Когда ты станешь моей женой

                Под зелено-лаймовым крылом самолета авиакомпании S7 появились в разрывах облаков невысокие горы, покрытые темно-зеленым лесом, и белые домики с красными крышами. Нежно-голубое море светилось и сияло. «Наверное, на фото так не получится», - думала она, снимая все это телефоном.
Когда почти год назад зимой он сначала в шутку, а потом всерьез начал приглашать ее приехать, например, присылая СМС: «Тут холодно и одиноко, приезжай!», через несколько минут: «Из крана текут пиявки, очень страшно, нет, не приезжай!», поездка казалась ей абсолютно невероятной. Но затем он, видимо, начал обдумывать возможность ее приезда, и эта идея все больше его занимала, он становился все настойчивей, часто вызывая у нее раздражение тем, что «не хочет понять» ее домашних обстоятельств, она даже написала ему письмо, чего уже давно не делала.

«Пришла после проектирования, устала и ничего не хочется.
Очень тяжело все время быть двойственной и удерживать это, а вовсе не дурацкие "глобальные перемены" меня волнуют. Я их опасаюсь значительно больше твоего.
Наступает определенный момент когда удерживать какое-то равновесие почти невозможно. Все становится явным и начинает влиять на остальную жизнь, чего мне совершенно не хочется.
А ты тут с "поехать". Это невозможно! Ты сам почему-то провоцируешь этим " глобальные перемены". Наши отношения занимают определенное место в моей жизни, думаю и в твоей тоже, очень определенное!
 Но невозможно делать из них больше, чем есть на самом деле. Поэтому я не намерена предпринимать никаких шагов, и что-то планировать. Я в этом еще более ты, чем ты сам. Ты меня воспитал так! Я не знаю что будет дальше, возможно, что ничего не будет. Что-либо углублять означает переступить условную грань равновесия и влезть в совсем другое. Ты сам этого не хотел, и я полностью тебя поддерживаю. Лучше всего, если бы ты нашел себе подругу и наши отношения иссякли бы. Сама прервать их я не могу, это только хуже, потому что они пока есть. Я их не прерываю только потому, что эта попытка прервать влияет на мою остальную жизнь. Но меня это все тяготит, что я и пыталась тебе сказать. Я такова, что мне надо говорить, блин, об этом со мной надо говорить!  А прошлый раз мне не удавалось говорить, что меня до сих пор гнетет.”
Он отвечал ей:
«Я понимаю, что искать логику в твоих словах бесполезно, да и не надо. Но ты хочешь что то обсуждать и что то услышать. Но что? Я по-своему счастлив, что ты есть ! Это пришло не сразу. Человек так устроен, что всегда стремится к тому с кем хорошо, а жизнь так устроена, что когда через тернии он это получает сил жить уже нет. Существовать в определенном балансе сложно, но можно и нужно иначе вообще ничего не останется !
По крайней мере для меня. Конечно, я говорю о своих чувствах у тебя, наверное, другой взгляд на это?
Целую.»
 
Он, видимо, все еще не очень верил в ее приезд, опасаясь, что она, в силу импульсивности характера, в самый последний момент передумает и сбежит из аэропорта. Он постоянно контролировал ее перемещения из  города в Москву, из Москвы в Домодедово, присылая СМС: «Где ты?», «Ты уже села в поезд?». Но у нее и в мыслях не было сбегать, в отличие от недели перед поездкой, когда она сначала решила ехать, потом была убеждена, что не поедет, и, затем, ему все-таки удалось с помощью звонков и СМС (скорее, причем, с помощью последних), повлиять на  ее решение. И после того как это произошло, уже все стало совершаться как бы само собой. Больше никакие препятствия ее уже не могли остановить; билеты на самолет ожидали ее в кассе (причем неожиданно гораздо дешевле), она спокойно перемещалась по маршруту город - Москва - Домодедово и так далее без каких либо осложнений и приключений так, будто летала этим маршрутом постоянно.
Морской воздух страны поразил ее, пахло морем, хвоей и еще чем-то приятным. Куртку она несла в руке, но по дороге от самолета к аэропорту  пришлось снять и свитер. Она осталась в черной майке, и он не заметил ее приближения, так как через стекло аэропорта видел ее еще в светлом свитере, выходящей из самолета.
Каждый раз, встречая его через год или полтора, она, иногда с надеждой (“Должно же это,. наконец, прекратиться»), а в последнее время со страхом, всматривалась в него, видела его постаревшим, отрастившим брюхо, с заметной сединой в длинных волосах, говорящим ей, что «влюбился в другую девушку» (такое было года три назад), ожидала чувства «вот все и прошло», но почему-то ничего не проходило. Она опять ощущала, как что-то существует независимо и этому невозможно сопротивляться, а можно только признать, что оно есть. Это, вероятно та самая «любовь вопреки», о которой говорила ее институтская приятельница Наташка Ш. (которую в итоге все могли увидеть на «одноклассниках» со шведской лесбийской подружкой; та была абсолютным воплощением идеи «вопреки»).
Впрочем, она сама протестовала и не хотела называть то, что она чувствовала «любовью», хотя, бывали моменты, ожидала признаний от него. Но все, чего она добилась, были слова «ни да, ни нет» в ответ на ее вопрос «А ты меня…?»
