Нечетные годовщины

"Галина, а ты как в "Шереметьево" добираться будешь?" – спрашивает меня вдруг Анатолий Анатольевич. Я даже растерялась. "Обыкновенно, – отвечаю. – До "Речного" на метро, а там автобусом". – "Давай, – говорит Анатолий Анатольевич, – я тебя подвезу. Ты ведь у "Сокола" живешь?" – "На Песчаной", – отвечаю машинально. А сама думаю, прямо-таки лихорадочно размышляю, чего это вдруг? А он, как о решенном уже: "Значит, минут пятнадцать-двадцать седьмого я тебя и подхвачу. Давай где-нибудь, не доезжая метро, чтобы потом в тоннель удобнее было нырнуть". – "Возле "Минеральных вод", наверное", – автоматически отвечаю я, а про себя думаю: "Анатолий-то наш! Чудеса! Ну, из Ша-два, да еще в ночное время – случалось, подбрасывал. Слава Богу, уж сколько раз катались с ним в краткосрочку – рейсы, бывало, и заполночь приходили. Или впрямь диалектика свое действие оказывает, количество в качество переходит". А он, как будто мысли мои читает: "Ведь у нас с тобой поездочка, считай, юбилейная. Десятый раз вместе за кордон летим, причем пятый раз – в Рим".

Это точно. Четыре раза я во Фьюмичино приземлялась. Столько же и взлетала, между прочим. У летчиков тост такой есть – чтобы количество посадок соответствовало количеству взлетов – так мне давно уже пора бы под него пить. Девка я залетная, как любит шутить мой основной клиент, синхронщик Боря. Как-то начала суммировать свой километраж – со счету сбилась. За десять лет накатано-намотано. И ведь не то чтобы исключительно в Питер или Киев. В пределах одной шестой света расстояния тоже имеются приличные – до Ташкента того же или Иркутска. Самая дальняя моя дорожка – в Джакарту, туда и прямого рейса-то нет, сутки тащились, со стыковкой в Сингапуре. А так – Рим да Женева, Бангкок да Аддис-Абеба – все ооновские места. ФАО, МОТ, ЭСКАТО, ЭКА. Ну, и ЮНЕСКО – Париж, то есть. Вот до Нью-Йорка, правда, не пришлось добраться. Зато в Дели два года просидела, в посольстве.

"Заметано, – говорю. – В шесть пятнадцать у Минвод. И спасибо вам, Анатолий Анатольевич, за ценную инициативу". – "На здоровье", – говорит. Потом посмотрел, искоса так, но пристально, и добавил: "Я иногда думаю, Галина, что ты – та еще язва". Нет, этого он, конечно, не сказал – это я за него домыслила. Сказать не сказал, а ведь мог подумать, поэтому я тут же язычок прикусила, и, как ни в чем не бывало, просительным таким голоском: "У меня еще чемодан не собран…" – "Да, конечно, пора домой. До завтра". Ну, я к себе в машбюро. Времени вообще-то – седьмой час, рабочий день официально закончился, девки почти все уже разошлись. Я машинку чехлом накрыла, на столе прибралась, замазку, ленту корректирующую, ластик японский – в ящик (подальше положишь – поближе возьмешь, за неделю все растащат). Старшая машинистка смотрит на меня и – с подначкой: "Хозяйственная ты, Галина…" – "Не-а, – отвечаю как ни в чем не бывало, – просто аккуратная". И с этими словами запираю ящик, а ключик у меня на отдельном кольце, с другими служебными ключами, от комнаты, от сейфа. "До свидания, Анна Аркадьевна", – говорю. – "Удачной тебе командировки. Ты ведь в Риме уже бывала?" – "Четыре раза, – отвечаю, будто она и сама не помнит, будто этот вопрос всю неделю не подвергался широкому обсуждению в трудовом коллективе. – Ну, я пошла. Надо еще ключи сдать в первый отдел". – "Да оставь их у меня, хлопот меньше будет". – "Спасибо, но я уж лучше по инструкции…"

Вышла я из нашего небоскреба, а тут – куда как кстати – "букашка". Всего-ничего, и я на "Маяковке", до дому рукой подать. От метро я обычно иду пешком – хоть на четверть часика, да прогулка. Маршрут привычный, за одиннадцать-то с лишним лет. Первые четыре года в нашу с матерью комнату, а потом в нашу семейную квартиру. Когда вернулись из Дели, провернули обмен с соседями, те поехали в Колину комнатенку (ну, мы им доплатили, разумеется). А тут Колюня сделал ремонт, и квартирка стала по высшему классу. Все-таки на Песчаной строили еще прилично – и потолки высокие, и кухня хоть танцуй, и коридор здоровый. На кухне Колюня всякие полочки-шкафчики напридумывал, стол огромный обеденный соорудил, за который, если разложить его, полтора десятка гостей садятся свободно, в коридоре прихожую отделал, с зеркалом, вешалкой и прочими штучками. Одна комната – матери с Женечкой, а в другой – мы разместились. Кровать к окну поставили и спальное пространство отгородили полками до потолка, на просвет – там у нас и сувениры всякие, и книжки, и горшки с цветами. А в углу Колюня для меня рабочее место оборудовал. Машинку я купила в Женеве, по старой дружбе (в смысле, у Колюниного дружка-хозяйственника), как бы списанную – Ай-Би-Эм со сменными головками, кириллица-латиница. Колюня ее вылизал до блеска, до совершенства. Печатай–не хочу, были бы клиенты. Ну, с этим проблем никаких. Переводчики знакомые постоянно названивают, а еще и диссертации, и дипломы, со смешанными текстами – это очень выгодно, считай, четвертной за субботу-воскресенье без особого напряга… 

Пришла домой, первым делом чемодан уложила (у меня примета – собираться только накануне отъезда). Система давно отработана, есть несколько списков, чего брать с собой – с учетом климата, продолжительности командировки, предполагаемой программы. Потом всем семейством попили чаю с мамкиным пирогом – на прощанье. Женьку спровадили баиньки, я говорю матери: "Мы тоже на боковую, завтра вставать чуть свет". И точно, в койку, только не спать, а – как Колюня любит говаривать – заговляться. Мы ведь с ним "Камасутру" не понаслышке знаем – изучили досконально, еще в Индии.

