Арахна

1.
Йихан Пятрович Цыбдуликов (по другим данным – Моргенстайн) в одно прелестное утро вдруг (о, это вечное, одиноко-псевдорусское «вдруг»!) озаботился обнаружением на себе двух пролысин. Йихан Пятрович пристальнее вгляделся в себя и вздохнул – тяжелый этот вздох удостоверял лишнее, но и неизгладимое: пролысины существуют! Два дня потрясенный Йихан Пятрович носу на улицу не казал, а на службе пустил известие, что сражен недомоганием, воможно – насмерть. На службе в ответ известию тоже вздохнули: кто с облегчением (Йихан Пятрович числился хоть небольшим, да начальником, и были мечтатели его подсидеть), кто – с неподдельным чувством скоротечности бытия. Но и то: если почудилось в ответном вздохе сожаление, то сожаление и почудливость его есть самое настоящее заблуждение, так как во вздохе сожалелось вовсе не о вознедужившем Йихане Пятровиче, а именно о бытии как таковом – философски.
На третий день, не дождавшись скорого прихода смерти, Йихан Пятрович рискнул выйти из дому. Несмотря на изнуряющую июльскую жару, Йихан Пятрович надел на себя демисезонную кепку (другого, более подходящего к сезону убора во всем доме не отыскалось), посмотрелся на прощание в помутившееся от близкого и напряженного дыхания зеркальце, натянул кепку пониже к глазам с носом, и так и вышел...
По дороге Йихану Пятровичу все мерещилось, что его никто не узнаёт, хотя пялятся на него, точно он заблудившийся в костромских лесах Пер Ноэль (или Пер Гюнт – этого Йихан Пятрович окончательно для себя и для пялившихся не решил). Слабое дыхание пригрезившейся славы мученика за природу вдохновило Йихана Пятровича, он мотнул головой («знай наших») и зашагал сквозь улицу и город гордо и почти решительно.
Поначалу в родном учреждении Йихана Пятровича подозрительно не узнавали – оттого, что никогда прежде не видели его летом в демисезонной кепке, но и вынуждены были наконец как-нибудь догадаться: демисезонная кепка, все-таки – не отрезанный цирюльником нос и не бинты человека-невидимки. Подозрительная догадливость сослуживцев горечью вошла в Йихана Пятровича, но и вдохновила его в другой раз, и сильней прежнего ему захотелось возвратиться в прошлое без залысин – чтобы оплакать и прошлое, и себя в нем, который еще не знает о коварстве подстерегающего его будущего.
Йихан Пятрович вызвал к себе в кабинет бухгалтера Зою Смяткину, и когда та вошла и стала усиленно прятать от Йихана Пятровича свои чудные голубые глазки с слезною поволокой, Йихан Пятрович сдернул с головы пропотелую кепку и предстал пред нежной Зоей в истинном своем обличье. 
- Ах! - вырвалось у нежной Зои, - это... Вы?!
- Кто вам это сказал? - лапидарно нагрубил Зое Йихан Пятрович.
- Сердце! - пролепетала смущенная вконец Зоя и, приблизившись к Йихану Пятровичу, дважды запечатлела на нем свой поцелуй: на одной залысине и на другой, по очереди.
Йихан Пятрович, конечно, ничего не догадывался об извращенном в нежной Зое ее понятии о настоящем мужчине, именно: избранник Зоиного сердца, по ее представлению, должен был обладать двумя залысинами – именно такими, какие вдруг обнаружил на себе Йихан Пятрович, и какими он страшно поначалу опечалился. Это незнание повлекло Йихана Пятровича на противоположную Зоиным представлениям стезю – он расхныкался, обмочил слезами пухлую Зоину грудь и признался в невозможности существования в одиночку, да еще с таким внезапным уродством. Зоя откликнулась страданию Йихана Пятровича всем своим помещенным под пухлую грудь сердцем и, в промежутках между страстно-нежными целованиями, призналась Йихану Пятровичу во всем – и в своей надежде на него как на избранника-мужчину, и в знании чудодейственного средства, с помощью которого извести залысины не представляло никакого труда – надо было только усердие приложить, а усердие и труд, по представлениям Зои, были понятиями суть противоположными, поскольку труд есть дело механическое, а усердие – душевное, идущее из глубин сердечных.

