другие нюансы. На Коран меня натолкнула одна сцена в моей книге. Там есть один примерный мусульманин, который женат на русской женщине и имеет дочь. И вот однажды он увлекается случайной встречей с пятнадцатилетней девочкой, и гармония нарушается. Происходит катастрофа, и он лишается всего: бизнеса, семьи. Оказывается в камере смертников и начинает философствовать с мистическим духом, который открывает ему секрет освобождения. Я рад, что тебе понравилось стихотворение. Просто весна… Очень. Очень скучаю.
ЗАСОС
За решеткой железной ветер свищет, стонет.
Он тоску зеленую вдаль разгонит, прогонит,
Устилает коврами белоснежными поле,
А на поле том моя воля…
В небе свинцовом вижу: звездочка яркая,
Пусть далекая она, пусть нежаркая…
Все невзгоды и беды непременно стерпятся
Горячо на душе, в любовь верится.
Эх! Зима-зимушка идет на свидание.
Целый год прошел ожидания.
Эх! Зима-зимушка, ненаглядная,
Губки алые, вся нарядная.
Не склевать черному ворону звездочку яркую
Пусть далекая она, пусть нежаркая…
Все невзгоды и беды непременно стерпятся
Горячо на душе, в любовь верится.
Оуэн выключил тоскливый шансон и посмотрел через витринное окно на улицу. Снег шел крупными хлопьями и, кажется, собирался идти всю ночь. Над Лексусом ласково кружились снежинки, а на дорогах уже начинался хаос. Пробки были из центра, что беспокоило мужчину. Ему нельзя было опаздывать на день рождения Рамира, сына уважаемых соседей, с которыми они дружили многие годы и уже планировали породниться. Ведь у Оуэна родилась год назад дочка. Что купить будущему зятю, обсуждали всю неделю, даже спорили, приводили разумные доводы. Он настаивал подарить что-то религиозное, жена напоминала, что маленьким детям свойственно играть в игрушки. В конце концов, времени оставалось совсем немного, и все сошлись на детском конструкторе. Но Оуэн как всегда завертелся на работе, и был явный риск, что сын Эльдара мог остаться вообще без подарка.
Придется идти пешком. Мужчина из машины вышел без шапки, в дорогом норковом пальто. Его солидный вид резко бросался в глаза случайных прохожих, которые обходили его стороной, стараясь не задевать, а в узких местах, в снежной каше дорожек уступали дорогу. Благодаря этому ему удалось быстро добраться до метро, и он облегченно вздохнул, втиснувшись в первый вагон подошедшего поезда.
«Сколько он не был в метро?»
Оуэн стал прикидывать и пришел к выводу, что в последний раз это было пять лет назад. Пожалуй, появились новые станции, новые турникеты, новая система оплаты и контроля, но люди? Люди не изменились с тех пор и также нахально впихивались и в без того душный вагон. Во время давки в метро, обычно в час пик, действуют особые правила: тебе безнаказанно могут наступить на ногу, больно ударить локтем в грудь, бесцеремонно отодвинуть в сторону, и ты воспринимаешь это как должное, и ничем не можешь ответить, разве что толкнуть в ответ или проворчать.
Мужчина с ностальгией вспомнил, как сидел сегодня утром в своей комфортной машине и слушал радио, и машина неслась, неслась… Его вдавили так, что трудно было пошевелиться, но осталось потерпеть максимум минут двадцать, а там Оуэн выскочит на улицу, забежит в детский магазин и купит подарок Рамиру. В голову пришла тревожная мысль, что ему не удастся посоветоваться с женой при выборе конструктора. Он с сожалением вспомнил, что второпях забыл телефон в машине на подзарядке, а при оплате разовой поездки метрополитена зачем-то сунул туго набитый деньгами бумажник в правый карман пальто. Сейчас тяжесть портмоне приятно отягощала карман пальто.
«Вот дурень! Надо положить было во внутренний», — попробовал он пошевелить руками, опасаясь карманников.
Такой естественный маневр не удался ему с первого раза, нужно было немного пространства, а две неприятные тетки в неприличных, как ему показалось, шубах из кроликов, казалось, чересчур нагло висли на нем. «Этих лучше вообще не трогать, иначе испортят все настроение и вымотают нервы».
На следующей станции ему все же удалось высвободить одну руку и прижать ее к карману пальто, где был бумажник. Часть народа вышла, но тут же новая людская масса с перрона снова вдавила его. В этот момент Оуэн увидел среди этой втискивающейся толпы молоденькую студентку. Он успел рассмотреть, что та была одета в обтягивающие синие джинсы, светлую кофту и высокие черные сапоги. Ее еще детское, невинное лицо было в этот момент напряжено, а большие, неумело накрашенные глаза искали, в какую безопасную часть вагона нырнуть. И вдруг девушка как бы случайно зацепилась за рукав пальто Оуна и схватилась так цепко, как утопающая за соломинку. Оуэну стало приятно. Двери с трудом закрылись, студентку еще плотнее прижали к мужчине, но она успела повернуться к нему спиной. Поезд качнулся и тронулся дальше.
«Уж лучше ехать рядом с таким милым ангелочком, чем с этими матерыми тетками с Черкизона».
Какие-то смутные мысли проносились в голове, смешиваясь с шумом бегущего поезда.
«Я свою дочь непременно воспитаю в традициях предков, никаких обтягивающих джинсов».
Оуэн был высокого роста и невольно вдыхал свежий запах волос этой девушки. Она стояла к нему спиной, не шевелясь, точно затаив дыхание, и он отчетливо чувствовал тепло ее упругих ягодиц, видел сверху из-под расстегнутой куртки, как дышит эта молодая девичья грудь в откровенной кофточке, и если чуть-чуть изловчиться и наклониться вперед, то можно даже было узреть торчащие розовые сосочки.
«Шайтан!» — воспротивился разум Оуэна, и он попробовал смотреть в другую сторону, но сладостная дрожь уже пошла по его телу, и он начинал возбуждаться.
Студенточка сразу почувствовала эту нарастающую с его стороны твердость и еще сильнее прижалась к нему ягодицами. Была ли она девственница или нет, он не знал, на ее безмятежном лице с закрытыми глазами не было ни краски стыда. Только опытный наблюдатель мог заметить, как едва зарделись ее щеки. Кроме того, вся инерция поезда передавалась едущим в нем людям, вагон беспощадно шатало и трясло, начинало раскачивать при торможении и набирании скорости, и Оуэну казалось, что все эти покачивания, имитируют половой акт, особенно когда колеса поезда шли по изгибу рельс, попадали на стыки, вздрагивали на каких-то подъемах…
Тогда мужчина попытался вспомнить жену и дочь, подумал, что как счастлив он в браке, что ему не нужны все эти извращенные интрижки на стороне, а когда это не помогло, стал разыскивать блуждающим взглядом другие лица, словно ища совета. Но эти другие лица не замечали его, находясь в какой-то прострации, часто с закрытыми глазами, и были в большей части неприятны ему своим равнодушием.
«Вот она сидит в его Лексусе в короткой юбке, там где обычно сидит жена. За тонированным стеклом ничего не видно с улицы, его рука смело гладит ее колени. Она смеется, глупенькая и очень сексуальная, но не отстраняет его руку. Его пальцы приятно соприкасаются с этой чудесной кожей, похожей на нежный персик, он чувствует, как ей тоже приятно. Она закрывает глаза, откидываясь на спинку кресла, и раздвигает колени еще шире. От этих ее движений и от того, как его рука сама скользит во влажный, истекающий истомой жар, ему становится не по себе».
Опять остановка. На этот раз никто не выходит. Какой-то мужик пытается влезть в вагон, но не знает, куда втиснуться. Еще одна неудачная попытка, и он вынужден отступить на перрон и ждать следующий поезд. Люди в вагоне облегченно вздыхают, радуется и Оуэн, что никому не удается нарушить приятное равновесие. Ему кажется, что с этой студенточкой он едет уже целую вечность. Они так слились друг с другом, что даже потеряли мысленно грань, ткань одежд совсем не мешает им чувствовать друг друга, и даже когда он напрягает готовую вот-вот взорваться головку члена, она отвечает ему еще большим вжатием ягодиц. Она ждет, когда он кончит, она всем своим поведением умоляет его об этом, такое настойчивое любопытство девственницы сводит его с ума. Он наклоняется к ее голове, и опять вздохает аромат шампуня, исходящий от ее волос. Поезд качает. Качает, качает. Оуэн воображает, как там трепетно раскрываются невинные лепестки и девушка прижимается к нему в такт движения поезда.
Он вдруг вспомнил родительский дом. Тогда он приехал всей семьей летом за город к отцу, там, за огородами, есть поле ромашек и деревянная лавочка, сделанная каким-то умельцем. Под зонтиком от солнца жена любила читать Акунина, модного в то время писателя. «Я тоже читал, но что-то не помню про что», — вспоминал он сейчас, хмуря брови. После родов жену все время тянуло на современную бульварную литературу… Рядом стояла детская коляска, в которой спала дочь, еще совсем кроха, но с осмысленным взглядом… Как и сейчас пахло полевыми цветами, ромашками, васильками. «О, Аллах! Спасибо тебе за счастливые минуты моей жизни!»
В торговом центре было много народа. Оуэн поймал себя на мысли, что он начинает ненавидеть людей. Вот прошла женщина, лет тридцати, зрелая и очень красивая.
«Все-таки в Москве много красивых, ухоженных женщин! — отметил он, глядя ей вслед. Затем поймал хитрый взгляд охранника. — Чего рот разинул, деревенщина? Что–то сегодня меня выбило из колеи, жаль, что забыл мобильный. Надо позвонить жене. Может быть, все же не конструктор, а машинку с пультом управления…». К тому же он чувствовал вину перед ней из-за случая в метро, он словно опустился в ее глазах, подался минутному искушению, согрешил… Когда ему было неприятно на душе, он всегда звонил жене, говорил на какие-то отвлеченные темы, много обещал, и она в ответ успокаивала его своим нежным и родным голосом.
Наконец, он зашел в мир детских игрушек и спросил у продавца-консультанта, где можно купить конструктор. Женщина в униформе показалась Оуэну неприветливой, и он даже не дослушал ее ответ. Сегодня был явно не его день. Оуэн вспомнил безмятежное лицо студентки, делающей вид, что ничего не происходит, как девушка хваталась за него как за спасительную соломинку, и вот эта соломинка оказалась слишком грязной, слишком гнилой, и утянула и ее в развратную бездну. А толпа беспощадно давила и давила… «Во всем виновата толпа, — оправдывался он. — Во всем виноваты условия, а человек лишь должен принимать их, и не более того… А, может стоило тогда кинуть инвестора, партнеров по бизнесу, друзей? Ведь на мне были записаны все акции предприятия, ведь было же предложение со стороны конкурентов, предлагавших пять миллионов долларов, паспорт на другое имя и пару лет отсидки в Черногории. А там можно было бы заняться риэлторством или туризмом. Может, и следовало. Но тогда Лаура была беременна, я был другим, мне доверяли, я держал слово, а все равно, гниды, не поверили, когда я случайно потерял паспорт и не пришел на внеочередное собрание акционеров, свалив все на собаку. Какая смешная история. Он идет с собакой. Там у школы собака хватает кость, он наклоняется, чтобы вытащить ее. И паспорт незаметно выпадает из внутреннего кармана почему-то в день внеочередного собрания».
— С Вас ровно одна тысяча рублей! — сказал кассир на кассе, принимая товар. Оуэн очнулся. Он рассчитался на кассе и посмотрел на часы.
Уже в коридоре своей квартиры его чуть не сбила с ног собака, рыжий стаффордширский терьер, которого дочка, когда еще училась говорить, называла по-смешному Бак.
— Ну, Богдар. Сидеть, сидеть!
Но собака радовалась и вставала на задние лапы, а передними случайно зацепилась за пальто. Раздался треск ниток.
— Тьфу, ты карман порвал! Жена, почему не встречаешь?
Через несколько минут была неприятная сцена. Они сильно опаздывали на день рождения.
— Ну, надо было посоветоваться со мной! — упрекала его Лаура, прихорашиваясь перед зеркалом. — Такая ужасная упаковка и мелкие детали в конструкторе. Еще понюхай, как пахнет пластмасса? Почему ты не купил Лего? Наверно, подумают, что мы экономим деньги на их ребенке. Ну почему не позвонил и не посоветовался? — она вдруг увидела, что муж заглядывает в холодильник. — Никаких перекусов! Поешь в гостях! И, пожалуйста, молчи! Иначе я за себя не отвечаю!
Оуэн хотел что-то объяснить, что-то сказать в свое оправдание, а его уже выталкивали из квартиры. Дочка напросилась на руки. Только на лестничной клетке мужчина успел лишь обронить вслух, что конструктор тоже известной фирмы и стоит недешево.
Хозяева приняли гостей хорошо, пили водку, пели караоке, фотографировались. Имениннику понравился подарок, и он все время играл с другими детьми на ковре, собирая то ли человека-паука, то ли Бэтмена, и совсем не обращал внимания на болтовню взрослых.
— Неужели нет конструктора с татарскими героями? — говорила высокомерная жена Эльдара с неким упреком.
— Это Лего, датская компания! — улыбался виновато перед гостями Эльдар.
Оуэн хотел возразить, что конструктор другой фирмы, но Лаура так посмотрела на своего мужа, что он уткнулся в тарелку с мантами.
— И все равно неприятно. Навязывают нам свои ментальные глупости, — продолжала нагнетать недовольство подарком жена Эльдара. Лучше бы купили машинку с пультом управления. Рамир так надеялся…
— Да что Вы прицепились к этому конструктору, — не выдержал Оуэн. — Посмотрите, как играют. Я бы и сам поиграл.
— Ну иди и поиграй, милый, — ухмыльнулась Лаура. — И признайся нам, что ты, наверно, эту фигню купил для себя.
Через мгновение Оуэн с удовольствием собирал замысловатые детали во что-то целое, радовался, что его дети приняли в свой круг, и косился на взрослых и особенно на свою жену, у которой от выпитого лишнего развязался язык, и она громко пошлила.
«Конечно, ей невыносимо сидеть в четырех стенах с ребенком, — думал он. — О, шайтан, у меня совсем нет времени на нее. Когда мы в последний раз занимались любовью? И все же надо нанять няню. А тещу непременно поместить в психлечебницу. С такими нервами, как у нее, место только там. Жена, как я тебя люблю!»
Последняя фраза, мелькнувшая у него в голове, показалась ему какой-то пафосной, ненастоящей, и ему вдруг стало сначала обидно, а потом страшно. Он сидел на мягком диване, пьяный, в обнимку с женой и друзьями, а их дети отнимали друг у друга детальки конструктора… и чувствовал, как дрожит от этого липучего страха.
Эти ночные СМС на мобильном жены, ее разговоры с незнакомыми ему мужчинами. Кажется, ее первым любовником был председатель банка. Эти банкиры, эти прирожденные соблазнители, улыбающиеся тебе при выдаче кредита, а потом жестоко расправляющиеся с тобой в случае твоей неплатежеспособности. Идеальные киллеры, только в законе. К тому же усугубило ситуацию то, что теща, обладающая сильным влиянием на Лауру, весь год только и говорила об одном разводе с тестем, который то уходил, то приходил, увлекшись какой-то старухой-начальницей. Эта грязь сыпалась и слизкими, дурно пахнущими отметками задевала и их семью. А он, где был он? А он был вечно занят, думал, как заработать еще денег, искал чего-то. Суетился, и что в итоге? Банкрот, решившийся проливать людскую кровь за деньги. Как он стал киллером? Почему? На этот вопрос нельзя ответить однозначно. Наверно, на то были еще предпосылки. Может быть, даже в песочнице в далеком детстве, когда он расквасил нос какому-то мальчику только за то, что тот сломал его игрушку… Пожалуй, тогда надо было обществу обратить внимание на эту несоразмерную агрессию… Увы, сейчас слишком поздно что-либо исправить, да и сама жизнь идет своим чередом, и как бы ты не пытался ее изменить, как бы ты не строил свои смешные наполеоновские планы, все равно тебя по чьим-то нелепым жестоким законам окунут головой в унитаз только за то, что позволил себе усомниться в своей исключительной значимости…. А как же жить без сомнений? Нет, нет, это совсем не реально… Никому нельзя доверять, никому… И что это за нелепая фраза для СМС «Зайка, уложила ребенка? Спокойной ночи. Целую». Кто имеет право вмешиваться в их святую святых семью. Конечно, все это было глупое увлечение с ее стороны, но глупость непоправимая. Даже когда был скандал и жена сумела убедить его, что все это не серьезно и что она просто устала и ее тошнит от дома, тошнит в том числе и от него, вроде бы была какая-то надежда. Но дом семьи уже дал трещину… Ему пришлось пойти на уступки. Разрешить это общение. Пару раз он отпускал ее на каток с подругами и доверял ей. Доверял… Потом купил абонемент в фитнес, оплатил второе образование, даже курсы психолога. И вот-вот должны были свалиться сверху деньги зеленым радужным дождем и исцелить своим капустным хрустом. Вот-вот… Но вдруг он увидел этот синяк. На тыльной части предплечья левой руки. Маленький синячок, что Оуэн даже не придал сначала этому значения, но вдруг опять пришли СМС, жена заперлась на кухне, включила шумно воду и тихо хихикала по телефону с кем-то.
— Кто это? — разозлился Оуэн, когда она вышла.
— Таня.
— У тебя все время Таня, когда не спрашиваю. Таня, Таня… Это сука Таня меня достала!
— Не смей оскорблять мою подругу и не ругайся в присутствии дочери! Дети весь негатив впитывают на подсознательном уровне. Так впрочем говорит твой психолог.
Он опять обратил внимание на этот засос, его мутило от ревности, и вдруг на него снизошло озарение.
«Кто-то был с моей женой сегодня, ну да, кто-то приходил днем, ел мой обед, садился на мой стул и спал на моей постели с моей женой на глазах маленькой дочери!».
Ему представилось, как жена целуется с тем незримым врагом. Коварный и хитрый враг в ухмылке расстегивает пуговицы на ее халате. Нет! Она просто облокачивается на подоконник, махая вслед уходящему на работу мужу, смотрит в окно, а этот кто-то уже входит в нее резким толчком, берет ее грубо за косу, позволяет себе запретные вещи. И все это на глазах плачущего ребенка. Конечно, все делается в спешке, и она разрешает кончить в себя. Потом идет в ванную. А враг еще жадно пьет чай с конфетами, пьет из его чашки и гладит по головке хныкающую дочь.
— Сейчас через минуту тут будет конвой и судебный медик. Плешивый евреишка с аптечкой, который будет констатировать твою смерть. Не знаешь, для чего они берут аптечку с аспирином, бинтами…? Ха-ха. Наверно, для солидности… а? Ты ведь тоже ходил в булочную с портфелем.
В КАФЕ
Бог терпел и нам велел.
Эта зима была на редкость длинная. В начале марта морозы только крепчали, а под женский день вообще выпал снег. Все столики в кафе были забронированы заранее, но Оуэн не терял надежду решить эту проблему. Он знал, что его представительный вид всегда благотворно действует на услужливых официантов. Но на этот раз он просчитался. Гостей был полный аншлаг, и ему вежливо отказали. Тогда он отправился в Атриум, где на втором этаже располагаются ресторанные дворики, где, если изловчиться, можно будет найти свободное место.
Уже поднимаясь по травалатору, мужчина оценил обстановку. Огромные очереди у касс, несколько человек стояло и терпеливо выжидало, когда кто-нибудь освободит столик. Все веселые, с цветами, шумные разговоры… Оуэн решил не мелочиться. Он внимательно выбирал человека, который пойдет на сделку. Вот, молодой человек в потрепанном пиджаке уныло сидит и посасывает пиво. Студент, наверно. По виду никого не ждет, да и кто клюнет на его ужасные прыщи? Оуэн подошел к нему. У него всегда было убеждение, что все можно купить, просто у каждого своя цена.
— Свободно?
Молодой человек пристально покосился на потревожившего его покой.