Утром Колюня довел меня по холодку до места встречи. Особо не ждали – Анатолий Анатольевич подкатил по договоренности. Самолично вышел из своей черной "Волги", поручкался с Колюней. Мой дорогой забросил вещички в багажник, поцеловались мы как следует на прощанье ("И услышу я голос: – До свиданья, дружок…"). Уселась я на заднее сидение, рядом с Анатолием Анатольичем, перебросились мы парой фраз, и он говорит: "Если ты не возражаешь, я подремлю". Мне это куда как кстати, потому что вести разговоры с зав отделом при водителе – вовсе не в масть. Да и вообще: о чем мне с Анатолием болтать? Какие такие у нас общие темы, кроме производственных? Ну, прикрыл он глазки, а я, наоборот, свои растаращила пошире. Сейчас справа мои родимые места будут  – Подмосковная улица, завод Войкова. Здесь, в глубине квартала, школа родная, где в рамках производственного обучения я машинку-то пишущую и освоила. На "отлично", между прочим. С самого начала печатала аккуратно, чисто, грамотно, и скорость наработала приличную. Аттестат тоже был пристойный, без троек, и пятерка по литературе. Это спасибо нашему Оскару Исааковичу. А главное спасибо – завучу, Вере Петровне. Кто бы еще меня на курсы мидовские устроил. Хотя позже-то я поняла, что была для них вполне персона грата: навыки машинописи имеются, грамотная – в смысле запятых и ча-ща, жи-ши, биография без претензий – мать фабрично-заводская, отец в литейном цехе работал, на заводе Войкова, там и погиб, сама я страшненькая – тоже, значит, без претензий. Блатные на курсы эти идут, чтобы замуж выскочить поудачнее, а я, безусловно, работать собираюсь. Ведь кому-то надо дело делать, в конце-то концов.

        Проскочили "Войковскую", пересекли мост через Окружную железную дорогу – тут и я, вслед за Анатолием Анатольичем, глазенки прикрыла. И затянуло меня в воспоминания. Училась я на этих самых курсах, стиснув зубы. Понимала: обязательно надо стать первой – потому что упустить такой шанс грешно. И опять везение – начальствовала там Капитолина Николаевна, девки от нее буквально рыдали, а вот меня она приветила. Как-то к концу учебы подзывает: "Пойдем, прогуляемся, побеседовать надо". Много чего она мне тогда сказала. Ты, говорит, не блатная, некрасивая, из нуждающихся. Совсем как я была лет тридцать тому назад. И главное – ты девка незлая и способная. Короче – рекомендую я тебя после окончания на практику в Прагу. В отделение МОТ. Посидишь там три месяца, оглядишься, дух заграничный почувствуешь. Главное – приоденешься. И машинку постарайся купить – чтобы дома могла подрабатывать. В загранке сиди – тише воды, ниже травы, все терпи, потом сторицей воздастся. Так и сказала – сторицей. 

        И впрямь – вернулась я после Праги уже кое с какими навыками, и направили меня на работу в Международный Красный Крест, в московское, естественно, отделение. Организация совершенно замечательная по неопределенности своих целей и вполне уникальная по кругу знакомств. Тогда у меня и первые постоянные клиенты появились, в основном, переводчики. Но не только. Пошла я на школьный вечер встречи – кстати, и приободрилась чуток, посмотревши на подружек бывших. Ну, будем реалистами, красы мне прошедшие годы не принесли, а вот в смысле одежки и прочего внешнего вида я оказалась в числе передовых. Оскар Исаакович, наш литератор, мне говорит: "Какая ты, Галочка, взрослая стала. И видно, что самостоятельная".  Познакомил он меня с одним парнем: младше меня на три года, в школу нашу пришел уже после моего окончания. Фамилию называть не буду, сейчас она у всех на слуху, так что нечего выпендриваться. Оскар Исаакович говорит: "Вот тебе классная машинистка". И мне объясняет: "Образовалась тут группа молодых поэтов, и нуждаются они в квалифицированном обслуживании". А парень добавляет: "Ты не бойся – не нашу лабуду печатать, а настоящую поэзию. Сама тоже получишь удовольствие". Слово "самиздат" еще не в ходу было, так что я просто работала с текстами, без политического подтекста. Фамилию такую – Бродский – тогда я впервые и узнала. И буквально заболела. Память у меня вообще ничего, а на стихи – спасибо Оскару Исааковичу – тем более. Сяду в метро, глаза прижмурю, и бормочу про себя: "И от любви до невеселья, под Новый год, под воскресенье, плывет красотка записная, своей тоски не объясняя…" Много чего другого я печатала, и Ахматову, и Гумилева, и Цветаеву… Но это все классика, а тут – ну, не ровесник, так по крайней мере, современник.

      Машинка у меня хорошая была, но старенькая, по случаю купленная в Праге. От активной нагрузки стала барахлить. Я к мастеру, был у нас такой старичок, Пахомыч, а он: "Сам я сейчас не могу, заказов выше крыши, а порекомендую тебе хорошего парня". Вот так, в субботу, в десять утра, и вошел в мою жизнь Коля. Повозился часок, все наладил. Я спрашиваю: сколько. А он: пока денег не возьму, посмотрим, как она дальше себя вести будет. Работы у вас много? А работы – невпроворот. Так я и сказала. Ну, вот, отвечает он, недельку постучите, дайте ей хорошую нагрузку, а в следующую субботу я к вам наведаюсь. Пришел, как и было обещано, снова поковырялся, подмазал что-то и говорит, смущенно этак: "А что вы сегодня вечером делаете?" Я обалдела – сто лет такого вопроса не слыхивала. А он: "Может, сходим в кино? Тут, у вас, в "Ленинграде", через дорогу…" Короче – через полгода поженились мы, а еще через три месяца оказались в Дели, столице Республики Индия, в штате посольства Союза Советских Социалистических Республик. Причем забавно получилось: сначала туда Колюню определили (он ведь в мидовской системе работал, мастером на все руки), а меня как бы при нем. Потом кто-то тормознул его кандидатуру, но к тому моменту Капитолина Николаевна уже была в курсе моего назначения, и – из принципа, как она мне объяснила – лично поговорила с кем следует. Это ж все-таки не посла назначить – Капиного  уровня и влияния как раз хватило. Так что в конечном итоге Коля поехал со мной, а не наоборот. Естественно, ни разу, ни словечком я ему на это даже и не намекнула.