(Он, кстати, весьма серьезно относился к этим словам. Уже потом, после ее возвращения в ее город, когда она отвечала на его СМС с текстом «Целую» и писала «Я те льубим», что означало по-сербски совершенно тоже самое, а, потом прислала ему: «Не рискуешь написать по-сербски целую?», то он некоторое время выдерживал паузу (хотя, быть может, ему просто было не до нее и ее заморочек), а затем ответил: «Сейчас ты пытаешься все упростить и ускорить», хотя ну не была она в этот момент так серьезна, а «я те льубим» просто веселее звучит, чем это “целую», которым, она была уверена, он заканчивал письма ко всем своим женщинам. А ей ой как не хотелось становится в их ряд…
Может быть настолько серьезное его отношение к этим словам было связано с тем, что в глубине души он понимал свои чувства к ней скорее как «нет», чем как «да», оставаясь по сути своей одиноким? Не мог он почувствовать себя как «два» с ней, оставаясь «jедан»? Она могла только предполагать. Ведь мог же он сказать ей, что "другую девушку" «не любит»? Хотя, кто знает, может быть тоже самое про нее саму он говорил той же "другой девушке" (и всем остальным "другим")
С течением времени она настолько прониклась в то, что постоянно происходило, менялось  и существовало между ними, что даже если бы он сказал: «Я тебя люблю», скорее испугалась бы такому грубо-однозначному определению всего того, что было и не поддавалось, наверное, словесному выражению. Испугалась бы еще и потому, что такое его заявление нарушило бы хрупкое равновесие треугольника и потребовало бы, возможно, от него каких-то решительных «мужских» действий, которых с некоторых пор она боялась, как ей казалось, гораздо больше, чем он.
Вообще, хрупкое равновесие, баланс, как она это ощущала, мог быть нарушен чем угодно. Например, если бы она вдруг стала думать о нем как о «любви всей своей жизни» или о чем-то подобном, она знала точно, все рухнуло бы, пожив какое-то время под «бременем» этой «всепоглощающей любви и страсти». Ей приходилось быть умеренной и аккуратной. Чуть-чуть сверх того, и все могло исчезнуть. Весь смысл был в этом балансировании на грани. Она старалась также не касаться его чувств в отношении ее жизни без него, жизни с мужем. Для нее эти чувства были непредставимы и непостижимы, но она  понимала, что, видимо, как-то он справляется с этим, и ей этого было достаточно.

  Дорога вилась и кружила, то повторяя очертания берега моря, то пронизывая городки и селения, где небольшие домики с террасами, увитыми виноградом, чередовались со строящимися отелями. Вокруг были горы, покрытые лесом. Мосты через небольшие реки, ручьи и просто овраги носили имена. «Мост Дурман, длина 238 метров”, было написано на указателе. «Мост Сив поток, длина 7 метров», на другом. «Сив - это серый», сказал он.
На рекламных щитах вдоль дороги попадались надписи на русском о продаже недвижимости. Машину обогнал Мерседес с московскими номером.
«Русы скупают здесь все», заметил он, когда они проезжали мимо очередного щита, - «Вот этот остров купил Дерипаска». «Абрамович», решила уточнить она, встречавшая подобную инфу в Интернете. «Здесь не один такой остров», - примирительно сказал он.
Они въехали в местечко в названии которого звучало «-море» и зашли в ресторан на берегу. С открытой террасы ресторана она увидела море нежно-голубого цвета. На горизонте, понятное дело, виднелся корабль. Морская свежесть приятно контрастировала с прокуренным воздухом  ресторана. Напряжение переезда и перелета постепенно отпускало ее. Ресторанная порция оказалась невероятных размеров, а особого аппетита пока не было. Она его обычно теряла, когда перенасыщалась впечатлениями.
Она пила голубичный сок и начинала отчетливо чувствовать, что ей здесь нравится. Внизу шумело море. Никто не купался, только лодки рыбаков болтались на якоре метрах в ста от берега. «Хорошо, что взяла купальник», -думала она, - «если оно хотя бы градусов четырнадцать, обязательно поплаваю».
Выезд с парковки загораживал давешний Мерседес. «Друже!”, обратился он к охраннику ресторана, - «Може-може», улыбнулся тот и кинулся передвигать каменную вазу, мешавшую выехать с другой стороны. «Вот это да!», подумала она. «Это совсем не похоже на то, к чему все мы привыкли».
В течение следующей недели на все свои вопросы она слышала один ответ: «Може!». Было можно все!
Наконец они въехали в город, где ей предстояло провести ближайшую неделю. Он был заметно просторнее и не такой конфетно-курортный, как уже ранее виденные ею сегодня городки.
«Наша квартира у самого порта», - услышала она и увидела силуэты яхт у причалов. «А это паром до Италии, до нее совсем близко». Около дома росли пальмы и сосны с длиннющей хвоей. «Наверное, пинии», - проснулся в ней ландшафтный дизайнер. Иголки были сантиметров двадцать. И опять чувствовалось море. «Близость моря», - как пишут в романах, или даже «дыхание моря».
Они, вытащив из багажника ее дорожную сумку, (от которой в аэропорту Брюсселя полтора года назад отвалилась застежка, а она так ее и не починила, ну неаккуратная она была, и так и уехала с болтающейся пряжкой, и теперь опять вспомнила об этом), обошли дом и вошли в подъезд. Лифт оказался без двери внутри - коробочка с тремя стенками и все. Она вспомнила, как боялась в детстве громыхающей металлической двери лифта в доме у своей троюродной сестры. Сестра жила на девятом, а она  - на первом.
