Васькино горе

               
Трагически погибшим шахтерам при взрыве метана на шахте имени Ленина посвящается.

Часть первая.
Из камерной писанины:

«Изо дня в день я сажусь за чистый лист и неловко излагаю что-то о своей жизни. Я уже перепортил кучу бумаги, и всю ее изорвал, потому что по прочтении выяснялась некая тупая писанина. Но вскоре я понял, что писать надо не дневник, я ведь не какой-то там человек знаменитый и, тем более что все мои записи стали напоминать показания подследственного. Теперь я это делаю не в  надежде на то, что это прочтут, а оттого, что мне так легче доживать свои последние дни в этой мрачной камере, потому что как только я закончу это делать, так сразу уйду.
Мои надзиратели совсем не препятствуют мне, возможно потому, что многие здесь этим себя занимают, это видно свойственно человеку в моем положении. Нет, они наоборот приносят мне бумагу и дают ручку, а при шмоне не трогают мою писанину и за это я им очень благодарен.
Итак, меня зовут Васька, к слову Василий я не привык, а в «бригаде» меня «погоняли» Белым за светлые брови. Когда я говорю за «бригаду», я подразумеваю не шахтерскую бригаду, а нашу, подвальную.
Я отзывался на эту кликуху и теперь все еще отзываюсь, хотя был момент, когда я твердо решил больше не отзываться. Белый, Серый, Квадратный! Я просто человек и как выяснилось, с непростой судьбой, как и у многих шахтинских пацанов, потому что как сказал мне один умный человек, на нас висит рок.
Таких городов как Шахтинск немало и можно бы взять в пример кузбасские города, в округе которых  также добывается уголь и кругом одни зоны.
Я ведь раньше не задумывался об этом, жил себе, да жил, а вот после того как поговорил с тем умным человеком, многое понял.
Вот ведь глядите, чем печально известен наш край, здесь словно грибы после дождя раскидались шахты и зоны.
В свое время на шахты понагнали пленных немцев, поляков, хохлов, татар, а мясорубки-лагеря, выплевывали ежедневно перекалеченный фарш человеческих судеб…
Освобождаясь и оседая тут,  бывшие зэка продолжали творить свои дела, воровали, грабили и обучали молодежь пропагандируя лагерную романтику. Так вот и сложилось, что на нас проклятье людей,  которые страдали… сколько их тут сгинуло в Карлаге! Порой мне кажется, что все, что плохого происходит в нашем городе, это след тех проклятий и то, что авария эта произошла, это тоже из-за проклятья.
Порой я думаю, что если бы я вырос в Петербурге или в Москве, я бы по музеям ходил, картины рассматривал, в красоте бы соображал. Но я вырос в подвале, где старшие учили нас бить всех кто не наш, а потом пришла эта рыночная экономика и все погнались за «бабками».
Наш город остался без света, тепла, газа, без дорог и девкам была заказана дорога на панель, а пацанам в «бригаду».

                ******
Беспрерывно затягиваясь сигаретой, Васька нервно поглаживал лоб и бросал тревожные взгляды на окованную железом дверь, точно оттуда могло прийти к нему избавление. Ему очень не хотелось глядеть на решетку, символизировавшую его пропащую теперь жизнь. Серость, скупо сочившаяся из-за нее, навевала ужасные мысли и всякий раз приводили его к воспоминаниям страшных дней. Все в Васькиной голове перепуталось, и видения менялись, будто слайды немой хроники. Вот красивое лицо Кати, с прелестной улыбкой, обнажавшей белоснежные жемчужины зубов и милые припухлые губы. Вот синие наколки на обнаженном по пояс теле Игорехи и топор с зазубринами в его руках. Вот седые пряди волос мамы и несущий смерть страшный взрыв в забое. А вот стройное, так любимое им Катино тело, летящее под стальные колеса.
Васька от ужаса схватился за остриженную голову и мысленно согласился с принятым решением, что жить ему не надо.
Вот только бы как-то прилично уйти…?
Но как же это было? А-а-а-а! Васька не смог удержать идущий изнутри почти звериный стон… и вновь принялся вспоминать.