2.
... В этот же день, ближе к полуночи Зоя переселилась из своего обиталища в уголок Йихана Пятровича и, засучив рукава сброшенной невесть где и куда (в сердечном-то порыве) блузки и фигурально подоткнув подол юбки с низко-высоким сбоку разрезом, принялась за ворожбу.
По комнате во множестве были расставлены толстотелые магазинные свечи, на свечах заведен огонь, на огонь прилетела ночная бабочка и забилась, трепеща и обгорая. Посреди комнаты на низком столике воцарился принесенный Зоей старинный глиняный полуведерный горшок, куда с пришептываниями магических слов была по капле выцыжена литровая бутылка чистокровного французского коньяку пятидесятилетней выдержки. Долгий этот процесс вызвал в Йихане Пятровиче сильное чувство, обнаруженное заходившим вверх-вниз по горлу кадыком и шумным сглатыванием обильной слюны, на что Зоя ответила голубыми с поволокою взорами, а также дразняще высунутым розовым кончиком быстрого ее язычка. Йихану Пятровичу послышалось при этом тихое-тихое: «бл-бл-бл...лю, бл-бл-бл... лю!...» Йихан Пятрович вздохнул (он был большой мастер вздыхать на разные лады, этот Йихан Пятрович) и отвернулся: видеть Зою так близко, и самому не шевелясь, было выше его сил.
Одним коньяком горшок не успокоился – в маслянисто поблескивающую жидкость утекла пара яиц, снесенных, по шепотливому уверению Зои, черной курицей с голубым хохолком; за яйцами последовала чертова дюжина мелко накрошенных стручков жгучего красного перца, снятых с иерусалимской грядки в безлунную первомайскую ночь; за стручками на дно горшка отправились травы в пучках, схваченных суровой черного цвета ниткой, - пахучие, до неодолимого чиха дразнящие обоняние Йихана Пятровича:
- Ха-ап-чхе-э!!! - возмутился йиханпетровичев организм, прекратив своим возмущением жизнь огня на трех ближних к нему свечках.
 Зоя быстро сверкнула внезапно раскрывшимся и полиловевшим взором на Йихана Пятровича, быстро-быстро зашептала, прищелкнула язычком, и огонь на сиротливо поникших свечах возник вновь, как бы сам собою, ярко-голубой, с лиловинкою посередке. Йихан Пятрович испуганно прикрыл рот ладонью, качнулся, изображая изумление и восторг, и затрясся всем телом в мелком, неслышном смешке. Надо сказать, что Йихан Пятрович в эту минуту терпел сильнеший испуг, ведь ему никогда прежде не доводилось присутствовать на столь странного рода действах и, к тому же, в столь непосредственной близости от манящего своей необъяснимостью женского существа. «Она шарлатанка и здесь какая-то интрига! - мелькнуло Йихану Пятровичу, обожгло сердце и капнуло горечью под язык. - Факт, что шарлатанка. В наше образованное время, когда двадцать первый век на дворе, столь серьёзно заниматься изведением пролысин с помощью престидижитации способны только шарлатанки и нимфоман...»
Зоя не дала зародышу мысли Йихана Пятровича развиться в нечто цельное и самостоятельное, она вдруг обернулась к нему, выдохнула всею грудью ему в лицо и поглотила – целиком, как он был, с домашними туфлями и брюками, с отразившеюся в широко раскрытых глазах дюжиной магазинных свечей и испуганными капельками пота на злосчастных пролысинах.
«А-а-и-и!...» – вот и все, что осталось в ту ночь от Йихана Пятровича.

3.