Сербский дедушка, выходивший из лифта, сказал, что «до пятого лифт не идет»(это он, конечно, перевел). «Не, нам други спрат», - услышал дедушка в ответ.
Они вошли в квартиру. «Квартира смешная, такая югославская мечта шестидесятых»,  - сказал друг. На потолке вокруг светильников были наворочаны плафоны, на полу - паркет, между прихожей и гостиной - арка. «Я хочу уже в душ», - подумала она, распихивая вещи во встроенный шкафчик. «Раздевайся и лезь в душевую кабину, я покажу тебе как открывается вода, там некоторые проблемы», - сказал он. Войдя а в ванную, она остановилась. «Раздевайся, лезь в кабину… Это как-то…»
«Ну, ты залезла?», - прервались ее раздумья. Стоять одетой посередь ванной было глупо. Разделась, залезла, точнее улезла, запрятавшись за занавеску (часть стенок кабины отсутствовала и их заменяла обычная шторка). На ней были нарисованы синие и голубые рыбки.  В разных видах. Одна рыбка с открытым ртом догоняла другую. Она почувствовала себя этой самой другой рыбкой.
Он зашел  в ванную, просунул руку за занавеску - она буквально распласталась по стенке кабинки - открыл воду и вышел.
«Завтра поедем туда, откуда начиналась эта страна», - услышала она через шум и плеск воды; хлопнула дверь.
Ее рука опустилась вниз, там было скользко, причем очень, физиология работала исправно, чувства же были в «разны стороны», как говорила ее бабушка.
Она стремилась поскорее попасть в его дом на горе, убежать из этой квартиры, непохожей на его жилище, хотя именно он обставлял ее. Она была словно приготовлена для другой женщины! (Потом она несколько примирилась с этой квартирой, прожив в ней неделю, нося в кармане ключ от нее, занимаясь «санитарным» (солитарным) сексом на кожаном диване цвета молока и, особенно, намывая паркетные полы. И пить чай на застекленной лоджии ей нравилось.)
Уже стемнело, когда они, наконец, покинули квартиру и отправились в дом.
  Они начали взбираться по крутому подъему, миновав переезд с узкой железной дорогой буквально зажатой между домами. «Брзи воз за Београд» уже прошел. Она опустила стекло, ночь чем-то нежно пахла. «Интересно, чем? Ведь вроде уже ничего не цветет, ноябрь», - подумала она. Он поставил машину на ручник под углом градусов пятнадцать, и пошел открывать ворота.
Она стояла во дворе, окруженном каменными стенами, освещенными сейчас светом фар, с крышей по периметру и наслаждалась ощущением «окруженности». Из темноты выступали изогнутые стволы маслин, (хотя в тот момент она еще не знала, что это маслины) их легкая серебристая листва слегка шелестела. Где-то там внизу было море, но его не было видно. Она подошла к стене и уткнулась в нее лбом, ощущая выступы и неровности камней, вдыхая запах мха и папоротников, которые она сама распихивала в дырочки между камнями, и они остались там жить, разрослись, и некоторые свисали вниз, а некоторые, цепляясь, ползли в стороны.  (Этих растений на самом деле там еще не было, но ее посетила некая «картинка из будущего», то, что могло быть спустя какое-то время).
Ощущение «окруженности» своим миром не покидало ее. Она тупо стояла, держась за стену и по-прежнему упираясь в нее лбом, пока не услышала его голос.
Она вошла в дом, там было темно и он сразу обнял ее. Кровь тут же отлила от ее мозгов, прилив к совершенно другому месту, и у нее отчетливо закружилась голова. Она ощущала запах «Турецкой курильни» («ограниченный выпуск!») и подумала, что почти не помнит, как пахнет он сам. Легко обмануть глупых теток с куриными мозгами! Она утыкалась в его шею, ощущала под пальцами его массивную спину, шелковистую поверхность того, во что он был одет, слышала звук его голоса, и все это складывалось в осознание того, что это он.

Внутри дома пахло чем-то странным и камфарно-вяжущим. Какой-то кожей и немного кремом для обуви. Потом выяснилось, что так пахнет древесина приморского дуба («здесь все приморское»), поленья которого лежали около печки. Сам он их, что-ли, нарубил? В ее представлении он был неприспособлен для такого рода деятельности, не могла она его представить с топором!


Наутро они отправились пешком «пить кафу» в «Хелену», кафе недалеко от дома. Еще не было восьми, но девушки в кафе бодро улыбались, узнавая постоянного клиента. Упитанная полосатая с белым кошка терлась о ножки столиков. «То е мачка или мачак?», - спросил он. «Мачка, мачка», - ответила девушка, улыбнувшись и вкусно произнося звук «ч».
Она пила чай, а он «дупле эспрессо» и курил обычный «Давидофф», уже не обламывая фильтр. Надпись Smoking kills  выделялась черным по-белому на пол-коробки.
В машине он попросил ее: «Найди два пятьдесят, поедем по дороге на Подгорицу, там французы построили тоннель, четыре с половиной километра. Он платный». Дорога к столице была заметно приличнее остальных, кое-где практически трехполосной, и быстро нырнула в тоннель.
Тоннель был хорошо освещен, по сторонам часто попадались «карманы» и места вызова аварийных служб.
