Дашенька, я тебя люблю...

               



               
                Пережившим любовь посвящаю.

               
                НЕДАВНО - ДАВНО.
               

  Ну и холодина, – Даша поёжилась, - прямо  как… как в Питере. И сама удивилась этой мысли. «Господи, - скоро двадцать лет, чуть ни полжизни в Германии, а порой кажется, приехали позавчера» – она вздохнула и, прикрываясь от сырых порывов ветра несерьёзным дамским зонтиком, пошевелила сапожком ноябрьские опалые листья. Сергей должен вот-вот появиться. Скамьи в парке, что позади штутгартского вокзала, мокрые, не присесть. Взглянула на часы. Да нет, он не опаздывает, это она приехала раньше, но всё равно, что-то вроде досады на него опять засвербило. Огромные платаны со старческими лишаями на стволах обрамляли длинные аллеи, расступаясь на ухоженных лужайках. Она любила этот парк, ставший привычным местом их,  так ей сейчас казалось, почти не волнующих уже встреч. Даша наперёд знала, что он скажет, куда повезёт, как они станут заниматься любовью, и она со страхом начнёт прислушиваться - будет ли наказана за это мучительным приступом мигрени, или на сей раз пронесёт...

  А вот, наконец, и он. Поcедевшая грива волос, сияющие глаза за толстыми стёклами очков, распахнутый длинный плащ,упругая походка вечного юноши. Его улыбка, красная роза протянута, и сердце дрогнуло. На пожилом Опель-кадете везёт её в скромную квартирку, ту, где работает, переводит и, куда, наверно, приводил других женщин. У него с Хельгой собственный дом, и жена, наверно знает о тайной его «берлоге», но так уж странно там заведено, по-современному, - у каждого своя жизнь. Непонятно - удивлялась Даша - зачем же они при такой демократии всё ещё вместе?... Миновали недлинный туннель и по безликим улицам подъехали к самому маленькому району Штутгарта - Ванген. Чистенький, полудеревенский посёлок, прилепившийся к горе. Вот и узенький переулок. Небольшой двухэтажный дом,так похожий на соседние. На первом этаже живёт одинокая старуха – хозяйка, швабка. Даша пару раз сталкивались с сухонькой, прямоспинной женщиной с белоснежной, неизменно завитой головой. Она хозяйку стыдилась и даже чуть побаивалась.
...Обитая ковром, нескромно скрипучая лестница наверх. Наконец, дверь закрылась. Можно вздохнуть, но говорить не хотелось, будто кто подслушивал. И пока они занимались любовью, в ритм движения тел неспокойной жилкой в виске стучалась мысль: «Как хорошо, так сладко, и как поздно…»
 
- Почему Дашенька сегодня тихонькая такая? Что-то не так?
- Не обращай внимания, Серёженька, всё нормально, ты ещё молодец! Это я со своими бабскими глупостями, чепуха всякая не вовремя лезет. Забудь. Попьём кофе или поискать в холодильнике чего посущественней?
- Поскребла бы баба по углам, что б испечь колобок, да прости, пусто там, как на полюсе,  закрутился я. Только сыр да бутылка шипучки. Давай позвоню итальянцам, пиццу мигом привезут. Не хочешь? Ладно, тогда кофейку с тостами и сыром. Может капельку шампанского?
- Дразнишься? Знаешь, ведь, нельзя мне.
- Извини, забыл. И сколько Дашенька геройски  трезвеничает?
- Какое число нынче?
- Третье ноября с утра было.
- Получается три года, пять месяцев и один день.
- Совсем не тянет?
- По-разному, сегодня хочется.
- Так может чуть- чуть?
- Серёжа, ты мне враг?
- Конечно, ещё какой! Иди сюда. Хочу обнять, целовать, любимая, желанная ты моя!
- Не обижайся, милый не тяни. Сегодня почему-то не настроиться. Кофе покрепче?
- Как обычно. Мы сегодня немного не в духе?
- Странно всё. Другая на моём месте летала бы от счастья. Роман с таким продолжением…
- И летай, кто мешает?
- А мне почему-то грустно и совестно…
- Разве любви стыдятся?
- Нет, наверно. Где ж ты, сердешный мой Серёженька, целую вечность пропадал?
- Скажешь тоже – вечность. Ещё и двух десятков лет не прошло. Метался, мотался, похоже, тебя искал, и вот, слава Богу, нашёл! Дашенька, бросай  своего Петьку, всё равно ты его не любишь, и заживём, наконец, вместе. Славно-то как будет! Я тоже, как представлю, вернусь домой, а там замороженная Хельга прилипла к компьютеру. Где глаза мои были?

 Даша подошла к окну. Одинокая голая ветка стучалась о мокрое стекло. Машины с бегущими за ними тенями беззвучно, будто в немом кино, проносились мимо.
 
- Что ты мучаешь меня. Это ж не я от тебя ушла. Ну, не смогла я Петра полюбить, хотя он верный и трудяга. Знаешь, как он ко мне и детям относится? А если мальчики меня не поймут, и я их доверие потеряю? Страшно подумать. И ещё, – когда ты о Хельге не говоришь, мне удаётся не думать о ней, стоящей меж нами.
  В китайском халатике, с тонкой талией перепоясанной ремешком, её фигура казалась молодой. Он подошёл и обнял сзади. Она прижалась и, не глядя, поцеловала его в щёку.
-     Дашенька, я тебя люблю.
-     Врёшь небось, обманываешь? Нет? Ладно, верю,поверю. Покоя хочется, мука ты моя запоздалая.
-    Похоже, сегодня тебя больше не соблазнить, но и так тоже неплохо. Ладно, давай кофейничать! Божественный запах, да и кофе вдвоём  вдвойне вкусней!
 -   Милый, а ты повторяешься!
Даша постелила скатерть, положила салфетки, расставила чашки, поставила розу в узкую вазу, и они сели за кофе с тостами.

Сергей включил магнитофон.
-  Послушай, что я вчера в русском магазине купил. И зазвучала знакомая с детства песня:
      Синенький скромный платочек
      Падал с опущенных плеч
-
  Клавдия Шульженко?
- Точно! Дашенька, парни твои почти взрослые, должны понять.
- Должны? Пойми - мама я им, они мои дети. Рассуждаешь, как немец.
-     Конечно, почти полжизни в Германии.
-     И я немка по крови, а жизнь там была сердечней, не хотелось бы этого растерять. Пойми меня, Серёженька, не дави каждый раз, прошу…
- Ладно, постараюсь. Почему они такие разные, ведь они двойняшки?
- У них и характеры непохожие, только душа за обоих болит одинаково.
-      Повезло им. Я свою мамашу особо тёплой не помню. Да и Хельга давно стала деловой, засушенной. Детей нет да и не хотела, считала помехой, теперь уж говорить не о чем. Холодно у нас дома, зябко, общего мало - крыша над головой.
- Выходит, прожили вы жизнь каждый для себя?
-     Почему ж так сурово?  Всё время среди людей, да и для людей мы старались немало.
- Я  о семье.
- Всё верно, - два одиночества, ничего не поделать…
Сергей встал, закурил, подошёл к окну и, глядя на тревожно бьющуюся в стекло ветку, ссутулился, вздохнул.
-      Недополучил, недодал, недожил, выходит. Но ничего, ещё не вечер. Будем жить,ждать…
 А Шульженко, тем временем, забираясь в душу, пела про тёмновишнёвую шаль.
Даша прибрала со стола, приметливо взглянула на него:
-     Серёженька, тебе не кажется, ещё немного, и мы начнём выяснять отношения, только зачем? Поеду-ка я домой.
 Они обнялись как близкие сердцем люди и молча постояли. Она гладила его голову и чувствовала, как он благодарно расслабляется.
- Не хочу, Дашенька, чтоб мы грустно расстались. Съездим в Эсслинген, говорят, начался осенний праздник, потолкаемся средь людей, луковыми пирогами полакомимся?
- Поедем, обязательно поедем, но не сегодня. Опять сверлит в виске. С этой противной мигренью скорей бы нырнуть в норку и затаиться. Неважная нынче я  гуляльщица. Да и у тебя, небось, дела.  Поработай, я доберусь на автобусе сама …
-     Так ты хочешь лишить меня последнего удовольствия? Не стыдно?  Мне нравится ездить с тобой. Хочешь послушать песни  Окуджавы?
-   В память о нашей молодости? Лучше поговорим. Тогда у тебя не только дома, машины с музыкой, кажется, и вторых штанов не имелось. Но мы, вроде, бедности и не замечали?
-   Насчёт штанов, дружок, обижаешь, ! Джинсы - раз, и ещё дудочки. Помнишь, острили, их надо с мылом надевать. Впрочем, я и сейчас маленький богач. Дом не мой, переводами не разжиреешь. А ты тогда свои огненные кудри под Брижит Бордо начёсывала. Тебе шло.
-     Тогда всё смотрелось хорошо – и с начёсом и без, с дудочками и без, и даже без денег.
-     Что ж, на добром слове спасибо. Да! Вспомнил старый анекдот: Сидит студентка на паровой батарее. Проходит соседка по общежитию: - Чего на батарее расселась? Та отвечает: -  Мужа жду, ужин, вот, грею.
- И у нас такое бывало, а всё равно весело. Молодость, одним словом. Ну, я собралась.
-     Послушай, я коротко, - наш любимый Мандельштам:

                Нам остаётся только имя:
                Чудесный звук на долгий срок.
                Прими ж ладонями моими
                Пересыпаемый песок.

- Скажи, можно это передать по-немецки? Уже месяц бьюсь…
- Переведёшь. Ты милый, неизлечимый романтик, поехали, мне пора.
               
 
- Глянь деревья почти голые. Пушкин писал, - унылая пора, а по мне эти ломаные графические линии на серо-голубом фоне милей итальянской пышности, они напоминают осень Балтики.
- Здесь, Серёжа,тут наши вкусы расходятся. Я по-прежнему люблю весну, у неё есть будущее, от раздетых мокрых деревьев душа зябнет. Остановись, уже близко совсем, хочется немного пройтись, побыть одной. Ты не обиделся?
- Обиделся? Спасибо тебе за тебя. У нас, если захочешь, тоже есть будущее.
- Да перестань ты целоваться, прямо как мальчишка! Всё, пока-пока, езжай осторожней.
  Шурша теряющими уже разноцветье листьями, брела она по парку домой, и не было ей ни легко, ни радостно. Совсем не так, как давно, прежде, когда счастливая, возвращалась после свиданий с Серёжкой к себе в общежитие, или летела прямо на суточное дежурство….

                * * *

  Тогда Даша, названная в честь бабушки Доротеи Шмит, работала операционной     сестрой в клинике самого академика Буглова – великого хирурга и старого сердцееда, бросавшего своих жён, едва те пересекали тридцатилетний рубеж. Его ассистенты тайно посмеивались, - шеф видно стареет, последняя, кажется шестая жена, уже три года как пересекла роковой рубеж, а признаков отставки всё нет.  ...И звалась его последняя Светланой, или Светик, во языцах, не только для простоты, но и за рыжеватую, будто светящуюся умную головку. Светик, работая тут же терапевтом при хирургах, вела послеоперационных больных, и зорко следила, чтобы хорошенькие аспирантки и докторицы долго в клинике не задерживались. Смазливые медсестрички, хоть и в меньшей степени, тоже казались ей соперницами. Исключением являлась лишь Даша Шмит с её свежим, без косметики лицом и вздёрнутым подбородком, по-немецки аккуратная, подчёркнуто соблюдавшая дистанцию от любвеобильного шефа.
 Фёдор Георгиевич временами, подняв бровь, поглядывал на неё жёлтым взглядом черепашьих своих глаз, удивляясь, почему это на Дашу не распространяется его магия? А уж он то, несмотря на малый рост и вроде невидную внешность, умел производить впечатление и не только на женщин. В "народ" он не приходил, а являлся.  На лекциях для студентов непременно присутствовала вся его многолюдная кафедра. Лекции записывались на магнитофон, иногда и на привезённую им из-за рубежа новинку - видео. Был Федор Григорьевич человеком уникальным. Он не пил и не ел ничего горячего и горячительного и прожил 103 года! Последний раз оперировал, как всегда под музыку, накануне столетия...
 
  Операционная сестра – привилегированная, элитная часть среднего медперсонала. Она должна много знать и уметь, быть быстрой и неутомимой, представлять себе ход операции, с полуслова или даже без оного понимать хирурга. Если палатную сестру можно переставить с одного поста на другой, или даже перевести на другое отделение, то операционные - незаменимы. Они знают это, чувствуют себя, чуть ли не равными врачам, и уж, конечно, выше  подруг по профессии. К ним и доктора, как правило, относятся особо. Хлеб их нелёгок, заработок мало отличается от других и так же скромен. Бывает, им повезёт - в небольших хирургических отделениях не редкость, когда хирург и операционная – супруги.

  ...Даша Шмит приехала в Ленинград из сибирского города Зима, известного лишь своей крупной железнодорожной станцией, да как родина поэта Евтушенко. Никто не сомневался, что краса школы, почти отличница и такая видная девушка обязательно поступит в Медицинский институт, но на вступительных не хватило одного балла. Огорчилась, но гордость не  позволила вернуться домой неудачницей. Попросила родителей известить знакомых, что всё, мол, в порядке, учится. Решила, на следующий год поступит непременно, а пока, чтоб не терять время, поступила в Медицинское училище на сестринское отделение. Учиться оказалось легко и интересно, а ещё больше понравился ей Ленинград с укрощённой каменными набережными, просторной  Невой, километровыми мостами и  дивными дворцами. Вживалась в Него глазами, ногами, и сердцем. Она влюбилась в этот прекрасный, холодный, какой-то нерусский город. Даже частые дожди и ветра не портили его красы. Компанию Даша водила больше со студентами института. С ними ходила по музеям и театрам, к ним бегала на танцульки. В те годы они ещё не назывались дискотеками. Подрабатывала вечерами санитаркой в хирургии и зубрить заново постылую школьную программу ни времени, ни терпения не хватало. Едва брала в руки учебник, сразу наступало «павловское торможение», так по научному, оправдывала она необоримый сон. Потому и неудивительно, что на следующих экзаменах снова не хватило балла. Была и ещё одна слабая попытка, больше по инерции, на сей раз, после двух неудач, без особых уже огорчений.