— Занято! — отрезал он, продолжая посасывать пиво.
«Страна непуганых идиотов» — подумал Оуэн, представляя, как по щелчку своих пальцев может превратить наглеца в лягушку. Кругом было много ожидающего свой звездный час народа, и кто-то даже с любопытством наблюдал за сценой. Судя по всему, этот студент уже отказывал кому-то из них, и они про себя злорадствовали.
— Пожалуй, обойдемся без чудес, — произнес Оуэн вслух, отодвинул соседний стул и сел на него.
— Ты чего, папаша? — парень сделал слабую попытку встать, но Оуэн остановил его жестом.
— Ты уже уходишь? — усмехнулся присевший, расстегивая толстые пуговицы своего даровитого пальто.
— Я сказал, что занято! — шипел студент.
Пластиковый стакан в его руке с остатками пива смялся от волнения. Оуэн спокойно достал из внутреннего кармана свой портмоне, набитый деньгами.
— Думаю, соточки хватит, чтобы ты убрался отсюда… Или мне предложить вон тому зеваке?
Парень замялся. С одной стороны его возмущало то, что его хотят купить, с другой он уже практически допил пиво и скучал, и такие случайные деньги, сваливающиеся точно с небес, были очень кстати.
— А в прочем и твоей девушке, если она есть, в подарок еще сотку… — продолжил Оуэн, бросая небрежно купюры на поднос.
Парень посмотрел на них с недоверием.
— Ты серьезно, старик?
— Думай быстрей, тут желающих полно! — И мужчина стал оглядываться по сторонам, точно выискивая новых жертв искушения, а когда вернул взгляд назад, никого за столиком уже не было.
Оуэн остался доволен и набирал Насте.
Она не заставила себя долго ждать. «Совсем ребенок», — подумал он, глядя как бежит к нему эта хрупкая девушка, и не мог не улыбнуться.
Каштановые волосы ее были припорошены снегом. Курносый носик был неумело припудрен. Она немного стеснялась, сначала села на край стула, робко посмотрела на поверхность стола, на котором стоял недопитый пластиковый стаканчик с пивом.
— Это не мой, надо чего-нить заказать… Подожди меня здесь.
— Нет, не надо. Просто посидим. Ты простоишь всю очередь, а мне надо на учебу. Лучше расскажи о своей жене.
Оуэн вздрогнул.
— Я не люблю рассказывать о своей личной жизни. Она красивая и умная. Что именно ты хочешь знать?
— Все.
— Это невозможно, это тайна.
— Ну тогда просто помолчим! — обиделась Настя, надув губки.
— Давай сменим тему, — сказал он более спокойным голосом. — Она мне не нравится.
— А мне нравится, что ты не считаешься с моими интересами?
— Не надо таких фраз. Просто есть вещи, о которых я не скажу даже под пытками.
— Значит, не считаешься, — обреченно вздохнула она, опять посмотрев на недопитый стакан.
В этот момент подошла уборщица и прибрала столик. Они смотрели какое-то время, как она машинально вытирала поверхность какой-то засаленной тряпкой.
— Представляешь, сегодня гулял с собакой утром, — продолжил Оуэн, когда их оставили в покое, — и нас сдуло в сугроб.
Личико девушки приняло выражение невыносимости.
— Зачем ты меня тогда пригласил? Я думала мы искренне друг к другу…
— Хотел увидеть тебя. К тому же, сегодня 8 Марта.
— Да, это я заметила. Меня сегодня подружки приглашали в кино, а я отказалась, и все из-за тебя.
— Почему?
— Не могу тебя выбросить из головы, ты меня зацепил чем-то. Своей пошлостью что ли.
— Ого, и в чем же я пошлю.
— Да во всем, — усмехнулась она, — то, что пригласил меня сюда. То, что трогаешь мою руку…
Он, действительно, взял ее ладони словно собирался играть в ладушки-ладушки с ребенком.
— У тебя проблемы? Ты чего такая? — спросил он, по-прежнему бережно разглядывая ее руки.
— Какая?
— Ну, сердитая.
— Просто меня раздражает неискренность. Бесит, когда врут… А ты все время врешь!
Настя одернула руки, встала из-за стола и поспешила прочь. Оуэн сидел какое-то время неподвижно, сердце неприятно билось. Потом его осенило, что она уходит навсегда. Он вскочил и побежал за ней. Навстречу ему, в направлении освободившегося столика бросилась уйма народа. Их не волновала трагедия, разыгрывающаяся здесь, но и Оуэна не волновало, кому достанется столь щедро оплаченное место.
— Настя, постой! — крикнул он вслед убегающей от него девушки и даже поймал ее за руку.
Она обернулась, и он увидел на ее глазах слезы, тушь текла черными ручьями по щекам.
— Постой же, — даже запыхался он. — Да ты права, я лицемер. Может, даже больше, чем лицемер. Я буду гореть в аду. Вот… — и он протянул ей свой платок.
Она примирительно взяла его, и вскоре они вместе спустились на цоколь и побродили немного по магазинам.
— Ничего не могу с собой поделать, — призналась Настя. — Ты не ругайся, но я все равно люблю тебя.
— Просто возьми на память, — Оуэн протянул дрожащей рукой шкатулку.
Почему-то он волновался.
— Что это? — удивилась она, не ожидая подарка.
— Тебе на 8 Марта, — выговорил он, затем немного помолчав, добавил, — от меня.
— Подари его лучше своей жене.
— Возьми на память, — настоял Оуэн, оставляя в руках девушки шкатулку, и медленно пошел к выходу. Он надеялся, что Настя его окликнет, но этого долго не происходило, и он уже было заволновался.
«Неужели она так и не открыла коробочку?»
В кармане пальто вдруг завибрировал телефон, и мужчина, уже свернувший за угол и решивший поджидать Настю у входа, обрадовано посмотрел на мобильный. На дисплее высвечивалось «Любимая».
— Привет, дорогой, — сказала жена в трубку, — ну ты где пропадаешь?
— Привет, родная, — ответил он сдержанно. — Я сейчас на Полянке…
— Малыш, приезжай быстрей, — взмолились на той стороне трубки. — Я так соскучилась. Ведь сегодня праздник, какие могут быть встречи!
— Буду через час, по дороге заскочу в книжный. Я обещал Эльдару праздничное издание Корана.
— Эльдар подождет… Приезжай.. Мы блины испекли, да и Богдар не гуленный. Хорошо?
— Ладно, зайчушка. Пока.
— Слышишь? Я тебя люблю…
— И я тебя тоже. Целую. Все, пока! — и он поспешил повесить трубку.
«Может, Настя тоже звонила, а было занято?»
Постояв немного у входа, он все же решил ехать домой. Настя могла намеренно тянуть время или прошмыгнуть мимо незаметно, пока он разговаривал с женой. Но когда он уже садился в машину, увидел ее снова. Девушка выходила из вертушек и оглядывалась по сторонам, словно искала кого-то. Оуэн стал сигналить. Она его заметила и пошла к нему.
— Оуэн…
— Да… — нахмурился он, приглашая ее сесть.
— Спасибо за подарок. Мне приятно, ты уезжаешь?
— Да. Я собирался домой. Но если…
— Нет, не надо! — отрезала она, наблюдая, как мокрый снег ложится на лобовое стекло машины. — Я просто хотела поблагодарить тебя, сказать тебе что-то приятное на прощание.
— Когда мы увидимся? — спросил он.
— Я уезжаю в командировку, на Кавказ.
— Да ты что? Там же война! — не поверил сначала он, но по серьезному взгляду девушки понял, что она не обманывает его.
— И что? Война идет давно, несправедливая, жестокая война за интересы капитала… Нужно рассказать людям правду. И это мой гражданский долг! Не забывай, я ведь будущая журналистка…
— Если тебе нужны деньги, то только скажи.
— Мне не нужны от тебя деньги, — усмехнулась Настя, довольная тем, как она такой ошеломляющей новостью произвела впечатление на этого самодовольного мужчину.
— Ты сумасшедшая… Куда смотрят твои родители? — все еще находился в какой-то прострации Оуэн.
Он еще раз внимательно посмотрел на Настю, и, убедившись, что она его не разыгрывает, загрустил.
— Знаешь, о чем я подумала? — положила она свою невинную руку ему на колено. — Я же девушка, а девушка на войне может подвергнуться насилию…
— Жутко прозорливые слова… — прошептал Оуэн, чувствуя, как приятная дрожь проходит по всему его телу от этого ненавязчивого положения ладони девушки на его колене.
— Вот-вот… Я рада, что и ты понимаешь всю опасность… — почувствовала она, как он возбуждается, но не убрала руку. — В общем, я не хочу, чтобы моим первым оказался какой-нибудь пьяный танкист или полевой командир.
Оуэн вздрогнул от прямоты Насти.
— Оуэн, мне надоело ходить вокруг и около, и не делай вид, что тебя шокирует мое поведение. Хочешь трахнуть меня? Говори!
— Я же говорил, что мне не нужна шлюха… — попытался он совладать с собой.
Ему вдруг показалось, что телефон в кармане его опять звонит, и что жена волнуется.
— А может минет тебе сделать? — не жалела его Настя и показала ему свой острый язычок с проколотым пирсингом. — И обязательно, чтобы ты в ротик кончил? А? И не такой у тебя член большой…
— Послушай, не кипятись. Я дам тебе денег в разумных количествах. Хочешь куплю тебе квартиру, хочешь машину, но это неправильно как-то… Я хочу по-другому, с чувством, без всяких пошлостей…
— Ага, и рыбку съесть и на дельфинах покататься!
— Зачем ты вернулась? — не выдержал он. — Чтобы сказать мне гадости?
В этот момент к припаркованным машинам у входа в атриум подъехал эвакуатор. Нужно было уезжать, чтобы не засветиться. Он завел двигатель и медленно тронулся.
— Прости, хотела тебя позлить — прижалась к нему девушка… — Просто я буду скучать без тебя… Я всего на неделю еду, на разведку, а потом мы посмотрим на твое поведение…
— Значит, ты все-таки согласна провести со мной ночь до твоей этой поездки?
— Согласна.
— Что?
— Что слышал! — и девушка отвернулась… — Только у меня условие.
— Какое?
— После всего этого, ну ты сам знаешь чего, ты меня проводишь до метро, а не бросишь, как уличную шлюху в лесу.
Оуэн кивнул, ища глазами удобное место для высадки пассажирки. Его смущала большая снежная каша у бордюра.
— Тебе, правда, понравился мой подарок? — спросил он отвлеченно, все же притормозив.
— Да, только я не могу носить эту цепочку, мама заметит, не к чему ей это… Пока! — поцеловала она его в щечку и выскочила, быстро теряясь в толпе спешащих куда-то людей.
Мобильный в пальто все же вибрировал, но Оуэн еще долго не реагировал на звонок.
ОЖИДАНИЕ
Широкая кровать с белыми простынями притягивала взгляд. Оуэн сел на нее, нежно провел рукой по простыням и задумался. В какой-то момент он словно спохватился, достал из портфеля пакетик с розовыми лепестками и раскидал их небрежно по комнате. В воздухе приятно заблагоухало цветами. Все это, как посчитал он, должно придать немного романтики в пошлую атмосферу гостиницы. Затем мужчина подошел к окну, закинув за спину руки, как заключенный и стал ждать. На Тверской стояли вечные пробки. Какой-то лихач на раздолбанной шестерке пытался выехать с обочины, но ему не давали совершить сей дерзкий маневр эти гладкие отполированные иномарки, словно сошедшие с конвейера, и жадно борющиеся за каждый освободившийся сантиметр дороги.
Мобильный телефон был отключен, но Оуэн все равно волновался. У его жены была хорошо развита интуиция, и сегодня с утра она практически не выпускала его из своих объятий, липла к нему, ластилась, точно течная кошка, и пару раз он даже удовлетворил ее, чтобы отвязаться.
«Неужели не придет?»
Он пошел в ванную, набрал в рот воды и долго полоскал полость рта. Такая процедура успокаивала его. Буль буль буль… Затем выплюнул, достал расческу, причесался и сгладил гелем уже начинающие седеть волосы.
«Как быстро я старею. Все будет хорошо, летом они подпишут контракт с итальянцами, потом поедут в Милан отмечать соглашение, туда и инвесторы подтянутся, сегодня непременно надо подарить цветы жене, а завтра с Эльдаром поедем на рынок покупать баранину… Ну что еще? Так где же Настя?»
Оуэн вернулся в комнату, прошелся по ней с закинутыми назад руками, снова сел на кровать и слегка подпрыгнул, словно проверяя ее упругость.
«Может, она звонила, что задерживается? Зря выключил телефон».
Блуждающий взгляд стал ходить по комнате, высматривая какие-то незначительные детали ее декора. Вокруг все было довольно чистенько и уютненько, хотя ремонт давно не делали.
«Она, наверно, застряла в метро. Может быть, какой-нибудь горемыка, не выдержав гибель Родины, в патриотическом угаре упал на рельсы, и все встало? Слишком много сейчас самоубийств», — и он сам словно невзначай посмотрел на люстру, представил на ней свой шелковый галстук…
Что-то душило его, и мужчина даже расправил ворот.
«Теперь я понимаю, почему придумали такие длинные галстуки… Вот будет хохма, если она придет, а я вешу… Жаль, не получится сказать ей с ухмылкой: „Извини, детка, ты опоздала“. А, может, она имела в виду другой понедельник? И почему в этой комнате нет настенных часов? Клиенты же должны как-то догадываться, что их время истекает… Спокойно, спокойно… Сейчас придет, никуда не денется. Ей же это тоже нужно».
Оуэну явно не сиделось. Он вскочил, подошел к окну. Тверская стояла. Так, наблюдая за машинным потоком, он прождал целый час, и с каждой минутой надежды его иссякали. Наконец, он включил свой мобильный.
«Ведь договорились же… Деньги я что зря что-ли тратил, а этот номер люкс, а это шампанское, а эти лепестки, а взятка швейцару… Какая гнусная рожа у этих халдеев! По мне, на их месте лучше сразу в петлю, чем пресмыкаться перед теми, кто оказался проворнее тебя в 90-х».
Бутылка шампанского стояла на подоконнике. Оуэн взболтнул ее, стал открывать, раздался хлопок и в потолке остался след от вылетевшей пробки. Побелка посыпалась, точно снег. Мужчина разлил пену в два бокала и выпил все залпом по очереди, затем достал телефон и включил его.
— Ну, ты где? Я тебя между прочем уже час жду! — начал он наступление, слегка охмелев.
— Я не могу, — раздалось шепотом.
— Почему не можешь? Почему не предупредила? Я целый час тут околачиваюсь!
— Ты думаешь только о себе! А у меня, между прочим, кое-что произошло.
— Что произошло? Ну, мы же договаривались…
— А я не бизнесмен, чтобы договариваться. Сказала, что, скорее всего, приду и не пришла. А, между прочим, хотела прийти, даже киску побрила для тебя, милый, все в ажуре было!
— И что же произошло? — опрокинул остатки шампанского прямо из горла Оуэн.
Он очень злился, буквально задыхался от ярости. Злость буквально захватывала его целиком. Если бы кто-то сейчас зашел в комнату по своей неосторожности, будь то назойливый швейцар, или вообще случайный гость, ему бы непременно разбили голову.
— Что произошло, сука? — не выдержал он. — Говори, б…
Потом он осекся, что-то стал говорить оправдывающее свое поведение…
— Испугался? — засмеялись на той стороне трубке. — Думаешь, посадят за совращение малолетних? А, впрочем, ты оказался прав… Да, я сука… Сегодня с подружкой после лекции встретили двух классных парней… Пошли в кино, выпили пива, ну и… перепихнулась в туалете… даже ничего и не заметила, кровь только немножко.
— Не шути!
— Мне, кажется, я на тебя оказываю какое-то влияние… — сдалась опять девушка. — Ответь да или нет?
— Ты преувеличиваешь!
— Ладно, встречай, я у гостиницы. Я сама не пойду. Тут такой усатый таракан с большими глазищами… Боюсь, до тебя невинной не дойду…
Через час они уже вышли из гостиницы. Девушка была заплаканная, и чтобы не вызывать лишних подозрений, Оуэн одарил швейцара пачкой денег.
— И это сразу после того, как переспал со мной! — продолжала рыдать Настя.
Мужчина пытался приобнять ее, но она убирала его руку.
— Сказать, что перед этим спал со своей женой? Как могло такое в голову прийти!
— Ты знала, какой я жестокий, — словно оправдывался он. — К тому же, я устал врать…
— Ты это жене своей скажи, Оуэн! Ну и дура же я, шлюха последняя, что в тебя втюрилась. Тебя твой Аллах накажет!
— Ну мне представляется, как я тебя трахаю, трахаю… Вижу твою спину, как трясутся твои ягодицы… Подпираю одной рукой твой живот, немного натягивая кожу на лобке и трахаю тебя… А ты пытаешься сосредоточиться. Сжимаешь мышцы влагалища и ждешь, когда наступит волна… твои руки упираются о стенку дивана, а на глазах слезы. Ты чувствуешь, как что-то входит в тебя, ломает все немыслимые барьеры… Потом выходит и снова входит, сильнее, сильнее… И ты, возможно, стонешь или учащенно дышишь…
ЛУННЫЙ ПОЦЕЛУЙ
— Ты любишь нарушать правила? — спросила Охотница и деликатно поправила прическу, часть прядей по-прежнему закрывала ей лицо.
Адам сразу заметил эти утонченные пальцы с ярким кроваво-красным маникюром и наблюдал за ними с легкой истомою завороженного кролика. Он угадывал интуитивно, как бывают нежны они в час любви, и как могут быть опасны, точно острые мгновенные ножи, перерезающие горло своей расслабившейся жертве… Но страха не было.
Все эти невербальные жесты для него хоть и были расчетливы и точны до мелочей, но одновременно и служили сигналом тому, что он нравится этой женщине, чертовски странной и желанной и что она не против подпустить его еще ближе… Он опять посмотрел на ее вздрагивающие пальцы, перебирающие пряди, оценил опасность, грозящую ему, и грудь его жадно вдохнула ночной свежий бриз, точно в том тесном пространстве, в котором оказались они тет-а-тет, кто-то внезапно открыл форточку. Вот отчего отдаленный манящий в омут лунный свет озарял прекрасное лицо Ангела.
Адам протянул руку и убрал эти золотистые пряди, взглянул в эти глубокие, полные небесного цвета глаза, на загадочную улыбку, предвкушавшую поцелуй.
— Ты знаешь ответ, — ответил спокойно он, проводя большим пальцем по этим тонким губам.
Затем он проникновенно посмотрел на ту, которая преследовала его все эти годы и, наконец, настигла, добрыми и сверкающими в полумраке глазами. Женщина больше не скрывала свое лицо. Теперь ее красота была вызывающая, обжигающая, страстная.
— Да, я знаю ответ, но почему я пришла? — словно сама себя спросила она, бросив дерзкий взгляд на мужчину.
— Чтобы познать, — не дожидаясь раздумий ответил он за нее и стал разливать по бокалам холодный лед абсента так уверено и умело, как будто всю жизнь оживлял пустые бокалы.
Бокалы медленно наполнялись до краев, но ни одна капля не потекла по изящным хрустальным ножкам. В бутылке еще оставалась слеза, и он, наклонив горлышко бутылки вниз, терпеливо ждал, пока она стечет и не нарушит тонкое равновесие.
— Пусть у тебя муж будет красивым, — добавил он.
Охотница завораживающе наблюдала, как волшебно и играючи отражаются в хрустальных бокалах движения ночного города, и успокаивающее тепло расплывалось по всему ее телу подобно волне морского прилива.
— Ты мне нравишься… — прошептала она, — у тебя красивые руки.
Он не ответил и даже отвернулся, словно прислушиваясь к шуму моря, слишком доверяя ей, и она вдруг дотронулась до его руки и взяла ее в свою, тихонько сжала. Сладостная дрожь передалась ему, и он закрыл глаза.