     Характер у Колюни моего общительный. В Дели он для всех посольских был лучшим другом. Дело ясное – каждому надо и кран подвернуть, и кондишен подкрутить, и всякое–разное по мелочи подремонтировать. А расплачивались – кто чем. Охранники с нами йогой занимались, например. А одному переводчику Колюня фотоаппарат починил – так тот его отблагодарил "Камасутрой". Взялись мы с Колюней осваивать древнее наследие. До сих пор мы вообще были безграмотными в этом смысле – я-то Колюне девочкой досталась, да и он, похоже, не далеко от меня ушел. Думаю, посмотреть на нас со стороны первоначально – смех и рыдания. Я страшноватая, серенькая такая, причесочка невзрачная, волосенки буроватые. Правда, грудь все-таки третий номер. И Колюня – белобрысая такая будка рязанская. Но сам – малый крепкий, в десантных служил, так что йога на хороший фундамент легла. И к тому же – оба мы очень старательные, дотошные, особенно Колюня. Он любую вещь, любое устройство мог освоить, была бы инструкция. Это я без тени улыбки говорю. Вот и освоили – он меня, а я – его. Потом уже я стишок такой узнала: "Ах, есть у Коли настроение постигнуть Машино строение". Точно про нас.

        Два года свои отсидели мы в Индии без приключений, Я – безвылазно, а Колюня разок смотался в Союз, в недельную командировку, вместе со своим начальством. Якобы запчасти всякие надо было закупить, или чего-то в этом духе. Вообще-то, начальник поехал свои неотложные делишки провернуть, а Колю взял, потому что кому-то ведь надо было хотя бы симулировать работу. Не знаю, что там было у начальства, но для нас с Колюней командировочка оказалась куда как кстати. В Шереметьево Коля поставил все вещички – и свои, и босса – на одну тележку, и через таможню они прошли фактически без досмотра, так что Коле спокойно удалось привезти в Москву некоторое количество разного добра. Платьица индийские тогда в Союзе шли хорошо, а здесь-то мы их скупали за копейки. Не говоря уж о самоцветах, которые тут на рынке дешевле грязи, а в Москве ниточка опалов стоила нормальные денежки. Ну, и по мелочи там, всякие бронзовые штучки и сандаловые слоники – это мы уже для украшения своего быта покупали. К нашему возвращению через год мать успела подраспродать привезенное – вот у нас и советские денежки образовались, квартирный обмен провернуть. Сертификаты-то просто так старались не тратить. Ремонт и отделка квартиры тоже стоили кое-чего, несмотря на то, что работал Колюня практически без посторонней помощи, если не считать нас с матерью. Пару месяцев у нас ушло на все эти дела, а потом мы, как говорится, усталые, но довольные, поехали отдохнуть в Палангу, подальше от надоевшей жары, и там, на досуге, сделали себе Женечку.

    С работой было тоже нормально – Коля вернулся на свое место, да и я уже в Индии знала, что берут меня в центральный аппарат на Смоленской, как человека, прошедшего долгосрочную загранкомандировку достойно и без претензий. Про беременность я долго никому на работе не говорила. А месяце на шестом вдруг вызывают меня в кадры, на разговор. И с первых слов: ну, кого ждешь – мальчика или девочку, какие планы, как ты себе свое будущее мыслишь? Я им, как на духу: мать собирается на пенсию, так что сидеть с ребенком есть кому, а я готова, по окончании периода грудного вскармливания, к выполнению любого задания. Включая и командировки. Ладно, говорят, иди, пока у нас к тебе особых претензий нету. А я вышла из кабинета начальственного и дух перевела. Потому что – если честно – было чего опасаться. Размножение стихов Бродского на данном историческом отрезке времени компетентными товарищами квалифицировалось по высшей категории, со всеми вытекающими последствиями и полагающимися оргвыводами. Другое дело, что я на этом, так сказать, поприще уже два с лишним года не выступала, находясь за рубежами нашей родины, да и машинку старую мы продали перед Индией – значит, по шрифту меня не опознать. А уезжая, я оставила открытку на "Эрику", которую мать получила буквально перед нашим возвращением. Машинка как машинка, с полуторной кареткой, и уж во всяком случае новая, а до ума Колюня ее довел за полдня. Но у меня уже ума хватало на сторону стихи не печатать, не говоря о прозе или, не дай Бог, публицистике. Времена стали круче. "Что это? Грусть? Возможно, грусть. Напев, знакомый наизусть. Он повторяется. И пусть…"

      Когда Женечке исполнилось четыре месяца, я вышла на работу. Старшая машинистка мне сразу же заявляет: "Ты обещала от командировок не отказываться". – Я говорю: "Да хоть завтра". – А она: "По Союзу поездочки-то, не за рубеж". – А я: "Мне и страну интересно посмотреть". И в самом деле – напугали. Дочка  росла – тьфу, тьфу – здоровенькой, хлопот с ней особых не было, мать вполне справлялась. А командировки союзные, если правду сказать – курорт. Летишь всегда с начальством, встречают тебя с ним заодно, то есть по-царски, еда-питье соответствующие, номер в гостинице всегда одноместный – чтобы могла печатать хоть рано утром, хоть поздно вечером. Между прочим, и командировочные капают – притом, что на себя практически ничего не тратишь. Да к тому же и объем работы – не надорвешься. И еще один момент немаловажный: за пять дней командировки устанавливаются у тебя какие ни на есть контакты с начальством. Не то, чтобы там тра-ля-ля, я для этого рылом не вышла, но все-таки отношения менее формальные. Причем я никогда не наглела и по возвращении на Смоленскую вела себя скромно и смирно, знакомства своего не навязывала. Зато начальники сами не забывали ташкентские или там ашхабадские денечки. Идешь, допустим, по коридору, а он навстречу: "Здравствуй, Галочка, как дела, как дочка?" И все такое.

