Уважаемые читатели!
Произведение "Падение могов", текст которого вы держите в руках, является официальным продолжением книги "Моги и их могущества" моего брата Александра Секацкого. Более трех лет назад он, в полном соответствии с законом РФ об авторском праве, переуступил мне принадлежавшие ему ранее авторские права на дальнейшее использование образов и характеров могов в литературе и других жанрах. Получив от ряда издательств формальное решение об издании данной книги, но не дождавшись в установленные сроки никаких касающихся этого официальных дат и цифр, я, как автор, передаю указанный текст в открытый доступ через несколько Интернет-сайтов. Указанная передача текста в открытый доступ ни в коей мере не означает моего отказа ни от авторских прав на данное произведение, ни от авторских прав на дальнейшее использование образов и характеров могов в литературе, кино и т.п.
Сергей Секацкий,
Лозанна, Швейцария.
Уважаемые читатели!
Пятнадцать лет назад мною были написаны "Моги и их могущества". Эта история осталась недосказанной, но я полагаю, что как свидетель выполнил свою задачу. Теперь настала очередь моего брата, Сергея Секацкого. Его свидетельские показания рассказывают о том, что было дальше, одновременно, подход со стороны физики дает новый поворот проблемы. Многое, из того, что мне самому оставалось неясным, получает теперь неожиданное объяснение. Полагаю, что "Падение могов" вызовет интерес и, быть может, заставит высказаться и других свидетелей, причастных к этой странной истории.
Александр Секацкий (Альфер)
Несколько месяцев назад в третьей психиатрической больнице тихо скончался Александр Иосифович Романов, Саша Романов, Рам. Это обстоятельство освободило меня от определенных моральных обязательств, и я смог сесть за эти записки. Я почувствовал потребность написать их сразу после того, как прочел материал Альфера, который первым предал гласности всю эту историю. Но раньше я сделать этого не мог.
Что сказать о работе Альфера? Используя тот же «этимологический дискурс», что столь популярен в близких к нему кругах, можно заметить, что во фразе «предал гласности всю эту историю» ключевое слово первое: предал. Что, впрочем, можно ожидать от человека, который, похоже, искренно считает себя другом чуть ли не всего Василеостровского могущества, и при этом даже очевиднейшая мысль о том, что дружба и санкция есть вещи несовместные, ни на минуту не приходит к нему в голову?
На самом деле Альфер, конечно, большая умница, и скорее всего, просто лукавит. Ну да Бог ему судья. А я не могу молчать - хотя бы ради памяти погибших.
С точки зрения чисто фактологический, в той части описания, где я наблюдал те же самые события, что и он, я могу найти в «Могах и их могуществах» лишь одну серьезную ошибку, которую надо исправить прямо сейчас - Гелик ни одной минуты не комановал сводным истребительным отрядом Питерских могов во время «спецоперации» в Москве: его номинальным и первым командиром был Бет, затем в течение пары часов командовал Рам, а заканчивалась операция под руководством Графа. Более того, я должен признать, что о многом из того, о чем он пишет, я просто ничего не знаю, так что остается лишь верить в его слова. Я весьма шапочно знал большинство тех персонажей о которых он упоминает. Лишь трех из них – Гелика, Рама, и Теодориса я знал хорошо. Гелика, пожалуй, даже очень хорошо. Я смею назвать его своим другом – в том смысле, в котором термин «дружба» может быть применен к отношениям между могом и немогом. Я также лично знаком со многими стажерами и парой шугов. Я и сам был стажером около двух лет. В каком-то смысле меня можно считать и шугом – но об этом читайте дальше. И делайте выводы сами.
Наконец, последнее замечание: простите, но далее я буду иногда называть Гелика Сашей - так, как я его помню. Ну, а Саша Романов, чтобы не путаться, пусть останется Рамом.
С чего же начать? С главного:
К вопросу о происхождении шугов
В своих записках Альфер походя упоминает, что Гелику удалось из состояния «я могу» решить несколько чисто физических проблем. К сожалению, побочные, совершенно непредвиденные и лежащие абсолютно в другой плоскости последствия этого «решения» на много порядков величины превосходят значимость самих проблем. О них-то и пойдет речь.
Итак, Гелик, ЛИЯФ, заброшенная коммуналка в Гатчине, на улице Баумана: Гелик, в присутствии меня и Кондора, из состояния «я могу» решает физические проблемы.
Все началось парой недель раньше, когда Кондор, числившийся аспирантом – заочником, лишь изредка появляющийся в ЛИЯФе и от того мне малознакомый, подошел ко мне в столовой, и сказал:
- Слушай, Сергей. Я знаю одного парня, который очень здорово считает. Считает, конечно, не то слово, но не знаю, как тебе лучше объяснить. Скажем так: он может много чего сделать в физике, скорее даже в математике, сам не понимая как. Решить, может быть, любую проблему в состоянии, да только надо ее правильно поставить... Не можешь ли помочь? Не попробуешь ли?
Лицо мое, очевидно, выразило полное недоумение, и мы долго с ним разговаривали. Ситуация заинтересовала меня. Не скажу, что я до конца Кондору поверил, но я почувствовал, что здесь что-то есть. Во всяком случае, я решил поиграть в эти игры.
Дело представилось мне так – по мнению Кондора, есть люди не только с совершенной, но бесполезной памятью - скажем так, с памятью без всякого каталога, вроде мусорной кучи (эти-то даже в цирке выступают), но и люди, у которых память «каталогизирована». Ты им только ключевое слово, - а они тебе уже всю концепцию, да пару новых идей в придачу. И не только память – они запросто проведут тебе любые расчеты – в аналитическом виде, заметь, не численно, не хухры – мухры, но только вот как «запрограммировать» их на расчет? Тут-то и вся загвоздка: никто не знает.
- Представь себе, - говорил Кондор, смешивая зеленый лук со стаканом сметаны, - что появился у тебя суперкомпьютер. Типа КГБ в Штатах сперло. Включаешь – работает, жужжит, огоньки бегают. Но описания никакого... Да еще и опасно – начнешь просто так по клавишам стучать – отключится навсегда, чай оперуполномоченный за это не похвалит. А то, - он сказал с некой паузой, - ты не по той клавише вдарил, а он – трах тебе кулаком по лбу – и оттаскивай. Как программы писать? С чего начать, чем кончить?
- Кто трах – то?
-Да он, он, суперкомпьютер. Короче говоря, суперкомпьютер без языка. Глухой и немой, но есть надежда, что владеет шрифтом Брейля.
- Постой, постой. Он что еще и слепой, суперкомпьютер твой? Шрифт Брейля вроде для незрячих.
- Может и слепой, не в том суть.
Интересный, короче, был разговор. Вот на этом слепоглухонемом суперкомпьютере он, Кондор, попробует поработать как программист, что , по его словам, есть дело небезопасное. А я, стало быть, должен поработать как постановщик задачи и разработчик алгоритмов, – тут, Кондор гарантирует, опасности никакой. Ответственность, правда, большая :
- Если не получится, оперуполномоченный не обрадуется? - перебил я его.
- Ну, типа. Не дадут тебе тогда пропуска в другой мир.
- На Запад, что ли? А мне и так не дадут: я еще на Физтехе невинность потерял, увяз в секретности какой-то дерьмовой. А куда деваться было?
- Вроде как на Запад, только поинтереснее. Да ладно, черт с ним со всем этим, все равно не объяснить толком. Может, потом сам поймешь.
Короче, договорились. Непонятно о чем. Я подберу какие-нибудь задачи, самые разные, но имеющие и смысл, и интерес. И попробую задавать их Саше, вместе с ним рассуждать о возможных решениях, записывать его комментарии и комментарии Кондора. Что при этом будет делать сам Кондор, мне в тот раз осталось неясным.
Гелик пришел вовремя, и на мое предложение выпить для начала чая, сказал:
- Не будем отвлекаться. Поехали.
Кондор сидел совсем рядом с ним, чуть склонив голову к Саше, - у меня сразу сложилось впечатление, как я вскоре понял, совершенно правильное, что он что-то слушает и слышит, даже когда Гелик не произносит ни одного слова. Я сел на другой стороне стола. Работал на запись кассетный магнитофон, а я, среди прочего, был готов стенографировать – рудиментарные навыки у меня были.
К своей миссии я подготовился вроде бы неплохо. Я подобрал три вида задач: те, решения которых я знал хорошо, те, решения которых я знал лишь в самых общих чертах. И те, решения которых я не знал вовсе, но полагал, что найти их можно. Разумеется, среди проблем, которые я заготовил, не было ни великой теоремы Ферма, ни гипотезы Римана – мы же с вами взрослые люди.
Сейчас я описал бы ситуацию так. Гелик находился в особом, специфическом, и, может быть лишь ему одному доступном состоянии: в ОС с примесью СП, да еще таком, которое открыто, или лучше сказать приоткрыто, для приема и передачи. Передатчиком должен был служить Кондор, в тот момент уже близкий к посвящению в моги, но пока еще стажер.
Мы начали. Выглядело это так. Я формулировал проблему и говорил Гелику как, по моему мнению, ее можно было бы попробовать решить. Он задавал вопросы – как выпускник матмеха ЛГУ он многое, хотя и далеко не все, понимал в сути этих проблем. Тем не менее он сразу предложил правильные подходы к тем задачам, решения которых я знал. Но здесь было что-то ненастоящее: я ощущал, что он в некотором роде «считывает» решения с моего сознания. Нет, здесь не было никаких «объективных» ощущений, вроде столь любимого фантастами «копания» в мозгу: просто он предлагал именно то, и даже в тех же словах, что и я сделал бы на его месте. При самостоятельном решении такого быть не могло, вы уж мне поверьте.
То же самое произошло и с проблемой, решение которой я знал лишь в самом общем виде, то есть знал лишь один подход, никаких деталей. Становилось скучновато. Тогда, опустив все предварительные этапы, я перешел сразу к концу своего списка: попытки найти новые нетривиальные способы дефолиации релятивисткого четырехмерного пространства – времени.
Вот здесь дело пошло по-другому. Во-первых, оживился ранее безучастный Кондор. Теперь он, а не Гелик, задавал мне вопросы:
-Что ты знаешь об этом? Как решается такое-то уравнение? Какие здесь могут быть нетривиальные подгруппы? – на мой взгляд, все это было слабо связано с той проблемой, которую мы обсуждали.
Я, как мог, отвечал. Иногда Кондор обменивался с Сашей репликами, суть которых была мне совершенно непонятна («А вправо можно? А если этот диапазон попробовать?») Потом они оба замолкали на несколько минут, а затем внезапно Кондор опять обращался ко мне с вопросами.
Галиматья эта длилась довольно долго. Как раз тогда, когда мне все яснее становилась бесперспективность наших занятий, Саша вдруг сказал:
- Ну да, вот, вот решение... Обходишь особенность по правому разрезу, используешь нетривиальную подгруппу С5, - помнишь, мы с тобой обсуждали в самом начале, там еще интеграл расходится на верхнем пределе. Ряд стандартный, тригонометрический, ты сам говорил, что что-то такое в красной книжке есть, сумма выписана.
После короткой паузы, он добавил:
- Да все можно нарисовать, - и, схватив лист бумаги, набросал какой-то чертеж.
Даже не знаю, как его описать – гибрид ежа и зайца, что ли. Я лишь беспомощно развел руками.
- Кондор, переведи, - обратился Гелик к Кондору, и тот начал, я бы сказал, вещать, в произвольном порядке смешивая термины из физики и психологии (психиатрии) – но понять его было не легче.
В воздухе ощутимо накапливалось раздражение. Почувствовав это, я сделал, как сейчас понимаю, единственно верный ход:
- Ясно, ребята. Есть решение. Уверен, разберемся потом, - я кивнул на магнитофон, Сашин чертеж и свои каракули. - Давайте пока не терять времени. Есть еще одна проблема на закуску: релятивистское многочастичное рассеяние, Фейнмановские диаграммы.
С моей стороны это был совершеннейший экспромт. Да и в диаграммах этих я разбирался слабо: просто новая Лияфовская аспирантка Ира, которой я месяца за два до того начал симпатизировать, уже успела ввести меня в курс плана своей диссертации.
Вот здесь результаты меня просто ошеломили. Когда, поговорив со мной о простейших диаграммах и просчитав пару очевидных примеров, Гелик понял, в чем здесь суть, произошел, я бы сказал, фазовый переход.
Теперь все выглядело так: Гелик молчал, устремив взгляд в никуда и лишь изредка бросая его на очереднoй пододвинутый мной листок. Через несколько минут в дело вступал Кондор:
- Записывай : cверху: пе два штриха в квадрате минус пе в квадрате. Делить на: скобка открывается... минус...
Я не слишком тщательно записывал, понимая, что все это регистрируется на магнитофон: разберемся. Вместо этого я пытался сообразить, какую бы еще диаграмму предложить для счета, что может быть всего полезней, кляня себя за то, что не разобрался досконально во всем заранее. Эх, кабы знать, где скрывается золотая жила.
Один раз заминка была подольше, и минут через десять Кондор бросил:
- Брак, -тогда я, не говоря ни слова, хотя и в полном недоумении, просто перечеркнул этот листочек и пододвинул Саше следующий.
Минут за сорок, может быть за час, Гелик сделал то, на что у Ирочки ушло бы лет двадцать. Впрочем, почему «ушло бы»? Они и ушли: лишь недавно последний из тех листков, позволивший жене моей стать доктором наук и одним из крупнейших в мире специалистов по релятивисткому многочастичному рассеянию, «принят к печати». Годы же эти ушли на «показательство» ответа, то есть на написание длиных промежуточных выкладок, скорее даже на «симуляцию» их, не вдумываясь в правильность - зная ответ, сделать это в общем не так сложно, но все равно муторно. Но ведь не напишешь же в статье «расчеты выполнены на суперкомпьютере Гелик».
Теперь то обстоятельство, что листочки наконец-то иссякли, уже не страшно: с того высокого пьедестала, куда забралась Ирочка, простите, профессор Ирина Федоровна, ее уже не столкнуть. Любопытно, что самую большую ценность имел тот листок, который Гелик забраковал. Мы долго не понимали, в чем же тут дело, и лишь года через четыре удалось разобраться, почему этот тип суммирования расходится. Именно эта работа, в сущности, и сделала моей жене имя.
Ну ладно, это все было потом. А тогда произошло вот что. Когда моя фантазия иссякла и я не смог больше ничего предложить, связь между Геликом и Кондором сразу не прервалась. Они сидели склонив головы друг к другу и словно в какой - то прострации, еще минут десять, и, - клянусь, это точно было, а не кажется мне сейчас aposteriori - на губах Гелика появилось какое–то подобие улыбки. В конце – концов он как-то внезапно тряхнул головой, с неприязнью посмотрел на Кондора, и сказал:
- Ну все, ребята. Мне пора, - после чего, не говоря больше ни слова, сразу ушел.
И я, и Кондор были страшно усталы. Хватило сил выпить по стакану чая, а потом мы оба завалились спать. Я спал до полудня, а когда проснулся, Кондора уже не было.
Теперь я понимаю, - да нет, я просто знаю, - что во время счета Фейнмановских диаграм Кондор как раз и открыл, лучше сказать «окончательно открыл» принцип шугования: разумеется, такое открытие не могло произойти случайно, как пишет Альфер: сознание мога – не тот механизм, в который можно запросто проникнуть, не зная его детального устройства. Это не лужайка, а, скорее, минное поле, где шаг влево или вправо не считается побегом, а просто является таковым – побегом в лучший мир для того, кто решил поохотиться за Жар – птицей, не пользуясь советами Серого Волка.
Теперь я описал бы ситуацию так. Счет Фейнмановских диаграмм, надо думать, представлял большие проблемы для Гелика, и он вынужден был отвлечь на него почти все свои внутренние ресурсы. Зато для Кондора, напротив, эта работа не представляла трудностей: по сути, он должен был попросту сидеть в неглубоком состоянии приема, будучи готовым в нужный момент лишь точно продиктовать ответ. Эта-то незагруженность и позволяла ему осторожно «сканировать» соседние участки Сашиного сознания: тот, даже понимая это и, наверное, вовсе не одобряя, не мог и не хотел отвлекаться на пресечение таких попыток, чтобы не сорвать процесс счета.
А последние десять минут, когда задачи закончились, а связь еще не прервалась, имело место «протошугование» - пока без всяких серьезных последствий типа «восхищения санкции», но уже сопровождающееся, как вы помните, улыбкой на лице мога. Как сказал бы Альфер, дракон уже высунул язык... Не просто дракон: лучший из всех драконов.
Понимая, что к чему, глубокой ночью, не заходя домой и ни с кем не прощаясь, Кондор навсегда (?) покинул Питер. А Гелик всей опасности тогда не оценил.
Диссертация Гелика
Зачем же Гелику понадобилась вся эта мутота с задачами, ведь ценность признания в качестве лога для мога ничтожна? Чтобы ответить на этот вопрос, придется поговорить об области, Альфером совершенно незатронутой – о политэкономии могов и их могуществ. Политэкономия, конечно, скучная материя, даже если иметь в виду не полные бреда толстые учебники того – да, в сущности, и любого – времени, или «Капитал» Маркса, а саму пышно зеленеющую реальность. Законы и правила, по котором следует выпускать в обращение и изымать из такового денежные агрегаты М1, М2 и прочие «деривативы» («дерьмативы»), не более интересны, чем законы и правила, касающиеся вывода из обращения конечных продуктов жизнедеятельности человека, то есть относящиеся к организации кладбищ или сортиров. По этой причине ими мало кто интересуется и упоминать обычно не считают нужным. Даниила Андреева, например, нимало не волнует, какие экономические причины заставляют бедных обиталей Скривнуса год за годом чистить сквородки или отмывать масляную ветошь. Кто проверяет качество их труда, как он стимулируется? Будешь ли ты голодать, если твоя ветошь недостаточна чиста, получишь ли прибавку к пайку за лишнюю блистающую свежестью кастрюлю? Аналогично, трудно понять движущие силы Толкиеновских эльфов или орков, так и осталась ненаписанной политэкономия блокадного Ленинграда: сколько хлеба стоила женщина, сколько кокаин, сколько сигарета и сколько рытье могилы?
А зря, ибо никто не в силах законы экономические отменить. Потребности – чисто материальные – у могов скромны, просто потому, что тот, кто не в силах от них отрешиться, могом никогда не станет, как не станет и святым. Срабатывает тот же механизм: царствие мое не от мира сего, и грех сребролюбия не пустит тебя ни в Царствие небесное, ни в Василеостровское Могущество. Тем не менее, пить и есть, как и всем смертным, могам надо каждый день - а следовательно, необходимо периодически и получать откуда – нибудь «всеобщий эквивалент».