— Твои руки пахнут грозой и криками ласточек… — прошептала Охотница, прижимая его руку к своей щеке, нежно целуя ее. — Я вижу, как мелькают эти юркие птицы в пурпурно-огненном небе в поисках мошек и как одна из них с белой пушистой грудкой замечает светлый образ, парящий в мокром закатном тумане. Я вижу этого несчастного мотылька, унесенного ветром, заблудившегося в чужой пучине жестокого моря. Мотылек тяжело порхает, предчувствуя, как близка его смерть и как мало времени, чтобы насладиться теми минутами, которыми все же наделил его Творец.
Адам вздрогнул и открыл глаза…
— Да, времени совсем нет… — прошептал он, слушая болезненный стук своего сердца. Ему становилось страшно как никогда, что он не успеет сказать этой женщине что-то очень важное.
— Если бы ты понял, как я люблю тебя… — обронила она, опережая его, и стала целовать его руку еще более нежно, точно это была рука Бога в час озарения.
— Странно, — добавила она. — Мы совсем не знакомы, но твое лицо… Оно мне кажется родным, как будто ты всегда смотрел на меня из толпы. Ты ведь, правда, смотрел на меня, Адам?
— Ты меня как-то странно назвала… — отстранил он с трудом свою руку от этих горящих трепетом губ. — Я твой милый, а все имена для нотариусов…
Женщина грустно улыбнулась.
— Прости… — прошептала она, вздохнув, и взяла свой бокал.
Он тоже взял, и они одновременно пригубили в свете дрожащей свечи, глядя друг другу в блестящие от слез глаза. Затем эта дышащая опасностями женщина первой нарушила молчание:
— Видимо, это любовь была в моем сердце всегда, — призналась она. — Я счастлива, что ты просто есть… что ты смелый и рядом, и мне легко. Неужели я все же это сказала? — и Охотница провела задумчиво ладонью над горящей свечей.
Боль от ожога словно опустила ее на землю, в то нелепое чувство, что игра затянулась. Она вскрикнула, отстраняя руку. Ей захотелось встряхнуть всю эту напускную печальную дымку, поглотившую ее так незаметно, и она поднялась из-за стола, остановила попытки мужчины тоже подняться вместе с ней.
— Пусть мотылек найдет свой путь и не сгорит в этом губительном пламени! — сказала она на прощание, когда он все еще держал в руках бокал, точно собираясь с тостом.
— К черту мотылька, к черту огонь! — осушил он бокал и разбил его о стену.
Звон осколков придал ей веселье. Она впервые почувствовала себя в роли жертвы.
— Если мы сейчас не расстанемся, ты, наверно, убьешь меня, — снова села она за столик.
Он посмотрел на нее, сдвинул свою шляпу себе на лоб и кивнул утвердительно.
— Да.
— Хочешь переспать со мной?! — сказала она тогда. — Переспать с живой, любящей тебя женщиной, слушать, как бьется ее счастливое сердце, как она громко кричит, извиваясь под тобой?
— Ты знаешь ответ…
— Тогда пойдем в темноту… — и она взглядом указала на пляж, там, где шумело море. — Только я за себя не ручаюсь… Ты знаешь, такие женщины, как я, не могут контролировать себя во время этих дел…
Он знал, что в кармане ее элегантного пальто лежит заряженный пистолет, и одна из пуль этой обоймы предназначена ему.
— Луна… — сказал он, словно констатируя данность, и, действительно, в небе из-за туч выплыл лунный диск.
Охотница поднялась и первой пошла к морю, ступая каблуками по скользкой гальке.
— Я знаю, чем все это может закончиться, — обернулась она, маня его за собой.
Мужчина задумчиво посмотрел ей вслед, на ее игру бедер, на блеск лунной дорожки, разрезающей море пополам.
«Почему он не поцеловал ее сейчас, почему позволил уйти и ждать его там, на берегу?»
Он вдруг представил этот тоскливый лунный поцелуй, как он берет в руки ее уставшее лицо, как смотрит проникающим взглядом… И невольный стон вырвался из его израненной души. И когда Охотница обернулась, огни заброшенного кафе, в котором они только что сидели, показались ей сущими сумерками, и в этих сумерках она, в лунном ореоле похожая на ангела, уже ослепленная пороховой вспышкой, не могла узреть ничего, кроме блеска бокалов… И точно лопнул где-то детский шарик, и жгучая боль вонзилась смертельным жалом в ее жаждущее ответной любви сердце, она медленно стала опускаться на гальку и стихла, точно ложилась спать, и заснула…
В полумраке неба плыло нечто желтое и круглое, тусклое и болезненное, и одновременно манящее. Это луч Луны прорывал преграду туч и поливал все пространство своим спасительным эфиром. Природа оживала в этом сиянии, миллионы ночных бабочек с прозрачными крылышками порхали над высокой травой. А когда наступила тьма, такая продолжительная, один маленький мотылек заблудился. Напрасно он звал Творца, страдая от непонимания и горько плакал. Этот волшебный лунный свет очень полюбился ему… Но вдруг он увидел огонек горящей свечи. Очевидно, кто-то из путников зажег ее в эту одинокую ночь.
«Неужели он долетел до Луны и теперь поцелует ее? Неужели пришел конец их разлуке, длительной и долгой настолько, что они даже не помнят ничего из прошлого?»
Мотылек стал кружиться над дрожащим пламенем и думал еще, что Луна вовсе не такая далекая и холодная и его мотылька зря обманывали глупые светлячки, посмеиваясь над наивностью его светлой мечты.
Свеча улыбнулась ему в ответ и в предвкушении закоптила:
— Здравствуй, мой милый друг! Я давно поджидала тебя, и как я рада, что ты, наконец, зашел ко мне на огонек!
— Ты не Луна… — догадался мотылек, присматриваясь к незнакомке.
— Что ты! Как можешь ты сравнивать этот бездушный холодный диск с моим живым дыханием! Не медли! Иди ко мне! А то меня задует ветер, и тогда ты будешь жалеть, что не познал мою нежность!
Свеча возгорелась ярче, подразнивая мотылька острыми языками пламени. Он бросился на огонь, жмурясь от яркого жара, и только тогда увидел на подсвечнике серый пепел своих предшественников. Но судьба была благосклонна к нему! Он не сгорел, как другие, потому что был мокрый от слез.
ПРОДАВЕЦ МОРОЖЕНОГО
Твой образ в тумане я трогаю взглядом,
свеча догорает и скоро затухнет
и манит меня на пламя любви…
Хочу прикоснуться к твоей теплой коже,
и запах волос твоих осенью пахнет.
Кленовые листья шуршат под ногами,
так падает с плеч восточный халат.
И грудь молодая твоя, словно птицы полет над волнами…
И буря идет, надвигается с юга…
Ты сводишь с ума меня, тайная фея!
Открой свою душу для странника ночи,
и страх возбуждает, и страх покоряет,
я знаю, что ты не отпустишь меня…
Еще с утра у Риты было ощущение, что за ней кто-то наблюдает, и с темнотой это ощущение только нарастало. Темнело незаметно. Рита сидела у пруда и читала. От воды шел проникающий холод, и она безнадежно закутывалась в легкий вязаный плед. Уходить не хотелось. Ее глаза бегали по строчкам, и, казалось, книга писателя увлекла ее. Наконец, она отложила произведение в сторону и бросила расстроенный взгляд на темную воду. В пруду плавали темно-бордовые звездочки. Девушка заметила, что она сидит под старым кленом и вспомнила стихотворение Есенина «Клен ты мой опавший, клен заледенелый, что стоишь печальный под метелью белой». На душе стало еще тоскливее. Всю жизнь Рита предпочитала пойти в балетную школу при Большом театре, чем долбать по 8 часов в день всякую чушь на пианино. Она мечтала, как мама сошьет ей костюм лебедя с огромным красным камнем на груди, а вокруг был бы окровавленный шелк, как у Анны Павловой.
Да, у девочки был бесспорно музыкальный талант, отец ничего другого не развивал, совсем не считаясь с мнением своей дочери, и результат не заставил себя долго ждать. Все блестящее будущее пианистки накрылось медным тазом. Да, ее отец всегда жил ради семьи, но был сложным человеком, на которого не действовали ни слезы его дочери, ни уговоры жены. Все, что он помнил из украденного детства, так это голод и войну, и считал, что поступает правильно, оплачивая дорогие частные уроки у мэтров того времени. А как он радовался, когда Рита, не смотря на свое упрямство, делала успехи! Как часто он садился поодаль на софу, слушая с наслаждением, как дочь играет этюды Камиль Сен-Санса на раритетном Арнольде Фибигере. Однажды вечером он подошел к дочери и ласково поцеловал ее в лоб.
— Отец, что-то случилось? — спросила она, не отрываясь от клавиш.
— Ты прекрасно играешь, Рита. О чем эта грустная музыка?
— Папа, это умирающий лебедь!
— Прости, я туговат в музыке, но у меня крепкая, и по-моему, верная философия выживания и потерь. Она не может быть такой вот меланхолией, как эта песня! Но на вкус и цвет… А что ты чувствуешь? Что видишь?
— Я представляю смерть! Жизнь заканчивается красивым взмахом крыльев…
Отец лежал в центре комнаты, затерянный посреди венков и цветов. Его впалые небритые щеки говорили о тяжелой болезни, с которой он долго боролся и в конце концов проиграл… Рот был неестественно сжат. Он словно пытался что-то через силу сказать, но не получилось. Морщинистое, желтое, почти лимонное лицо приняло черты какой-то безмятежности. Неужели он в последние секунды жизни смирился. Да, это было вполне возможно. Когда он умирал на глазах своей дочери, уже в агонии, с закатившимися глазами, он успел сложить руки крестом и затих…
Рита наблюдала, как подавленная свалившимся несчастьем мать заботливо кладет в руки отца трубку, с которой он никогда не расставался при жизни, как спешно прячет в кармане его кителя пакетик кубинского табака. Зачем? Неужели слепая вера в бессмертие толкает ее на такой нелепый и глупый шаг? Ведь легкие ее мужа скоро разложатся в пыль, а табак съедят трупные черви…
Девушка облегченно вздохнула, когда мать захлопнула за собой дверь, словно Риты не было здесь, как будто и дочь тоже лежала рядом с отцом и ждала страшного суда. В комнате стало непривычно тихо, до этого мать все время причитала и плакала. Хотя что-то отвлекало Риту, и она прислушалась. Да, верно. Не слышно было привычного хода настенных часов, которые остановили согласно обычаям.
«Зачем это все? Зачем? Отца не вернешь… — возмутилась девушка, — неужели покойники боятся звука секундных стрелок? Как все глупо!»
Она до сих пор не могла прийти в себя и испытывала всего лишь сожаление, что теперь придется забыть об учебе в Афинах. Рита посмотрела на плохо замазанную странгуляционную борозду на шее отца и снова задумалась. Она всегда считала отца сильным человеком, и что заставило его так нелепо уйти из жизни именно в тот момент, когда его помощь была, как нельзя, кстати, девушка никак не могла понять. Ведь самоубийство — это тяжкий грех, пожалуй, самый тяжкий из всех грехов, и отец, будучи румынским католиком, должен был знать это. В этих раздумьях время летело незаметно, и если бы не трупный запах, смешивающий с воском гаснущих свечей, Рита могла и задремать прямо за столом.
Она очнулась, когда вдруг услышала знакомые звуки. Девушка оглянулась, разглядев очертания родного рояля, и сначала решила, что возможно по клавишам пробежала мышь. От этой мысли ей стало противно и, взяв в руки тяжелую пепельницу, Рита подошла к инструменту, внимательно всматриваясь в темноту. Где-то в глубине души она даже радовалась, что подобная мелочь, как охота за мышью, могла отвлечь ее от свалившихся на голову проблем. Почему-то вспомнилось детство, в памяти всплыл один из забытых эпизодов с отцом…
— Папа, ну пожалуйста, расскажи на кого я похожа! — требовала маленькая Рита, дергая отца за рукав военного кителя.
Отец сильно опаздывал на службу и, бросив беспокойный взгляд на жену, недовольно покачал головой.
— Доченька, тебе пора спать уже. Я опаздываю на работу.
— Ну, пожалуйста, папа.
Отец присел на корточки и поцеловал дочь в лобик. Он всегда почему-то целовал ее в лоб, и было в этом нечто личное, не как у всех.
— Есть такая сказка, кажется у Бианки, про мышонка, который построил норку и жил в ней один, — сказал отец, прижимая ребенка к груди. — Там у него была уютная спаленка и закромок, в котором стояли мешочки с семечками, и отнорочек был на случай, если кто-нибудь попытается разрыть норку… И вот однажды пришел хитрый лис и стал спрашивать мышонка, почему у него нос в земле, зачем он копает норку, почему один… Ах черт! — и отец с досадой посмотрел на часы, которые пробивали полночь. — Ну все беги, мышонок, к маме… А завтра пойдем на аттракционы, и папа купит эскимо. Будь паинькой! Не расстраивай маму.
Звуки, начиная с одиночных нажатий клавиш, стали сливаться в мелодию, и девушка в нерешительности остановилась, когда услышала великолепное исполнение умирающего лебедя. Она даже ахнула от восхищения, и, забыв о страхе перед таинственной неизвестностью, подошла еще ближе. И когда в темноте Рита увидела мужскую кисть руки с белыми манжетами и красивыми пальцами, виртуозно стучащими по клавишам Фибигера, она почувствовала, что вот-вот заплачет от восторга. Игра была совершенна. Эмоции захлестнули и тронули душу в самом наболевшем месте, и девушка разрыдалась. Мираж оторвался от рояля и завис в воздухе перед женщиной. Рита в нерешительности протянула свою влажную ладонь вперед и почувствовала, как ее легонько пожали. Это пожатие было еще теплым, добрым и дружеским, и Рита сквозь слезы улыбнулась.
Мусорка была забита пустыми бутылками, обертками от чипсов и всевозможным пластиком. Парк погружался во мрак. Прохожие спешили поскорее выбраться из узких заросших бурьяном тропинок, чтобы окончательно не заблудиться. Несколько бродячих собак облаивали хозяйку с противным мопсом. Рита еще подумала, что это не мопс вовсе, уж не могут быть мопсы настолько противны, но спросить хозяйку так и не решилась, глядя, как та матерится и прижимает свое чумазое чадо к каракулевой шубке. Мимо проехали дети на велосипедах, и собаки, переключив внимание, погнались им вслед, унося с собой излишнюю суматоху. Сегодня Рита была в каком-то странном состоянии, она чего-то очень хотела, но что именно не понимала, пока вдруг неожиданно она увидела ларек с мороженым, за которым скучал продавец в белом халате, издали напоминающий санитара. Народу не было. Видимо, дела с приближением зимы шли неважно. Ну а с первым настоящим морозом ларек увезут на стоянку ждать следующего прихода тепла.
— Дэвушка, мы уже закрываемся, — поторопил ее продавец с кавказским акцентом.
Это был крепкий парень, несмотря на свой юный возраст. Когда он передавал эскимо, девушка уловила терпкий запах мужского пота и вспомнила деревню. Правда, тогда от деревенских мальчишек также пахло парным молоком, как от сосущих бычков, и первый поцелуй на сеновале, и первый блеск в глазах, и трудный разговор с отцом, после чего о деревне стоило забыть навсегда… «Господи, как давно это было!». Рита осторожно присела на поваленное дерево. К вечеру становилось прохладнее, и над водой поднимался туман. Он медленно расползался, окутывая берег свинцовым облаком.
— Дэвушка, вы не топиться! Тут нэ надо, а то милициа придет, прописка провэрит! — услышала она задорный голос продавца мороженого.
Видно было, что парень специально коверкает акцент. Он уже начинал скручивать зонтик от солнца, и Рита улыбнулась ему сквозь слезы.
— Я же румынка! И мы невероятные оптимисты! Сегодня я похоронила отца, но у меня будет два сына и самый прекрасный муж на свете!!!
— А ты умная дэвушка, даже странно.
Парень закончил скручивать зонт и подошел к Рите. Она снова уловила запах его пота и заволновалась. Ей нравился это парень.
— А кто ты по национальности? — спросила она, с аппетитом облизывая языком сладкий шарик мороженого.
Они сели на лавку, покрытую осенними листьями парка. Под ногами тоже были листья.
— Осень, черт возьми! — заметила она, закинув ногу на ногу.
— Ты, видимо, плохо знаешь кавказцев! — не обратил он никакого внимания на ее провокационное движение. — Никогда не спрашивай у них о национальности. Я балкарец. В Москве уже два года, работаю у дяди. Как видишь, из меня завидный жених! Давай знакомиться. Я Зунель!
— Меня всегда убивает, — надменно сказала она, — то, что здесь каждый, кто чуть посимпатичней обезьянки и зарабатывает больше 500 долларов считает себя пупом земли! Иди спать, солнышко. И дай перед сном насладиться чудесным мороженым.
Может быть, она хотела его обидеть, причинить боль, которая прожигала ее саму насквозь, боль от невосполнимой потери, разочарования, что все молитвы любящей дочери пошли прахом. О как она молила перед Богом за отца, как она ставила все на карту, даже свою жизнь, лишь бы случилось чудо, и отце выздоровел вопреки прогнозам врачей…!
Но парень не обиделся, достал пачку «Кэмэл» и предложил Рите. Девушка выцарапала своими тонкими пальчиками одну из сигарет, хотя никогда не курила.
— А что скоро действительно пора идти спать? — зевнул джигит, чиркая зажигалкой.
— Ты необычный, — заметила она, затянувшись.
Кашель продрал ее легкие, и она опять вспомнила отца, как он бедный, несчастный задыхался в постели, когда рак стремительно пожирал его, как она стояла над ним и размахивала полотенцем, наивная, что это как-то может помочь, как клала мокрое полотенце и вытирала испарены с измученного лица того, кто породил ее, кто включил зеленый свет в этот жестокий мир неминуемой смерти.
— Необычный? — переспросил продавец мороженого.
— Необычный.
— И ты необычная.
— Необычная?
— Ну знаешь ли закусывать табачный дым мороженым…
Они помолчали, выдувая облака дыма.
— Скоро будет Крещение, — почему-то сказала она. Хотя впереди еще было много праздников, включая и новогодние. — Поздравляю.
— За поздравление, конечно, спасибо, но я не крещенный.
— Это общий праздник для всех. Не забудь загадать желание и принять холодный душ. Жаль, зима нынче летняя. Крещенская жара, мать ее за ногу. Даже льда нет, и в прорубь не окунешься.
— Зачем выполнять обряды веры, к которой не принадлежишь? — возразил парень. — У меня другие обряды. Завтра 20-е, и начинается 3 дня молчания. Я ненавижу это! Но стараюсь соблюдать. Даже СМС писать не буду никому, — расстроено выдохнул Зунель. — Вот разве что сигаретку с тобой выкурить…
— Не знаю, для меня каждая религия — это дом, в котором я гость. И я порадуюсь за гостя, если у него праздник, и огорчусь, если он в печали… Ты думаешь, что соблюдая заповеди пророка и следую обычаям предков, ты живешь правильно? Это всего лишь направление пути и не более того.
— Да, я согласен, это путь. Я не хочу говорить о религии. В моей семье, как раз не принято обсуждать с кем-то это, особенно с женщиной.
Они опять помолчали, два бычка один за другим метнулись в урну рядом с лавкой.
— Конечно, это опасная тема, — заметила Рита.
— Давай лучше о сексе, — и парень хитро сузил глаза, но Рита не растерялась.
— Что-то расскажешь или что-то спросишь? Только не спрашивай, что ты, Рита, любишь в сексе.
— Неа… — замотал головой парень. — Меня интересует, что делает такая среднестатистическая девушка, как ты, если рядом нет достойного мужчины?
— Она мастурбирует, — призналась она, глядя куда-то в сторону. — Я вообще могу без секса очень долго! Был период, после изнасилования, я вообще не нуждалась в мужчинах. Однако, когда шла по Москве и впервые увидела красный Феррари, кончила на месте, среди людей. Незабываемые ощущения! Но я не такая как все! Я настолько влюблена в жизнь, что никогда ничего и никого больше любить не смогу! Разве только отца… Но он умер и точка! Поэтому не спрашивай меня о среднестатистических. Моя подруга Таня не живет больше недели без секса. Воет и кричит и трахается с кем попало. Но это ее природа! Ее нельзя винить за это.
