Ч. 5. Гл. 9. Последняя встреча

Не забывай! Пусть между нами –
как до облаков на небе будет, –
всё ж – до новой встречи.
(«Исэ Моногатари»)




Осенью болезнь снова приковала императора к постели. На этот раз приступ был не острым, но затяжным, и ожидаемого облегчения не наступило; напротив, начались боли в печени, и врачи, ощупывая ее, обнаружили, что она опухла, а это означало, что дело идет к неизбежной и скорой развязке. Узнав об этом, Феофил велел подготовить ему отчет по состоянию казны и, призвав к себе августу, патриарха, логофетов, магистров и протоасикрита – совещание пришлось проводить прямо в покоях василевса, – обсудил с ними положение дел и отдал распоряжения на случай своей смерти. Несмотря на то, что военные походы и строительство забирали много денег, казна оказалась в цветущем состоянии: помимо больших сумм серебра в монетах и слитках, император оставлял в распоряжении жены и сына девятьсот семьдесят кентинариев чеканного золота. Была почти закончена и последняя предпринятая василевсом постройка – огромная, великолепно отделанная странноприимница, возведенная по его приказу на месте бывшего блудилищного дома, обитательниц которого император разогнал. Феофил велел выплатить вознаграждение всем архитекторам и рабочим, которые трудились в последние годы над возведением дворцов, и других сделанных по его повелению построек в Городе и окрестностях, а также раздать много денег константинопольским беднякам. Вопрос о помолвке Феклы с юным сыном Лотаря, короля франков, пока так и не удалось решить, но теперь император велел прервать начатые переговоры: по его завещанию, ни одна из дочерей не должна была выходить замуж до тех пор, пока Михаил не достигнет совершеннолетия и не вступит в брак. «Я поступаю с ними жестоко, – подумал он, – но ничего не поделаешь! История показывает, что даже самые лучшие люди способны потерять голову, если их поманить порфирой... Нужно обезопасить сына заранее!»

В случае смерти императора регентами при малолетнем наследнике должны были остаться августа, ее дядя Мануил, Варда и Феоктист. Феофил колебался, прежде чем включить логофета в регентство, но в конце концов утвердился в этом выборе: патрикий, может быть, как никто другой, знал все подводные течения придворной жизни, обладал большой гибкостью, умел разбираться в интригах и направлять возникающие слухи в нужное русло; такой помощник должен был пригодиться Феодоре. «Она всё же слишком простодушна для единоличного управления, – печально думал император. – Как-то она справится?.. Господи, Ты Сам помоги ей, больше мне некому поручить ее!»

Отдельную тревогу возбуждали церковные дела. Императору было известно, что приступы его болезни в последнее время пробудили надежды иконопочитателей, что по Вифинии уже ходят слухи о том, будто Иоанникий предрек скорое свержение с престола патриарха и конец иконоборчества, что назывались разные кандидаты на замену «нечестивому Ианнию» – кто говорил о ком-то из студитов, кто об игумене Мефодии, кто об иных исповедниках... Феофила беспокоил даже не столько возможный возврат иконопочитания, сколько изгнание Иоанна с патриаршества и замена его каким-нибудь «твердолобым монахом»: василевс понимал, что это, во-первых, приведет к изменению общего духа и в Патриархии, и при дворе, а во-вторых, лишит его сына возможности в будущем учиться у Грамматика, – ничего хорошего в этом Феофил не видел. Он даже взял с жены и других членов регентства обещание ни в каком случае не лишать Иоанна престола, и все пообещали ему это – вроде бы совершенно искренне; Феоктист даже возмутился:

– Да кому же придет в голову прогонять такого ученого и благочестивого мужа, украшение кафедры и всей вселенной!

Мануил выразился более осторожно:

– Разумеется, августейший, если только не возникнет каких-нибудь... гм... непредвиденных обстоятельств...

Феодора повернулась к дяде:

– Что ты имеешь в виду?

– Э... Всякое может быть, государыня... Всем нам известна склонность в народе... по крайней мере, в какой-то его части, к почитанию икон...

Императрица нахмурилась, но ничего не сказала. Варда пожал плечами:

– Конечно, какие-то выступления иконопоклонников могут произойти, но... в любом случае мы не должны идти на поводу у толпы! Вообще же мне представляется, что главным в наших действиях должно быть одно: сохранить мир в государстве и обеспечить августейшему Михаилу безмятежное возрастание, наилучшее воспитание и спокойное и долгое царствование!