Альфер правильно отметил главный для могов источник всеобщего эквивалента: это какая – нибудь газовая котельная при ЖЭКе или Доме – музее Шаляпина; иные предпочитают дворницкую. Законы могуществ не позволяли могам прибегать к разного рода относительно честным способам отъема денег ни у населения, ни у государства. Максимум, что допускалось - это исправительный труд. Например, Зильбер, получавший две с половиной ставки дворника, редко брал в руки метлу. Обычно, пройдясь утром по окрестностям своего участка, он подряжал пару – другую хмурых и плохоодетых личностей на трудовой подвиг: для ведущих антиобщественный образ жизни труд, как известно, есть дело чести, доблести и геройства. Насколько я понимаю, именно таков был исходный смысл термина «санобработка» - то, о чем пишет Альфер, появилось позже.
Другой источник средств – стажеры, о чем речь пойдет впереди.
Методы эти, однако, подходят все же не всем. Гелик стажеров не брал (это не совсем так – читай дальше ; но уж точно его стажеры были для него разорительны, а не являлись источником дополнительного дохода), а потребности его были велики - оттого, что, - случай для мога редчайший, - у него была дочь. Вот отсюда, из экономических потребностей, и родилась у Саши идея защитить диссертацию и осесть на позиции старшего научного сотрудника в теоротделе ЛИЯФа. В то время, если ты публиковал по статье в год, на работу вполне можно было не ходить, а зарплата капала приличная. Тем более, что Саша был, по его собственным словам, «потомственный механик»,- не в том смысле, что дед его ремонтировал паровозы, а в том, что уже этот самый дед преподавал теоретическую механику в Императорском Технологическом Институте. Наконец, он с отличием закончил матмех и сдал все кандидатские экзамены, так что формальных проблем с защитой у него быть не могло.
Кстати, любопытный штрих – его уже знакомые вам записки о смысле истории есть не что иное, как представленный Геликом для кандидатского экезамена реферат по марксистско – ленинской философии. Разумеется, казеные философы из экзаменационной комиссии его не оценили:
- Хотел ведь по-честному, но пришлось все же убеждать их, что здесь речь идет о разоблаченни буржуазной фальсификации сути нашей общественной формации: никакой, мол, не азиатский способ производства, не третья династия Ура, а развитой социализм, - как-то, улыбнувшись, сказал он мне.
- Ну и как, убедил?
- Куда ж они денутся? «Мы же вовсе не хотим по-плохому, но как надо, извините, не знаем...»
На этой – то почве он и сошелся с Кондором: в миру тот был прикомандированным к ЛИЯФу аспирантом. Как я узнал много позже, та их попытка решить конкретные физические проблемы, на которой я присутствовал, была далеко не первой: до этого они несколько раз пытались сделать это вдвоем. Оттого – то она и вышла удачной: какой-то внутренний язык обсуждения проблем и техника коммуникаций были уже наработаны, не хватало, видимо, просто подходящей задачи. Очевидно, и техника протошугования была Кондором уже намечена, - во время нашей встречи он сумел–таки завершить, скажем так, рабочие испытания. Впереди была еще, конечно, отшлифовка действующей модели, об этом речь впереди.
- В конце – концов мы признали свое поражение: надо пригласить лога, - сказал мне Гелик.
Гелик позвонил мне где-то через неделю после нашего «брейнсторминга» и пригласил домой. В отличие от многих могов коренной Ленинградец, он жил в старой и маленькой, но отдельной, квартирке на Васильевском острове, переделанной некогда из коммуналки. При встрече он все мне объяснил, показал, чтобы сомнений не оставалось, пару моговских штучек, навроде поджигания куста дальним телекинезом и явления самого себя из вихря, и открытым текстом пригласил сотрудничать: для начала нам надо опубликовать две совместные статьи по тому материалу, который мы наработали, а потом подготовить ему диссертацию (писать все это буду, конечно, я). Он же, со своей стороны, обещает оказывать мне всяческую моговскую поддержку, – «в пределах текущей этики», - так что пусть я, не стесняясь, обращаюсь.
С его стороны это была честная игра, в которой не было давления на меня ни в какой форме. Я уверен, что вполне мог бы и отказаться. Но я согласился. Почему? Это было мне очень интересно, вот и все. Чтобы сразу вам все стало ясно: хотите верьте, хотите нет, но моговской поддержкой от Гелика я не воспользовался ни разу.
Что касается научных работ, дела пошли неплохо. Об этом я уже говорил - насчитанные Фейнмановсие диаграммы могли прокормить многих, а не только Гелика и Ирину (я в этом не нуждался и шел своим путем). Без особых проблем я подготовил к печати две первые работы (моей фамилии там нет – есть Ирина и ее тогдашний научный руководитель. Ну а Гелик, понятно, первый автор), а потом написал по ним и диссертацию. Меня самого немного удивляет почему, забросив почти полностью собственные дела, я почти два года занимался делами Гелика. Наверное, повторюсь, это было мне попросту очень интересно. К тому же к концу этих двух лет кое–что мне удалось извлечь и из дефолиации пространственно – временного континуума.
Давайте я все же скажу об этом пару слов – если скучно, можете пропустить. Многие слыхали, я надеюсь, о Геделевских теоремах о полноте и неполноте. Если кратко – и немного вульгарно – Гедель показал, что в достаточно богатой аксиоматической системе всегда появятся «невыводимые утверждения» - такие корректно записанные по формальным правилам языка сентенции, о которых из аксиом нельзя заключить правильны они или ложны. Есть такие даже в арифметике – но пока это лишь формальные и бессодержательные конструкции, пресловутые «Геделевские числа». В теории множеств появляются уже вполне осмысленные случаи - самая известная, пожалуй, первая проблема Гильберта: сколько «ступенек» по мощности, то есть по отличающемуся друг от друга «количеству точек», надо пройти от натурального ряда 1, 2, 3,... к числовой прямой – одну (континуум – гипотеза) или много? Или еще десятая проблема Гильберта, решенная усилиями многих математиков, последним из которых был Матиясевич, в 70 году: разработать алгоритм, позволяющий или решить в целых числах произвольное алгебраическое уравнение (Диофантово уравнение), или доказать, что оно решения не имеет. Показано, что это Геделевские проблемы – хотите, верьте в то, что ступенек между натуральным рядом и всей прямой много, а хотите, верьте, что только одна: и Вы правы, и Вы правы (или лучше сказать – и такая Вселенная может существовать – а стало быть, где-то и существует, - и такая). И никакой общий алгоритм для анализа Диофантовых уравнений тоже не может быть найден.
Так вот до Геделя был Лузин, рассмотревший частную задачу. Если вы начертите гладкую хорошую кривую в замкнутом куске многомерного пространства, а потом начнете рассматривать ее проекции на подпространства и их дополнения, к чему вы придете, когда все в конечном счете спроецируется на одномерный отрезок? Лузин, предвосхищая Геделя, дал ответ: в его терминологии «мы не знаем и мы никогда не узнаем» полностью свойства того множества, к которому можем прийти. Чтобы мы «никогда не узнали», проектирований должно быть не менее трех. Вот отсюда и известное свойство нашего четырехмерного мира, принимаемое Пенроузом едва ли не за его главную сущность: никто не в силах расквалифицировать, скажем так, все возможные «миры», то есть, в общепринятой терминологии разделить реальное и безумно сложное четырехмерное многообразие нашего мира на простые листы (folia) – дефолиация. Так что круг возможных «миров» никогда не кончится. Вот я и хотел с помощью Гелика найти нетривиальный, невообразимый обыденному сознанию мир.
Он нашел его и нарисовал на рисунке. Увы, изобразить на плоскости четырехмерное многообразие можно только слишком уж схематично. Даже сам Гелик ничего, в сущности, не смог добавить впоследствии к этому рисунку, утверждая лишь, что это «правильно», а почему и как... Потому, что так видится мир тому, «кто мыслит не словами, садами мыслит и землей».
Я не смог, и уверен, никогда уже не смогу, понять смысл его решения и его рисунка. Что я смог сделать, так это, долго – долго анализируя нашу магнитофонную запись и свою стенограмму, и вдумываясь, разумеется, также и самостоятельно, смог понять некоторые существенные новые предварительные подходы к проблеме дефолиации, - это уже очень много, но, увы, еще недостаточно для решения в нашем «логовском» понимании. Но мне хватило (от соавторства в этих работах работах Гелик отказался, заявив – я здесь ничего не понимаю, зачем же обманывать простодушных логов?) и этого, чтобы добиться некоторого успеха в жизни.
Итак, диссертация Гелику была написана, и ее защита назначена. Не знаю точно почему, но Гелик принципиально решил защищаться «не по-моговски», то есть абсолютно без всяких экранов и заморочек, и на защите я даже ощутил его явную, хотя и тщательно скрываемую, нервозность - категорию, для мога редчайшую. Впрочем, все прошло отлично - да и как могло быть иначе. Его научные результаты говорили сами за себя.
В процессе работы над диссертацией, а особенно потом, когда я растолковывал все Гелику, готовя его к защите и ответам на возможные вопросы, я и познакомился с миром могов, - хотя и с очень неожиданной стороны. И я решил не уходить из него. Понимая, что общение с Геликом по поводу «науки» исчерпало себя и вот – вот прекратится, у меня не оставалось другого способа сохранить с этим миром связь, кроме как пойти в стажеры.
Я сказал об этом Гелику. Он не вполне одобрил моего решения, сразу заявив:
- Попробуй. Хотя могом ты, конечно, никогда не станешь. Но ОС – разовое, экстатическое, пожалуй, освоишь. И состояние приема тоже.
Немного подумав, он добавил:
- Кстати, с состоянием приема у тебя лучше всего пойдет.
Я не стал его спрашивать, почему не стану могом (честно говоря, в этом я и сам не сомневался) - я действительно шел в стажеры лишь для того, чтобы присутствовать, не терять связь, вовсе не строя особых иллюзий. Но на моем лице, видимо, все же выразился немой вопрос, поэтому, помолчав, он добавил:
- Давай через полгода поговорим. Сейчас я все равно ничего не смогу толком объяснить. А стажером - иди к Раму. Я скажу ему, он возьмет. По крайней мере на пару месяцев.
Вот так мы расстались - не на полгода, а года на полтора, в течение которых я видел Гелика лишь мельком и ни о чем с ним не разговаривал. При встрече мы лишь молча, бросив формальное «привет», пожимали друг другу руки. Затем он позвонил сам, и мы назначили встречу.
Но об этом потом. А пока:
В стажерах I. Рам.
В стажерах я пробыл в общей сложности около двух лет. Начал, как и советовал Гелик – лучше сказать, как он пристроил меня, с Рама.
Я не хочу и не буду описывать здесь практику стажерства, ту совокупность приемов и методов, которым тебя пытаются «направить к могуществу». Причины здесь две. Во-первых, много ли даст вам подобное описание, например, практики езды на велосипеде: «если велосипед отклонился вправо, наклонитесь влево, чтобы не упасть», - и так далее.
Но это не главное. Хуже другое. Более корректным было бы сравнение не с велосипедом, а с мотоциклом, да еще в той ситуации, когда двигаться почти сразу придется по скоростному шоссе, навыки поддержания равновесия осваивая с одновременным лавированием между машинами, да еще и на скорости под сотню километров в час. Попытка сделать это полностью самостоятельно, без мога-инструктора, в сущности равносильна самоубийству.
Ключевое для стажерства слово Альфер, впрочем, уже упомянул: имитация. Учась имитировать, некоторые – немногие – начинают-таки понимать, что здесь к чему, и становятся могами. Подавляющее же большинство так и не понимает и остается при своих. Еще бы я добавил – провокация. Если потребностей и желаний у тебя самостоятельно не возникает, их пытаются спровоцировать, порой довольно циничным образом. Не хочу, еще раз повторюсь, говорить об этой не самой приятной и интересной материи.
Давайте лучше поговорим не о стажерстве, а о стажерах, тем более, что это имеет куда более непосредственное отношение ко всей нашей истории. Альфер пишет о том, что одним из главных источников стажеров были разного рода восточные единоборства. Это в общем-то верно, и у Теодориса, да и у тех немногих других могов, которых я знал, я таких видел немало. Но к Раму данное замечание не относится. Его стажеры были, скажем так, интеллектуального плана, - правда исключительно (если не считать меня) в гуманитарном, в основом «восточном» духе. К выбору стажеров он подходил серьезно, занимаясь лишь с теми, кто имел большие шансы преуспеть. Рам не искал их сам – к нему «подходящий контингент» направляли другие. Если бы не просьба Гелика, меня он, несомненно, никогда бы не взял.
Стажеров у Рама всегда было немного и серьезного экономического значения они не имели. Со многими из них я познакомился накоротке, а те двое, Олег и Нурлан, что были стажерами в течении тех восьми или девяти месяцев, в которые Рам занимался и со мной, и по сей день являются моими «почти друзьями», хотя жизнь и развела нас далеко. Все известные мне и не ставшие могами бывшие стажеры Рама сейчас живы, занимают не последние места в избранном роде деятельности, и от этого моя задача заметно усложняется. В дальнейшем описании я вынужден изменить многие детали, - возможно, и даже вполне вероятно, товарищи эти отнюдь не желают опознания, а я не имею никакого морального права их подставлять.
Чтобы не выпадать из эзотерически-восточного ансамбля Рамантиков, я сразу занял позицию «желающего алгеброй поверить гармонию»: для меня, мол, главное, попытаться рационально разобраться в практике могов. Само же по себе могущество, сколь не было бы оно желанно, все же дополнительно. (Мне уже и тогда было ясно, что такая установка исключает возможность приобретения настоящего могущества. Но о своей мотивации я уже писал). При этом я твердо обещал не чураться никаких, сколь бы экзотическими они не казались, заданий. Просочившиеся, разумеется, почти сразу слухи о рекомендации, данной мне Геликом, сильно облегчили мое вхождение в коллектив.
Начнем с Олега. По образованию лингвист, знаток многих живых и мертвых языков, в том числе латыни и египетских иероглифов, зарабатывающий деньги переводами патентов с японского, он питал страсть ко всему темному и оккультному. Массу текстов – Библию, Эпос о Гильгамеше, Гермеса Трисмегиста, «Молот ведьм», и много-много чего еще, он знал чуть ли не наизусть. Основные свои знания во всех этих областях я почерпнул именно от него в долгих беседах за стаканом пива, реже – самогона, порой настоенного на полыни. («Незаконный промысел моей бабки», - пояснял Олег. Меня абсент, впрочем, почти не брал). Эта-то любовь и привела его в конце-концов в стажеры, где он вполне преуспевал и был заметен, а могом, на мой взгляд, он стать попросту не успел.
Что помнится из разговоров с ним? Например, Олег составлял картотеку чудес с точки зрения мога:
- Какое, на твой взгляд, самое яркое чудо совершил Христос?
Недолго думая, и выбирая лишь в рамках своих ограниченных знаний, я ответил:
- Наверное, воскрешение Лазаря – четырехдневнего мертвеца.
Олег рассмеялся:
- Дудки. Даже если оставить тот известный любому штатному пропагандисту-атеисту из общества «Знание» факт, что оно описано лишь Иоанном, что остается? Христос выбирает нескольких своих, легко внушаемых людей, типа Марфы и Марии, кстати, Марию Марфа, сестра ее, тайно позвала - так в подлиннике! - и с ними, без излишних свидетелей, идет ко входу в погребальный склеп. Камень отваливают, кличут: Иди вон! А оттуда выходит Лазарь, живой, но «обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами, и лице его обвязано было платком» (Иоанн, 11:12:44). Где же здесь чудо? Скорее на не слишком талантливую имитацию похоже, на шоу, проблемы нету.
Эти вот два слова, «проблемы нету», были своего рода фирменным знаком речи Олега: он постоянно вставлял их к месту и не к месту, как другие вставляют «так сказать» или унылое э-э-э... Чтобы не засорять текст, я не буду копировать его речь буквально и словосочетание это буду, в основном, опускать.
- Кстати, - продолжил он через несколько мгновений, - у Луки тоже есть Лазарь. Как литературный прием: Иисус рассказывает что-то вроде притчи: умер, мол, богач, живший в неверии и роскоши, и мучается в аду. И зрит у престола господнего – кажется возле Авраама, а может, Моисея, - недавно умершего Лазаря – нищего в струпьях, который всю жизнь питался отбросами с его кухни. И вот, страдая от непосильного жара, он просит Моисея: «Пришли, Отче, ко мне Лазаря, пусть окунет он персты свои в холодную воду и утолит, успокоит жар в моем рту». Моисей отказывается: ты, мол, свое хорошее уже получил при жизни. Теперь получи свое плохое, а Лазарь наоборот. Тогда богач просит: «Воскреси Лазаря, пусть придет к пяти братьям моим, и засвидетельствует им, как надо жить, чтобы не терпеть адские нескончаемые муки». «Фиг, - отвечает Авраам, - все равно не поверят. И без того знамений божественного сколько угодно, а они, собаки, глухи. Не будет им свежего воскресшего покойничка».
Вот эта история, я думаю, подлинна, проблемы нету. Лука слышал ее от стажеров, бывших непосредственно при моге, и записал. А Иоанн сам, видать, ничего не видел, в слухах не разобрался, и обратил притчу в реальность, зачем-то еще смешав с Марфой, «заботящейся о многом», и Марией, «заботящейся об одном». И еще наивно пишет «тогда многие из иудеев, пришедших к Марии и видевших, что сотворил Иисус, уверовали в Него» (Иоанн, 11:12:45), забыв слова самого Иисуса: «если Моисея и пророков не слушают, то если бы кто и из мертвых воскрес, не поверят» (Лука 16:17:31).
А вообще таких чудес, без свидетелей или почти без свидетелей, в Библии великое множество. Вот взять даже пророчество о сухих костях, воскресших мертвецов, показанных Иезекиле. Яркая, конечно, сцена: срастается кость к кости, жила к жиле и вот весьма, весьма великое полчище восставших из праха трупяриков марширует или чуть ли не танцует. Но где, извините, свидетели? Один лишь свой, стажер или везунчик? Слабовато. Такое любой гипнотизер может предъявить, особенно если клиент с поехавшей крышей, пророк, одним словом.