Рита посмотрела на продавца мороженого, и ей стало как-то спокойно. Почему от кавказцев всегда тянет силой и мужеством? Она чувствовала, как начинает слегка кружиться голова от непривычки к никотину.
— Неделю назад, как отец повесился… Он был всегда строгим, но искренне желал мне только добра, — вырвалось из ее груди вместе с кашлем.
Парень хлопнул по спине, и от этих прикосновений что-то надломилось в ее душе окончательно.
— Ты меня пугаешь… — прошептал он.
— Что так?! — усмехнулась Рита.
— Ты то расслаблена, то вся напряжена, словно баран перед Рамаданом.
— Спасибо за сравнение. Может, ты меня прирезать собрался? — и она встала, поправляя съехавшую неприлично юбку.
— Давай тебя провожу к выходу! — тоже поднялся он. — Тут в такую темень и заблудиться можно. Да приведения встречаются.
— А я, может, и хочу заблудиться! И вообще я люблю кошмарики!
— Значит, я буду твоим самым жутким кошмаром! — и парень взял ее за руку.
Девушка не стала сопротивляться. Там сквозь верхушки деревьев она увидела часть Большой Медведицы. Девушка вспомнила робкого прыщавого преподавателя астрономии, который все время заикался, когда она его спрашивала о Солнечной Системе, и все это было сейчас так смешно и забавно, как впрочем, и сама жизнь.
— Значит, ты христианка, Рита? — продавец мороженого повел ее на аллею.
— Не хочу тебя разочаровывать, но у меня свое представление о Боге.
— Ты мне ответь на вопрос да или нет?
Девушка кивнула не сразу.
— Уже не знаю! — раздраженно произнесла она и попыталась освободить свою руку, но Зунель словно вцепился в нее.
— Как же такой умнице не верить!
— Умнице? Откуда ты знаешь, солнышко, что я умница?
— Конечно, умница! Кто целый день книжку читает! Я давно наблюдал за тобой и очень обрадовался, что ты, наконец, подошла к моему киоску.
— Ну и глупый ты, Зунель. Сейчас каждый дурак книжки читает, и каждый дурак их пишет! А наблюдать украдкой за мной это пошло! Если понравилась, сразу бы и подошел. Я давно мороженого хочу!
— Но я же работаю, Рита! — возразил заботливый продавец. Они уже вышли из парка и направились к метро. — Дядя меня убьет, если увидит, что я в рабочее время с девушками заигрываю.
— Значит, ты со мной заигрываешь!
— Да перестань ты вырываться! — не выдержал Зунель. — Ты ведешь себя будто я тебе что-то должен.
— А что разве это неправда? — и девушка гневно блеснула глазами.
— Я ничего не понимаю! — кажется обиделся юноша и сам освободил руку. — Та какая-то ненормальная!
— Ну и дурак же ты деревенский! Приехал сюда и думает, что все понимать будет. Сопляк!
Они разругались и пошли в разные стороны, но через какое-то время парень все же догнал ее.
— Извини, я обещал быть твоим кошмаром!
Она победоносно улыбнулась и подала ему свою озябшую руку. Он скоро почувствовал, как эта девушка рядом с ним дрожит и даже стучит зубами.
— О Аллах, ты замерзла!
Он снял с себя ветровку и бережно набросил ее на плечи своей спутницы. Рита поблагодарила его.
Они опять пошли, на этот раз молча, народу стало встречаться еще больше, и у входа в метро проходилось даже работать плечами.
— Рита, а, может, наша встреча не случайна? — спросил вдруг Зунель. — Может, так суждено Аллаху, что я встретил тебя!? Из меня выйдет настоящий джигит. Так говорит мой дядя Таумырза.
При свете балюстрад она лучше рассмотрела его. Он был совсем мальчишка, скорее всего несовершеннолетний. Ей вдруг стало смешно, но она сдержала смех, чтобы не уязвить его горское самолюбие.
— Да что ты все дядя, дядя… — передразнила она, но Зунель сделал вид, что не заметил укола в свой адрес и продолжил:
— Однажды мы с дядей поехали в город на рынок продавать лошадь. На вырученные деньги наша семья планировала построить небольшую шашлычную. Слава Аллаху наш дом находился по важной дороге, через которую везли туристов на Эльбрус.
— И что? — заинтересовалась Рита, вставая на эскалатор.
— Так вот день выдался не очень, и лошадь нам удалось продать только за пол цены и под самый вечер. Но и это было хорошо! Мы тронулись в обратный путь, и ночь нас застала в дороге. Дядя сильно волновался и боялся грабителей. А так всегда бывает, что если чего-то боишься, то это непременно случается. Вот ты чего боишься, Рита?
Рита задрожала сильнее, и Зунель непроизвольно обнял девушку. Ему нравилось заботиться о ней, он чувствовал рядом с ней себя сильным и взрослым.
— Так что вас ограбили бандиты? — спросила девушка, не отстраняясь. Их губы были очень близки.
Зунель не ответил, лишь посмотрел на нее нежным взглядом уже влюбленного юноши, и Рите стало приятно как никогда. Ей даже стало жарко, но она не хотела отстраняться от этого юного горячего тела, так упоительно пахнущего мускусом.
— Знаешь, какая моя детская мечта? — произнес Зунель после их первого поцелуя.
Они сели в вагон метро, и он совсем не спрашивал, куда она едет, точно так было всегда. Они ехали домой.
— Какая? — почти с придыханием произнесла Рита и внимательно посмотрела на своего спутника.
— Когда я был маленьким мальчиком, я мечтал посадить райское дерево и чтобы все, кто попадал под сени этого дерева, слышали пение птиц и были очень-очень счастливы и никогда не старели и не умирали, если оставались там.
— Какая красивая у тебя была мечта, Зунель. И имя, имя красивое.
— Спасибо, а ты о чем мечтала?
— Не знаю. Хотела стать балериной…
Продавец мороженого восхитился.
— Вау! Никогда не был на балете…
Он опять начал целоваться с ней, приставать, позволил вольность рукам, несмотря на то, что в вагоне были какие-то люди. Но никто не посмел им сделать замечания.
— Ты сейчас млеешь как новорожденная козочка… — между поцелуями прошептал Зунель, убирая с ее красивого лица растрепанные локоны.
— Все потому что ты такой юный, горячий и все же мужчина… мужчина…
Она вдруг представила строгое лицо отца, но почему-то она уже не боялась его сурового взгляда. Рита целовалась необычно. Она широко открывала рот и принимала его необузданную страсть своими расслабленными, теплыми, пахнущими табаком, губами.
— Зунель, ты такой настырный, такой требовательный, я боюсь… Здесь люди… я…
— Почему у тебя нет парня? — вдруг спросил он.
— Просто ждала своего принца и вот… — ответила Рита и уткнулась носом ему в шею, — Ты так приятно пахнешь, Зунель! Я не хочу тебя потерять!
— И я.
— На твоих щеках моя блеска. Тебе было хорошо со мной?
— Конечно, моя козочка! Это самый счастливый момент в моей жизни! Дядя Таумырза говорил, что если я встречу настоящую любовь, слава пророку Мухаммеду, что она существует, то он мне подарит кинжал.
Рита улыбнулась.
— Надеюсь, завтра тебя увидеть с ним, мужчина.
Но Зунель не ответил. По его щеке покатилась слеза.
— Сейчас еще нет и шести утра, а я не сплю — бессонница. Думаю, для чего все это?! Я так долго не выдержу, может это утопия, что таким образом я смогу его вернуть… Может, забить на все, встретиться с тобой… У нас много общего, не так ли, Сказочник?
— А как ты думаешь, Рита, можно ли любить двух мужчин одновременно и по-настоящему?
— Вопрос о двух мужчинах — это, вероятно, проблема, тебя каким-либо образом касающаяся? Ответ нет. Двух мужчин любить нельзя. С одним ложь. Но, вероятно, эта женщина запуталась, и только мудрый мужчина может подсказать ей кто ложь, а кто ее истина. Но это только мое мнение…
«Все. Больше не хочется ничего говорить. Все, что было, осталось за кадром, а сейчас только ноющая боль в сердце. Мне безразлично, что скажут потом. Злая сила вела меня эти годы и я, наверно, догадывался о жалком финале, но остановиться не было сил, все было в какой-то нелепой спешке и по кругу, по кругу… да так, что я слышал, как плескаются собственные мозги в черепной коробке. Эх… Словно, я сел на магическую карусель. Я видел много мелькающих лиц, пожалуй, даже слишком, и все эти лица смотрели на меня с какой-то надеждой. Это была цветомузыка из глаз и страстей. И я танцевал как седлоклювый аист свой коронный танец. Всё, теперь будут танцевать другие, а мне, пожалуй, пора. А он? Неужели я ее больше никогда не увижу? А разве это изменит что-либо в моей очерствевшей душе, конечно, нет, но все-таки в последний раз я бы взглянул на бескрайние абсентовые дали и полетел как когда-то над безмятежной гладью, отбрасывая жалкую дребезжащую тень, касаясь чистыми рукавами соленых вод Океана Слез. Подальше от палящих лучей губительного солнца. Подальше от ужасного, доходящего до одурения одиночества. И главное, чтобы никогда больше не слышать Его детский смех».
НОЧНАЯ ПРОХЛАДА
Всучив небрежно мятую купюру сутенеру, он взял женщину за руку, выбрав из круга, и повел за собой в городской парк. Она не сопротивлялась, хотя что-то в этой его решимости настораживало ее с самого начала. «Садист-извращенец, — даже подумала она и на ходу нащупала в своей сумочке перцовый балончик. Она не разглядела его лица, но по золотому браслету часов от Rolex на правом запястье полагала, что клиент обеспеченный и заезжий. Местные работяги, обычно водители большегрузов и работники автозаправки, обычно носили на себе шорты с майками, шаркая по асфальту шлепанцами на босу ногу, и с папиросой во рту. Этот же был в деловом костюме и с дорогими часами, заложив в ломбарде которые можно было, наверно, целый год не работать.
— Куда ты меня тащишь? Эй? Как там тебя? — спросила она раздраженно, когда тусклый свет фонарей померк за спиной, и они оказались в окружающей их темноте, кажется, под старой колючей елкой.
— Ну точно дед Мороз и Снегурочка, — ухмыльнулась проститутка, рассчитывая быстро закончить со всем этим. — Ау, елочка зажгись! Ах, да! Лето на дворе, пожарная обстановка, — паясничала она, дернув за мохнатую еловую лапу. — Эй, как тебя? Только без всяких там извращенских выкрутасов, а то я буду кричать, и Пашка тебе башку снесет. Понял?
Мужчина обнял женщину сзади, прильнул к ней, самозабвенно вдыхая приторный запах ее давно немытых волос. Эти волосы отдавали еще и машинным маслом, бензином, каким-то мазутом, так как часто грубые рабочие руки водителей-дальнобойщиков теребили их во время орального секса. Этот вид секса был очень удобен здесь под елками, и проститутка рассчитывала отделаться от очередного клиента, так сказать, «малой кровью», но тот очевидно рассчитывал на большее.
«Закричать? — подумала она вдруг, обдумывая ситуацию. — Или попросить доплату? А, может, это от Пашки проверяет меня на честность?»
— Слушай, у меня дела. Мы так не договаривались, — сказала она вслух, когда он тискал ее грудь под кофтой.
Она вдруг узнала его и почему-то совсем не испугалась, а, напротив, обрадовалась, но не показала вида и про себя с любопытством даже подумала, а узнал ли он ее. Скорее всего, да. Рита не верила в случайные встречи, а вот в возможности своего бывшего мужа, которые распространялись от одного океана до другого, да.
— Как ты меня нашел? — спросила она вполне наивно. — Зачем ты играешь комедию… Уходи…
— Просто я жутко соскучился по тебе, — продолжил мужчина, обнимая ее за плечи.
Человек, из-за которого Рита бросила все и ушла в проститутки, теперь поцеловал ее в шею и хотел коснуться губ, но она увернулась.
— Ты совсем не брезгуешь мной, Наймонд? Между прочим, ты у меня сегодня третий.
Эта жестокая правда, сорвавшаяся с ее пахнущих каучуком уст, точно плевок в душу, остудили пыл мужчине, и он замер. Она чувствовала, как больно ему, и наслаждалась этой болью. «Это тебе аванс, дорогой. Только аванс», — прошептала по себя Рита, злорадствуя, но в то же время его душевная боль передавалась и ей, и она вдруг вскрикнула, отмахиваясь от него, точно от ночного призрака:
— Уходи, уходи! — забарабанила она его в грудь кулаками.
Но он не ушел, и она смирилась.
— Зачем ты оставляешь после себя грусть? — прошептала она. — Нужно стремиться доставлять людям радость, сеять счастье, а грусть и без того останется. Есть такая поговорка: «Сделай счастливым одного человека — себя, и тогда мир станет намного счастливее!» Мы не сможем сделать счастливым другого, если несчастны сами, ибо как мы можем поделиться тем, чего и у нас нет?! Это я поняла после тех лет, что прожила с тобой. Я так хотела сделать тебя счастливым, что нередко забывала о себе, ты тоже обо мне не думал… Мы оба по отдельности пытались найти счастье, а я при этом утешала себя мыслью, что если любимый человек счастлив, я тоже счастлива. Но это не было правдой.
— Рита… — вздохнул мужчина. — Рита.
И было в его вздохе что-то умоляющее, даже жалостливое.
— Не смей называть меня Ритой! — воскликнула она в гневе. — Рита давно умерла. Теперь я похотливая шлюшка Магдалина, минет пятьсот рублей, если хочешь на раз, то…
Он снова взял ее решительно за руку и притянул к себе. Она вдруг сама, почувствовав его силу, прижалась к нему, но не заплакала, а плакать на его сильном и родном плече чертовски хотелось. С черного неба забрезжил дождик, может, он шел давно, и она совсем не заметила этого. Сейчас женщина подставила свое лицо этому явлению природы и тихо улыбнулась. С нее словно смывалась вся грязь пыльных обочин. Еще ей просто хотелось высказаться.
— Грибной что ли… — задумалась она.
Мужчина сам, казалось, был удивлен и рад дождику.
— Что с нами произошло, Рита? Что? — обнимал он свою бывшую, и она таяла в его нежных объятьях. На этот раз она не возражала, чтобы он называл ее Ритой. Голос ее стал каким-то мягким, кротким, в нем появились нотки давно забытой нежности.
— Ничего особенного. Такое бывает. Просто от моей меланхолии ты потянулся к другой, к самодостаточной и счастливой. Теперь я тоже, как видишь, стараюсь быть радостной и счастливой. Сегодня снова дождь, а я радуюсь, потому что потом будет чище воздух, а если завтра выглянет солнце, то, может быть, радуга, да и грибов будет больше. Я знаю восемь рецептов маринования опят! Завтра с утра, если хочешь, пойдем вместе в лес за грибами!
Наймонд взял ее лицо в ладони, и она, уже привыкшая к темноте увидела его родные глаза, полные сочувствия и вины перед ней. «Неужели он все еще любит меня?» — мелькнула предательская мысль, и женщина невольно, в каком-то волшебном забытьи, открыла рот для поцелуя. Он поцеловал ее и словно светился во мгле.
— Рита, Рита… — не мог он насытиться ею, и она чувствовала, как он желает ее.
— У меня дни…
— Плевать!
Затем он развернул женщину спиной к себе, задернул юбку и в темноте, совсем не брезгуя и не предохраняясь, быстро овладел ей. Она даже кончила, чего никогда с нею не было с тех пор, когда она отдавалась за деньги.
После секса с нею он изменился.
— Когда я занимаюсь любовью, я чувствую себя молодым, — признался он довольный. — Признайся мне, что я лучший… идеальный любовник.
Он был сейчас в этот момент как ребенок-хвастун, и она улыбнулась, хотя ревнивая боль к тысячам чужим женщинам разрывала ее живую душу в клочья.
— Ты, наверно, испачкался… — поправила она юбку, чувствуя, как его обильное семя сгустками ее менструальной крови течет по ногам.
— Плевать! Ответь лучше, ведь я идеальный любовник? Так?
— На счет твоей идеальности… Спустись на землю. Идеальности априори нет в природе, ибо нет предела совершенству. Как ты можешь судить о том, какой ты любовник? Это отзывы твоих женщин? Мне просто интересно, откуда такая самоуверенность? — и опять Рита начала раздражаться.
Наймонд порылся в кармане пиджака и достал сигареты, предложил ей. Они закурили, как старые знакомые, смотря куда-то в темноту, но в одну сторону.
— Конечно, у меня есть недостатки, — согласился он, выпуская облако дыма. — Скорее под словом «идеальный» я имел в виду «незаменимый». Я сам не знаю, чего я сейчас ищу. Мне нравятся разные женщины, особенно те, которых не интересуют мои деньги. И я живу чувствами, которые оставляю после себя в их сердцах. И возбуждаюсь от мысли, когда она, сильная и гордая, падает в мои ноги. Пусть — это мгновенье, но это и есть то счастье, которое все ищут и не находят. Еще я не люблю лицемерие. Мне нравятся острые ощущения.
От его признания женщина злобно хихикнула.
— Ты необычный клиент. Я чувствую себя старой дешевой дурой в сонме твоих падших цариц…
Он опять промолчал, потом докурив сигарету и отбросив бычок далеко в сторону, продолжил, рассказывая своей бывшей жене о своих легких победах. Он как будто не знал, что каждым словом ранит ее, но она знала, что заслужила эту боль и про себя шептала «Это только аванс, детка… Только аванс».
— Она была юна и красива, и даже любила кого-то, совсем еще школьница с наивным взглядом из-под накладных ресниц. Волосы она красила в яркий фиолетовый цвет. Типичная Мальвина с явным комплексом подросткового максимализма. Она еще верила в дружбу с мужчинами, и мы иногда встречались, обычно в кафе, болтали о жизни. Я брал ей чизкейк и любил наблюдать с умилением, как она снимает его чайной ложечкой и аккуратно подносит к своим нежным губкам. Потом она сорвалась, какая-то дьявольская муха ее укусила, и она захотела большего. Я не знал, что делать, уговаривал ее одуматься, взять себя в руки, угрожал даже расставанием. Но чем больше я отпихивал ее, тем сильнее она липла ко мне, а однажды она, представляешь, приехала к нам домой под видом курьера. Помню, как Анна, беременная, вот с таким животом, читала Бальзака в зале на кушетке, а я прямо в коридоре в домашних тапочках… мы пробовали все, даже анальный секс.
— Просто малолетняя дура тебе попалась, ты и воспользовался. В порядочных странах тебя могли усадить за решетку или расстрелять! — возмутилась Рита.
— В порядочных странах? — усмехнулся Наймонд. — Это в Сомали что ли? Хочешь, я позвоню сейчас, и генеральный прокурор любой порядочной страны будет здесь под елкой первым рейсом?
Рита отвернулась.
— Погоди, это еще не все, — продолжал он причинять ей боль. — Другой девушке было девятнадцать. После группового изнасилования она не могла возбуждаться, как женщина. Со мной же она поймала четыре волны за ночь и просила еще, но я уже не в силах был сдержаться. Еще были две сестры, и не было людей ближе и более схожих по духу. Они в тайне встречались со мной, обманывали друг друга, и каждой я говорил, что она лучше. — Наймонд говорил быстро, так не похоже на его всегда размеренную речь, точно сейчас опасался, что не успеет высказаться. — Еще я помню, ей было тридцать один. У нее был муж, который каждый раз, когда залезал на нее, душил ее своим тяжелым пузом, и от него всегда неприятно пахло. У нее были красивые глаза и нежные губы. Мы встретились молча без слов. Помню, кинотеатр, как показывали фильм ужасов, и я ласкал ее, а потом она ласкала меня… Было душно в метро…
— Ты был в метро? — засмеялась нервно Рита, затушив окурок мыском сапога. — Где ты набрался таких сказок? Я не верю ни единому слову. Кто тебе все это рассказал? Ладно, прости, что перебила тебя. Продолжай. Ты говорил, что было душно в метро…
— Было душно в метро, — продолжил он, не обращая внимания на ее неверие. — Давка вдавила прелестное создание ко мне, и она схватилась за меня как за спасительную соломинку, моя рука была на уровне ее теплого паха и она делала вид, что не замечает моих прикосновений. Вагон качался и на ее щеках появлялся красный румянец.