   Рукастую и сообразительную Дашу после окончания училища сразу определили процедурной, и она перевязывала больных, делала уколы и ставила капельницы, что считалось делом врачебным, а ей доверяли. Но её тянуло неудержимо таинство операционной, и, отработав своё, Даша одевалась в стерильное, шла в операционную смотреть и учиться, как накрывает свой столик, раскладывает мудрёные инструменты, настраивается на операцию опытная Анна Никитична. Уже и ноги у неё гудят, и тяжело столько часов выстоять в напряжении, но затянуло и не уйти туда, где легче. Как точно в ладонь подаёт она инструмент врачу и почти без слов, по взгляду, понимает - что подать и убрать, как они, словно два пианиста в четыре руки играли сложную пьесу – операцию, и одному без другого не обойтись. И не зря Даша училась, добилась своего, встала у операционного столика, стала полезным и даже необходимым членом хирургического ансамбля. Она тайно гордилась, когда перед наиболее сложными операциями матёрые доктора просили её, молодую, поработать с ними, ибо важно, чтобы операционная сестра так надёжна и быстра была...
  Отношения с другими медсёстрами, особенно если её ставили работать с самим Бугловым, были непростыми. Её, вроде, и уважали, но многое рождало тайную неприязнь: и высокий рост, и медноволосая гордо откинутая голова - «рыжие - всегда наглые», и близость к врачам, и даже вызывающая противоречивые чувства немецкая фамилия. Не любила она средь подруг подолгу чаёвничать, перетирать врачам косточки в сестринской, за что прозвали её «аристократкой и выскочкой». Хорошо, хоть старшая сестра отделения – рассудительная Софья Михайловна - не давала в обиду, и слава Богу, не догадывались они, за внешней надменностью таилась душа ранимая, иначе было бы ещё сложней.

  Единственная её подруга - Хельга Миллер, студентка из ГДР. Они познакомились в студенческой столовой, когда та была ещё первокурсницей и поначалу говорила по-русски с ошибками, а нынче она уже на пятом и акцента почти незаметно. Хельга, хоть и рассказывала, что родом из-под Дрездена и её отец директор чего-то там, и у них свой дом, но держалась и одевалась просто, от других студентов старалась не отличаться. Впрочем, у Даши отец тоже был директором школы, и жили они с мамой не в коммуналке, а в пришкольном домике. Между собой разговаривали подруги по-русски, но то неуловимое, что обе немки, сближало их. Охотно слушали в филармонии Вагнера и Штраусов, смеялись и восхищались, читая Брехта, любили романы обоих Маннов, особенно же им нравился современник Генрих Бёлль. Но и русская культура, где Даша служила поводырём, сближала их. Выходные планировали заранее, впитывая, как губки, лучшее, что могла дать и показать Северная Венеция. Бегали они, конечно, и на свидания, вышучивая потом кавалеров, но пока никто не затронул девичьих сердец и, значит, не нарушал их дружбы.

     Но вот у Хельги на горизонте появился Сергей, Серж, так на французский манер она его называла. Как позже выяснилось, был он коренной питерец, хоть и родился сразу после войны, ещё в эвакуации, в узбекском Намангане. Отец привёз жену, полуживую от истощения из блокадного Ленинграда и умчался на фронт, где и погиб в последние дни апреля сорок пятого в Берлине. В память об отце, кроме пожелтелых фотографий, осталась причинявшая неудобства фамилия Аксельрод. По возвращении домой в Ленинград, жили они с мамой и бабушкой втроём в одной комнате, в коммуналке.
 Вскоре бабку парализовало, она стала  лежачей.  Ухаживать некому. Чтобы поместить её в Дом хроников, матери пришлось бросить учительское дело и пойти нянечкой в богадельню, это ласково, точнее, санитаркой-поломойкой Психоневрологического Интерната имени Карла Маркса - так гордо звался сей приют. Промучилась бабка три года и умерла, мать же привыкла и осталась.   Поклявшись дать сыну образование, моталась со шваброй и судном на две ставки, по пятнадцать суток в месяц, и сына выучила, а сама пристрастилась к винцу. Вырос Сергей долговязым и, наверно, от запойного чтения, с детства близоруким. Светлые, с желтизной волосы не стриг и те, на зависть прекрасной половине крупно вились, безо всяких там бигуди, спускаясь до плеч. В бахромчатых  линялых джинсах, растянутом свитере и стоптанных ботинках военного образца, несменяемых большую часть года, Сергей производил весьма  нестандартное впечатление. Был он типичным гуманитарием, книжным знатоком, но из-за фамилии университет ему был заказан, и кончил он исторический факультет в педагогическом. Сам прилично выучил немецкий, а заодно постигал английский. Он и не собирался учительствовать, без труда поступил в аспирантуру, увлёкшись историей культурных связей Германии и России.
 А познакомились они на трамвайной остановке. Картина выглядела необычно.  Хельга обратила внимание на высокого молодого человека в джинсах и свитере с длиннющим зелёным вязаным шарфом почти до колен, скрестившего долговязые свои ноги так, что ступни ног оказались прижатыми друг к другу наружной стороной. Близоруко сощурившись, он, чуть не носом водя по страницам, быстро читал толстенную книгу. Хельга нимало удивилась, разглядев староготический шрифт.  Подойдя, тихо спросила:
-     Вы, немец?
-     Найн - нет, не сразу включившись, ответил он, и как случается в молодости, когда многое кажется забавным, оба рассмеялись. Представились. Потом они поболтали по-немецки, прошлись не одну остановку пешком, и Хельга с интересом почувствовала, что за непричёсанной его внешностью кроется остроумный всезнайка. В коммуналке на Рубинштейна имелся телефон, он вечерами дома, так что…. Начались длинные двуязычные телефонные диалоги. Он ей понравился. Как-то договорились в ближайшее воскресенье поехать в Павловск. Для поддержки Хельга пригласила с собой Дашу. А ту мучило любопытство, кого ж подхватила подруга на трамвайной остановке, и почему столь непривычно  она взволнована.

 Вначале походили по Павловскому дворцу, и Сергей провёл им экскурсию, с забавными подробностями поведал историю жизни нелюбимого сына Екатерины великой.
 - Павла и жены его Марии Фёдоровны, швабской княгини, о немалых странностях Павла, и о том, что у них родилось девять детей, в том числе двое царей - Александр и Николай Первые. Одна из дочерей, Екатерина Павловна, выданная замуж за короля Вюртембергского Вильгельма, за недолгую свою жизнь так прославилась делами общественными, что почитают русскую в Штутгарте по сей день. И племянницы её Ольга Николаевна и Вера Константиновна тоже стали Великими Княгинями Вюртембергскими и, при по - швабски скуповатых мужьях, радели о людях простых и просто бедных. Сергей, перемежая шутками, анекдотами и стихами повествовал о связях русских и немецких царских дворов так, вроде сам вращался там, чем совершенно очаровал девушек.
 А потом они, отпущенные на волю каменным городом, веселились и дурачились, как дети. Бегали по парку, пели русские и немецкие студенческие песни, играли в догонялки и прятки и не слишком ловкий Сергей, не всякий раз мог их поймать. Девушки плели венки и собирали пёстрые букеты листьев золотой осени. Проголодавшись, пошли в привокзальный буфет, набросились на пирожки с чаем, и тут Хельга увидела то, что поначалу просто ошеломило её.

 Выпустил Амур стрелу, да не туда, ни к ней. Хоть подруга и Сергей старались сдерживаться, но было им не расцепить ни глаз, ни рук. Они говорили и смеялись другу другу, будто весь мир для них перестал существовать.
 Так осенью семидесятого началась их весна. Хельга чувствовала себя не только обиженной, но проигравшей, лишней. Нет, подруги вроде и не поссорились, а встречались почему-то реже, темы бесед, раньше неисчерпаемые, сузились до одной - Сергей. Даша его цитировала, видела мир его глазами и даже не замечала, как сжимаются губы и отводит глаза Хельга. Такая любовь. Она и Город  видела тогда его глазами.  Он знал много стихов о Петербурге - Ленинграде, поэтому с его голоса выучила мандельштамовское Адмиралтейство:

  В столице северной томится пыльный тополь,
        Запутался в листве прозрачный циферблат
        И в тёмной зелени фрегат или Акрополь
        Сияет издали, воде и небу брат…

Так же как и гениальное о Казанском соборе:

                На площадь, выбежав, свободен
                Стал колоннады полукруг -
                И распластался храм Господен,
                Как лёгкий крестовик-паук.
 
      Город и любовь слились в ощущение счастья. Всё свободное время они старались и были вместе, и когда мама Сергея, Наталья Николаевна дежурила сутки - наступал их праздник, их пиршество любви на целую ночь! Он засыпал в библиотеке, она не могла, как раньше, концентрироваться на работе, была не столь быстра и даже рассеяна в операционной. Хирурги вначале шутили, потом стали раздражаться и пожаловались старшей сестре. Софья Михайловна, поговорив с Дашей, всё поняла и рассудила, лучше на период острой влюблённости  перевести её снова в процедурные.
 Та, удивляясь себе, почти не огорчилась понижению. Она решила приодеть Сергея и через студентов-иностранцев добыла ему новые джинсы и брюки-дудочки. Толстый шерстяной свитер  с зубчатым рисунком связала сама, и они вместе радовались обновке. Иногда, по старой памяти, ходили втроём в кино и на выставки, Сергей уже мог сдерживаться, ухаживал за обеими, разговаривая с Хельгой по-немецки. Дашин, привезённый из дома старонемецкий, был несовременным, подруга подшучивала над её произношением, Даша была не слишком способна к языкам и переучивалась не быстро.
 Очень непростые чувства бередили  душу Хельги. Мало того, что она неравнодушна к Сержу, но как без пяти минут врач, считала себя не по рангу обойдённой. Уговаривала себя, что найдёт дома не хуже, и уж всяко посостоятельней. Не помогало.
 А Даша, словно ослеплённая, считала, что подруга радуется её счастью. Восьмого марта  он галантно преподнёс им обеим мимозу, а они пригласили его в кафе отметить праздник. Сергей поделился радостью - наконец из Министерства пришло разрешение на командировку в город Халле, где в ГДР-овской, уникальной, с его слов, библиотеке, он сможет закончить сбор материалов для своей диссертации. К тому же "два месяца в лучшей стране социализма - разве это не прекрасно!". "Конечно, замечательно" - кинув на него быстрый взгляд, отреагировала Хельга, - и обязательно навести моих стариков, можешь погостить, они о тебе наслышаны". "Ловлю на слове, заеду непременно, я сто лет мечтаю побывать в Дрездене!" Ближе к лету она же помогла в экипировке Сергея: принесла несколько модных рубашек и светлые туфли - "ты должен выглядеть по-европейски". Втроём серьёзно обсуждали проблему, - нужно ли стричь кудри. Решили, для сохранения индивидуальности, оставить. С Натальей Николаевной отношения сложились у Даши скорее заочные, ревнивые, и потому Сергей предусмотрительно попрощался с матерью дома.

 Командировка в Германию, наверно случайно, совпала с началом летних каникул Хельги, и Даша, заранее скучая, провожала на поезд обоих. Расстались нежно, хотя ей показалось, будто он рассеян и мыслями уже не здесь. Сергей писать не обещал, иначе, мол, нечего будет рассказывать. По пути с вокзала к постылому общежитию ей стало дурно. Закружилась голова и затошнило так, что с трудом добежала до ближайшей урны. "Отчего, вдруг, кажется, ничего, кроме чая с булочкой не ела?" Тут Даша и вспомнила, больше двух недель пора придти месячным, да за волнениями с поездкой Сергея вроде забыла. От одной мысли о возможной беременности подкосились ноги. Они это обсуждали, но решили - не время: она в общежитии, он с аспирантской стипендией, жить негде, ни в одной же комнате с мамой…  "Вот защищусь, устроюсь на кафедре или ещё где-нибудь - мечтательно заглядывал он в туманное будущее. А тошнота усиливалась день ото дня. Пришлось быстренько изучить расположение урн по всему институту. Обратилась к врачу. Анализы, то да сё. Диагноз - беременность. Она уже почти решилась прервать, да тут нежданно открытка из Германии: какой-то собор, дома с красными черепицами крыш. Подпись - люблю, целую. Твой Сергей. "Значит, любит, значит не одна. Потерплю. Пусть он спокойно себе занимается, приедет, решим вместе". Силком, как в тумане, таскала себя на работу, считая дни, когда кончатся эти бесконечные два месяца. Осталось  десять дней, неделя, три дня -  время ползёт черепахой или просто застыло…. Когда встречать, почему больше не пишет? Нежданно столкнулась в институтском дворе с Хельгой :

- Ой, что с тобой? Похудела…
- Ты Сергея там видела? – перебила Даша
- Да, а что?
- Какого числа он приезжает?
-    Как? Не написал? Ой, ему в Берлине через наше министерство командировку продлили ещё на два месяца. Представляешь?  Он в восторге…
- Что ж не сообщил?
- Не сообщил? Ну-у, не знаю, - и глаза в небо - Извини, бегу, через пять минут лекция.

  И побежала. Новая причёска и кофточка, брючки -  попка в обтяжку. Счастливица…

  Вот тогда-то и случился у Даши первый приступ мигрени - полголовы в железных клещах, боль, что жизнь не мила. И мысль, как острый буравчик в воспалённом от бессонницы мозгу: что случилось, почему молчит, господи, что делать? Слабость, даже думать нет сил. Взяла больничный, не вспомнить, сколько провалялась не вставая. Но здоровая натура взяла верх. Наконец, сама решилась прервать беременность, пошла к гинекологу:
- Какой аборт, девочка? Поздно, рожать будем.
Собрала остатки воли и позвонила его матери, Наталье Николаевне:
- Серёженька пишет, у него всё нормально, нравится. Живёт у родителей Хельги, над диссертацией трудится. Когда приедет? Уж не знаю, ему там работу предлагают...