Между прочим, Рам собирается вскоре воспроизвести это «чудо» с сухими костями: проблемы нету! Появился, наконец, пророк, перед которым не стыдно. Короче, чудеса для своих давай не рассматривать. Вторая попытка.
- Тогда, наверное, обращение воды в вино? Тут как-никак десятки, а то сотни свидетелей.
- Это лучше, конечно. Но любой мог на такое способен в соответствующей обстановке. Мы сами с Фанем проверяли в ресторане: он бутылку водки у официанта забирает, я заменяю на чистую воду, а на соседнем столе все через полчаса пьяные в ж... Обстановка помогет, такую заморочку поставить несложно. Да, в сущности, тут даже гипнотезером быть не надо, достаточно поговорить убедительно, атмосферу доверия создать. Инквизиция это хорошо умела, слышал о пытке капающим кипящим маслом? Еретику выбривают затылок, фиксируют голову так, чтобы вверх взглянуть не мог, и по капельке льют холодную воду из кувшинчика. А тот корчится от боли, ожоги второй и третьей степени гарантированы, спасение души тоже. Проблемы нету! Внушенную беременность еще возьми, etc., etc.
К слову, обратить водку в воду, кстати, заметно сложнее. Мы такой опыт наоборот тоже проделывали. У Фаня не получилось: посетительница стала после полстаканчика жаловаться, что вода протухшая, потребовала заменить. Но Рам справился.
С накормлением толп семью хлебами и рыбами чуть посложнее, конечно. Иллюзию вкуса хлеба и рыбы и иллюзию сытости создать труднее, чем иллюзию вкуса дурного вина – да хоть и хорошего, но откуда оно, хорошее, в Кане? Кана Галилейская – это тебе не Канны фестивальные,– и опьянения.
От третьей попытки я отказался:
- Преображение Господне – ясно, для своих. Расслабленных поднимать вон и padre Pio умеет. Сдаюсь.
Олег сказал так:
- Я думаю, и многие моги согласились, главное чудо, которые наши бы не воспроизвели, - заставить стадо свиней броситься с обрыва. Тут тебе и свидетелей масса, а главное – свинья, она и есть свинья. Это скотинка невнушаемая, сколько перед ней бисер не мечи, в имитации ОС не упражняйся, не соблазнишь и в постель не затащишь. Тут на совершенно другом уровне надо работать, на физическом. На метафизическом, так скажем. Нашим, современным, это пока недоступно. Гелик может кое-что, но совсем чуть-чуть. Рассказывают, ему удавалось какому-то деревцу «внушить зиму», так что оно начало листья сбрасывать посреди лета, правда немного... Кстати, евангельский мог, помнишь, смоковницу за день засушил? Я, между прочим, на месте фантаста, такой бы сюжет разрабатывал: знаешь, киты выбрасываются порой из воды на берег?
-Кто же не знает.
-Это оттого, что дьяволом одержимы. Некий океанический Христос, существующий от века и до конца времен, изгоняет бесов с проплывающих кораблей, те вселяются в китов и дельфинов, - и на берег: свиньи в воду, киты на сушу, взаимообмен. Даже писать начинал, проблемы нету. Но некогда – с переводами зашиваюсь. Не поправишь, кстати, оптические термины в переводе патента по монохроматору какому-то? Там терминология – сам черт ногу сломит, проблемы нету. Ох, извини: как раз здесь-то и проблемы.
Так, на деловой ноте, обыкновенно заканчивались наши разговоры.
Еще помню, что уже потом, позже, когда появились шуги, Олег активно начал искать их следы в истории. Самым ярким из них он считал Хакима-под-покрывалом: тот до такой степени подчинил волю двух каких-то странствующих могов, что те согласились на ослепление:
- Для них, стало быть, даже зрение стало уже лишь несущественным добавком к тому, что давало шугование. Пока моги его были всегда при нем и в силе, дело Хакима шло на ура: полагаю, не один Мервский Фома неверующий лично убедился, что попытка увидеть Хакима-под-покрывалом как Хакима-без-покрывала приводит (карается) немедленной слепотой. Ну, а потом, как водится, шуг загордился, может силу потерял, может что-то с его могами приключилось, не уследил, короче. Конец известен: какая-то шлюха, что с ним недавно переспала, на базарной площади выкрикнула, что Хаким прокаженный, сорвали покрывало, увидели львиную морду – чисто евангелист Марк или святой Бонифаций, вопль о том, что «ваши мерзкие грехи мешают увидеть небесный свет, исходящий из моих очей...» заглушили ударами сапогов и копий. Что сделали слепые моги с убийцами, история умалчивает.
Редкий случай: здесь я могу поправить Олега и не откажу себе в удовольствии это сделать. Согласно просмотренным мной источникам, Бонифаций не имеет никакого отношения к человеку со львиной головой: православная традиция, до Синодального запрета 1722 года, изображала так св. мученика Христофора. (Иногда он изображался также с песьей или лошадиной головой). Рассказывают, что сей отрок был столь красив, что одним своим видом вводил в соблазн многих юных дев и зрелых матрон. Излишне серьезно отнесясь к предупреждению о том, что горе тому, через кого соблазн приходит в мир: «лучше было бы, если бы надели ему на шею мельничный жернов...», он попросил Бога сделать его безобразным, и тот дал ему львиную голову. Но в главном, полагаю Олег был прав: львиная морда – соответствующая деформация лица - это ведь один из самых известных признаков проказы. Полагаю, чудо Господне состояло в поражении Христофора проказой – согласно его собственной просьбе. Не относитесь к этому уничижительно: массе врачей, пытавшихся привить себе проказу с целью ее изучения и разработки методов лечения, Господь в такой милости отказал.
Олег вообще пришел к выводу, что все прежние могущества «погибли шугами», и писал целое исследование по этому поводу. Я кое-что помню из него, но не хочу и не буду искажать серьезный научный труд полуправдой и ошибочными ссылками.
Готовя эти записки, и вновь встретившись с Олегом у нас в Швейцарии, куда он приехал со своей Мариной и детьми покататься на горных лыжах, я попросил дать мне тот его труд на ознакомление. Мы сидели в уютном ресторанчике под Нешателем, в Val de Traverse, этой родине f;e verte, зеленой феи, то есть полыной водки. Но все давно выброшено и забыто. Никаких более глупостей на уме у Олега, давно живущего главным образом в Японии, где он ведет бизнес с северным соседом. Только и осталось от стажерского прошлого, что воспоминания, подогреваемые абсинтом, опять разрешенным, концентрация тиона (thuyone) не более 35 мг/л, и потребляемого теперь не в граненом стакане вместе с обилием сивушных масел, а из особого высокого стаканчика со специальной дырчатой cuill;re ; absinthe над ним, кусочками свекловичного сахара в этой ложке и капающей сверху из особого сосуда чистой водой. Увы, добавленный туда анис (традиционный рецепт, ничего не поделаешь) заглушал полностью горьковатый привкус полыни, и нужные воспоминания не приходили: попросту дряной pastis и все. Разве и можно было с ним, что демонстрировать выпадение анисового экстракта в коллоидный раствор – прозрачная жидкость (54% спирта, между прочим) быстро мутнеет при добавлении воды. Хорошо хоть то, что это весьма впечатлило Марину, как всегда впечатляет и моих студентов: я люблю показывать этот опыт в курсе химической физики, не забывая, к вящему удовольствую публики, выпить стаканчик после демонстрации. У нас, слава Богу, не Америка, и бояться мне нечего.
Хватит пока об Олеге. Другим стажером Рама был, назовем его так, Нурлан, выходец из Бурятии и тем самым природный буддист. Он приходился дальним родственником каким-то известным ламам, в силу чего буддизм естественным образом стал его профессией. Но, как человек практичный, Нурлан не подался в малопочетную и непрестижную тогда категорию священников, тем более маргиналов – буддистов, а изучал оную религию теоретически. Он был аспирантом философского факультета ЛГУ и готовил тексты об институте диспута в средневековом буддизме и тому подобных материях. Заодно Нурлан был и дворником, там-то его с метлой в руках встретил Зильбер и, как часто тогда говорили, «оценив потенциал, ввел в круг».
По сравнению со мной и Олегом Нурлан был человеком с гораздо большим жизненным опытом: до философского факультета ему довелось поработать и пастухом, и санитаром, и еще немало кем, и даже в армии с полгода прослужить – откуда его комиссовали по неведомой мне причине. О той своей жизни он рассказывал немало интересного, но это совсем другая тема. О буддизме же ничего интересного он не рассказывал, разве что как приспособил старую водяную мельницу крутить молитвенное колесо для какого-то сохранившегося с незапамятных времен мудрейшего и праведнейшего монаха, за что был удостоен от того искренней благодарности. Природная сила воды не нарушает эффективности молитвы, не портит ее, а вот та же сила, преобразованная местной гидроэлектростанцией в электричество, уже неспособна поспособствовать выходу из порочного круга сансары: идея использования конструкции на базе электрического вентилятора была отвергнута с негодованием.
В стажерах же Нурлан был скромен и упорен, выполняя все задания с редкостным рвением. Можно сказать, что как всякий истинный буддист духа он был готов крутить свою мельницу днями и ночами, и крутил. По способностям он, однако, был ближе ко мне, чем к Олегу, на которого мы смотрели с белой (?) завистью. Тот, как мог, помогал нам. «Сегодня Олег помогал как мог, но не как мог», - справедливо заметил как-то Нурлан, любивший неожиданные каламбуры. Еще из него запомнилось: «не рубите сук, на которых сидите» и «у нас в стране всех надо не мотивировать, а мативировать». От него я впервые услышал и термин экстим, то есть интим, принципиально обращенный вовне, к другим, навроде столь популярной сейчас ленточки от стринга, специально выпущенной поверх брюк. (У нас здесь особенно забавно наблюдать эту деталь у студенток – турчанок: не забывая показать свой стринг, они не забывают также и тщательно спрятать свои волосы под платком: foulard est notre honnette).
По большому счету, моя стажировка у Рама была цепью сплошных больших и малых разочарований. Если что и получалось, то с огромным трудом и после нескольких неудачных попыток, не всегда безопасных. (А как вы думаете, человек, у которого ты неумело пытаешься индуцировать звон в ухе, - см. записки Альфера, - будет взирать на вас с благодарностью?) Поэтому даже иногда завоевываемые редкие удачи уже не приносили особого удовлетворения, неоднократно приходило желание послать все это к чертовой бабушке. Под гору покатились и мои профессиональные дела: я еще находил время на самое главное, на регулярное посещение ЛИЯФа, участие в экспериментах и сменах на ускорителе, расчеты и чертежи, но почти перестал читать научные работы, прекратил думать как всю эту нашу деятельность можно было бы улучшить, предлагать идеи по развитию метода и т. п. Короче говоря, перестал хотеть удивить мир чем-нибудь новым, без чего настоящая наука, разумеется, невозможна. Стало ясно, что в срок я не защищусь. Не дожидаясь неизбежного, мне предложили бросить аспирантуру и перейти в ... стажеры, то есть на временную, двухлетнюю или maximum maximorum трехлетнюю позицию с неопределенным статусом и неясными перспективами. Делать было нечего: пришлось стать, так сказать, дважды стажером.
Крупнейшим разочарованием моей тогдашней жизни были, впрочем, не эти неизбежные для практиканта при моге и, в общем-то ожидаемые, неудачи, а Ира. К моменту начала моей практики у Рама у нас были уже очень хорошие, теплые отношения. По тем временам они понимались как любовь – сейчас это слово применительно к таким отношениям не употреблялось бы по причине отсутствия секса. Конечно, много чего было взамен: все то, что по-английски называется heavy petting (ненавижу этот термин, означающий «все, кроме», но не могу подобрать замену). До главного же дело никак не доходило, что, впрочем, в те времена не было такой уж редкостью. Да, вот так вот все оно и было: всегда чего-то не хватало, то ли смелости, то ли глупости, то ли подходящей обстановки, то ли попросту понимания того, что нужный момент настал именно сейчас... Но к этому главному дело, несомненно, шло, и даже, можно сейчас признаться, я, с полного согласия и одобрения Иры, достаточно долгое время носил с собой чистую простыню на момент, когда.
После того, как я начал стажироваться с Рамом, отношения наши стали быстро остывать. Во-первых, Ирине очень не понравилась вся эта компания, ни стажеры, ни Рам, ни даже Гелик, которого она не раз встречала у меня и ранее и даже была на его защите (впрочем, что удивительного: соавтор!). Оказывается, про Гелика ей, как про некого супермена, уже рассказывал Кондор:
- И он мне не понравился уже по рассказам. Наверняка, такой же склизкий, как сам Кондор, слава Богу, что тот куда-то уехал. Оказалось, он такой и есть.
Одного Гелика она еще готова была терпеть и не вмешиваться, но всех сразу терпеть уже не удавалось. Я же никак не хотел этот круг покидать. К тому же, что еще важнее, стажерство изменяло и меня самого. И, наверное, не в лучшую сторону, что хорошо понимала Ира, да чувствовал и я сам.
Конкретно же для меня тут добавилась и еще одна, специфицеская трудность. Практика стажерства как некоторый предварительный этап подразумевала тренировку умения добиваться от особ женского пола того, что тебе нужно. Добиваться быстро, точно, безопасно и экономно, с минимальным напряжением сил: не пройдя этой школы, никак нельзя было двигаться дальше, ни к «я могу», ни к состоянию приема. Более того, если тебе ничего такого не нужно, эти потребности провоцировались; далее этого я ничего не скажу.
Эту школу я, увы, прошел, поскольку мое желание продолжать было сильнее всего остального. Экономность и безопасность сводилась к правильному выбору пассажирок пригородных электричек. Если вы подумали, что правильность выбора определялась легкостью задачи, то есть готовностью пассажирки согласиться на то, что тебе от нее нужно, то вы, стало быть, не разобрались еще в сути. Правильность выбора определялась направлением движения: выбери такое, по которому никогда не ездишь, чтобы все завершилось сегодняшним днем (ночью) и дальнейшие встречи тебе больше не угрожали. А социальный статус пассажирок, их возраст и готовность должны были быть разными, все это было частью задачи. Устав запрещал выбор несовершеннолетних и женщин, едущих с детьми, и не рекомендовал тех, кто слишком уж явно и давно влюблен в своего соседа по скамейке. Вот, пожалуй, и все.
Так вот, разумеется, и речи не могло быть о том, чтобы применить подобные навыки к Ире. Но как отличить одно от другого? Где кончаешься «ты сам» и начинается «приобретенное стажерством»? Стараясь избавиться от последнего, я и того, что раньше у нас легко и непринужденно получалось, почти перестал себе позволять. Короче говоря, во всем начала чувствоваться какая-то фальшь, очевидная и мне, и Ире.
Кончилось тем, что она поставила мне что-то вроде ультиматума: или я, или Они. Я попытался что-то сделать, достичь какого-нибудь компромисса, ушел от Рама к Теодорису (впрочем, Рам и так собирался меня отчислить), к минимуму свел «небязательные» контакты с могами и стажерами, но полностью ультиматум принять я не смог. Вскоре мы фактически расстались, продолжая лишь нерегулярно перезваниваться и встречаясь только случайно или по делу. Это, очевидно, подтолкнуло Иру принять через несколько месяцев неожиданное и нелогичное решение уехать вдруг по распределению (вещь, для выпускников аспирантуры тогда уже почти не существовавшая) в Ригу, даже не дожидаясь формальной защиты диссертации. С защитой, впрочем, все было в порядке: дата была назначена, и через чуть больше месяца Ирине предстояло выступить на Специализированном совете в ЛИЯФе. Да и, честно сказать, позиция в Риге подвернулась хорошая, с приличной по тогдашним понятиям и стандартам зарплатой, с обещанием вскоре квартиры (дали) и годичной стажировки в Швеции (обманули).
День ее выступления на Совете стал для нас переломным, я и сегодня вспоминаю его как один из лучших в собственной жизни. Защита прошла просто и буднично, в точном соответствии с принципом хороших Специализированных советов «чужие здесь не ходят»: пятнадцать за, один недействительный, против - никого. Уже тогда, помнится, профессор Матвейченя, обладавший, по его собственным словам «острым семитским умом», назвал Ирину Федоровну «в недалеком будущем, несомненно, одним из лучших мировых специалистов по Фейнмановским диаграммам»; мы с ней понимающе переглянулись и украдкой чуть улыбнулись друг другу при этих словах: правильное пророчество! Потом был достаточно скромный, только для своих, банкет в «Приморском» (Гелик был приглашен, как соавтор, но не пришел), а затем слегка пьяная Иринка согласилась, чтобы я отвез ее в Гатчину на такси (она остановилась там в гостинице), несмотря на немалый удар по моему тогдашнему бюджету.
Мы начали целоваться еще сидя на заднем сиденье, и о гостинице – двухместный номер с соседкой–мымрой - речи уже не шло, сил еле хватило добраться до снимаемой мной на улице Баумана убогой коммуналки. Новой чистой простыни не нашлось, но все было прекрасно и без нее. И никакие сомнения о том, что от себя, а что от могуществ, не мучили.
- Я поняла, наконец, что без тебя не могу. Какая же я была дура!
- И я тоже сделал свой выбор. Я больше не стажер.
Да, Теодорис к тому времени был уже мертв. Ни к кому стажироваться я более не пошел (впрочем, после Вьюна само стажерство начало принимать какие-то извращенные формы с показательными визитами в психушку и нудными инструктажами по технике безопасности. Тогда же бросил стажерство и Нурлан: «Я все это уже, работая санитаром, видел. А что не там – то в армии»). О наших информационных катах с Геликом (см. далее) я умолчал. Впрочем, Ирина ведь и не спрашивала.
После того дня она начала приезжать ко мне в Питер регулярно. Но я забежал вперед. Давайте поговорим о Теодорисе и его стажерах.
В стажерах. II Теодорис.
Почему я ушел от Рама именно к Теодорису? По одной единственной причине: в Питере и его окрестностях не было мога, более нетребовательного в выборе стажеров. Собственно, вокруг него порой не было даже полной ясности, кто стажер, а кто просто попал на то или иное собрание «по случаю». Как я уже вкратце упоминал ранее, причины здесь были в-основном экономические. Теодорис – как, кажется, еще Бет и Граф, а может также и Лагута (?) нигде не работал, по крайней мере регулярно, лишь иногда подменяя товарищей на той или иной халяве, не предполагавшей наличия особых навыков. (Впрочем, все они были таковы. Мне тоже приходилось подменять Рама в котельной). Поэтому работа со стажерами была для него как молитва, требующая ежедневного повторения: «хлеб насущный даждь нам днесь». В значительной степени Теодорис и Граф выполняли миссию сродни учителя начальной школы, а лучше сказать – давали первые уроки сольфеджио. Те, у кого был музыкальный слух и чувство ритма, вскоре уходили к другим маэстро. Те, у кого не было, могли еще долго пиликать гаммы и пробовать голос с Теодорисом – лишь бы деньги платили и не слишком рассорились с компанией таких же как они приготовишек.