— Ну это бывает часто в метро… Ай да, прости, перебиваю — и Рита прикрыла свой рот ладошкой.
— Муж называл ее грудь полетом птицы, а после рождения ребенка дойными сосками. Он кончал на раз-два и уезжал в командировки. Однажды она сказала, что отдастся первому, кто постучит в ее дверь, и этим первым был я. А вот еще, Рита. Вот еще напоследок. Ночь. Никого нет. Мертвый город, и я слышу, как за стенкой занимаются любовью соседи. Она кричит и громко стонет. У меня никогда не было такой страстной девушки, которая так кричит… Я не могу слушать это… Жена спит, и мы любим друг друга втроем. Только этот третий посторонний…
Он замолчал, слушая, как капают капли с веток деревьев. Ему вдруг стало тоскливо. В лес проникал шум с дороги, словно напоминая, что скоро надо будет прощаться.
— Да, грибной… — промолвил он вдруг отвлеченно.
— В любом случае спасибо за откровенность, — сказала, немного спустя, Рита.
Теперь когда в ее сердце вонзили несколько острых ножей, она уже не боялась боли. Боль стала частью ее жизни. Нет, она с ней не свыклась, а просто старалась не замечать, презирая ее.
— Знаешь, после этого мне даже жаль твою нынешнюю жену. Может, на ее месте я завела бы себе кого-нибудь. Ты ведешь себя цинично и приносишь людям грусть. Прежде чем начать какие-либо отношения, ты даже не стараешься понять, насколько нужна тебе эта женщина…
— Да, а ты? Что ты творишь сейчас, Рита? Зачем все это? Если ты хотела причинить мне боль или унизить меня, у тебя получилось. Но а что дальше? А дальше пустота, Рита… Понимаешь, пустота! Мне хочется, черт возьми, ударить тебя! Ты просто сука! Просто придорожная сука…
Ему вдруг показалось, что бывшая жена давно ушла, и он разговаривает сам с собой.
— Ты не думай, что я бесчувственная… — сказала вдруг Рита, выплывая из какого-то мрака. — Ударь, если хочешь. Если тебе будет легче… Но учти, тебе придется иметь дело с моим сутенером. — Она нервно хихикнула. — Я тоже признаюсь тебе, но это будут не чужие сказочки, а мои. Да, я иногда встречаюсь с мужчинами. Нет, не здесь на трассе, тут одни помои, а в городе, когда я надеваю свое лучшее платье. И если в какой-то момент я понимаю, что он не тот, я стараюсь тихо уйти, не подпускаю его ближе, потому что именно я буду нести ответственность за те страдания, которые ему придется испытать из-за меня. И я верю, что там… с меня за это спросят!
Ночная прохлада проникала под одежду. Он взял примирительно ее за руку, и они пошли в сторону света.
— Все, чего я хочу — это найти своего мужчину и быть только с ним, — призналась Рита, — растить детей, готовить ему ужин, ублажать и никогда-никогда не расставаться. Вот это счастье. А идти по головам других, топтать чужие чувства… называя себя при этом «идеальным» — это и есть высшее проявление лицемерия, которое ты так не любишь. Прости, если мои слова прозвучали слишком жестко. Ты знаешь, почему я изменяю тебе, а точнее не просто изменяю, а зарабатываю в проституции? Вот ты изменил мне… Нет, не из-за ребенка — это был только повод. Я слишком много тебе отдавала, столько тебе было не нужно, и я забывала себя, я не позволяла тебе заботиться обо мне, а мужчинам это так нужно! Я до сих пор иногда думаю, а не прийти ли мне к тебе и не сказать ли: «Я буду воспитывать этого ребенка вместе с тобой и с Анной. Вернись, я знаю, что мы с тобой не можем разлюбить друг друга. Анна не любит тебя». Но… что-то меня останавливает. И я даже знаю что. Еще не добитая гордость. Как же так, я такая умница и красавица, могу щелкнуть пальцем — и любой мужчина будет валяться у ног…, а тут я буду унижаться, просить… И страх отказа, страх быть отвергнутой вновь… Вот почему я здесь, раздвигая ноги несколько раз за вечер, втаптываю в грязь свою гордость….
Они неожиданно для себя вышли к трассе, прямо к его машине. Рита еще надеялась, что он откроет перед ней пассажирскую дверь и как прежде скажет что-то доброе и нежное, но он молча сел в машину, порылся в бардачке и достал бутылку армянского коньяка.
— На, держи. Согрейся! — передал он алкоголь в ее руки, и она только сейчас ощутила в себе настоящую ночную прохладу.
Потом он хлопнул дверцей и уехал, слившись с потоком красных стопов, уползающих бесконечной вереницей в сторону Москвы.
«О, если бы я могла забеременеть….Ведь есть же много способов и в народной медицине, например, женщине дают подержать в руках чужого ребенка или понянчить на время, или заводят щенка, котенка и так далее», — дрожали ее губы.
Она покусывала их, все еще надеясь, что Наймонд вернется, а мобильник в сумочке уже гудел, вибрировал, настойчиво и грубо, точно требовал ее к ответу. Но это был не он…, а злился сутенер, который хотел знать, где она, так как оплаченное время давно вышло.
МИР КУЭГЛО
По пустынной улице спящего города ползли две тени. Одна была долговязая, тощая, развевающаяся на ветру, точно порванное знамя, другая принадлежала ребенку, судя по всему, семилетнему мальчику. Тени держались за руку и двигались бесшумно. В ореоле тусклых фонарей больницы, похожей отчего-то на развалины крепости, тень мальчика замечала на асфальте лужи и перепрыгивала их с особым ребячеством, не выпуская руки своего спутника, когда тот, первый, взрослый, немного сутулый, равнодушно ступал на водную гладь. Удивительно было то, что его босая нога не расплескивала брызг и даже не утопала в ней по известным физическим законам, а скользила точно по зеркалу, едва производя от своих неспешных движений легкую рябь.
У входа в больницу они остановились и посмотрели на погасшие окна палат, точно решаясь идти туда по привычке обычным путем, по лестнице, или взлететь ночными птицами в открытую форточку. Наконец мальчик вдруг сам принял решение, потянув за собою новоявленного Христа куда-то в сторону.
— Куда же ты меня ведешь, Ванечка? — нехотя повиновался босоногий мужчина. — Скоро уже рассвет, и нам пора возвращаться в больницу… А мне еще нужно погрустить одному, придумать новую сказку…
— Я хочу познакомить тебя со своей мамой. Ее вчера выписали из больницы. Она живет здесь недалеко. Это не займет много времени… Может быть, ты придумаешь свою новую сказку вместе с ней.
На первом этаже здания кто-то включил свет, и мрак у больницы рассеялся. Возможно, сонный охранник делал обход, заслышав какой-то шепот у входа, или кто-то из пациентов брел в туалет в конце коридора.
Теперь бледные лица друзей были хорошо видны, словно на ладони. Первое — ребенка, чистое, открытое, не обремененное никакими уродствами, с наивным взглядом больших глаз, в блеске которых угадывалась одна лишь непередаваемая тоска по матери, второе — небритое, сильно удлиненное, похожее на лошадиную морду, с уставшим огорченным видом скитальца, которого когда-то очень давно выгнали на холодную улицу из некогда комфортного заведения, и он только сейчас осознал всю жестокость и несправедливость этого мира.
— О, твоя мама… — вспомнил Сказочник, грустно улыбнувшись. — Я знаю ее.
— Знаешь? — удивился мальчик. Потом подумал немного и нахмурил бровь. — Нет, не знаешь. Я говорю не о той маме, которая потеряла меня… А о маме, которая меня подобрала…
— Я знаю всех твоих мам, Ванечка, — ухмыльнулся Сказочник, зевая. — Ведь именно я их всех и выдумал. Мы всегда встречаемся, будто с содранной кожей и понимаем, что без этих встреч будет только хуже. Нет, человек по природе все-таки мазохист, влюбленный в свою депрессию, — добавил он.
— Ну, тогда… — замешкался Ваня. Ему явно не хотелось так рано расставаться со своим другом. — Расскажи мне о мире Куэгло… Ты давно обещал…
Сказочник вздрогнул и опасливо стал оглядываться по сторонам.
— Тише, тише, прошу тебя, мой юный друг, говорить тише. Ты видишь, я совсем шепчу…
— Я буду молчать, честно-честно, — и мальчик посмотрел в глаза своему сутулому спутнику.
— Хорошо, — вздохнул тот обреченно. — В конце концов, ты достоин знать о мире Куэгло больше, чем я. Вон твое окно… Там, за тонким стеклом, мокрым от слез, твоя постель. Летим!
Тени бесшумно взлетели, и в этот момент под подъездным козырьком что-то заскрежетало, и дверь отворилась. На пороге оказался усатый охранник с ярким фонариком. Какое-то время яркий луч в его руке прощупывал ближайшее пространство, затем он, ворча что-то под нос, сердито, снова закрыл дверь на засов.
Тени же, нарушившие покой сторожа этой поздней ночью, уже были в палате, и по привычке одна взрослая тень мяла в руках комок пластилина, некогда представляющего из себя собачку Элли, и собиралась с мыслями, а вторая тень, детская, легла в постель, положив ладошки себе под щеку, и изо всех сил силясь не заснуть.
— Сказочник, — взмолился тихо мальчик. В постели он вновь приобрел свой страшный, изуродованный пожаром вид. — Если я вдруг засну, а ты не успеешь мне рассказать о мире Куэгло, непременно разбуди меня. Ведь ты мне друг, обещаешь?
Босоногий мужчина кивнул, но увел взгляд, боясь, что мальчик может догадаться, что все обещание — пустой звук, и что нужно верить только тому, кто никогда не дает обещаний.
— А если я причиняю боль любимому человеку, и у меня нет сил остановиться, я не достоин жить? — спросил он вдруг куда-то в темноту, где сопели на больничных койках другие пациенты.
Но никто не ответил ему, и этот нелепый вопрос еще долго зависал в воздухе, и мальчик боялся, что его ночной друг вдруг сам придет к печальному ответу, увы, на который без колебаний могут ответить только дети.
— Во-первых, — начал свой рассказ Сказочник после недолгого молчания. — этот мир существует, и в доказательство моих слов пусть будет этот комок пластилина. Во-вторых, никому не рассказывай о мире Куэгло и кто такой Куэгло даже под страшными пытками. Но если ты все же расскажешь, в этом не будет ничего зазорного, ибо никто из здравомыслящих людей не поверит тебе. Да и сам ты со временем не поверишь… В-третьих, этого мира детям не надо бояться. Ведь там исполняются все их заветные желания, а желания детей невинны и наивны, не то, что у нас взрослых…
— Все, все желания? — переспросил мальчик, закрывая глаза, и Сказочник легонько тронул его за плечо.
— Эй, эй… я только начал… — улыбнулся он ребенку. — Попробуй представить мир розовых занавесок… — и указал на форточку, через которую они недавно прилетели.
Там на ветру колыхалась занавеска. Цвет ее никак нельзя было различить в полутьме, но мальчик знал, что она розовая, и мир Куэгло состоял из таких колышущихся на ветру занавесок.
— Среди этих занавесок, Ванечка, прячутся все наши желания, как и прошлые, так и будущие, — продолжил Сказочник. — Там нет только настоящих желаний. Когда ты оказываешься в мире Куэгло, время останавливается.
— А если я увижу там динозавра, и он меня съест? Что тогда? — спросил вдруг мальчик.
Он вспомнил, что когда-то ему отец подарил одну интересную книгу с красочными иллюстрациями древних ящер.
— Не бойся, — успокоил малыша Сказочник, улыбнувшись. — Ведь ты, Ванечка, не хочешь, чтобы тебя съели?
Мальчик кивнул с облегчением, все еще поглядывая на колышущуюся у окна занавеску.
— Получается все мои желания там, в занавесках… — задумчиво сказал он. — Мне нравится мир Куэгло…
— Не спеши радоваться, Ваня…
Но мальчик уже представлял, как он оказывается в мире розовых занавесок, как раздергивает их неумело своими жалкими культяпками перед своим сожжённым носиком. Он посмотрел вверх, и увидел звездное небо, такое звездное, которое никогда раньше не видел. Первая комната напомнила ему атмосферу детской уютной спаленки. Оно так и было. Детская кроватка с побрякушками, половой коврик и неваляшка на нем, старая советская неваляшка, которая, когда качается, точно играет колокольчиком… Ваня присел поближе и вспомнил, что где-то видел эту игрушку, что она ему ужасно нравится, и он невольно толкнул ее, точно убедившись, реальная она или только кажется… Музыка знакомого детства разлилась по комнате приятными звонкими нотами… Ваня поднялся. Ему показалось, что кто-то родной зовет его, и он рванул за следующую занавеску и оказался в лесу, окруженный высокими елями. В этом лесу не было дороги, а деревья были так плотно насажены, что свет от солнца не доходил до земли, и все вокруг покрывали выцветшие какие-то рыжие иголки… Ваня шел по этим иголкам, дивясь их плотному ковру, пытался понять, почему он один и никого нет рядом из взрослых. Потом он точно вздрогнул, увидев силуэт отца с большой корзиной. Отец стоял спиной к нему и курил, но мальчик знал, что это отец, что в корзине лежат грибы, преимущественно белые.
— Ну где-ты ходил, малыш? — спросил отец, не поворачиваясь. — Смотри на какую поляну мы забрели…
Но мальчику уже не нужно было показывать, что вокруг много грибов, он рвал их, выкручивал, смеялся от удачи, а отец хмурился, докуривая сигарету. Он всегда хмурился.
— Вот мама будет рада… — заметил Ваня, держа полную охапку крепеньких боровиков.
Их было так много, что они падали на землю и ломали шляпки…
— Эх ты растяпа… — хмурился отец. — Наша мама любит эстетику…
На нем был большой длинный плащ, мокрый, с прилипшими к нему еловыми иголочками, отчего он сам сливался с этим лесом, и если бы не зажатая в зубах сигарета, то ее дым можно было бы принять за пушистую белку.
— Я сейчас приду, папа, я сейчас приду… — попятился он назад, и только увидел изгиб удивления на суровом лице отца.
Там, за одной елкой, висела розовая занавеска, и мальчик нырнул туда, представляя, что сейчас встретится с Элли. В этот момент он оказался на большом холме, сладко пахло луговой земляникой, стрекотали кузнечики… Он не успел оглянуться, как его сразу свалили с ног, и большая умная собака радостно стала лизать ему глаза… Ваня смеялся, пытаясь увернуться от слюней четвероного друга…
— Элли, Элли… Я так рад, я так рад… Мне приснился дурной сон, что из тебя сделали шапку… Элли, я теперь ни за что не оставлю тебя… Элли…
Но собака вдруг навострила уши, точно увидела зайца и понеслась куда-то, скользя вниз по склону.
— Элли! — кричал ей вслед Ваня…
Он даже побежал за ней, но быстро потерял след. Затем удрученный, он вновь взобрался на холм, на котором, точно флаг, гордо веяла розовая занавеска. Малыш приподнял ее и пролез вперед, оказавшись опять в больничной палате. Рядом на кровати сидел Сказочник и что-то шептал, хотя губы его совсем не шевелились, но по выражению его сосредоточенного в точку взгляда было видно, что он рассказывает очередную сказку.
— Да… бродя по пространству этих бесчисленных розовых комнат, — продолжал длинноволосый Сказочник, — ты найдешь все свои исполнившиеся желания, и даже те, которые ты еще не пережил, и… — тут рассказчик запнулся и посмотрел на мальчика очень внимательно, точно догадываясь, где он сейчас был, и тот догадался, о чем он подумал.
— И самое последнее желание, когда я буду умирать, там тоже… Сказочник? — едва повысил голос мальчик, даже приподнявшись с постели.
— Т-с-с.. — вздрогнул босоногий рассказчик, почему-то закрывая рот и нос мальчика ладонью и снова опасливо оглядываясь по сторонам. — Да… В этом мире можно воскреснуть… Обычно так и происходит. Я видел этот мир собственными глазами, и ты тоже увидишь… Когда придет время… Но, знай, если ты не готов, розовые занавески почернеют, и это будет мир твоих страхов. Они погубят тебя…
Когда он убрал ладонь с лица ребенка, тот уже спал. Сказочник грустно улыбнулся, любуясь милым его сердцу образом, оставив на тумбочке скомканный кусочек пластилина, поправил одеяло. Брезжил рассвет, и босоногий странник подошел к окну. Там он с минуту стоял, уткнувшись лбом о холод стекла, кусая до боли губы и сдерживая рыдания, и когда первые слезы накатились из его серые, как утренний туман, глаза, вдруг рассеялся.
Стоял апрель. Мечты о Гоа рухнули прахом. Ничего не осталось взамен, лишь мысли о собственной смерти и о том, что Лаура спаслась. Может и хорошо, что поездка отложилась, и его самолет не рухнул в Индийский океан с другими пассажирами. Они-то уж ни в чем не виноваты. Хорошо также, что арест прошел так стремительно и без многочисленных жертв и кому-то дадут медаль за заслуги перед Отечеством.
Жизнь сейчас протекает медленно, словно под лежачий камень. Из последних увлечений могу сказать. что меня заинтересовал Коран. Особенно чувствуется острота, потому что эту книгу мне дала одна восточная красавица, которая ко мне неравнодушна, и мы встречаемся очень редко, раз в пол года, просто разговариваем и иногда держимся за руки.
В ГОСТЯХ У ВЕДЬМЫ
«Представляю, как вонючая гниль сползает с твоих желтых костей ошметками, и вижу твой злобный оскал, как ветер клочьями срывает с твоей пустой головы волосы, и как маленькие дети, глядя в твою сторону, прижимаются с ужасом к коленям родителей и спрашивают их. «Мама, кто это?» «Не бойтесь, детки, — успокаивают их и теребят по мягким кудрям, — это старуха Моргана вылезла из склепа, чтобы сожрать таракана…».
Из забытой и очень страшной сказки Сказочника.
«Почему она все время браниться? Какой неприятный и мерзкий голос, так легко проникающий сквозь толщу бетона…».
Сказочник вскочил с постели и в одной пижаме, босиком, вышел раздраженный в коридор лестничной клетки. Там, в приглушенном мерцающем свете с ужасом разбегались напуганные таким внезапным появлением тараканы. Они быстро передвигали своими тараканьими лапками по исписанным граффити стенам и прятались за плинтусом и в трещинах, и, глядя с ухмылкой на всю эту суету, он невольно представил себя тараканьим божком.
Крики доносились с верхнего этажа. Сказочник поднялся по черной лестнице, ощущая подошвами ног просто ледяной холод цемента, и прислушался. Скоро он без ошибки определил нужную дверь и позвонил в нее. Эта дверь была обита дерматином, и местами проволока, скрепляющая его поверхность, лопнула, отчего он свисал вниз точно ошметками вареная кожа. Чтобы согреть ноги, Сказочник встал на коврик, но быстро сошел с него. От коврика несло рыбьим жиром, как будто кто-то смочил его им перед самым приходом гостя. Мужчина еще раз позвонил, но звонок не работал, и ругань не прекращалась. Тогда он постучался и замер в ожидании ответа. На этот раз ругань прекратилась, и скоро к двери со стороны злополучной квартиры кто-то подошел, шурша тапочками, и посмотрел в глазок. Сказочник даже отошел немного, чтобы его было лучше видно.
— Сейчас милицию вызову! — злобно и угрожающе прорычал за дверью старушкин голос.
— Извините за беспокойство, я Ваш сосед снизу, не могу заснуть из-за Вашего шума! — пожаловался Сказочник, почему-то по ходу вспомнив Раскольникова из книги «Преступление и наказание», и сильно пожалел, что не захватил топор.