На выходе из тоннеля к ее стыду выяснилось, что от обилия иностранных впечатлений она перепутала 5 и 50 центов! На что и было вежливо указано сборщиками подати в синих форменных костюмах, сидящими в кабинках перед шлагбаумами. Пришлось искать еще монетку.
Со столичной трассы они свернули налево, в горы. Дорога стала раза в два уже, с одной стороны - гора, с другой - пропасть с символическим ограждением из крупных камней. «В прошлом году и камней не было», -  заметил он. Узкая дорожка все время поворачивала, чаще налево. Сверху стало видно Скадарское озеро, она подумала, что это море! Половина его, там, где как она узнала из туристского справочника позже, проходит граница с Албанией, терялась в дымке.( Из того же справочника выяснилось, что его площадь - 391 кв. км !)
Вокруг что-то красиво росло и созревало; висели маленькие гранаты. Практически все растения были мечтой ландшафтного дизайнера - компактные, с изящно изогнутым стволом и ниспадающими ветвями, небольшими кожистыми листьями. Было ощущение, что кто-то это все формовал и прищипывал; в натуральное происхождение всего этого слабо верилось. Не может быть.
Они остановились на площадке, где из массивных камней с острыми краями была сложена башня, высотой метров пять. Она сразу полезла наверх по камням стены, увидев затем, что с другой стороны были вполне цивильные ступеньки. Он остался внизу и лезть наверх, даже цивильно, не захотел. Зато снимал ее телефоном. (Потом она увидела эти снимки - фигура в белом на фоне ярко голубого неба.)  Она была в его белой найковской ветровке и в собственной же белой «лапше» ( вспомнила слово из 70-х, так тогда называли трикотажную кофточку, связанную резинкой).
У подножия башни ее внимание привлек нежный цветок дикого цикламена. Слова “ареал дикого произрастания - Южная Европа, Балканский полуостров и Турция» приобрели реальность!
«На ключи, заведи машину», - внезапно сказал он. Она этого не ожидала. Она слегка боялась машин, кое-как наладив отношения со своей собственной. Тем не менее  взяла ключи и подошла к джипу. Залезла на водительское сиденье, осмотрелась, сидеть было удобно, был виден капот, чего ей всегда недоставало в машине мужа. Взглянула, где там передачи? Ручка автоматической коробки стояла на положении «P”.
Джип находился довольно далеко от обрыва, метров двадцать, что ее порадовало, но близко от дороги. Педалей было две. Она аккуратно понажимала «тормоз-газ» левой ногой. Страх понемногу отпускал. Так было и в начале ее собственного вождения - очень страшно, когда села, надо заводиться, завелась - легче, поехала - еще легче, проехала пару светофоров - просто молодец, герой!
 Джип легко завелся и тихо заурчал дизелем. «А теперь разворачивайся!», услышала она следующую команду.  Подергала ручку - ни с места. Как же ее переключить, если нет сцепления? Решила не показывать свой идиотизм и пока не спрашивать. Как-то ведь она переключается? Сбоку под большим пальцем на рукоятке была кнопка - нажала, потянула, перевела в положение «R” и аккуратно начала жать на газ - поехала! Руль крутился, остальные действия уже были делом техники. Развернулась!
Она была уже готова ехать и дальше, но так как права остались в России (не взяла, чтобы не дай Бог не потерять!) вытряхнулась на пассажирское сиденье и они двинулись дальше.
Навстречу попался открытый джип с очередным сербским дедушкой. Он улыбнулся, приветственно подняв руку. Типа «Рот Фронт! - все славяне братья!» Друг ответил тем же. Удивительно и приятно, что тебе просто радуются, что ты оказался здесь, на этой земле - и это хорошо.
По сторонам дороги начали попадаться разнообразные машины с живописно одетыми людьми (буквально в тирольских шапочках с перышками и перепоясанные патронташами) с карабинами и ружьями. Все всматривались вдаль, что-то обсуждая и куда-то указывая; но успевали их поприветствовать. Прямо охотники из Красной шапочки! «Наверное, где-то вук, вот и устроили облаву», предположил  друг. Они остановились в ущелье с крошечным селением. «Как-то тоже вот так стояли, вдруг - шум, треск, практически по отвесному склону на нас вылезла дикая крава. Около моего дома прошлым летом тоже жили две диких кравы, а потом пришел вук и одну съел».
Дорога вилась между аккуратных виноградников и огородиков. На обочине попадались желтые указатели пешеходных трасс. Видимо для этих любителей прогулок с лыжными палками (она не помнила как это называется), увлечение которым распространилось в Европе.
«Ослик! Смотри - ослик!» Он не очень понимал ее восторг.  Когда у нее уже были подростковые сложности с родителями, особенно с отцом, он  вдруг подарил ей милого фарфорового ослика. Ослик лежал на боку, подогнув ножки и хвостик, а вдоль спины у него был темный ремешок. Так что, все из детства…
Они пересекли Черную речку по мостику и въехали в одноименное селение. Это был все же город - одна улица с двух- и трехэтажными домами, настоящая набережная, выложенная каменными плитами, вдоль Черной речки - чистой и холодной. И отвесные горы вокруг.
«Когда я первый раз сюда попал, то подумал о тебе. Почему-то это место связано с тобой», - сказал он.