– Да, – сказал император. – И я прошу всех вас сделать всё возможное для этого.

– Мы сделаем всё, что можем, августейший! – с жаром сказал Мануил. – Обещаем и клянемся!

– Хорошо, благодарю вас, – Феофил на несколько мгновений закрыл глаза; он был утомлен разговором. – Теперь оставьте меня.

Все простились и ушли, одна Феодора осталась и села у изголовья мужа.

– Почему ты заговорил об изгнании Иоанна? – спросила она.

– Известно, что иконопоклонники уже делят кафедру, – усмехнулся Феофил. – Они предполагают, что после моей смерти смогут отыграться.

Императрица помолчала и тихо проговорила:

– Отыграться на патриархе я не позволю им в любом случае!

– Я знаю, – император улыбнулся. – Но твои будущие помощники должны были узнать мою волю.

После Рождества Феофилу стало хуже; казалось, почти вся жизнь вытекла из него вместе с содержимым желудка, и скоро душе уже не в чем будет держаться; все, кто еще не так давно видели его цветущим и полным сил, сейчас без слез не могли смотреть на то, что осталось от некогда красивого и крепкого тела... К Богоявлению император перебрался из построенного им триклина Кариан, где жил от зимнего солнцеворота до весеннего равноденствия, во дворец Магнавры, и на самый праздник, причастившись из рук патриарха и немного отдохнув, приказал нести себя прямо на золоченом ложе в тронный зал. Там его уже ожидал весь Синклит, военачальники и прочие придворные, перед которыми император хотел произнести прощальную речь. Кувикуларии помогли ему приподняться и сесть на ложе, и он, часто останавливаясь и переводя дыхание, сказал:

– Кто-нибудь другой в такой болезни и буре с плачем представил бы и цветущий возраст, и то великое счастье, из-за которых зависть, издавна страшно на меня нападавшая, ныне смотрит на меня с вожделением и уносит от людей. Я же, предвидя вдовство моей жены, несчастье и сиротство сына, утрату для моих служителей, воспитанных в прекрасных нравах и верованиях, для Синклита и моих советников, рыдаю, о вы, предстоящие здесь ныне, и горько плачу, покидая вас, привыкших ко мне и кротких, отходя к неведомой мне жизни и совсем не зная, что мне встретится там вместо оставленной здесь славы. Но вспоминайте мои слова, которых вы отныне больше не услышите и которые, если и бывали суровы, то ради общего благоприличия и пользы. Будьте же благорасположены после моей смерти к моему сыну и жене, твердо помня, что, каков каждый будет к своему ближнему, таковое и сам встретит в будущей жизни.

К концу речи присутствовавшие вытирали слезы; иные плакали в голос, никого не стыдясь. Когда император умолк и опять опустился на ложе, все наперебой стали уверять его в преданности и обещали верно служить маленькому Михаилу и его матери. Когда все разошлись, императора унесли в его покои; императрица, не в силах более сдерживаться, с плачем покинула залу, поддерживаемая кувикулариями, сделав знак Варде, чтобы он пока подежурил в покоях василевса. Вновь оказавшись в своей спальне, Феофил попросил пить; Варда сам поднес ему питье в серебряной чаше, император отпил немного и снова уронил голову на подушку.

– Варда, как тебе моя речь? – тихо спросил он. – Как будто бы неплохо получилось, а? – он слабо улыбнулся. – Всех разжалобил... Теперь уже что Бог даст, а я сделал всё, что от меня зависело!

– Да, государь... Ох, августейший!

– Охай, не охай, а умирать всем когда-то приходится... Сократ говорил, что большинство правителей бездарны и невежественны потому, что им некогда заниматься философией, а поэтому нет существенной разницы между пастухом овец и «пастырем народов»: «пастырь, учредивший свой загон на холме за прочной стеной, по недостатку досуга неизбежно бывает ничуть не менее дик и необразован, чем те пастухи»... Я старался, по мере сил, жить так, чтобы обо мне нельзя было сказать такого... А теперь, как сказал некогда Октавиан Август, «коль хорошо сыграли мы, похлопайте, и проводите добрым нас напутствием»... Хорошо я сыграл комедию жизни, Варда, как ты думаешь?