                ******

Коробчатые стволы шурфов, разбросавшиеся посреди степи, в то утро гляделись особенно угрюмо на фоне темного снега. Низкое небо, едва озаряемое мертвенно бледной луной было безжизненным. Ни одной, даже самой крохотной звездинки, не пробивалось сквозь затянутый тучами небосвод. Набитый автобус, кренясь на бок, едва тащился, под тяжестью ремонтной смены, в сторону шахты. В полутемном чреве салона заспанные, небритые лица шахтеров, серели измятыми салфетками. Противно скрипели старые истертые сиденья и раздавались тяжелые вздохи, каждый думал о своем.
Его отчего-то знобило, он сидел на заднем сиденье, нахохлившись, втянув шею в плечи, и как сейчас, раздумывал. Он видел, что на  передней площадке автобуса, зажатый в тесноте стоит его младший брат Игореха. Прокутивший  короткую зимнюю ночь, Игореха прикрыв веки, покачивался в такт перегруженному транспорту.
Мысли в то утро текли бессвязные, рваные, но, как и теперь без конца возвращались к Кате, к самой красивой девочке из тех, кто от нечего делать захаживали в местный вертеп «Уголек». Вертеп, со снующими копеечными официантками и скатертями в разводах, на которые никто не обращал внимания. По сравнению с пейзажами улиц, где в брошенных пустых домах с зияющими оконными проемами жутко по ночам кричали дикие кошки, там было даже премило. Правда, всякий вечер вспыхивали неожиданные драки, которые и драками-то не назвать, а так, избиениями. Уж больно молодежь шахтинская озлоблена, и причин для этого было хоть отбавляй. Вон и брат Игореха теперь с ним в состоянии войны из-за Кати.
Ваську потряхивало, так стало с ним происходить, после того как Игореха взмахнул топором. Чуть было не зарубил его, если бы не окрик перепуганной насмерть мамы.
« Бедная мама! Сколько же она перевидала, натерпелась с ними, и хоть бы он ее пожалел, ведь все последние годы она только и делала, что таскалась за ним по зонам. Вот ведь как бывает, как складывается эта сука-жизнь, ведь детские воспоминания воскрешали Игореху, милым, веснушчатым пацаном, таким добрым, ласковым».
Да именно так размышлял он в то роковое утро.
До сих пор перед глазами у Васьки стоит картина: теплый весенний день, золотистое солнце точно расплавленное льется на землю и Игореха, увязавшийся следом за ним канючит мороженное.
«Как - же меняет людей время! Лагеря не изменили внешность Игорехи, он остался таким-же тонким, точно тростинка, с нежным лицом и большими серыми глазами, на первый взгляд доверчивыми, но от внимательного взора не могла бы ускользнуть их скрытая настороженность. В отличие от меня, Игореха кажется непорочным юношей – подумал Васька.
Природа слепила Ваську плечистым, с мощными развитыми мышцами, да еще и многолетние тренировки дали о себе знать.
«Два срока искорежили тело Игорехи, расписанное татуировкой:
-Тот, кто не был лишен свободы, тот не знает ее цены! и душу,  подсадив его словно на иглу, на блатные понятия.
 Но мама, мама! так, она горемычная испугалась, что сердце у нее захолонулось! Можно, можно понять маму» – раздумывал Васька –  «Одной ведь пришлось ей, надрывая жилы на стройке, тянуть двух пацанов. Да и дали они ей жару, столько доставили хлопот, переживаний, страданий».
Сам Васька стал по- настоящему, по-взрослому рассуждать относительно недавно, да и то под влиянием Кати и тогда-же в голову стали приходить шальные мысли о женитьбе.
При мысли о Кате у него тогда, в сердце сладко защемило, и по телу растеклась истома.
«Какая-же она желанная!» – думал он – «я все для нее сделаю и она будет мне хорошей женой! на зависть бывшим дружкам, которые стали косо на него поглядывать, с тех пор как он пошел работать».
Одного только слова Катеньки хватило, для того чтобы он оставил «бригаду». Одного ее презрительного взгляда, движения, когда она так мило оттопырила нижнюю пухлую губку и вымолвила: тоже мне Диллинжер нашелся! – хватило.
Катя, конечно-же была права, ведь если подумать - он по подвалам, Игореха по зонам, а мама не спит по ночам и ждет старшего сына, терзаясь в горьких раздумьях о младшем.
Хотелось денег, красивой машины, Катиной любви.
               С пятнадцати лет Васька рос в подвале, там и прошел свои институты, например, впервые девку попробовал, как затянули туда Зинку из соседнего дома. Там ее на хор посадили, и его Ваську, пресытившиеся старшаки, впустили. А ему очень хотелось быстрей встать взрослым, чтобы с ним считались, а не пошел бы тогда, так презирали бы, у подвальных законы строгие.
Он хорошо помнит, как было ему стыдно за тот поступок, как и за многое другое, что составило его бандитскую жизнь. Не зря ведь Катя стыдилась пройти с ним под руку по улицам их разваленного городка.
Воспитанная, ухоженная Катя боялась ехидного смеха за спиной, что ходит с бандитом и того, что узнают ее родители! 
«Эх, Катенька, Катенька, на беду ты мне повстречалась. И мама! только в этот год она тихо вздохнула, как освободился Игореха и как я, оставив «бригаду», устроился на проходку, горнорабочим. Стала надеяться, что не сядет больше ее младшенький.
-Сколько-же можно сидеть-то, ведь вся его жизнь так и пройдет – так она сетовала».
Но как-же она сильно испугалась, в то утро, когда Игореха с топором! Что-же она выкрикнула? Господи! Да ведь она Катеньку-же с горяча прокляла!
Эх, мама! Конечно-же каково ей было! Ее сердце материнское страдало, разве тут сообразишь, что кричать, а чего нет. Но не надо было Катю проклинать…Эх! Эх!
 Что-же делать-то?» – в отчаянии размышлял Васька в те дни – «ведь только я начал работать, а тут Игореха. Эх, Игореха! насиделся, одичал в зонах, сердце его намучилось без девичьей любви, и вот он вбил себе в голову глупое, что Катя ему знак подает».
От накатывавшего отчаяния, мысли скакали блохами, перепрыгивая с одних на другие, превращаясь в бессвязные.

                ******

За стеной отвратительно квакал тюремный ревун, и внутри все всколыхивалось. Картинки воспоминаний возникали и рассеивались так быстро, что ополоумевший Васька не успевал их осмысливать. Где-то в глубине коридора раздавались отрывистые команды:
- Лицом к стене!
- Пошел!
- С вещами на выход! - громко лязгали металлические двери, чьи-то шаги увязали в наполненном горем воздухе и медленно растворялись. На минуту все затихало, чтобы вновь разразиться.
«Но как же было дальше, что было потом, потом, потом?» - Васька напрягся, вспоминая … то утро…

