напали!

**
Этот корабль шел не мимо. К нам. - И тем, кто под нашим крылом – хотя это потом.  Сначала вернуть -  нам,  и причиненный-то и не нами им, страх и позор.
Ой   ли, уповали в этом сдюжить. Мы от века не боялись. А под таким князем еще сто лет после смерти рода не забоимся. Сохрани Род, конечно, но это пример для наглядности.  Наши  корабли вышли навстречу и как могли, отгоняли стервятников. По-звериному цепко  они удерживались какое-то время в протоке, не давая развернуться для ответного удара.  Но река была на нашей стороне – а, выйдя таки в море- каждый нашел себе достойного супротивника. Корабль на корабль, борт на борт.   
А кромкой леса ехали наши конники. Вот и все будет по воле князя.  Ничего хитрого  прижать недруга к берегу, им придется чуть снизать запал после первой пробоины, чтоб хотя бы не повредить корабли, не сесть на камни всем, - сойдут на берег. Да они выигрывают время, пока причалим мы,  не обстрелять же их из-за кораблей, будет время рассредоточится по берегу и в лесу. Но  за их спиной уже готовится ударить карающая сила.
   А отвечать-то пришлось тоже мне, за то, что все наши люди не забоялись. И не обозлились,  не полезли первыми на рожон. Что были - угрюмо готовы…  и крепко держались -  приговорки: кто к нам пришел с мечом, - от меча и погибнет.
   Мнила я – век не быть мне в плену… и на помощь звать не стала,… отбилась от своей правой силы, и досталась на расправу.…И после не дозволили слепо жизнь отдать,  забрав с собой дозорных, что с каждой стороны округ меня рычали.  Им тоже не терпелось варварски  разорвать меня на куски. До того почти  не оставив живого тела: ни членов что смогли бы еще служить верой и правдой,  ни частички, что - не ныла бы, и не болела.
Гнушаться же,   как над воином, а не девкой, у кого это там  жалости хватило?
Привязали – стегали  нагайкой, шелепом. Ничего не хотели только слез и мольбы моей. Но и этого не досталось.  –
- Даже девки здесь горды до смерти – немного засомневался седой муж.      Пожалел никак? а я уже смеялась – может, я была похожа на ведьму.  Безумная от боли, в миг поседевшая, растрепанная и страшно костлявая.  И отнюдь их не радовала плачевность моего состояния.   чудно.. ну, ведь  не боялись же они на самом деле меня?..
- А как будто ты этого не знал. – Откликнулся грозный муж. Вояка умело упрятанный  в мирное тело. У него почти не было ран на лице, но тулово – белело одним  единым  шрамом.
- Слыхом – слыхивал, – оком не видывал. 
Тогда  хмурый вождь - истязатель – кивнул ему на груду железа и кривым пальцем указал на более опасно выглядящую однолезую.   
 – Бери саблю, – да смотри не на смерть.  А мне было не то что больно, а больше интересно – сделает ли?.. да и что б не сделать-то?.. я ему перечила, его в сомнения загоняла – за это  плата высока.  Согнать человека с уверенного насиженного, привычного мнения и взгляда на жизнь - чем не провинность? 
Всю грудь и спину исполосовали – точно  на полногтя глубиной раны,   рванных было мало – все аккуратные, ровные, - искусство удара. Я могла бы залюбоваться и восхититься…
Вспомнилась песенка, тоже плененной девы,  и подумалось мне – как же однобока и  скупа на выдумки, судьба. Едва ли не слово в слово:
Как позвать мне так, что б услышала душа?
Сожжены мосты, и остается только ночь
Избран путь давно, и больше нечего решать,
Неужели, братья, не сумеете помочь?
Помнишь святое вино по кругу?
Сталь ледяная меча в ладонях,
Как выручали в бою друг друга…-
Будешь, оставшись, ли меня помнить?
    В четырех стенах и нет надежды на побег,
Неужели за руку придут рассвет и смерть?
И не смогут мне помочь ни бог,  ни человек,
Не услышат, не найдут, а могут не успеть.
    Помнишь в ладонях янтарные блики,
В каплях росистых солнце смеялось,
Помнишь ли полный шлем земляники,
Что ты принес мне, а я испугалась...
   Как же держит жизнь и как же страшно умирать,
Вновь судьбе угодно было два скрестить пути.
Он напрасно дал мне время, чтобы выбирать:-
Стать в его руках - игрушкой, или в смерть уйти.
       Помнишь ли тень, что легла между нами?