Дверь отворилась на узкую щель с провисшей цепочкой, и в эту самую щель кто-то высунул весь обезображенный бородавками и какими-то шишками нос. Этот нос вдохнул воздух и затем дверь раскрылась полностью. На пороге стояла соседка Сказочника — маленького роста старушка, с какими-то пушистыми волосами в виде большого серого шара, настолько пушистыми, что соседка походила в прямом смысле на созревший одуванчик. Мужчине даже захотелось дунуть, но понимая абсурдность, он сдержался и стал рассматривать жилистое и отдающее синевой тельце старушки, спрятанное в подвенечное белое платье.
«Сумасшедшая дура! Такую легко можно сбросить с балкона и делов-то», — подумал он про себя, но, когда бросил взгляд на очень странные, увесистые, точно слитые из чугуна, тапочки, передумал и приветливо улыбнулся.
— Чугун, чугун, — проворчала старушка, с трудом поднимая свою отяжеленную ногу. — Даже не вздумай.
У нее были большие, с диким блеском глаза, больше похожие на глаза хищной птицы. Сама кожа лица была гладкой и натянутой, словно старуха накануне сделала себе омоложение, и на этом распрекрасном фоне выделялся этот обезображенный бородавками нос, на который и смотреть без содрогания и отвращения было просто невозможно. Сказочника также неприятно поразили в соседке подкрашенные в рыжий тон густые брови, почти срастающиеся на переносице.
— Это Вы кричите по ночам? — начал Сказочник, собираясь с духом и одновременно оглядывая за сутулыми плечами сумасшедшей ее убогую квартиру.
«Такая же, как у него, только обжитая», — решил он.
В квартире кто-то был еще, это мужчина понял сразу и насторожился. Соседка увидела его любопытство.
— Входи, сынок… — оскалилась она, отстегнув полностью цепочку, — не бойся бабушку! Не укушу же. Видишь, челюсть сбежала…
— А я не боюсь! — сказал Сказочник, но все же поморщился, когда увидел оскал ее неестественно острых зубов.
«Ведьма! Однозначно! Или челюсть вставная!» — решил он и опять пожалел, что не прихватил топор.
Старуха провела гостя на кухоньку и усадила за столик, усыпанный хлебными крошками и шкурками от колбасы.
— Чай будешь пить? — спросила она и, видя его замешательство, добавила:
— Ты пока соображай, сынок, а я пойду приведу себя в порядок, а то неудобно даже. Мужчина в доме… Ха… Сто лет мужиков не было.
Она юркнула в комнату, и гость опять услышал неразборчивую, так знакомую ему ругань. Он прислушивался и злился, потому что не мог уловить смысл этой брани, словно старуха ругалась на непонятном ему языке. Он даже привстал, но опять сел, и сел, надо сказать вовремя, так как в это мгновение перед ним появилась очень красивая высокая женщина в похожем, как у старухи, подвенечном платье, которая держала на руках маленького карлика в каком-то сказочном камзоле и разноцветном дурацком колпаке с бубенцами. Странно было еще то, что у карлика был замотан скотчем рот и он дышал только носиком.
— Здравствуйте, — даже закашлял Сказочник. — А где бабушка?
— А бабушка ушла в магазин за кефиром, — ответили ему тем же мерзким голосом старухи, и мужчина понял, что перед ним преобразившаяся чудесным образом соседка.
Сказочник еще раз посмотрел на карлика, чтобы убедиться, живой ли тот или правдоподобная игрушка.
— Это мой Мымзик, — похвасталась невеста. — Вот содержу его на скудную пенсию… Помните, как у Успенского в «Старухе Шапокляк». Только там Лариска была, а у нас Мымзик. Знакомься, Мымзик, это…
— Сказочник… — озадаченно обронил гость, глядя как карлик наглым образом сверкает своими красными злобными глазками. — А почему рот завязан?
— Кусается… — объяснила она и присела на стул. — Вот, подобрала на помойке у цирка. Видимо, бракованный попался. Так о чем твои сказки?
— Они очень грустные и сбываются.
— А чем еще занимаешься?
— Наслаждаюсь последними деньками бабьего лета… И Вам советую.
Этот ответ никому из присутствующих не понравился. Карлик Мымзик попытался вырваться из рук невесты и покусать Сказочника, а сама невеста хмыкнула и покачала недовольно головой.
— Это ты наслаждаешься бабьем летом, а у кого-то ревматизм обостряется и косточки ломит… Вот приходится чугунные тапки носить. Говорят, помогает. — и невеста приподняла подол свадебного платья и оголила вполне чудесную ножку в сексуальном чулке.
Конечно, чугунных тапок уже не было, ножку украшала хрустальная туфелька очень умелого изготовления, переливающаяся то ли стразами, то ли настоящими бриллиантами.
Сказочник с трудом оторвал взгляд от искушения, вспомнив, как когда-то давно он целовался с любимой девушкой в бамбуковой роще. Это помогло ему, он стал немного человечней и добрее, и сейчас ему стало жаль эту помолодевшую невесту, за личиной которой скрывалась безобразная и выжившая из ума старуха-одуванчик.
— Ну хлебай чай, там зелье… — усмехнулась разоблаченная невеста. — Ты же ничего не боишься, давай, давай.
Сказочник посмотрел на стол, где когда-то лежали хлебные крошки и высохшие шкурки от колбасы, и заметил тарелку с бутербродами с красной икрой, фруктами и крендельками. Возле нее дымилась и благоухала ароматом жасмина фарфоровая чашка без ручки, полная горячего чая.
— Какой чудесный аромат, — признался он, взяв чашку двумя руками и, преодолев боль от ожогов, поднес ее к своим обветренным губам.
Он стал пить, сначала осторожно, мелкими глотками, наслаждаясь сладким и незабываемым ароматом, потом отхлебнул уже жадно, затем горячий напиток потек по его губам вниз, обжигая подбородок, смачивая его пижаму, но он не мог напиться и в конце концов перевернул чашку вниз, желая выплеснуть остатки, но ничего не выплескивалось. Чашка как была полной, такой и оставалась. По прежнему манящий сладкий аромат чая источался по комнате. Горло Сказочника жутко пересохло, но он с большим, почти нечеловеческим усилием отложил угощение и даже отвернулся от него, чтобы не соблазняться.
— Как называется этот чай? Почему я не могу им напиться?
— Это чай «Флирт с одиночеством», тот самый, который никогда не допивают до дна… — и невеста-ведьма расхохоталась.
От этого хохота у Сказочника закружилась голова. Кухня медленно поплыла перед глазами, покачиваясь, словно детские качели. Ведьма подбросила вверх своего карлика и, он, несколько раз кувырнувшись в воздухе, снова упал в ее руки на распростертый подол. Затем она стала говорить заклинания, и на этот раз смысл ее слов глубоко проникал гостью в душу.
«Осень посыпалась желтыми листьями к нашим ногам,
Будут забвению преданы истины, серым дождям…
Это так странно, но мне очень хочется быть в тишине.
С новым безумием и одиночеством наедине…»
Комната перестала качаться, а закружилась, как карусель, и в этом кружении затуманенный взгляд Сказочника все время цеплялся за что-то блестящее и холодное. Он не сразу понял, что это был кухонный нож, лежащий рядом с мойкой.
— У тебя глаза одинокие, сынок. Один живешь? Кажется, раньше подо мной другие ребята жили, — спросила его старуха, резко остановив карусель, и Сказочник даже упал со стула.
— Я недавно переехал, — ответил он, удивляясь, что под ногами вместо паркета опавшие осенние листья.
— Москвич?
— Москвич, — кивнул он, — так что милиция меня не тронет.
— Не тронет? — удивилась старуха, — а по твоим глазам видно, что ты еще тот злодей!
Сказочник вздрогнул. Создавалось впечатление, что эта старуха знает все его сказки. Он еще раз бросил взгляд на спасительный нож.
«Почему сумасшедшая положила его на видное место? Все прибрано, все по полочкам, а тесак лежит и внимание привлекает, значит, пригодится еще?» — подумал он.
— Острый, острый, сама точила, — подтвердила ведьма, накинув на голову полупрозрачную фату. — Ты его возьми, не робей. Я лицо закрою, чтобы ты не робел, хорошо? Когда лица не видишь, легче…
Под фатой невеста оказалась еще загадочней и желанней. Сказочник поднялся и в его руке блеснул нож.
— А ты случайно не была в Гоа? — спросил он вдруг отвлеченно.
— Нет, не была, сынок. Может, когда и поеду. Я люблю дорогу — всегда, кажется, что где-то (где нас нет) ждёт что-то сказочное.
— А я собираюсь уехать в Гоа и остаться там, — признался Сказочник, сжимая рукоять ножа с твердым намерением отрезать ведьме голову.
— Далеко, наверно?
— Всего семь часов лета, и ты в стране факиров, изумрудов и знойных горячих женщин в ярких сари. Там можно отдохнуть душой, куря волшебные травы и глядя, как море ласкает прибрежный песок, смывая грусть…
— А я не люблю мир призраков, может, я и так в нём живу. — усмехнулась невеста.
— Если ты живешь в мире призраков, значит, я тоже по-твоему дух?
— Нет, ты живой человек из плоти и крови… Да и я тоже живая… И когда-то была маленькой девочкой, играла в куклы, плела косички…
— Играла в куклы? — спросил Сказочник, уже придумывая новую сказку про ведьму Моргану.
— Играла, правда, мало. Я или читала про войну, разведчиков, или во дворе играла во всякие игры. Я с девочками мало дружила. Были подруги, одна-две. Мне их хватало, пока они не разбились на мотоцикле.
Ведьма-невеста сама сделала шаг к Сказочнику, взяла его руку, сжимавшую нож, и нацелила лезвие в свое сердце.
— Тут с левой стороны что-то все время бьется, болит… Там живет моя тайна. В каждой женщине есть тайна, иначе бы их никто бы не разгадывал.
У Сказочника опять закружилась голова, на этот раз резкими наплывами и скачками. Он вдруг припал на колени и, обнимая ноги невесты, посмотрел озадаченно вверх. Но ведьмы не было. В рассеянном сознании Сказочника вдруг мелькнула под фатой знакомая ему прежде женщина, та самая, которую он любил целовать когда-то очень давно в бамбуковой роще, и он вздрогнул от нахлынувшей боли в сердце.
— Что это? Ты мне что-то подсыпала, ведьма?! — крикнул он, негодуя, тщетно пытаясь разрушить чары колдуньи.
Ведьма расхохоталась, глядя как беспомощно всматривается в нее мужчина.
— Да что ты, сынок! Это нервное у тебя! Тебе привиделось…
— Ведьма… ведьма — прохрипел Сказочник.
Его лицо покраснело от удушья, и он схватился за горло, выронив нож.
— Я вижу в тебе одну женщину, которую я, наверно, любил… — прохрипел он.
— Ах вот ты про что! — ответили ему, потрепав по голове, словно несмышленого мальчика, — это волшебное платье. Надеваешь его, и мужчины видят то, что желают увидеть. Не обращай внимания.
Сказочник вздрогнул. На этот раз голос вдруг напомнил ему голос любимой женщины, которую он когда-то оставил, предпочитая ласки другой.
— Рита? — спросил он, удивляясь.
— Рита, Рита, — засмеялась невеста. — Я умерла, если ты меня видишь.
Сказочник рассматривал под колышущейся от смеха фатой черты родного лица, и жуткий трепет овладевал им. Забытые, казалось, чувства вновь вспыхнули новым пламенем, и это пламя разгоралось все сильнее. Он бросился в каком-то слепом спасении к столу, где стояла проклятая чашка с недопитым чаем и, в сердцах схватив ее, точно горячий уголь, швырнул о пол. Но фарфоровая чашка вопреки его ожиданиям не разбилась и, словно резиновый мячик, поскакала по кухне. Мысли закружились против часовой стрелки, потом пошли в обратном направлении, пока головокружение не остановилось. Сказочник поймал чашку. Она была по-прежнему полная и горячая. Сладкий аромат источался и приятно бил в ноздри. Сказочник вдруг увидел свое размытое отражение и, все еще задыхаясь, жадно сделал глоток и опрокинул голову. Он пил и пил, пока кто-то не положил ему руки на плечи и обратился к нему по имени:
— Довольно смертей, Наймонд! Ты можешь захлебнуться, — сказала Рита. — Зачем ты пил с ведьмой? Значит, сам хотел этого! Хорошо, что в козленка не превратился.
— А как ты думаешь, в чем разница между проституткой и шлюхой? — огрызнулся он, бросая беглый взгляд на оброненный кухонный нож.
— Зачем ты обижаешь меня опять, Наймонд. Зачем? Мне и так плохо…
Она присела рядом с оцепеневшим мужчиной, который даже уловил ароматы духов, каким всегда пользовалась Рита.
— Мне кажется проституткой может стать не каждая женщина, а вот шлюха живет в любой, — ответила она немного спустя. — Проститутку можно уважать, потому что в силу каких-то обстоятельств она продает свое тело за деньги и кормится за счет этого, а шлюха просто шляется и получает удовольствие от такого образа жизни.
Сказочник почему-то был уверен, что в Гоа больше не поедет.
— Да, вполне похоже. Так и Анна мне говорит, осуждая мои похождения налево.
— И к кому она тебя относит — к проститутке, или шлюхе?
— Ко второму… — заплакал Сказочник и закрыл руками лицо.
Его сейчас сильно напрягал карлик в дурацком колпаке, который все время терся о его руку, точно кот, требуя ласки. Бубенчики на колпаке побрякивали, и вдруг Сказочник понял, что ему в ладонь вкладывают нож и, что скотч, залепленный на рту карлика, расклеился вовсе, и тот шевелит злобно губами:
— Убей ее… убей. Если бы ты знал, как она мне надоела!
— Это замечательно, Рита, — сказал Сказочник, стараясь не обращать внимания на этого противного карлика. — Я ведь никому зла не желал, а только спасал всех этих бедных женщин от внезапного одиночества и каких-то глупых проблем. Дурацкий смысл существования, аморальный и немного пошлый, но все-таки помогал бороться и познавать себя. И многие женщины говорили мне, что любят меня, не считая жены и тебя. Значит, любить можно мужчину только за то, что он существует, без каких-то условий и требований…
— Любят не за что-то, а вопреки. Мужчина может быть любой, но мы любим то, что в нём увидели.
— Хорошие слова, словно из песни какой-то, — ухмыльнулся он со слезами на глазах.
— Может, ты вспомнишь какой-нибудь светлый и счастливый момент в своей жизни и расскажешь мне на память? Странно, но я ничего не помню о тебе, словно мы никогда не встречались в той прошлой жизни. Я буду очень признателен, Рита.
— Тебе сейчас ужасно грустно… А помнишь, как входят в лето? Как оно пахнет солнцем! Раскаленной сосновой смолой, дорожной пылью, морскими водорослями, терпкими цветами наполнен воздух. Чувствуешь, как он накаляется, густеет и застывает? Вдохни глубоко эту смесь йода, земли, мяты, фрезий, грибов и можжевельника… Голова закружилась. Краткие мгновения вымышленного счастья… Сколько можно цепляться за вас? Сколько можно выдумывать? Проживать безостановочно, не задержав дыхания, не успев моргнуть. А потом восстанавливать в памяти по долям секунды и растягивать во времени ненужные подробности, погружаясь глубоко в каждую черточку пейзажа, не всплывая на поверхность ощущений… Просто помнить преувеличенно отчетливо то, что обычно остается лишь фоном, растушевывается за ненадобностью, отправляется в небытие. Плакать, горько плакать о том, что сбылось. О том, что неповторимо, неповторяемо. Вспыхнуло-угасло, пронеслось-укатилось.
Безвозвратно! Безжалостно! В непреодолимое НАВСЕГДА. Горевать о том, что все еще будет, конечно (куда мы денемся), лучше будет или хуже, но не так. Да и не то. И, наверное, поэтому так мало этих мгновений здесь и сейчас. Ведь они расплесканы в прошлом: в беззаботном ли детстве, в бесшабашной ли юности, в первом поцелуе… А много ли осталось того, что испытаешь впервые? Отчаянно остро, взахлеб, наугад и на ощупь. И успеешь ли задержать дыхание и прочувствовать всем собою «ВОТ ОНО»? Или опять навылет? И лишь потом собирать все в памяти как из пазлов музыки, запаха, голоса, жеста свое счастливое мгновение. Хранить как драгоценность. Бережно.
— Давай почувствуем счастье вместе! Пусть на мгновение, но почувствуем! — воскликнул преобразившийся из Сказочника Наймонд.
Его глаза вспыхнули тем ярким заразительным пламенем ребенка, которому рассказали что-то необычное и интересное, и вот он увлекшись, не замечает реальной действительности, порою даже угрожающей и жестокой, от которой хочется бежать без оглядки и никогда-никогда не возвращаться.
— А что для тебя счастье? — рассматривала Рита задумчивого мужчину.
— Оно всегда такое разное и индивидуальное, с какими-то особенностями, характерными только в определенный момент времени — ответил он, бережно взяв женщину за руку. — С тобой мне интересно. Мне было бы приятно, если бы ты сказала мне однажды «Кажется, я тебя люблю». Хотя все глупо, конечно. Не знаю, а для тебя?
— Ты думаешь я могу так сказать? Тебе это будет всего лишь приятно? Неглупо, но странно… Счастье действительно всегда разное, и трудно ощутить его как счастье сейчас, т.е. это мгновение, вспышка воплощенная памятью. Забавно, что наше общение началось когда-то с незавершенного слова «привет». — Она прижалась к его горячему телу. — Ты снимаешь обувь и осторожно ступаешь по горячим камням, ступни сами вспомнят легкость, с которой можно ходить по углям и битому стеклу. Но все же горячие камни гораздо приятнее, энергия разливается по телу с каждым новым шагом. Ты любуешься сбегающими к морю соснами, они пушисты как еноты. Волны бьются о прибрежные камни, в такт ударам твоего сердца. По воде разбегаются миллиарды солнечных зайчиков, стайки дивных рыб проплывают совсем близко от берега. Теплый и влажный зюйд-вест треплет твои волосы, ласково щекочет лицо.
— Ты меня успокаиваешь… словно гладишь меня своими нежными пальцами, от чего мурашки бегут по всему телу, и я закрываю глаза… Рита, Рита…
Ее пальцы гладят его по голове.
— Ты закрываешь глаза, и сразу усиливаются звуки и запахи. Новая волна обрушивается на тебя с грохотом, потом ты слышишь, как с шумом уносятся вслед за ней прибрежные камни. Запах и влажность моря окутывают тебя со всех сторон, ты погружаешься в эту соленую теплую негу…
— Я ощущаю кожей прохладное спокойствие моря. Оно сейчас со мной, и, сливаясь с ее вечными движениями, я жадно вдыхаю соленый ветер с далеким и щемящим душу ароматом духов утонувшей женщины. Я волна…
— Ты был частью прибоя… а кто та женщина?
— Ее прекрасное белоснежное тело унесло подводным течением. Кажется, ее звали…, но я боюсь ошибиться. Для меня она была без имени, безымянная незнакомка с тонкими плечами как у морской друиды. Говорят, она была прекрасна и любила наблюдать закат солнца на старом пирсе. Я помню только, как ветер играл с ее волосами, но я не решался нарушить ее гармонию с миром. Наверно, это была моя вина. Прости…
Нож легко прошел сквозь мягкое тело, и Рита вздрогнула и отшатнулась. На ее белоснежном платье в области сердца появилось красное пятнышко, которое на глазах убийцы медленно расползалось. Он все еще держал нож и не знал, куда его деть.
— Опять, ты за старое… — улыбнулась грустно Рита.
Он вдруг бросился к ней.
— Прости, прости… Рита… Это я по привычке, — и стал целовать ее.
