Сказка. ч. 6, гл. 40. раздел 6. помазанник божий

РАЗДЕЛ 6. ПОМАЗАННИК БОЖИЙ


Не сразу пришел в себя помазанный на царствие Джахангир. Еще долго давала о себе знать сильная головная боль, нестерпимый зуд в темени, а, самое главное, – шок, испытанный им во время этой торжественной процедуры. Первое время он вообще не высовывал носа из своей резиденции, и поползли в народе нехорошие слухи о его преждевременной кончине.  “Подменили нашего батюшку, - шептались обыватели, - этот-то, что на вилле сидит, самозванец!”. Признаться, я и сам частенько к этому склонялся. Кощея нельзя было узнать. Прирожденная осторожность (изворотливость) переросла в перманентный испуг, который как бы провел невидимый круг  радиусом около километра, в центре которого разместился невидимый (во всяком случае – недоступный!) диктатор. Уподобясь гоголевскому Хоме Бруту, Джахангир  бормотал  всяческие  молитвы и заклинания, которые должны были, по идее, отпугивать нечистую силу и прочих врагов; государственные дела никак не велись, решение проблем были отложены на неопределенное время. Мы, как истуканы, стояли на часах  в его опочивальне в качестве не то охранников, не то заложников.
  Между тем страна, вновь предоставленная воле стихий и себе самой, продолжала разваливаться, как ни в чем ни бывало – будто не было грозного господнего предупреждения, изгнания Желтого Дьявола и чудовищных потрясений, обрушившихся на государства так называемого “цивилизованного мира”. Пришельцы, не выдержав этой идиотской неопределенности, ночью тайком снялись с якоря, подняли все паруса и под черным знаменем уплыли в Мировой Эфир, во все горло распевая известную песню “Бригантина поднимает паруса”. Началась их  очередная одиссея в бесконечном пространстве, где эти бездельники якобы отвечали за развитие Жизни. Демонический Дух подвизался в роли цепного пса нашего диктатора, яростно облаивая проходящих на почтительном расстоянии от  резиденции  обывателей; приблизившиеся на расстоянии менее километра пополняли мартиролог Смутного времени. А ваш покорный слуга не нашел ничего лучшего, как читать Джахангиру на сон грядущий сказки  народов мира, начав с эпоса о Беофульфе. Самое интересное заключалось в том, что я понятия не имел, кто такой этот самый Беофульф; поначалу я даже был уверен, что его настоящее имя – “Боевульф”, то есть боевой волк, но затем, кое-что припомнив, углубился в воспоминания о необычайных приключениях древнего короля  викингов, или норманнов, если угодно. Волчьи глаза Джахангира всякий раз загорались боевым огнем, когда  по ходу повествования непобедимый и бесстрашный король сокрушал всяческую нечисть, истреблял  чудовищ, людоедов и драконов. – Так и я истреблю всех врагов, - бормотал он, - я еще себя покажу! Бог знал, кого помазал… верно я говорю, господа? – Так точно, ваше высокородие! – гаркал откуда-то с улицы Дух; - совершенно верно изволили подметить, ваше превосходительство, - угодливо лебезил из коридора старый духовник Хомяк, - умри, лучше не скажешь!
  А я, раб божий Парамон, откладывал книгу в сторону и произносил: - что, уже неинтересно? Не настал ли час  вечерней молитвы и очередной исповеди? Тогда я пошел на вахту! Эй, Хомяк, марш на рабочее место!
К уху диктатора все время пытались прорваться мерзавцы и негодяи из старой “гвардии” сгинувшего Кощея Первого. Канцлер Вурдалак в обнимку с советником Ларионычем  и министром Грехом исполняли под окном такие серенады, что все местные коты просто умирали от зависти; впрочем, Азазелл был, как правило, начеку. С яростным лаем налетал он сбоку, хватал канцлера за гачи и бешено трепал несколько секунд, а затем переключался на следующего “ночного барда”. В престижных салонах не успевали шить новые брюки для нашей  рыночной “элиты”. Упыри ненадолго уползали в норы, зализывая глубокие раны, а два-три дня спустя вновь показывали оттопыренные уши откуда-то из ближайших кустов, зорко всматриваясь: а где, мол, сторожа? Ежели Дух в это самое время  изволил почивать под забором, то они осмеливались настолько, что вновь прокрадывались к балкону и начинали во все горло распевать всем осточертевшую песню о пользе рыночных реформ. Самый умный и самый богатый их этой троицы Вурдалак старался не выделяться в общем хоре, а глупый Грех ревел, как тур, вызывая справедливые нарекания зевак и диктатора.