Как мы друг друга с тобой избегали? -
Связаны клятвой, святыми словами,
Доспехом сердца друг от друга скрывали…
     Я наверно не умею помощи просить,
А душа на волю рвется, чувствует беду.
Пусть мои ошибки братья смогут мне простить,
И запомнят мое имя, если я уйду.
      Помнишь?!.. как страшно уйти не простившись,
Ушедшим за грань не вернуться обратно.
Звезды поблекли, в заре растворившись.
  Так неужели  - все кончено, брат мой!?!.. 
Мне было только боязно – не ударил бы по лицу….  Тогда уж и не взглянет никто.… Даа – я еще таки надеялась, что - буду жить, и взгляды мужчин не минуют меня.  Хотя шрамы на груди испугают похлеще  отметин на лице…  –  мысль отвлекала от боли – смехотворность моего положения  давала сил держаться – лучше уже и не будет, так что ж, столько вытерпев, сломаться у конца?..
Взмокла лошадь, и всадник притомился.  Может  кобыле   надоест    таки  бесполезная мешкотня,  и она  вскинется, воспротивится, упадет  на колени, или если больно яра – упрямо встанет на дыбы?
Впрочем, они своих коней вышкаливали строже, чем людей. Животное поддается быстрее, и его мучения будто бы мельче человеческих.  И именно человек  - сдался первым, перед моим молчаливым неуклонным равнодушием к унижению.
Им нужно было отправляться дальше – к морю, а до безопасного перехода к реке с протокой – еще день лесом. К общему сорому - в семье не без урода, страху поддались двое мужичин из той деревни, что были под крылом заставы, - головы склонили перед сотенной силой врага – проводить по лесным тропам согласились.
Далее им по реке – три солнечных круга. А там Азовское море. Уже их ждут корабли, что б увести их жалкие, кусающиеся от оскорбления, остатки людей,  домой до Херсонеса.  Значит, опасаться оглядываться, прислушиваться ко всему - им еще четыре дня. Мне было смешно – ведь еще половину из них страх изведет, - леший, водяной, не принимающий жертв, и останется их только четверть, корабли уйдут не груженными, едва ли два корабля займут сами люди.
Мои мучения утешили их всего ничего.  Да еще и сомнений прибавили. И потому бросали    меня с поспешностью, но опасливой, вдруг без оков – сотворю лихо.
Лишь вождь задержался на прядающем коне, устало  взмахнул  плетью и совершил - так мною не желанное действо. -  А рубец на лице закрасовался лишь одной каплей крови. Ранее еще - сполна отдалась живая влага  в землю, да вышла - вся,  на силу и стойкость.
-  Иди собака, доползешь вряд ли. А доползешь – еще встретимся, и ты тогда  еще пожалеешь.
Брела  звериным чутьем – остальное  отказалось мне служить.   Ни боли, ни холода – тело онемело от ужаса. Глаза открыть было бы тяжбой. Лес редел – я узнала это по запаху. Значит скоро открытая местность. Потом я упала во тьму – очнулась уже с болью, холодом, зреньем,  и слухом.  И слух подсказал – что слышаемое может быть женским смехом.   Надобно хоть немного подняться – не гоже пластаться… хм – белоручка, гордячка – вот вернулся и рассудок, второй и третий лик - опустили вскинутые щиты и руки, зверя сменила - разумная я, и она превратила образ в человеческий. А моя крылатая непосредственность жалела израненного отупевшего от чувств серого следопыта. Еще бы -   чуть живота не лишился, а ныне – еще напасть  - белые нежные ручки, тревожат.
Тут девочка оставила зверя, узнав говор водяного - единственного  сейчас ей родного существа. Теперь  слепо рвалась из жил и кож - сопливая шалунья и выдумщица.
Доползла до реки и упала. Водяной в миг перестал щекотать ноги девке, той, чей смех я услышала, – как раз  лекарка  поласкала тряпицы, – в лагере, видать, тоже воинов перевязывали еще. И бросился любящий  дед  омывать мое, еле держащееся в связи с самим собой, тело.   Я таки на страх и риск отпустила остов тулова, разжала кулак, доверяя воде, и стала думать. Вспомнила, Горазда выругала, за то, что весельем посчитал, – Ставра в наш  короткий недальний поход взял. Уж льет он верно теперь слезы крокодильи.


(Святозар и Гайдамак).
              Девок- лекарок, что полоскали тряпки, заодно сами, отдыхая от стонов раненных, как бы охранял – старший кметь, - хмурился и любовался ими – поодаль, присев  на бережке.