– О, государь!..

– Я тоже думаю, что неплохо...

«И в ней еще осталась не доигранной одна сцена, – подумал он и закрыл глаза. – Хоть и с оговорками, я, слава Богу, могу сказать на прощание Феодоре: “Помни, как жили мы вместе!” – подумал он. – Но мне есть, и кому сказать: “Живи и прощай!”...»

Когда императрица пришла и села у изголовья, а Варда ушел, Феофил сделал знак кувикулариям тоже выйти, взглянул на жену и тихо сказал:

– Я должен повидаться с Кассией.

Императрица чуть вздрогнула.

– Что ж, вели позвать ее сюда. Разве я могу запретить тебе? – она улыбнулась.

– Не можешь, но я хочу, чтобы ты не была против.

– Я не против, Феофил, – она посмотрела в глаза мужу. – Ты имеешь право на эту встречу. И... она тоже.

– Не могу простить себе, что так поздно понял, как сильно ты любишь меня, моя августа.

Едва высохшие слезы опять заблестели в ее глазах.

– Не обвиняй себя, не надо! Всё было так, как и должно было быть, оно не могло быть иначе, ведь и я тебя тоже не понимала!

– Всё же я мог бы сделать твою жизнь гораздо счастливее... А сейчас уже поздно.

– Нет!.. Не говори так! И потом, ведь не всё кончается с этой жизнью!

– Да, но   т а м   будет уже другое... А здесь я мог бы дать тебе больше.

Она взяла его за руку и тихо сказала, глядя ему в глаза:

– Феофил, послушай. Ты помог мне так много понять в жизни, изменить себя и свои взгляды на мир, стать такой, какой я стала и какой ты меня любишь. Я не хочу знать, что могло бы быть, если бы дело обернулось иначе, и думать об этом не хочу. И главное, я не хочу, чтобы ты об этом теперь думал и из-за этого терзался! Ты сделал меня самой счастливой женщиной на свете, и если б можно было всё вернуть назад, я бы не выбрала ничего другого! Ты мне веришь?

– Верю, – он сжал ее руку. – Не плачь, любовь моя.

На другой день, ближе к полудню, во врата маленькой обители в долине Ликоса постучали; привратница отворила окошечко и увидела двух всадников в одежде кандидатов и колесницу, запряженную парой белых мулов в пурпурной сбруе, отделанной золотом и жемчугом.

– Здравствуй, матушка! – сказал один из всадников. – Здесь игуменьей госпожа Кассия?

– Да, господин.

– Позови ее, мы к ней из дворца с известием.

– Хорошо, господа, сейчас.

Окошечко затворилось, а спустя некоторое время всадники услышали, как отодвигается засов, одна из створок ворот открылась, и на пороге показалась игуменья.

– Здравствуйте, господа. Чем могу служить?

– Августейший император... – начал один из кандидатов и запнулся: красота монахини поразила его.

Его спутник строго повел на него глазами и сказал:

– Государь просит твое преподобие срочно прибыть во дворец и прислал за тобой, – он качнул головой в сторону колесницы.

Кассия слегка побледнела и, помолчав несколько мгновений, ответила:

– Да, я еду. Только подождите немного, мне нужно взять с собой одну из сестер.

Вскоре она снова вышла в сопровождении другой монахини, в чьем лице странным образом проскальзывало явственное, но трудноопределимое сходство с игуменьей; может быть, оно заключалось в больших глазах серо-голубого цвета. Когда они обе сели в повозку и задернули занавески на окнах, первый кандидат тихо проговорил:

– Неужели тут все монашки такие красавицы? Ну, дела!

– Тебе, Никита, только и дела, что на женские лица заглядываться! – сердито буркнул его спутник.

Всадники последовали впереди колесницы по оживленной Месе, окриками отгоняя с дороги прохожих и нищих. Кассия откинулась вглубь повозки и закрыла глаза. Она знала, что император при смерти – об этом говорил уже весь Город, – и понимала, зачем он зовет ее: хочет проститься. Евфимия сидела рядом, не шевелясь и почти не дыша. Мысли ее путались; она пыталась сосредоточиться на молитве, но это ей плохо удавалось. Воспоминания роем окружили ее. Священный дворец и ее краткое пребывание в услужении у императрицы... Та ночь... Монастырь и первая исповедь игуменье... Евфимия украдкой взглянула на Кассию. А что она должна сейчас чувствовать! Трудно и представить... «Господи! – спохватилась Евфимия. – О чем я думаю! Матушка, верно, молится, а я... вечно я сужу о других по себе!.. Господи, помилуй меня, грешную!..»