                ******

Автобус подьехал к комбинату шахты, и растворив двери, стал выбрасывать из чрева шахтерский люд.
Он еще глубже втянул голову в плечи, и отчего-то крепко сжав кулаки, зашагал вслед за людьми. На душе было склизко, что сердце замирало, будто предчувствовало страшную беду. Как после смерти паренька, избитого ими в вертепе и скончавшегося не приходя в сознание. Он проживал дни, цепенея от страха в ожидании «ментов» и запястья вздрагивали при мысли о наручниках. Но все миновало без последствий, будто и не было того парня в помине. Будто и не жил он на этой земле, не любил, не мечтал. «Менты» взяли взятку и прикрыли «делюгу», спустили на тормозах. Парень оказался приезжий, да вдобавок еще и без родных, так что никто особо не ворошил то дело.
«Надо-же было ему, приехав в этот разваленный городок, заявиться в вертеп и попасться им пьяным на глаза. Ведь ничего особенного он и не сделал им, а только позвал не вовремя официантку, в то время как они ее окликали. Вот, и нет человека! Господи! Как-же мерзостно все это. Но почему такое предчувствие? что-же может произойти?»
Полный тревоги он вошел в набитую проходчиками нарядную.
- Там, в забое вентилятор чего-то захандрил, надо его отшаманить, но не забудьте, перед тем как включать, замерить метан.
- А письменное разрешение будет?
- Ты что первый день в шахте работаешь? Может тебе еще и бабу голую в забой?
- При чем баба?
- Вперед! Давайте расходитесь, в шахту пора и так в этом месяце плана нет, что получать будете? Даже если немного метана будет, не ждать же дегазацию, так и вовсе без штанов останемся. Так что, как отремонтируете, так и включайте этот долбаный вентилятор. Все! Расход!
               
                ******

«Как было потом, как же было?»
Игривая рукоятчица трижды дернула за ручку, и железная клеть заскользила вниз, точно в преисподнюю. Из зумпфа потянуло сыростью и холодным ветром, пронизывая тело сквозь влажную спецовку. Неожиданно клеть резко ушла из-под ног и стала стремительно падать вниз. Ее «болтануло» так сильно, что несколько мужиков стоявших между ним и Игорехой отлетели к центру. Васька хотел было, что-то крикнуть ему, но в это время сработали парашюты, и клеть стала как вкопанная. Они столкнулись взглядами, по лицу младшего скользнула кривая усмешка. Они не разговаривали с того самого утра.
                А в то утро он разоспался и проснулся от упавшего на глаза, луча солнца. Он осмотрелся по сторонам, Игорехи не было, постель была пуста, но не заправлена. Он заглянул в расплывчатое старое зеркало на скособоченном колченогом шкафу и внимательно оглядел себя. Проступавшее из  мути отражение лица было молодо, с голубыми глазами и упрямой дерзостью во взгляде. Небольшой шрам на правой щеке не портил, а наоборот украшал.
- Мужчину шрамы украшают! – пробормотал он, направляясь на кухню.
Игореха пил из-под крана воду, и увидев его, нахмурился.
- Слышь, браток, а ты пойми одну вещь, Катя то ко мне лепится, ты че этого не понял еще.
- Ты че Игорех, не с той ноги встал сегодня, что ли?
- А ты че со мной так базаришь, я те че, шнырь какой что ли, тебе сказано она ко мне лепится.
- Да ты что, в самом деле, Игорех?
- Короче ты от нее отвали, не считай что ты круче меня, ато вы тут в подвалах  поприпухли, вас бы на зону, я бы на вас посмотрел…
- Игорех, ты чего несешь, причем тут зоны, подвалы, я с Катей уже столько времени встречаюсь.
- Нравится она мне, понял?
- Да я же тебя все время «грел», пока ты сидел…
- Меня мать «грела» понял и не тычь мне, ты за все время пару раз чаю завез, вот и весь твой грев…
- А я что, должен был ночевать возле зоны, я мать содержал, пока ты на нарах чалился между прочим.
- А «общак» вы куда толкали? А? А я знаю, вы все сами хавали, а понт пускали что «общак» для братвы…
- Да ты что ли братва? – от злости вырвалось из его уст, но было поздно.
Бешеные глаза Игорехи дико сверкнули, он метнулся в обшарпанный коридор и выскочил с топором в руках.
- Убью!
И вот тут неожиданно вошла мама. Еще не старая, но рано поседевшая мама, в дешевой застиранной кофте и стоптанных туфлях. Мама! Мама застыла от представшей перед ней картины, словно ее хватил удар, и не бросилась отнимать топор, а только выкрикнула злобно:
- Да будь она проклята, эта ваша Катя!
Вот тогда-то из рук Игорехи и выпал топор, оттого что не ожидал он, что войдет мама и уж более того, что она проклянет Катю, в которую он, впервые в своей жизни влюбился. 

                ******

«Господи-и-и! Как - же меняет людей время!» - застонал снова Васька и, обняв пропавшую голову, спохватился писать.

Из камерной писанины:

«Тот, кто не был лишен свободы, тот не знает ее цены!- кто-то мудрый придумал этот простой афоризм, и я столько раз глядя на эту Игорехину наколку, усмехался, уж больно она мне казалась напыщенной, но теперь находясь в своем положении, согласен с этой истиной.
Я ведь старше Игорехи на пять лет и очень отчетливо помню, как зимой таскал за собой санки, в которых лежал он, укутанный маминым платком, так что видны были лишь его глаза. Раньше я никогда не задумывался, люблю ли я его, и даже когда он сидел в зонах, я лишь сострадал ему, но особо не скучал. Потому что у меня было полно дел и честно говоря, я всегда недоумевал, что уж так сильно надо убиваться маме. Видно я был ужасный эгоист и опять, только сейчас я это осознаю. Разве надо было мне совершить, то, что я совершил, чтобы понять хоть что-то о себе, какой-же я был человек. Нынче я уверен, что всякий человек не живет своей подлинной натурой, а все время меняет личину в зависимости от обстоятельств.  Например: с мамой он один, с друзьями другой, с любимой девушкой третий и так далее…
Но почему бы ему не быть всегда одинаковым и возможно ли это? Но о себе я точно знаю, что нет, потому что я всегда бывал разным. Маме я хотел казаться взрослым и рассудительным, для Кати представляться надежным и любящим, а в бригаде казаться крутым и жестоким. Итак, я в течение одного только дня менялся по нескольку раз и осознаю что это ужасно.
Но я вернусь к Игорехе. Только когда его не стало, я почувствовал ужасную боль при  одной только мысли что его нет, и моя бедная мама его никогда более уж не увидит. Почему-то мне всегда казалось, что его она любит больше чем меня, видно из-за того, что он младший и вдобавок еще с ранних лет сел. Помню раз, он сильно затемпературил, горел так, что мама была в отчаянье, и я взял его ладонь в свои руки, она пылала, вот тогда я впервые захотел забрать тот жар себе, чтобы ему стало легче. Я глядел в его серые глаза и мучился из-за невозможности принести себя в жертву во имя его облегчения.
В свое время к нам на шахты понагнали пленных немцев, поляков, хохлов, татар, и кругом были одни лагеря, лагеря…кажется, я повторяюсь, но все-же продолжу эту тему. Говорят, что недалеко от места, где теперь расположен наш  городок, в те годы была пересыльная зона и там сидели до тридцати тысяч человек и посреди зоны стояли стога соломы, из которых заключенные набивали себе матрацы и подушки. Так что наше положение, намного легче: матрацы и подушки у нас набиты ватой. Хотя вообщем-то мне все равно.
В одной только Долинке было пять, шесть зон и лагерных пунктов и в Коксуне располагалась женская зона, сохранившаяся до сих пор. Из той самой пересылки отправляли еще дальше: в Каражал, Жезказган, а в Акмоле был известный лагерь жен изменников Родины-Алжир. В те годы в них сидело очень много спутниц  советских полководцев, ученых и я слышал, что в Алжире отбывали срока: жена маршала Тухачевского и академика Вернадского. И еще есть долина смерти, о которой рассказывают, что в один из сумасшедших буранов там шел пеший этап: больше двадцати тысяч зэка, и все они замерзли, даже конвоиры.
 А в шестидесятых, возник поселок Тентек, что означало хулиган, переросший в городок Шахтинск. Вот и получается, что в самом наименовании были заложены хулиганские судьбы нашей молодежи, впрочем, какие только мысли не взбредут теперь в моем воспаленном мозгу.
Моя мама рассказывала, что их родители пережили войну, а сама она в молодости столкнулась со многими трудностями.
Но вот и я, сидя в крохотной камере и приговоренный к «вышаку», начинаю отчетливо понимать что и нашему поколению выпало не самое лучшее из времен. А мне всегда хотелось жить в эпоху рыцарей и биться на турнирах во имя прекрасной дамы. Мне однажды приснился красивый сон, и я о нем рассказывал Кате: будто на мне стальные, блестящие доспехи подо мной могучий  белый конь и на руке у меня развевается ее голубой шарф. Мой скакун грызет удила, роет копытами землю,  я направляю тяжелое копье, поднимаю коня на дыбы и мчусь на соперника.
А теперь я сижу здесь, потому что все в моей жизни развалилось, точно карточный домик»

                ******

Васька отложил шариковую ручку и незримым взором стал осматривать нару, где должны были лежать сигареты. Он видел их, сваренные их металлического уголка, выкрашенные черным кузбаслаком и истертое арестантами суконное одеяло с серой подушкой, а вот сигарет не было.
«Да, где же они, черт возьми!» - пролетела мысль, возмущая и без того напряженный мозг. Он взялся шарить на столе, скидывая на бетонный пол листы, как вдруг столкнул алюминиевую кружку, наполненную водой, и успел подхватить ее на лету, поражаясь собственной быстроте. От молниеносного движения совершенного им, в голове застучала кровь, и в одно мгновение стало прозрачно, так, что наконец-то он вспомнил тот чудовищный взрыв, настолько отчетливо, что, задрав голову кверху, Васька вскричал нечеловеческим голосом, от невозможности пережить его заново:
- А-а-а-а-а! А-а-а-а-а! А-а-а-а-а!
В стенах тюрьмы порой раздаются такие крики и надзиратели на них почти не реагируют, но все-же подойдя к двери, заглянут в «волчок», постучат по ней дубинкой. Вот и сейчас Васька увидел, как сдвинулась «ширмочка», вкатывая на его место выпученное белесое глазное яблоко. Яблоко цепко понаблюдало за Васькой, повернулось в направлении нары, сместилось по оси вправо, к «толчку» и, потеряв интерес, исчезло, а на его место упала «шторка».
Васька уронил лоб на стальную поверхность стола и стал грызть себе ладонь. Снова и снова он улетал в воспоминания…