- Не сносить ему, дурню, головы, - поговаривали опытные старожилы, - высовывается и высовывается, а такое легкомыслие нынче не в чести… ишь, как надрывается!
И, действительно, слушать нашего пустобреха было порою невыносимо. Казалось бы, ничего нового он не проповедовал – все эти благоглупости в свое время неоднократно  произносили  господа мерзавцы и негодяи Жирномырдин, Ржавомырдин и другие; впрочем, каждой эпохе – свои песни! Если на стыке эпох погибающего социализма и надвигающейся буржуазной реставрации еще можно было поверить в дешевые сказки о приближении Золотого века в образе  рыночной демократии, то сейчас к подобной дешевой агитации у населения возникла устойчивая аллергия и всеобщий иммунитет. Нувориши, погубившие  экономику, государственность и дух нации, какое-то время еще могли лгать о том, что “все украдено до них”, пока общество не убедилось, что эти господа под вопли о пустоте казны продолжали очень даже успешно ее разворовывать. Кстати, это удавалось им так ловко, что взяточники  и мошенники всех прежних эпох просто в гробах извертелись.  Словом, ничего, кроме ненависти и омерзения нудные проповеди наших златоустов давно уже не вызывали, так что дни “либеральных” негодяев были сочтены:  не государственный переворот, так озверевший Джахангир непременно свернут им шею.
Если Грех и Ларионыч, погрязшие в своей гордыне и неувядаемом догматизме, уверенно приближались к неминуемой гибели и даже, как будто бы, поторапливали ее, то более умный Вурдалак начал поглядывать по сторонам, высматривая какую-нибудь щель или норку, куда можно было бы нырнуть в случае чего… мы могли только порадоваться за этого господина, пусть и не прозревшего, так хотя бы сообразившего, к чему идет дело.
  Итак, я, как всегда, гнусно гнусавя и завывая в самых интересных местах, читал на ночь Джахангиру очередную сказку о подвигах Беовульфа, славного  мифического  короля суровых викингов. Кощей слушал угрюмо и как-то рассеяно, думая, по-видимому, о чем-то своем.
- И тогда славный Беовульф, - завывал я, - отрубил дракону четвертую голову, и, воскликнув, “так  будет с каждым, кто посягнет на самое святое!”,  вскочил на  своего скакуна…
- Достаточно, господин Парамон, - прервал меня Кощей, -  все это очень интересно, но, к сожалению, уже не актуально… нынче уже давно не те времена! Количества зла на Земле не уменьшилось, а борцов с ним почти и не осталось… вот и приходится уцелевшим приспосабливаться! Жил бы в те времена, глядишь, и из меня какой-нибудь Ланселот  или Илья Муромец получился… а нынче  за меч хвататься  бесполезно – и размахнуться-то толком не успеешь, как получишь пулю в затылок или полкило яду на завтрак! А то и вовсе помрешь от сердечной или почечной недостаточности – не посмотрят, что Кощей!
- Разумеется, приспосабливаться к изменившимся условиям необходимо, - поддакнул я, - об этом говорил еще великий Дарвин… но, с другой стороны, не следует слишком этим увлекаться! Условия – условиями, а Бог – Богом: а он-то оппортунистов всегда недолюбливал, если не сказать, презирал! Что-то там, в Библии, насчет фарисеев сказано?
Кощей промолчал, злобно сверкнув светлыми очами – не в смысле  светлыми, как у святого или праведника, а в смысле “бесцветными”. Помолчал, подумал, а затем медленно прошипел:
- Кощей я или не Кощей? Диктатор или не диктатор?
- Кощей, батюшка! Диктатор, благодетель, - залебезил Хомяк, - уж такой тиран, что куда там всяким Суллам да Цезарям! Всем сатрапам сатрап!
- Если это так, то имею я право на ошибку, черт побери? – не унимался Джахангир, - а если имею, то и ошибаюсь!
И так победно посмотрел на нас, будто Отечественную войну только что выиграл!
– К тому же,  - продолжал  он, - кого помазал на царствование сам Бог? То-то и оно, что не какую-то кошкину бабушку или кукушкина  племянника, а самого достойного из всех, ныне проживающих в этой стране!