Они проехали через Августеон мимо Медных врат дворца к восточному портику, и кандидаты провели их в Магнавру, а там какими-то замысловатыми переходами – прямо к покоям василевса; по дороге они никого не видели, кроме стражи. Перед дверью в покои они остановились, и Никита пошел доложить, почти сразу вышел и пригласил обеих монахинь пройти внутрь. Они вошли в просторную приемную, где никого не было, только стража у дверей, а у высокого окна – стройная женщина в белой тунике, затканной золотыми орлами; две золотистых, расшитых жемчугом косынки со скрученными жгутом концами покрывали ее голову наподобие шапочки; одна темная коса струилась по спине, другая была перекинута на грудь. Услышав шаги, женщина обернулась. Евфимия тихо ахнула и склонилась в земном поклоне, то же сделала и Кассия, а поднявшись, сказала:

– На многие лета да продлит Бог ваше царство!

Феодора окинула игуменью быстрым взглядом.

– Здравствуй, мать, – сказала она. – Проходи. Он ждет тебя, – августа кивнула в сторону двери, завешенной тяжелым пурпурным шелком с узором из золотых лоз.

Стражник отодвинул край завесы, и Кассия вошла в спальню, где сквозь аромат постоянно курившихся тут благовоний неумолимо пробивался тяжелый запах болезни. Император, приподнявшись на локте, смотрел, как игуменья подходит к его ложу.

– Здравствуй, государь! – тихо сказал она, приблизившись, и поклонилась ему.

Феофил изменился за девять лет, прошедшие с того дня, как он переступил порог Кассииной кельи – страдания, пережитые им в последние годы, оставили свой след: на лбу пролегли морщины, черные волосы подернулись сединой; но сильнее всего изменила императора болезнь – он побледнел, страшно похудел, и было видно, что в этом некогда здоровом и красивом теле почти не осталось жизни. Только глаза были всё те же, темные, глубокие; сейчас, казалось, только они и жили на этом лице, уже тронутом печатью смерти.

– Здравствуй, Кассия, – тихо сказал император и снова опустился на подушку, положив руку на грудь поверх одеяла. – Видишь, всё же мы с тобой еще раз встретились под небесами. А вот на небесах вряд ли встретимся, – он улыбнулся печально и немного иронически. – Ведь у нас разная вера.

Губы Кассии дрогнули, но она тут же справилась с собой и тихо ответила:

– Ты всё-таки еще жив, государь. Еще есть время...

– Надеешься на пример благоразумного разбойника? Вряд ли, Кассия... Если уж я, когда мог размышлять об этом, не убедился вашими доводами... А теперь я в любой момент могу потерять сознание, и всё кончено!

Владеть собой не удавалось. Все ее страхи за него, вся горечь пережитых дилемм, вся боль, сжавшая ее сердце, когда она увидела умирающего императора, все непонятности, вся любовь и, быть может, отзвуки прежней страсти вылились в одно тихое слово:

– Нет!

Он понимал, что с ней происходит – он видел это, словно смотрел прямо в ее душу; связь между ними существовала по-прежнему, но уже не было времени размышлять о ее природе, хотя он ощущал, что страсть давно ушла, и если что-то есть, то это что-то другого происхождения. Он видел, что Кассии больно, но и в эту последнюю встречу ему не хотелось притворяться и «подбирать слова», даже из жалости к ней. «Я не пожалел ее в ту встречу, не жалею и теперь, – подумал он, – хотя так любил ее... А Феодору я жалел не раз... и думал, что совсем ее не люблю! Как много времени нужно, чтобы понять себя! Целая жизнь...»

Что он чувствовал сейчас, глядя на Кассию? Пожалуй, более всего – сострадание и печаль. Горечь?.. Нет, горечи он давно не чувствовал. Он прожил свою жизнь – и, хотя она не во всем сложилась так, как ему хотелось бы, всё же это была его жизнь, и он мог сказать, что, несмотря на некоторые преткновения, он сыграл свою роль достойно, – теперь делом высшего Судии было вынести окончательный приговор. Феофил не знал, каков он будет, а Кассия боялась... но что она могла сделать? Что вообще может быть у человека против неизвестности, кроме этого крика души: «Нет!»?.. Молитва?.. Молитва – ответ на которую тоже неизвестен...