                ******

Ослепительно белый огненный шар возник настолько неожиданно, что Ваське и теперь кажется, что между тем, как он услышал разрывающий перепонки взрыв, он успел подумать о сходстве его с экранизацией Голливуда.
Васька на тот момент бежал вослед Игорехе, и только повернул из штрека в забой.
Их крики, перекрывающие, как ему казалось бешеный грохот трамвая, перешли в открытую ругань на штреке и грозили вновь обратиться в противостояние. Никак не хотел Игореха рассуждать по-умному, по-взрослому, по-людски наконец-таки и только злобно ворочал бельмами, при упоминании Катиного имени.
В то утро, жалея маму, Васька решился начать трудный для него разговор, потому что, рассматривая дремавшего в автобусе Игореху, он неожиданно почувствовал прилив небывалой прежде теплоты и нежности к своему младшему брату. Впервые в своей жизни он осознал ответственность за нескладную Игорехину судьбу и мысленно простил ему колкий, ершистый характер, обидные слова, топор с зазубринами, претензию на Катю. Ему захотелось подойти и обнюхать Игорехино лицо, как делала это мама, заставляя его ревновать. Объяснить ему неразумному, что он даже смог-бы усмирить свое сердце и заставить его не биться, не любить, пожертвовать ради него, отойти в сторону, если бы сама Катя того пожелала, но поступить так, пока она не сделает свой выбор в пользу его, он не может. Не может потому, что это будет не честно по отношению к ней, чистой и умной, нежной к нему, избравшей простого парня, тогда как подруги ее встречаются с сынками богатеньких родителей. Ведь он же не какой-то там сука!
Он бы смирился, потому, как больше понимает эту жизнь, и уступил бы ему, только ему на целой земле, а с другими стал бы биться за свою любовь насмерть!
Внутри Васьки полыхали самые добрые, самые искренние чувства, какие могли бы только проявиться между людьми близкими по крови. Качаясь в душной утробе автобуса, Васька с любовью размышлял о маме, о малообеспеченном детстве, о мебели, которую давно надо-бы заменить и, не заметил как под воздействием собственных мыслей, уверовав в Игорехино понимание, вернулся обратно мыслями к Кате.
Он глядел в темноту окна и видел светлый зал бракосочетания, в котором множество людей с замиранием наблюдают за их танцем.
Этот танец назывался вальсом Штрауса и под эту чарующую музыку по зеркальному паркету, скользят они с Катей. Вложив белые ладони с тоненькими, хрупкими пальчиками ему в руки и доверчиво склонив красивую головку на его широкие плечи, Катя счастливо смеется, рассыпая смех в простор зала. Длинный шлейф ее подвенечного платья бесшумно скользит за ней, невесомой, воздушной, прекрасной, и Игореха весело помигивает ему, своему старшему брату. Из-за упитанных лиц удачливых Катиных родственников Васька явственно увидал покрытое паутиной ранних морщин лицо любимой мамы, безгранично радостное.
Вот с таким настроением вышел Васька из автобуса и лишь только зимний морозный ветер остудил его лицо, так все грезы его рассеялись подобно пелене тумана, и тогда он крепко сжал кулаки.
«Господи! как часто нас уносит в мечтах. Хочется хорошего» - так подумал он, шагая вслед за тянущимися вереницей шахтерами, боковым зрением видя заспанного Игореху.
«Светлый зал бракосочетания, вальс Штрауса, зеркальный паркет. Это только в Караганде, а в нашем Шахтинске загс, со вздутыми полами, едва теплые батареи в это время года, дороги в рытвинах, точно в воронках от бомб, по которым не ездят вороватые наши акимы, бесконечно меняющиеся.»
Васька чертыхнулся от досады, что опять его стали обуревать мрачные мысли, и решил больше ни о чем не думать.
Он специально сел в один вагончик с Игорехой, мгновенно насупившимся, и дождавшись протяжного сигнала трамвая об отправлении, начал трудный разговор:
- Игореха, братишка, ну что ты дуешься, черт возьми? давай поговорим начистоту. Там мама переживает, она ведь столько лет тебя ждала, я же видел, как она маялась, по ночам молилась, плакала. Разве тебе других девчат мало, ну хочешь, я тебя с одной познакомлю…
Игореха сидел напряженный, натянутый, словно тетива арбалета, не замечая, как на румяных щеках его стали проступать белые пятна.
Васька все видел, но продолжал разговор.
- Ты пойми одно. Тебя еще не было, ты сидел, когда я познакомился с Катей.
Игореха вытянулся, уперевшись каской в потолок вагончика, и зачем-то потянул к себе самоспасатель.
- Ты же понимаешь, мы богато никогда не жили и я вырос в подвале…ты по-своему рос, с блатотой шастал, мама целыми днями на стройке загибалась за гроши… так вот, когда я ее увидел, сразу понял, это моя мечта, мечта понимаешь Игореха…
Игореху мелко трясло, но распаленный Васька уже не замечал этого.
- Я ходил вокруг нее кругами и не решался подойти. Ее отец бывший директор шахты, она с такой семьи, у них три машины в доме, она всегда так одевается, у нее подруги все дети «крутиков», а я? Я кто Игореха?... – Васька хотел сбавить тон, но понял, что из-за грохота трамвая он его не услышит и радовался тому, что Игореха молчит, не перебивает.
- А я «качался», по пять часов в день и выезжал с нашей бригадой на «стрелки». Там «терки», разборки, опротивело, но жил с надеждой, вот-вот тачку куплю, и тогда хоть не стыдно станет к ней « подьехать». А потом все случайно произошло, я и не думал, что так может случиться. Как-то шел домой с тренировки и вижу, Катя идет навстречу, а сама будто слепая… ты слышишь меня?
Игореха ничего не отвечал, он сидел, покачиваясь в такт вагону, и отрешенно смотрел в пол.
- Она идет, а на лице слезы, тут с меня робость спала и я к ней…
Она мне – там один парень меня обругал грязными словами, я гляжу ей в глаза, а у нее во-о-т та-кие слезы и самое главное они не катятся, а стоят в них… я туда…, спрашиваю этот, она головой машет, я, как треснул со всей силы того, ну и он с копыт. Она меня берет за руку, и мы пошли по улице, я в тот день ее домой проводил... Понима-ешь Игоре-ха? – Васька почти орал.
Трамвай замедлил ход и скоро вовсе остановился, проходчики полезли из вагонов.
Игореха взмахнул самоспасателем и пошел по деревянному трапу, не глядя на Ваську.
- Ну, четы молчишь? Я же тебе объясняю, тебя не было, когда у нас все началось…, я и маме ее со стороны показывал… я из-за нее «бригаду» оставил, в шахту пошел…
Они шагали самые последние.
- Не ори на меня! – вскричал Игореха. Трудно было ему все выслушивать.
- Давай присядем вот здесь в «кутке» поговорим по-человечески – Васька потянул Игореху за рукав.
Разговор затянулся еще на полчаса. Игореха молчал, Васька оправдывался. Его злило Игорехино молчание. В полумраке «кутка» родное лицо братишки выглядело злым. Из-под грязного рукава спецовки синяя надпись на кисти: «За все лягавым отомщу», выглядела зловещей.
- Уйди в сторону братан, мне без нее не жить! – вдруг вымолвил Игореха и Васька остался сидеть с открытым ртом, ловя воздух, точно рыба, выброшенная на берег.
- Как? Я же тебе все обьяснил…
- Мне без нее не жить! – упрямо повторил Игореха.
- А, как же я…?
- Незнаю… но нам тогда не разойтись… - ответил Игореха и подняв голову, впервые за все время глянул в глаза брату. В его огромных серых зрачках стояла застывшая непередаваемая боль.
- А ты ее спросил? Она что-же кукла что ли? – прошептал пораженный Васька.
- Полюбит. Ты не стой у меня на пути.
Игореха поднялся, кинул спасатель за плечо и, не глядя на брата, рванулся из «кутка». Васька сидел, точно его пригвоздили к деревянному лежаку, и переваривал услышанное.
- Вот тебе и светлый зал бракосочетания, вальс Штрауса, зеркальный паркет – тупо протащилась в  голове насмешкой мысль, еще час назад казавшаяся сбыточной.
«Что-же делать?» - Васька стремительно бросился догонять упрямца. Он бежал, спотыкаясь на бегу по трапу, и просил его остановиться, но настырный Игореха уже свернул за поворот, ведущий со штрека в забой, только и мелькнула его спина.
«Сейчас я догоню, его… он уступит мне… ведь он мой братишка… это он со зла… он хороший… » - как утопающий хватается за соломинку, так Васька убеждал себя, задыхаясь на бегу. Он уже тоже свернул за поворот и успел пробежать несколько метров, как в глубине забоя, там, где молотил комбайн, вспыхнул яркий ужасающий шар. ШАР! ШАР! ШАР!