А в то время князь с дружиной преследовали и били отставших беглецов. Все поняли, что основной отряд - не догнать, но…по лесу столько одиночек шастает!..     Вырвавшие у князя дозволение меня поискать, Святозар и Гайдамак – наткнулись  на место, где я терпела пытки.  – Рванулся мой наставник по следам моим,  радуясь, что они  еще первой свежести.
  Я стояла в реке и тряслась, кровь текла по впалому животу – стало тошно, и меня вырвало все той же кровью. 
Увидела меня лекарка и кликнула своих –  тихо охая и ахая и дрожа от ужаса, перетащили в полупустой лагерь, где сейчас только что и остались раненные и десяток сторожевых. А я… - да знамо ли – кто за помощью пришел – свой, чужой.  Страх у них миновал, с глаз пелену снял, да еще кровь с грязью смыли  -  тогда разглядели уже. Обрадовались.
Я просилась на воздух не могла в шатре лежать – земля  облегчала боль.    Мое тело, - кости оплетенные жилами, совсем извелось – надо было  вести  к ведунье.  И никто не вспомнил сразу доложить вернувшимся воеводе и князю.  Только когда уже ведунья творила надо мной.
Ветер, недоумевая, растрепывал одежу и гудел, ошеломлено – еле признавая во мне - меня, его  сродницу.  Ведунья – завела нас  в «другой» лес, где три круга  прошли посолонь ивы и сосны. Ветла вытянула темное и злое, огородила дух. Сосна кровь заговорила – та свернулась и очистилась.  Потом перехватили другие руки. Слишком родные...  И проснулась я снова в лагере.  Воислав  первым пришел ко мне.
- Ну и что прикажешь делать?
- Ко мне вообще сейчас нельзя подходить – отвернулась я хмуро от него  - убитые тобой и мной войны позовут еще.  И ляжешь ты рядом со мной.
–Типун тебе… - надо же, из-за тебя одной только,- сворачиваться, и идти в крепость.
- А никто не просит – не сахарная - не растаю. А если просто охота кого-то упрекнуть – пожалуйста, - любое дело надобно начинать с себя.   
- Да, я виноват тоже.  И в твоей ране, да.  И корю я не тебя, а твою рану, если так понятнее.  Я обняла его и расплакалась.
- Так и так уходить -  они уже уплыли  - я знаю, слышала - шли к безопасному берегу.
- Так-то лучше. Спи теперь – крепко, а мы пока подумаем. – Последняя фраза оказалась слишком тревожной. - Пока есть время.
Отойдя на пару шагов,  вздохнув, молвил Святозару:
- Надо идти, иначе преставится. С ней за спиной  ратиться – опасно.- Мне показалось - не слишком ли громко сказал. Ох, хитрый лис, да меня скорее его досада на мою рану, сведет к праотцам.
   Короткий черный меч разбил остатки сна. Хриплый голос потерялся - в звоне стали, она угрожающе пела, приняв  гнев в себя. Этому чувству родственна  страсть. Она требует – полной отдачи. Ни мига – не разделенным.
–Что ты сказала Воиславу?
- Это так важно?- я задыхалась болью от нестерпимого гула. - Это не касалось тебя, наставник.  - Звон уже оглушил меня, я мотнула головой, и поднялась – тело было лишь прикрыто рубахой,  чтоб не тревожить раны. Тряпица в миг   приняла в себя новый порыв  крови.  Порты были еще мокры.
- Идем к костру – просохнешь.  – Коль занеможешь – мне же первому попадет на орехи. …- Так о чем вы говорили? ты просила его повернуть и уйти? вращать домой полки?
Голос стал отзываться у меня в голове, стократно умножаясь, я покачнулась, последнее, что  услышала чудовищный звон, это кметь отбросил меч, чтоб подхватить  меня.
- Надо было помочь тебе встать, ох, я негодный старик,  седину нажил, а с девками обращаться не научился… сразу нахрапом.
- Не надо было пугать. Ну, или убрать его в ножны,- кивнула я на меч, - с перерывами произнося слова. - А обращаться с нами тоже не надо – не вещи, ведь.
Подняв меня с земли как пушинку, накинул на плечи свой плащ, ох и тяжел, все ж споткнулась.
–Да ты совсем слаба.   Солгала мне, что раны не глубоки, и я дурень, надо было самому спросить лекаря.  Я промолчала, с наставником было что-то не ладно, и не знала я ли тому виной.   