Это, впрочем, не означает, что все ученики Теодориса были таковы. Возле него, помимо всякой шантрапы (chantra pas: петь не будет), всегда была еще и пара–другая вполне способных, или, во всяком случае, уже мало-мальски подготовленных, ребят. Главным образом, они появлялись из числа тех стажеров, кто по разным причинам не сработался с другим могом – наставником, или попросту был отчислен им без достаточных оснований (такое порой случалось). Если причины «несрабатывания» не были связаны с грубыми нарушениями Устава, Теодорис брал их.
Как вы понимаете, я проходил по этой второй категории, что позволяло мне не слишком тщательно участвовать в достаточно обременительной общей повседневной жизни «бурсы», а заниматься, говоря бюрократическим языком, по индивидуальному плану. По этой причине я не слишком-то хорошо познакомился с большинством тогдашних Теодорисовских стажеров. Многие из них, это верно, параллельно занимались каратэ, тэквондо, дзюдо, самбо, разбиванием стопки кирпичей ребром ладони параллельно с гаданием по книге перемен, или чем-нибудь в этом духе. Впрочем, ничего плохого о них я сказать не могу – обычные веселые ребята, с которыми интересно было попить пивка или поиграть в волейбол (обычный) и футбол, но не более того. Обсуждать с ними проблемы, имеющие отношение к сути наших занятий, не хотелось и было незачем.
Между прочим, у Теодориса стажировалось и несколько девушек, которые ничем особо не выделялись на фоне других практикантов. Поскольку Альфер полностью обошел молчанием непростой вопрос «моги - женщины», мне просто необходимо сказать здесь несколько слов. Никаких принципов, уставных требований или традиций, запрещавших или даже просто не одобрявших привлечения женщин в Могущества, не существовало. Если о чем в этом смысле и можно говорить, так это разве о глупых полушутливых представлениях некоторых стажеров, сродни «баба на корабле – к несчастью». Нечего и говорить, насколько следование им или даже простое, практически неосознанное, лишь застрявшее на периферии сознания, опасение подобного сорта несовместимо с настоящим могуществом. Поэтому в принципе девушки были в стажерах bienvenues. Увы, только в принципе, потому что то, что существовало, так это опыт неудач: насколько мне известно, никто из стажировавшихся девушек могом так и не стал, и «могинь», во всяком случае в Питерских могуществах, не было.
Олег этот вопрос попросту разъяснил:
- Проблемы нету: знаешь, еще в Евангелии сказано: «кто хочет быть другом миру, тот становится мне врагом», - так стажеров уже две тысячи лет назад поучали. И еще: «и враги человеку – домашние его». А женщина, которая искренне не желает быть другом миру, и у которой домашний, скажем собственный ребенок – главный враг, это уже не женщина, а черт знает что. А, впрочем, что мы все аллюзиями да иносказаниями – к чему догадываться? Можно знать! Если принять за источник «Евангелие от Фомы», а его историческая достоверность едва ли меньше, чем у Иоанна, так там прямо сказано вот что: Симон Петр спрашивает Иисуса: «Что же это Мария ходит среди нас, ведь женщины недостойны Жизни! [надо понимать - вечной Жизни в Царствии Небесном – С. С.] », а тот ему отвечает: «Вот; Я, Я вовлек ее, ибо Я сделал ее мужчиной, дабы стала она духом живым таким же, как вы. Ибо всякая женщина, что стала мужчиной, войдет в Царствие Небесное» [Evangiles de Thomas, logion 114; J.-Y. Leloup, Ed. Albin Michel, 1986, p. 43; пер. с фр.]. Куда уж яснее: хочешь стать могом, стань вначале мужиком!
И далее он процитировал известный похабный анекдот о том, почему бабушка не может стать дедушкой.
Особняком стояла знаменитая «неудача Гелика» - одна из тех нескольких моговских misadventure, о которых ходили неясные слухи, но ничего не говорилось вслух. Известно было лишь, что лет восемь тому назад он набрал, скажем так, целевую чисто женскую стажерскую группу, но эта попытка кончилась полным крахом, - да так, что отбила у Гелика желание заниматься стажерами навсегда. Несмотря на довольно тесное общение с Геликом в течение немалого времени, я тоже не знаю особых подробностей всего этого. Мне известно, что от одной из участниц той группы у Гелика была дочь, и что она сама почти сразу после ее рождения покончила жизнь самоубийством. Юлечка воспитывалась у Геликиных родителей, ее я знаю хорошо, но все это не имеет никакого отношения к нашей истории. Кроме того, я неплохо знал еще двух участниц той группы. Одна из них, Марина, овладела-таки некоторыми начатками и ОС, и СП; она стояла где-то на пороге могущества и продолжала спорадически общаться с миром могов. Марине я за многое благодарен – читай дальше, а здесь уместно вспомнить лишь ее неоценимую помощь, оказанную мне (надо думать, опять же по просьбе Гелика: он-то и познакомил нас) на первых этапах стажерства у Рама. О характере этой помощи я говорить не буду.
Чтобы закончить тему: из общения с Мариной, ее, да и Гелика, рассказов о той стажерской группе, в общем-то однозначно следует, что ничто и никто на самом деле не мешает женщине стать могом. Глубоко убежден, что все прочие мнения на этот счет есть или суеверие или предубеждение. Полунегативный же Питерский опыт был порожден чисто случайными, «конкретно историческими и фундаментально ничтожными» причинами.
С Теодорисом я «шлифовал», если данное слово здесь уместно, состояние приема. Моя стажировка у Рама закончилась как раз на приобретении умения полуэкстатического, чрезвычайно затратного и легко срывающегося, вхождения в ОС – базис, в принципе достаточный для СП. Самые первые уроки прочитывания глобальных диапазонов Рам мне тоже успел дать. Что мне чрезвычайно понравилось и впоследствии очень облегчило задачу, так это следующее: оказалось, что хотя войти в СП без предварительного набора основного состояния и невозможно, само пребывание в нем и дальнейшее осваивание практики приема вовсе не требует сколь-нибудь глубокого исходного ОС. Здесь вполне уместна аналогия с сухим трением: толкая сзади, автомобиль с заглохшим двигателем трудно сдвинуть с места, но несложно катить; более того, как катящийся автомобиль порой бывает сложнее остановить, чем поддерживать в движении, так часто большее напряжение требуется, чтобы выйти из СП, чем чтобы продолжать в нем находиться. Я позволил бы себе дополнить афоризм Фаня «ОС имеет тенденцию переходить в ПСС» собственным: «СП имеет тенденцию обходиться без ОС и вообще без всего». С этим, кстати, вполне согласился Блюм, к которому, опять же по рекомендации Гелика, я несколько позже как-то приезжал на недельку за советами по СП в соседний с Воронежем Курск. (Сейчас я уже не помню, почему в тот момент Блюм оказался именно там и не знаю, какой «обмен пакетами» подразумевала та моя краткая стажировка).
Теодорис вполне владел практикой приема средних и дальних диапазонов, так что стажировка у него имела смысл. Другое дело, что навыки преподавания СП у него, по сути дела, отсутствовали, поскольку его стажеры таковые почти никогда не востребовали. Плюс его вечная занятость, не оставлявшая время для индивидуальных занятий, необходимых на таком уровне. Выход нашелся в том, что Теодорис, как и все остальные Питерские моги, кроме Гелика, отнюдь не был освобожден от регулярных дежурств по прослушиванию города (конечно, никаких не сверхдальних диапазонов, как пишет Альфер – это было делом сугубо индивидуальным – а самых насущных, средних, чисто Питерских). Причем он, как человек не обремененный никакой регулярной службой, то есть халявой, нес вахту преимущественно в ночные часы.
Я стал сопровождать его в этих прогулках. Это было взаимно выгодно: Теодорису вдвоем со мной было ощутимо веселее – от остаточно-немоговского дискомфорта, ощущаемого на пустынных ночных улицах, не избавлен был и он. А может, не избавлен и любой мог, не знаю. Я же именно на этих прогулках проходил занятия по СП и получал отличную практику – на конкретных примерах и с точными разъяснениями. Между собой мы называли эти прогулки «ночным дозором».
Здесь требуется пояснение и отступление. Никакой известной сейчас книги Лукьяненко, и уж тем более фильма, тогда не было, и мы имели в виду Рембрандтовский Nachtwachten. В 1996 году, оказавшись в Амстердаме на Конгрессе по атомной физике, я в Rijskmuseuum увидел эту картину воочию. Она не произвела бы на меня, пожалуй, особого впечатления, если бы не два обстоятельства. Во-первых, как была обставлена эта встреча с картиной: в Rijskmuseuum, этом Голландском Эрмитаже, прямо в залах с бессмертными полотнами проходил ознакомительный прием для участников Конференции. Можно было взять в руки пластмассовый стаканчик красного или белого вина и, наколов на вилку маленький бутербродик – канапе с копченой колбаской или креветкой, подойти прямо к картине - в присутствии, разумеется, молчаливых секьюрити, призванных следить, чтобы подвыпившие физики не натворили глупостей.
Это был подарок нам, участникам Конференции, от Нидерландского Физического Общества в год столетия Зеемана и в его честь.
Второе обстоятельство – это уже упомянутые мной ночные прогулки с Теодорисом. Пусть то, что нарисовано у Рембрандта, и не имело ничего общего с нашими дозорами ни по антуражу, ни даже по цели, но уже одного названия было достаточно, чтобы слезы навернулись на глаза... Из-за нахлынувших воспоминаний я не смог толком в тот раз осмотреть Rijskmuseuum: с полчаса простояв у картины (в лицах секьюрити начала замечаться напряженность), я молча ушел и изрядно в тот вечер набрался в соседнем греческом ресторанчике противной анисовой водки, заедая ее оливками и сыром.
Разумеется, во время дозоров мы не встречали никаких ведьм и вампиров за отсутствием таковых. Город ночью вообще тих и пуст, что одновременно и упрощает и усложняет задачу приема. Упрощает, естественно, из-за отсутствия дневного белого шума, а усложняет из-за общего падения уровня сигнала. Зато часто в ночи ощутимо прорезались особые сигналы, практически неразличимые днем, на необычных и редких диапазонах.
Конечно, по существу это сигналы тревоги, чаще всего беспочвенной: одинокая девушка идет домой и опасается за собственную честь, а то и жизнь, посылая в «экстрасенсорную ноосферу» ярко окрашенные, неповторимого тембра, частоты. Мы тихонько подбирались к ней и незаметно, в отдалении, сопровождали: не для того, чтобы в случае чего прийти на помощь, а для того, чтобы лишний раз потренироваться с приемом спектрально-чистого и оригинального сигнала. Для лучшей настройки, сигнал можно было многократно усилить, намеренно попавшись ей на глаза, да еще так, чтобы было ясно, что мы вроде как не хотим попадаться на глаза, пока не хотим – до следующего участка дороги, проходящего через маленький парк.
В использовании такого приема на первых этапах овладения техникой СП, каюсь.
Один раз, издалека, мы засекли очень оригинальный сигнал. Тоже тревоги, но совсем другой. Это было на поздних этапах моей стажировки, когда я вполне различал уже многие нюансы и оттенки, порой не хуже Теодориса. Мы переглянулись, и стали незаметно подбираться к источнику: группа малолеток грабила продовольственный магазин (там что-то не в порядке было с сигнализацией), а сигнал тревоги исходил от тщедушного парня, стоявшего на шухере. Помню, Теодорис совершенно по-хулигански громко свистнул, засунув два пальца в рот: какой шорох полетел по ноосфере! Какая это была практика приема!
Что еще отметить? Совсем простые, даже примитивные, светло окрашенные сигналы, доносившиеся, исключительно летом, из укромных уголков парковой зоны. В теплую белую ночь их можно было засечь каждый раз, часто по несколько сразу. Мы не были вуаеристами, чтобы подходить слишком близко, а так тренироваться здесь было не на чем.
Особый, ни с чем не спутываемый фон Смоленского кладбища. Здесь речь идет о сигнале, связанном с природой, а не с человеком: это одновременно и разложение, и созидательная работа по очистке места для будущего. Человеческий сигнал на Смоленском кладбище (ночью) был слабый и невыразительный – так, несколько то ли случайно забредших, то ли квартирующих здесь бомжей.
Помогли ли мы кому-нибудь во время наших обходов? Да, пару раз такое было. А пару раз, скажем так, поленились, - далеко было идти, отвлекали другие, более интересные, источники, и прочее. Один раз я хотел бы помочь, да был не в состоянии: в самом конце своей стажировки я много раз патрулировал один, без Теодориса... Конечно, это было нарушением Устава, но никто из нас небезгрешен. Правда же в том, что, да, я мог заменить Теодориса в СП, но отнюдь не в ОС – а для действенной помощи требовалось именно последнее. Говорить обо всем этом подробнее, за давностью лет, не хочу.
Я уже с два - три месяца подумывал оставить стажировку у Теодориса, которая перестала меня чему-либо учить (практика информационной каты была покруче), но все никак не решался разочаровать его своим отказом составлять компанию в ночном дозоре, когда весть о его трагической гибели достигла и меня. Диагноз – аневризма аорты, - свидетельствовал о том, что кто-то замкнул-таки свою кату на его сердечной мышце; никаких подробностей я так никогда и не узнал. Теодориса мне искренне жаль. Он, также как и Гелик, но совсем по-другому, не походил на остальных: если в Гелике было слишком много лога, то в Теодорисе – слишком много обыкновенного человеческого. По сути, он был артистом, который не столько был могом, сколько играл эту роль. В нем слишком заметно было сочувствие - категория, в этой среде весьма необычная; именно оно в первую очередь и заставляло его подолгу возиться с приготовишками в ущерб многому другому. А на халяву у него попросту не оставалось времени.
Но здесь не место для некролога. Вместе со смертью Теодориса дошли до меня и слухи о шугах, среди которых упоминался известный мне Вьюн. Я еще расскажу о нем. Но вначале:
Разговор с Геликом
Нет, не через полгода после нашего последнего разговора, а года через полтора Гелик позвонил мне и попросил подъехать к нему домой: теперь нам есть о чем поговорить. Встреча, сказал он, будет неформальной. Так что, если желаешь, захвати чего выпить (в отличие от того, что пишет Альфер, никаких особых правил на этот счет в Могуществах – по крайней мере, в Питерских, - не было). Я захватил бутылок шесть пива и прикупил картошки и селедки.
В то время я частенько позволял себе купить бутылку пива и спокойно со вкусом распить ее по дороге домой,– в Гатчине мой путь от Института до коммуналки занимал минут тридцать пять спокойного хода. Я люблю делать это и сейчас – лишь слегка изменился антураж: теперь я выпиваю бутылочку по дороге домой, сидя за рулем. Чтобы растянуть путь на необходимые пятнадцать-двадцать минут, я еду не по прямой, а с выездом на скоростную магистраль Лозанна – Женева: крюк в пятнадцать километров как раз дает необходимое время. К тому же, на авторуте спокойно (я заканчиваю работу обычно на час позже часа пик): ни светофоров, ни полицейских, занимай правый, а хочешь, так левый, ряд, и расслабляйся. Все как в старое доброе время, никто не мешает попить пивка и поразмышлять – или повспоминать. Стал ли я от этого изменения антуража счастливее? Не уверен.
Но ближе к делу. Поставив вариться картошку, обменявшись дежурными фразами о делах и распив по полбутылки пива, мы приступили, наконец, к осмысленному разговору. Гелик начал издалека:
- Ты уже видел кату?
- Пару раз. Не настоящую, скорее миникату. В исполнении Теодориса, у которого сейчас стажируюсь.
- Угу, знаю. И что ты об этом, как физик, думаешь? Ведь ясно, что будь ты хоть трижды могом, неоткуда взять столько энергии, чтобы, скажем, порушить грибок от песочницы: она просто не поместится ни в чьем сознании.
Разумеется, раздумья на эти темы были в числе моих главных занятий. Понимал я, впрочем, мало:
- Не могу сказать, что по большому счету мне что-нибудь здесь ясно. Но, мне кажется, энергии-то как раз много и не надо. Я имею в виду, внешней энергии. Надо просто перераспределить то, что есть. Собрать каким-то образом все флуктуации в определенном месте – грибок-то, глядишь, и поломается. Как это сделать, я не представляю, конечно. Но думаю, здесь что-то на квантовом уровне. Какие-то нарушения, да нет, не нарушения, а скорее вмешательства в законы квантовой физики. Такое ощущение, что каким-то образом можно изменить распределение квантовых вероятностей в желательную тебе сторону. Это ведь всего лишь вероятности, здесь нет фундаментальных запретов: любое событие может кончиться и тем, и этим. Возможно, кто-нибудь может выбрать желаемый исход по собственной воле, at will. Зная, чего хочешь добиться, может, на каком-то уровне и можно понять, какие исходы квантовой рулетки стоит выбирать в том или ином случае.
Гелик кивнул:
- Да, что-то в этом духе. Можно даже конкретнее. Событие не просто может кончиться и тем, и этим, а оно просто кончается и тем и этим. На самом деле, когда влезаешь во все это дело, то понимаешь, что никакого коллапса волновой функции нет: любой квантовый эксперимент дает не один исход, а все сразу. Но они очень быстро расходятся по разным мирам – в физике это называется «декогерентизацией», ты знаешь.
Я кивнул.
- А наше сознание – моговское, то бишь, может какое-то время удерживать эти миры от расхождения. Мы словно бы запоминаем всю ту информацию, которая иначе необратимо теряется. И оттого можем как бы перебирать многие окрестные миры. Цель каты, физически говоря, состоит в том, чтобы выбирать события из рядом лежащих «катастрофических миров», - из тех, где происходят разного рода катаклизмы, и затаскивать их сюда. Моги в этом здорово преуспели.
Наступила довольно долгая пауза. Мне было ясно, что Гелик в последний раз обдумывает, стоит ли ему сказать мне что-то важное и, похоже, непредназначенное для всех. Не зная, что тут следует делать, я тоже молчал. И думал.