                ******

- А-А-А-А-А-А-А!  А-А-А-А-А-А-А! – вновь вскричал Васька и принялся молотить руками бетонную стену камеры, не чувствуя боли. Он бросился ничком на нару, и стал беспорядочно кувыркаться на ней. Так кувыркаются волки на стылом снегу, получив от человека смертельный заряд под самое сердце, но не оттого, что хотят жить, а оттого, что после этого не смогут жить.
- У-У-У-У-У! У-У-У-У-У! – Васька неожиданно притих и стал вспоминать, как было дальше. Вдруг он вскочил, собрал с пола бумаги, схватил ручку и взялся размашисто быстро писать, словно бы за ним кто-то гнался.

Из камерной писанины:

«Когда я увидел этот страшный шар, я успел подумать, что именно таким бывает взрыв от ядерной бомбы, затем я успел осознать, что это взорвался метан и только после этого вспомнил про Игореху…все это за дольку секунды…
Да! я закричал диким голосом, услышал звук взрыва, увидел, как внутри шара полетели обрывки человеческих тел, бревна и… тут я плачу, слезы льются из глаз  градом, не потому что я трус, просто страшно ребята пережить такое, никому не пожелаю…
 Я рванулся к Игорехе, но он уже присел в тот момент, обхватив голову двумя руками, и последнее что я увидал, то, что шар прокатился над ним, а взрывная волна, летящая впереди шара, ударила меня в грудь и вышвырнула за поворот на штрек.
Когда я пришел в сознание, то долго соображал что произошло, и как только вспомнил, попытался подняться, но ноги не слушались, меня страшно тошнило, голова раскалывалась на части… я пополз в сторону забоя. В забое уже полыхал сильный пожар… я полз, натыкаясь на куски тел, то на чью-то руку, то ногу… Игореха сидел в той же самой позе, в какой я его успел запечатлеть. Вначале у меня мелькнула мысль, что он жив. Я едва поднялся на колени и потянул его за руку… А-А-А-А-А-А-А!  Рука Игорехи отпала и осталась в моих ладонях… Она была вся обуглена, куски спецовочной ткани осыпались с нее… А-А-А-А-А-А-А!  Игореха весь был прожаренный… насквозь… вы видели когда-нибудь барана жаренного на вертеле? я видел… и я не знал что мне с ним делать, я боялся его тронуть, он бы весь развалился, я пребывал в шоке и пополз на четвереньках дальше в забой, думал, может там кто есть живой… я не соображал что делаю… или хотел уйти подальше от сгоревшего Игорехи. Дышать становилось невозможно, температура поднялась такая, что рештаки привода были горячими, я наткнулся на металлическую сетку и… и… и, я никому не пожелал бы такого видеть…взрывом мясо продавило, точно сквозь мясорубку, а головы застряли в ячейках… А-А-А-А-А-А-А! Как было дальше, я ничего не помню. Говорят, что меня подобрали спасатели и вытащили на-гора, короче я один остался в живых, из всего забоя…Если-бы Игореха не побежал тогда из «кутка», он бы тоже… не могу писать…больно!»
«Прошло два дня, как я не притрагивался к бумаге, пытаясь оклематься, да видно мне уже не суждено все забыть, но противно было ребята тогда, когда я стоял среди бастующих шахтеров, требовавших повышения зарплаты. Они все кричали о плохих условиях труда, о травматизме, о нищенском существовании, но совершенно забыли о сорока одном погибшем, чьи тела, пролетели, словно сквозь мясорубку, а об этом надо было, в первую очередь… есть ли правда на свете или так устроен сын человеческий? Моя бедная мама, на вопрос что бы она хотела получить, в виде компенсации за Игорехину смерть сьежилась, лицо ее стало белее мела, и она не взяла ни копейки. Когда хоронили Игореху, она поражала меня своей выдержкой, потому что горе было не у нее одной, и я даже забеспокоился, не тронулась ли она рассудком? Но в момент опускания гроба, она потеряла сознание.»