– Видела бы ты себя – усмехнулся он, садясь к костру.
- Если ты о Всеволоде – сам-то как лайка вилял хвостом.
- Да нет. Против князя только Снегирь… да и ты смотрю, тоже его не боишься, но ты не муж, и ты одна - тебе все равно, что он решит. Хоть убьет.  – Он задумался - У Снегиря уже было - все, но он вел себя так же. Может, и правда не боялся потерять.… Зря вы так. Или ты зря ушла, или он зря остался без тебя….     Ты похожа на злую птичку. Щупленькая, растрепанная, и сил лететь далеко нет. 
Я обернулась на наставника – и как же он хорош, да ладен. А я что-то чувствовала – влечение не влечение, а сожаление – остаться не обласканной перед кончиной. Лес уронил такую тревогу, что казалось смерть  близко.  Я молча опустилась рядом – и сняла две бусины с шеи. И уткнувшись ему лицом в затылок – вплела накрепко шнурок в волосы на потылице, спрятав от прямого взора.
- Я наверно не умею помощи просить… -  и замерла, пока не стала задыхаться.
- .. а ты мнишь, я бы, или кто другой,  мог тебе помочь?..   люба ты мне. Знаешь - это… знала тогда еще, - когда братались. И все ты так предумышленно сделала… ох, уж  эти женщины,… что ж мучить-то так?
-  Хм,…  а затем – что, я люблю лишь Снегиря.  Да и помочь… Я поднялась, повела плечом - плащ упал к его ногам, и ушла на другую сторону  костра.
– кожа да кости, обтянутые  кровавой тряпицей. – Он снова усмехнулся – Откормить бы тебя, и оставить в покое. Что б не бежала никуда – не жгла нутро. – Любовно посмотрел он на меня против света костра.    А любовь…да, сложно с ней.  Не поймешь, может, - и могут ходить два чувства рядом. Или только одно оно, но не всем показывается. Значит, многие и не знают той самой  любви. – Он лег и стал смотреть на  звезды.  А я сжалась, и хотелось испариться, исчезнуть: - нет другого.  Но почему тогда так тянет к другому?
А все просто, – устала быть одной... женщина слабое существо…сначала ищет, потом устает искать. Потом устает уходить, и снова искать.  Но все равно идет. Зачем. Потому что иначе – перестаешь лететь. Гореть, жить.  Быть достойным любви. Искать до тех пор пока не найдешь того при котором - летишь, горишь, живешь и достоин  быть любимым.
Снегирь.  Да я нашла, с самого начала нашла. Но опять не можем быть вместе. На этой мысли я уснула... А почему же не можем? Так легко ж – прийти и сказать – вот я и с тобой – и это накладывает на тебя обязательство – а буду платить любовью…. Нет, не так… - обязательства… плата...- бред.…   Нет, - я изменилась…
..Потом, проснувшись, сквозь туман, опасаясь, чуть ли не прядая  ушами, как олененок - зашла в тихую воду. Зажмурилась, вздохнула и раскрыла глаза. Дааа. стала разглядывать себя…
Шрам на лице начинал только-только розоветь, стянув и прикрыв рану. Бледное лицо было не моим – такой скорби  доселе не видывала. Глаза, будто смущаясь, бегали, не желая больше видеть  перемен.  А были они холодные,  бесцветные, будто полинялое полотно. Грудь ровная, вкривь и вкось замотанная, коленки трясучие,  рука тонкая, ладонь натруженная - и топором и мечом – как мужская... и совсем не жалко…  хотя... Если б замотали, забили насмерть - было бы совсем не жалко,  а так  - просто стыдно, что ли…
С самого утра жаркий выдался день – солнце  гуляло по самым головам.     Всей дружиной лежали  под ним и блаженно улыбались. Мы с наставником подальше от всех,  устав отмахиваться от злых речей.   Я гладила его по голове – уроненной мне на колени.  Спал – мой Гайдамак – не вытерпев ласки,  и напряжения этих дней. Он, наконец, успокоился: – вдоволь намахался мечом – наратился.  Попил  крови  недруга… – теперь воевал только со мной... втуне… 
Тут из шатра  порскнул рыжий комок – Ставр,  махая руками – бросился к первому попавшемуся, он прятался за спины, и поднимал такой вой, если Горазд, выскочивший вдогон, пытался подойти.   Впрочем, он и так не унимался – лишь тише ревел.  Горазд даже растерянно озирался. Потом злость исказила лицо:
- Что развалились? поймайте его, и в шатер.   Ох – уж  тут  ни на жизнь рвался мальчонка.… Не зря Воислав назвал его дюжим – не давался. 