Конечно я, как все мыслящие физики, был слегка знаком с Эверетовской «многомировой» интерпретацией квантовой механики,- лучше сказать, что-то слышал о ней, - но, опять же как почти все из них, не принимал ее всерьез. Заметим, что «Fabric of Reality» Дейтча (1996) тогда еще не была написана и термина multivers не существовало. Я ничего не знал еще и о переписке Эверетта с де Виттом: «я не чувствую раздвоения себя при каждом квантовом измерении», - писал де Витт. «Представьте себе, что так возражали бы Галилею: я не чувствую движения Земли вокруг Солнца, с чего Вы взяли, что оно есть»,- ответил Эверет.
Чувствую, здесь нужно сделать отступление. Опять же, кому неинтересно, пропустите. Квантовая механика – наука линейная, и вся основанная на принципе суперпозиции. Для свободных квантовых частиц суперпозиции возникают постоянно, и результаты любого эксперимента не могут быть объяснены без них. А вот измерение дает, напротив, лишь один результат, а не два или много сразу. Возьмем набивший оскомину пример с ориентацией спина электрона или нейтрона (можно воображать себе его как крохотную стрелку компаса – магнит с двумя полюсами: один конец стрелки указывает вверх, другой вниз). Вот был у вас исходно электрон в состоянии «стрелка указывает и вверх и вниз одновременно» (это вовсе не означает, что чего-то мы об этом электроне не знаем, просто такой вот, «суперпозиционный», он и есть, - это-то физика твердо установила. Кому нужны доказательства, что это так, рассматривайте в качестве такового успешный взрыв атомной бомбы). А вот измерение при помощи макроприбора даст вам результат только либо , либо . Не забудем еще и про прибор: ведь что значит, «измерение дало результат или »? Это значит, мы видим, что стрелка какого-то датчика отклонена или вправо, , или влево, . Стало быть, вся наша система «электрон плюс датчик» после измерения находится в состоянии или , или (значок * здесь можно понимать как «неразрывно связано с»), но никак не в «суперпозиционном» + , как это должно бы быть во всем правилам. Стало быть, сам процесс измерения каким-то образом «коллапсирует» волновую функцию, заставляет ее принять строго определенную форму. Откуда и каким образом заставляет – неважно, иные интерпретаторы прямо и не стесняясь пишут, что щелчок раздается «out of the Blue», de profundis.
Непонятно, но здорово. Называется Копенгагенская (а проще, «стандартная») интерпретация квантовой механики. Тут главное не думать: если ты в этом деле «не Копенгаген», shut up and calculate.
А как должно бы быть, если поверить квантовой механике до конца – если признать, что она описывает реальность как она есть, а не как мы хотим ее видеть? А должно бы быть так: после измерения (то есть любого взаимодействия) мы имеем «два состояния прибора сразу», как и положено по формулам. Что здесь плохо? Бог бы с ним, с прибором, хотя вольтметра, указывающего на два напряжения сразу наблюдать не удавалось. Хуже то, что если логически мыслить, не избежать теперь суперпозиции живого и мертвого кота, как это верно было указано еще Шредингером (или кошки и собаки, как потом добавили). Да, не избежать, ответил Эверет – но можно развести их по разным мирам: кот не один, их два, но один уже мертв, а другой еще жив, - и друг с другом они «не взаимодействуют». На самом деле даже не два кота, а огромное множество таковых. Но друг другу не мешают: живут в разных мирах, в гости не ходят. Такую картину мира можно назвать multivers, чтобы отличить от нашей Univers: и ней всего вместо одного, uni-, много, multi-. И в соседних мирах, как пишет Дейтч, медведи похожи на наших, а вот созвездие Большой Медведицы совсем другое: уж больно давно эта звездная система «отщепилась» от нашего мира, чтобы сохранять подобие. Хотите верьте, хотите нет.
Единственная аналогия, которая приходит мне сейчас в голову – это знаменитые «три дабле ю» Шекли - Where, When and What Earth do you need: существует огромное количество копий Земли, и самое трудное, потеряв по какой бы то ни было причине свою копию и не имея «чувства гнезда», это определиться даже не с местом и не со временем (что, впрочем, тоже непросто), а как раз с «качеством» (what) своей копии.
То, что Гелик рассказывал о множественности миров, а главное, как уверенно он это делал, заставляло верить. Я не успел вспомнить старые возражения на эту многомировую теорию сколь-нибудь глубоко, потому что Саша, наконец, определился:
- Но это не единственно возможная цель каты. Можно задаться целью провести кату, так сказать, информационную: выбрать какой-нибудь из наличных миров, и стараться сделать его максимально прозрачным, - тогда, в течение некоторого времени, он становится как бы видимым – при владении некоторой техникой СП, конечно. Я практикую эту кату довольно давно. Но пока ни с кем не делюсь этой возможностью, - он выразительно посмотрел на меня, - не беру патента, как любят говорить многие в наших кругах.
После этих слов опять наступила долгая пауза, на этот раз даже с оттенком некой непонятной тревожности (или это мне сейчас так кажется?). Не знаю, что смущало здесь Гелика. Для меня же намек был абсолютно ясен и в дальнейшем разжевывании не нуждался. Впрочем, это-то Гелик понял сразу, сомнения его были иного рода.
Лишь через пару минут, налив себе очередной стакан пива, он продолжил:
- И знаешь, почему?
Я молчал. Очевидно, ответа на этот вопрос и не предполагалось.
- Все миры, которые удается наблюдать, - это миры Могоса. И все они очень грустны.
Почти без паузы он заговорил несколько торопливо, словно желая не дать мне сосредоточится на его только что произнесенных словах:
- Впрочем, может я и не прав. Тут вот в чем дело. Одновременно приоткрывать миры, удерживая их от декорентизации – давай говорить, от забвения, что ли, - и при этом наблюдать, исследовать, исключительно сложно. На уровне моговской терминологии можно сказать очень просто: невозможно сразу глубоко быть и в СС и в СП. Видишь словно каким-то боковым зрением, замечаешь лишь самые явные черты: все силы ведь уходят на проявление картинки, глубоко из стартового состояния. Поэтому после этих сеансов мало что помнишь, еще меньше понимаешь, - так, бегают в памяти какие-то монстры. Надо, чтобы наблюдал кто-нибудь другой, чтобы он только наблюдал, - Гелик сделал ударение на слове только, - вот я и хочу предложить тебе войти, так сказать, в эту программу. Ты, я знаю, освоил в какой-то мере навыки состояния приема. Этого достаточно: давай работать в паре. Я буду открывать и удерживать какое-то время, сколько смогу, подходящие миры, а ты – смотреть и запоминать. Может, так мы и поймем, что к чему, и где здесь загвоздка – почему одни псы какие-то бродят по окрестностям.
Больше в тот день об этом мы не говорили, назначив первый сеанс на ближайшее воскресенье.
Информационная ката
Мне трудно и неприятно описывать свои впечатления о тех мирах, - а, наверное, лучше сказать о том мире, ибо толком мы видели лишь один, - которые открывались нам во время сеансов с Геликом. Протоколы, которые мы в свое время тщательно составляли, после 5 октября я все уничтожил, поэтому, к сожалению, не имею сейчас возможности избавиться от необходимости описания, попросту перепечатав их. А ведь сколько сил, а порой и споров, вложили мы с Сашей в эти протоколы, которым хотели придать вполне научную, даже «юридическую», значимость.
Впрочем, уничтожил я их правильно, речь не об этом. Память не подводит меня, и основные черты, явленые нам в сеансах информационной каты, я помню хорошо. Но сейчас я не в силах изложить их ни так подробно, ни так страстно и художественно, как это делалось тогда.
Остается делать то, что могу.
Первые сеансы были чисто учебными (для меня, конечно), настроечными. По указанию и желанию Гелика – я так никогда и не узнал, как он нашел это место – ката проводилась на большой и безлюдной, по причине отсутствия в окрестностях грибов, лесной поляне возле Зеленогорска. С превеликим трудом набирая некое подобие СП, я являлся туда с чувством студента, не подготовившего экзамен и готового к провалу. Гелик довольно долго сосредотачивался и потом, в конце – концов, что – то начиналось.
Вначале вообще не было, в сущности, ничего. О происходящих изменениях, о «приоткрывании миров» можно было судить лишь по легкому изменению пейзажа, вроде появления у дерева высохшей ветки или возникающих из ниоткуда капель дождя, - ветка, впрочем, скоро опять замещалась на зеленую, а дождь прекращался. Как говорил Гелик, здесь мы имеем дело с соседними, близкими, мирами, не отличавшимися «лица необщим выраженьем». Я прекрасно осознавал, какую ценность представляет все это как научный эксперимент, сколько статей в Nature или Science следовало бы написать, - осознавая одновременно и другое: без объективной регистрации (не примешь же за нее мои, пусть часто весьма уверенные, впечатления из состояния приема) чисто «научная» ценность всех этих экспериментов была нулевой.
Впрочем, как я уже отметил, это была всего лишь тренировка, настройка системы регистрации. Гелик говорил так:
- Ты сам понимаешь, какое множество миров нас окружает. И выбрать из него один конкретный, сконцентрироваться на нем, решительно невозможно. Отсюда весь этот плывущий фон. Я понимаю так, что его ты вполне способен воспринимать, - я кивнул, - что позволяет нам двигаться дальше. Так вот, среди этих почти неразличимых миров есть и заметные исключения. Некоторые миры, точнее огромные кластеры таковых, сильно выделены и изолированы, лучше сказать «подызолированы» от остальных. Их-то я и пытался долго рассматривать в одиночку. Без особого успеха. Причин много, после обсудим. Но кое-что сделать можно: в следующий раз увидишь сам.
Как описать увиденное мной в нескольких следующих сеансах? Неконкретные и размытые тени на огромной арене, рябь на воде; но среди теней встречаются и тени вроде бы уже людей, – и похожих, и чем-то непохожих на нас. И эти люди как-то действуют, перемещаются, вроде что-то даже говорят. Но очень быстро выскакивают, пропадают из поля зрения. Потом опять появляются вновь, - то ли прежние, то ли уже другие. Так, наверное, выглядели бы приведения, если бы таковые существовали.
Лучше всего проявлялись звуки – неприятные и даже пугающие, словно клацающие или скрежещущие, они довольно скоро начинали наполнять сознание, наполнять настолько, что ощутимо мешали зрительному каналу, отвлекали от всего остального. Эти звуки шли словно «с периметра», с некого невидимого экрана, ограждающего исследуемый мир. Разглядеть источник звука не удавалось: опять же тени теней, или, лучше, галлюцинации галлюцинаций... Между собой мы называли их собаками, а чаще псами:
- Ну как наши песики? Какой породы? – спросил меня Гелик после третьего, кажется, сеанса.
Я пожал плечами:
- Уж точно не болонки. Церберы, наверное. И зубами скрежещут дай боже.
Саша обрадовался:
- Да, вот как! И ты так считаешь! И у меня тоже аналогия именно со «скрежетом зубовным». Как там: «страх, тьма и скрежет зубовный». Похоже, а? Узнать бы, что там еще, да почти ни зги не видно. Темно, как в заднице.
Гелик был доволен и этой малостью: похоже, сам он видел не больше, и мои свидетельства были ему достаточно ценны. Мы подробно обсуждали все пережитое, точнее, «переосознанное» и, как я уже писал, составляли протоколы, отсеивая лирику и псевдоинтерпретации: только факты. Мы оба согласились, что эти звуки (в протоколе мы согласовали термин «напоминающие клацание и/или скрежет, производимый зубами огромных челюстей») доносятся с края, с перифирии открываемого мира, «практически не сопровождаясь никакими зрительными образами из этого же участка пространства». Саша заметил, что ему эти звуки тоже сильно мешают и порой возникает ощущение, - он зачем-то уточнил «чисто субъективное», что кто-то или что-то словно бы активно противодействует открыванию данного кластера миров, намеренно «засоряя сознание».
В той беседе словечко о Цербере вырвалось у меня совершенно случайно. Но уже на обратном пути в Питер, в электричке, соединившись с библейскими аналогиями Гелика, оно внезапно словно бы пронзило мое сознание, - я аж похолодел. Ведь тот самый знаменитый Цербер,- о пятидесяти ли он был головах, или о трех, свешивались ли с его боков гадючьи головы, или нет, - как раз охранял по периметру подземный мир, не впуская в него живых и не выпуская из него мертвых. Нельзя ли сказать, что он мешал наблюдению некого другого мира, - так, что ли? Может, греки или римляне, а то этруски – иные из них – имели опыт таких наблюдений, и кто-то уже тогда активно им противодействовал? Жрецы работали? Оттуда и предсказания пифий получали? Да нет, полная чушь какая-то.
Несмотря на естественное недоверие ко всей этой ерунде, на всякий случай я перечитал все доступные мне тексты и справочники по греческой и смежной мифологии, не найдя в них реально ничего полезного. Ну, удалось Орфею когда-то отвлечь Цербера и прочих стражей и клиентов Аида своей игрой на лире, так что с того? Где взять ту лиру и распознать исполняемые мелодии? Где взять снотворное, бросаемое Энеем? И как его бросить?
Примерно так же прошло еще несколько сеансов, которые в целом начинали приобретать оттенок рутины. Материал накапливался, но чрезвычайно медленно. Для себя главное достижение я видел в том, что научился относительно уверенно набирать состояние приема.
Прорыв произошел двадцать четвергого августа. День этот не был запланирован и появился случайно. Исходно мы договаривались на двадцать третьего, но мне пришлось встречать внезапно приехавших родствеников, и сеанс был перенесен на следующий день. Гелик не возражал.
Начавшись как обычно, ката очень скоро вышла за привычные рамки. Никаких звуков не появилось: акустический канал все время сеанса был чем-то заблокирован. А люди были видны очень даже неплохо; было даже понятно, что мы наблюдаем за своего рода богослужением, точнее сказать, жреческим культом с принесением в жертву какого-то животного и обилием бессмысленных, чисто ритуальных действий. Обращало на себя внимание очевидное деление публики на посвященных – жрецов? - и непосвященных, отношение к которым у первых было довольно бесцеремонным. В целом в наблюдаемых сценах, - а сеанс на этот раз длился удивительно долго, часа два, не было ничего особо жестокого или неприятного, но мне все происходящее почему-то определенно не нравилось и внушало некую тревожность. Пытаясь понять чувства Гелика, порой я бросал на него осторожные взгляды, но по его сосредоточенному виду понять ничего было нельзя.
В конце-концов картинка как-то внезапно пропала, словно телевизор из сети выключили:
- Все, - сказал Саша, - больше не могу.
Он был бледен и вышел из основного и всех прочих моговских состояний. У меня, от перенапряжения сил, тоже почти сразу начала болеть голова, так что, в связи с очевидной обоюдной усталостью обсуждение было перенесено на следующий день.
Началось оно с того, что Саша сказал:
- Не думай, что раньше я халтурил, а сейчас нет, или что я вдруг ни с того ни с сего научился практике информационной каты гораздо лучше. Просто на этот раз было явное встречное движение.
Не дожидаясь моих вопросов, он продолжил:
- Да, да, эти люди, - часть из них, разумеется, - занимались тем же самым, что и мы. Только называли это по другому: каким–то религиозным ритуалом, очевидно. Пожалуй, главная заслуга их была в том, что они убрали помехи, ты заметил – никаких собак. Церберов не было!
Я кивнул:
-Конечно.
-Но не только. Они делали за меня существенную часть работы по удержанию информации.
- Стало быть, они наблюдали нас примерно так же, как мы их?
- Да. А ты этого не заметил?
- Заметил. Несколько раз я ловил себя на ощущении, что некие из этих людей – из посвященной их части, словно бы видят меня, даже словно бы обращаются именно ко мне.
- Несколько раз... А на меня они смотрели прямо в упор.
- Как на Бога? – неуверенно спросил я.
- Вот это я и сам хотел бы понять. Иногда мне казалось, что да, как на Бога, но иногда - что совершенно нет, настолько явное, - он поколебался с выбором слова,- отвращение проскальзывало в поведении этих нездешних могов.
- А я про себя называл их жрецами.
- Давай так в качестве рабочего термина. Так вот, эти жрецы смотрели на меня прежде всего как на источник потенциальной опасности, который надо задобрить, а получится – так и полностью устранить. Может, правда, таковы и есть настоящие Боги и их жрецы? Главная задача жреца – при случае убить своего Бога? Хорошо звучит, а?
Я пожал плечами:
- Неплохо. Но давай ближе к фактам.
- Ты прав. Я отвлекся. Лирику по боку.
Протокол мы составляли гораздо дольше, чем длился сеанс (и, разумеется, гораздо дольше, чем обычно). Надо сказать, что на этот раз картинки, наблюдаемые нами, разнились довольно сильно – чего раньше не было. Саша, например, практически не заметил публики (непосвященных, в протоколе «не жрецов») и даже удивился, сколь многочисленна она была. Были и более мелкие, но весьма существенные, различия. Пару раз мы так и не смогли согласовать свои позиции, и записали в протоколе две различные версии одного и того же события (например, я был абсолютно уверен, что в жертву приносилось какое-то реальное животное «напоминающее барана», а Саша утверждал, что действия были чисто символическими, и так далее).
Прощаясь, Саша сказал:
-Знаешь, я вижу подобную картину уже второй раз. А впервые я наблюдал ее в ноябре прошлого года,- совсем не так четко, но все же...
Я позвонил Олегу – тому стажеру, с которым встречался у Рама, специалисту по всякого рода оккультизму и черной магии:
- Слушай, Олег. Вчерашний день часом ничем не выделен с точки зрения оккультизма? Нечистая сила не может разбушеваться? А то мне вчера всю ночь кошмары снились, до сих пор башка трещит. И ведь не пил.
Он поначалу лишь посмеялся:
- Сиди, парень. До дня всех святых далеко.
Еще немного поболтав, мы расстались. Но через пару часов Олег позвонил сам и проорал в трубку:
- Проблемы нету: Mundus patet! Mundus patet!
- Что? Говори яснее.
- Mundus patet, черт тебя возьми. Ты спрашивал о вчерашнем... Я долго думал, нет ли чего в твоих словах, и вдруг вспомнил - вот только что по источникам проверил. В Древнем Риме три дня в году – двадцать четвергого августа, пятого октября, и восьмого ноября, проводилась встреча с мертвецами: они впускались в мир. Римляне боялись, что без этого они совсем озвереют, и шли на уступки. Специальные жрецы открывали вход в инфернальный мир, находившийся где-то на Форуме, и предупреждали жителей города, чтобы те дома сидели: вход в загробный мир открыт, Mundus patet! И один Бог знает, что творилось в те часы в городе, покинутом дрожащими от страха и запершимися в своих домах жителями, ведь вся общественная и частная деятельность прекращалась до утра следующего дня, - когда Мундус опять закроется. А ты говоришь кошмары. Радуйся, что жив остался.