                ******
Ваську хотели увезти в реабилитационный центр для шахтеров, чтобы он немного отошел, но он наотрез отказался и остался рядом с матерью, в одночасье ставшей маленькой ростом, переломившейся в спине. Катю он не видел ни разу и старался не выходить на улицу, чтобы случайно не повстречаться. Васька даже не мог себе теперь представить, как бы он мог встретиться с ней? Ведь все, что было до взрыва, это теперь оказалось другим измерением. Игорехино последнее: - Мне без нее не жить! – эхом стояло у него в ушах.
Мама все время задавала ему один и тот-же вопрос, точно чувствовала, что у них состоялся важный разговор: - Вася, сынок, о чем вы говорили с Игорешенькой, в тот день?
Она этим самым вопросом, теперь, сама не замечая того, убивала наповал старшего сына. Что мог ответить ей Васька? Рассказать, как долго он убеждал младшего понять невозможность их с Катей союза, или как ему хотелось обнюхать Игореху, или про вальс Штрауса, или про то, что задержи он еще на мгновение Игореху в «кутке» и он оказался бы жив… Что?
Жизнь для Васьки стала совсем невозможной. Он и не ел по несколько дней, лишь порой грыз зачерствелую краюху, не смея притронуться к свежему хлебу, потому что есть свежий, ему казалось кощунственным. Целыми днями Васька вышагивал по комнате и невидящим взором тупо смотрел в мутное окно.
Один и тот же вопрос назойливо крутился в мозгу: «Как ему теперь быть с Катей? Отказаться ему от нее, но разве она в чем нибудь виновата?»
 И ясно понимал, что с ней он после происшедшего тоже быть не сможет. Это было бы предательством памяти Игорехи, он бы с того света кричал: Я обжаренный, обугленный, а вы вместе спите на одной кровати!!!
А встревоженная Катя уже неоднократно звонила и подсылала к нему его бывших дружков. Они звали в ресторан: - Ну, четы Белый? че мы, не понимаем что ли? Назад не вернешь братишку, пойдем, выпьем, помянем погибшие души…
Но он молча закрывал перед ними дверь.
Так пролетело шестьдесят долгих, мучительных дней и ночей, состоявших из восемьдесяти тысяч четырехсот минут, потому что каждую из них тяжело было протянуть.
            Он не помнит, как очутился на карагандинском вокзале, это было следствием его бегства от людей и, набродившись бесцельно по городу, Васька оказался на малолюдном перроне. Помнится, он курил одну за другой сигареты, как неожиданно его словно пронзило раскаленным штырем, от крика, им услышанного. Без всяких сомнений голос принадлежал Кате. Только у нее был такой грудной, бархатистый тембр голоса и его имя, прозвучавшее столь вымученно, могло бы быть выкрикнуто одной ею.
Васька оглянулся и увидел бежавшую к нему Катю. Ослепительно белый пуховый платок слетел с ее плеч и раздувался на ветру, словно парус.
- Ва-ся! Ва-ся!
От прилившей в голову дурной крови, он и не знал, и не слышал, что позади него на путь, стремительно врывается скоростная электричка.
Так на тихий, измученный от жары берег обрушивается крутая волна, размывая прибрежный песок. Ее крик. Ее облик. Вся она, к нему бегущая. Белый платок, развевающийся за плечами.
Он вновь явственно  почувствовал в своих руках отломленную Игорехину руку, а в ушах прошелестело: - Без нее мне не жить! Полюбит! Ах! Если бы она не заговорила с ним в тот вечер, все было бы не так, как теперь!
Подбежавшая Катя вскинула руки и потянулась к нему губами, а он ослепленный в тот миг отпрянул, словно бы это была не его любимая Катя, а вампир, алчущий теперь его крови и уже изгибаясь в пояснице, бессознательно толкнул что было силы ее от себя.

                ******
- А-А-А-А-А-А! – заревел Васька, на весь тюремный продол, уподобляясь страшному зверю, поедающему самого себя. Окружающий мир перед ним треснул и раскололся гнилым орехом и он увидел себя не в тесной, сырой камере, а парящим над мягкими, перистыми облаками, невероятно большого роста с распростертыми руками. Как вдруг облако под ним разверзлось, и он отвесным камнем полетел вниз, больно ударяясь об землю, вот тогда… он увидел летящее на стылые рельсы тело любимой Катеньки, на мгновение, зависшее в воздухе, чтобы он успел наглядеться в ставшие родными глаза. В ее глазах светилась любовь, а  уголки красивых губ едва заметно дрогнули, и в них затаилась обида-да-да-да-да…