Его руки вдруг вцепились в платье и стали разрывать его. Невеста закричала, и крик этот уже напомнил ему брань ведьмы. Сказочник отпрянул в сторону. Перед ним стояла маленькая сухонькая старуха с шаром седых волос на голове, полностью обнаженная, прикрывающаяся одной лишь фатой. Крови уже никакой не было, а вместо карлика под ногами шастала крыса все в том же дурацком колпаке и бренчала колокольчиками. К горлу подступила тошнота. Сказочник, не зная, что предпринять, дунул на ведьму, и ее одуванчиковые волосы вдруг разлетелись по всей комнате. Лысая старуха была еще безобразней, чем прежде.
— Ах, ты сволочь! Мразь последняя! Да чтобы ты сдох! Тебя бог накажет! — закричала она на него, когда он в ужасе, хватаясь за голову, бросился к двери.
Но дверь не открывалась, отказывалась выпускать пленника. Руки Сказочника дрожали, безрезультатно щелкая замком, который прокручивался, словно играя с его потрепанными нервами. Наконец, ему удалось открыть дверь, и он выскочил, пугая ночных тараканов, на холодный леденящий цемент.
«Ты станешь человеком, после того как напишешь свою лучшую сказку, и чтобы она была без пошлости и боли!», — звучали отголоски проклятия ведьмы в его больной голове.
ГДЕ-ТО НА ОБРАТНОЙ СТОРОНЕ ЛУНЫ
Была поздняя ночь. Весь большой город спал, готовясь к понедельнику. Никто не смотрел на небо, не любовался полной луной. Лишь черные коты на крышах иногда поднимали свой взор на странное свечение, в котором можно было уловить странные тени. Эти тени медленно раскачивались в такт какой-то очень грустной музыки, но эту музыку никто не слышал, кроме Сказочника.
Он нежился, покачиваясь в гамаке, сотканным из лунных лучей уходящей осени, и о чем-то думал. Возле него стоял Ваня и помогал ему раскачивать лунный гамак. Мальчик знал, что сейчас нельзя отвлекать друга наивными вопросами или глупыми советами, поэтому он просто молчал, иногда поглядывая вниз на огоньки-фонари, мерцающие точно остывающие угли разворошенного костра.
Сказочник собирался с мыслями, думая над сюжетом самой счастливой сказки, которую он никогда прежде не сочинял. Было это не так однозначно и просто, как вначале ему показалось после встречи с ведьмой. Счастье в глазах одного может казаться несчастьем другому. В какой-то момент он обратился за помощью к порхающим в ночи летучим мышам. Но это только на первый раз были летучие мыши… На самом деле ими оказались души заснувших в блаженной нирване женщин, из радостных откровений которых он решил черпать вдохновение. Эти странные существа размахивали своими руками-крыльями, порхали над ним и тонко попискивали. Казалось, что в этой ночной суете они куда-то торопятся, точно опаздывают на очень важное свидание. Большинство из них волновались, что Сказочник просто не выслушает их. Иногда эти благостные женщины бросали свой блестящий взор, полный стольких переживаний, на мальчика, чей обезображенный огнем облик пугал их. Но Ваня с невозмутимым спокойствием добрыми и ясными глазами наблюдал за происходящим и невольно подслушивал их истории.
Почти всегда после окончания откровения о самом счастливом дне своей жизни такая женщина плакала и даже рыдала, и тогда ее беспомощную, намокшую от слез, грубо отталкивали другие, следующие по очереди, и так же, как и она спешили поделиться впечатлениями со Сказочником. И так все продолжалось, казалось, до бесконечности. Но Ваня терпел. Он и так много в этой жизни терпел. Чтобы как-то скрасить свое ожидание, он попросил у Сказочника мороженое, и тот, щелкнув пальцами, протянул ему появившееся из ниоткуда эскимо на палочке, уверяя, что это самое настоящее мороженое из коровьего молока по советскому ГОСТу.
— Держи, малыш, — прошептал Сказочник, протягивая эскимо. — Для друга ничего не жалко. У-у-у-х….
Тени женщин продолжали порхать, но каждый раз Сказочник махал печально рукой и говорил «Не то!». И тогда опять разносился женский плач, который уже заглушала очередная пламенная речь из светлых воспоминаний.
Порою некоторые тени, которым, судя по всему, нечего было рассказывать, вставляли свои колкие реплики и едкие замечания, часто высмеивая и оскверняя рассказчицу, и это сильно злило и отвлекало Сказочника. Он просил тишины и взаимного уважения, и почему-то ставил в пример Ваню. И мальчик, чувствуя, что все взоры обращены к нему, гордился этим и даже светился каким-то перламутровым светом.
В какой-то момент к Сказочнику выстроилась целая очередь из призрачных женских созданий разного возраста и форм. Конца этой очереди не было видно, она растянулась над всем большим городом и даже терялась за горизонтом. И, несмотря на то, что Сказочник обещал выслушать всех, женщины, обеспокоенные тем, что так могут простоять всю ночь до утра, недовольно толкались, срывались по пустякам и материли особенно наглых. Зачастую в такой очереди, окутавшей спящий город, возникали даже потасовки, и мальчик наблюдал, как таскают друг друга за волосы взрослые тети, и сожалел, что некому было разнять их…
Начиналась весна. Она еще не ощущалась, но нутро уже кричало: «Весна! Вот она! Совсем близко!» Хотелось петь и улыбаться… Улыбаться прохожим и кричать от радости. Помню, как я повисла в чате. Было холодно, но отчаянно хотелось пойти погулять. И вот один парень написал, что идет пить пиво с друзьями, и я решила присоединиться к их компании. Я его ни разу не видела. Встретиться решили на ВДНХ. И вот выхожу к автобусной остановке, а навстречу идет он, и у меня даже коленки задрожали. Мы сели в автобус и доехали до парка. Помню, как белый пушистый снег хрустел под ногами, когда мы шли к поляне, где нас ждали яркие звезды, подмигивали мне, и все вокруг словно шептало: «Любовь, счастье, радость…». Мы отлично веселились, играли в снежки, дурачились, а потом направились в сторону остановки. Мы шли по алее освещенной луной и молчали. Нам не нужны были слова. Мое сердце рвалось навстречу его сердцу… Потом мы долго целовались, стоя посреди леса. Позже, приехав домой, я осознала, насколько я счастлива, что хотелось танцевать и дарить радость всем! Мое счастье длилось полгода, а потом… А тут начинается грустная история, и мы о ней умолчим.
Помню, как муж подарил мне машину. С тех пор на работу я обычно езжу на ней. Мне очень нравится держаться за руль, давить на газ. И состояние близкое к счастью, когда возвращаюсь домой, еду быстро одна, и поздно, и музыка приятная играет.
Таких моментов много, но самый, самый — это когда я увидела свою дочу семь лет назад, я заплакала от радости… Я так хотела ребенка, и вообще не представляю, что может быть светлее и счастливее того момента. Я просто не представляю жизни без нее!
Я произвожу впечатление человека, не способного радоваться жизни. Ты совершенно прав. Сейчас я нахожусь, как мне кажется, в глубокой депрессии. В настоящий момент мне даже трудно вспомнить такой случай в своей жизни. Хотя, конечно же, такие моменты у меня были. В молодости я была оптимистичнее настроена, жизнь казалась светлой, люди кругом все хорошие. А потом облом за обломом. И все кончается тем, что тебя предал человек, которому ты доверяла больше всех на свете. Светлые моменты: первая любовь, вторая любовь. Как выяснилось, любовь была только с моей стороны, а мною только пользовались. Конечно же, рождение детей. У меня были проблемы со здоровьем, мы думали, что у нас не будет детей. Доставляли радость горы, когда стоишь наверху и любуешься прекрасными пейзажами. Но только не в прошедшем январе. Вообще, мне кажется, что «по мне больница плачет».
Счастливый момент… Когда я впервые увидела своего племянника, ему было девять месяцев, он стоял на полу и держался за диван, чтоб не упасть. Я потеряла дар речи…
Самый светлый и счастливый момент в жизни каждого человека тот, который несёт за собой надежду и позволяет мечтать о будущем. У меня было очень много счастливых и радостных моментов! Могу сказать, что расставание — это печально и радостно одновременно, потому, что не расставшись невозможно и встретить… А то, что ты, Сказочник, встретишь свою женщину, я верю. И ты верь.
Я лежу в комнате. Она вся в светлых и белых тонах. Через открытое окно на стены падают лучи утреннего, солнечного света. Дует тёплый, лёгкий ветерок. Слышно журчание ручья. На улице весна. Открывается дверь и заходит молодая девушка в белом халате. В руках у неё небольшой плачущий свёрток. Я много думала, представляла себе, какой она будет, на кого похожа… Когда я взглянула на её крохотное личико, я поняла что прошлое в прошлом, а с этой минуты начало новой жизни. Огромное чувство Любви, Радости и Ответственности…
Самый счастливый момент, когда я отдыхала от Москвы в Италии… У меня немного было дурацкое лето, поэтому решила отдохнуть сейчас. Было классно. Погода офигительная, даже в море купалась… Плавали на яхте, ловили тунца. Короче, буржуазный отдых. Да, я была в Лигурии. Потом в Милане, потом во Флоренции… Я Италию очень хорошо знаю. Давно там развлекаюсь… Флоренция-это Тоскана… Вино… Шесть дней беспробудного мартини.
НА ВОДОПОЕ
Яркое солнце играло на зеркале рельсов, огибающих с одной стороны край затененной высокой горы, а с другой такой же выступ, но расположенный чуть пониже каменной ступенью. Отара шла к водопою, к ущелью, но здесь на переходе разбрелась в поисках скудного пропитания. Буквально в километре от железной дороги, выше по склону, их ждала сочная молодая трава, но они глупые словно забыли об этом, лениво перешагивали рельсы и блеяли, перекликаясь друг с другом, под свист кнута.
Вдали загудел протяжно электропоезд, но отара уже была на подъеме. Здесь на склоне снег давно растаял, лишь в затемненных местах встречались снежные проталины. Первая трава стремительно разрасталась приятными глазу нежно-зелеными красками, особенно она буйствовала к ущелью и по берегам горной речушки. Пастухи, сельские мальчишки в серых запачканных одеждах привычно плелись позади и подгоняли отставших животных, щелкая кнутами. Им помогала лохматая собачонка, отдаленно напоминающая щенка алабая. Она с необыкновенной послушностью, сродни безграничному восторгу, неслась на каждый зов пастухов, на бегу успевая несколько раз смешно тявкнуть, потом опять куда-то убегала, теряясь среди овец или растущих вдоль дороги кустарников цветущей облепихи и дикой сливы.
Уже слышно было журчание воды, когда один из мальчиков крикнул горланисто:
— Муха, ко мне!
И было в этом мальчишеском оклике столько задора и звона, что это «у-ха-а-а» долгим эхом разносилось по склону, мимо самой железной дороги аула с разрушенным минаретом и даже мимо самого края моря.
— Муха, ко мне! — закричали уже все пастухи, — не бойтесь, она не укусит!
Прямо на берегу речки стояли двое: взрослый мужчина в брезентовом походном плаще и мальчик лет пяти-шести в простеньких красных сапожках. Собака, заметив растерянность чужаков, мчалась к ним навстречу и могла напугать их. Конечно, она на радостях от внезапной весны могла легонько прикусить кого-то за штанину, и пастухи решили вовремя окликнуть свою помощницу. Муха услышала, что ее зовут, и пробежала больше по инерции. Она наконец остановилась в каких-то метрах от чужаков и радостно завиляла куцым хвостиком. Скоро один из подбежавших мальчишек взял ее за ошейник, и встретившиеся люди поприветствовали друг друга.
— Не испугался? — засмеялся самый старший мальчуган, обратившись к малышу в сапожках.
Тот покачал головой и посмотрел на взрослого.
— Да нет, — улыбнулся за него мужчина, потрепав малыша по кудрявой головке. — Не успели!
— А Вы, дядя, откуда? — спросил другой пастух.
— Из Москвы, а Вы стало быть из Дальних Оврагов, ребята?
— Нет, мы с Белого Камня, это чуть дальше, но почти оттуда же… У нас даже сельсовет объединили и в школу одну ходим.
— Ах, да… Мы были там, помнишь, Ванька? — и мужчина обратился к малышу.
— Да, папа. Я помню, там мел добывают, — сказал маленький.
Он немного стеснялся и отвлекался на овец, которые толпились у воды и жадно щипали траву у берега.
— О да! — вмешался в разговор третий пастушонок. — У нас самый белый мел на свете. А еще природная краска есть. Сюда приезжают со всех уголков разные художники, а Вы, дядя, тоже художник?
— Ну что ты! — рассмеялся мужчина. — Мы тут просто гуляем, может Вы мне подскажете, это и есть те знаменитые Медовые Водопады? — и он показал на тонкую струйку воды, стекающую по камням.
Пастухи засмеялись.
— Нет, это Медвежье ухо, а Медовые дальше! Тут километрах в двух, если идти вон по той тропе, то непременно придете. Те водопады высокие, там даже зайти можно под них…
Мужчина посмотрел на часы и обратился к малышу.
— Эх, нет, Ванька, не успеем. У нас поезд отходит через шесть часов, а еще надо на рынок зайти, меда купить бабушке в подарок.
Малыш заметно расстроился и выпятил губы.
— Папа, ну ты же обещал показать водопады! Я так хотел посмотреть место, где живет радуга…
— Давай в другой раз. Мы сюда обязательно еще приедем… — успокаивал его взрослый.
— Да, там очень красиво и, когда солнце светит на падающую воду, можно увидеть радугу! — подтвердили ребята. — Дяденька, да покажите ему эти водопады, успеете. Обратно по склону быстрей идти. Мы там были неделю назад, когда снег еще был. Туда летом даже на автобусе доехать можно. Вам бы лучше на автобусе, через экскурсионное бюро. Все бы и рассказали, и показали.
— Ладно, Ванька. Уговорили меня твои новые друзья. Пойдем! Но только не капризничай и не отставай! — улыбнулся мужчина, подмигнул пастухам и, взяв малыша за ручку, пошел на дорогу. — Счастливо, ребята!
— Счастливо! — помахали им пастухи вслед и, когда чужаки скрылись, один из пастухов отпустил собаку.
Та, опьянев от свободы, было ринулась вдогонку за ушедшими в горы, но, прикинув сколько ей придется бежать, легла в тень. Солнце незаметно проникло в эти места и с навязчивым любопытством наблюдало, как мальчишки собирают хворост для костра.
— Блин, еще двенадцати нет, а как парит! — сказал один мальчик, ломая сухие ветки и складывая их в кучу.
— А что летом будет… — и другой мальчишка подсел на камень и задумчиво посмотрел на небо.
Небо было голубым и очень чистым.
— Ни одного облачка! Жара будет.
— А дед Ибрагим обещал сегодня дождь. У него всегда к дождю кости ломит, значит, дождь пойдет. А эти городские смешные, без зонта пошли.
— Надо было им нашу клеенку дать, промокнут.
— Слушай, а когда ты говорил, Ленка приедет?
— Да вот должна приехать уже… Каникулы-то давно начались.
— А ты с ней целоваться собрался?
— Да.
— И я тоже! — вмешался в разговор своих друзей один очень чернявый подросток.
И все весело засмеялись. И смех этот был таким чистым и легким, как это весеннее небо, что даже Муха стала радостно тявкать на мальчишек, словно понимала все и смеялась вместе с ними тоже. А когда солнце подошло к самому зениту, над горами показался орел. Он величественно парил в небе, в одиноком спокойствии и безмолвии.
К тому времени взрослый и мальчик дошли до Медового водопада и сделали несколько фотографий на фоне красивой девственной природы.
— Папа, а это мама? — вдруг спросил Ванька, дернув за рукав плаща отца.
Мужчина в капюшоне прищурился и внимательно посмотрел на парящую в небе птицу. Затем приложил руку ко лбу, прикрываясь от яркого света, долго следил за ее полетом. Малыш также последовал примеру взрослого и повторил за ним все его движения и даже мимику на лице передал точь-в-точь, прищурив глаз. Его отец не спешил отвечать, но мальчик замахал руками и закричал:
— Мама, это же моя мама!
Отец вдруг упал на колени и стал креститься.
— Папа, а когда она спустится? — радостно кричал мальчик. — Мама, я здесь! Посмотри на меня, мама. Посмотри, какой я красивый. Мама!
Птица спускалась все ближе и уже кружилась над деревьями, под которыми были мальчик и взрослый. Затем она сделала круг, печально вскрикнула и снова взлетела в небо, уже собиравшее в кучу кудрявые облака, похожие на тех овец, которые видели взрослый и малыш у реки. И в этом низком пике оба, и отец, и сын, заметили пронзительный женский взгляд знакомых им и родных сердцу глаз.
— Пойдем, сынок! Пойдем, а то опоздаем! — отряхнул колени Наймонд.
Затем он взял за руку своего сына, прекрасного здорового мальчика с густыми кудрями, с милым детским лицом и доброй улыбкой. Где-то уже грохотало. Это стреляли пушки на противоположном склоне, отпугивая град, и люди, застигнутые приближающимся ненастьем, отправились в путь, иногда все еще оглядываясь назад, на почерневшее небо, в котором все еще кружилась вольная хищная птица.
СКАЗКА О НЕ РОДИВШЕЙСЯ ДЕВОЧКЕ
«Привет, дорогой друг! Как давно мы не слышали друг друга! Ты уже вернулся? А куда ты улетал? Тебе было плохо… я не могла ответить, я была в больнице».
Наверно, это была самая поздняя осень. Наверно, потому что время не имело значения, а небо без устали хлестало водными плетями угнетенный асфальт и растворялось в детских рисунках, начерченных мелом. Сказочник стоял босой посреди этих размытых домиков с треугольными крышами, причудливых цветов и забавных улыбающихся человечков, и ему было жаль наивных детских надежд. Дождь нещадно хлестал его, словно прогонял прочь. Эта маленькая девочка с косичками, автор этих рисунков, продолжала рисовать, совсем не обращая внимания ни на серые капли дождя, ни на босого мужчину, утопающего в них. Сказочник вдруг не выдержал и заплакал. Единственным его утешением было то, что его слезы никто не видел.
— Где твоя мама? — проговорил он сквозь слезы, обращаясь к ребенку, и достал из кармана сигареты. — Уже поздно.
Пачка оказалась мокрая и потрепанная. Из нее можно было выжимать труху и воду. Сказочник с досадой скомкал ее, обронил в лужу, снова поднял и, не зная, что делать дальше, убрал обратно в карман плаща.
— Она сейчас смотрит в окно, четвертый этаж, — и девочка показала в сторону серого здания, по всем очертаниям напоминающую городскую больницу.
Там среди желтых квадратов, чередующихся с черными, Сказочник заметил одинокий силуэт женщины. Она смотрела на них сквозь серый дождь. Сказочник махнул ей рукой, но женщина даже не пошевелилась.
— У вас случайно нет мелков, — спросила девочка. — А то мои закончились.
— У меня ничего нет для тебя, кроме сказки, — ответил он, поднимая ворот плаща. — На этот раз сказки со счастливым концом.
Сначала у Риты случилась задержка. Она очень волновалась, боялась купить тест, потом решила рассказать ему. Наймонд побледнел, нахмурил брови и, чувствуя накал невыносимого напряжения, не стал медлить с ответом.
— Ты уверена, что хочешь этого ребенка? Может лучше сделать аборт?
Рита не могла поверить своим ушам! Эти слова звучали похоронным маршем ее иллюзиям! Настоящий крах ее иллюзий… — и ей захотелось умереть в ту же секунду. Она выбежала на улицу, он за ней. Рита бежала, не разбирая дороги, спотыкаясь и падая, снова бежала, а в голове звучали его слова: «Может лучше сделать аборт?» Потом она почувствовала удар и… очнулась только в больнице.
— Тебя сбила Нива Шевроле, — сказал сухо Наймонд.
Рита впервые в жизни увидела в его глазах живой страх, скалящийся какой-то унизительной и неприятной улыбкой, страх, от которого хочешь принять ванну и смыть эти вонючие ошметки падали навсегда, навсегда.