Свет для Даши померк, бессмыслица какая-то. «Почему это произошло со мной?» - мучалась она бессонными ночами. Отчётливо вспомнила, как смотрела на него Хельга, и подсмеивалась над ней когда она, пытаясь поддержать беседу, спотыкалась в немецком, как встрепенулась подружка, узнав о практике Сергея. И спешила покупать ему модные тряпки, покупала его... По приезде, чего раньше не бывало, не пришла к ней и не показывается. Неужели отбила? Она ж вобла сушёная! Неужто их ночи, их «люблю, люблю без конца» могло что-то превозмочь, пересилить? Слышала, читала - бросают, но почему меня? Можно ли после этого кому-либо верить, стоит ли вообще жить? Кровь острыми молоточками стучала в висках: не му-чить-ся, не жить! Не страдать, покоя, тишины и всё!
 Потом вспомнила, как на дежурствах зашивала руки после бритвенных «подвигов», как выглядят в морге сизые висельники, и ей стало противно. Нет, только не это. А может, я напридумала? Он ведь клялся, я лучше всех. Вот напишу письмо, приедет и обрадуется, что родится сын (она в этом не сомневалась), и всё снова станет хорошо? Подкараулила Хельгу:
- Где Сергей, мне нужен адрес.
- Зачем тебе?
- Давно писем нет, беспокоюсь.
- Незачем. Скажу честно, мы знакомы давно. Разве тебе не ясно, что вы не пара? Я только из дома, мы с Сергеем обручились. Можешь поздравить. Он сюда больше не вернётся.
- Ну, ты и сука!
- От тебя другого и не ожидала. Прощай!
И потрусила прочь, вихляя тощим задом.

  В отчаянии, Даша сделала ещё попытку избавиться от беременности. По совету искушённой медсестры приняла «надёжные» таблетки, влезла в нестерпимо горячую ванну, вызвав ожог нежных мест. На беременности это варварство никак не отразилось.

   С горя написала домой маме правду. В ответ телеграмма:
" Возвращайся зпт ждём зпт любим зпт целуем тчк папа мама"

    Да тут ещё всезнающая комендантша общежития разоралась, чтоб она скорей освобождала комнату, общежитие, мол, не для гулящих мамаш-одиночек. Делать нечего. Ленинградский период жизни Даши Шмит закончился. Зашла рассчитаться с библиотекой и, уходя, столкнулась с Хельгой. У неё аж закипело в голове от встречи с разлучницей, та же расширенными глазами уставилась на заметный уже Дашин живот. Они не произнесли ни слова, но накрепко запомнили эту встречу.

 За день до отъезда захотелось попрощаться с полюбившимся ей городом, где прошли без малого семь лет её жизни, где была она счастлива и несчастна, с городом реальным и зыбким, городом Невы, дворцов, музеев, набережных, скупых красок, дождей, колючих ветров и незабываемого балтийского неба.
 Осенняя сырость в тот год рано перешла в предзимье, подмораживало.
 Она прошлась по всем местам, где бывали они с Сергеем, и будто слышала его голос. Она больше не сердилась, не обижалась. Она любила его, считая его обманутым, соблазнённым, заворожённым. Он жил в ней не только ребёнком, но почти физически присутствовал, и потому казалось, что они вдвоём расстаются с Ленинградом. Раскачиваемые ветрами зябкие руки деревьев на фоне летящих облаков махали ей. Бросила монетку в Неву, прошептала, как спросила "я вернусь?", и пошла  собираться. Самое дорогое - книги - Даша отправила почтой, казавшееся лишним раздала соседкам. Нажитое уместилось в двух чемоданах и рюкзаке. С чем и поехала домой.

                ДОМА

   На вокзале встречали её родители.  Высокий, костистый, сильный ещё отец и полная ему противоположность - мама. Звали его Кондратий Иванович, хотя при рождении отец Йохим назвал его Конрадом, с именем матери произошла похожая метаморфоза. Ученики и коллеги звали её Владленой Ивановной. Звучное имя придумал ей отец  - Йохан, составив  из Владимира и Ленина. Такие были времена, нерусские имена и фамилии осложняли жизнь. Встречала её и лучшая, ещё школьная подруга Валечка Нечаева. С ней одной переписывалась Даша все эти годы. Расцеловалась с родителями, деликатно старавшимися не рассматривать её, взглянула на подружку и расхохоталась, -
- Ты, что тоже? Почему не написала?
Фигура Валентины казалась даже более выразительно округлённой.
Подружки бросились обниматься и целоваться. Они, пузатенькие, смотрелись трогательно и так веселились, что отец с матерью тоже разулыбались.
- Ну что, Валюха, вместе рожаем?
- Договорились, - охотно отозвалась подруга.
 Подошёл, скромно стоявший в сторонке, одетый в опрятную телогрейку румяный, уютно плотный человек, лет тридцати.
- Это мой Петя, знакомься.
- Петр Брёзе.
Даша ойкнула, таким железным оказалось рукопожатие.
- Вы кузнец, что ли?
- Бери выше, механик, значит, что железное - всё моё. И кузница тоже.
- Он тебе кости не ломает?
-     Петька-то? Да он такой добрый и хозяйственный, я за ним, как за стеной. Ещё и непьющий.
-     Сына родишь – напьюсь, и с работы никто трезвый не уйдёт, гарантирую.
- А ты всё в бухгалтерии?
- Да, после техникума так чужие деньги и считаю. Петя у нас на ремзоне - первый человек. Тракторы и машины любые, часы и телевизоры - всё чинит.
- Хватит, смотри, перехвалишь, зазнаюсь. Твои чемоданы? УАЗик наш за углом.
- Валечка, что ты так медленно ползёшь?
- Не знаю, ноги пухнут. Сердце, говорят.
  Присмотревшись, Даша увидела синеватые губы и заметную одышку. Она обняла подругу.
- Родим, тебе полегчает, мы ведь вместе, я помогу.

Молчавшая до того мать радушно пригласила, -
- Поехали к нам, я наварила всего, пирогов напекла, отметим.
Пётр оживился, но Валентина, сославшись на усталость и желание полежать, отказалась.
- Мы к Вам ещё придём, не сомневайтесь!
- Рады будем, - попрощались Шмиты.
 Даша с дороги немного притомилась, но мать расстаралась, наготовила, и пришлось сразу за стол. После обеда она, защищая Сергея, пыталась объяснить, почему всё так сложилось. Родители, поджав губы и, не отрывая глаз от стола, с понимающим видом дружно кивали. Даша была их единственной дочерью. Её комнатка с металлической кроватью, горкой подушек и вышитыми наволочками, секретером, детскими рисунками на стене и даже любимой куклой Катей с закрывающимися глазами, сидевшей на подоконнике, ждали её. Прилегла на скрипучую кровать, задумалась. Она почувствовала, родители не в восторге от её возвращения, да и сама отвыкла, но что поделаешь в таком положении? Подумав, твёрдо решила про себя - жить самостоятельно, как привыкла, и при первой возможности отделиться.

     Это очень непросто - найти работу на последних месяцах беременности. Попросила отца, и тот, как школьный директор, мобилизовав связи, помог. Пришли к разумному решению - сейчас не до хирургии, а должность медсестры в детском садике Даше вполне по силам и поможет в дальнейшем без очереди устроить малыша недалеко от материнских глаз. Конечно, работа проще прежней, но требовала присущей ей добросовестности. Чувствовала она себя, в отличие от подруги Вали, неплохо и предвкушала материнство. У той же пух не только живот, но и ноги. Пораженное ревматизмом сердце не справлялось с двойной нагрузкой. Валя больше не работала, и Даша, избегая душевного неуютства в родительском доме, помогала ей по хозяйству, даже научилась без страха доить козу Машку. Рассказывала им о жизни в Ленинграде, о Сергее, нередко они ужинали вместе с молчаливым Петром, играли в подкидного, домино или шашки, слушали музыку, смотрели телепередачи. Детские вещички из суеверия не покупали.  Валентину из-за сердечной слабости поместили в роддом на пару недель раньше срока. Впрочем, и Дашу с частыми приступами мигрени вскоре положили в ту же палату. В больнице узнала, врачи не разрешали подруге «по причине митрального порока сердца» иметь детей.

 Рожать им выпадало вместе. Даже схватки у них начались одновременно, а когда Даша, родив сразу закричавшего мальчонку задремала, услышала, лишь позже осознав, напряженный голос врача, -
- Скорей в операционную, на кесарево, сейчас не её, ребёнка спасать надо!
Часа через три, уже в палате, узнала, что ребёнка, тоже мальчика, спасли, а Валентина Брёзе, двадцати пяти лет во время родов скончалась. Сердце не справилось...

- Ты чего, дура, ревёшь - молоко перегорит! - ворчала на неё ночью соседка, полногрудая, опытная мамаша,  родившая уже четвёртого.
- Не могу, ой не могу, Валечку жалко!
- Которая вчера померла?
- Да-а-а!
- Она что, родня тебе?
- Подруга, мы с ней с детства, всю жизнь душа в душу!
- Слезами не поможешь, лучше подумай, кто пацану  после выписки сиську даст. Сейчас-то мы его сообща прокормим.

   Даша затихла. И правда, как она о малыше не подумала? Кому кормить? Как кому? Да кроме меня и некому! Когда принесли малышей и она покормила одного светленького, другого потемней, вопрос для неё решился. Последнее слово оставалось за Петром, мотавшимся тем временем меж похоронной конторой, роддомом и детским магазином, не осознававшим до конца тяжести свалившегося на него.
- Зачем сыну Валентины сиротой да на смесях расти, что мне двоих не выкормить? - преподнесла она, как бы, между прочим, навестившим её родителям.
Мать замахала руками, -
- Ты что задумала, за Петьку, за простого работягу замуж? Да они все пропойцы! Не пьёт, говоришь? Значит, скоро запьёт. Можно и с ребёночком нормальную партию составить. Не паникуй, доча, есть у нас жених на примете. Хватит нам и своего малыша, зачем ещё подкидыш?
 Отец назидательно поднял палец, -
- Знаешь, Даша, ещё Талейран сказал - бойся первого порыва, ибо он благороден. Впрочем, - он опустил глаза и палец, - может ты и права, почему не подзаработать, многие женщины продают избыточную молочную продукцию. Подкорми пацана, но не задаром. Копейка дома лишней не бывает. Это называется - прибавочная стоимость к приросту семьи.
  Он был неисправимым учителем общественных наук. Такие даже бесчеловечность Советов и ужас сталинских ГУЛАГов оправдывали исторической необходимостью.
 Короче, решение дочери их не обрадовало. Даша расшумелась на маму,
- С чего ты взяла, будто я за Петра, и вообще, замуж хочу? Ребёнка жалко, он вам не котёнок, неужели непонятно!
Погорячившись, всё же обсудили, куда ставить кроватку и чего ещё недостаёт  из детского. Отец пересказал новости из газет и радио, мать повздыхала. Попрощались почти мирно.

   Даша подошла к больничному окну. Дворничиха широкой лопатой расчищала дорожку от снега. Большие вороны, лениво взмахивая крыльями, перелетали с ветки на ветку, сбрасывая зависающую в воздухе серебряную пыль. Серые воробьишки и нарядные снегири наперегонки клевали крошки с крыльца кухни. Она помахала родителям, поддерживающим друг друга. Несмотря на разницу в росте, они казались очень похожими, не только одинаковой одеждой, походкой, но и неотличимо озабоченным выражением лиц. Даша вспомнила свои прогулки с Сергеем прошлой зимой вдоль Невы и взгрустнула.
      К вечеру пришёл с похорон Пётр. Вид - разнесчастный, в глаза не смотрит. Попахивает перегаром. Сели в уголке гардеробной, дальше посетителей не пускали. Уронил голову на руки, плечи мелко затряслись,-
- Всё, всё пропало, нет больше Валечки!
Даша тоже всплакнула, но скоро собралась.
- Помянули?
Он, глядя в пол, кивнул.
- Пусть земля ей будет пухом. Жалко, так жалко, нет слов. Но мы то здесь и у нас дети, никуда не денешься.. Согласен? Что думаешь делать?
- Ох, не представляю.
Пожал плечами и впервые сквозь опухшие веки, как, ожидающий подсказки школьник, с мольбой и надеждой глянул на неё.
- Тянуть. Петя, некуда,  скоро домой. Тебе решать, кому сына кормить и воспитывать.
- А что я один могу? Мать - пять лет на кладбище, отец лишь год её пережил, брат на другом конце земли - в Пярну. Нет у меня здесь родни.
- Ясно. Что ещё?
- Я с главврачихой толковал. В дом малютки переводить надо. Да очередь туда большая. Ещё предлагала отказаться, мол, другие усыновят, желающие найдутся…
- Неужели ты согласился?
- Да, чтоб я сына родного отдал? Что я нелюдь?
- Значит, дал согласие на дом малютки?
- Нет ещё. Некогда ещё думать, столько навалилось.
- А если какая женщина взялась бы твоего сына выкормить?
- Век был бы ей благодарен, ничего б не пожалел, но где теперь такую найдёшь?
Даша замерла, как пловец перед броском в незнакомую реку и с бьющимся сердцем, тихо, -
- Считай, нашёл.
- Не шути так, кого?
- Если не возражаешь, я выкормлю сына моей Валюши, если, конечно, молока хватит.
Пётр уставился на неё вмиг высохшими глазами, даже дышать перестал.
- Ты что, взаправду?
- Похоже - шучу?
- Я бога молить буду,  всю получку и всю халтуру отдам!
- На хлеб и  водку оставь уж себе.
- Да я мало пью, это так, с похорон. Положено.
- Не оправдывайся. Лучше кроватку и коляску для близнецов купи, скажи моим, чтоб не хлопотали, да пелёнок-распашонок. Список я напишу.
- Всё достану, хоть из-под земли. Грешно, а рад!  Где жить будем, у нас? У меня ж дом…
- Ишь обрадовался, смотри-ка губу раскатал! Я жена тебе, что  ли?
 
