Ковчег, или побег внутрь редакция добавление

- Что ты тут делаешь? Что делаешь? Что? Что делаешь?

К нему все уже привыкли. Все равно не отстанет, и будет ходить за вами с этим дурацким вопросом. Поэтому на него никто не обращает внимания. Иногда он кричит. Кричит дико, с вытаращенными глазами, а зрачки расплываются, как точка на промокашке, если долго не убирать с нее чернильную ручку, и никто не может сказать, какого они цвета – его глаза. А еще, не могут сказать потому, что никто в них не смотрит. Посмотришь раз, и целый день будешь  искать укромное место, где можно спрятаться от вопроса: «Что ты тут делаешь? Что?».

Его зовут…

Стоп! Я не знаю его имени. И никто не знает. Все его данные, наверное, в ковчеге, и теперь это загадка. Если спросить его, он ответит, как обычно «Что ты тут делаешь?», и уже не отстанет до вечера. Нет, пожалуй, никто не знает его имени. Да и зачем нам это? Он абсолютно бесполезен, и рядом с нами он только потому, что никто не может его выгнать. Кому охота терпеть это преследование. Теперь он заметил мои действия, и ходит за мной, как тень. Мешает сосредоточиться. Мы так его и называем, Тень.

Север должен быть справа. Тогда, почему стрелка показывает вперед? И вообще, почему здесь две стрелки? На какую ориентироваться? Ладно, буду ориентироваться на ту, что меньше двигается. Север справа, а мне на запад, то есть прямо. Раз, два, три, четыре, пять… Четыре, пять… Ветка, черт! Катастрофа. Надо спилить ветку и начать сначала. А пока я буду пилить, север уйдет вперед, тень от ветки передвинется, и она перестанет мешать. Может, стоит подождать?

Да, подожду. Посижу вместе со всеми в тени дуба, или мои мозги окончательно расплавятся. Тогда уже никакие врачи не помогут. Под могучим стволом сидят трое. До момента моего приближения, они смотрели в сторону ковчега, за решетку ограды, но, услышав докучливое бормотание Тени, недовольно повернулись ко мне.

- Зачем ты его привел? – спрашивает Рыжий.

Он старший в нашей группе. Когда-то он служил в вооруженных силах, и многому научился. По его словам, если бы у нас была взрывчатка, мы давно уже были бы внутри, но это попахивает «терроризмом». Нужен другой способ. Он говорит, мы должны пробраться внутрь тихо, и слиться с теми, кто уже в ковчеге. Тогда никто не заметит подлога. А взрыв все испортит, сразу сбегутся люди, и тогда будет трудно сохранить наше намерение в тайне. Он говорит, у нас не будет шансов, если они узнают.

- Зачем ты его привел? – спрашивает он.
- Что ты тут делаешь? – отзывается Тень – Что? Что делаешь?
- Надо бы дать ему имя, - говорит Мила.
- До сих пор обходились, - отвечает Рыжий.
- Он может быть полезен.
- Например, чем?
- Отвлекающий маневр, вояка, - улыбается Мила, и треплет его густые рыжие волосы.
- Что ты тут делаешь? – интересуется Тень у Милы.

Мила с нами недавно. Она выросла из тумана. Сначала я увидел две сияющие планеты, они висели низко, очень низко, у самой земли, как будто наполненные влагой после дождя. Потом у планет появились спутники, много-много, сначала они были яркими, но быстро гасли, превращаясь в черные волосы, а затем я увидел лицо. У нее лицо победителя. Ни страха, ни сомнения, ни в словах, ни в действиях. И Рыжий принял ее, что довольно странно, ведь он никому не верит. Каждый день он подходит к соседней группе, вплотную к тому, кто с краю, и отсчитывает от него пятьдесят шагов, пятьдесят с каждой стороны. Если ему кажется, что кто-то находится ближе, он снова считает, но уже от дуба, и если он прав в своих подозрениях, выталкивает нахала за видимую только для Рыжего черту. Те, кого он вытолкал, не оказывают сопротивления, не обижаются. Они вообще никак не реагируют. Если искать буйных, то агрессивнее Рыжего не найдете, и, пробежав по инерции несколько шагов чтоб сохранить равновесие и не упасть, они даже не оборачиваются, а продолжают жевать траву, или пускать слюну. И приближаются они не с умыслом, а по недоразумению. Они вообще мало понимают в том, что делают. Но Рыжий считает их симулянтами. Он обвиняет их в хитрости. Он говорит, что видит насквозь их тщедушные тельца, что они лезут к нам, чтобы узнать, как попасть за ограду, и продолжает выталкивать каждого, кто, так или иначе, сделал шаг к дубу. А Милу не только не вытолкал, но и принял в команду. Милу и Тень. Но на Тень он давно махнул рукой. При всей своей подозрительности, даже ему трудно не понять, что Тень олигофрен.

- Ну, - спрашивает Рыжий – Что ты думаешь?

Шила говорил, что здесь, недалеко, самое неглубокое место. Он вообще все знает. Он был в ковчеге. Он разрушает все известные мифы о том мире.

- Все боятся подходить к ограде, - хитро улыбается он – думают, она под током. Черта с два.
- Почему же никто не пытается перелезть? – спрашиваю я.
- Высоко, это раз. Сигнализация, это два. Не хватает ума, это три, - говорит он зевая.

Шила может достать все. В нашей группе с провизией всегда порядок. Поэтому Рыжий держит его при себе. Рыжий не доверяет Шиле. Говорит, если он был там, почему ушел? Он считает Шилу засланцем, но прогнать не может, поэтому всегда держит в поле зрения. А Шиле все равно, он хорошо свое дело знает. Принес еду, и спать, оперев спину на толстый ствол дуба. Где он ее берет, не ведает никто. Не говорит, или говорит так, что понять его трудно. Вот и с оградой, все загадками. Отсчитай семь шагов на запад, повернись лицом к зданию, вычисли азимут. Как будто нельзя было сказать: копай здесь. Но и я не последний человек в группе. Идея с подкопом – моя. Идея моя, и копаю только я. Шила спит, Рыжий главный, Мила женщина, Тень…

Короче, я знал, что копать придется мне.

Удивительно то, что как только Шила принес лопату, такая же появилась практически у всех соседних групп.