Спустя три недели ни дом Йихана Пятровича, ни его самого невозможно было узнать: тихое, несуетливое одиночество собрало само себя и интеллигентно, не хлопнув дверью, куда-нибудь удалилось; его место тут же, словно по мановению чего-то и впрямь волшебного, заняла бурная, исступленная деятельность. Деятельность эта воплотилась в самом Йихане Пятровиче и в укоренившейся посреди дома Зое. Йихан Пятрович сидел в чем мать родила на постеле, но ни «в чем мать», ни позднее благоприобретенного в нем не было заметно, разве одни только руки. Руки Йихана Пятровича были страшно заняты: в правой руке видна была крепко схваченная машинка, из тех, какие используют какие-нибудь далеко-австралийские фермеры для стрижки тонкорунных овец, и рука эта не знала покоя, она еле поспевала за нудящим стрекотом оголяющего механизма, водя его движением по всему телу – туда-сюда, вверх-вниз, слева-направо; левая рука спешила догнать движение правой, она цепко хватала, сминала в видимом ожесточении и отбрасывала прочь подсеченное стальным стрекалом.
Подсеченное было тончайший, приятный на ощупь и на вид, золотой волос; он густо, не оставив на теле и наномимллиметра свободной поверхности, покрыл Йихана Пятровича от шеи до самых пят; чем скорей и целеустремленней двигалась, вонзаясь в золотую поросль самостригущая машинка, чем судорожней схватывала остриженное свободная от машинки рука, тем скорей и плотней, и гуще и длиньше произрастал из Йихана Пятровича необычный росток; Йихан Пятрович будто бы по волшебству превратился в нескудеющую житницу нового и новейшего золотого руна. Внешне он стал похож на шарообразный золотой кокон, из которого выторчивала головка с залысинами и две насекомовидных лапки-руки, схваченные инстинктом стричь и метать, стричь и метать...
Зоя сидела в той же комнате, в креслах напротив, с распущенными рыжими волосами, в тончайшей кружевной накидке, из-под которой весело посвечивало ее золотистое, холеное тело – с грудями, с бедрами, с глазком-воронкой жаркого пупка. Сидела она неподвижно, точно изваяние, и только голубые ее, с томной поволокою глазки привычно-весело двигались в малахитовой оправе век: сначала – к прялке с завораживающе вертящимся  колесом, к порхающему в голубоватом воздухе веретену, от веретена – к паре золотых спиц с жалом и с крючком, выплетающим неиссякающее кружево золотых власяниц. Где-то рядом, отмеряя несуществующее время пригоршней золотого песку, переворачивалась, точно заведенная, хрустальная клепсидра в золотой оправе; на всякий тринадцатый по счету ее оборот из подвешенного к потолку над бывшим Йиханом Пятровичем глиняного горшка вылетала капля маслянистой, огненно-медного расплава жидкости и падала, вонзаясь ему в темя и прожигая насквозь. Йихан Пятрович на мгновенье замирал, точно молнией пораженный, но и снова и вновь принимался за обреченное занятие. Его Зоя видела все, но как будто и не замечала ничего, все видя и все замечая. Она смотрелась воплощенным блаженством – Зоя, она вышла из прежней себя и стала божеством, не знающем ни времени, ни мысли, ничего... ибо как искать знание или хотя бы жизнь в божестве, которое само и есть знание и жизнь? Это все одно что искать в идоле божества... человека.

***
Когда эта история случилась, в какую эпоху, на каком континенте, в каком народе, в каком государстве и городе – не могу указать с точностию. Однако, слыхалось мне, что золотые эти власяницы и теперь имеют спрос в известного сорта публике; говорят, что ношение кружевной золотой рубашки или иного предмета туалета (особенно интимного) – как мужеского, так и дамского – приносит человеку несколько минут счастья, за которые после приходится расплачиваться во всю долготу жизни. Я мог бы назвать несколько имен – из тех, что на слуху, но не стану: а вдруг эти дамы и господа обидятся – и на меня, и на бедного Йихана Пятровича, и на его несчастные залысины (которые, кстати, так ничем до сих пор и не заросли).
Ну, не на красавицу же Зою им обижаться, в самом-то деле!