        Не прошло и полугода, как вызывают меня в кадры – полетишь на две недели в Аддис-Абебу, на сессию ЭКА. Большая делегация, во главе с Парамон Пантелеймонычем – а мы с ним, между прочим, всего месяц назад в Тбилиси были. И ведь как у нас в системе: раз начал человек ездить – это уже надолго. Если он, конечно, сам не сорвется, не погорит на чем-нибудь. Значит, после Африки я очутилась аж в Индонезии. Причем история вышла очень забавная. Место дальнее, экзотическое, поэтому туда мылились две наши красотки из машбюро и еще одна секретарша. Ну, их хахали-начальнички между собой сцепились и, что называется, взаимно уничтожили друг друга. Как водится в таких случаях, все говно всплыло на поверхность. Одна машинистка вроде бы неправильно вела себя в Париже, другая что-то там с сертификатами химичила. Остается секретарша. Так жене ее начальника позвонили – причем, похоже, что одна из обойденных девок – и сообщили, что тот собирается в загранкомандировку с любовницей. Ну, естественно, мадам в партком, начальнику удалось отбрехнуться, но секретаршу решили на всякий случай придержать. Тогда начальник этот выступает с ценной инициативой: зачем, дескать, везти машинистку из Москвы и тратить народные денежки, когда можно взять на месте посольскую. В смысле: не мне, то есть, не моей – так никому. И вдруг в кадрах заняли партийную позицию: да как же так, товарищи, ведь запланировано участие машинистки в составе делегации, а план у нас, товарищи, это, сами понимаете, закон. Что делать? На колу мочало, начинай всю грызню сначала? Тут кадровик и говорит: а вот Галина – исполнительная, тихоня, за последнее полугодие неоднократно проявила себя в положительном смысле, имеет опыт, в том числе и долгосрочных командировок. Так Галочка и оказалась в составе делегации – ведь кому-то надо лететь и работать, в конце-то концов.

Ну, а после Джакарты пошла Европа. Женева, Прага, Париж, Берлин. И Рим – в первый раз тогда с Анатолий Анатольичем. А потом еще раз, и еще раз, и еще… Общественность уже подпривыкла, что стала Галочка постоянно выездной – хотя и не без замечаний: гляди-ка, девка уже третий раз в Женеву прется… Разговоры такие ведутся беспрестанно, причем, что характерно, непосредственно на рабочем месте. Круг тем для обсуждения в здоровом девичьем коллективе невелик: не считая диет и косметики, это в основном загранпоездки и половая жизнь. И то, и другое – предмет зависти. Бывает, войдут в такой раж, что кому-то из старших товарищей приходится приводить в чувство озверевших собеседниц. Принялись как-то в очередной раз обсуждать чужих любовников, причем с такими подробностями, что откуда только они это выискивают – и чуть в волосы друг дружке не вцепились. Марья Павловна, пожилая такая дама, слушала-слушала, да и как припечатала: "Бросьте, девки, в чужих руках член всегда толще кажется…" Не то, чтобы сильно смутились – но хоть приумолкли малость. 

    А то начнут приставать: а ты, Галка, как со своим? Сколько раз в неделю, да как долго, да в каких позах. Спрашивают явно с подковыркой, потому что Колю многие знают, в одном котле варимся. Нормально, отвечаю, обыкновенно. А сама думаю: да знали бы вы, как у нас Колюней все выходит, сдохли бы от зависти. Предварительно меня сживши со свету. Если б я рассказала всю правду – что ежедневно, да не меньше чем по часу, да с такой акробатикой, что вам и не снилось. Они-то все больше жаловаться привыкли на своих хахалей, про мужей и говорить нечего. 

     А когда Женечке исполнилось полгода, объявился мой как бы школьный товарищ. Ну, я ему сказала прямо: времена сейчас – сам понимаешь. Он говорит: никаких Бродских или там Терцев, не беспокойся. Только мои стихи, ну, еще наших ребят. А что по шрифту можно вычислить – насчет этого не боись, мы с ребятами купили машинку в складчину, приходи ко мне и печатай. Ну, я согласилась. Деньги, правда, небольшие, зато какой-никакой отдых от моей политизированной каждодневной муры. Обычно у нас так бывало: где-нибудь разок в неделю зайдешь к нему, в субботу или даже после работы – сразу за машинку, отжаришь под диктовку, сколько там надо страниц, получишь трешку или пятерку, в зависимости от объема, естественно, – и до свидания. Он, конечно, чай предлагает, а я когда попью, а когда и убегаю, потому что в самом деле домой тороплюсь. С полгода так мы сотрудничали, без особых приключений или, скажем, эмоций. А вот последнюю нашу встречу нельзя не вспомнить, потому что оказалась она… ну, допустим, занятной. Прихожу я – а на столе бутылка, торт, еще чего-то. И поэт говорит: "Вот, посмотри, не зря мы с тобою работаем". Достает из портфеля своего заношенного журнал. Я глянула на обложку – мама родная, "Континент", не больше и не меньше. Подборка стихов немаленькая, предисловие очень пристойное. "Ну, – говорит он, – выпьем. Поздравь меня, а я – себя". Короче – ополовинили мы эту бутылочку, в основном под аккомпанемент его стихов. А читал он, прямо сказать, очень здорово. Голова у меня чуть закружилась, по совокупности причин. Глядь – а он подсаживается ко мне, на диван, и не прерывая чтения, кладет руку на плечо. Обнимает, собственно-то говоря. А я – ноль реакции. Он докончил стихотворение, притянул меня к себе и поцеловал. Обалдеть. Между прочим, первый раз я целовалась классе в девятом, потом – пауза, затянувшаяся аж до Колюни, и вот – третий мужчина в моей жизни. Я, если честно, не знаю даже, что и делать. Почему-то смех меня душит. Но еще и любопытство гложет. И еще – совесть. Что же ты, Галочка, думаю, делаешь? Как же муж твой любимый? А этот, юбиляр континентальный, отпора не встречая, идет дальше. Я реагирую вяло, а он в два счета кофточку расстегнул, груди целует. Ну, здесь у нас, как известно, есть чем похвастаться. Жду продолжения. И дождалась – не успела, что называется, пикнуть, как уже не сижу я на этом диване, а лежу, а юбка с трусиками – на полу. Чувств у меня, прямо скажем, никаких. Да и мысль – только одна: сегодня как раз денек безопасный… А он уже в боевой позиции, раз-два… и кончает. Даже не три-четыре… Я-то с Колюней к такому не привыкла, для нас нижний предел полчаса, да и то, если куда-нибудь торопимся. Ну, я спрашиваю, причем даже без особой вредности, вроде бы по-деловому: "А ты хорошо рассчитал свои силы?" И тут он заревел. И принялся изливать душу. Оказывается, я – вторая его попытка на жизненном пути. Прикидываю про себя, что первая-то, небось, вообще была бесполезной, вот он и решил на страшненькой Галочке-машинистке попробовать, потому что не позориться же со своими красотками-поэтессами. И зло меня берет, и жаль его почему-то. Когда б не жалость эта – немедленно вскочила бы и убежала. А тут – лежу, слушаю его откровения. Долго он говорил-говорил-говорил… Я погладила его по голове – ну, даже не как Женьку, а как собачку грустную. И вдруг он оживился, начал меня во все места нацеловывать. Тут-то вот мне и взаправду надо было уйти, а я – вовсе даже отвечать ему стала. Ну, на второй раз, да при моем соучастии, у него кое-что получилось. Бледновато, если по-честному, но учитывая его богатый опыт и навыки… После чего я решительно встала с диванчика этого, подхватила трусики – и в ванную. На этом моя диссидентская деятельность окончилась, и больше мы с ним не видались. Хотя бы потому еще, что через полгода он уже был в Штатах.