- Твоя работа? – нахмурился Рыжий.
- А чего? – пожал плечами Шила – Там фундамент, чуть  до магмы не достает, и стоит на скальной породе. Им не лопаты нужны, а бур.

Шила не похож на нас, на тех чье место в ковчеге. Он не пускает слюни, не есть траву, не спрашивает, что мы тут делаем, не боится собственной тени, и если не считать его феноменальной способности почти все время спать, то абсолютно нормален. Нормален, когда не видишь его во время грозы. Тогда он меняется. Он жмется к ногам Милы и плачет, а когда его озаряет сверкание молний, видно, что страх неподдельный. Но только во время грозы. И еще, как я уже говорил, он не может нормально говорить. Все время загадки, намеки, ребусы. Говорит, вычислишь азимут, два шага от ограды, и вниз два метра.

- Всего два, - говорит он - Это самое незащищенное место.
- Копать будем сегодня, - шепчет Рыжий – Лопаты уже у всех групп. Мы должны быть первыми. Начнешь ночью…
- Что ты тут делаешь? – говорит Тень куда-то в сторону, и Рыжий вскакивает.
- Эй! – кричит он – Назад! – и начинает отсчет.

Тень идет за ним, интересуясь, чем он занят.

- А зачем вам внутрь? – спрашивает Мила.
- Нам нужна помощь, - отвечаю я – Серьезная помощь.
- А почему вы не войдете через ворота? – опять спрашивает она.

Она не понимает. Мир помнит только одного человека, попавшего туда через ворота, и он был единственным. Говорят, он вошел туда в белых одеждах, и тех, кому нужна помощь, стало меньше. А ведь это важно. Ковчег, хотя он очень большой, но не может вместить всех. Туда берут самых трудных, тех, кто не может жить за оградой ковчега. Например, Шила. Он боится грозы, боится до паники, и может навредить себе. Или Тень. Он тоже когда-нибудь сорвется. Я иногда думаю, почему он все-время задает один и тот же вопрос? Может быть потому, что ему никогда никто не отвечает? И куда выйдет его энергия, его любопытство, не перетечет ли в трагедию? А Рыжий параноик, это все знают. Иногда он даже опасен.

- А ты? – спрашивает Мила, - Что с тобой?
- А я? – я начинаю дрожать – Я не могу быть один. Если все будут в ковчеге, то я останусь один… один… - и я плачу, а Мила прижимает меня к груди.

От нее приятно пахнет. Это успокаивает.

Рыжий возвращается  в возбужденном состоянии. Он садится так резко, что его спина почти бьется об ствол дуба. Он говорит, что копать надо сегодня.

- Больше тянуть нельзя, - говорит он, и у него усталый вид.

Он говорит, что мне нужно поспать, что ночь предстоит трудная. Он говорит, можно было бы начать сейчас, пока Тень отвлекает соседей, но слишком светло. Видно со всех сторон. Из-за ограды тоже. Он говорит «поспи», и я ложусь на опавшие листья, рядом с Шилой, закрываю глаза, и проваливаюсь. Все-таки правильно, что он спит днем. Разве можно работать в такую жару? И туман. Наверное, ночью он тоже стелется по земле, густой, цвета разбавленного молока, и я теряюсь в догадках, где он может закончиться. От меня закрыт горизонт, и я не вижу неба, потому что даже крона старого дуба теряется в белой, наполненной влагой вате. И я лежу на опавших дубовых листьях, прижимаясь правой рукой к спине Шилы, и мой взгляд блуждает в тумане, в надежде увидеть эти листья зелеными.

Туман очень старый. Я помню, как он появился. Сначала я подумал, что это немного тополиного пуха прилипло к ветке дерева, но через неделю, он уже висел в воздухе, выглядывая из листвы тернового куста, все наглее и наглее с каждым днем. Тогда я решил рассмотреть его, и дотронулся до его мягкого, влажного бока. На ощупь он был очень приятен, и благодарно откликнувшись на мое прикосновение, он стал расти. Расти прямо на глазах. Расти, и обволакивать меня со всех сторон так, что становилось страшно  даже дышать. Я вскрикнул, и вбежал в дом, с силой захлопнув дверь. Я смотрел в окно, и видел, как мои соседи выходят из домов, и все они, с удивлением и легкой улыбкой на лице подходят к деревьям и кустам, которые подстригают каждые выходные, делая их привычно квадратными, и рассматривают туман, трогают его руками, а он обволакивает их и поглощает. Всего одно утро, а я остался совсем один в старом домике, окруженном влажной ватой.

- Все ты врешь, - говорил Шила – Ты же сам сказал, что потом тебе звонил начальник, и спрашивал, почему ты не вышел на работу.

Да, он звонил, но это был уже не он. Не старый, чудаковатый человек в постоянно помятом сером костюме. Тот начальник даже ругался как-то мягко, деликатно. Голос в трубке был не такой. Он отдавал металлом.

- Что с Вами случилось? – дребезжала трубка, а входная дверь скрипела и прогибалась от давящей на нее тяжести.

Я пришел сюда не сам. Меня толкала эта молочная масса. Она гнала меня по узким городским улочкам, неожиданно выскакивая то справа, то слева, и, в конце концов, я прибежал сюда, к ковчегу. Только тогда туман отступил, но не ушел, а повис вокруг. Несколько дней я испуганно жался к кирпичной кладке ограды, пока не увидел первую группу. Вы не представляете мой восторг. Люди. Последние люди на нашей несчастной планете, я бежал к ним вдоль ряда металлических прутьев, но они бросились врассыпную, нырнув прямо в туман. Я кричал. Я звал их. Я пытался их остановить, но напрасно. Я брел, не замечая ничего вокруг, пока не уперся в старый дуб. Я сел на его мягкие листья, пахнущие сладкой осенней сыростью, и решил, что теперь он станет моим домом. Можете думать, что Рыжий здесь главный, он и правда многое решает, но я настоящий старожил. Ну, может быть еще Тень. Этого никто не знает. И еще, никто не знает, насколько туман опасен. Я лежу на сырых листьях, и мой взгляд утопает в нем. Он высасывает из меня сознание, и я закрываю глаза, чтобы обрубить эту связь, и проваливаюсь в сон.