– Да, Кассия, – сказал он, – да. Жизнь жестока... и сами мы жестоки. Вот даже сейчас... Казалось бы, мы с тобой прощаемся навсегда, а я всё еще тебя мучаю...

– Нет! Ты... ты меня не мучаешь, государь... Я всё равно верю, что...

– Что встретимся? Даже несмотря на разную веру? – он усмехнулся одним движением губ. – Ладно, я знаю, ты молишься за меня, и этого довольно. Да будет воля Божия! Лучше теперь о другом, – он помолчал. – Прости меня, Кассия! Я тогда так искусил тебя...

– Ничего, мне это было полезно, государь. Я была слишком гордой... И я сама поддалась... Прости и ты меня!

– Могла ли ты не поддаться? – он грустно улыбнулся. – Как там Евфимия? Я ведь знаю о ней... Вот перед кем я виноват больше всего, наверное!

– Слава Богу, она... нашла свой путь. Не скорби о ней, государь! – Кассия поколебалась несколько мгновений. – Она тоже здесь, в соседней комнате, я взяла ее с собой.

– Вот как? – на лице императора отразилось волнение. – Это очень кстати... Нельзя ли позвать ее? Я хотел бы сказать ей несколько слов.

– Да, государь, конечно!

Евфимия робко вошла в императорскую спальню и остановилась у двери. Кассия чуть подтолкнула ее в спину, а сама осталась стоять у входа. Евфимия приблизилась к ложу василевса и упала в земном поклоне.

– Здравствуй, государь! – сказала она, поднявшись.

– Здравствуй, Евфимия. Подойди ближе, – она подошла к самому изголовью, и император продолжал очень тихо, чтобы слышала только девушка. – Хорошо, что ты оказалась здесь. Я так виноват перед тобой! Прости меня.

– Я... – от волнения Евфимия не сразу смогла ответить. – Я никогда... не сердилась, государь! Я сама была виновата во всем! Ведь ты тогда... честно предложил мне выбрать...

– Да разве ты могла бы выбрать иначе? – грустно прошептал император. – Ты так невинна, что даже не понимаешь, с каким жестоким расчетом я поступил тогда с тобой! Ладно, не будем сейчас об этом. Я рад, что мы повидались... и что ты не держишь зла на меня... Мать Кассия сказала, что ты нашла свой путь. Это правда? Ты счастлива?

– Да, государь. Очень! Сначала мне было тяжело... но матушка Кассия так помогла мне! Конечно, если б не она, не знаю, как бы я... справилась...

– Да, матушка у вас хорошая, лучше и пожелать нельзя, – улыбнулся Феофил. – Что ж, Евфимия, да поможет тебе Бог! Молись за меня... И прощай.

У монахини задрожали губы, она опустила глаза, потом вновь взглянула на василевса и прошептала:

– Я... не могу сказать тебе «прощай», государь! Я могу только сказать: до встречи!

Тут она не выдержала, склонилась, на миг прижалась губами к лежавшей поверх одеяла руке Феофила и, повернувшись, почти бегом вышла из покоя, низко опустив голову.

– Береги эту девочку, Кассия, – сказал император, когда игуменья снова подошла. – Ей всё еще нелегко... До чего же невыносимо, когда за твои ошибки приходится платить другим! – вырвалось у него.

– Да, невыносимо, – ответила Кассия, бледнея. – И я не меньше виновата перед ней, чем ты, государь. Но я сделаю для нее всё возможное!

– Сделай, прошу тебя. А невозможное... пусть сделает Бог!

– Да, – кивнула игуменья, и в глазах ее вновь заблестели слезы.

Император несколько мгновений молча смотрел на нее.

– Я должен рассказать тебе одну вещь, Кассия... Тогда, в твоей келье... Знаешь, почему я отпустил тебя? Ты сказала потом, что я лучше тебя... Думаешь, я удержался сам? Нет. Это Богоматерь удержала меня!

– Богоматерь?