- Ражная, хоть ты, пади сюда – не могу больше. 
– Так зачем брал с собой?  - я вот этими  тонкими и  не моими дланями поймала  мальчишку на руки, он замолк – прижала как родного – пока он не стал толкаться – верно, задыхался. Я опамятовалась – отняла от груди, и стала качать легонько, он призадумался – позволить ли. Чай не мать.   Видела,  Горазд напрягся – тоже ждал. А еще я поняла, что не только обида на отца – отворила слезы малыша, – он захворал.
- Воислав – хоть не первый раз я обращалась к нему со словом и по имени, редко произносимому, все равно, ох, задохнулась, -  на людях ведь другое дело - не много чести ему будет в глазах  дружины Горазда. Но выбирать не приходилось – а я знала лишь один способ уговорить его в мгновение ока, – это изречь, что решила бесповоротно, – молви спасибо, что вообще  еще тебе сказалась.
- Ты лютовал и досадовал на мою рану. А теперь вот… – я вижу знак, не знаю как ты…. Но честь по чести – поворачивай, - говорю. Иначе сама возьму ребятенка и уйду – а с моей раной до крепости – не знамо, дойду ли…да  в такую-то ночь. Ищите потом подо льдом, под снегом, или по весне в овраге, как стает снег.  - Ставр захворал,  у него  жар. Ему в тепло надо.
– И тебе тоже, девка. – Откинул полог шатра князь.
– Воислав -  такая смелая в твоей дружине может быть только одна жена Снегиря… - узнал он снова меня. -  Заруби на носу. Это к слову, если кто повадится повторить…. Он усмехнулся – собирай люд ратный – идем в крепость -  хватит, побили - всех кого достали, и честь надо знать.  Домой. - И махнул рукой,  будто тотчас был готов идти.
–  Утром - все же добавил он. И снова мне:
-  Дитяти останется с тобой, смотри… и в крепости – не осерчай – тебе его доверяю, остальных гнать прикажу.   Ты взялась  ты и вытянешь его…
Хотела сказать – не сама ж, мол, взялась. Но честь и вправду -  великая, как не гляди.  Князь теперь, знать, не побрезгует, - встретимся на распутье - приветствовать станет, еще чего доброго.   А Горазд – присмиреет - ножки мне зацелует. Злословить - точно бросит.   Я ведь – и обижусь и обратно заботу свою поверну,  день не пройдет - снова захворает, коль я нахмурюсь. Нужно ему это,- потом снова прилюдно  шапку передо мной мять.
Утра я не стала ждать, в сумерках уходила, – сильно  жалко стало  детеныша, тихо толкнула  сторожилу:
– Скажи, ушла, понял? – ты… меня понял – еле сдержала я гнев… да, я девка, но не при нем ли было сказано вчера князем?… ох я избалована. Даже князем теперь не попугаешь –   не задеру ли теперь нечаянно нос выше дозволенного? - сама того не ведала.
- Понял – буркнул парень, потирая глаза.
– Не признал, прости Ражная – присмирено добавил. 
Ох, мальчишка – сопли подбери, никто не просил тебя – обиду причиненную, другой обидой прикрывать.  Прощения он просит….!
Девки  чуть не выхватили у меня ребенка, сами только-только глаза продрали и по делам шли, а тут я в ворота тарабаню… еще в этаком виде, испугались, сразу мальчонку осматривать стали,  кудахтать над ним,  да пока князь не приехал – пусть они  побегают.   А я хоть чуть отогреюсь и в себя приду. Потом уже сообщила наказ князя, и пожала плечами.
Одна даже обиженно хмыкнула.
– Могла и раньше сказать.  - Ее-то лебедушку - заставили возиться, а могла бы за это время прихорошиться к возвращению мужей. 
Люлька была легкая славная  березовая  да ореховая – никакая нечисть не тронет в такой.  Моя рука заныла – вспоминая знакомое  действо.  Качала – вот так, совсем ведь недавно - Брячеслава. Ох, милый мой – голенастый, голопятый. Кем же ты теперь взлелеян, и кем растешь -  добрым ли мужем?
Теперь лишь с кожей, шкурой моей,  отнимать Ставра от меня.  Не покривлю,- я тоже к нему привязалась. 