                * *  *

 -   Леночка, смотри-ка, кто приехал! Вот так гости, ну и неожиданность! Чего ж не сообщили, мы бы к дорогим гостям приготовились. А если б не застали? Хотя, куда мы ходим?
- Здравствуй, Риточка, дорогая моя сестричка, здравствуй, Константин! Ой! Что за коробки опять навезли?
     Сёстры в прихожей расцеловались, мужчины принесли из просторного багажника "Волги" корзины и коробки. Как всегда без предупреждения приехала со своим мужем Константином родная сестра Владлены Ивановны - Маргарита. Звали сёстры друг дружку Лена и Рита. Жили они километрах в пятидесяти, в посёлке, где Константин (сокращённого имени не имелось) директорствовал на кирпичном заводе, а жена заведовала магазином при нём. Считались они родственниками состоятельными и при нечастых встречах демонстративно покровительствовали учительской семье.
- Ну, скажи теперь - есть у меня интуиция? - обернулась к мужу раскрасневшаяся Владлена Ивановна - кто ворчал, что много пельменей налепили? Есть, мол, некому. А мне сердце подсказывало - будут гости! Лезь в подвал за картошкой и грибами, а я пельмени поставлю. Они у нас всегда нарасхват.
- Какие у тебя грибы, Ленуля?
- Разные, Риточка, домашние.
- Ты всякие-разные себе оставь. Мы свои беленькие маринованные привезли. Одни шляпки. В тайге по триста, по пятьсот в один присест собрать можно, так мы - одни шляпки.
- Пятьсот, -  заворожено повторила сестра, - нам больше пятидесяти и не попадалось.
- Места знать надо. Туда только на вездеходе. А где Дашенька с детьми?
- Уехали. Петька их на водопады повёз. Малышу всего полгода, не сидится ей дома.
- Как тебе внуки?
- У нас один внук - Серёженька, хоть имя совсем не немецкое, она настояла. Наверно, хахаля-кобеля так звали. А Петькиного выкормыша Валентином в честь его жены назвали. Скорее бы забрал. Представляешь, торчит у нас каждый выходной, а то и вечерами. Правда, он без дела не сидит, отремонтировал в доме всё, но, знаешь, чужой есть чужой…
- Она с ним живёт?
- Скажешь тоже, этого только не хватало, нет, конечно! А внук у нас ничего, умненький.
- Ладно, успеем наговориться. Посмотри, каких мы вам гостинцев навезли.
 Сопровождаемые благодарными охами появились: отрез крепдешина, почти новая импортная кофточка, приёмник ВЭФ - "слушайте, отличный, в позапрошлом году купили, а мы на японскую технику перешли", детские вещички, наборные шахматы, наборная картина разных сортов дерева, что мастерят при заводе умельцы-заключённые. Затем под стон восхищения явился здоровенный кусок медвежатины и засоленная кабанятина - охотничьи трофеи Константина, литровая банка икры и бутылка шотландского виски. Хозяева были покорены, гости благодушно довольны, - пользуйтесь, мы не жадные. Быстро собрали на стол, задымилась рассыпчатая картошка, забулькали пельмешки, распечатали первую бутылку.

- Кондратий, Леночка, мы думаете просто так приехали? Нет. Во-первых, решили по-родственному отметить тридцать лет, что мы с Ритой  вместе.
- Неужели тридцать? Поздравляем! Живите в любви и согласии сто лет!
Выпили по стопке виски, закусили
- Константин, ты сказал, во-первых, а  во- вторых?
- Молодец, учитель, теперь, во-вторых. Помнишь, как вы с Леной Витюху в институт натаскали? Вот и мы не забыли. Теперь пора Кольку оболдуя подтянуть, мозги вправить. Он парень не промах, тоже по следам брата в академию МВД в Москву нацелился. Тому уже год как погоны нацепили. Он у нас с книжечкой, коммунист. Всё схвачено, Витюха у меня через пяток лет колонией командовать будет. Конечно,  поможем! И других учителей подключим, у нас в школе сильные кадры.
- Вот-вот! Надо хвоста ему накрутить. Скоро аттестат, а у него ветер, любовь на уме.
- Будь она проклята, эта любовь! Наша, смотрите, налюбилась с кем-то, а мы должны расхлёбывать, да ещё благородная барышня из роддома вместо одного двух притащила. Как вам нравится, всё у нас - не слава Богу!
- Не волнуйся, Леночка, посмотри, вся пятнами пошла  и слёзы, это давление. Лучше давай за нас по рюмочке, за здоровье. Мужчины, вы за нас выпьете?
- Конечно, обязательно выпьем! - Охотно отозвались мужья и опрокинули по второй.
- И вправду, пельмени что надо, не хуже бабушкиных маульташен. Добрая бабуля была, хоть и молчунья. Ты помнишь, Леночка, в каком году бабка Марта померла?
- Кажется, в сорок втором, не могла смириться, что нас с Волги ни за что прогнали. Помню, она по-русски почти и не говорила, только по-старинному, по-швабски, непонятно. Да, ладно, чего вспоминать, история уже. Вы-то как живёте, ничего? - спросила сестру хозяйка.
- Вся в работе. Провела, вот, тепло от завода к нашим парникам. Наконец будем кушать свежие витамины круглый год. Гараж с ямой и комнатой под ним уже закончили. Кирпич, понятно, свой, а на бетон с арматурой и кессон пришлось подключать связи. Думаешь, просто? Константину не до того, у него завод, а дом полностью на мне. Представляешь, Ленуля, я строила, а они теперь в бункере под гаражом пьянствовать собираются!
- Не пьянствуем, а совещаемся.
- У них это так называется. Одно хорошо, можно проследить, чтоб он баб домой не тягал.
- Нужны они мне? Слушай сюда, Кондрат. Проблема, видишь, в том, что зеков из колонии мало на завод поставляют, полугодовой план под угрозой срыва. И всё заморенные какие-то, тощие, трое уже того, кикнулись. Им в зоне жратву не дают, а сваливают на меня, будто техника безопасности не соблюдается. Брехня! Если такую малохольную рабсилу и дальше присылать будут - не видать их начальству моих премий, как своих ушей.
- Да, нелегко вам. Константин, а мог бы ты на ремонт нашей школы кирпича подбросить?
- Школы, говоришь? Кирпич - это, друг мой, серьёзно, он на военные объекты идёт. Стратегический материал! Не обещаю, нас знаешь, как контролируют? Предлагаю,  дёрнем-ка ещё по одной под пельмешки. Да ты отрежь себе кабанчика, не жидись, ещё привезём!
-    Риточка, слышала, Гюнтнеры всей фамилией подались? И куда?! В Мюнхен, откуда Гитлер на нашу голову свалился! Представляешь?  Родня, видишь, у них нашлась. Не боятся же: там безработица, реваншисты недобитые…
-    Не сидится людям, ох и нахлебаются дурни капитализма!  Согласись, сестричка, и здесь можно очень даже неплохо жить, если по умному, конечно.

                *  * *

       А Даша  действительно не была близка с Петром. Сергей продолжал трепетно жить в ней. Она не забыла их встреч, его нежности и страстности, его губ и рук, его голоса. Она помнила, как много он знал и увлекательно рассказывал. К этим историям, его размышлениям и стихам она припадала памятью чувств, как к источнику, из которого напившись, хочется припасть вновь. Несмотря на неумение следить за одеждой - он мог надеть разные или драные носки, а петли с пуговицами путались постоянно, Сергей подкачивался тяжёлыми гантелями, ежедневно бегал вокруг Петропавловской крепости и до поздней осени плавал в шуваловских озёрах. Был он легконог, высок и строен, и внешне, конечно, отличался от Петра.
Тот ростом чуть выше Даши, кряжистый, с безволосым крепким, склонным к полноте телом. Молчаливый, он как-то без слов влюбился. Но, несмотря на хозяйственность и домовитость, на собачьи преданные глаза, намёки и вздохи, он физически не привлекал её. Она не могла представить, что эти короткие пальцы с не отмывающейся чернотой касаются её тела. Дети - основная причина их, крошечными шагами, сближения. Едва мальчикам исполнился год, родители заставили Дашу отдать маленького Валечку. Она не спала ночами, плакала и худела, будто отобрали родного. Навещала после яслей вечерами, а когда малыш болел, брала к себе. Выходные дни они проводили с детьми вместе, и оба называли их папой и мамой. Она не могла оставить темноволосого синеглазого, ласкового Валечку. Он был для неё сыном.
     "Как же завоевать тебя, рыжуха моя, жар-птица недотрожная", - покусывая травинку, думал Пётр, любуясь Дашей, беззвучно покатывавшейся со смеху. Она в который раз перечитывала "Двенадцать стульев". Шашлыки съедены, термосы пусты, дети, набегавшись, дружно посапывая, спали между ними. " Ведь никого у неё нет, мне ль не знать. Подумать, два с половиной года я стучусь - никакого толку. Вся моя жизнь в ней, а её, похоже, в детях. Кобеля, что поматросил и бросил, не может забыть? Что ещё придумать, чтоб тебя растопить?" Даша встала, потянулась, обрисовав под летним платьем налитые округлости так, что сердце его заколотилось. Лёгкой своей походкой, гордо неся медно-рыжую головку, подошла к УАЗику, достала большой пёстрый зонт, раскрыла, поставила, чтоб детишки оказались в тени, и снова взялась за книгу. "Околдовала меня, ей богу, околдовала",- вздохнул Пётр, не сводя с неё глаз.
- Чего не спишь? - спросила тихо.
- Думаю.
- Много думать вредно, спи.               
 И, повалившись на спину, прыснула, зажав рот. Видно снова попалось смешное место.
- Пойду искупаюсь.
- Давай, давай, я потом, -
  шёпотом, не отрываясь от книги. Он поплавал, и мысли о будущем, прежде разрозненные, оформились в план действия.
Потом пошла к реке Даша. Наплававшись, повернулась к нему спиной, разделась и стала спокойно надевать сухой купальник. "Я что, не мужик ей, что ли?" - скрипнув зубами, отвернулся Пётр, - рехнуться можно". Всё мужское восстало в нём. «А может, как в молодости  после танцулек, в охапку, да в кусты? Нет, слишком хорошо знаю её характер, с ней так не сладить. Кажется, чего для неё и детей не делаю, сколько не уговаривал. Ответ один: нет, без любви я не могу. Книжек начиталась, задурила себе голову. Как можно любить того, кого нет? Я и почтальоншу спрашивал, ей и писем никто не шлёт. Значит, бросил и забыл. Ну, что ж...»
- решился – «попробую по – другому».

- Дашуля, разговор есть. Давай отойдём в сторонку.
- Проголодался? Сейчас страницу дочитаю и покормлю.
- Я серьёзно.
- Не голодный, а такой серьёзный. На работе поругался, что ль?
- Нет. Всё меж нами кто-то крутится. То дети, то твои. Чего Иваныч опять на меня с утра волком кидался? Из-за пацанов? Они ж как прилепленные ходят. Всё у них в привычках общее, будто родные близняшки. Только что Серёга побольше и светлей Валюхи. Они даже в один день ходить и говорить начали.
- Ты мне рассказываешь? Это мы их не различаем. А моим, один - свой, а другой - чужой.
- Что же дальше?
- Не представляю, Петя. Дети растут, скоро начнут понимать. Найдётся добренький, нашепчет. Меня мигрень от одной  мысли сразу скручивает.
- Даша, я не могу без тебя.
- Слышала сто раз. Я никуда пока и не убегаю, радуйся.
- Давай поженимся.
- Опять за старое. Ну, и что изменится? На чужой роток не набросишь платок, доложат.
- Верно, так, может, мы отсюда уедем?
- Куда дальше? На Камчатку? Или в тундру за туманами? Спасибо. И так, в дыре торчим.
- Поехали в другую сторону.
- Скажешь! В Париже у меня родственников нет.
- Обойдёмся без Парижа, в Эстонии есть.
- Иван, что ли?
- Да, он там снова Йохимом стал. Об этом я и хотел потолковать.
- Твои родственники так сильно по нас соскучились?
- Дашенька, я хочу съездить, разведать. Брата с Бирутой повидаю, он меня зовёт. Пишет, под Пярну в совхозе мастера нужны. Дом построим, дети, считай, в Европе вырастут. Вот я и надумал на отпуск туда смотаться. Ты с детьми одна справишься?
- Они же в ясли ходят, чего не справиться. Да-а, неплохо бы из дыры в Европу вырваться…
- А как с родителями?
- Ты меня, конечно, врасплох поймал. Родители? Не знаю, думаю, слажу и с ними. Хоть бы подготовил к сюрпризу. А как же дом, хозяйство, родительские могилы?
- С мёртвыми, бог простит, договориться проще. Дом - тоже моя забота, продадим.  Требуется только твоё согласие. Да ты посмотри на наших пацанов, пока мы проблемы перетираем, они в сумку зарылись, одни жопки торчат! Эй, малышня!
- Так и знала! В банку с вареньем залезли, посмотри только на эти мордахи! А ну, марш к реке, сластёны! Петя помой детей, а я порядок наведу. Только не ругай их.   
               
                * * *

    Дорога из Сибири к брату в Эстонию с двумя неподъёмными чемоданами и здоровенным геологическим рюкзаком за плечами, "как же без подарков?", с несколькими пересадками, показалась долгой и весьма нелёгкой. И вот его, измученного, но всё же невредимого, встречает в аэропорту Таллина брат, которого язык не поворачивается назвать Йохимом, ведь ещё двенадцать лет назад, пока он не познакомился в Сочи с Бируте и не переехал к ней в Пярну - звался Иваном. Не виделись братья целую вечность - десять лет. Оба стали мастерами в своём деле, но старший - специалист по бытовой технике, часам и ювелирному искусству. Потому и денежка к нему бежала охотней. Из писем Пётр знал, что Иван работает в Доме быта, где чинит не только всю домашнюю технику, а научился создавать безделушки и украшения из янтаря в серебре, на них отдыхающие, особенно женщины, очень падки. Выстроил новый дом, и всё у них с Бируте хорошо, только детей Бог не дал, чему оба печалились. Это она, Бируте посылала им красивую мальчиковую одежонку и вела семейную переписку. Встречали Петра с цветами - "будто начальство", чем смутили его, он не знал, куда деть букет, - "на хрен этот веник?" День, несмотря на август, был ветреный, нежаркий, и родственники оделись в одинаковые национальные курточки. Братья обнялись, похлопали друг друга по плечам. Бируте - невидная, с глазами цвета балтийского неба, подала руку и, смущённо улыбаясь, слегка присела. Сорокалетний сухопарый Иван (они всегда были разными) вполне узнаваем, хотя по лбу и вокруг глаз разбежались приметы времени, да и волосы на голове не теснились как прежде. Говорил он теперь иначе, нараспев, и манерами тоже походил на иностранца. Вскоре Пётр услышал, что так журчаще монотонно говорят все эстонцы. Загрузились в "Москвич", - "Ты кирпичи или золото в слитках привёз?" Пока по дороге перекидывались первые мостики через время и расстояния …"а ты помнишь…" гость с интересом рассматривал столь отличные от родных виды - ухоженные рощицы, каменные, интересной архитектуры дома под черепицей, асфальтовые, без колдобин дороги.
- Чисто у вас, красиво!
- Европа, - коротко комментировал брат.
- Он поначалу тоже удивлялся, но к хорошему быстро привыкаешь, -
на своём русско-нерусском языке пропела Бируте.