Трудно передать, какое тягостное чувтсво установилось у меня в голове после осознания его слов. Похоже, подозрения наши были не напрасны: кто-то и в самом деле пытался помочь нам с той стороны... До сих пор, что-ли, празднуют они эти чертовы сатурналии? Мартовских ли ид надо беречься? Может, как раз этих-то осенних дней «Mundus patet» и следует опасаться?
Ни о чем таком я не сказал Гелику, так как отнюдь не был уверен в полезности этих весьма странных аналогий. К тому же, среди прочего, меня смущало место: наши Питерские болота никак не походили на ахейские пастбища. Предположить, что в «одном из возможных миров» влияние Рима распространилось и на наши палестины?! Я в этом сильно сомневался.
Первое пятое октября
Информационная ката 5 октября не следовала непоредственно за той, что была 24 августа и описана выше: между ними вклинились еще две или три. Но те бледные сеансы совершенно не сохранились в памяти, и сказать о них нечего.
На пятое октября кату назначил я. Гелику дата поначалу чем-то не понравилась, очевидно, как-то интерферируя с другими его планами, и он было возразил, предложив перенести встречу на несколько дней.
- Ты знаешь, это ведь мой день рождения,- заметил тогда я. – А у нас в стране есть хорошая традиция встречать праздники ударным трудом. Давай поддержим.
Скептически посмотрев на меня, и, очевидно, не поверив в истинность этой причины, но ничего не сказав, Саша согласился.
Хотя тут была доля правды: кроме того, что этот день был назван мне Олегом, имело значение и то, что Ира, сославшись на полумифические неотложные дела, известила, что не сможет прийти на празднование. Тогда я отменил его. Никто из приглашенных ранее стажеров и аспирантов не обиделся.
На этот раз мы приехали к знакомой поляне на машине. Я между делом сумел сдать на права (помогла парочка практикантов Теодориса, происходивших аккурат из этой сферы), и приобрел возможность пользоваться стареньким, но добротным «Москвичом» Сашиных родителей. Погода была отличная, но, поверьте, уже при приближении к поляне, когда состояние приема только начинало набираться, можно было заметить тревожный шум, исходящий от самой природы. Было очевидно, что даже Гелику слегка не по себе. Свои ощущения я плохо помню. Кажется, превалировал какой-то фатализм, рожденный всей цепью недавних неудач, последней из которых было несостоявшееся празднование: пусть будет, что будет. Хорошего, впрочем, не ожидалось.
Все началось без раскачки: при первых Сашиных усилиях нам явилась огромная толпа при зажженных факелах. Толпа эта многократно превышала ту, что виделась в прошлый раз. Жрецы были одеты в иные одежды, глядя на которые поневоле вспоминались библейские «виссон и порфир» - я точно не знаю, что значат эти термины, именно потому и использую их здесь. Надо полагать, то были представители иных сословий нездешней моговской касты, - так сказать, не рядовые жрецы, а «верховные понтифики». На площади был сооружен импровизированный помост на котором, опять же, следуя все тем же аналогиям, сидели и полулежали представители власти светской – назовем их местными «сенаторами и всадниками».
Используя эти термины, я вовсе не хочу сказать, что мы хоть как-то разобрались в реальной структуре и иерархии этого мира – по техническим причинам, которые здесь едва ли возможно объяснить, он именовался «миром второго среднего диапазона». Отнюдь нет, и утверждать хоть что-нибудь, выходящее за рамки «аудиовизуального ряда», я не могу. В протоколах мы с Сашей не писали ничего такого, старательно подбирая слова: «руководители церемонии (рабочее название - жрецы) в одеждах белого, светлоголубого или светлорозового цвета со слабым сиянием (фосфоресцирующие?), отдававшие указания руководителям церемонии более низкого ранга, облаченным в темные (серые и коричневые) одежды без всякого сияния», «почетные гости церемонии, сидящие на трибуне и окруженные свитой, в том числе, по-видимому, телоохранителями как стандартного типа, вооруженными непонятным оружием (мне оно казалось огнестрельным, но это ме не согласовали – С. С.), так и телоохранителями – жрецами», и так далее. Но согласитесь, что такая запись не делает описание происходящего более понятным, делая его гораздо более скучным. К тому же термины типа «великий понтифик», пусть и не описывают объективной реальности (а была ли она?), но зато гораздо лучше описывают наши чувства, - не только мои, но и Гелика, как я имел возможность убедиться при многочисленных с ним обсуждениях. С пониманием этого я продолжаю использовать здесь Римскую терминологию.
Итак, великие понтифики, вскоре после начала церемонии, воззвали, или сказать, «возопили» прямо к нам. Отчетливо слышно было каждое слово, - увы, ни одно из них не напоминало мне ничего: так, наверное, конкистадоры Кортеса должны были внимать слугам Великого Инки. Какие-то долгие полутанцевальные круги по поляне с ритуальными пассами руками и сакральнами возгласами (чаще всего слышалось что-то вроде «Чхомен папейо», - но это более чем приблизиительная транскрипция да еще, пожалуй, навеянная чем-то грузинским). Было ясно, что они чего-то от нас хотят. Не в силах понять ничего сверх этого, я беспомощно разводил руками, временами достаточно громко, по-русски, разумеется, произнося: «Не понимаю. Повторите. Я не могу вас понять. Я хотел бы помочь, но не могу», - что-то в этом духе.
В какой-то момент я осознал вдруг, что не вижу Гелика: обзор вокруг меня был закрыт пляшущими жрецами. Мгновенный испуг, очевидно, на пару секунд вырубил меня из состояния приема, и я тут же увидел его сосредоточенным, стоящим на краю поляны в районе помоста и как-то нелепо размахивающим руками. В этот же миг состояние приема, словно помимо воли, вернулось, и Гелик опять пропал. Это странным образом уже не пугало.
Устав обращаться с вербальными просьбами, жрецы, похоже, стали предлагать мне жертвы, поднося какие-то сосуды и подносы. Я твердил «Не надо, что вы, зачем?» - и отрицательно качал головой. В некоторый момент один из понтификов что-то громко проорал, и наступила тишина. Он обратился ко мне с какой-то особой речью, ежесекундно указывая на толпу. Вслед за ним я тоже обратил на нее свой взгляд, долго, мне показалось даже, что очень долго, блуждая глазами по почти неразличимым лицам, пока вдруг одно из них не явилось словно бы в фокусе, и я поневоле задержал на нем взгляд. Радостный выкрик жреца почти совпал со страшным (?) криком опознанного, я помню стражей, рунувшихся выволакивать его из толпы, после чего в памяти наступает провал.
Воспоминания возвращаются с момента, когда я сижу в машине на заднем сиденье. Не слишком сильная головная боль, царапины на голове и ушиб колена – очевидно, следствие падения. Уже глубокая ночь. Холодно. Гелик развалился на двух передних креслах в каком-то полусне. Зачем-то ощупав свои руки и ноги и убедившись в их сохранности, я наконец сообразил задать себе правильный вопрос: способен ли ты вести машину? – и решил, что вполне: сильно болело правое, а не левое, колено, так что переключать скорости я был в состоянии. Тогда я разбудил Гелика и мы поехали в Питер, всю долгую обратную дорогу (я ехал нарочито медленно) совершенно не разговаривая о кате. Впрочем, мы вообще не говорили ни о чем, проделав весь путь молча.
На этот раз разбор полетов и составление протокола заняли несколько дней. Между воспоминаниями Гелика и моими было мало общего: лишь, так сказать, само здание театра, сцена и костюмы совпадали, но разыгрывались там разные пьессы. Произошло это оттого, что на сей раз этот мир «второго среднего диапазона» почти не нуждался в Гелике для собственного проявления. Почти не нуждался. Но в этом-то «почти», как понял я тогда, и есть суть дела:
-Подавляющую часть работы делали они, - пояснил Саша. – Представление перешло в новую фазу: не столько мы ищем встречи с ними, сколько они с нами. Думаю, они еще немало чего придумают. А мы с тобой знаешь кого напоминаем?
- Подопытных кроликов? Собаку Павлова?
- Не в этом дело. Хому Брута: человека, который способен взглянуть на Вия. И оттого его можно увидеть, заметить в огромной толпе принципиально невидимых: в желающих поднять веки недостатка нет, а вот кто взглянет тебе в глаза? А всю прочую работу нечисть сделает сама. Увидев одного, они знают, как сделать видимыми остальных, в этом я убедился: мои усилия были совершенно более не нужны, чтобы они смогли тебя заметить и работать с тобой. Знаешь, я бы сравнил это с лягушкой: ее глаз, как известно, способен видеть лишь движущиеся объекты. То, что не движется, для нее не существует, воистину movemato ergo sum. И есть, очевидно, некая предельная скорость, после которой объект начинает быть видимым, то есть восприниматься живым... Нужно быть хоть немного могом. А может просто хорошим стажером.
После короткого молчания, Саша добавил:
- Мне кажется, позавчера я понял, отчего так безжалостно в средние века боролись с ведьмами и почему их всех истребили. Эти бестии умели привлекать внимание тех, потусторонних, они смели на них взглянуть. А через них притягивались и другие. Хотя что они от меня хотели, мне осталось неясным...
Общим между обеими пьессами было то, что Гелику тоже предлагались различные жертвы - только более агрессивно. И ставки были выше.
- А в конце, похоже, они начали мне угрожать: мол, не хочешь добром, смотри, будет хуже. Но я не успел понять, что и как будет хуже, потому что тут-то внезапно все и окончилось.
-А я где был?
Гелик пожал плечами:
-Когда я подошел к машине, ты уже сидел внутри и дремал. Я понял, что тебе, да и мне тоже, надо отдохнуть, и не стал тебя будить.
Я часто перебираю в памяти страницы того протокола и вспоминаю опять и опять наши беседы об этом «первом пятом октября». Я много чего мог бы здесь процитировать из него, но не буду этого делать. Разные соображения удерживают меня. Главное – я не уверен в искренности Гелика. Мне с самого начала было понятно, что Саша что-то важное недоговаривает об этом сеансе информационной каты - несмотря на все свое видимое обычное старание изложить и запротоколировать все детали. Сейчас можно предположить, что моя ошибка состояла в том, что обсуждение мы начали с меня, с моих впечатлений. (Впрочем, у меня не было и иного выбора). Это задало те рамки, из которых Гелик уже не выходил при последующих разборках, многое оставив только для себя. Что ж, очевидно, на это у него были серьезные причины, и всей правды о происходящем мы никогда уже не узнаем. А стоит ли пересказывать полуправду? Ну, разве что еще пару деталей - так, для пущей важности.
Меня, например, по естественным причинам очень интересовал вопрос о человеческих жертвоприношениях. Предлагались ли они «в явном виде» Гелику? Если да, то тот, мной опознанный, он кто – агнец: Господь сам узреет себе агнца на всесожжение? Я что, стало быть, его «узрел»? На первую часть вопроса Гелик ответил довольно спокойно:
- Предлагались. Но я сумел убедительно отказаться.
А вот на счет агнца он сразу не согласился:
- Нет, очевидно, они искали, так сказать, родственные души. Вот ты говоришь, что четко увидел лицо лишь одного. У меня тоже иногда возникали проблемы – в том смысле, что многие лица из толпы мне не удавалось почему-то разглядеть, они как-то все время выскальзывали из поля зрения. И еще: знаешь, почему-то я не хотел ни на ком долго задерживать взгляда. Какое-то чутье мога мне подсказывало, что это может быть опасно... По всей видимости, здесь есть какие-то непонятные нам причины и закономерности, - почему одни оказываются заметнее других. И я склонен подозревать, что тамошних жрецов очень интересовал вопрос, кто самый заметный – очевидно, люди подобного сорта есть первые кандидаты на установление контакта. Но это, разумеется, лишь мое предположение.
Еще несколько раз Гелик обмолвился в том духе, что ему непонятны и странны взаимоотношения между жрецами и светскими властями, то есть почетными гостями с помоста:
- Несомненно, что эти люди, на помосте, не моги. Не настоящие моги, во всяком случае. И тем не менее их приоритет во всем был очевиден. И какая-то странная зависимость от них жрецов – тоже...
Вот кстати, раз уж зашла речь, еще один термин и явление, широко распространенный у могов и почему-то совсем не упомянутый Альфером: чутье мога. Понятие это почти исключительно применялось к технике безопасности: опасность, двигаясь в неизведанном направлении, надо чуять. Именно отсутствие, точнее недостаток, чутья не позволяло большинству из могов двигаться дальше и активно выходить за пределы уже известного – поскольку шутить с ТБ не мог позволить себе никто. Гелик, как вы понимаете, был наделен этим чувством в избытке.
Разумеется, я не очень-то поверил тогда Саше и в том, что он попросту застал меня в машине. Сейчас я знаю, что это было не так. Но у меня никогда не возникало желания узнать именно эти подробности, - интуинтивно ясно, что их лучше не знать. Когда я рассказал ему о днях Mundus patet, Гелик кивнул:
-Знаю, объяснили уже, - а потом решительно и сразу отказался от каты восьмого ноября:
-К этому мы не готовы. Совершенно не готовы. Чтобы опять выходить на связь с теми, много чего нужно еще отработать, и я буду этим заниматься.
Поколебавшись, он добавил:
-Ты знаешь, нам сильно повезло, что оба мы вышли невредимыми из этой передряги. Если бы я мог предполагать, о чем идет речь, я никогда не был бы столь беспечен. Но я ведь был уверен, что никакая передача материальных объектов оттуда сюда и отсюда туда совершенно невозможна.
-А сейчас?
-А сейчас я не уверен даже в том, что невозможна передача оттуда сюда и обратно людей. Но нужно встречное движение. Нужно встречное движение, черт возьми! В этом – то и вся их проблема.
Такие вот заявления, никак не вытекающие из протокола, говорили о многом.
В практическом плане Гелик посоветовал, точнее приказал, мне восьмого ноября ни в коем случае не появляться в окрестностях Зеленогорска, а лучше вообще уехать из Ленинграда. Я не заставил себя упрашивать, и поехал на всю праздничную неделю в Москву, повидать старых товарищей. И там, достаточно неожиданно, я встретил Вьюна. Самое время о нем рассказать.
Вьюн
Вьюн, Игорь Вьюшевский, также как и я, был у Теодориса на «вторичном стажерстве», - на рециклинге, как шутили мы. До Теодориса он стажировался в Москве у Долгоногого и причина, по которой они расстались, мне неизвестна. Сам Игорь говорил, что никакой причины нет: чисто бытовые обстоятельства заставили его перебраться в Ленинград. Не знаю, правда ли это. Подозреваю, что, во всяком случае, неполная. Впрочем, детали его первой стажировки меня интересовали мало. Мы вообще общались мало, и если что и объединяло нас, так это Московское прошлое: как и я, Вьюн некогда там учился - в Бауманке. Курса он закончить не сумел, и был изгнан, по его словам, за «аморалку» - какую-то безобразную пьянку и последующую драку в общежитии, с заблеванными коридорами, разбитыми окнами и многочисленными жалобами пострадавших, в том числе девиц. Я не исключаю, что это тоже неправда, и изгнан он был за неуспеваемость, - ни прилежанием, ни особыми интеллектуальными способностями, по крайней мере в точных науках, Игорь явно не отличался. Впрочем, какая разница. Важно то, что отчисление из Института заставило его скрываться от армии и толкнуло на полулегальный образ жизни. Этот-то образ жизни, в свою очередь, свел его с Долгоногим, дворничавшим в районе Арбата, и, в конечном счете, привел в Питер к Теодорису. Можно, впрочем, сказать – вернул в Питер к Теодорису: как то ни странно, Вьюн был Питерский, коренной, так что удивляться скорее следовало не тому, что в конце-концов он опять оказался здесь, а тому, что учиться он вначале почему-то поехал в Москву.
Вот чего в Игоре было много, так это своеобразного «псевдоартистизма», или попросту вранья. Он умел выдумать какую-нибудь роль и так натурально войти в нее, что, даже зная истину, хотелось поверить. При этом Вьюн как-то удивительно хорошо умел поставить на службу своему образу все те многочисленные, но бессистемные обрывки информации, что томились в его голове: он с некоторым знанием дела мог порассуждать и о церковной службе, выдавая себя за «семинариста – расстригу», и о милицейской службе, когда примерял образ младшего сержанта в отпуске. Эти способности он применял главным образом, естественно, к женщинам (впрочем, как-то при мне он блестяще и от Василеостровского гаишника отговорился, сумев выдать себя за постового со сто первого Московского километра) - и, в частности, в вышеописанной «охоте в электричках» ему не было равных: по-моему, ему здесь и навыки ОС не слишком требовались.
Чем конкретно занимался Вьюн на стажировке у Теодориса, мне неизвестно. Едва ли, впрочем, у него была индивидуальная программа. Да и Теодорис его особо не выделял из многочисленных своих практикантов. Короче говоря, если бы не та встреча в Москве, сказать о Вьюне мне было бы нечего. (А если бы не известные последующие события, то было бы и незачем).
А вот наша встреча – задним числом – видится мне несколько странной. Во-первых, так ли уж она была случайна? По-видимости – да. Стоило мне сойти с поезда на Ленинградском вокзале, как я столкнулся с ним нос к носу - Игорь прижимал к себе какой-то сверток, только что, по его словам, переданый через проводника знакомой Питерской девицей:
- Да ты ее знаешь. Это Оля Горбатько. Она у Теодориса тусовалась некоторое время. Помнишь, может – такая рыжая с большой грудью, левая больше правой?
- Ладно, ладно. Знаем твои успехи. Ты еще скажи с родинкой на заднице в качестве особой приметы.
- Родинка есть, - ухмыльнулся Игорь, – не на заднице, правда. Вот видишь, не забывает. Свитерок связала, - он распотрошил сверток, – да шут с ней, не помнишь, и не надо. Ты как здесь? Надолго? Есть где остановиться? А то давай ко мне, я опять на Арбате забичевал.
- Нет, спасибо. Я к своим однокашникам, в Зюзино. А ты – то как здесь? Сам-то надолго?
- Ты что, не знаешь? Я от Теодориса ушел, сейчас опять у Долгоногого стажируюсь, там же, в районе Арбата. Уже второй месяц пошел.