Мне снится дождь. Вода сплошной стеной льется сверху, и туман тает, как сахарная вата в жаркий день. По краям он жухнет, и становится сначала желтым, а потом коричневым. Сладкой отравой он стекает на потемневший асфальт, и ищет спасения, прячась в дождевые стоки, чтобы появится вновь, когда дождь закончится. Вокруг становится светлее, и я с удивлением вижу набухшие от сырости бока домов, с сотнями одиноких окон, откуда не выглядывает ни одного лица. Я радуюсь небу, пусть такому, затянутому тучами, но я так давно не видел его, и рад любому. Во сне я вижу, как Мила танцует под дождем. Она танцует голой, расставив руки, подставив ладони воде, и когда она очерчивает ими круг, эта фигура остается висеть в толще воды. Я смотрю на нее, затаив дыхание, и с каждым поворотом я вижу, как намокшие черные волосы падают на ее спину, и по ним струйками бежит дождевая вода. По спирали против движения круга. И такие же черные волосы у нее под мышками и в паху. Она смеется и открывает рот, чтобы туда попало как можно больше капель, и она безумно красива.

Меня разбудил пинок, и когда я проснулся, действительно шел дождь. Шила безумно крутил глазами, и жался к дереву. Видимо, это он пнул меня ногой, конвульсивно перебирая ими по мокрым листьям. Если он услышит гром, как всегда отпрыгнет от дерева, ляжет на землю плашмя, и бешено крутя зрачками, будет выискивать место, куда ударила молния. Я не вижу Милу. Наверное, она ушла, как всегда бесстрашно шагнув в туман. Это только в прекрасном сне он уступает пространство дождю, а сейчас становится еще плотнее, и ближе к тротуарному бордюру.

- Шила, - говорит Рыжий – Харэ бузить. Если заорешь, опять эти психи набегут. Устроят тут свои идиотские пляски с подвыванием. Смотри мне, не пикни – но Шила не только не слышит его.

Не видит.

Уже темно. Пора. Перешагнув через Шилу, я несу лопату к помеченному месту, и с каждым шагом я чувствую, как она дергается, как рвется к нему. Еще днем мы разметили участок, два метра в длину, в ширину один, и нужно еще два вниз, в липнущую к штыку лопаты породу, в которой валяется Шила. Где-то громыхнуло, и он по-паучьи перебирая конечностями, повернулся в сторону звука заплаканным лицом, а я воткнул лопату в лысую, остриженную нами днем, землю.

У лопаты выросли зубы. С ворчанием недовольного кота, она сама вгрызается в почву.

- Эй, - шипит Рыжий – Потише. Ревешь на всю округу.

Но я ничего не могу сделать, и развожу в сторону свободной рукой. Второй я задаю направление, в котором нужно копать.  Сначала мне нравится работа, но углубившись сантиметров на сорок, я понял, что даже лопате не нравятся двухпудовые валуны, встречающие ее зубы с насмешкой.

- Дзззз! – рассерженно визжит она, и мне приходится вытаскивать его руками.

Я говорю Рыжему, что неплохо было бы помочь, и он собирает всю группу поближе к яме, в которую уже набирается дождевая вода.

- Что? Что ты тут делаешь? Что делаешь? – пританцовывает Тень.
- Замолчи, идиот, - снова шипит Рыжий, как ему кажется, не слышно для окружающих групп – Хватай камень и тащи вон туда, - и сует ему в руки валун потяжелее.
- Что? Что делаешь? – затихает в темноте.
- До утра не успеем, - говорю я, глядя на Шилу.
- Паскудство! - ругается Рыжий, и отталкивает Шилу, когда тот пытается обнять его за ноги.

Мы переносим камни к бордюру, и складываем их вдоль него, неровным рядом. Мы углубились где-то на метр, всего на один метр, а уже светает, и Рыжий приносит обломанные ветки и листву, чтобы прикрыть наш лаз.

- Метр за ночь, - говорит он, - Значит, завтра будет два. Потом еще под стеной. Какая ширина кладки, Шила?

Но тот, обняв дерево, плачет. Все еще не отошел от ночи. Я говорю Рыжему, что на взгляд еще два метра.

- На *** было делать такие широкие стены? – удивляется он – Крепость построили, а не клинику. Эй! – вскакивает он – Назад, уроды! – и шагает, считая, - Раз, два, три… ,- и с каждым шагом его голос становится все более угрожающим.

Тень семенит за ним. Шила приходит в себя, и спрашивает меня, какое сейчас время суток. Я отвечаю, что грозы не было.

- Значит утро, - кивает он, и мы смотрим, как размахивая руками, Рыжий выталкивает нарушителя.

Но в этот раз это оказался не хилый и безразличный травоядный. Когда Рыжий подошел к нему, оказалось, что этот парень выше его почти на голову. Как обычно, Рыжий закричал, «пошел вон!», толкая его в грудь, но его голова как-то неестественно дернулась назад, и он упал. Мы с Шилой сидели у дерева, и не видели самого удара. Просто Рыжий упал, а после, сплюнув кровью, он вскочил, и заорал в лицо верзиле:

- Это все, что ты можешь?  - и верзила доставил ему удовольствие убедиться в том, что нет, не все.

Перешагнув через Рыжего, он направился к дубу, с любопытством разглядывая груду веток засыпанных листьями. За ним бежал Тень, со своим неизменным вопросом.

- Смешной малый, - улыбнулся он, кивая на Тень, и протянул Шиле руку – Миша.
- Армейский? – спросил Рыжий.

По его лицу было видно, что Миша умеет многое.

- ВДВ, - улыбнулся ему верзила, и тоже протянул руку – Миша.
- Не признал, - смущенно потирая шею, пробормотал Рыжий.
- Так, мы же в гражданском, - ответил Миша, - Ну, что делаем? Копаем?
- Что ты тут делаешь? – с удовольствием вступил в диалог Тень.
- А что? – осторожно спросил я.
- Да, ничего. На здоровье. Только вряд ли это поможет.
- Ты что-то знаешь? – забеспокоился Рыжий, - Мы не сможем попасть внутрь?
- Может, и сможете, - ответил Миша – Только зачем это? Что изменится? Иисус вошел туда через ворота. Вошел в белых одеждах, на груди металлический бейдж. И что, думаете, он счастлив? думаете, жизнь за оградой лучше, чем здесь?
- Враки это все, про Иисуса, - безразлично сказал Шила, но разговор его интересовал. Он же не спал, как обычно.
- Не веришь? – удивился Миша – А ты позвони в регистратуру. Сегодня там Машка работает. Она ему очень нравится, но он стесняется ей сказать. Постоянно торчит там в ее смену. Позвони.
 