Горазд гордо принял Ставра из моих рук, через пару деньков, - вполне здорового, веселого, рвущегося  в бег.  Молодое тело застоялось – просило  - надрыва, действия.  Отвернулся лишь Горазд, журя сынка – так  я  и болезненно  расслабла, да тут не ко времени – и князь ко мне.  Улыбнулся, и зорко смотрит,  а уж  мне не радостно -  тело ворогом  сделалось. – А Святославич все стоял и глядел. От  досады захотелось крикнуть, скулы побелели от натуги. Но я смолчала – Всеволод  отвернулся,  и ушел. Потом сказывали, – он знал это  выражение лица – сто раз с таким  сам перед отцом стоял. Видел он и набухшую повязку под тонкой тканью моего платья. Проверял.
–  А за то, что выстояла – вот, князь тебе мазь передал – раны  лечить. И наказ – береги себя… таких  мало… - Ты герой, девка – ликуй. – Воислав  даже потерся своей щекой о мою.
– Ражная! да ты что, не рада?
Но ликовать не хотелось – хотелось к родному. Лучше - дому.  Хотя бок наставника,  тоже не плохо.
- Что с тобой дитятко? раны тревожат? – Гайдамак проснулся и подтянул меня к себе ближе, зевая.
-Угу – душевные и глубокие, - думала, затянулись. Да такие не затягиваются.
- Смотри – ты спи, конечно, здесь, но не увидал бы кто из больно  языкастых. 
Я обозлилась:
- И тут покоя нет.   - И оставила его.  Он потом всю ночь стоял на  крыльце избы.  То садился, то ходил кругом, то ложился и смотрел на звезды. Было что-то в них. Видел он то, что давало ему силы и покой. Вот так, - но покой нам только снится. И я не спала.  Не пойму я себя…  мечусь, не знаю, чего надобно. Взалкала мира и света и тепла и ласки, и родного и.… Но в этом мире не было уже для меня такого.  Опять я считала, всех, если не врагами, то черствыми, подневольными  душегубцами… 
Пожала плечами во тьму, не знамо перед кем оправдываясь, и потянулась руки занять. Сплела из мерзлой ветлы диковинного зверя и, улучив момент, положила на лавку Гайдамака, в ноги.  Зачем - не ведала.
Только долго он потом смотрел на меня так тоскливо, как зверь на луну. Хотела - замириться, а вышло… ох, я…
Всеволод  крепко встряхнул его за плечо, когда вечеряли, и мне показалось зло, шепнул, как потом сказали, и указал на - данный ему мой оберег, напомнил то бишь. 
Зря скровничались – будто еще больше привязали себя друг к другу, только на лихо - путы были не родственными, узелочек с буйной тяжкой бляхой, а чувства железом каленым жгли.  Мне, как вновь выстегали  кнутом по белу личику, а ему того паче - по всем ранам разом.
Уплывал князь, наказывал не пускать никого. Пока не уляжется в «омуте», за морем,  – никому дороги не открывать.
- Ну, а мы в стольный град – идете с нами или остаетесь заставничать?
– Нет, уж пусть идет  с вами отряд Горазда, мы  лучше посторожим – зло зубоскалил Твердят, подавая щит Горазду.
- Ну – тогда спасибо за хлеб, за соль – ждите еще. – Всеволод не дал Хоробровичу ответить, настойчиво кивнув ему в сторону ладьи.
  - Боги с нами,.. а коли так -  то и кто ж - против нас!? – напоследок, уже ступая на сходни, проронил Всеволод.
А лес все изводил меня - скрипами, всхлипами, стонами - под колдовством колдуньи зимы. Но, взваливая то колдовство на плечи, ему открывалось большее что-то…, что ведомо самой Марене…
Я снова осунулась, чаще  была возле леса, чем за крепкой стеной, со знаком громового колеса, где навь далека, потому как близок Перун.
Воислав забеспокоился.
- Не угодили чем? или… - и кивнул на Гайдамака. Я устало и бестрепетно промолчала.
– Просто по лесу заскучала? – снова пустился он в догадки, не получив ответа. - Или поняла, что не для тебя дружина и походы… - и обнял крепко-крепко. 
– Да, может и так.   Снегиря жалко не увидеть – я открывалась ныне Твердяту почему-то.  Странно.  Я ждала, он  призовет разум и скажет – а пошла бы уже к нему и жила бы как раньше. Но он уже узнал меня – и видел – не смогу как  раньше. Значит, и правда нужен другой мир, где меня не ведают, где не заденут ран, да  и не нанесут их.