- Ты смотри, а я и не знал. Ты и живешь у него, что ли?
- Нет, конечно. Нашел там одного дворника - наркомана. Дагестанец. Махач зовут. Он за деньги пускает. Не всех, правда. По надежной рекомендации. Хороших только людей. В Москве, как ты знаешь, их масса. И все мои друзья. Сегодня, кстати, их немало будет, какое-то сборище. Вроде даже Джуна обещалась прийти (Джуна Даветашвили, известная в то время «экстрасенсорша» - С. С.). Заходи, не пожалеешь.
- Не, сегодня не могу. Уже с товарищами условился, пиво будем пить. Давай завтра.
- Договорились, - Вьюн начертил мне схему, как добраться, и мы расстались.
Не буду рассказывать о посещении Зюзино – оно и к делу не относится, и интересного там мало. Разве что вспомнить, что на этот раз я не полез, как обычно, сбоку здания через козырек, а предъявил строгому вахтеру - отставнику свой пропуск в ЛИЯФ (кажется, сам Осмаков сидел тогда на вахте!). Минимальной имитации ОС было достаточно, чтобы тот и глазом не моргнул: проходите, молодой человек. Жаль, товарищи не видели, а то были бы duly impressed.
А вообще, это ведь просто чудо Господне, что за многие годы ни один физтех не свернул себе шею и не переломал хребет, поднимаясь днем и ночью, да еще зимой, когда все обледенело, да еще и в пьяном виде, через этот козырек. Тут была одна тонкость: подняться на сам козырек среднетренированному студенту (аспиранту) особой проблемы не было: подпрыгнул, зацепился, повис, сделал «выход силы». Но сразу с козырька попасть в здание было нельзя: ближайшее окно было наглухо закрыто приваренной решеткой. Надо было вначале подняться еще выше по вентиляционной решетке, закрепленной на другой, перпендикулярной, стенке (тривиально, подъем лицом к стене с использованием рук и ног), и лишь оттуда можно было, подпрыгнув, зацепиться за железный пруток балкона третьего этажа. Прыжок был невысокий, сантиметров на пятьдесят - семьдесят, но вся проблема в том, что этот прыжок приходилось делать с поворотом: вначале надо было отпустить руки и, придав себе легкое ускорение, повернуться на 180 градусов. В конце этого поворота, аккурат когда ты оказался на высоте метров в десять в положении «спиной к стене, руки ни за что не держатся и ухватиться ни за что невозможно», следовало подпрыгнуть и зацепиться за карниз. После начала поворота ситуация, таким образом, становилась необратимой: вернуться обратно и вообще сделать хоть что-либо, кроме этого самого прыжка, было нельзя. Неудача привела бы к падению с высоты третьего этажа. И с риском удариться спиной о ребро козырька, отчего решались на подобный трюк не все. Но многие. И самые достойные, разумеется.
Я пришел, конечно, в указанную квартиру на Арбате. С немалым опозданием, еще до конца не отойдя от вчерашней попойки, и оттого довольно вялый. Игорь же, напротив был полон жизни:
- Эх, бедолага, зря ты вчера не забрел. Такая была компашка! – и он увлеченно что-то рассказывал; честно говоря, я совершенно забыл, что. Впрочем, вскоре и Вьюн сообразил, что не столько разговор, сколь бы увлекателен он не был, как очередная порция пива может излечить страждущего. По каким-то своим каналам он достал целый ящик «Нашей марки» и с гордостью выставил его на стол - не скажу, что это пиво мне особо нравилось, но, несомненно, в ту эпоху был в самом этом факте особый шарм.
Картошка нашлась у Махача, за ставридой я сбегал в «Смоленский»: жизнь хороша, и незачем вспоминать плохое. Я слушал Игоря вполуха, более налегая на пиво. Он же, как всегда, пил мало. Махач также пивом интересовался слабо (он выпил не более бутылки), предпочитая более сильные средства для ввода себя – тут же, при нас, - в «измененные состояния сознания».
Сейчас, анализируя все это задним числом, я допускаю, что, Вьюн целенаправленно ждал того момента, когда я стану достаточно пьяным – настолько, чтобы не утратить еще ясность соображения и здравый смысл, но уже утратить бдительность, а лучше сказать «естественную подозрительность», перед тем как начать именно тот разговор, который его действительно интересовал. Вначале речь пошла о Гелике. Вьюн спрашивал, какие у нас отношения, что он говорит о Московских могах, вспоминает ли былых товарищей по ЛИЯФу:
- Кондора, что-ли? (Эх, хорошо бы сейчас написать «услышав о Кондоре, Вьюн как-то весь напрягся и переменился в лице». Увы, ничего такого. Может, я не заметил. Может, не помню. А может, и не было этого.) – Нет, никогда. А где он?
- Понятия не имею.
- Да нет, ничего он не вспоминает. И науку почти забросил. Я недавно ему опять стать соавтором по статье предложил – Ирина обработала очередной кусок – так он отказался.
- А как у тебя с Иркой?
- Об этом не будем.
- Понял. А чем сейчас Гелик занят? Какие изобретения патентует?
- Да ничего он не патентует. А интересуется, не поверишь, больше всего сейчас состоянием приема. Меня даже в Курск к Блюму посылал, поспрашивать по деталям приема на втором среднем диапазоне. Кстати, Махач, ты знаешь, там в местном краеведческом музее молитвенный коврик Шамиля хранится, не хочешь спереть? Князь Барятинский, который экспедиционным корпусом на Кавказе командовал, он ведь курский был, и вот после...
Махач промычал что-то нечленораздельное: душа его была далеко.
А потом Вьюн начал говорить вещи, не до конца мне понятные. Сейчас я не могу вспомнить детали. Но было это так: а не кажется ли тебе, что моги, во-первых, есть бесполезные паразиты на теле общества в целом и его «стажерской компоненты» в частности? Не следовало ли бы поставить их на службу действительно хорошим людям? Здесь я только поусмехался, - может, и следовало бы, да поди попробуй: хвастался наш теляти волка поймати. Да нет, есть способы, отвечал Вьюн. Ты же знаешь о санкции. Все думают, что это дело добровольное. А что, если не так? Если есть взаимозависимость между теми, кто дает санкцию, и теми, кто получает ее? Разве боги не хиреют без внимания? Ты же читал Борхеса об отставленных богах.
- Гм, гм... В этой жизни все может быть. Но нам с тобой туда не пробраться. Ты знаешь хоть одного стажера, который получил бы санкцию?
- Знаю. Но тебе не скажу. И ты помалкивай, ОК?
Я кивнул.
- Поверь, у нас здесь в Москве есть серьезные разработки. Мы скоро такие дела закрутим, что мало не покажется. Давай с нами. Для начала, можем научить, как добиться санкции у Гелика. Потом...
- Да мне не надо. Он мне и так предлагал, пусть не санкцию, но полную поддержку. Моговскую, имею в виду. В пределах текущей этики.
- Ну и ты?
- А на фига мне это надо? Мне так веселее. Я хочу жить сам и не хочу, чтобы мной жили другие. Как там по-английски: to live or to be living by, что ли? – я потянулся за очередной бутылкой «Нашей марки».
Как я теперь понимаю, этот момент разговора был критическим. То, что Вьюн мог и хотел выяснить о Гелике, да и о делах Теодориса, он выяснил. А перспектива склонить меня к шугованию была, очевидно, бледной: для шуга, тут Альфер совершенно прав, дерзости, hybris, требуется не меньше, чем для мога.
Я же весь этот разговор счел за полупьяный необязательный треп и не придал ему ровно никакого значения. Один момент здесь, пожалуй, требует пояснения: может показаться, что Игорь был слишком беспечен, выдавая мне конфиденциальную и даже потенциально опасную (для него) информацию. С чего бы это? Это, однако, не так. Дело в том, что по сути в нашем разговоре секрет состоял лишь в том, кто является носителем санкции, то есть кто именно (неважно, стажер или нет) и кем санкционирован, и по каким причинам. Но как раз эти-то сведения - кого какой мог везет и на каких основаниях (с каким заветом или без такового), и не полагалось всуе обсуждать в моговском обществе. Не зная заранее, как относится тот или иной мог к своей пастве, да просто к одному конкретному прихожанину-везунчику, об этом следовало помалкивать, если ты не хотел нарваться на по-настоящему большие неприятности, огласив то, что огласке не подлежало. Характер отношения мога к своим подопечным был воистину далек от равнодушного. Более того, этот характер мог меняться во времени и был, таким образом, практически непредсказуем. Альфер приводит в основном комедийные примеры санкций (на стажерском жаргоне – юродивых) – да, как раз такого рода паства и была разменной монетой при обсуждениях темы, лишь в этом случае это можно было делать относительно безопасно. Сама же ситуация была куда сложнее – среди носителей санкции были и настоящие большие ученые, и талантливые актеры, и многие-многие другие. Встречалась и полная экзотика: ходили, например, глухие слухи, что среди прихожан Лагуты есть пара истинно верующих православных монахов или монахинь и один чуть ли не архимандрит. При этом он не заключал с ними никакого завета, и вообще никак не проявлял себя - именно соблюдение подопечными хорошо им известных канонических православных правил и обрядов и было неоглашаемым заветом. Каждый волен самостоятельно «про себя» размышлять о мотивациях Лагуты и о том, кем он хотел себя представить, нет проблем, но вот в чем я могу вас уверить, так это в том, что спрашивать, есть ли у него такие носители санкции, у самого Лагуты, да и у других могов, не стоило. А были, между прочим, и носители санкции совершенно секретные, о которых мог не говорил никому. Нурлан называл таких «скрытые имамы».
Короче говоря, Вьюн не сильно рисковал, затрагивая эту тему. Мы расстались с Игорем почти друзьями, и я был абсолютно уверен, что встречу его еще не раз во время своих визитов в столицу. А то и остановлюсь у него: при всей убогости Махачевской коммуналки, на Арбате жить было все же удобнее, чем в Зюзинской общаге с ее излишне бдительными вахтерами.
Но получилось совсем не так. Следующие сведения о Вьюшевском были весьма грустны. А получил я их следующим образом:
Телеграмма капитана Геликонова
Слухи о том, что в Москве не все в порядке, дошли до меня с большим опозданием и в сильно ослабленном виде. Причин здесь было две: во первых, в наших информационных катах и, соответственно, в общении, с Геликом наступил после первого пятого октября большой перерыв, со стажерами я тоже практически перестал встречаться. Так что связь моя с миром могов временно повисла на одном Теодорисе - да и то, как я уже писал, в эту эпоху я патрулировал по его расписанию преимущественно один, сообщая ему итоги дозора по телефону: он звонил мне в Институт. Во вторых, как раз в это время у меня наступил пик работы в ЛИЯФе: экспериментальная установка была, наконец, собрана, и мы почти непрерывно мерили и мерили спектры высокого разрешения радиоактивных изотопов: сверхтонкая структура, магнитный момент, зарядовый радиус, прямая Кинга, ядерные модели...
Термин шуги в дошедших до меня слухах не упоминался. Речь скорее шла о том, что Московские моги как-то неадекватно пошли на союз с маммоной, то бишь светскими властями навроде КГБ и милиции, и теперь придется с ними разбираться. Меня это интересовало слабо, и свой разговор с Вьюшевским в связи со всем этим я совершенно не вспомнил.
По этим же причинам, за те дней пять, что прошли между смертью Теодориса и поездкой сводного истребительного отряда в столицу, известие о его гибели также не успело меня достигнуть. Для меня эти дни были сплошь заполнены вначале подготовкой сеанса на ускорителе, а затем и самой сменой с ее бессонными днями и ночами.
Все это свалилоь на меня внезапно следующим образом: когда выделенное нам на синхротроне время, наконец, окончилось и я смог - таки впервые за несколько дней добраться до нормальной постели в своей комнатенке в Гатчине, принять душ, раздеться и завалиться спать с чувством хорошо выполненного долга (это было где-то в час дня), поспать как следует не удалось: кто-то настойчиво тормошил меня за плечо:
- Вставай, ну вставай же... Что ты, в усмерть пьян, что-ли? Не время спать, проснись.
С трудом продирая глаза, я увидел Марину: полнейшая неожиданность! Ведь она даже не знала моего Гатчинского адреса. Марину было трудно узнать: обычно безупречно одетая и причесанная, она была сейчас в стареньких, выцвевших и даже малость поистрепавшихся джинсах, с растрепанными волосами и без всякой косметики. Вид у нее был растерянный, если не сказать испуганный.
- Марина! Какая встреча! Я сейчас, сейчас. Нет, я совсем не пьян... Извини, что неприбрано: мы тут заработались, сейчас я уберусь и чайник поставлю. Сколько там времени? Восемь уже? Нет, девять. Это вечер или утро?
Марина отмахнулась:
- Вечер. Читай, - она протянула мне срочную телеграмму.
Плохо соображая, я прочитал вслух, и в полном недоумении сел, как был в одних трусах, на кровати:
«ЛЕНИНГРАД, АДРЕС ТАКОЙ-ТО, МАРИНЕ МИТРОХИНОЙ. ПРИКАЗЫВАЮ ВСЕМ ХОРОШО ЗНАВШИМ ВЬЮНА СРОЧНО УБИРАЮТСЯ ГОРОДА НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ. КАПИТАН ГЕЛИКОНОВ».
- Что? Что это значит? – только и смог спросить я.
- Понятия не имею. Но если Саша, если Гелик, так пишет, то дело серьезное. Нельзя терять времени. Надо их предупредить. Срочно. Я вот только тебя смогла найти. Ты, очевидно, должен первым убираться из города. А кто еще? Кого ты знаешь?
- А почему Гелик сам не сказал? Не позвонил? Может, мы ему сейчас...
-Не глупи, - перебила она, – очевидно, не мог. Телеграмма, обрати внимание, из Москвы. – Не теряй же времени, прошу тебя. Пожалуйста! Быстрее же! Ну давай!
Сейчас вид у Марины был не только испуганный, но даже и какой-то просительный, что–ли, очень нетипичный для нее – почти мога, как ни крути. Я был совершенно растерян. Попросив гостью заварить кофе, побыстрее и покрепче, я схватил свою записную книжку и побежал к стоявшему неподалеку телефону-автомату. Несколько звонков принесли мне шесть адресов и/или телефонов тех, кто, по мнению моих собеседников (стажеров Теодориса), мог рассматриваться как человек, «хорошо знавший Вьюна».
«Да он с нами не больно – то общался» - такой был общий рефрен:
– Если кто и знал его лучше других, так это ты и есть, - подытожил Кран, – Еще, может, пара девиц. Записывай координаты.
От этих же стажеров я узнал и о гибели Теодориса и о какой-то «спецоперации» в Москве (никто не знал деталей). Было от чего взяться за голову. Одно было абсолютно ясно: Гелик понапрасну такую телеграмму, да еще и за загадочной подписью капитана Геликонова (его собственная фамилия была совсем другой), давать бы не стал. Кем-кем, а паникером он не был никогда. Если, конечно, все это не дурацкий розыгрыш. Но проверить этого никак было нельзя. Оставалось действительно «убираться города»: стажерство приучило не шутить с правилами техники безопасности.
Марина поначалу предложила мне сматываться в этот же момент, вот прямо сейчас, немедленно («лучше будет, если даже я не буду знать, куда»), обещая предупредить людей из списка сама. Я на это не согласился. Отнюдь не глупая бравада двигала мной, а подобие здравого смысла: можно было надеяться, что встречи с товарищами Вьюна что-нибудь прояснят, и тем самым позволят и понять, к чему готовиться – ведь в этом отношении я по-прежнему пребывал в полной растерянности, разговоры со стажерами не дали ничего. К тому же, заметь, сказал я ей:
- Опасность, очевидно, идет из Москвы. Телеграмма отправлена в шесть пятнадцать. Сколь бы быстро и кто бы оттуда сюда не ехал, им не добраться в Питер раньше глубокой ночи, стало быть, у нас есть еще время.
Марина нехотя согласилась с моими доводами. Выгребя из тумбочки все имеющиеся на тот момент у меня деньги (нашлось их немного), мы начали, на такси или частнике, объезжать указанные адреса. Из шести человек по списку на месте мы застали троих; относительно двух других (Ванда Врублевская и Чижик) было ясно, что они куда-то уехали (о Ванде соседка-алкоголичка так сказала: «Ванна?! Эта дылда? Эх, милки, опоздали: она еще вчерась все барахлишко собрала и куда-то смоталась на ночь глядя. Куда – молчок, ничего не гутарила. Я спрашиваю – в Латвию, что ль, свою - молчит»). Где находится Лавр, понять было невозможно. А те трое, что мы нашли, реагировали одинаково: вначале полное недоумение и растерянность, а при предъявлении телеграммы – страх и быстрые сборы.
Последней в этом списке была та самая рыженькая с большой и несимметричной грудью Оля Горбатько. Она абсолютно ничего не понимала и рыдала навзрыд, тем не менее быстро собираясь к отъезду. Успокаивать ее и что-либо подробно объяснять нам было некогда, время приближалось к часу ночи. Окраина, на которой жила эта самая Оля, предопределяла направление моего бегства – в сторону Новой Ладоги.
- Сейчас я выйду за город на шоссе и поймаю попутку. Куда она – туда и я. Не провожай меня.
- Да, да, да. Мне тоже лучше не знать, где ты, - как заклинание повторяла Марина.
Я был уже почти спокоен.
- Спасибо тебе большое.
- Обещай, что выйдешь на связь не раньше, чем через четыре дня. И в первую очередь с Геликом.
- Обещаю.
Ее предложения казались мне разумными. Мы стояли в каком-то жалком палисаднике, разбухшем от апрельской влаги.
- Ну, пока, еще раз спасибо, – я обнял и поцеловал ее. Слишком крепко обнял, слишком долго целовал. Потом она обняла меня. Потом...
Джинсы, да и не только джинсы, Марины ужасно запачкались в грязи:
-Это ерунда, мне же домой сейчас возвращаться. Все выстираю, не беспокойся. Это тебе ведь сейчас куда-то ехать на ночь глядя. Да хранит тебя Бог, - она, я сам не мог в это поверить, перекрестила меня. В глазах Марины были слезы.
И мы, наконец, расстались. Я долго шел по шоссе, прежде чем появился сильно припозднившийся грузовик, согласившийся меня взять. Машина шла в совхоз под Волховом. Мне как раз туда было и надо.