Он вытащил из кармана трубку, потыкал кнопочки, и протянул ее Шиле. На дисплее было написано «Регистр.»

- А разве там хуже? – спросил я.
- Нет, - ответил верзила – Почему хуже? Так же. Вот, посмотри на ваших соседей. Те, что справа, наделали себе птичьих гнезд на головы, постоянно курят дурь, и ей же маются. Танцуют, смеются. В принципе, и ладно, они же безобидные. Пусть. Но ты думаешь, что они отличаются от тебя, а ты от них. А спроси их, что они думают о жизни за оградой, и поймешь, что вы хотите одного и того же. А парни слева?  Они не так безобидны. Иногда они даже опасны. Понимают только язык силы, и если бы с вами не было Рыжего братка, вытолкали бы вас взашей. У них другая мечта. Сто заложниц, и что-то еще, не помню. Но смысл все равно один. Все считают, что попав в ковчег, начнут новую, счастливую жизнь, яркую и солнечную, наполненную всеми радостями и удовольствиями, без страха и ненужных размышлений. А это не так. Напичкают лекарствами, чтобы хотел поменьше, и пускаешь слюни себе под ноги, а если ты хочешь так жить, то тебе не нужно делать подкоп. Просто иди к парням справа, отрасти себе волосы до жопы, подожди, пока они грязью обрастут, и кури с ними дурь. Нирвана, бля. Просветление, нах.
- Там есть крыша и стены, - говорит Шила.
- А-а-а! Ты тот, кто боится грозы? – спрашивает Миша – Помню тебя. Все Машку за ноги хватал, как только бабахнет на улице. Что тебе крыша? Что стены? Ты и там боялся до усеру. Ползал по-пластунски в поиске, кого бы за ноги обнять. Разве тебе помог ковчег?
- А туман? – спросил я, - Туман не подходит к ограде.
- Какой туман? – спросил Миша, и осмотрелся, - Ты что, законченный псих? Не знаешь, что после дождя тумана не бывает? – и усмехнулся.
- Что? Что ты тут делаешь? – обиделся Тень. На него не обращали внимания.
- А и, правда, - улыбнулся верзила – Я же не за этим шел. У вас табак есть? – он повернулся к Рыжему – Браток, есть курево?

Рыжий помотал головой. Говорить он уже не мог. На его лице было заметно все, что мог верзила, и это можно было назвать талантом.

- Понимаю. Режим, - Миша, улыбнувшись, и пожав руки всем, даже Тени, пошел в сторону буйных.
- Миша, - крикнул я ему вслед, - А как он прошел через ворота?
- А это его один наш дружбан сосватал, - ответил Миша на ходу – Сказал, обратите внимание, способный парень, и все. А Изя и не хотел сначала. Только потом понял, не отвертится.

И ушел.

Шила сказал, что ему нужно прийти в себя, и уснул. Рыжий жевал листья подорожника, а потом разжеванными прикладывал к опухшему лицу. Тень немного постоял в тишине, и побежал догонять верзилу. А я остался один.
 
Странно говорит этот Миша. Рыжий сказал про него, толковый парень. Но ведь он не видит тумана, как и все остальные. А между тем, туман меняется. В нем начали мелькать какие-то тени, привидения. Иногда они останавливаются, и, кажется, как будто смотрят на меня. Я думаю, это его способ заполучить меня. Я думаю, он готовит новое оружие, призраков, которые не боятся подходить к ковчегу. Я думаю, нам нужно торопиться. Мне нужны силы. К ночи я должен быть в форме. И обняв лопату так, как я мечтал обнять Милу, я засыпаю.

Это все, что мне нужно. Видеть ее во сне, и видеть ее живой. Жить для нее, и уйти от нее в неизвестность. Как долго я буду скучать по ней? Как долго моя память сможет хранить ее образ? Наверное, в конце концов, я буду помнить только ее силуэт, окруженный и размытый дождем, и повисший где-то посередине круга, очерченного в воздухе ее руками. Сам я буду жить в лучшем месте, где не будет тревог и волнений, а ей хорошо и здесь. Она так сказала сама. Со мной, сказала, все будет в порядке, без тебя и Рыжего. Она сказала: я справлюсь. Но я не знаю, справлюсь ли я. Скорее всего – да. Для этого лекарства не нужно обращаться к врачу за рецептом. Времятерапия или часоукалывание. Как-то так. Немного времени, и все наладится, все пройдет, нужно только потерпеть. Но сейчас я не могу этого представить, как это - не видеть ее каждый день.

Я сплю, и во сне вижу, как она берет меня за руку, и ведет куда-то. Направление мне неизвестно, и если бы это была не она, я сопротивлялся бы, но ей верю. Иду, и вдыхаю запах ее распущенных волос, ощущаю прикосновение легкой ткани, из которого пошита ее одежда. На ней нечто оранжевое и похожее на индийское сари. Из-под него, в такт шагам выглядывают ее розовые пятки, и мне все равно, куда мы идем. Мне снится, что Мила приводит меня к ограде, и сует мне в руки лопату. У нее очень добрая улыбка, и в ее руках лопата выглядит, как музыкальный инструмент. Я беру ее бережно, как будто боюсь поломать. Она делает шаг в сторону, и я вижу знакомый, уже ненавистный мне лаз, до краев наполненный туманом.