       С тех пор я фактически ни-ни. Хотя в поездках по Союзу сколько случаев могло быть. В гостинице живем одной, что называется, семьей, вечерами обычно какие-то посиделки с переводчиками. А я – ну, что ж, страшноватая, конечно, но все-таки регулярная йога себя оказывает – в смысле становления фигуры, талия там, плечи расправленные, походка летящая. Плюс грудь приличная от природы (знаю-знаю, это я уже не раз говорила, но если больше похвастаться нечем), плюс все-таки одета по-заграничному – исчадье распродаж, конечно, но для среднего советского человека все равно недостижимый уровень. Так что – бывало, подприжмут в полумраке и подпитии, но дальше поцелуев я не шла. А, ладно, на духу так на духу. Совсем недавно проводили в Ташкенте семинар ЭСКАТО. К концу первой недели приезжают из Индии дополнительные участники. И с ними – старый приятель, который нам с Колюней еще в Дели "Камасутру" удружил. Антоном звать. Ну, как дела, что нового? Оказывается, он сидит в генконсульстве в Бомбее, на нехилом посту. Да ведь, со своей стороны, и я на настоящий момент – штатный мидовский сотрудник, тоже не хухры-мухры. После ужина он мне говорит: "Пойдем ко мне, настоящего чайку попьем". Помнит, что я любительница этого дела. Чай у него и в самом деле – пеко, необандероленный. Заварили, сидим, знакомых  вспоминаем. Где-то через полчасика он и говорит: "Не выпить ли на "ты"? Потому что нечестно получается – я тебе "ты"… – "А мне как-то неудобно", – отвечаю. – "Ну, вот. А я себя чувствую по-дурацки. Хотя знакомы мы уже сто лет…" Достает из чемодана пузырек какой-то замысловатый, из делийского дьюти-фри, выпиваем мы – и целуемся, естественно. Так, чисто формально, между прочим. А он еще наливает и говорит: "Смотрю я на тебя, Галка, и дивлюсь. Пойми меня правильно. Сколько мы с тобой не виделись? Лет шесть? Поразительно переменилась. Была такой – ты уж не сердись – мышкой-тихоней. И плечики поникшие". – "А сейчас?" – спрашиваю. И смотрю ему прямо в глаза, не мигая. – "Сейчас – скорее киска. Спинка горбом. И коготки наготове. Да посмотри сама", – и берет меня за руку, и ведет к зеркалу, что у него в прихожей, в полный рост. И отражается там вполне европейского вида деваха, мордочка, правда, не ахти. Но фигурка, одежка, причесочка даже… Вполне. Заметьте, это не я говорю – это он мне говорит. И держит меня при этом за плечи, на расстоянии вытянутых рук – как бы рассматривает, разглядывает, изучает. И после продолжительной паузы притягивает к себе. Но не целует. А шепотом, в самое ухо: "Книжечку мою подаренную – изучила?" Я чуть отстранилась, чтобы сказать ему прямо в глаза: "Да, во всех деталях". А он снова меня притянул, прижал к себе: "И на практике пользуешься?" – "Представь себе, – отвечаю. – Причем регулярно. Фактически каждый день". И тут мы начали перед зеркалом целоваться, а потом и все прочее. А потом – когда уже были вполне хороши, Антон и говорит: "Эх, глухомань ташкентская. С такой женщиной, как ты, надо бы в шикарной западной гостинице, чтобы над кроватью тоже зеркало висело. Ладно, что есть – то есть". И пошли мы в ташкентскую кровать – она хоть широкой оказалась, слава Богу. По пути – шагов десять, все-таки – Антон бормочет: "Эта женщина такая: ничего не говорит, очень трудно привыкает, очень долго не горит…" Ну, я насчет Окуждавы ничего не сказала – честно говоря, не до того было. Да и потом Окуджаву тогда многие знали. А вот когда через часок мы так же, в обнимку, брели из ванной, на грани следующего безумия, и когда Антон снова забормотал: "Клянусь воздать вам без затей (в размерах власти // над сердцем)… т;-та та-та-т;… и суммой страсти" – я сочла разумным отреагировать. "Бродский?" – говорю. Вообще-то без вопросительной интонации. И без восклицательного знака, если на то уж пошло. Просто: "Бродский". Антон даже сбился с шага. "Ты знаешь эти стихи?" – "Представь себе". Ну, тут мы добрели до постели, где не до поэтических бесед. Этот Антон – он совсем меня замордовал, будто не по книжке учился, а непосредственно в храме все тонкости осваивал. Я его потом так и спросила: "Ты у жриц стажировался?" – "Нет, – говорит, – я все больше с народом. А в тех случаях, когда народ хоть чуть-чуть похож на тебя, такое общение немало дает…" Потом погладил меня по плечу и – эдак, отстранено: "А откуда мы Бродского знаем?" – "Из жизни, – отвечаю. – Из народной гущи". – "Интересная у тебя жизнь. Да и гуща своеобразная…" 