Навстречу попадалось довольно много народу: оживленные группки подростков, женщины с колясками. Они прошлись по улице, оба высокие и хорошо заметные среди местных. «Это монастырь», - здание  с очень маленькими окошками, закрытыми ставнями, прилепилось к скале. Монахинь не было видно. На некоторых домах были надписи - “Продается». Продавался длинный остекленный первый этаж одного из домов - видимо там был раньше магазин. «Смотри, вот бы сделать здесь музей!» Место действительно было идеальным. Напротив отсутствовали дома на другой стороне улицы, и эти застекленные витрины смотрели прямо на набережную. «Скорее всего, это стоит под миллион», - с сожалением сказал он. «Здесь - и миллион?», - «Да, это довольно туристическое, посещаемое в сезон место. Это сейчас никого нет». Она как раз собралась спросить, чем живут все эти люди, потому что кроме жилых домиков вокруг ничего не было видно. Никаких скучных складов, свалок, каких-то «промзон» и прочего, что обычно вокруг наших маленьких (и немаленьких) городов. Вокруг нетронутые горы и лес!
«Отсюда, собственно, и началось это государство». Она поняла из его слов, что когда нападали турки, именно здесь оставалось независимое укрепленное поселение с князем во главе. Может, это был тот самый князь Милош? Минеральную воду («киселу воду») с таким названием всегда подают в кафе перед едой.  Ее познания по истории страны на этом заканчивались.
(Уже потом, вернувшись в свой город, она выяснила, что это место - родовое гнездо правителей из династии Черноевичей, один из которых затем и основал неприступную столицу   выше в горах, куда они в тот раз не поехали, хотя дорога туда начиналась откуда-то недалеко.)
Они зашли в кафе, по ходу дела выяснив у местного парня за барной тойкой, что «ловци» в горах потому что «данас недельа - ловчий дан», то есть сегодня воскресенье («недельа») - день, когда разрешена охота. От кафе ступеньки шли прямо на горбатый пешеходный мостик через речку. Вода была прозрачной, видны были крупные камни на дне и довольно немаленькие рыбки, плавающие прямо у стены дома (она наподобие Венеции уходила прямо в воду). Узенькая лодочка с подвесным мотором шла вниз по реке. «Река впадает в Скадарское озеро, там ловится форель. Еще там живут пеликаны».
Она вспомнила, что сверху с горы видела это место впадения реки в озеро. Озеро там сильно заросло и было скорее не озеро, а болото, и в траве и зарослях был проделан длинный узкий проход с чистой водой для лодок.
Они перебрались на другой берег по каменному мостику. Явно он был очень старый, с замшелыми камнями. Тут раздался несколько нарушивший идиллию телефонный звонок (народная сербская музыка?!!) и он минут на десять погрузился в актуальное обсуждение кризиса и того, что об этом думают в Москве. Она шла по тропинке впереди него, пересекая луг. Откуда-то издали неожиданно донесся рев. «Крава?», - подумала она. Справа был лес. Наверное там есть и бук, и граб. Бук и граб для нее были воплощением южных европейских лесов. Ни того, ни другого она никогда не видела; но наверняка они там были, в этом лесу. Мимо них спортивным шагом прошагала обычноевропейская пожилая пара. Только что не с лыжными палками. По обочинам дороги росла странная звездчатая трава, похожая на крупный мох.

Они шли по дорожке вдоль домов, выходящих на реку. Дома были в «первом ряду», что, например, в России на Волге могло повысить цену дома на порядок. Хозяева могли ни разу не искупаться за лето, не иметь лодки (хотя чаще всего, конечно, имели круизер или водный мотоцикл как минимум), но с гордостью могли сказать: «У меня дом прямо на берегу« - это было суперкруто. Причем цена «на порядок» могла отличаться уже для домов во втором-третьем ряду. Она, плававшая по нескольку раз в день, все-таки продолжала завидовать этим, из «первого ряда». Эти люди “из первого ряда» лениво провожали взглядом народ, тащившийся к воде и, расслабляясь, думали: «Нам-то не надо так тащиться, у нас вот, все под боком», и…не купались. Могли себе, наконец, позволить!
Плавание для нее было одним из жизненных проявлений, форма ее существования, как и отношения с мужчинами. Это были отношения с водой, потрясающее «прикосновение», когда вода прикасалась сразу ко всему телу. Банальное выражение «ощущала каждой клеточкой» приобретало реальность. Вода была разная. Странная черная вода малой тамбовской речки Вяжли, очень легкая, в ней было сложно не только плыть, но и просто держаться на воде; упругая, пахнущая арбузом волжская вода, с движущимися с разной скоростью потоками;
нежная, благодаря целебной глинистой взвеси, вода Карамана, смывающая с кожи возраст;
остро пахнущая самой природой (водорослями, лягушками и жуками-плавунцами) вода Чардыма;
 разъедающая ей все места, не пахнущая морем, вода Красного моря;
«веселая и дружелюбная» - Азовского моря (очень теплая и почти не соленая она позволяла плескаться в ней часами),
 очень «морская» вода Черного, избыточно морская, содержащая в себе тьму отдыхающих и их отбросы.
 И, наконец, вода Ядрана, Адриатики, вода, похожая на слезы.
Она несколько раз говорила ему, что для счастья ей надо совсем немного: с ней надо ходить и говорить о чувствах (даже любовью заниматься может быть необязательно? Но это она, все-таки, погорячилась - тогда очень много ходить придется!). Правда, все эти «две вещи для счастья”, как и «три качества будущего мужа», которые у нее были лет в семнадцать, конечно, были относительны.( А «три качества” были вот какие: он должен любить ее, любить главную книжку ее юности «Альтиста Данилова» и любить яичницу с помидорами. В итоге муж «Альтиста» не читал, а яичницу с помидорами не переносил, так как в детстве ей отравился. Зато ее саму он любил, и этого оказалось достаточно.)