На этот раз меня разбудил не Шила. Это была Мила. Обжигающая боль протянулась по моему предплечью, и остановилась у локтя. Я всегда стеснялся таких моментов нашего сосуществования. А им, похоже, не было до этого никакого дела. Они занимались этим тогда, когда им хотелось, не обращая внимания ни на меня, ни на Шилу, не говоря уже о Тени. Только смеялись, когда он задавал свой вопрос. Мы могли видеть это просыпаясь. Мы могли есть, когда это случалось. И каждый раз, когда они это делали, Мила царапала своими ногтями все, что попадало под ее руки. Кора старого дуба и спина Рыжего,  были в параллельных бороздах. На Рыжем они заживали, а по коре можно было сосчитать, сколько раз они делали это. Сегодня досталось и мне. Глубокие царапины саднят, но как-то приятно. Согревая. Я вообще люблю прикосновения Милы. Если бы только не Рыжий… Он напоминает мне, что у меня есть работа, и в реальности лопата совсем не похожа на виолончель причудливой формы. Ни виолончель, ни контрабас, а так – непонятно что, но очень красивое. Не то, что я держу в руках, глядя на черную брешь в земле.

Это не тоннель. Это каменоломня. С каждым сантиметром камней становится больше. Кажется, что они сами растут в благородной почве, вырастая до таких размеров. Один раз Рыжему даже пришлось спрыгнуть в лаз, чтобы помочь мне выкорчевать валун. Из-за них яма не получается ровной, а мне почему-то так хотелось, чтобы стенки ее были гладкими, похожими на стены моего дома, на которые можно наклеить обои. Но, земля осыпается после каждого найденного камня, и мне приходится вычерпывать ее вместе со вчерашней дождевой водой. Теперь ровно не получится. Стенки лаза похожи на плоскость рафинированного сахара, с впадинами и торчащими повсюду, как кристаллы,  каменными боками.

Я окопал еще один валун. Он настолько большой, что я сижу на нем, как на стуле. Рыжий говорит Шиле, что на этот раз тот должен помочь мне вытащить камень, так как он вытаскивал огромный валун не дольше чем полчаса назад. Шила спокойно отвечает, что этот камень можно использовать как лестницу, и в яму лезть не торопится. Я сижу и отдыхаю. Я устал, моя лопата устала. Камень подо мной тоже выглядит усталым.

- Сколько еще? – спрашивает Рыжий.
- Где-то с полметра, - заглядывая в яму, отвечает Шила.
- Не засиживайся, - говорит мне Рыжий, - Скоро рассвет, - и я продолжаю копать.

Второй день – второй метр. И дальше, по плану, поперек кирпичной кладки ограды, еще метра два. После, если верить Шиле, будет легче. Земля сама будет осыпаться, под собственным весом, и останется только вынести ее на эту сторону. Он говорит, мы справимся за день, как будто хоть раз взялся за лопату. Они говорят, что пора заканчивать, и острием лопаты я вожу по сырым стенам лаза. Я все еще хочу сделать их гладкими. Затем я покидаю лаз, и мы забрасываем его ветками и листвой. Так же неаккуратно, как вчера. Рыжий совершает утренний моцион. Считает шаги от дуба. Тень бегает за ним.

- Устал? – спрашивает Мила.

Я молчу. Это был не вопрос. Жест. Я сижу, опираясь гудящей от усталости спиной на широкий ствол дуба, она предлагает размять мои плечи, и я соглашаюсь. Теперь ее пальцы не оставляют царапин. Они мягкие, и их прикосновение заставляет мое тело дрожать мелкой дрожью. Она прикасается к царапинам на руке, оставленным в память о ней, и просит прощения. Глупая. Я ей так благодарен за них. Ее ладони, сначала мягко, круговыми движениями, гладят меня по спине, а затем пальцы становятся твердыми, и причиняют моим мышцам нестерпимую боль. Я дергаюсь и вскрикиваю, а она смеется, и шлепает меня по макушке.

- Терпи, - говорит она, и я терплю, сжав зубы.

Мое тело – пластилин. Теперь я не могу сказать с уверенностью, что все это имеет смысл. Смысл моего существования, смысл моего стремления попасть в ковчег, смысл моего страха перед туманом, все это - какая-то блаж. Разве мне плохо здесь, с Милой? Рыжий уйдет, а мы останемся. Я и она, вышедшая из тумана. Та, кого туман не может взять силой.
В моей голове так и засели слова Миши. Как он тогда сказал? «Просветление, нах», так кажется? Если можно получить просветление, таким образом, то какого хрена я роюсь в это вонючей луже, на полутораметровой глубине? Зачем выламывая пальцы, выковыриваю валуны? Ведь если это возможно, то я смогу остаться с ней. Чувствовать на себе прикосновение ее пальцев, смазывать царапины на спине, морщась у зеркала, и пачкая пижаму йодовыми пятнами. Я должен проверить, хотя направляясь сюда, я рискую быть изгнанным, но с другой стороны, если Рыжий прогонит меня, то кто будет копать? Вон он, считает полсотни. Рядом с ним идет Тень, и ковыряет пальцем в носу.

- Что ты делаешь? – приветствует он меня, не вынимая палец из ноздри.
- Ты куда? – спрашивает Рыжий.

Я прохожу мимо, и останавливаюсь у того места, где он изображал дозорного. Невдалеке я вижу соседнюю группу. У них действительно длинные, свалявшиеся в грязи волосы. Они сидят вокруг костра, и один из них, с застывшими и желтыми как у кота глазами, дергает струны на протертой до дыр гитаре. «Цак-цак», и бум, бугром Венеры по деке. «Цак-цак», и бум. На его пальцах грязные, давно не стриженые ногти, некоторые обломаны струнами. Их группа больше. Человек восемь, если все здесь. И не нападают они, очевидно, потому, что считают всех нас такими же агрессивными, как Рыжий. Они ничем не показывают своего стремления попасть за ограду. В кострище лежит почерневший штык лопаты. Все, что от нее осталось. Хоть за это Рыжий может не беспокоиться.