    Казенная "Волга", лишь чуть замедлив ход, свернула с Ленинградки направо, к аэропорту. Галина оторвалась от своих грез-воспоминаний, Анатолий Анатольевич тоже вернулся к действительности, открыв сонные глаза. "Скажи-ка, Галина, а ты Антона знаешь? Индолога". – "Вместе сидели в Дели", – вполне безразличным голосом ответила Галочка. И про себя подивилась: "Ну и нервы у вас, девушка – прямо стальные канаты. Ни вздрогнуть, ни покраснеть…" Анатолий же Анатольевич, не подозревая о глубинных девичьих переживаниях, пояснил: "Соседи мы. Выхожу сейчас из подъезда – а он выгружается из машины. Ночью прилетел. Привет тебе велел передавать". – "Спасибо, – говорю, – и ему передавайте взаимный". – "Сама и передашь, как вернемся. Он теперь в центральном аппарате будет работать, видеться придется часто. И поездки совместные предстоят". Та-ак. Вот к чему эти две ночки безумные ташкентские привели. Именно этого мне и не хватало для полного счастья – разговоров на всю контору. Ладно, Галочка, сейчас-то хоть морду не корчи. Анатолию, конечно, все эти разговоры до фонаря, но и он – человек с глазами. Ну, и с нашим, фирменным, мидовским чутьем на скандал.

       Выгрузились мы из машины, а там уже малый из УД. Открывает багажник, достает наши чемоданы, ставит на тележку – значит, сам и повезет на регистрацию. Тем более, что и билеты у него. А мы – как большие начальники или малые дети – от всех забот избавлены, идем налегке. Подошли к стойке, и тут Анатолий спрашивает дежурную: "Как рейс – не очень битком?" – "Да полупустой". – "Тогда, может быть, передвинем нашу коллегу в первый класс?" Ну и Анатолий, ну и доброта! Мужик из УД тут же подсуетился и таким свойским голоском говорит дежурной: "Давай, рыбонька, покажи свое всемогущество". – "Ладно, постараюсь. Подойдешь ко мне перед закрытием рейса". И – Анатолию Анатольичу, со специальной улыбкой, покосившись на его диппаспорт: "Если МИД нас просит – мы стараемся не подвести". Точно, не подвела. Когда объявили посадку, малый из УД подходит к Анатолию Анатольичу гордой такой походочкой и протягивает – ему, а не мне, чтоб подчеркнуть свое старание – мой новый посадочный талон с местом в первом классе. И тут у меня начинают мысли зарождаться – вернее, одна мысль, но какая! Неужто вы, Галочка, так похорошели, что на вас не только диссидентствующие поэты и ответственные консульские работники, но и номенклатурное начальство клевать начинает? И как же бедной девушке вести себя в такой ситуации? Принимаю решение: не гнать лошадей, тем более с учетом той возможности, что это все мои беспочвенные домыслы.

      Ну, и надо сказать, что за четыре часа полета ничего такого Анатолий Анатольич себе не позволил. Если не считать скандала, устроенного стюардессе. Та заявила, что обеды на первый класс берутся счетом, согласно количеству проданных билетов, и поэтому "девушке будет предложено питание экономического класса". На это Анатолий заявил, что летал первым классом еще до рождения стюардессы и чуточку представляет себе всю эту кухню, в том числе и собственно кухонный аспект, непосредственно связанный с питанием. И что в данном конкретном случае одному из членов экипажа придется довольствоваться экономическим обедом – в чем он, правда, сильно сомневается, потому что наверняка запасенного добра должно хватить на всех. Включая, добавил он угрожающим тоном, и выпивку. И что вообще он с удовольствием поговорит по возвращении в Москву на все эти темы с Иваном Яковлевичем, обсудит с ним вольные нравы, распространившиеся в коллективе загранэкипажей. Имя-отчество произвело на стюардессу неприятное впечатление, и она тут же поменялась со своей подружкой, чтобы не обслуживать наши места и не мозолить глаза Анатолию (который – уж я-то знаю – страшен как раз в таких бытовых эпизодах).