                ******
Из камерной писанины:

«Сколько же весит душа человеческая? А после пережитого, она увеличивается, разбухая, болит, стонет, корежится, заполоняя собой все пространство, из сосцов ее сочится кровь, и кажется, что стены темницы сдвигаются, и потолок опускается все ниже и ниже, придавливая двуногое, цепляющееся за жизнь существо… продолжающее поедать отвратительную баланду и подавать другие признаки жизни…
Да, я для себя решил уйти из нынешнего измерения, отчетливо понимая низость собственного положения, ибо могу ли я жить, погубив Катеньку?
Она была для меня светлым ангелом, моим нимбом, моей беззаветной любовью и то, что произошло, это ужасно…
Пусть бы мы расстались, и она со временем вышла бы замуж за другого человека и была бы счастлива. Но ее дивная красота смята грудой бесчувственного железа и единственным виновником тому являюсь я. Так вот, должен ли я жить после всего случившегося, это ли истина? И я не боюсь уйти, потому что глубоко убежден в том, что подлинная смерть наступает тогда, когда ты сам себя казнишь, а сейчас по камере волочется лишь мое бренное тело…
Если бы я не писал эти строки, ставшие для меня отчего-то необходимыми, я бы не секунды не колеблясь, прервал бы это жалкое существование…
Но милая моя мама, как же она переживет еще одну ступень горя, если я совершу то, что я замыслил?
Я все время пишу и рву часть из написанного мной с такой яростью, словно бы бумага мой враг…»

                ******

Наступило утро, когда Васька проснулся от отчетливого прикосновения к его обнаженному по пояс телу, чьей-то ледянящей, покрытой густыми негнущимися волосами, руки. Спина, шея, ноги, даже глаза его налились невероятной тяжестью, что он не мог и пошевелиться, лишь усталый мозг продолжал отчитывать время, словно часы-ходики. Он понял, что пробил час.
От этой мысли ему не стало страшно, все давно было продумано и только никак не верилось, что его время пришло.
Откуда-то сверху его подвальной камеры, с тюремного двора доносились приглушенные звуки: вот где-то вдалеке стали разьезжаться стальные ворота, а вот чихая выхлопной трубой, вьехала машина, скорее всего автозак и где-то, совсем рядом с решеткой пролетела крикливая птица.
«Неужели все? Да, все… Но почему же не слушают ноги, как же я поднимусь чтобы закончить… Неужели все-же я…? Нет, нет, нет…»
Как вдруг серый потолок камеры сменился на беленый их тесной квартиры и Васька разглядел проступавшие на нем полосы.
Он услышал голос, который мог принадлежать только одному человеку на этой земле, его милой маме. Она шуршала целлофановыми пакетами, что-то докладывая в них и его мозг, вдруг осенило, что она собирает ему передачку.
- Сигареты все равно высыпят из пачек, лучше-ка я соберу их букетиками. Чесночка надо доложить, как бы парадантоз не развился, зубки ему надо беречь. Эти теплые носочки пока попридержу, их я уже в зону отвезу, как отправят… Господи, Господи всемогущий сжалься же над моей бедой, ведь если с ним что случится, я на себя руки наложу, наложу, наложу-у-у!
Васька увидел ее, сухонькую, легонькую, почти невесомую и был поражен. Но более всего он оказался сраженным тому, что маме помогала собирать его любимая Катя.
«Но разве это возможно?» – раздумывал он – «ведь Кати нет, она среди тех, кого уже никогда не увидеть рядом с живыми».
Но он наяву слышал, как Катя произносила слова с присущей ей только, запинкой в конце их.
- Мама, вы не беспокойте-сь, с Васей ничего не может произой-ти, потому что он очень силь-ный и очень нас с вами люб-ит. А то, что все говорят, будто он меня толк-нул, так это неправ-да, потому что я сам-а споткнулась, а он пытал-ся меня удерж-ать, да не смог. И я хочу, чтобы мы с Васей встрети-лись, когда наступит врем-я, потому что любл-ю его, и буду ждат-ь. А если он что-то с собой сделае-т, то останет-ся неприкаян-ным и его не пустя-т туд-а, где я, здесь таки-е строги-е поряд-ки.
Сердце Васькино всколыхнулось, забилось от услышанных им слов Кати, будто пташка, пойманная в силки, и он осознал, что и вправду не встретится с ней, сверши он задуманное. А ведь он этим жил последнее время в надежде вымолить себе прощение у нее там, где она теперь пребывала. А без ее прощения он не мог, не мог.
Он почувствовал, как каждую его клеточку пронзили длинные иглы нечеловеческой боли, и он лежал пронизанный ими долго, очень долго, моля себе смерти и за того, незнакомого парня.
Это после, тюремные надзиратели расскажут ему, что так продолжалось с ним оставшимся без движения и речи, много месяцев, состоявших из неземных мучительно длинных минут. Только изнемогая, билось сердце, стеная, мучился мозг, корежилось от сознания содеянного, сознание.
          Веление жить ему пришло свыше, в золотом утреннем луче, скользнувшем сквозь арматуру. Васька это понял, оттого что иглы медленно, будто нехотя вышли из него, покидая его распятое тело. Будто кто-то Всепрощающий, вдохнул в него жизнь, потому что высохшие, словно у мумии члены неожиданно разогнулись, расправились и подняли его на бетонный пол палаты. На металлической поперечине решетки сидел прилетевший невесть откуда, сизый голубь.
Скоро Ваську отправят на этап. Он принял Сверху самое трудное для себя наказание  – жить со своей болью! Он решил, что если ему доведется когда-либо выйти на свободу, пойти вновь в шахту.

От автора:
Мне не хотелось так круто ломать Васькину, Игорехину, Катину  судьбы и того незнакомого парня. Я безуспешно пытался повернуть свой рассказ в другое русло, но он неизбежно привел меня к этому финалу, где судьями  теперь выступаете Вы – читатель!

г. Алматы, ночь, февраль 2007г.


Рецензии