   Бело-коричневый дом их понравился Петру, - "На нашей улице все дома по американским проектам, всё, кроме фундамента, построено моими руками", -  вскользь похвастался Иван. На первом этаже большая комната с камином и женское царство - кухня-столовая, прямо как с картинки. Спальня и комнаты для летних курортников - на втором этаже. А участок показался куцым. Каждый сантиметр занят то парником, то огородом,  то ягодным кустом или густой зелёной изгородью.
- Ничего не поделаешь, страна маленькая и земли дают мало. Это у вас Сибирь немереная.
- Верно, участок - так с футбольное поле.
- Зато у нас залив с пляжем рядом, - подала голос из кухни хозяйка.
- Залив - это шире Ангары или уже?
- Конечно шире. Другого берега и Финляндии не видать, но всё равно балтийские страны нам ближе, чем великий грабитель.
- Ты про Россию?
- Про кого же? Крепко её здесь недолюбливают.
- Почему? Вы вон как хорошо живёте.
- А за что её любить? Столько миллионов в ГУЛАГе сгноили, сколько расстреляли? За что, скажи,  нашу семью, словно скот, с Волги в Сибирь согнали? Родители там  надорвались, ушли на кладбище раньше срока. Почему нас, как недоумков, дальше ремеслухи не пускают? До революции три четверти русаков читать-писать не умели, а немцы поголовно грамотными и зажиточными были. Смотри, русаки пьянствуют, воруют и лодырничают, зато хозяева.  Мы пашем, а чуть что - фрицы, фашисты недобитые.
- У нас немцы про то язык за зубами держат.
- Знаю, здесь нет. Вот говорят, Прибалтика присоединилась. Кто её спрашивал? Гитлер со Сталиным сговорились - кому Польша, кому мы …
- Они ж – лютые враги  были!
- Может и враги, но в кирхе у нас говорят - посланцы сатаны, одного поля ягодки.
- Мужчины, хватит про политику, обед готов! Успеете наговориться.
  После обеда очередь дошла до гостинцев. Чего в чемоданах только не было! Кедровое и облепиховое масло, тщательно упакованные копчёные омуля с Байкала и муксун с Оби, целебные настои из пантов и женьшеня, вышитые оленьи меховушки и такие же домашние тапочки. Увесистые куски яшмы и красные слёзы граната для Ивановых поделок, и, наконец, Пётр достал завёрнутый в тряпку тяжелый, как железный, кусок мамонтового бивня. У Ивана даже глаза загорелись.
- Откуда?
- У чукчей на бутыль спирта обменял. Они за бутыль и жену подложат.
- Помню-помню. Среди резчиков-ювелиров этой кости цены нет! Царские подарки, правда, Рута?
- Ну и хорошо, пользуйтесь на здоровье…

                *  *  *

  -   Здорово у вас на пляже! Песок мелкий и белый, словно сахарный. Только глаза от солнца и бликов слепит. А народу-то сколько валяется! Делать что-ли людям нечего?
  Они остановились около двух мальчишек лет восьми. Один рыжий и толстый разлёгся с выражением безмерно-сытой скуки на лице. Около него вертится другой - тощий, чернявый, носатый. Сильно грассируя тормошит толстого:
- Ггиша, Ггиша, ну, давай поиггаем, побегаем что ли!
 Приятель, морщится, пересыпает песок с ладони в ладонь, глядя в пространство, вздыхает, -
-Не знаю, поймёшь ли меня, Лёва? Скверное настроение. Депрессия, наверно …
 Пётр аж рот разинул:
- Кто такие?
- Кто? - Евреи. Облюбовали они Пярну и с мая до сентября наезжают отовсюду. Из курортников их больше половины.
- У нас тоже есть, но раз-два и обчёлся.
- Дураки они, что ли, в Сибирь по своей воле ехать?
- Ну, и что за народ?
- Разные, и богатенькие тоже водятся, а пьяниц нет. Пусть уж лучше к нам, чем в Израиль денежку везут. Мы не возражаем, наоборот. Впрочем…

Иван выковырял из песка плоскую ракушку и стал пристально её рассматривать, -
- Впрочем, я и сам об отьезде серьёзно подумываю.
- Да ты что, Йохим, вам то чего не хватает?
- Свободы. Хочу жить и не бояться ни ментов, ни чекистов, ни фининспекторов.
- Тебе- то, что до них?
- Ну, сосед, к примеру, у меня хороший, Иванопуло, коммуняга, чекист хренов в отставке. Доносы на соседей, да и на меня строчит. Проверьте, откуда доску принёс, где дверь спёр или кирпич взял. Вот и проверяют без конца. А я и вправду из-под прилавка многое достаю, на прилавках-то почти пусто. Надоело жить и трястись. Скажешь, переехать? Думаешь, другой Иванопуло не найдётся? Их, козлов, кругом как грязи. …
- И что вы задумали?
-     В Германию, к немцам хочу.
- Вот куда ты замахнулся! Да кто ж вас пустит, объясни?
- Пошли поплаваем, я в этом году первый раз на море. Некогда всё. Позже договорим. 
 
   После затяжного, как и обед, ужина решили полюбоваться закатом. По чистенькой с нарядными домами улице вышли к морю. Вечер выдался спокойным. Петра удивили блеклые балтийские краски. Светлый песок незаметно переходил в серо-голубое неподвижное море с тёмными пятнами судёнышек и застывшими белыми яхтами. Небо, по цвету почти неотличимое от моря, с парящими, как и яхты, большими чайками. Их резкие вскрики лишь подчёркивали бездонную тишину. И в этом покое всё увеличивающееся солнце оранжевым колесом тихо скатывалось к не очерченному горизонту. Спускаясь к этому пределу, оно раскалялось и сплющивалось, словно желая ещё немного покрасоваться. И, будто нехотя, всё же начало толчками погружаться в море, и вот, лишь половину Его осталось. Заставляя зажмуриться, огненно-рыжий луч побежал им навстречу. Немного посопротивлявшись, светило стало быстро тонуть. И, как воспоминание о дне ушедшем, ненадолго осталась лишь ярко-красная диагональ, перечеркнувшая море, Наконец, Оно погрузилось совсем, и тогда гармония серо-голубого слияния оказалась полной. Потемнело, зажглись первые звёзды, с залива потянуло зябкой сыростью. По тому, как брат и Бирута, вцепившись, ладонь в ладонь, неотрывно смотрят на закат, Пётр почувствовал, они решились и прощаются с любимым морем. Подтверждая его догадку, Бируте полезла за платком, а Иван за сигаретами. Молчание затянулось.

- Спасибо, дорогие, за роскошный закат. У нас, на что Ангара широкая, кино попроще, солнце за сопки спрячется и всё. Что вы так притихли?
- Нелегко со всем этим расставаться, а Руточке тем более, она родилась здесь. Пошли домой.

    Вечер не торопясь, перешёл в ночь, но полная луна, затмившая звёзды, волнение встречи, ощущение - несмотря на длительную разлуку, что они - близкие, родные люди мешало закончить день. Иван взял пару пива, братья сели на притулённую к стене дома скамеечку.
- Иван, сегодня, конечно, отосплюсь, а завтра дай какую-нибудь работёнку. Я не привык, да и не умею отдыхать, сложа руки.
- Не беспокойся, в доме всегда дело найдётся, вот, надо финскую баню доской обшить.
- Пойдёт. Так как вы уехать сможете? Меня, к примеру, даже в Болгарию не пускают.
- Сейчас здесь послабление наступило. Немцам с Прибалтики и, говорят, из Молдавии разрешили воссоединяться с родственниками в Германии.
-       У нас же про такое даже не слышно, да и родни за бугром, вроде, нет.
- Ты уверен? У нашей матери брат Фёдор был?
- Тот, что на фронте погиб?
- Не погиб, а в Германии остался, Францем сейчас зовётся. Бируте разыскала, её сестра за его другом замужем. Франц нас приглашал, мы у них гостили. Знаешь, как они живут? Нам и не снилось. Повкалываю года три, и заживём лучше, чем сейчас, по миру поездим, пока силы и желание есть, и никого бояться не надо Главное -  вырваться отсюда.
- Не ошибёшься? А как же эксплуатация рабочего класса,  безработица?
- Эх ты! Коммуняг наслушался? У них рабочих не хватает, турок, итальяшек  приглашают!
- Правда? Иохим, Ванечка, может, вместе рванём? У меня, знаешь, никакая работа из рук не валится.
 -     К тому, брат, разговор и веду. Напрямую не получается. Советы из своей большой тюряги никого просто так не выпускают. Мы с женой голову ломаем, что с домом делать. Продать? Покупателей полно, хоть завтра. А, вдруг жизнь на новом месте не сложится? Бируте боится.  Объясняю ей, соскучишься, приедем туристами за твоими закатами, как белые люди в гостинице остановимся. Она переживает. Вот я и предлагаю,- переезжайте к нам. Мы всё оформим. Если там зацепимся, вас за собой перетащим, дом позже продадим. Не получится, - не обижайся, снимешь жильё, пока своим не обзаведёшься. С работой здесь, конечно,  помогу. Подумай.
- Что мне, брат, думать, затем и приехал, я согласен. Вопрос не во мне, в Даше. Мы, ведь, пока не муж и жена.
- А кто ж? Я и не знал.

                *  *  *

  Дорога домой, известно, кажется короче. Да и прибалтийские гостинцы были хоть и объёмисты, но сибирских много легче. Себе он почти ничего и не вёз, больше Даше и детям, и уже предвкушал, как они будут примерять и радоваться нарядным эстонским одежкам. А игрушки и игры мальчишкам! В Зиме таких не купишь. Всё привезено в двойном количестве, чтобы дети не ссорились. Даше Иван подарил чудесный, янтарный им сделанный гарнитур. Всю дорогу Пётр думал и подбирал слова, как убедить свою ненаглядную на переезд. Он уже прикидывал, кому и за сколько продаст дом, машину и прочее, доставшееся от родителей и самим заработанное. Но, человек предполагает, а судьба….Уже вечерело, довольный поездкой Пётр, сияя, как Дед Мороз, открыл двери своего дома, поставил чемоданы и шагнул навстречу вовсе невесёлой Даше.
- Дашенька, здравствуй, дорогая! Ух, наконец-то я дома! Посмотри-ка, сколько гостинцев всем привёз, а что я тебе расскажу, готовься! Дети здоровы?
- Здоровы. Подожди со своими подарками. Тебя по дороге кто-то видел?
- Конечно! Пока чемоданы с автобуса пёр, повстречал человек десять знакомых. Меня здесь каждая собака знает. Случилось что?

   И Даша рассказала, как за время его отсутствия трижды заходил участковый милиционер, спрашивал про Петра и интересовался какой-то костью, и вид у него был шакалий, подлый. Ещё  спрашивал, правду, мол, болтают, что они собираются уезжать и не продали ли дом. У Петра неприятно засосало под ложечкой, но, собравшись, попробовал было отмахнуться:
- Опять мент выпрашивает на бутылку. Хрен с ним, придётся поставить. Сдалась им эта кость? Да если б я у чукчей на поллитровку не обменял, гнила бы себе в тундре ещё полтыщи лет, а так брат красоту из неё для людей вырежет. 
- Так-так, глядя в пол, покачала головой, - правда, значит. Участковый сказал, лучше бы ты самородок с приисков стянул, чем увёз мамонтовый бивень. Ценится он дороже золота. Похоже, не отделаемся бутылкой. Геологов, что остатки мамонтёнка купили, говорят, арестовали, чукчей твоих - тоже.
   Пётр почувствовал, как он устал. Он и вообще-то не был силён на быстрые решения. В голове толпились обрывки мыслей и ни одной толковой. Даша тоже молчала. Через некоторое время, видя полную его растерянность, первая нарушила гнетущее молчание:
- Чем бестолку макушку чесать, поешь и ложись. К утру может чего и придумаем.

 Долго спать им не пришлось. В полночь явились три милиционера с двумя прячущими глаза заспанными соседями - понятыми. Предъявили ордер на обыск. Под дружный плач испуганных детей переворошили весь дом, искали "кость". В подвале нашли тайничок со спрятанными на черный день тысячью рублями. Закончив обыск, ушли, уведя с собой Петра Брёзе, захватили и заначку. Даша, пугая детей, кричала в голос. Мир опять под её ногами рушился. Она металась, не могла остановиться, правую половину головы сминала нестерпимая, выдавливающая глаз боль, и тогда впервые, пытаясь унять её и успокоиться, выпила разом полбутылки водки. Удивилась, что не опьянела, головная боль присмирела, и спазм в животе сменился теплотой. Она перестала метаться и начала механически приводить в порядок дом, уговаривая себя не паниковать. Мальчики, всхлипывая, дрожали,  прижавшись друг к дружке, не сводили с мамы испуганных глаз, пока не заснули.

      Петра ночью привезли в местную тюрьму, находившуюся рядом с милицией. Обыскали, отобрали пояс, шнурки от ботинок, кошелёк с мелочью. Предъявили бумагу, что он подозревается в хищении госсобственности в крупных размерах с корыстной целью, а именно, бивня мамонта. Требовали подписать. Пётр, хоть и воспринимал происходящее  как сон, нереальность, подписать отказался.
- Твоё дело, - пожал плечами пожилой старшина. - Пошли в камеру, завтра, или когда там,  придёт следователь, никуда не денешься, подпишешь.
Он, тягуче позёвывая, отпер обитую ржавым железом скрипучую дверь.
- Отдыхай!

 Пётр шагнул. Дверь, отделяющая привычную жизнь от кошмара тюремной, захлопнулась. Первое, что ощутил - он в душном тумане, где нет воздуха, а лишь густая вонючая смесь табака, испражнений и запаха немытых тел. Вдохнуть не мог и закашлялся. Раздался гогот, -
- Батон, что ль, первоходок? Чо, как хрен торчишь, проходь!
В полутьме, которую не мог пробить тусклый свет лампочки под потолком, сделал шаг и наступил на кого-то. Удар по ноге, мат. Из-под телогрейки высунулась голова в ушанке.
- Ты чо, косой? Случайно? По рогам захотел? Это тебе не тёщу с бабой спутать.
Камера дружно заржала. Сверху хриплый голос с покровительскими нотами, -
- Ты, чай не пидор, нет? Вась, дай мужику места, у него крыша едет.