— Говорят, что это чудо, что у тебя все цело, и что ты вообще осталась жива, — добавил он после некоторого молчания. — Отделалась сотрясением, ушибами и трещиной локтевого сустава. Я был все время рядом, даже ночевал в больнице…
Наймонд с трудом подбирал слова. Видно было, что это ему давалось нелегко. Он как всегда выглядел прекрасно в своем черном костюме, без галстука, с расстегнутым на две пуговицы воротником белоснежной сорочки.
— Интересно, что ты при этом говорил жене? — прошептала Рита и закрыла мокрые от слез глаза.
Мужчина смолк и в глубокой задумчивости прошелся по палате. В тишине слышно было, как скрепят подошвы его новеньких ботинок. Рита не смотрела в его сторону, но была уверена, что его обувь начищена до блеска. Больше всего на свете она ненавидела, когда он молчит, такой сильный, красивый, мужественный, мужчина, которого она любит. Она первой нарушила тишину.
— Мне кололи какие-то транквилизаторы, и только очнувшись на следующий день, я смогла сказать им о возможной беременности. Мне сделали тест, он отрицательный. Но задержка уже три недели, я не знала, что и думать. Потом делали УЗИ и сказали, что ничего нет. Однако у меня было явное ощущение беременности, болела грудь. А потом меня обследовали и гинекологи, и психиатры. Они пришли к выводу, что у меня ложная беременность, как у собаки. У людей это бывает крайне редко, а у животных часто.
Она вдруг посмотрела на него, как он, нервно играет скулами, силясь сдержаться. Во всех ее мучениях и страданиях, как она считала, виноват только он, и внезапно сильная ненависть к нему вспыхнула в этот момент, и ей захотелось, чтобы он ушел, ушел навсегда.
— Если бы ты знал, Наймонд, как я устала чувствовать себя идиоткой и виноватой за все это. В итоге, мне дали какие-то таблетки, которые вызвали месячные. Из меня стали выходить какие-то куски. Я до сих пор не могу отделаться от мысли, что это был ребенок. Мне стали сниться сны, что я собираюсь в роддом, у меня схватки, я приезжаю, меня встречают акушеры, и вдруг они удивленно смотрят на меня и спрашивают: «Девушка, почему вы к нам?» Я смотрю на себя и с ужасом обнаруживаю, что у меня нет живота. Вокруг по коридорам ходят беременные, пузатые женщины, кто-то держит на руках детей. Я в ужасе бегу, прикрывая руками впалый живот, но в длинном коридоре не могу найти выхода, а санитар со злорадной усмешкой говорит: «Куда вы спешите, девушка? Вам сюда, ваш ребеночек здесь», и он открывает дверь, на которой крупными буквами написано «МОРГ». Я вскрикиваю и просыпаюсь в холодном поту. Мне стыдно рассказывать этот сон. Ты единственный, кто знает об этом. Поэтому уходи, оставь меня навсегда, уходи, уходи!
Рита почти кричала, и Наймонд опасаясь, что крики женщины услышат медсестры и, понимая, что бесполезно что-то объяснять ей, молча пошел прочь. Мучительный и, казалось, бесконечный скрип его обуви прервал удар закрываемой двери одним сильным хлопком.
— Посмотри, какой у меня сипсик!
Дождь прекратился. Сказочник улыбнулся в ответ и только сейчас заметил на ее коленях маленького мокрого котенка. Котенок мурлыкал, щурил глаза от удовольствия и выглядел просто душкой. Девочка гладила его по шерсти, и с каждым поглаживанием она расцветала в прекрасную молодую девушку с румяными от свежести щечками и пухлыми губками в виде бантика. Ее детское платье в зеленый горошек на глазах превращалось в татарскую рубаху, доходящую ей до щиколоток.
— Смотри, он мурлычет… — подметил Сказочник, рассматривая с любопытством повзрослевшую девушку с котенком.
— Конечно, а как же без этого? — засмеялась она.
Девушка была похожа на Риту, только разрез глаз другой.
— И часто он мурлычет?
— Когда хорошо, тогда и мурлычет, а еще обожает, когда за ушком чешут, — и девушка почесала котенка за ушком.
Мурлыкание стало громче. Эта девушка почему-то очень нравилась Сказочнику. Он не мог наглядеться на нее, и она, заметив его пристальный, оценочный взгляд, засмущалась. Ему вдруг стало не комфортно, потому что он предчувствовал что-то болезненное, что-то такое, что заставит его вскрикнуть от боли и бежать прочь, боясь быть застигнутым врасплох случайным знакомым.
— Ну ладно, иди погуляй, сипсик, — и смущенная девушка отпустила котенка.
Тот осторожно ступил в лужу и стал тереться о босые ноги мужчины.
— Мне надо тоже идти… — растерялся Сказочник, чувствуя впервые, как замерзает. — Этот дождь… этот холодный дождь… — застучали его зубы.
Его взяли нежно за руки и согрели. И он представил теплое море и эту татарскую девушку, увлекающую его за собой в пенные волны.
— Так ты же женат? — нащупала она кольцо на безымянном пальце и замерла в ожидания ответа.
— Это неудивительно в мои годы.
Котенок под ногами опять стал жалобно мяукать, и девушка наклонилась за ним, взяла его на руки и поцеловала в мордашку…
— Ну что ты, мой хороший, замочил лапку? — вздохнула она и улыбнулась милой улыбкой. — Это всего лишь лужа, а не море.
Сказочник посмотрел на девушку, набрал влажный воздух во всю грудь и тяжело выдохнул его.
— У-у-уух.
От этого глубокого выдоха появился сильный ветер, который тут же растрепал каштановые, завивающиеся в чудесные кудри волосы девушки, а котенок вцепился коготками в ее рукав рубахи, оторвался вдруг и улетел куда-то.
— Что ты делаешь!? — крикнули ему сквозь вихрь. — Сипсик, мой сипсик…
И когда все стихло, Сказочник к удовлетворению своему заметил, что перед ним стоит опять маленькая девочка в платье в зеленый горошек, с косичками и огрызком белого мелка в руке.
— Прости, — произнес мужчина, с удивлением наблюдая за метаморфозами превращения, — Но ты не родившаяся девочка, и не можешь априори быть взрослой.
— Может быть, не спорю, — согласились с ним.
— Ты так легко соглашаешься, такая мягкая и добродушная. У меня даже мурашки идут по всему телу от неизбежности твоих ошибок.
— Просто когда человек старше и у него есть какой-то жизненный опыт больше, чем у меня, то я не спорю.
— Возраст тут не причем, опыт тоже, мы равны в понимании истин как новорожденные дети. Не рожденные дети не могут стать взрослыми. Подумай об этом, а я ухожу на встречу с неизвестностью.
Снова пошел дождь. Он стал удаляться за пелену дождя и, когда его окрикнули, обернулся.
— Почему ты босой, Сказочник? — спросила его на прощание прямолинейно и просто маленькая девочка.
Так обычно спрашивают детишки на новогоднем празднике у Деда Мороза, настоящая ли у него борода.
— И еще ты обещал мне сказку со счастливым концом…
Сказочник хотел на прощание ответить, но его что-то отвлекало. Кто-то смотрел на него, кто-то чувствовал его присутствие и манил к себе невидимым магнитом. Он опять оглянулся на сутулый корпус больницы, на одинокий силуэт одинокой женщины в желтом квадрате, смотрящей на него с высоты четвертого этажа и снова вошел в дождь, растворяясь в его сером пламени.
— А если у тебя родится девочка, как ты ее назовешь? — слышал он вслед, но не отвечал.
В пятницу Риту выписали.
— Он приходит ко мне каждый день, мама молчит, качает головой и плачет в подушку. Всем меня жаль, наверно на мне проклятье. Он говорит, что любит, что очень хочет моей беременности, что со временем, когда его сын чуть подрастет, он уйдет от жены ко мне. А я не верю, вижу проявление жалости с его стороны, а не любви. В субботу был день встреч, приходили разные молодые люди с цветами, одноклассники, старые друзья и поклонники. Вижу, многие ко мне неравнодушны, но меня это не радует, конечно, это тешит мое самолюбие, но не приносит удовлетворения.
НА КРАЮ СНЕГА
На кладбище было безлюдно и ужасно холодно. Колючий снег, точно злющая мошка, набрасывался на нее, облеплял волосы и бил безжалостно в лицо, проникал за шиворот, сбивал с ног, словно негодуя и возражая против ее присутствия. От этого снега нигде не было спасения, даже под худой крышей автобусной остановки, но у одинокой посетительницы кладбища просто не было выбора. Она героически терпела, кутая свое милое красивое лицо в махровый шарф, пыталась угадать направление ветра, правда, безуспешно, с тоской и надеждой вглядывалась в запорошенную дорогу, по которой медленно и неуверенно, объезжая сугробы, полз долгожданный автобус.
Она уже почти не чувствовала ног и перебирала ими, точно танцуя, и когда перед ней распахнулись двери, просто вбежала в салон, не отряхиваясь и проклиная итальянскую моду.
«Боже, почему по этим маршрутам пускают такие потрепанные консервные банки», — подумала она, выбирая себе место поудобнее у окна, в самом хвосте автобуса.
Тут было как-то спокойнее. Она по привычке расстегнула верхние пуговицы дубленки, расслабила шарф, подумала с облегчением, что скоро будет дома. Впереди нее расположились с ахами и охами две суетливые старушки с какими-то тяжелыми баулами и корзинами, полными искусственных цветов.
«Откуда они взялись?» — гневно подняла она брови, приняв их за типичных воровок и расхитительниц могил.
В салоне было вовсе даже не жарко, и заиндевевшие окна отогревались лишь дыханием пассажиров. Видно было, как из их ртов выходил белый пар, который, клубясь по салону бесследно таял. Старушки тоже были недовольны качеством транспортного средства и попросили водителя включить обогрев, но тот объяснил им, что печь не работает еще с осени и пусть они все идут лесом, в прямом и переносном смысле, если им что-то не нравится.
Старушки немного повозмущались на откровенное хамство, но их шумный разговор быстро переключился на злободневные темы последнего дня и перешел в конечном счете на какие-то причитания, что-то типа, что в наступившем году выплаты ритуальных пособий сократили, и как повезло какому-то Михалычу, что тот помер прямо под Новый год.
«Неужели ей придется слушать этот бред целую дорогу…» — поморщилась Кэти и достала из своей сумочки зеркало и косметичку.
В этот момент автобус тронулся по снежной каше, и все кругом застучало, заскрипело и зажужжало, заглушая посторонние голоса. Женщина облегченно вздохнула и стала красить губы.
— Вам плохо? — вдруг услышала она мужской голос.
Видимо, она была сильно увлечена своими мыслями, что не заметила, как к ней подсел человек. На незнакомце было длинное пальто немецкого покроя, из-под которого проглядывала белая рубашка с галстуком, а в руках он держал легкий портфель из тонкой черной кожи.
— Нет, спасибо, с чего Вы взяли? — она немного отодвинулась и уставилась в скованное инеем окно.
Где-то там, за белой пеленой, прорывался дальний свет большого города, он манил ее взор и давал надежды, что кто-то там ее обязательно любит и ждет.
— Вы очень бледны. Кто у Вас тут? — не унимался мужчина.
Конечно, она могла проигнорировать его, но волшебный голос удивительным образом убаюкивал ее душу и располагал к доверию. Возможно, она могла слышать этот голос прежде, но где и когда?
— Друг, — выдохнула Кэти и сразу почувствовала, как ей стало немножечко легче.
— Друг? — переспросил незнакомец и загрустил, — а у меня представьте нет никого, то есть я хотел сказать, что смерть забирает лучших из нас… простите…
Он запнулся от какой-то внезапной неловкости и замолчал. Они какое-то время ехали, не разговаривая, лишь изредка бросая друг на друга косые взгляды. Все время женщина ловила его терпкий запах парфюма, смешанный с дорогим табаком, и от этого становилось как-то не по себе. Кэти замерзала. Ей хотелось снять сапоги и растереть заледеневшие пальцы на ногах, но было неудобно.
— Вы как будто с работы едете! У Вас такой деловой вид! — нарушила тишину Кэти и снова отвернулась к окну.
Мужчина улыбнулся, снял с рук кожаные перчатки и как-то по-дружески положил руку ей на колено.
— Вы только не подумайте, что я шучу, но я действительно тут работаю…
Кэти вежливо отстранила его руку, но предательская дрожь уже пробежала по ее телу.
«Неужели он будет ко мне еще приставать? В такой момент! А впрочем я схожу с ума, мне как никогда сейчас не хватает какой-то нежности и заботы… Почему ко мне тянуться такие психи, почему?»
Кэти так задумалась, что последние слова прошептала вслух.
— Вы все не так подумали, а в прочем я и сам виноват, — сказал мужчина и близко наклонился к ее уху.
Она почувствовала, как его теплые губы касаются ее, и задрожала.
— Понимаете, Вы ни в чем не виноваты, разве можно винить себя за то, что у Вас такие добрые глаза. В этом мире после смерти Христа ничего не изменилось, и, может быть, надежда, живущая в этих глазах, привлекает этих несчастных людей своим манящим светом.
— Черт, откуда у Вас такая уверенность! — возмутилась она.
Она даже хотела встать и пересесть поближе к водителю, но рука незнакомца, на этот раз более уверенная и сильная, легла на ее колено и чуточку продвинулась выше, словно задавая нужный вектор. Нужный? В эти минуты Кэти действительно заколебалась, она почувствовала, как хочет этих безумных ласк, как просто жаждет до дрожи, чтобы эта рука пошла еще выше, там, где уже распускались в ответном желании ее жаркие лепестки…
— Я знаю, что Вы потеряли друга, кажется, он умер с Вашим именем на устах.
— Вы кто? — заволновалась Кэти, — откуда Вы все знаете? Вы что умеете читать по глазам?
Мужчина загадочно улыбнулся.
— И все же? — спросила она и попробовала неуверенно, даже больше для придания делу приличия, отстранить его руку, медленно раздвигающую ее колени.
И вот уже юбка строго прямого фасона так бесцеремонно запрокинута, что видно кружевную оборку чулок… Сейчас она закричит и позовет на помощь. Сейчас она вскочит или даст пощечину…
— Что Вы делаете! — вырвалось у нее как-то утвердительно, совсем без вопросительной интонации.
— Вы знаете, я снова поверил в Бога, — сказал печально мужчина, не обращая внимания на ее слабое сопротивление. — И мне очень жаль Вашего друга, искренне жаль, но я хочу сказать ему большое спасибо. Возможно, он слышит сейчас меня. Спасибо тебе, Господи, за новое сердце! За то, что оно не холодный камень, и может снова любить и страдать. Спасибо тебе, Господи, за то, что эта женщина рядом со мной… Я обещаю, что никогда не оставлю ее в беде.
Только сейчас женщина вдруг с ужасом и одновременно с радостью узнала его. Это было невозможно, немыслимо. Она не верила глазам, но чувствовала всем сердцем, что это правда. Ведь ее друг, которого она сегодня навещала, должно быть лежал на глубине двух метров под толстым слоем замерзшей земли, и вот сейчас он сидел рядом с ней и улыбался, живой и невредимый, похорошевший, желанный, гладивший нежно своей теплой ладонью ее озябшие колени. Она что-то вскрикнула, прошептала, не находя нужных слов, и вперемежку с обрывками фраз, лишь переведя учащенное дыхание, предпочла молчать и слушать гул мотора. Она не нашла ничего лучше, чем отвернуться к окну, скрывая свое волнение и вот-вот выступающие на ее глаза слезы. Ее сердце колотилось уже в ином ритме, и сейчас оно пыталось вырваться, убежать, выскочить, потеряться. Боль отпускала. Кэти вдруг вспомнила, как однажды она стояла у картины Айвазовского и смотрела на волны и как в этой пучине какая-то шлюпка с горсткой людей борется за свою жизнь. А шторм все усиливается, кажется, люди потеряли надежду, это видно по их белым от ужаса неминуемой гибели лицам, и вот огромная волна на горизонте уже поднимается все выше и выше… и… неужели нельзя остановиться, неужели нельзя предотвратить этот вал. Она вдруг поняла, что ее душа, настигнутая той самой волной, начинает содрогаться от любви к этому так внезапно для нее воскресшему человеку.
— Поцелуй меня! — простонала она, и в надежде почувствовать опять его губы, приоткрыла рот.
Но поцелуй не последовал. Кэти открыла глаза и увидела, как старушки собирают свои баулы и выходят из автобуса. Одна из них покосилась на Кэти и неодобрительно крикнула.
— Просыпайся, женщина! Приехали!
Кэти огляделась непонимающе по сторонам.
«Мне не могло это привидится, где он?»
Она вскочила и побежала к выходу, пытаясь отыскать его образ в московской толпе, но все было тщетно. Водитель увидел ее растерянность и решил пошутить.
— Что, не туда привез?
Это был пожилой, видавший многие виды водитель, в шапке-ушанке, в какой-то драной рабочей телогрейке. Его запачканные мазутом пальцы весело барабанили по рулю.
— Это конечная? — спросила она у него, сомневаясь.
— Да, дочка, вон метро!
— Простите, а мужчина, который был тут, он давно вышел?
— Мужчина? — переспросил водитель. — Да был такой. Вышел раньше по требованию, а что? Он что-то забыл?
— Нет, ничего, спасибо… — замешкалась Кэти.
«Он забыл попрощаться!» — и впервые за все это равнодушное время у нее брызнули слезы, она так долго держалась и вот.
Водитель достал пачку Беломора, и, закуривая папиросу, долго смотрел вслед странной пассажирке. Он видел, как та остановилась у газетного киоска, что-то купила, а потом побежала в метро. Тогда он завел двигатель и отправился на ночную стоянку, а завтра он опять будет крутить баранку и возможно дадут зарплату.
«Здравствуй, милый. Ты обязательно встретишь свою комсомолку! Я верю. А что, с женой уже точно ничего не получится? Я счастлива, что у меня есть Наймонд, что скоро мы поедем в Лондон. А она… Он будет моим и только. Уже скоро. Я смогу. Хожу по парикмахерским, мужчины уже оборачиваются мне вслед. Я просто порхаю. Никогда в жизни ни была такой красивой. Он восхищается. Хочу подарить ему на Новый год бритву. Может, подскажешь какую лучше. Он как-то сказал, что хочет электрическую, но для влажного бритья. Верь в любовь, Адам. А какое твое настоящее имя?»
«Недавно получилось как во сне. Мы пили дорогие вкусные коктейли и смотрели сальсу, и я решил проводить ее. Был поздний вечер, мы закрывали глаза и целовались прямо в городском автобусе, не понимая, что происходит с нами. Потом она оказалась у меня дома, она играла на пианино, и я обнял ее. Она сказала, что не хочет совершать ошибку и боится душевной боли, и мы просто валялись на кровати как дети… а потом она очень жалела, что не осталась на ночь. Завтра будет день».
Флирт с одиночеством
© Copyright: Глеб Карпинский, 2009
Свидетельство о публикации №209071401105
Свидетельство о публикации №209071401105
Рецензии
Роман настолько круто замешан, и "пирог" получился таким сдобным, что только откусив немного..не имеешь возможность "прожевать" , а тем более проглотить!Надо было бы всё же делать отдельный сайт на каждую главу. уважаемый автор-для удобного чтения. Нет времени..прочитать ВСЁ и СРАЗУ. а очень бы хотелось! Когда осилю-непременно отзовусь ПОЛНОВЕСНОЙ рецензией! А пока...большое спасибо за предощущение чего-то интересного и ценного!!
Анатолий Фёдоров 03.12.2009 12:56 • Заявить о нарушении
Анатолий Фёдоров 03.12.2009 12:56 • Заявить о нарушении
спасибо,Анатолий. Флирт с одиночеством для меня в прошлом. Я вижу там многие вещи не закончены,но сейчас уже нет сил что-либо переделывать и выстраивать. Я писал его для себя тогда, для узкого круга знакомых.Это была проба пера. Коротко про него я могу сказать следующее
Это история любви одного наемного убийцы, которому заказали однажды бога....
Глеб Карпинский 03.12.2009 16:33 Заявить о нарушении
Это история любви одного наемного убийцы, которому заказали однажды бога....
Глеб Карпинский 03.12.2009 16:33 Заявить о нарушении