     После обеда и без того не докучавший мне разговорами Анатолий вовсе задремал, оставив меня наедине со своими заветными девичьими мыслями. Интересно, подумала я вдруг, а как бы он отреагировал, если бы года полтора тому назад этот козел-следователь завел дело официальным образом, с повесткой, с сообщением по месту работы и так далее. Небось, уволили бы в двадцать четыре часа, проследив при этом, чтобы обязательно и из комсомола выгнали. Но следователь начал с того, что позвонил мне домой и пригласил на "неофициальную – пока, подчеркиваю, Галина Ивановна, неофициальную встречу по поводу известных вам поэтических текстов". Колюня мой золотой, когда я ему рассказала, принялся меня успокаивать. Ничего такого у них против тебя нет – ничего серьезного, во всяком случае, иначе бы прислали повестку. Ну, назвал кто-то из поэтов этих сраных твою фамилию, и хотят они прощупать ситуацию. На встречу пошли вместе с Колюней – какая-то частная квартира, но с явно казенной обстановкой. Тот, козел, сначала на дыбы – зачем вы с мужем пришли, что за дела, и вообще… А Колюня ему спокойно так: давай, мужик, поговорим – если, конечно, есть тема для разговора. Вот, Галина Ивановна, вы размножали стихи, которые впоследствии… Колюня сразу: а где доказательства, что это она? У нас есть показания лиц, проходящих по этому делу, и вообще, Галина Ивановна, разве вы не представляете себе, куда вы вляпались? Я ему отвечаю спокойно: не знаю, о каких стихах вы говорите, но вообще – имейте в виду, что профессиональная машинистка в переписываемый текст особо не вчитывается, работает машинально. Главное – чтобы опечаток не было. А зачем вы вообще берете левую работу? – гражданственным таким тоном. – Вам разве зарплаты не хватает? Тут Колюня рассмеялся, совершенно искренне, и спрашивает: а ты, мужик, знаешь таких людей, которым ее хватало бы? Ведь каждый хочет, как лучше. Козел этот с тону съехал и отвечает примирительно: ну, допустим. А Колюня – сразу в атаку: тебе разве хватает? Тот, неуверенно: ну, как тебе сказать… Колюня тут же воспользовался поворотом темы и – напрямую: сколько тебе конкретно не хватает? Тот начинает мычать, а Колюня: как насчет джинсов? Тот: ну, если американские… Колюня: я-то имел в виду итальянские, что пошикарнее, но раз ты сам сказал, что американские… Заметано. Завтра я тебе принесу, сюда, чтобы ты померить смог. На следующий день возвращается Колюня от этого козла и говорит: все в порядке, Галка, не реви. Я ему втолковал – про Галину забудь, будто и фамилии такой не слышал. А если придется вернуться к этому разговору, то учти – у нас тоже кореша имеются. Не полковники, конечно, и не из вашего управления, но в случае чего и от наших капитанов польза будет…

         Да не будет дано и тебе увидать мои слезы и жалкое горе. Ну, это я уже сейчас припомнила – тогда-то мне не до стихов было, если честно. Но ведь какая полезная штука – "корыстные устремления должностных лиц"! Колюня потом меня уговаривал, что опасности никакой не существовало в принципе и что вообще все и везде продаются и покупаются и вопрос только в цене.

        Кстати о покупках. Прилетим в Рим – сразу же позвоню Валюшке, с которой мы учились вместе на курсах, а потом в одной группе французским занимались. Она отсидела год в ЮНЕСКО и сейчас с новым хахалем переползла в ФАО, на значительно более высокое жалование. Девка – молодец. Блондинка, под метр семьдесят пять, от мужиков вечно отбою нет, но держится очень строго – в смысле, любовник всегда постоянный и только долговременный, причем обязательно из высокого начальства. Рим она знает как свои пять пальцев – я имею в виду торговый Рим. Сходим с ней на пару распродаж, отоварюсь как следует. На мои-то жалкие командировочные далеко не разбежишься, но у нас, в нашей, я имею в виду, компании, система давно отлажена. Она меня субсидирует своими официально заработанными лирами, а потом мы сядем в номере, подсчитаем все как следует, и она назовет сумму – в рублях, естественно, – которую я отдам ее матери в Москве. Две трети – советскими рваными, а треть – внешпосылторговскими чеками. Плюс к тому, разумеется, я еще и посылочку от нее повезу в столицу нашей родины. Чемоданчик у меня подходящий – большой "самсонит", и за границу я уж точно лечу налегке, а обратно набиваю его под завязку. Через месяц – четыре года Женечке нашей ненаглядной. А там, глядишь, и медная свадьба, семь лет мы с Колюней вместе. Надо ему подарок купить пошикарнее. Не то, чтобы меня совесть загрызла за ташкентские дела с Антоном… А вообще-то, если честно, то загрызла. Тем более, что я нутром чувствую: раз Антон вернулся в Союз, у нас с ним, как говорится, "продолжение следует". И прав Бродский: дважды в ту же постель не лечь, значит попросту, обычным перепихиванием на квартире у приятелей, мы не ограничимся. Хорошо это или плохо – не могу сказать. Но наш второй – и пока последний – ташкентский вечер… Что он только со мной не выделывал, сколько раз я кончила – и вспомнить не могу. А когда под утро я от него уходила, он взял меня за руки, посмотрел в глаза и говорит: "После тебя – зола, тусклые уголья". Он вернулся в Индию, а я всю неделю по ночам ревела, вспоминая, как он это сказал… 

…Семь месяцев прошло после моих последних римских каникул. Кстати – Анатолий Анатольич ни словом, ни жестом, ни намеком и не думал приставать ко мне. Все объяснилось очень просто: его хорошим настроением – ну, не считая того обстоятельства, что он вообще славный мужик. А настроение было вызвано знанием своего будущего: практически сразу по возвращении его ждал ранг посланника и через полгода соответствующий ооновский пост. А Антон сел прямо на его место. Так что Галочка как бы сравнялась с Валюшкой – я имею в виду высокое служебное положение любовника. Да, любовник – не хахаль на ночку. И забавно, что я к ним с Колюней отношусь почти одинаково. Не сравниваю, кто из них лучше в постели. Или кто добрее. Или нежнее. Они оба существуют, и каждый сам по себе. А если Тошка вон сколько стихов знает, а у Колюни – золотые руки, так это вовсе не разница. Вернее, разница, но такая же несущественная, как то, что один брюнет, а другой блондин.