Она постоянно пыталась ходить с ним - в своем городе в парке на Соколовой горе, в Москве - по краю Лосиного острова, вглубь ей так и не удалось его заманить, он категорически отказывался удаляться от шоссе более чем на триста метров.
Здесь он ходил с ней! Он уже была на пути к блаженству. Они шли по дорожке за домами. С другой стороны дорожки была естественная стена из камней, между которыми росли удивительные местные растения и растеньица (некоторые были совсем миниатюрными). Росли какие-то игрушечные папоротнички (уже дома в журнале она нашла их название - скребница лекарственная оказывается, благополучно произрастала на подмосковном участке дизайнерши Елены Грошавень), маленькие плющики, которые ей всегда нравились.
Они прошли мимо дома, зиявшего пустыми оконными проемами в ряду  более-менее обычных ухоженных домов, и зашли в ресторан. Стены ресторана были увешаны картинами, изображавшими тот самый горбатый мостик, по которому они только что ходили. Сверху, вдоль потолочного карниза, тянулись ряды разномастных головных уборов. «Хозяин их собирает, ему и дарят. Он еще растениями, как и ты, увлекается, вон, видишь, пучки висят». Она не только увидела пучки трав, но и почувствовала их запах. Она заказала жареную озерную форель (выловленную в озере неподалеку), а он заинтересовался строчкой в меню: «жареные уклейки». Загадочная рыбка-уклейка из рассказов Драгунского! («Ванька Дымов нес на травинке двух уклеек размером с чайную ложку каждая. «А у тебя, я вижу, неплохо клевало», - сказал Дениска»). Только недавно она узнала, что волжская сорная баклешка, первая рыбка, которая кидается на крючок начинающего шести-семилетнего волжского рыболова, и которую ее старший сын в этом возрасте приносил десятками (младший ловит рыбу посерьезнее) и таинственная уклейка - одно и то же!
Он заказал изысканных уклеек («они бывают в меню не всегда - только в сезон») и начал есть их с помощью ножа и вилки. Тут она почувствовала превосходство над породой, называемой «москвич» и начала показывать, «как это надо делать, чтобы получить удовольствие»; взяла целую уклейку и одним движением отделила спинку и съела, с наслаждением занялась головой, и оставила только хребет с ребрами ( в принципе можно есть с костями!). Она вспомнила как двадцать лет назад ела арбуз на скамеечке на набережной вместе с Наташкой Ш. Арбуз был принесен наташкиным тогдашним мужем Яшкой, (уехавшим потом в Израиль и родившим там дочку Авиталь - «Росинка» на иврите). Яшка никак не мог спокойно смотреть, как она, закрывая глаза и с шумом всасывая сок, ест арбуз. Он изобразил ее и спросил: «А без этого нельзя?» «Без этого невкусно», - ответила за нее Наташка.
Она всегда отмечала параллелизм в их проявлениях, выражавшийся, например в том, что как-то в Москве, он предлагал ей попробовать нечто в баночке («Знаешь, что это? Это - копченые улитки (!) на шпажках (!)»), но точно такую баночку (!) она купила в своем городе за пару дней до этого. И съела. И совпадение этих дурацких улиток тогда поразило ее. Потом были еще подобные же совпадения. Причем, как и в случае с улитками, довольно заковыристые.
Вернувшись в свой город и описывая это свое путешествие, она сначала писала все еще охваченная той эйфорией, которая давала ей силы жить еще месяц-другой после встречи с ним, затем она писала осторожничая, пытаясь соблюсти тот самый «баланс», некий паритет, сложившийся в их отношениях.
Иногда было так, что он своими настойчивыми просьбами переходил какие-то незримые границы установленного паритета (проще говоря, не очень задумывался о том, что у нее есть и другая, помимо него, жизнь) и из недосягаемого, таинственного и прекрасного мгновенно становился надоедливым, пожилым и еще каким-то…  Так же и она, становясь избыточной в своих излияниях-писаниях и обрушивая их на его бедную голову, нарушала этот паритет, превращаясь из желанной добычи в надоевшую преследовательницу (лежащий на ней черный кот Вилли вызвал в ней эти дурацкие охотничьи ассоциации).
Но эти писания перли из нее, и она уже не могла остановиться. Она брала ручку лишь тогда, когда слова и фразы начинали складываться уже в целые абзацы в ее сознании, и она знала - не запиши она их сейчас - они исчезнут, прекратят свое существование. И только она может  сохранить все это -  совсем частное и личное. («Твое творчество интересно только тем, кого ты изображаешь, дальше оно, не надейся, не распространяется», говорил ей одногруппник Миша Алексашин, после того как она нарисовала портрет их группы, изобразив одногруппничков в виде некоих существ, причем каждый с легкостью узнавал всех, кроме себя самого!) Может, она писала только для него.
Поэтому она еще и еще нарушала баланс, рискуя совсем остаться без него, он уже опять, как и в самом начале их отношений, начал отвечать на ее СМС-ки через день, обещал написать - и не делал этого.  (Бывали периоды - она делала так же, не очень задумываясь тогда над тем, что чувствует он).