Я чувствовала отцовское плечо, – Воислав  приласкал, согрел, и чувствовалась рядом с ним уверенность и правда. Я закрыла глаза и представила, что я не на заставе, рядом  не воевода, - и вот я увидела того, кто мог бы так уверенно меня утешить и обнять, - отца,  и я вскрикнула.
- Что, дитятко? – встряхнул он за плечи испуганного зверька.
- Вспомнила….     Скажи,    знаешь  ли ты отца моего? – я вздрогнула.
- Бедная ты моя, - Твердят захлебнулся жалостью и нежностью, потому как не часто доводится утешать глупых девок. А  вот пристало, и слов-то не вспомнишь, – и он действительно лишь крепче сжал мое хрупкое тело.
- Видывал,  словом обмолвливались – о тебе, это было, после того, как  вернулся тогда от вас.…  Нет…. нет, лучше - не думай о том…
- Скажи! – я зазвенела сталью. – Он ведь и родной-то меня  давно уж не считает?
- Слишком это сложно, Белоликая.  Всем свойственно оступаться. Он оступился, и соступил с твой тропы на тропу  воинов.  А потом, верно,  стало - стыдно, а затем - еще страшнее, а после, так  совсем… да тут и приходит оно – чувство такое, вроде отчуждение.  Вот так.
- Все правильно. Я попытаюсь его не винить. Не свидимся после этого всего, и на том спасибо.  Теперь я бы не выдержала, и  запятнала бы честь…   
- Не ходи сегодня больше к лесу. Отдохни. – Сжал он мои холодные руки.
- Но я только начала понимать, что он говорит.
Метко посмотрел, и мне стало страшно – будто насквозь, он не мог вразумить меня, но знал такое, и лучше всех, что повернуло бы меня и без слов. И я решила сделать по его велению.
Но потом… - не зря  - я была «истинной» женой Снегиря, данной судьбой – и я верила только себе. Воислав знал свою правду, и очень давно и хорошо.
Но мне ли поворачивать, когда нечего терять?    Я тоже - знала.
И ушла к лесу ночью, когда все спали. А дозорные, как заговоренные пропустили меня, и с сонной улыбкой помахали во след.
Лес вскричал, я метнулась в траве, в секретный лаз - оттуда  быстрее до дружинной избы, чем до стены с дозорными.
– Нас окружали – меня не заметили, значит, самоуверенны – это мысль стукнула секунду – и я уже у дверей клети воеводы.
И мы успели, легкие воины с копьями рассчитывали на то, что в спешке будем без брани,  а так, им нас не взять - разгромили мы их в пух и прах.  И  потом все долго говорили мне спасибо: - я - заметила, я - увидела - легкие  копья, рассчитанные только на сходку «рукопашную». Тех, кто был вооружен, и подготовлен к любому повороту событий, оказалось меньше половины вражеского отряда, но они сумели  отстоять за всех насмерть. Я озлилась, чего с ними разиться...? – и как зверь скакнула… и оказалась слишком близко, - для замаха у него не было ни места, ни времени…  Наотмашь – отсекая  руки, и вспарывая кольчуги… – бей трусов..!  Снегирь научил, - когда враг не достоин честного ведения боя,  с уступками и красивой возней – грызи ему горло, да гляди не запачкайся.      
Через несколько темных минут, окрашенных красным, в дом ступила тяжелая тишина, она поклонилась нам, сверкнув влагой в слепых глазницах. Тень  непроницаемей самой   тьмы – накрывала тела.  А мы стояли и заворожено глядели. Рядом со мной послышался глухой недовольный гул. Я очнулась – это был  голос - черной стали меча моего наставника. Я схватила  его,  и  в последний миг увидев, что пустота тьмы совсем близко, и направлена ко мне, зажмурившись с отчаянным скрежетом скрестила его меч с мечом Снегиря – образуя связь солнечного  креста с силой Перуна.    Больше тьма не тронула живых – все вздохнули спокойней, зашевелились и вышли из избы, давая  возможность вести спор, «дележку» и общее свое дело -  деве боя, и деве смерти.
Несколько кметей было ранено, несколько младших убито, но главной потерей было  смертоубийство Гайдамака.  Что же он?! да немного бы довернулся, и копье скользнуло бы по кольчуге - не задев, но он спасал меня, мой затылок, мою оконную косу, и забыл обо всем.   Нас теперь оставили. – Одних. Совсем. Во тьме, не смея пока зажечь огня, призвать третьего брата Сварожича и окончательно отделить себя от мира мертвых,  потусторонней страны. Пока - не доделано  наше  дело. Рано, значит, гнать от себя  вышнюю темную и светлую силу.  Все вышли во двор, разбрелись по лесу искать, добивать, если это не один отряд.  А мы с дружинным домом пели тризну и выли по опочившим. Потом я  исступленно собирала по полу свои отрезанные волосы, хоть и кончик совсем….!...