– Да. Меня уже ничто не могло сдержать... Но случайно я взглянул на ту икону, которая была у тебя в келье... И это было... не знаю, что... Как ожог... Я ощутил, что Она – тут... Она, Богоматерь! Что Она видит всё это! И тогда я отпустил тебя. Так Она меня удержала...

Игуменья упала на колени, точно у нее подкосились ноги. От волнения она не могла ничего сказать. Время словно бы остановилось.

– Она удержала нас, – проговорила, наконец, Кассия. – Феофил, разве ты не понимаешь, что это значило, что это значит? Божия Матерь хранила тебя, и... Она ждет... Еще не поздно...

– Не поздно покаяться? – император усмехнулся. – Да, я понимаю, что ты хочешь сказать. Но я не могу смотреть на жизнь... так упрощенно! Думаешь, меня никогда не посещали сомнения? Посещали, Кассия, и я размышлял о том, за что меня постигали поражения на войне... и другие скорби... Допустим – допустим! – я признал бы, что иконы достойны поклонения, что я заблуждался. Но я никогда не призн;ю – никогда, понимаешь? – что всё это время причащался «пищи демонов»... Ведь так, кажется, ваш Феодор Студит называл наше причастие? Твой духовный наставник... Ты с ним согласна, скажи-ка, Кассия? Ты тоже думаешь, что я всё это время был в общении с демонами и был причастником «трапезы бесовской»? Что мои дети и родственники, умершие вне общения с вами, попали в ад? Что Иоанн – не патриарх и не служитель Божий, а «бесоначальник» и «колдун»? Что когда он вытаскивал меня из внутренних ям и тупиков, это всё была не Божья милость, а прельщение? Впрочем, ведь ты когда-то тоже воспользовалась его духовными советами! А какие же духовные советы могут быть у человека, не причастного Духу Божию?

Пока он говорил, Кассия всё больше бледнела, а император, между тем, заметно разгорячился: на его щеках показался румянец, и словно какая-то сила появились в его полумертвом теле.

– Я... не считаю Иоанна «бесоначальником», – тихо проговорила игуменья после небольшого молчания и поднялась с колен. – И не думаю, что ты был в общении... с бесами...

– Как же тогда ты разрешишь это противоречие? Если Иоанн, я, вообще наши единоверцы... кстати, и преосвященный Лев... твой давний друг, не так ли? Так вот, если мы всё же не оставлены Богом и причастны Духу, а твои единоверцы учат, что мы Ему не причастны, что мы богохульники и богопротивники... то логически здесь может быть одно из двух: или мы не еретики, а значит, каяться мне не в чем; или ты сама не знаешь, что говоришь, и не веришь в то, что проповедуешь. Как же ты хочешь убедить меня в том, в чем ты сама до сих пор не разобралась?

Кассия опустила взгляд; на ее лице отразилось страдание. Император смотрел на нее и думал: «Вот опять, как и двадцать лет назад, я ставлю ее перед неразрешимым выбором! Даже теперь более неразрешимым, чем тогда...» Он вспомнил свой разговор с Грамматиком, когда Иоанн сказал, что, если бы между Кассией и императорским сыном на выборе невест стояли бы одни догматы, без призвания к монашеству, она бы выбрала иначе... И вот, сейчас она, по сути, должна сделать именно такой выбор: или догматы – или вечное расставание!

«Не сможешь ты отправить меня в ад ради своих догматов! – думал василевс, глядя на ту, которую так долго и отчаянно любил. – И в этом – вся наша жизнь!.. Неразрешимая борьба... Единое и иное... И нет ни иного без единого, ни единого без иного... Столько лет мы с Феодорой жили, как противоборствующие противоположности, а на самом деле просто не знали о своем единстве... Что ж, для симметрии было бы логично, если б у меня с Кассией было кажущееся единство двоих, на самом деле просто не знавших о своей противоположности... Только противоположности здесь нет, а в жизни не всегда есть логика и симметрия... по крайней мере, понятные нам...»

Внезапно он ощутил невыносимую усталость, которая враз придавила его к постели и отняла желание обсуждать дальше все эти «неразрешимые противоречия». «В конце концов, какая разница? – вяло подумал он. – Я уже труп... На точку зрения студитов или Мефодия я не встану никогда, так чтО тут еще обсуждать? Зачем я ее терзаю?.. Неужели из мести за годы, потраченные на “бесполезный” платонизм?!..»

Кассия подняла на него глаза.