- У меня вопрос, - говорю я.
- Задавай, - настороженно говорит один из них, наверное, главный.
- Зачем вам за ограду?
- Как зачем? – удивляется он – Это же рай, чел! Ты живешь, и не о чем не думаешь, кроме просветления. А знаешь, что вам мешает достигнуть его? Посмотрите на себя, или на тех, кто за вами. На тех, кто за вашими соседями посмотри, и на наших соседей тоже. Вы все живете в мире условностей и запретов, созданных вами же. Это делай, а вот это нельзя. Грех. А почему нельзя? Кто сказал? Так и живете, как глупый таракан, когда человек не включая свет, подходит к холодильнику, воды попить. Дверь открывает, свет оттуда падает на пол, и таракан в ужасе. Паника, понимаешь? Нельзя же. Человека дом. А мы грязь, мы заразу разносим. И со страху бежит в ближайшую тень, а она оказывается тапочкой человека. Хрясь, и нет вашей философии. Вместе с вами нет, понимаешь? Ну, чел, ты даешь. Это же прописная истина. Вокруг вас одни запреты, одни человеческие тапки. Смерть от них, понимаешь? Смерть и тоска. Вавилон, одним словом.
- А в чем же ваша философия? – спрашиваю я.
- Так не поймешь, - говорит он – Пыхнуть надо, - и усаживает меня в круг.
- На, - говорит один из них, - Гильзу не потеряй, - и дает мне сигарету, закрученную с одной стороны, как конфетная обертка, а с другой торчит свернутый картон.

Они говорят, что мы сидим позитивно. Я не совсем понимаю, что это значит, но догадываюсь, что хорошо. Они говорят, что в мире должны воцариться спокойствие и порядок, но ему мешает «наш» мир, в котором большую роль, чем любовь, играют деньги, слава. Власть. Они говорят, мы равны, наши стремления одинаковы. Доступно объясняют. После сигареты мне становится спокойней, но я все равно вижу два глаза, следящих за мной из тумана. И я рассказываю им про туман. Они единственные, кто не высмеивает меня, слушают внимательно, качая головой в такт. «Цак-цак» и бум. «Цак-цак» и бум. Я говорю, что туман поглотил весь мир, и главный отвечает, что можно и так сказать. Что нет большой разницы, как назвать зло.

- И, понимаешь в чем фокус? – говорит он – От зла очень трудно отказываться. Ты куришь траву, и тебе хорошо. Она растет на земле, и когда она прорастает, она ничья. Понимаешь? А злые люди рубят ее в одном месте, и сажают в другом, чтобы продавать за деньги. И таким образом получают власть. Вот и скажи теперь: как отказаться от денег? Как не кормить их ненасытные животы? Как от зла отказаться?

Я отвечаю, что не знаю.

- Вот, - кивает он – Мир погряз в своей жадности. Хочешь курить траву? Это не природа, это я ее дал вам. Зло живет внутри каждого, вопрос только кто с ним борется, и как.
- Так получается, - говорю я, - что вы в ковчег только из-за травы идете?
- Нет, чел. Трава, это для примера. Главное, это просветление. А как ты будешь медитировать, когда ты о бесплатной травке мечтаешь?
- И что? Все так безнадежно?
- Нет, почему? Есть просветленные люди.
- Кто же тогда просветленный?
- Есть у вас мудрец один. Он все время спрашивает, что мы тут делаем.
- Тень?! Он же псих.
- А кто здесь нормальный?
- Но в чем мудрость?
- Подумай, чел. Подумай.

Все говорят загадками. У дуба Шила, здесь этот, с волосами. Какая может быть мудрость в Тени? Сейчас я вернусь, и он спросит не «где я был», а «что я тут делаю». Глупый вопрос. Что я делаю? Живу. Живу и боюсь, живу и мечтаю, живу для того, чтобы жить. Потому что мне дали эту жизнь. Сделали такой подарок. Уже и не спросишь, с умыслом или без. Наверху сереет, смеркается, и видно, как Рыжий нетерпеливо вышагивает вокруг дуба. Моя лопата уже в яме, и все ждут, когда я вернусь. Тем лучше. Значит, не будет объяснений, и лишних вопросов.

- Больше так не делай, - говорит Рыжий, и я прыгаю в яму.

Еще полметра. И поперек, по горизонтали, если не упремся в стену. Или придется копать глубже, а не хочется. Еще полметра камней, земли и неприятной дождевой жижи, в которой уже заводится мошкара. Рыжий мне говорит, чтобы я сначала поел, и Шила отламывает мне кусок заплесневелого хлеба. Мы сидим, я в яме, а они, свесив ноги, на ее краю, и снимаем пальцами похожую на паутину, голубую плесень.

- Максимум два дня, - говорит Рыжий, - Хватит, и так долго провозились.

Шила кивает. Сейчас сезон дождей, и ему здесь совсем неуютно. В сумраке ямы я вижу, как медведка выползла отверстия в земляной стене лаза. К ее хищному хвосту что-то прилипло. Что-то похожее на пух.

- Закончим сегодня,- говорю я, глядя на насекомое.
-Что ты тут делаешь? – спрашивает Тень.

2.

Ты очень любопытна, Мила. Хочешь узнать, как я попал сюда? Что ж, в этом уже нет большой тайны. Я попал сюда из-за денег. Чему ты удивлена? По-твоему, эта причина более странная, чем у Рыжего, Крота или Тени? Вовсе нет. Все дело в количестве.

Когда тебе говорят «много денег», ты не знаете, как выражается это множество. Сколько это – много? Много, по сравнению с чем? А если еще добавится «очень», такая тоска нападает. А тут, действительно много. О такой сумме я даже не мечтал, не думал, что увижу ее. Что уж говорить о том, чтобы присвоить? Не просто грех – смертный. Смертный в прямом смысле. И я подумал о свободе. Свободе, которую никто бы не дал просто так. О ней мы часто тогда говорили.

О свободе.

Мне тогда никто не сказал, что за дело. Собственно, никогда не говорили. А я и не спрашивал. Подгоняли машину, садились внутрь, и только один из нас знал зачем. Как правило, обходилось без крови. Частенько мы даже не покидали салон машины, пока рулевой говорил. Назад он приходил с хмурым лицом, и было страшно смотреть ему в глаза. Но, выехав на трассу, он менялся в лице, смеялся, и называл лохом того, с кем только что разговаривал.

- Даже жалко таких, ей-богу, - говорил он.

Мы все смеялись, отзываясь на его шутки, и ехали в бильярдную пропустить стаканчик другой. Обмыть дельце, как говорил рулевой.

Я никогда не жаловался, был на хорошем счету, и меня все устраивало. Работа была не пыльной, не нервной, с абсолютно свободным графиком. И все это я потерял из-за денег. Просто их было много. Так много, что я не смогу объяснить тебе. А потом я бежал. Грех-то смертный, говорил уже.