- Ого, - подумал я, - а от скромности ты, однако, не умрешь! “Самый достойный”, подумать только! Удачливый – может быть, изворотливый – вне всяких сомнений, но разве это достоинства? А не элементарное везение ли – твой фантастический взлет? А оно, как известно, имеет обыкновение заканчиваться, причем в самую неподходящую минуту! Вслух же произнес:
- О, мудрейший и  хитрейший  из всех правителей Руси! В неурочный час пришел ты в этот мир… действительно,  случись тебе родиться во времена Августа или, в крайнем случае, Бонапарта, - прославился бы ты своими богатырскими подвигами и славными свершениями на ниве укрепления государственности… теперь же ты попал в положение повешенного – как ни дергайся, а петля лишь крепче затягивается. Все это печально, но, увы, такова действительность начала третьего  Тысячелетия, и с этим придется смириться… впрочем, и это не совсем верно. Как ни сложны были обстоятельства, но сумел же ты вытащить себя за шиворот из болота, подобно барону Мюнхгаузену? Так что не будем забывать о роли личности в историческом процессе! В отличие от своего окружения ты, ваше  высокородие, все-таки, как ни крути, представляешь собой именно личность, - ни больше, и ни меньше! Куда до твоего благородия  этим унылым олухам Ларионычу, Греху и прочим мерзавцам и негодяям! Думал я, думал, зачем ты окружил себя этим сбродом, а теперь, кажется, понял: ты решил подобрать под себя такое окружение, на фоне которого и  воробей казался бы орлом, а уж ваша мудрость – так райской птицей! Грифоном, одним словом!
Кощей подозрительно покосился в мою сторону: с минуту он силился вспомнить, а кто же такой этот  грифон, но, так и не вспомнив, решил-таки принять приведенное сравнение за тонкую лесть.
Ну, не знаю, не знаю, - пробормотал он, - может быть, и так… а, с другой стороны, где лучших-то набрать? Оскудела страна кадрами! И, кроме того, люди нынче слишком уж быстро меняются! Взять того же, недоброй памяти, Пиан Рашида. Уж каким орлом он казался в начале своего политического взлета! Как рвал на себе рубаху, вопя: “Да здравствует справедливость! Долой привилегии! На рельсы лягу, ежели при мне хуже жить станете!”  И что же?! Первое же испытание серьезной властью оказалось для него роковым! И, чем быстрее он опускался, тем большими мерзавцами себя окружал, чтоб хоть как-то выделиться на их черном и сером фоне; но не проходило и года, как в своем безудержном падении Кощей значительно обгонял их, и  опять приходилось искать  еще больших мерзавцев, и так – до бесконечности! Так и до меня добрался…   - тут наш увлекшийся Джахангир спохватился, почувствовав, что явно сболтнул лишнее.  Мы посмотрели в глаза друг другу и мысленно расхохотались, но оба не подали виду, что один сморозил глупость, а другой ее заметил.
- И вот еще, - продолжал  он, - как понимать это  помазание? На что меня конкретно благословили? А вдруг это сигнал к тому, что пора  смазывать пятки… или рвать когти? Молчишь, мудрейший? Не знаешь ответа? Вот и я не знаю! А Бога переспрашивать как-то неудобно; опять-таки, как он может отреагировать на такую непонятливость?
Я промолчал, ибо возразить, действительно, было нечем. Затем, хорошенько подумав, изрек:
- вообще-то миропомазанные владыки вели себя так, будто им все позволено – словом, выдан мандат Господом Богом. Вероятно, у них были какие-то свои конкретные планы… надеюсь, имеются они и у тебя – кроме чисто конкретного желания побольше хапнуть, послаще кушать и подольше жить на этом свете! Подозреваю, что все-таки имеется и какое-то здоровое честолюбие, то есть мечта прославить себя  пусть не ратными, так, хотя бы организационными подвигами на благо  своим затурканным  подданным и на страх врагам. Я ясно выражаюсь, ваше сиятельство?
- Ясно, что тут непонятного, - уклончиво отвечал Кощей, -  может быть, есть такие планы, а, может быть, уже и нет! Сам же знаешь, что власть меняет каждого, причем далеко не в лучшую сторону... кажется, лишь про Веспасиана современники написали, что он был единственным императором, изменившимся с воцарением в лучшую сторону?
- То, что ты способен вспомнить этот пример, - торжественно провозгласил я, - ставит тебя на одну доску с величайшими умами прошлого, ибо в настоящем таких уже нет! Сейчас спроси любого – кто такой Бонапарт? В лучшем случае, вспомнят о торте “Наполеон”! Ты, насколько помню, и  высказывания  Марка Аврелия цитировал?  -  и, внезапно рассвирепев, заорал: - так какого же черта воду в ступе толчешь?! С твоими данными заниматься мелкими и подлыми интригами? Чижиков глотать?! Всыпь ему, Азазелл! Бей его, Дух!