И кровь здесь была соленой и меч,
То от слез видать.
Будто собравшись поспать прилечь,
Он рукою провел по глазам.
Кем я мог  сегодня стать?
И прислушался к голосам:-
      Первый мамин,
Был ручьем.
Папин  - слабый, папа ранен.
А сестра – его мечом
      Овладела уж тот час,
И ушла, взгляд не подняв.
И остались мама с  папой
С распростертыми руками.
      Дочь ушла,
И сын «ушел»…
-на суку висит коса…
-где покой сынок нашел?
…Призрак белый воспарил,
за сестрою семенил.
Ей нашептывал секреты,
Гладил стриженый  затылок.
Было сладко, было лето,
И вдвоем они решили,
Что б домой -  не возвратились…
Но это был не конец бедам.  Всех живых, кого задела  дева скорби – скосила страшная болезнь. Они лежали в отдельных клетях -  им не давали есть, а поили травами и «огнем». На стенах вырубали топорами  каждый день на рассвете перунов знак и  даждьбожий.
Деревенские волхвы носили даже требу Маре-смерти, чтоб отпустила она души их заступников, не язвила.  Но на следующий день и ученики  волхвов, следившие за ритуалом – упали в бреду.  Злилась верно, дева смерти, что не досталось ей  мужей из той схватки, не отсудила их у Перуницы, так – решила забрать, тех, кто на грани остался.
А на третий  день  помер старый кметь, и отпускать стала хворь остальных.  А когда тризный пир стали готовить, - тут уж я нежданно  занедужила.
Я слегла на пол дня – бредила страшно, раны разомкнулись, на диво - и старые и новые.  Тело отказывалось теперь жить.  Моя нежная пташка душа - молчала и тоже не могла больше оставаться не тронутой болью и печалью. Зверь – так и рвал себе шкуру,  а разумница – потупив взгляд, слушала окружающий мир, однако не реагируя.   Только когда Твердят лег рядом – я собрала силы, сжала в себе кулак, и дала смертной горести отсрочку.
– Еще чуть-чуть. Распрощаться с людьми, добрести до леса, а там… там в чаще под кусточком, под песню Мармары смерти…уснуть, распустив  кровавые объятья. 
       Насыпали курган, меня - не гнали, вынимать из огня, правда, тоже не пришлось – мы взошли на него вместе с Воиславом. И сошли тоже  разом.
И стали витязи готовиться к мести. – Если бы убили только воинов, но ведь еще не посвященные покоятся ныне в кургане.  Их посвятил в воители,  - бой.
Потому врагу решили платить той же монетой.  Ночью бить, во сне.  Их лагерь нашли: - враги  захватили деревушку у реки, где пускает она рукав, в обход нашей протоки. Дольше и чуть опаснее отсюда плыть, но для них сейчас опасней нас никого на белом свете не было. 
Однако меня с мстящими воинами уже не было, я ушла сразу после тризны. А за моим плечом – как приговоренный, тепло трепетал дух, кровный брат.            Мне позволили взять себе его меч.
Клинок наметил красным светом
Портал, и в путь иди душа,
Умойся праведным заветом –
Ты мученицей умерла.
Бояться больше не позволят
В пыль уходящие миры.
А нам следы от твоей крови
Смывать своею до зори.
Зоря еще добавит красок,
И твой загнатый в камень меч,
Рукою легкой вынул ярлик,
Безвестным покидая место сечь.   - Тоскливо пели девки, наполняя поминальные чарки,  они жалели всех - и кто умер, и кто умрет, и мстящих, и  тех, на чью голову прольется месть. А заодно этой песней, одной из многих, провожали и меня.
С какой лаской и заботой мне напутствовали, беречься просили и не верить никому, и подальше уходить от этого края.  С какой тревогой смотрели все мне в след, но я не обернулась, и брови мужей сшибались на переносице, как только взгляд терял мой стан за деревами в лесу, и падал на свежий политый  кровью, теплый и дымящийся курган. 
           И не дали ведь мне умереть.… И водяной не принял меня буйную – таковая русалка и в море бурю наведет, что там до речки… -  нет, – да и жить - надо,- говорят. Надо.