Она не задавала вопросов об этом лишь потому, что не хотела чтобы он оправдывался (или чего доброго - врал), как, он сам рассказывал ей, он делал с Машей. Хотя потом и задавала, когда ее так и манило в любимую позицию «отверженной», и когда она могла часами воображать эту свою «брошенность» и испытывать страшную тоску и одиночество.
Ей он часто говорил, что у него «есть и другие женщины”, правда это было года два-три назад. "Другую девушку" же же он постоянно убеждал, что «уже ничего не может» (что с его слов, было истиной в его отношениях с ней) и «ему уже ничего не нужно», что как ей было известно, совсем не соответствовало действительности. Она думала: «Он никогда не врет. Когда он говорит "другой девушке", что «уже ничего не может», то, адресуясь к ней, он говорит правду. Его могла бы уличить я, будь я там, но меня там нет! Так же, говоря нечто мне о своих отношениях с ней, он тоже говорит правду (для меня). Если бы ее слышала "другая девушка", она бы наверное усомнилась в его словах. А может и возразила бы ему, изложив свою версию. Но она его не слышит!»

Этот риск «остаться без него» был усилен еще и тем, что уже совсем за несколько часов до ее отъезда, когда они сидели в кафе на улице, он спросил: «А ты меня не бросишь?» («Перенос!», - как сказал бы его друг Гаврилов, хотя на самом деле не «перенос“, а «проекция» скорее). «Что значит - бросишь?» - спросила она. «Значит - перестанешь отвечать на СМС-ки». Что тогда в нем шевельнулось? Может быть то, что любое чувство, дойдя до своего максимума, стремится в обратную сторону, к противоположности, и он тогда это почувствовал? И, может, сам боялся ее «бросить»? После его вопроса она замерла, сделала паузу, стремясь осознать свои чувства, испытывая желание продлить это его ожидание (потому что он ожидал ответа), но понимая, что и ответить «нет, не брошу» невозможно.
Хотя когда она «убегала», а он «догонял», она практически не испытывала тех мучений, про которые он писал ей, что «удел женщины - ждать и страдать». Но тогда он, догоняющий, становился ей в тягость, она спасалась долгим молчанием, последнее длилось четыре месяца. Тем удивительнее было ей, знавшей о его непостоянстве (отчасти, правда, им декларируемом), эти возвраты: «не могу не думать о тебе».

Страна была вытянута с северо-запада на юго-восток своим побережьем и сегодня они ехали в город на юго-востоке, преимущественно мусульманский, расположенный на границе с европейской, но практически мусульманской страной.
Противоположная окраина города была гораздо более населенной и запутанной. В этой части города находился грузовой порт, автовокзал, попадались даже какие-то склады стройматериалов, которые выглядели, впрочем, достаточно цивильно. Они проехали мимо «Старой Маслины» - вроде бы самой старой в Европе, которой более 2 тысяч лет. «Начали брать деньги чтобы к ней подойти, мерзавцы» , - возмущался он. «Раньше мы спокойно залезали на нее и фотографировались, а сейчас, смотри, все огородили». Она только на третий день пребывания в этой стране поняла, что причудливо изогнутые деревья с серебристой листвой и странно-дырчатыми стволами и есть маслины. Где-то выше в горах остались развалины старого города. Дорога вновь шла вдоль берега моря, селения встречались реже, растительность казалась более пыльной и однообразной, воздух был суше.
Шумные улицы встретили их протяжными и довольно мелодичными криками муэдзинов.  На улице попадались женщины в мусульманских платках. Он несколько кривовато, учитывая габариты длинного «Форда», выполнил параллельную парковку, втиснувшись в непрерывный ряд машин у тротуара, и они стали спускаться вниз по улице, к морю, туда, где была старая крепость.  Стена высотой метров десять поросла кустиками травы и наклонно уходила ввысь. Напротив женщины собирали оливки в небольшой маслинной рощице.
  «Ты знаешь, что именно в этой крепости Сервантес провел пять лет?», - спросил он ее. «Вроде бы четыре года”, - она вчера уже почитала путеводитель, действительно именно здесь его держали пираты. В детстве она читала роман о жизни Сервантеса, которая казалась ей наполненной совершенно нечеловеческими мучениями. И вот снова, реальные камни, реальная крепость, кусок жизни совершенно реального человека - и она, фотографирующаяся у стен этой крепости. Через узкие бойницы в толстенной каменной стене она попыталась снять остров напротив, но фотоаппарат навелся, конечно, не на остров, а на стену, получилось наоборот - резкая рамка из стенок бойницы и призрачный остров вдалеке. Под их ногами были чуть скользкие, (отполированные ботфортами пиратов? Скорее толпами туристов!) плиты мощения. Здесь  - неправильной формы и разного цвета. Потом, побывав еще в двух крепостях, она увидела, что мощение в каждой крепости свое, непохожее на другие.
Невысокая стена вдоль узкого спуска к морю была сложена без раствора. Разные по размеру, камни были подобраны так, что держались сами. Она даже попыталась покачать их - нет, все прочно. Сверху открывался вид на город и лагуну с абсолютно прозрачной водой и небольшим пустынным пляжем.
На стенах крепости рядом с бойницами сушились ковры. Внутри был ресторанчик, хозяева которого выкинули какие-то потрясающие старинные стулья, заменив их на ширпотреб, а он не успел их отловить, о чем теперь сокрушался.