Пётр осторожно обошел лежащих на полу и, стараясь глубоко не дышать, сел. Он огляделся. Над ним было ещё два ряда занятых нар. В камере находилось более тридцати человек. Вряд ли кто спал. Четверо играли в карты, под одобрительное ржание  болельщиков били по носу и ушам проигравших теми же картами. Те, кто постарше, примостившись у железного столика, приваренного к стене, азартно стучали костяшками домино. Ещё одна группка, сидя на корточках, передавали по кругу закопчённую кружку с чёрной жидкостью, - чифирили, - догадался Пётр. Все курили едкую махорку. В углу воняла постоянно занятая дыра гальюна. За дырой на тюфяке, накрывшись рваной телогрейкой, лежал толстый парень. Время от времени к нему подходили молодые и открыто насиловали его. Он слабо повизгивал, никто не обращал на это внимание.
Отдельно от других на средних нарах, просторно расположившись, трое играли в карты. Один уже немолодой, крепкий, явно бывалый. Он  успевал поглядывать и подавать какие-то команды вниз. С ним играли двое здоровенных, голых по пояс, густо татуировках парней. Похоже, они составляли свиту ветерана.
- Петро, ты что ль?
-  Быков! Васька? Здорово! - обрадовался неожиданно для себя знакомой щербатой физиономии бывшего одноклассника. О нём, забулдыге и дебошире, рано познавшем тюрьму, соседи давно судачили, как о человеке конченном. Но он был своим, земляком!
- Ты чо, впервой?
- Конечно!
- Ну, менты, оборзели в конец! В одну хату всех - и первоходок, и судимых, и этапных. Беспредел! За что загребли, ты ж, вроде, непьющий? За Дашку, что ль?
  Пётр шепотом поведал историю с бивнем. Василий поморщил лоб, пожевал губами. Случай, судя по всему, необычный, он задрал голову, спросил -
- Батя, за бивень мамонта чо припаяют?
- Купил-продал?
- Не, брату в Эстонию подарил!
- Разницы нет. Считай приехал, мало за такую кость не дадут, - вынес приговор бывалый.
Василий, уважительно причмокнул -
- Авторитет!
Пётр, привыкший скрывать свои чувства, уронил голову на колени. Ему хотелось умереть.
- Ты чо, земеля, сырость развёл? Ну, срок намотают, делов-то. В зоне мужики тоже нормально живут! На, чифирни сосед, кайф словишь, полегчает.
  Пётр вытер рукавом лицо. Василий, добродушно щерясь, протягивал чёрную кружку с дёгтеобразной жидкостью. Машинально взял. Сосед с видом знатока объяснил - "сунь конфетку-подушечку за щёку и глотни два раза, не больше, а то мотор зайдётся". И Пётр с трудом сделал два глотка. Он закашлялся от скуловоротно горького вкуса, но вскоре ощутил звонкую ясность в голове, мысли перестали путаться, побежали, и куда-то исчезло желание умереть. Мешала бешеная скачка сердца, и в такт ему настойчиво пульсировала мысль - "Что делать? Неужели нельзя что-то предпринять, чтоб вырваться отсюда, из этого ада?" Он вспомнил разговоры, будто "все менты в городе одна шайка, жульё, хапуги", их можно подкупить, и следует действовать поскорей, пока не все бумаги успели оформить.  Вспомнил, что участковый интересовался, не продал ли он ещё дом и на кого он записан. И, остро пронзило чувство, что выход определённо есть, должен быть! Вот если завтра придёт к нему один из знакомых следователей, тех, с кем часто общался по авторемонтным делам. А может, заявится участковый? Уж кого, а его то, продажного, он знал неплохо! Как представил себе непривычно потерянную Дашу, перепуганных детей, так сердце защемило от жалости к ним.
- Нет, не сдамся, - выдавил он, почувствовав, как ненависть против злой силы, пытающейся сломать его, заставила до боли сжать кулаки и зубы. Теперь-то он поверил в правоту брата. Надо бороться за свободу и вырваться из тюрьмы любой ценой!
 Хотя действие чифиря кончилось, он, стараясь не видеть и не слышать окружающее, просидел до утра, пока, звякнув, не отвалилась форточка-кормушка. Народ потянулся к двери. Подали разрезанные на трое буханки сырого чёрного хлеба, с грохотом ставили горки мятых алюминиевых плошек и ложек с обломками черенков. На завтрак дали черпак перловой каши без масла и чуть тепловатый несладкий чай. Есть он не мог, попил, смочив пересохшее горло,  кашу отдал соседу, тот с заметной охоткой съел. День от ночи в камере отличался тем, что чаще выкрикивали "с вещами", - на этап, "без вещей", - на допрос. Стало тише, многие после бессонной ночи храпели на разные лады. Пётр, как заведённая пружина, напряженно смотрел на дверь. Он страстно желал боя. Наконец услышал:
- Брёзе, без вещей на выход!

  Быстро вскочил и повели его - "руки назад" по коридорам. Никакого страха он не чувствовал, наоборот азарт, как перед дракой в молодости, хотелось, чтоб началось, Когда ввели его в кабинет, увидев знакомого в милицейской шинели и фуражке, он едва не вскрикнул. Лучшего соперника он не желал. Это был его участковый.  Тот напустил на себя властность и в упор буравил его белесыми свиными глазками. Шла молчаливая игра в гляделки.  Милиционер ждал, но не увидел сломленного Петра.
- Что стоишь, садись, в ногах правды нет.
- А где она есть?
- Давай, Брёзе, потише на поворотах, здесь тебе не ремзона!
- Заметил. Я человек прямой, и мы давно знакомы. Что надо сделать, чтобы я ушел домой?
- Взятку предлагаешь?
- Хотите ещё одну статью припаять?
- Ишь прыткий какой, домой ему срочно приспичило! Когда бивень мамонта, природное народное достояние воровал-продавал, тоже, небось, прыткий был?
- Ничего я не продавал.
- Мы произвели обыск - ни дома, ни в сарае, ни на работе нигде нет. Значит продал!
- Брату подарил. Она ж ничья, в мерзлоте тыщу лет валялась, черви и те её не жрали. Дайте бумагу, телеграмму напишу, брат пришлёт, верну через неделю ваше говёное достояние.
- Поздно, не поможет! Если хочешь групповщину, давай! Сядете оба. Ты спёр, он прячет ворованное народное достояние! Писать?
Руки и ноги у Петра стали ледяные и мокрые. Ещё и брата подвёл. Участковый оказался мастером ударов ниже пояса. Задор, с каким он вошёл, угасал.
- Помоги, сосед! У меня ж двое пацанят, кто короедов прокормит, ежели засадят.
Милиционер выдержал паузу, заглянул в портфель, потом голосом благодетеля проворчал, -
- Вот так всегда. Они безобразий всяких навалят кучу, а мы их выручать, видишь, должны.
Петру послышалось, что начался торг…
- Ради свободы я ничего не пожалею!
- Ох, какой прыткий! Ничего, говоришь? Вляпался ты, Брёзе, в дерьмо по уши. Да-с, трудно, очень, очень трудно. Если бы не соседствовали, и пальцем не шевельнул. Ну-уу, так-так…. Ладно, попробую что-нибудь сделать. Опять же не всё от нас зависит.
Он со значением потыкал пальцем в сторону потолка и наморщил лоб…
- Понял? То-то. Говорят, ты, вроде,  к брату перебраться намылился?
- Разные имелись задумки.
 -    Где он живёт?
- В Эстонии.
- Эстония, это неплохо, считай заграница.
- Что хорошего-то?
- Не торопи меня. Не видишь, я за тебя думаю. Да-да. Считай, повезло, Брёзе, есть люди, - он снова потыкал пальцем в потолок, - которые домом твоим и УАЗиком интересуются.
- Продам.
- Продавец за решеткой пока кукует, тюрьма по нему плачет.
- Задаром отдать, до нитки раздеваете?
- Тебе, похоже, охота посидеть.
- Мне и ночи хватило.
- Видишь! Тогда соображай.
- Что предлагаете?
- Первое. Язык за зубами, найдём на земле, под землёй и на краю света тоже.
- Понятно.
- Второе. Свобода, Брёзе, всегда дорого стоила. Но мы свои, потому платим тысячу за дом и машину. Подписываешь бумажки, оформление за нами. Даю сутки, и ты исчезаешь  навсегда. Лети себе хоть к брату. Понял? Ну, оценил, как мы из беды выручаем?
- Не обдурите?
- Есть выбор, оставайся. Пила, тайга и шконка годков на восемь на зоне гарантирую. Ну?
- Согласен - буркнул в пол..
- А где спасибо?
- Спасибо, я согласен, - выдавил раздавленный унижением Пётр.
- То-то же! Другой сапоги с радости целовал бы. На что не пойдёшь, коли человека из дерьма вытаскивать, как соседа от тюрьмы приходится спасать.
Он раскрыл портфель. Пётр подписывал незаполненные бланки, пустые листы бумаги.  Участковый вынул тощенькую пачку денег.
- Это и паспорт с отметкой о выписке получишь, когда с билетами в зубах зайдёшь прощаться. Понял?
Пётр заметил, пачка перетянута знакомыми красными резинками. То были его деньги.
- Если завтра не испаришься, выловим, вернём и ещё какую-нибудь статейку подошьём. Был бы человек, а уж статья найдётся. Ха-ха! Шучу.
- Дашу с детьми взять можно?
- Какие вопросы? Мы за крепкую советскую семью. Пошли, пропуск на тебя уже выписан.

   Всем существом чувствуя бег времени, Пётр дорогу от тюрьмы до дома пробежал, лишь  раз остановился перевести дух. Открыв калитку, с удивлением услышал, как в доме на полную мощь орёт и истошно хохочет Алла Пугачёва "Всё могут короли…" Дверь на распашку. Мальчики, хотя давно рассвело, в ночных ещё рубашках, бросились и с визгом повисли на шее. Даша в халатике, растрёпанная сидит на кухне. На столе тёмная бутыль портвейна, стакан. Мутно посмотрела, не удивилась, спросила заплетающимся языком, -
- А, Петя пришёл, есть будешь? Я счас…
Попыталась встать, но снова плюхнулась на стул.
-    У меня голову схватило, так я маленько того. Знаешь, помогает. Давай, тоже, хорошо-о…
 "Умом тронулась, бедняга", - подумал с жалостью и сразу начал действовать. Выключил Пугачёву, схватил слабо сопротивляющуюся Дашу, сунул головой под струю холодной воды и держал до тех пор, пока не застучала она зубами и членораздельно не попросила отпустить. Потом напоил чаем, быстро сварил детям и себе кашу. Объявил ей, что  завтра они уезжают к брату в Пярну. Надо быстро собрать самое-самое необходимое.
- В гости поедем, тебя отпустили? - Поинтересовалась не вполне отрезвевшая Даша.
- Объясню по дороге. Мне надо за билетами выскочить. Дел невпроворот. Собирайся.
- Хорошо, как скажешь, - пообещала она голосом послушной девочки.
К ночи они запаковались и легли спать в одну кровать.
- Не кончай в меня, не хочу рожать от тебя детей, - твёрдо прошептала она в кульминационный момент. То была их первая в длинной цепи безрадостных ночей…
Утром позвонил участковому домой. Подошла милицейская жена:
- Пётр Брёзе? Хозяин предупредил, будут звонить. Он срочно выехал в командировку. Передал, знает, что вы сегодня в полпервого отбываете. Желал успеха на новом месте.  Пакет с обещанным лежит в вашем почтовом ящике.
 Пётр со злости бросил трубку. Сорвалось страстное желание - напоследок плюнуть менту-грабителю в свинячью его харю.
Даша сбегала к огорчившимся родителям попрощаться, сумбурно объяснив, зачем и почему так срочно уезжают -
- Не скучайте, скоро увидимся!

 ...  Свиделись они через пятнадцать лет, когда старики всё же переехали на "историческую родину" в Германию, потому как нельзя было прокормиться на учительскую пенсию. Но не прижились они на новом месте, не нашли себе применения, и вскоре один за другим угасли.. .

                В ГЕРМАНИИ

   … С того дня, с того переломного дня, когда наши герои Пётр Брёзе с семьёй вынуждены  были бежать из родного города, минуло десять лет. За эти годы скончался "великий ленинец" слабоумный Брежнев, за ним канули не менее великие Андропов и Черненко, пришёл много обещавший борец с пьянством Горбачёв, пытавшийся оживить испускавший дух Советский Союз. Железная стена, отделяющая лагерь социализма от остального мира, трескалась, через щели и пробоины первыми устремились наружу потоком  немцы, а за ними и вечные странники евреи, коих манили исторические родины.

 Как же изменилась жизнь бывших сибиряков? Пётр с Дашей стали официально мужем и женой, иначе не видать бы им Германии. В одном Даша всё же настояла - осталась при своей девичьей фамилии Шмит. Не стоит описывать, до чего тогда удивились в Пярну его брат с женой внезапно свалившимся на них родственникам, какие мыслимые и немыслимые трудности пришлось пережить всем им при переездах с места на место, пока не осели все под Штутгартом. А сколько пережили Иван с Бируте за Петра с Дашей, порой виснувших на них тяжким грузом, когда у тех вместе или порознь случались запои? И как нелегко поначалу сибирякам было вживаться в столь чуждую, немецкую жизнь? Дети перенесли бы переезды и передряги и вовсе безболезненно, но нашлись, как не оберегали, "гадючье язычки",  и нашипели, - мальчики  не родные друг другу, после чего они стали реже говорить "мы", чаще - "я", и разница в характерах стала заметнее. Было им тогда по шесть лет. Серёже нравилась Дашина история, - родной папа, мол, не знал ещё, что у него родится сын, служил разведчиком, знал много языков. Послали "кажется на восток", и он не вернулся, пропал. Наверно, его убили враги. Валечка же узнал про свою маму правду. Позднее Даше объяснили, хорошо, что дети узнали об этом рано, позже это вызвало бы гораздо худшую реакцию. Им пришлось консультироваласься у психолога, когда Сергей, вступив в прыщавый возраст, стал неуправляемым и дерзким. Даше так и не удалось полюбить мужа, и он, преданный ей всем своим существом, молча переживал и не мог смириться. Пил горькую. Лишь через три года жизни в Германии Иван, накрепко вернувший своё имя - Йохим, упросил брата, у которого, несмотря на золотые руки, дела не ладились, обратиться к наркологу. Ему повезло, не зря провел четыре месяца в хорошей, как санаторий, клинике в Шварцвальде, там помогли разобраться с его проблемами, и, перестав строить  ненужные иллюзии, Пётр успокоился и распрощался с водкой. Там же научился бегло общаться на местном диалекте, что позже помогло расположить к себе недоверчивых клиентов-швабов. И дела его пошли на лад. Устроился вначале автослесарем, вкалывал безотказно с утра до ночи, чем полюбился старику-хозяину автомастерской. Сдал экзамен на мастера и, взяв кредит, перекупил мастерскую. Потом - ещё кредит, и вот уже два года живут они в собственном доме в Эслингине, на горе, откуда по вечерам видны им огни лежащего ниже центра старого славного города.
                * * *