– Государь, вспомни историю сотника Корнилия. Он был так благочестив, что Господь даже послал к нему Своего ангела! Но хотя Бог слышал его молитвы, ангел всё-таки велел Корнилию пригласить Петра, чтобы услышать спасительное слово. Думаю, так и с тобой, и с твоими единоверцами... Ведь мы не можем сказать, что если б Корнилий умер, например, не дождавшись прихода Петра, он не спасся бы! И даже если бы он умер до того, как к нему был послан ангел... Он жил благочестиво в той вере, какую знал, и если б у него не было возможности узнать о том, чего ему не хватало, разве осудили бы его за это? Но есть разница между человеком, который не пренебрегал верой, а просто не мог узнать или не успел задуматься о каких-то догматах, и человеком, который знал и задумывался... И в последнем случае тоже есть много разных... оттенков... Разве мы можем тут рассудить?! Это дело Божие, а не наше! Я хочу убедить тебя не потому, что думаю, будто все твои единоверцы непременно погибли или погибнут – я этого не знаю! – а потому, что мне хочется, чтобы ты принял истину в ее полноте, государь! Разве это плохое желание? И конечно... я боюсь за твою вечную участь – но опять же именно потому, что я не знаю, какой она может быть! Разве ты не простишь мне такой страх? – она улыбнулась сквозь слезы, которые снова застилали ей глаза.

– Что ж, достойный ответ! – сказал император с улыбкой. – Хотел бы я послушать, как ты обсуждаешь эти вопросы с нашими двумя философами... Но увы! Впрочем, ладно... Ты говоришь, что боишься, потому что не знаешь. Я тоже не знаю, Кассия. Но давай на этом остановимся. Как бы там ни было, я благодарен судьбе... за то, что ты была в моей жизни. Благодаря этому я многое понял... И ты тоже, я знаю. Молись за меня, и пусть Бог творит Свой суд, как знает и хочет... А мы с тобой просто скажем друг другу: «До встречи!» Ты согласна? – он опять чуть улыбнулся. – Не плачь. До встречи, Кассия!

– До встречи, государь! – прошептала она и поклонилась ему.

Они еще несколько мгновений смотрели друг другу в глаза; наконец, губы Кассии дрогнули, и она, повернувшись, быстро пошла к двери.

Когда она вышла из спальни императора в соседнюю комнату, августа у окна тихо разговаривала с Евфимией. Кассия подошла к ним. Феодора взглянула на нее с каким-то неопределенным выражением и спросила:

– Ну что, обратила?

– Нет, августейшая. Но... я надеюсь, что он... будет думать...

– Если у него будет время, – мрачно сказала императрица. – А времени у него мало, – голос ее дрогнул, и она умолкла.

– Господи! – вздохнула Евфимия.

– Нужно молиться, – тихо проговорила Кассия.

– Что ж, молитесь, вы на то и монахини, – Феодора усмехнулась. – А у меня уже... что-то сил нет... – она вдруг в упор посмотрела на игуменью. – А что, кстати, по-твоему, наши сын и дочь, мои свекровь со свекром и другие, которых перед смертью никто не обратил, попали в ад?

Кассия ужасно побледнела и еле слышно ответила:

– Не знаю, августейшая.

– А кто знает? – снова усмехнулась императрица. – Впрочем, довольно. Ступайте, – и, не дожидаясь ни поклонов, ни слов прощания, она скрылась за дверью в императорскую спальню.

Когда Кассия ушла, Феофил глубоко вздохнул и закрыл глаза. «Не сказал ни “живи”, ни “прощай”, как собирался, а сказал “молись” и “до встречи”, – подумал он. – Впрочем, жизнь монаха, по большому счету, и должна быть непрерывной молитвой... К тому же я не Октавиан Август! И Феодоре я тоже скажу не “помни, как жили мы вместе”, а...» Он услышал рядом шорох и открыл глаза. Жена села у его изголовья и смотрела с легким беспокойством.

– Как ты? – спросила она.

– В порядке, – он улыбнулся. – Не говори ничего сейчас. Просто посиди со мной.

Феодора встала, обошла кровать, залезла на нее с другой стороны, легла рядом с Феофилом и осторожно обняла его. Он повернул голову, поцеловал жену в лоб и прошептал:

– Да, моя августа. Я люблю тебя.




...Через два дня император послал к патриарху сказать, что желает исповедаться и причаститься.