Их путь лежал еще дальше на восток к Велика Плаже - одиннадцати километрам песчаных пляжей, где она и рассчитывала искупаться.
Горы отошли дальше от берега, дорога перестала виться, ей казалось, что он едет слишком медленно. Он возразил: «Когда только что купил джип, поехал по этой дороге сто семьдесят, меня быстро полиция поймала, отдал пятьсот евро!» Все же он немного разогнал дизельный «Мондео”, и вскоре они свернули на дорогу между каких-то полей, которая вела к пляжам. По сторонам дороги росло что-то типа кукурузы (или табака - высокое и с большими сидячими листьями). Дальше почему-то дорога оказалась завалена кучами песка и это напомнило ей ее деревню, где владельцы тех самых «участков на берегу” регулярно преграждали подъезд рыбаков к воде траншеями. Рыбаки сворачивали до траншеи, те переносили траншею ближе, еще ближе. В итоге луг около Карамана оказался частью в траншеях, частью в колеях дорог.
Они, естественно, бодро объехали кучи и выползли на песчаное взморье. Там стояли навесы для машин и какие-то невысокие пляжные строения барачного типа, летние кафе или пункты проката может быть, очень непритязательные.
Под ногами был песок серого цвета. «Песак ниjе жут, он jе сив» - что-то типа того, что он не желтый, а серый. Она проделала эквилибристические трюки по переодеванию в купальник внутри машины, хотя вокруг никого не было, но надо же соблюсти хоть какие-то приличия, и так собиралась купаться в неположенное время («хладно време»).
Море оказалось неожиданно теплым, дух не захватывало. Впереди, вокруг, вдоль берега в ту и другую сторону никого не было. Только море. Оно сияло, и ей стало страшно плыть дальше, а когда она выходила из воды, почувствовала, что довольно-таки прохладно.
Он не откликнулся на ее шутливые призывы последовать ее примеру, то есть обычно откликнулся: «Сейчас плавают только бешеные русы и рускиньи, а мы, черногорцы, люди умеренные», что-то типа того. Нет, он сказал: «Если я полезу в воду, я заболею и умру!» В общем, может быть и не умер, наверное, но и удовольствия не получил бы…
Она вылезла на берег и старательно втягивала живот пока он фотографировал ее телефоном (фотоаппарат они оставили в машине).
 «В марте мы были здесь с сыном, только приехали по другой, страшной дороге,  он здесь был совсем другой, в Москве я с ним конфликтовал постоянно. А здесь он спросил меня: «Папа, а почему мама и брат тебя так ненавидят?». Он не знает, что старший не мой родной сын». Она задумалась над тем, как это можно его ненавидеть. «Они набрали кредитов и теперь хотят, чтобы я оплачивал. А когда я отказался… они привыкли жить не по средствам, и я стал причиной, что это не получается, вот они и ненавидят меня». «Ну да, ведь они не могут себя винить, что это они не способны заработать. Ты для них такая причина их несчастий, очень удобно, они знают, кто виноват», - поддержала его она. Потом, много позже, когда она сама испытывала к нему очень сильные и отнюдь не позитивные эмоции, она вспомнила этот разговор. Может сын слышал банальное привычное «перемывание костей», имеющее мало общего с ненавистью. А каковы действительные чувства старшего, каковы его бывшей жены? Ну уж точно они не идентичны! Во всяком случае, когда потом она полезла на “одноклассников» и встретила там комментарий старшего именно к той его фотографии, которая тронула ее больше всего; думать о ненависти было трудно.
Песок у моря был практически без следов. Кто-то проходил по кромке, и была колея от квадроциклов, а чуть вглубь следов вообще не было. Песок пригладился волнами и ветром. Спустя несколько часов они вновь вернулись на берег, еще искупаться, но купаться ей расхотелось - ветер стал сильнее, закатное солнце грело меньше, и он снял несколько кадров ее в черных одеждах, лежащей на сером ровном, без следов, песке. Потом перевернул одну из фотографий. И она на ней повисла в воздухе, как-будто ее наклеили на этот песок, который стал небом.
«Сейчас поедем есть рыбную чорбу в ресторанчик рядом с островом, где самый большой в Европе нудистский пляж. Там самая лучшая чорба», - эти его слова были сродни «там лучше всего готовят мясо» одного из ее приятелей, слова, над которыми муж не преминул бы поиздеваться, выявляя, с его точки зрения, их филистерский дух. Хотя тут можно было не задумываться об этом. («може-може, все може!»)
Когда она была с ним в этот раз, она чувствовала себя наиболее собой. Та она, которая проявлялась в отношениях с ним, ей самой нравилась. Она почти перестала думать, обдумывать что-то, вспоминать, предполагать и так далее… Просто впитывала окружающее. Это был то самое «здесь и сейчас», которого ей не удавалось достичь раньше, причем в тот момент она даже не осознавала, что это именно «здесь и сейчас», не оценивала, поняв это только когда вернувшись, стала описывать то, что было тогда.
Они завернули в маленький ресторанчик на берегу небольшой реки, впадающей в море, окруженный толпой других таких же, типа сарайчиков. Причем некоторые были с надписью “русская кухня». «Ну кто тут будет заказывать щи и кашу?», - прокомментировал он эту надпись, но, скорее всего, заказывали все же. Ресторанчик был хитро устроен: открытая веранда на сваях была вынесена над водой реки. Вода была голубовато-зеленоватая с молочным оттенком.