Тогда, я помню, шел дождь. Настоящий ливень. С грозой. Наши лица освещались всполохами зарницы, и я почувствовал – все пройдет по-другому, не так, как раньше. Как-то по-другому было напряженно лицо рулевого, по-другому молчали парни вокруг меня, и я чувствовал, как сильно сжаты их кулаки. И потом, уже когда ехали назад, с усмешкой подумал, мол, бабские бредни, ведь все прошло гладко, как всегда, но рулевой не шутил, и никто не смеялся, предвкушая бесплатное пойло, и неплохое времяпровождение этим дождливым вечером. Их лица стали похожими на лица манекенов, повернутых в стороны залитых дождем окон, только рулевой смотрел вперед, и дворники бессильно хлестали потоки воды – вправо, влево, и на секунду можно было увидеть дорогу. И ехали мы, как я понял, не в городское кафе, служившее нам офисом. И тогда же мне сказали взять с собой «негритянку».

«Негритянка» - оружие с историей. Потемневший от времени и впитавшегося в него масла приклад, с белыми, как зубы, глубокими насечками. Потому ее и назвали так. Негритянка. Когда-то, еще на моей памяти, у нее был длинный ствол, но потом его обрезали у оружейника. Удобней носить под плащом, а далеко мы все равно не стреляем. Не снайперы. Пять патронов, один в стволе. Предохранителя нет, только тугой крючок спуска, и при нажатии сухой треск, не тише настоящего выстрела. Обычно ее брали на удачу, и в тот день она была со мной. Мешала ужасно, упираясь стволом в сидение, а прикладом в подмышки. Из-за этого правое плечо было вздернуто кверху, и затекало. И тогда я еще не стрелял из нее. Ни разу.

Рулевой остановил у заправки, старой, с ржавыми, покрашенными коричневой краской счетчиками. Древними такими, со стрелками. Заправлял там какой-то старикашка, рулевого он не боялся, и был таким же старым, как эти циферблаты. Они с рулевым посмотрели друг другу в глаза, и старик кивнул в сторону ветхого сарайчика. Туда и поволокли этот чемодан, и когда его несли, я уже считал патроны. Всего шесть, а нас получается, пятеро.  И было только одно крошечное сомнение, с каждым шагом к сараю умирающее во мне.
Я и сам не знаю, зачем я сделал это. Как будто не нарочно. Как будто подтолкнул кто.

- Стреляй! – взвизгнул этот кто-то, и я послушно нажал на курок.

Я выстрелил не потому, что почувствовал азарт погони, не чувствуя ненависти, или суровой необходимости. А только потому, что кто-то ввинтил мне в правое ухо эту визгливую команду. В руках дернуло, и приклад больно ударил меня в плечо. «Наверное, будет синяк», подумал тогда, «Это плохо». Там все очень долго заживает. Малейшая царапина может серьезно усложнить жизнь. Такой климат - почти все время идут дожди. От этой сырости набухало все, ржавые двухсотлитровые бочки, стоящие на заправке, кожа моего плаща, и пять тел, разбросанных по стоянке, тоже быстро набирали в себя влагу, синея, как утопленники. И стоя под струями дождя, я понял, что мне некуда идти. Мне негде спрятаться, даже с такими деньжищами.

Что было потом? Потом я приехал к ней. К той, кто залечивала мои душевные раны, кто дарил мне покой. Я говорил, убеждал ее. Я говорил:

- Давай уедем. В мире есть много мест, где нас не найдут!

А она глупая, заладила:

- Мама. Как же мама? Как я оставлю ее? – и поглаживала тяжелый фанерный чемодан.

Она тоже не могла с ним расстаться. Это тяжело. Может тебе трудно понять это, но когда твой отец всю жизнь проработал кочегаром в ЖЭКе, мать уборщицей в школе, а она выучилась на парикмахера, и в ее семье это было почти высшим образованием… Вполне резонно, что она сдала меня. И я остался без ничего. У меня были деньги, но я не мог их забрать. У меня была жизнь, вполне налаженная, но стало очевидно, что это в прошлом. У меня были друзья, но я их убил. И единственным в моей жизни постоянством был дождь. В своем кожаном, тогда очень модном плаще, я наглотался этой воды, преодолевая расстояния в не крытых тентом грузовиках. Под дождем я набухал, как хлебный мякиш, упавший в лужу, а на солнце высыхал и сморщивался, как изюм.

Когда я приехал сюда, я позвонил ей. Моя душа требовала этого. Но к телефону подошел мужчина, и я ничего не сказал в трубку. Тогда и появились они. Вычислили. Наверное, проследили звонок, и я стал прятаться. Я скрывался в барах и бильярдных, в заброшенных домах и гаражах, но везде находил следы их пребывания. Они особенные, так же, как индивидуален их мокрый запах. Какая-то закономерность в оставленном беспорядке, в расставленных предметах, разбросанной одежде. Я не знал, кто именно приходил, время их посещения никогда не совпадало со временем, когда я был там, но я чувствовал их присутствие. Поэтому я часто менял места, в которых прятался.

Тогда я снимал комнату у милой старушки. Полный пансион. Очень жаль было съезжать от нее. Как-то раз, я вернулся, и увидел те же следы. Старушка чистила овощи, она делала это каждый день, в одно и то же время. Я спросил ее, кто приходил?

- Никого не было, - ответила она – А вот ты вчера расшумелся. Не нравится мне это.

Сказала, и бросила очищенную морковь в эмалированную кастрюлю. Но я знал, что это неправда. Она вообще не покидала стен своего дома. Как можно было не заметить такое?
А потом пошел дождь. Сначала спокойный, затяжной, скучный, и мое тело сжимало судорогами. Мне казалось, что я одет в свой кожаный плащ, и он пухнет, набираясь влагой, хотя я давно отдал его старухе за комнату. Мои кости ныли, я чувствовал себя простуженным, и, глядя в окно, ждал, когда это  закончится. Но он не закончился, а наоборот, раздался гулкий раскат, и в его вспышке я увидел того, кто приходил ко мне. На его посиневшее лицо налипли мокрые волосы, а в руках он держал «негритянку». Приклад прочно лежал в предплечье, и абсолютно равнодушное, круглое и черное отверстие смотрело в мое лицо. А он стоял под струями, не пытаясь спрятаться от дождя, и улыбался. Его зубы тоже были наполнены сыростью.