– Кассия была здесь, – сказал Феофил под конец исповеди. – Я пригласил ее, чтобы проститься... И теперь думаю, что я мстителен, как женщина: пытался поставить ее перед выбором, предпочесть ли их догмат и тем самым отправить меня в ад или признать, что она сама не знает, как верует... – император усмехнулся. – Впрочем, она – философ, нашлась с ответом!

– Это не мстительность, государь, а желание ощутить власть над другим. Этому бывает очень трудно противиться.

Император помолчал, задумавшись.

– Может, ты и прав, – проговорил он, наконец. – Но теперь уже не время рассуждать об этом. Меня больше занимает другое... Я не знаю, какая вера истиннее, святейший. И, если честно, мне страшно умирать с этим сомнением. Кассия уговаривала меня принять ее веру... А я ведь не уговаривал ее принять мою!.. И вот, лежу и думаю: отчего во мне это сомнение? Оттого, что мне хочется встретиться с ней там? Раньше я действительно часто думал, что если бы там встретиться, то можно будет, так сказать, обо всем договорить... А сейчас, знаешь ли, кажется, что вроде уже и договаривать не о чем. Жизнь прошла, у каждого своя, и в общем, понятно, почему всё так вышло... Меня гораздо больше волнует, что будет без меня с сыном, справится ли Феодора... Всё-таки власть – такая насмешка, Иоанн! Ты всю жизнь стремишься к чему-то, стараешься добиться каких-то целей, устроить всё наилучшим образом... А после приходит... какой-нибудь тиран Фока!.. Конечно, слава Богу, сейчас на горизонте не видно такой опасности, но... Так много было желаний, а теперь, кажется, одного бы просил у Бога: чтобы не разорили того, что я сделал, чтобы сын вырос и смог преумножить... Об этом я молюсь много, а вот о себе... Как-то кажется: что стяжал в душе, то и есть, остается лишь предаться на милость Божию... всё равно уже ничего не изменить... Впрочем, жену и детей я препоручил Богу, а вот как Бог посмотрит на меня самого?.. Мать, когда умирала, сказала мне, что главное в жизни – при конце ее придти к ощущению, которое Христос выразил словами: «И в тот день вы не спросите Меня ни о чем»... И вот, я могу сказать, что относительно всего, что было в моей жизни, у меня вопросов действительно не осталось ни о чем, кроме одного – веры! Ответа у меня нет, и боюсь, уже нет времени, чтобы найти этот ответ...

– Думаю, время еще есть, августейший. Пока ты жив.

– Ты в этом уверен?.. А ведь Кассия сказала мне то же самое... Знаешь, Иоанн, – император усмехнулся, – однажды я подумал, что вы с ней чем-то похожи... Философы! И именно потому она не могла бы стать хорошей женой – не только для меня, а вообще. Эта женщина создана для той жизни, которую избрала... Но мне всё-таки хотелось бы там оказаться вместе с ней... так же как вместе с Феодорой, с тобой, со Львом, с моей матерью, с отцом, с детьми... Только возможно ли это? Кто знает?.. Я думал, что скажу Кассии «прощай», а сказал ей «до встречи», но это всё же пожелание, а не уверенность... – он помолчал и улыбнулся. – Тебе хорошо, философ: в свое время ты ведь, верно, с чистым сердцем сказал моей матери «до встречи», а не «прощай»?

– Да. Но полной уверенности на этот счет мы, пока живем здесь, иметь всё равно не можем. К тому же я должен сказать, что твоя мать, государь, до конца жизни держала в своей молельне несколько икон.

– Неужели?.. Да, женщины любят... играть в «куколки»... – Феофил усмехнулся и помолчал немного. – Благодарю тебя, Иоанн, за всё! Я так многим тебе обязан, что это не выразить словами... Мне бы очень хотелось, чтобы ты воспитал Михаила... если это будет возможно.

– Да, если будет возможно. А если нет, я всегда буду молиться за него.

– Благодарю, владыка, – император пристально взглянул на патриарха. – Но в ближайшее время ты, наверное, будешь молиться, чтобы я перед смертью не отпал в иконопоклонство?

– Я буду молиться, чтобы ты не умер в сомнениях, государь.



ОГЛАВЛЕНИЕ РОМАНА: http://proza.ru/2009/08/31/725