 
  Обычное весеннее утро. "Господи, как он храпит!", - Даша проснулась от заливистой с присвистом рулады, слегка толкнула Петра, спящего на соседней, через разделяющую их тумбочку, кровати. Он замер, почмокал губами и, повернувшись на бок, засопел потише. На часах - полседьмого. Спать не хотелось. Внизу щёлкнул дверной замок, это Валентин вышел на  утреннюю свою пробежку. Вспомнила, вчера обещала выдать ему денег на новые кроссовки. Пора вставать и готовить завтрак. Даша прислушалась к себе. Голова не болит, но настроение кислое, внутри противно дрожит и грызёт чувство вины. Она уже знает, после первого глотка вина всё пройдёт, сейчас нельзя, нужно накормить и выпроводить мужчин. Заказ на завтрак поступал с вечера. Петру борща, он готов есть мясной борщ хоть трижды в день, Серёже - кашу, а Вале овсяные хлопья с кефиром и фруктами. И ещё кофе для всех. "Не успеешь оглянуться, на свидание побегут, скоро четырнадцать, а мне, страшно подумать, через год - сорок ", - вздохнула она.
- Народ, завтрак готов, - громко позвала к столу, зная, что с первого зова не придут.
  Первым появился Пётр, в майке и пузырчатых домашних штанах, босиком. И раньше широкий, он заметно взматерел, округлился, шея почти исчезла и короткий "ёжик" его засеребрился. Потом прибежал умытый, тщательно причёсанный, готовый к школе Валентин, чмокнул Дашу в щёку. Не дозвавшись, пошла за Серёжей. Он, неодетый, изучал под лупой очередную римскую монету.
- Сергей, я зову, ты не слышишь, что ли?
- Сейчас, мусенька, чудо какой экземпляр  выменял, это последняя монета времён Нерона.
- Опять в школу опоздаешь, римлянин ты мой древний.
- Ай, мама, гимназия сплошная скука и все там, включая учителей, идиоты и зомби.
- Слышали не раз, иди уже, гений.
Он выплыл к столу, уткнувшись близоруко в толщенную "Жизнь двенадцати цезарей"   Светония, буркнул под нос,
- Гутен морген!
И, продолжая читать, взял ложку. Пётр неодобрительно покосился на него, но сдержался.
- Мать, дай ещё хлеба.
- Хлеба не жалко, смотри, как разносит, а тебе с утра борщ со сметаной, да ещё с хлебом. Ты же не  волжский грузчик.
- Хорошего мужика должно быть много. Ты вкусно готовишь, я люблю поесть, разве плохо? Должна у человека быть радость, если  с утра до вечера одни машины.
- Да, ешь, было бы на пользу, сам жалуешься - ноги к вечеру болят. Всё от веса. Что на работе?
-   Полно, Даша, еле успеваю. Люди зимние колёса снимают, машины к лету готовят. Хотя, разве это зима? У нас в Сибири зима так зима, лето, так лето. А тут пару недель снежок полежит, - они пугаются и стонут, - "Сибирише кельте!"- Неженки, какие.
- Пап, мы уже столько в Германии, если дома по - русски не говорили бы, я, наверно, всё уж позабыл. А ты всё вспоминаешь, будто там лучше. Я считаю, нам здесь хорошо.
- Валя, родина человека не там, где тепло и сытно, а где родился, учился, дружил, работал, где родители похоронены. Вас сюда маленькими привезли, и всё равно, разве все соседи вас за своих принимают? То-то! А наша с мамой родина, конечно, там осталась.
- Пап, что за шикарная тачка у тебя на дворе стоит?
- Заметил? - "Ягуар", коллекционная модель. Электрика барахлит. Если сразу после школы заглянешь, разберёмся вместе и починим.
- Только без меня не начинай!
- Серёжа, брал бы с брата пример, почему и тебе не поучиться у отца?
- Во-первых, от железяк меня тошнит, второе - он мне не отец и не образец, - не отрываясь от книги, холодно проронил Сергей.
Пётр стукнул кулаком по столу, -
- А кто тебя, засранца, кормил, одевал, воспитывал?
- Спасибо, что ты меня кормил, поил и воспитал засранца.
Встал, и, не отрываясь от книги, ушёл в свою комнату.
-     Петя, не кипятись, возраст у него дурной. Придти к тебе сегодня, помочь с бумажками?
- Ты у меня друг. Приходи, конечно, я что-то с финансами напутал. А любимчику твоему ремня не хватает, ох, он меня доведёт, дождётся…
 
            После очередной выходки Серёжки она почувствовала - нервы натянуты до предела, во рту сушь, и едва все ушли, быстренько спустилась в подвал, где среди всякого барахла у неё припрятаны заветные бутылочки. С тех пор как Пётр "завязал", спиртное дома не водилось. Даже гости пили то, что приносили сами. Даша накануне купила очередную упаковку с шестью бутылочками шипучего. Она торопливо открыла одну и, чтобы скорее успокоиться, выпила сразу. Мелкий бес в груди спрятал коготки, мысли замедлили скачку, она разжалась. Почувствовала - легче. "Надо помыть посуду, загрузить стиральную машину, прибрать за неряхами, подмести, цветы полить, в холодильнике посмотреть. Ах да, я обещала Петьке бухгалтерией заняться. Каждый день похож на вчерашний, тоска болотная. А что поделаешь, никто за меня не сделает! Серёжка - вылитый отец, даже мимика, будто копирует его. Может,  кажется? Столько лет, всё забывается, даже он. Вот, противный, заделал ребёнка и смылся. Почему?" – бессмысленный вопрос в тысячный раз... Рука потянулась за новой бутылочкой. Вторую выпила медленно, пытаясь задержать ускользающую мысль на том, что нужно сделать в первую очередь. Снова пожаловалась себя: "Весь дом на мне, мужики помогать не хотят, не замечают, будто я мебель, и всё на нервах, а я с утра уже усталая." Допив вино, добрела до кухни, села на табуретку, с отвращением посмотрела на полную мойку. Посидев, заставила себя вымыть посуду, автоматически убрала кухню, и тут раздался звонок в дверь.

    То была Катерина Пасич или Катька, непрошенная Дашина подруга. Дети и Пётр не выносили её, поэтому она являлась, когда их не было дома.
- Дашка, - возбуждённо закричала она с порога, - глянь, сколько денег я надыбала! Необходимо срочно потратить. Ты ела? Нет? Я тоже голодная как собака. Собирайся, быстренько в кабак, деньги не должны залёживаться!
Статная, со следами былой красоты блондинка, с небрежно заплетённой косой в некогда модном пальто, стояла посреди кухни. На протянутых ладонях кучка разнокалиберных мятых купюр. Ждёт восхищения.
- Откуда у тебя, Кать? Вчера за хлебом забегала, плакала, есть нечего. Опять дурочкам на богатого жениха гадала?
- То было вчера, а я помолилась, свечку поставила, и боженька в беде не оставил. Гот зай данк, лопухи и чокнутые в Штутгарте не перевелись.
         И рассказала очередную фантастическую, но, тем не менее, правдивую историю. Вчера, без пфеннига в кармане поехала она в центр Штутгарта на Кёнигштрассе. Там, опытным глазом мошенницы высмотрела старушку, напросилась задаром убрать дом. Пока убирала, наплела историю, что пьяница-муж её бьёт, деньги проигрывает в казино, дети болеют без витаминов и  плачут, а собака-дог с голоду сожрала все макароны. Собачья история добила впечатлительную старушку, и она отдала Катерине всю имевшуюся в доме наличность, без малого тысячу марок.
- Что торчишь столбом, одевайся живо, пошли!
- Не знаю, столько дел дома и Петьке  помочь обещала, - слабо сопротивлялась Даша. Но попробуй противиться напору Катерины! -
- Квач, ерунда, ты им не прислуга. Мы быстренько. Намакияжу сейчас тебя, такую красулю намалюю, все кобели с кошельками за тобой побегут. Глянь, косметика-то, из Парижа!
   Даша вернулась домой к вечеру заметно под хмельком, с порога заявила, у неё мигрень и под молчаливую укоризну неухоженных своих мужчин спряталась в спальню. Укрывшись с головой и трезвея, пыталась разобраться в своих отношениях с Катькой. Будучи совестливой и труженицей, она не могла принять её инстинкт пиявки и равнодушие ко многим, особенно к мужчинам, с которыми так просто сходилась, как и рвала отношения. Но она иногда и завидовала ей, с какой неоглядностью та порхает по жизни. Связывали их не только винные пристрастия, но и неизгладимые воспоминания о Городе, где прошли молодые их годы.
 Катерина, урождённая Иванова, первые пятнадцать лет прожила на Петроградской стороне  и с друзьями детства влюблялась в Питер не по книжкам, а узнавала его глазами и сердцем, пока мать её, работавшая буфетчицей в "Астории," не соблазнила югославского партчиновника Пасича, навещавшего по делам Ленинград. Она охотно поменяла своего полусумасшедшего художника и коммуналку на большую квартиру в Белграде и домик на Адриатике, захватив с собой и дочь. Катерина, подававшая надежды ученица балетной школы, знаменитой Вагановки, перенесла перелом в жизни драматически. Дома назло отчиму (с ним ссорилась и дерзила постоянно) разговаривала с матерью только по-русски, часто звонила, писала и ездила к отцу в Ленинград. Не окончив школы, связалась с курортными бездельниками и пустилась во все тяжкие.
 Случайно познакомилась с неискушенным лысоватым Рольфом, ставшим очередной жертвой славянской её красоты. Мать настояла, чтоб Катерина не отвергала его предложения,  когда выяснилось, что он наследовал несколько ресторанов в Штутгарте. И оказалась она в Германии. Ей было двадцать, когда родился Сашка - Алекс, так по-разному они его называли. К Рольфу, как и к сыну, она не привязалась и взамен любви откупалась от Сашки игрушками, одёжками, всем, что хотел «сынуличка». Гульбы, понятно, не прекратила, чем постепенно ввергла мужа в тоску и апатию. Рестораны бестолково распродали, дела запустили, а потом они на восьмом году совместных мучений, оба пьяные, разбились на машине. Рольф погиб, не оставив завещания. Его родственники остатки непромотанного отсудили. Катерина выжила, но стала столь необузданной, что порой попадала в сумашедший дом. Жила она на маленькую пенсию по инвалидности. Её поведение походило теперь на энцефалограмму, где спокойные линии случайность, а чаще пляшут вверх-вниз острые пики.
 Сейчас пребывала замужем за видным, но бессловесным бывшим москвичом. Его безошибочно выбрала себе в уличной толпе. Он вёл домашнее хозяйство, следил за двумя мальчиками, из них двухлетний Славик был совместным. Катерина сама не работала и мужу не позволяла, в зависимости от обстоятельств добывая непонятными путями деньги, или же моря семью голодом. В то, что должно непременно везти, верила свято, и ей порой действительно везло, причём иногда крупно. Так одно время в неё был влюблён саудовский богач, ему нравилось, как красавица беспечно сорила его деньгами в рулетку. Тогда и семье перепало. Потом миллионер исчез, она гадала, находя доверчивых, хорошо плативших клиенток.

    Несмотря на двадцать прожитых ею за границей лет, чувствовала себя русской, в редкие периоды относительного затишья много читала, ходила в православную церковь, говорила - верует, причащалась и говела. Всегда отыскивала близких ей русских знакомых, порой дружила, порой обманывала и их. Видно, и поэтому судьба свела две неприкаянные женские души в Германии.
Уже погружаясь в дрёму Даша услышала напряжённый голос мужа:
- Пока Катьку - заразу от нас не отвадим, вылечить мать невозможно.
- Чего привязались, хорошая баба, от чего ещё вздумали меня лечить? - ленивой волной проплыла мысль, затягивая её  в омут тяжёлого сна…