Когда громыхнуло, я упал на пол. Тогда я даже не понял, попал он в меня, или нет, и не помню, что делал дальше. Когда пришел в себя, я уже был здесь, только по ту сторону ограды. Говорили, что карету скорой вызвала моя домохозяйка. Говорили, что я оцарапал ее, когда меня пытались оторвать от ее ног. Не помню.

Прошел год, и все это время врачи доказывали мою вменяемость. Они списывали то, что они называли срывами, на утомляемость. Они говорили «Надо больше спать», и каждый раз, когда шел дождь, они кололи мне что-то, от чего я спал, как убитый младенец. Я мог только почувствовать, если ночью была гроза. Если приходил рулевой. Таким они и выставили меня за ворота: сонного, в мятом спортивном костюме, пластиковым браслетом на руке, и четками, сделанными из хлеба каким-то зеком, в хрен его знает какой зоне. Я не знал, что мне делать дальше, и пошел в единственное место, в котором меня если не ждали, то хотя бы создавалась такая иллюзия.

Старушка чистила овощи, прямо в дверном проеме, и тонко срезанная шкурка баклажана падала просто на пол. Я сказал, что мне больше некуда идти, что она получила свою ренту за больший срок, чем я жил в ее комнате, но она ответила: «Нет, милый. Ни один кожаный плащ, каким бы дорогим он не был, не стоит моих ободранных ног», и сунув мне в руки кусок засохшего хлеба с пожелтевшим и твердым уголком сыра, закрыла дверь перед моим носом. Я подумал тогда – так вот, как становятся бомжами?! Даже в ковчеге меня уже не ждали.

Мне до сих пор непонятно, зачем в воротах стоят эти амбалы. Обычно за воротами клиник следят милые старички, читающие спортивную хронику, или старушки, вроде моей домохозяйки, но здесь ребята серьезные. Они коротко стрижены. Их шеи в обхвате больше, чем головы. У одного из них на руке наколка «С.Л.О.Н». Он спросил меня, куда это я собрался, и легким тычком в грудь вытолкнул меня за пределы ограды. В свое время я и сам мог бы отправить этого дуболома куда подальше. Мы были из одной обоймы, только в разных командах, и стоя перед ним, и сжимая кулаки, я задыхался от бессильной злобы, а он, глядя на меня сверху вниз, сказал:

- Даже жалко таких, ей-богу, - и закрыл ворота.

Нет, такого не может быть, чтобы бесцельное брожение никуда не привело. Я даже вздрогнул от неожиданности, когда передо мной, как из под земли вырос этот рыжий детина.

- Куда прешь? – заорал он, но заметив в моих руках хлеб и сыр, осекся, и как будто задумался.

До этого момента я битый час ходил вдоль ограды, выискивая какой-нибудь лаз. Мне нужен был хотя бы ночлег, если не постоянное пристанище. Приближался сезон дождей, а недалеко, за спиной этого солдафона я увидел наш дуб, только тогда он не был нашим. Он был собственностью Рыжего, и только два человека, помимо него, имели право тут находиться. Один из них сидел прямо на опавших листьях, и прижимался к толстенному стволу, а второй стоял рядом и, глядя на него, что-то бормотал. Здесь я и остался, сделав вступительный взнос хлебом и сыром. С провизией у них было совсем плохо, а я, когда проведывал свою бывшую домохозяйку, всегда возвращался с чем-то. Она открывала мне дверь, срезая кожуру с картофеля или луковицы, качала головой и давала мне что-то съедобное, чтобы я мог оплатить свое место под этим деревом.

Знаешь? Здесь вообще очень странное место. Я не говорю о ковчеге. Нет, я о городе. Такое впечатление, что он вырос вокруг кладбищ. Проходишь мимо центрального кладбища, поворачиваешь  налево, и идешь в сторону южного. При этом не надо быть следопытом, чтобы понять, что я иду со стороны восточного, а следовательно есть и западное. Я обнаружил эту особенность города, когда старушка умерла, и я шел в длинной процессии. Впереди несли гроб, и мы проходили мимо одного кладбища, миновали следующее, и каждый раз, проходя мимо одного из них, я думал что сейчас мы дружно повернем, и войдем именно в эти ворота. Но, помимо центрального, северного, южного, западного и восточного в этом городе есть дальнее, где ее и похоронили. Вон оно, его видно через дорогу, и на могильных плитах всегда оставляют еду. Лопаты, кстати, тоже оттуда.

На кладбище мне нравилось. Всегда можно найти укромное местечко, где можно спрятаться, а дождь не раз ловил меня за сбором провизии. Тогда я забирался в какой-нибудь склеп, и смотрел, как рулевой рыскает между могилами. Там всегда полно всяких машин черного цвета. Хрен их разберет, где катафалк, а где рабочая лошадка братвы. Когда я нашел баночку с мелочью на одной из могил, я позвонил им из таксофона.

- Алло, -сказал я, - Если вас еще интересует человек, которого вы ищете, то он только что сел на поезд на южном вокзале. Знаете? Недалеко от кладбища. Нет, конечной станции я не знаю.

Тогда машин поубавилось, но рулевой остался. Он всегда был умнее остальных. Он и сейчас бродит где-то поблизости, ждет когда польется с неба. В кожаном плаще из золотых девяностых, правое плечо задрано вверх, предохранителя нет, только тугой крючок спуска, издающий треск.

Ты часто спрашиваешь, зачем мы стремимся туда, зачем подкоп, почему не в ворота? А ответ очевиден - там есть стены. Это не какое-то там дерево, за которым как следует не спрячешься. Но вот беда - ковчег не может вместить всех желающих попасть туда. Это не эфемерный, мифический рай, где каждому найдется место. Поэтому они и цепляют на руку пластиковые браслеты с номерками, потому что запомнить всех не смог бы никто. На каждом из нас такая же полоска из голубого пластика, и хоть Рыжий и Крот утверждают, что не были внутри, я чувствую, что мы как-то связаны друг с другом. Копает только Крот, а волдыри на ладонях у всех, даже у Тени.