Встретились мы в первое же утро после возвращения из Рима. На улице, еще не войдя в здание. Не стану глупостей говорить, будто бы он меня поджидал, хотя кто ж знает. Я ему сразу: "Здравствуйте, Антон Андреевич". Чтобы ситуацию обозначить. – "Какой я тебе Андреевич!" – "На работе – только так!" – "А во внерабочей обстановке?" Я улыбнулась и говорю: "Ну, пригласи – там увидишь". И нырнула в дверь. Днем мы столкнулись в коридоре, он спрашивает: "Ты до которого часа работаешь?" – "Сегодня, – говорю, – как все. До шести". Выхожу из высотки нашей – на этот раз точно ждет. – "Прогуляемся?" – говорит. – "До метро", – отвечаю строго так. И – сбавив тон: "Но арбатскими переулками". Он говорит: "Умничка. Я и сам хотел тебе предложить, да ты опередила". Идем-бредем, разговор как-то не налаживается. Все о старых приятелях – кто где да кто с кем. Потом он, не договорив фразы, резко так: "Если тебя пригласить в гости – придешь?" – "Смотря кто пригласит", – отвечаю, а про себя думаю: это откуда же такое кретинское кокетство прет? А он вроде и не замечает, спокойно: "Ну, допустим, я приглашу". – "А куда?" – "Допустим, к приятелям на дачу". – "На дачу – вряд ли". И в самом деле, не хватало мне еще куда-то за город тащиться. И разъясняю свою позицию: "Вот если приятели сами на дачу уедут и оставят ключи от квартиры…" – "А когда?" – "Да хоть в ближайшую субботу". – "Или воскресенье?" – "Можно и в воскресенье", – отвечаю. – "А если и в субботу, и в воскресенье?" – "Это уже перебор. Вот когда в командировку поедем – тогда во все дни недели… А пока – лучше в субботу". – "А почему?" – "А потому что в субботу сверхурочная работа правдоподобнее выглядит", – отвечаю и думаю: ой, Галочка, какая ты разумная да многоопытная, аж противно. И спрашиваю его: "Противно, небось, что баба такая многоопытная да рассудительная?" – "Да какая ты многоопытная. Я ведь у тебя, наверное, максимум четвертый, включая мужа". – "Переборчик получатся. Третий ты. С тобой две ночи… и еще с одним – полвечера, но это не в счет". – "Откровенность за откровенность. Ты у меня – вообще вторая". – "Если не считать храмовых жриц". – "И здесь ты права. Жриц было – стыдно сказать, без счета". – "Но ведь они не считаются?" – "В нашей с тобой системе координат – не считаются". Глядь – за разговорами уже до дома Гоголя дошли. "Давай, – говорю, – разберись поскорее со своими дачевладельцами". – "Я вот с тобой полчасика прошелся рядышком – так мне уже просто невмоготу. Хоть затаскивай тебя в подъезд. Как пацан, ей-Богу. Тебе не смешно?" – "Представь себе, Тошка, – это я его в первый раз так назвала, – мне совсем не смешно. А знаешь, почему? Потому что я бы прямо сейчас пошла с тобой в первый попавшийся подъезд. Вот какие у нас дела. Ладно, побежала в метро, а ты – иди в активный поиск".

В среду он дал мне адрес дружественной квартиры, куда я исправно прискакала за две минуты до договоренного срока. Вхожу. Он помог снять пальто, я поискала глазами тапочки, стянула сапоги. Молчим. Стоим и молчим. Я неуверенно двинулась в ближайшую комнату – оказалась гостиная. Старая мебель, рояль, цветики на подоконнике. Села на диван. Антон, все так же молча, вошел за мной. Но не садится. Стал и стоит себе у рояля, будто петь вознамерился. И, вроде бы вместо песни, читает, с выражением, по-концертному. Пристально уставившись на меня.   

                Что говорит с печалью в лице
                кошке, усевшейся на крыльце,
                снегирь, не спуская с последней глаз?
                "Я думал, ты не придешь. Alas!"

      "Так кто из нас кошка?" – спрашиваю. – "Ты, как мы уже договорились в Ташкенте". – "А ты, выходит, птичка. Которая опасается, что ее съедят?" Молчит. Я похлопала по дивану, рядом с собою, и говорю: "Иди сюда". Он сел – будто только и дожидался этой команды. – "Ну, что, думал, я не приду? Увы – я пришла. Можем даже поцеловаться, пока нас никто не видит". Сказано – сделано. Но чувствую, что вроде бы ничего не чувствую. Ладно, думаю, подождем, какие наши годы. А он говорит, и видно, что говорить ему не хочется, но и молчать не может: "Видишь ли, это квартира моего приятеля. Он сейчас один в Союзе, жена в краткосрочке. И… – замялся. Вздохнул. – Дело в том, что жена его – одна из моих храмовых жриц, как ты справедливо выражаешься. И в былые времена я тут частенько пасся, пока приятель, в свою очередь, бывал в командировках". – "Ну, и что тебя смущает? Призраки прошлого? Или укоры совести?" – "Не то и не другое. А вовсе даже третье. Вот не хотелось тебе все это рассказывать – и чувствую, что не могу промолчать. Глупо, да?" – "Нет, почему же. Хотя все-таки это совесть. Грызет тебя и гложет". – "Ты считаешь?" – "Да, – говорю, – жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав, к сожалению, трудно…" – "Ну, дальше", – улыбается он. – "Дальше ты и сам знаешь. Красавице платье задрав, видишь то, что искал, а не новые дивные дивы… И вообще – такие стихи не читают, их на практике реализуют". – "Чего же мы ждем?" – "Ничего. Я тебе определила курс действий – так действуй". 

Пять часов спустя Галочка стояла у окна, бездумно глядя на улицу и ожидая, пока Антон выйдет из ванной и проводит ее до метро. Или до такси. Чувствовала она себя опустошенной и до неприличия счастливой. Или просто довольной. Или полностью удовлетворенной. Думать, во всяком случае, не хотелось ни о чем. Стоять бы так и глазеть на падающий снег. А потом снова залезть в широченную кровать, на следующие пять – или пять раз по пять – часов…

                Квадрат окна. В горшках – желтофиоль.
                Снежинки, проносящиеся мимо.
                Остановись, мгновенье! Ты не столь
                прекрасно, сколько ты неповторимо.

* * *

       Пока Галина стоит у окна и смотрит на снегопад, тихонько назовем все-таки причину смутного душевного состояния, в котором пребывал Антон в первые минуты встречи. Дело в том, что утром он совершенно неожиданно и абсолютно некстати вспомнил: в эту субботу исполнилось аккурат шесть лет с того дня, как он впервые переступил порог этой квартиры, зная, что не найдет там приятеля, находящегося в самолете по пути в Бангкок, и что его жена ждет–не дождется прихода Антона, чтобы залечь с ним в пустующую супружескую постель.