                СЕРГЕЙ

- Здравствуй, Дашенька, ну ты сегодня красотка, прямо модель! Как я соскучился, а ты?
- Спасибо за комплимент, просто весна и я решила обновить гардероб. Где твой драндулет, торчим посреди аллеи как бездомные, пошли.
- Ко мне?
- Мне сегодня как-то не до нежностей,  поехали куда-нибудь!
- Куда прикажешь, госпожа сердца моего?
- Съездим, Серёжа, в Шварцвальд что-ли.
- А потом ко мне?
- Посмотрим. Что-то мне разонравилась холостяцкая твоя берлога.
- Скажешь, берлога! Поедем за Нагольд?
- Хорошо. Туда, где началась вторая  и, кажется, запоздалая глава нашего романа.
- Началась  раньше, привезли меня после операции в твою палату, очнулся от наркоза, глаза открываю - о, чудо - Даша! Я сразу тебя узнал,  подумал, приснилось? И пролетело с тех пор тринадцать месяцев, больше года!
- Вспомнил. Убери руку с колена, чуть в мерседес не врезался.
- Чуть не считается. Что-то мы всё реже встречаемся, никак тебе не вырваться.
- Времени нет. Работа, семья немалая, дом ремонтируем. Раз в неделю гимнастика, ещё раз икебана, потом психолог, косметичка. Не до глупостей.
 -   Так ты наши свидания называешь? Бессовестная! Раньше-то время находила. Ну и когда ты, наконец, Петьку своего, бросишь?
- Опять за старое! Смени пластинку и, вообще, поставь лучше музыку. Что-то скучно.
- Русскую?
- Не обязательно, только повеселей.
- Эта нравится?
- Сойдёт.
- Ты сегодня не в духе?
- Всё нормально.
- Мигрень, головка болит, угадал?
- Наоборот, кажется, выздоравливаю, уже три месяца живу без болей и лекарств.
- Рад за тебя. Я люблю тебя всякую, и даже колючую.
     Помолчали под азартную музыку бразильских самбо и шуршание шин.
- Сергей, по-моему, здесь пора сворачивать.
- Как скажешь, туда и поедем. Командуй!
- Мне хотелось бы в Бернек.
- Бернек так Бернек. Мы там, кажется, были?
- Неужели не помнишь? Замок, пруд, кирха над ней…
- Увижу - вспомню.
           Мимо проносились прозрачные, подёрнутые зелёным пушком рощицы, голые, ждущие всходов поля, красношиферные, с обязательными шпилями кирх деревни. Он, не чувствуя прежней теплоты, скосился на просветлённый и отчуждённый её профиль. Что она задумала?
- Дашенька-душенька, ау, что у нас сегодня на сердце?
- Весна и, наверно, освобождение.
- Да? От чего?
- Кажется, почти разобралась, скоро узнаешь. Смотри, собор на холме. Значит Херенберг, как этот храм называется?
- Забыл, хочешь подъедем?
- Может на обратном пути. Сергей, когда уехал в Германию, ты вспоминал меня?
- Конечно, я ж рассказывал, разве такое забудешь!
- Почему тогда молчал?
- Ну, вначале стыдился, а с годами уговорил себя, что ты красивая, самостоятельная, судьбу устроила и меня забыла.
- Надо же, как удобно всё за меня решил! Так-так…. А у тебя, значит, полный  порядок?
- Теперь, когда мы вновь встретились…
- Можно подумать, кроме меня никого и не было?
- Девчонки всякие, мимолётное, несерьёзное.
- Значит, не ошиблась, тебе должны нравиться свеженькие и молоденькие. Стихами, небось завлекал, мандельштамами. А причём тут я? Чары свои решил проверить?
- Дашенька, будь справедлива. После переезда в Штутгарт жизнь казалась мне просто никакой. Пойми, в Лейпциге, хотя бы работа была, лекции в университете. Здесь у неё собственный праксис с утра до ночи, а у меня - случайные переводы и неприкаянность. Пустота. Мимолётное забылось. Ты нынче мой луч надежды и знак судьбы!
- Эй, романтик, лучше за дорогой поглядывай, - от нас машины шарахаются!
    Переехали мост через два холма на высоченных столбах, возведённый ещё по приказу Гитлера. Мост спрямлял путь для нападения на Францию. Справа остались развалины средневековой крепости Нагольд. Дальше шоссе петляло через Шварцвальд, и всё ближе ели теснились к асфальту, расступаясь перед опрятными швабскими деревнями.
  Сергей, не чувствуя ни Дашиной теплоты, ни собственной вины, терялся в догадках, нервничал. А в ней, освобождаясь от невидимых оков, въевшихся болью в тело, голову, израненную душу, трудно распрямлялся человек, способный жить по собственной воле, какой она, Даша была по природе и в молодости, до Сергея...
- Смотри, вот стрелка на Бернек.
- Сворачиваем, дорогая?
- Да.
- Как прикажете, мадам.
          Обычно такая чуткая, она не услышала скрытой его обиды.
   Неширокая, густо заросшая лесом долина предгорий Альп. Бернек. Главная и единственно длинная улица делит долину надвое. По обе стороны, прижавшись к подножью гор, стоят просторные, нарядно покрашенные дома с расчерченными садиками-огородами, готовыми к весенним посадкам. Улица заканчивается круглой площадью с гостиницей "Hirsch"- олень. Особо богатой фантазией швабы не отличаются, и гостиницы называются либо Hirsch, либо L;wen - лев, с соответствующей символикой над входом. От гостиницы одна дорога, огибая пруд, идёт понизу, другая - мощёная, круто взбирается улицей вверх, венчаясь замком графов Бернек. Ступив на эту землю, почувствовали, - ни выяснять отношения, ни
говорить не хочется. Покой, чистота, и мир деревни снизошли на них. Молча выбрали верхнюю дорогу и стали медленно подниматься. Справа, лесенкой теснились добротные дома фундаментами на остатках крепостной стены. Дошли доверху, за каменным забором высокий графский дом. Ворота не заперты и они, несмотря на предупреждающий щит: «частное владение, вход воспрещён», с опаскою вошли.
   Большой дом разочаровал отсутствием лица и достопримечательности - просто просторный, наверно, удобный. Вдруг, откуда-то появилась породистая бородатая собака. С большим достоинством подошла к воротам, подняла чёрную морду в сторону запрещающей надписи, потом с печальной укоризной взглянула на непрошеных гостей, подняв лапу, помочилась, и, презрительно отвернувшись, неторопливо удалилась в сторону дома. Они быстро покинули чужую территорию и только за воротами, пугая тишину, дружно расхохотались.

- Ай да аристократы, даже извиняться не перед кем!

 За графскими стенами открылась ещё одна коротенькая и тоже безлюдная улочка, упиравшаяся в сельскую кирху. Дверь в кирху не заперта. Вошли, осмотрелись. Скромно, достойно, потемневшее распятие. На стенах проступают старинные фрески. Полочка с томиками молитвенников. Небольшой орган. Тишина священная, говорить невозможно. Так посидели они, каждый сам в себе, стараясь разобраться. И, тут в Храме, Даша почувствовала,- она освободилась и ощутила себя легко, безбольно, почти бестелесно. Она, решилась…. Тихонько, боясь потревожить покой, они вышли.
 Спустились к пруду, где лениво плавали сонные карпы, суетились форели, и горделиво скользили белые лебеди. Заметное объявление для гостей: «Не кормите нас до смерти, мы сыты!» Солнце согревало райский уголок, где люди и природа смогли поладить. 
Он взял её за руку, она не сопротивлялась, но это была просто ладонь, мягкая и прохладная и Сергей не ощутил тока, что так недавно волновал его. И от этой никакой руки в груди похолодело. Ему не хотелось верить своим догадкам, что, возможно, его больше не любят, бросят.  Молча дошли они до машины.
- Куда прикажете дальше ехать, госпожа? - Спросил, поклонясь галантным кавалером.
- Почему-то не смешно. Давай, съездим в Бад Тайнах? Помнится, в тех местах красиво, но по-другому. Там напоследок и пообедаем. 
- Слушаю и повинуюсь! Напоследок? Почему напоследок?  - Она промолчала.
 Вспомнил, что стихи Мандельштама о Ленинграде неизменно приводили её в размягчённое состояние и, тронув машину, начал с чувством:
               
                Ленинград! Я ещё не хочу умирать
                У тебя телефонов моих номера
И сразу с пафосом, грассируя, свой  немецкий перевод:
                Petersburg, ich will noch leben, nicht sterben:
                Du hast die Telefonnumern, die ich brauche.

- До чего ж фальшиво звучат наши стихи на чужом языке! – прервала сердито, - Вокруг так красиво, неужели тебе не хочется помолчать?
-     Можно и помолчать. Раньше поэзию ты, кажется, любила.

  "Какая муха её укусила?  Климакс что-ли в сорок пять? Или дома поссорилась, а я оказался крайним?" - теряясь в догадках, скосился на свежее лицо и полные жизни глаза, - "да нет, она ещё очень даже в порядке". Вспомнил банальное - сорок пять, баба ягодка опять. Зря отказался я поехать на открытие выставки Андреаса, он-то точно был бы мне рад. Чёрт поймёт этих баб! Зачем эти сложности? Похоже, воскресный день испорчен...
   Справа, на одном из крутых поворотов, раскрашенная доска на столбе. На ней игриво изогнувшаяся рыбина с длинными ресницами и  рекламой, что в ста метрах находится рыбная ферма, где можно купить свежую рыбу и полакомиться копчёной.
- Рыбки так захотелось, заедем?
- Как хочешь.
    Остановились на наклонном спуске, ведущем к ферме, пристроившись за серебристым мерседесом. Было пусто. Внизу виднелся дом с башенкой, коптильней и запруды. Едва сделали они несколько шагов, как услышали сзади неприятный стук. Оглянулись. Видно Сергей не поставил, как следует, машину на тормоз, она поехала и ткнулась в мерседес. Сергей быстро покрутил головой. Ни владельца машины, никого, кроме них.
- Даша, сматываемся, пока никто не появился!
Схватил её за руки и решительно повлёк к машине. Она выразительно взглянула на него, но не сопротивлялась. Сели, отъехали назад, На блестящем бампере мерседеса отчётливо видна царапина. Сергей быстро выехал на дорогу.
- Знаешь, во что обошлась бы мне эта царапина?
- Не боишься, что поймают?
- Лови ветра в поле! Свидетелей-то, нет! Пусть его страховка платит. Да! Как ни хочется, пора менять моего ветерана. То тормоза не держат, то масло течёт. Ладно, забудем!
- Лёгкий ты человек, Сергей, позавидуешь!

            Не прошло и получаса езды под молчанку, как петлистая сосновая дорога привела их в городок Бад Тайнах. Припарковавшись, осмотрели машину. На чёрном бампере остался малозаметный след. Прошли по вылизанным до невозможности, но уже не пустынным  улочкам. Горный воздух, быстрая и чистая речка. Не пусто. Тихо переговариваясь, чинно прогуливаются семьями, но чаще - хорошо одетые старики. Вдоль речки дошли до курортного комплекса. Невысокие корпуса лечебниц и гостиниц под светло-коричневой черепицей, минеральный бассейн, наполовину под крышей. В бассейне медленно плавают разноцветные пятна купальников и шапочек. Они остановились рядом с несуетно текущим по ступенькам с горы водопадом. У впадения его в пруд на постаменте бронзовый олень, склонив рогастую голову  пил воду. Даша с Сергеем сели на скамейку. Не нарушая гармонии, раздался музыкальный звук. Оказалось, напротив, рядом с бассейном - танцевальная площадка под небом. Вокруг площадки - столики. Квартет музыкантов исполнял мелодии 60-ых годов. От столиков поднимались по вечернему одетые немолодые пары, танцевали, выписывая на паркете замысловатые па.  Заметно, - они здесь не случайно и определённо учились правильно танцевать.
- Пригласил бы я тебя, но одет не так и вытанцовывать, как они не умею.
- А мне и не хочется.
В паузах танцоры присаживались за столики, пили шампанское из высоких тонких бокалов.
- Даша,  как же ты пить бросила?
- Не хочется вспоминать это, да ладно. Пила я, от боли, от пустоты прячась, пока почти что потеряла себя. Как бросила? Помог случай - собутыльницу мою, Катерину, посадили. Допрыгалась красавица. Потом вся семья, включая Йохана с Бируте, к стенке прижали - лечись или катись на все стороны. Такую головомойку устроили! Я с испугу согласилась, уже много позже поняла, до чего докатилась. Год к психологу, как на службу ходила, ковырялась в душе до крика, пока не разобралась в себе и не перестроилась. Тогда же и работать пошла. Вот так-то, Серёжа, я и рассталась с той бутылочкой навсегда.
- Даже страшно, до чего ты сегодня боевая, может просто голодная? Пойдём, пообедаем.
- Пошли, только за обед сегодня плачу я.
- Хорошо, как хочешь мать-командирша. Я нынче парень покладистый.
Было тепло, они выбрали ресторанчик с верандой, откуда виднелись и дома, и лесистый склон. Она вспомнила, с какой удивительной прытью, поцарапав мерседес, Сергей сбежал. «Да, всё верно» – огорчённо усмехнулась – «он таков, и незачем придумывать».
Улыбчивая официантка в длинном национальном платье с красным фартучком. К обеду Даша заказала местной воды Тайнахер, Сергей - бутылку вина.
- За нас! - поднял бокал.
- Будь здоров! Пей за себя.
- Не пойму, что с тобой сегодня, хочешь поссориться?
Она посмотрела ему в глаза. За толстыми стёклами испуганными зайцами метались зрачки.
- Нет, Сергей, расстаться.
- Ты с ума сошла? После стольких лет, когда мы, наконец, нашли друг друга! Ты улыбаешься, скажи, ты пошутила?  Мне так больно!
- Мне было хуже и больней, когда ты нас бросил.
- Нас?
- Да, я тогда беременной была.
- И тебе пришлось делать аборт? Ты не рассказывала, прости!
- Никаких абортов я не делала. Надеялась, дура, вот-вот объявишься, а ты через сколько лет нарисовался?
- Господи, значит, у меня есть дети! Это наши сыновья? Не мучай, говори!
Даша раскрыла сумочку и достала фото. Пляжная фотография: два улыбающихся парня в плавках стоят, обнявшись за плечи. Один чуть пониже, темноволосый и плотный - улыбается открыто, другой сухощавый, в светлых кудрях и очках - скорее иронично.
- Это мои сыновья, Валентин и Сергей.
- Наши?
- Биологически Сергей от тебя.
- Не может быть! Счастье то какое! И имя моё ему дала! Голова кругом! Хочу поскорей его увидеть, узнать, смотри, он похож на меня в молодости!
- Только внешне. Парень вырос очень непростой и колючий. Ты для него, извини что сочинила, давно умер, погиб героем - забыла где. Поверь, если объявишься, он отблагодарит так - до конца жизни не забудешь. Язык у него, как бритва. Да и ни к чему это - ни твою жизнь усложнять, ни, тем более Серёжкину.
- Что ж мне делать? То в жар, то в холод!
- Да живи себе, как жил. Знаешь, Сергей, а я благодарна судьбе, что мы снова встретились. Сколько раз, вспоминая тебя, ревела, повторяла, - неспетая песня моя!  Теперь я сама допела её до конца и, впервые за много лет, чувствую себя здоровой и свободной. Мне ты больше не нужен. Я на тебя не зла, ты такой, какой есть. Лёгкий, по мне, даже слишком. Да не куксись, пройдёт время, соблазнишь очередную женщину, а  повезёт, молоденькую дурочку, свеженькую с помощью Мандельштама или Гёте охмуришь.
- Скажи прямо, другого любовника завела? Да?
- Будет всё, что захочу. На меня видные мужчины очень даже поглядывают. Может я и уйду от мужа, нехорошо нам обоим, только к тебе это уже не имеет отношения! Не кисни, смотришь, будто игрушку отняли. И Хельге своей передай - Бог наказал её бездетным браком, она, подлая, наверняка помнит как ты бросил меня с пузом. Теперь она с носом, а ты смотришь на меня собачьими глазами. Сергей, как за руль сядешь, целую бутылку вина выдул!?
- Даша, я в шоке!
- Пройдёт. Счёт, пожалуйста, я плачу.
- Нет, я!
- Не ройся! Возьмите, сдачу не надо.

- Ты ещё никогда не вёл машину так ужасно, подкинь до Херенберга, домой доеду на электричке.
- Но это долго и неудобно!
- Ничего, жизнь дороже.

- Херенберг, выходи осторожно. Дашенька, я тебя люблю! Когда можно  увидеть сына?
- Что? Ты чего губы тянешь? Целоваться? Надо ж, не понял! Смешно! Alles vorbei! Вся жизнь из-за тебя наперекосяк. Так ясней? Прощай Сергей, и больше не звони.Всё кончено! Эй-эй! Смотри не разбейся!



                КОНЕЦ

                Stuttgart, den
                2002 –20017.