К нам уже летел во весь опор неутомимый борец за всеобщую справедливость, бузотер и садист, психопат и вечный боец – наш старый и очень недобрый демон-серафим.
- Кого бить-то, - натужно ревел он, - кто меня вызывал?!
Мы с Джахангиром, не сговариваясь, одновременно ткнули друг в друга перстами и хором взревели: - его!
Однако подобным приемом можно было смутить Буриданова осла или Сократа, но никак не Духа. – Стало быть, обоих, - глубокомысленно произнес он, как бы разговаривая сам с собой, - интересно, по сколько им отсыпать?
- Не сметь! – вдруг высочайшим фальцетом взвизгнул Кощей, - на кого руку поднимаешь, мерзавец?! На помазанника божьего? Разъясни-ка ему, что к чему, ваше преосвященство!
В ту же секунду перед Духом, как из-под земли, возник Хомяк. Гадливо улыбаясь, он, не торопясь, снял перчатки и стал лениво хлестать ими по  щекам своего денщика:
- как стоишь перед офицером, скотина? – шипел он, хотя вместо злобы просто-таки лучился садистской радостью, - будешь замечать господ! Вот тебе, козлиная морда! Бей шайтана! – взвыл он, наконец, диким старческим фальцетом, - камнями его! – И стал швырять в Духа всем, что только под руку попадало!
Но не на того он напал! Если бы даже  тысяча… миллион таких старцев бросали в Азазелла  топорами, ножами и даже стреляли в него, проворная тварь увернулась бы от всех снарядов, а то и открыла бы ответный, куда более эффективный огонь. В своего господина дьявол, конечно же, не осмелился бросать камни, а относительно нас никаких запретов он не знал. И началась  более, чем странная баталия! Стулья, канделябры, дорогая посуда летели нескончаемым караваном в голову Духа, который незамедлительно переадресовывал все это великолепие в Джахангира и меня, добавляя к полученному кое-что и от себя лично; а бросок-то у дьявола был, что надо! Через минуту измочаленный и морально раздавленный Кощей и ваш покорный слуга укрылись под кроватью, мощные борта которой сотрясались от потока продолжающих полет разнообразных предметов.
- Парамон, -  кричал диктатор, - вызывай Бога! Иначе – конец!  - Ты думаешь, он так и примчится? – с  сомнением переспрашивал я, - других дел у него нет, что ли? Тебе надо – ты и вызывай!
- Хомяк, охрана! – надрывался “помазанник божий”, - да сделайте же что-нибудь! Черт бы вас всех побрал, зря только хлеб едите!
- Подсказать, ваше превосходительство? – подал я голос, - этот черт боится ладана и осины, и почти не выносит крестного знамения… так что прикажи своим нукерам принести побольше осиновых кольев и крестов, а там –посмотрим, кто кого!
- Побаловались, и достаточно! – послышался волчий глас Азазелла, - пора и трубку мира раскурить!
Мы осторожно выглянули из своего убежища. Дух развалился в кресле, набивая трубку; вид у него был благостный и доброжелательный. – Закуривайте, товарищи, не стесняйтесь, - жизнерадостно провозгласил он, - сейчас я вам и обед приготовлю… к чему стулья ломать? Обойдемся и без ладана!
- Что ж, мы не злопамятны, - улыбнулся Кощей, - миропомазанникам полагается быть  гуманными и  человечными… (Тавтология, - подумал я, - вечно этот  тиран вставит неуместную реплику!). Закуриваем!
И задымил наравне со всеми. Густой табачный дым, как дымовая завеса, на миг укрыл нас от  ударов судьбы и  ужасов “рыночного” бытия. Когда же он рассеялся, оказалось, что наш “помазанник” смазал лыжи, или, попросту, пустился в бега. Ни во дворце, ни на рынках, ни на вокзалах отыскать его не удалось, и мы, как всегда рванув на себе волосы, впали в тоску, закручинились и предались унынию, в котором   пребываем и поныне. Когда-нибудь Господь вернет все на свои места – помазанников на царствие,  грешников – в Ад… но, спрашивается, удастся ли кому-нибудь дожить до этих светлых дней?
  Пусть же этот вопросительный знак и заменит  отвратительную точку, столь неизбежную в конце повествования. А вдруг это еще не конец?


3 апреля 2001.