Ничего интересного в моей ссылке в совхоз не было. Денег после наших катаний на такси и частниках по городу, у меня почти не осталось (Марина очень сокрушалась, что в спешке выходя из дома забыла взять свои), так что следовало обойтись без них. В те времена это было не слишком сложно. То, что заработок не интересовал меня, была бы хоть плохонькая крыша над головой и какая – никакая кормежка, еще сильнее упрощало задачу. В первую ночь я заночевал у Василия - так звали шофера попутки - дома, а потом околачивался при совхозном гараже, там же и ел, там же и спал. Как-никак у меня были права (любительские, разумеется), так что сгонять на грузовике на соседнюю ферму, пока профессионал почивает после выпитого стаканчика самогона, или подбросить на оном же грузовике бригадиршу доярок Машу до дирекции, было делом плевым. В райцентр меня, конечно, не посылали.
Пребывание свое я просто объснил:
- От, ментуры, ребята, надо скрыться. Тут такая драка вышла, что, боюсь, если сейчас в город сунусь, загребут на пятнашку. Как пить дать, загребут. Выждать надо.
Ребята встретили такое объснение с пониманием, приводя многочисленные примеры из собственной жизни.
- Из-за бабы что-ли весь сыр бор?
- Да так...
- Из-за них, сук, все зло, - после чего следовали многочисленные рассказы о том, кто где кого.
К концу срока я так пообвыкся, что решил заняться трудом, так сказать, интеллектуальным: отыскав в кармане пиджака членский билет общества «Знание», я вызвался, а лучше сказать, согласился, прочесть в клубе перед кинофильмом лекцию на тему «Разоружение – веление времени» (с выполнением плана подобного рода мероприятий в совхозе было отвратительно плохо):
- Знаете, ли вы, товарищи, во сколько обходится постройка авианосца? В миллиард долларов! Понимаете ли вы, товарищи, что такое миллиард?! Если взять в качестве репера, в качестве, так сказать, точки отсчета, всем понятное расстояние от Земли до Солнца, примерно равное ста пятидесяти миллионам километров, то одна миллиардная часть от него составит сто пятьдесят метров, то есть приблизительно расстояние между тремя криво поставленными у вас телеграфно – телефонными столбами. А во сколько...
- Известно, - перебили из зала. – Ты вот, товарищ лектор, знаешь анекдот про Тарапуньку и Штепселя? Откуда вылетают спутники и куда они потом садятся?
- С Байконура. А садятся там же, рядом. В Джезказганскую степь приземляются.
- Фиг. Вылетают они из наших карманов, а садятся на наши шеи. (Смех в зале).
- Так и я про то же. А во сколько обошлась Всемирной Организации Здравоохранения программа полной ликвидации вируса оспы? Всего в восемьсот миллионов! Сравните. Вот то-то и оно-то.
(Понимаете ли вы, что такое миллиард?! В эпоху наивысшего расцвета Microsoftа, многомиллиардное состояние Била Гейтса приносило ему доход между трехстами и пятистами долларов каждую секунду).
За эту лекцию я тут же, наличными под роспись, получил шесть двадцать (оформлено было, видимо, две или три лекции сразу), которые почти тут же практически полностью честно потратил на выпивку и закуску для товарищей шоферов и механиков. Настроение было превосходным - перед лекцией я дозвонился в Питер до Гелика:
- Приезжай. Опасность миновала. Все при встрече расскажу.
Так что на следующее утро все тот же Василий, получивший наряд на доставку телят на мясокомбинат, вместе с ними доставил в Северную Пальмиру и меня.
Операция в Москве: рассказ Гелика
О том, кто такие шуги и что такое шугование, я тебе потом расскажу, сейчас не до этого. Но когда появились первые сведения о шугах – Вьюшевский, Марков, еще пара фамилий называлась, я, сразу Кондора вспомнил. Я уверен был, что это его работа: кое-какие симптомы, знакомые мне по встречам с ним, легко распознавались.
Следы его, надо сказать, затерялись. Поначалу, когда он вдруг уехал из Питера, я расспрашивал тех, кто мог бы знать, куда, но они лишь плечами пожимали. Единственно новое, что узнал, так это то, что отец его чин какой-то милицейский, навроде полковника или генерала. Но мне до этого дела, впрочем, нет. А так говорили – наверное, в Москву уехал.
В Москву, так в Москву: тогда я забыл про него. А вот прослышав о шугах, я уверился, что он там. И когда я согласился войти в состав истребительного отряда – хотя вообще-то не по мне работенка, но тут выбора не было,- я твердо решил первым делом его там поискать, и все через него разведать. Ну, и никому ничего говорить не стал. Тут разные, понятно, причины. Ясное дело, и подозрение, что через меня вроде как все это шугование началось, тоже значение свое имеет.
Ну так вот. В Москве я по первым встречам – с телохранителями еще или с бандитами, кто их разберет, - но не с могами и не с шугами, сразу установил, где Кондора искать. Отряд покинул, сказав, у меня, ребята, спецмиссия, и направился по его следам.
Схватил машину, которая первая подвернулась, - черная «Волга» какая-то, и на ней часа за два - за три полгорода объехал. Кондора не нашел. Но узнал, что покинул он Москву только что, можно сказать – мы туда, а он оттуда. Куда уехал, никто не знает. Но ясно было, что о нашем визите он знал хорошо, - похоже, по обычным каналам был оповещен – через проводников или через милицию: мы на поезд, а кто-то позвонил. Так мне и сказали: мол, Кондору часов в девять по межгороду начали звонить, и несколько раз он с кем-то беседовал. После первого звонка, дескать, даже в лице изменился. Но виду постарался не подать: в компании досидел, доболтал, а потом просто спокойно исчез. Да, и еще: он и раньше порой незаметно на несколько дней из города исчезал, и никто не знает куда. А потом опять, как ни в чем не бывало, появлялся. Готовил, стало быть, запасные аэродромы.
Надо сказать была, была там пара проницательных ребят, которые рассекли, что Кондор здесь самый главный, и все вокруг него заверчено. Но большинство, похоже, не догадывались. Хорошая конспирация. Впрочем, что ж: он же практически мог, может экраны расставить. По минимуму, пожалуй, пусть не в наше, так в Воронежское Могущество прошел бы.
Ну ладно. Пока я Кондора искал, дела совсем не так обернулись, как задумывалось. Идея в чем была: шугов изолировать, а с могами, хоть и с позиций силы, но спокойно потолковать. А потом уже решать. С могами, может и с шугами, я имею в виду, решать - бандиты, телоохранители, ясное дело, не в счет – этих «по мере сопротивления»: сдаются – так получи попадану поубедительней и пошел вон, а нет – присматривай место на Канатчиковой Даче, а то и на Ваганьсковком. А все не так вышло: при первой же стычке, у Долгоногого, Васиштха получил тяжелое пулевое ранение в живот из снайперской винтовки, а Бет – ранение в плечо и перелом обеих ног. Ну и озверели ребята, ясное дело. Крушить пошли направо и налево, ничего не разбирая, одна боевая ката. Не поняли даже, что настоящих – то шугов в Москве и не осталось практически – их всех вывели куда-то. Кондор, очевидно, позаботился. Он лишь Вьюном и Марком – слишком уж хорошо известными – пожертвовал, ну и могов на расправу поставил – отработанный, для него, стало быть, материал. А кого он вместо настоящих шугов там предъявил – это же смех один: стажеры без году неделя.
Ребят тоже, конечно, понять можно. Во-первых, силы и были-то не бесконечны, а тут еще и сильно ослабли: Васиштху и Бета из игры вывели, еще и Графа нет – он помчался их по госпиталям срочно пристраивать. Бет ведь, кстати, командиром был. Без него, стало быть, Рам операцию возглавил – в этом деле тоже замена неравноценная. Еще и меня нет. Оно и раньше хотели без пижонства, а тут вопрос попросту о выживании встал: не ты, так тебя. Хорошо, я вовремя все же вернулся, а то могло бы и хуже обернуться.
Но об этом не будем. А вот что важно: когда бойня вся эта окончилась, некоторые горячие головы стали предлагать искоренить шугов одним ударом, не разбираясь – всех знакомых Вьюна, Маркова, еще кого-то к делу пришпилили, в расход: чтобы другим неповадно было! Решим мол, проблему, раз и навсегда. Чтобы никто, мол, никогда, ни под каким видом.
Я стал резко, естественно, возражать: разобраться надо! Мы же не палачи и не кочевники–захватчики - раз город пал, то твори расправу, как хочешь: Господь сам узнает потом своих. Так, что-ли, по-вашему?! И вообще, говорю, вы что, всерьез верите, что с Москвой уже разобрались, вам делать больше нечего, кроме как... тут я поматерился изрядно. Что, по-вашему, именно эти сопляки, которых мы тут положили, Московским Могуществом вертели?
Но большинство меня и слушать не стало. Моя отлучка, надо сказать, не всеми была правильна понята. Иные чуть не в дезертирстве стали обвинять. А иные – и в чем похуже: мы, мол, еще и с тобой разберемся. А давай, говорю, вот прямо сейчас и разбираться будем. Кто первый?
Ну, ясное дело, нашлись ребята поумней, страсти поуспокоили. Но и мне пришлось на компромисс пойти: делайте, мол, что хотите. В Москве они знакомых Маркова – безвинных, разумеется, людей, вычистили. В Питер я, ты знаешь, телеграмму дал. Адреса ведь ничьего, кроме Маринкиного, я не знал. По телефону позвонить не мог. Набросал текст на бумаге,- честно скажу, даже подписывать не рискнул: там ко мне уже чуть ли не конвой приставили. Но на нее я твердо рассчитывал. Еще и потому, что дело тебя касалось.
Когда в госпиталь к Васиштхе поехали, - а Граф его в военный пристроил, - улучил момент, сунул бумажку начальнику караула: «Капитан Геликонов! Приказываю послать срочнейшую телеграмму с ближайшего телеграфа! Исполняйте немедленно! И подписаться не забудьте! Подпись обязательно, капитан Геликонов! Как поняли приказ, повторите». В точности все повторил. По Уставу.
Ну, а дальнейшее ты можешь представить. Когда до Питера доехали, ребята поостыли, конечно. Но не все и не до конца остыли - кого-то по следам Вьюна все же откомандировали. Без толку откомандировали, как понимаешь. Кстати, настоящие-то шуги, которые были в городе, заранее исчезли. Если кто и мог пострадать, то, опять же, ни в чем не повинные люди.
Ну ладно. Вот итог: вчера состоялся у нас совет. Огульное преследование по признаку знакомства признано бессмысленным и не утверждено. Но всех «подозреваемых» из стажеров отчисляют. За тебя я поручился – ты можешь продолжать. Но я советовал бы...
Здесь я прервал его:
- Да нет уж, Гелик! Спасибо. Я еще в деревне, в совхозе «Знамя труда» твердо решил, что из всего этого гадюшника ухожу. С меня довольно.
- Остынь, остынь, - спокойно возразил Саша.- Я про то же. Я тебя прекрасно понимаю. Ты прав. Если мог бы, я тоже ушел бы. Я, впрочем, и уйду. Но не так. И не один. Оставаться в стажерах тебе нет никакого смысла. Да, впрочем, ничему никто тебя там больше уже и не научит. У меня к тебе, тем не менее, есть большая просьба. Сейчас у нас апрель, так?
- Так.
- Стало быть, еще четыре месяца до двадцать четвертого августа и пять с половиной до пятого октября. Вот я и прошу тебя не покидать нашей информационной каты до этого самого 5 октября. Много усилий от тебя не потребуется. Может даже, до 24 августа будет достаточно. И я твердо обещаю, что в любом случае ката пятого октября будет последней, и что с тобой ничего не случится. Не говори сейчас ничего, - он сделал быстрый взмах рукой в мою сторону, заметив, что я собираюсь решительно возразить, - мы обсудим все еще раз через несколько дней. А сейчас нам лучше расстаться. И у тебя, наверное, много накопилось дел после отлучки, и у меня времени сейчас нет. До свидания, - он протянул мне руку, - итак, я официально объявлю, что ты уходишь из стажеров.
Мне ничего не оставалось, кроме как пожать ему руку, буркнуть ответное «до свидания», и выйти за дверь Сашиной квартиры. Уже во дворе я обнаружил, что в кармане у меня ровно десять копеек мелочью. Возвращаться к Гелику и брать в долг я, разумеется, не стал. Добираться до Гатчины без билета не хотелось, да дело даже не в этом. Я, наконец, сообразил, что сегодня суббота, и делать там совершенно нечего. Поколебавшись, я позвонил Марине. Как и можно было надеяться, в выходной она оказалась у себя, и я поехал к ней домой.
Марина
У Марины я, в основном, отсыпался. Ведь толком поспать мне не удалось и в совхозе. Навалившаяся за все эти дни, начиная с ускорительной смены, усталость буквально скрутила меня, и я больше суток не в силах был подняться с кровати. Глупо было бы отрицать, что периодически там оказывалась и Марина.
Она была уже в курсе основных деталей произошедшего – все-таки ее связи с миром могов были весьма обширны. От нее-то я и услышал:
- Знаешь, как теперь можно квалифицировать все Питерские Могущества в целом? Как ОПГ - объединенную преступную группу, а попросту говоря, банду. И на этот раз власти не оставят их без внимания уже по-настоящему, никакие квартирьеры не помогут, вот увидишь. Слава Богу, что тебя там уже нет.
К этому времени я, наконец, окончательно проснулся – был уже воскресный вечер, и мы собирались, в ознаменование «чудесного избавления от всех опасностей и напастей», сходить в ресторан. У Марины нашлись знакомые и в этой сфере, так что, несмотря на ресторанный час пик, столик на двоих при «Астории» был заказан. Слава Богу, уезжая из Гатчины, я не забыл влезть в свой не новый, но еще приемлемый, пиджачок. Мариной он был вычищен и выглажен, поэтому было что на себя напялить. Она же была, как всегда, безупречна. (Наша недавняя встреча в обстановке, максимально приближенной к боевой, очевидно, не в счет).
Данный аспект проблемы до сего момента совершенно не приходил мне в голову. Я, как и все стажеры, привык безрассудно, то есть не рассуждая, верить в неуязвимость Могуществ:
- И как это будет выглядеть? На допросы таскать?
Она пожала плечами:
- Не знаю. И такое возможно. Но, скорее всего, тихие будут пока операции. До тех пор, пока у них шуги в штате не появятся. А это, увы, обязательно произойдет. И гораздо быстрее, чем многие думают.
- Может, они уже есть?
- Все может быть. Ты думаешь, легко было незаметно вывести и попрятать шугов, да еще за довольно короткий срок? Боюсь, без помощи «органов» это попросту невозможно. Но не хочу быть Кассандрой: они плохо кончают.
- Слушай, Марина, а где ты работаешь? – я вдруг понял, что ничего об этом не знаю.
- И угадал, и нет. В «Инюрколлегии». Я, между прочим, «выездная», даже в Бельгии как-то по наследственной тяжбе консультировала. Но я, ты прав, в «кадровом резерве», может, оттого и выездная. Потанцуем?
(К этому моменту мы уже сидели в ресторане).
- Я не умею.
- Не верю. Попробуй. Ты же стажер, а стажеры все умеют.
- Бывший.
- Пусть бывший. Вспомни свою практику. Электричка на Выборг. Домохозяйка с большой сумкой, у которой одно на уме - что семье готовить: котлеты завести, или просто голубцы из кулинарии разогреть. И сколько хлеба в котлеты класть. Нет, не класть, а ложить, с ударением на первый слог. И ей в этот момент совершенно не до тебя. Но зато тебе до нее есть дело.
В ее голосе очевидны были язвительные нотки.
- Не надо, Марина.
Я чуть поколебался:
- Нет, не могу. Не хочу даже подобия ОС набирать, даже имитацию.
Марина резко наклонилась ко мне и быстро поцеловала в щеку:
- Молодец! А меня отпустишь потанцевать?
- Конечно.
К ней почти тут же подошел пожилой и седой, но очень импозантный мужчина:
- Молодой человек, можно пригласить Вашу спутницу? Мне кажется, она хочет танцевать.
- Валяйте.
Я вспомнил, что в последний раз был в ресторане более двух лет назад, на банкете после защиты Гелика. Сам Гелик там появился лишь на полчасика, принял поздравительный тост «за нового кандидата наук», то есть за себя, провозгласил тост «за коллег и товарищей, без которых это счастливое событие было бы невозможно», - кивнув на меня и Иру, - и ушел. Тогда-то и я, и Ира познакомились с его родителями - милые интеллигентные люди, - и с дочкой Юлечкой. Мысли об Ирине я некоторым усилием воли отогнал, и сконцентрировался на Юле: что-то я давно всех их не видел. Надо бы зайти, игрушку заодно какую прикупить. Эх, а я ведь ей обещал шестеренчатый насос сделать из старого электромоторчика от игрушки, вот незадача... Может, с автомобилем им чем помочь. Надо бы, кстати, шины новые поискать, давно ведь собирался в Институтском гараже спросить. Масло проверить – кажется, сменить давно пора уже. Или подлить во всяком случае.
Марина вернулась - кавалер галантно поцеловал ей руку.
- Марина, расскажи мне о Юлии.
Она с минуту помолчала.
- Ты знаешь, я тоже много о ней вспоминала в эти дни. Юлька была лучшей из всех нас. Если ее сразу не приняли в моги, так только из зависти. Но все равно собирались через несколько месяцев. А потом она родила. И после родов совершенно утратила способности, занемогла. Она не смогла этого пережить. Вот и вся история.
Еще через минуту-другую молчания, она продолжила:
- Нет, не вся. Давай сегодня будем откровенными. Я думаю, нетрудно понять, что все мы были в Гелика влюблены. Ну, не все, так почти все. Но никому не удалось стать его... гм, подругой, нет, его любовницей: он держался твердо. Им двигал интерес чисто профессиональный, и он сам не раз нам всем говорил, что нельзя смешивать секс с работой, прям как парторг какой-то. Никому не удалось, кроме Юли. И, знаешь, мы все подозревали, что здесь есть какой-то секрет. Что она нашла особый подход к его душе и телу, ты понимаешь, о чем я?
-Честно говоря, не очень.
- Вспомни шугов.
- Ты полагаешь...- я не докончил фразы.
Марина пожала плечами:
- Тогда мы много думали и говорили об этом. Потом забылось. А сейчас, когда я услышала про шугование, я вот вспомнила. Но никто ничего не знает, конечно. Не думаю, что Гелик скажет им что-нибудь, - она выделила местоимение им. – Он и так бы ничего не сказал. А после этой поездки в Москву он им просто не доверяет. Как там у классиков: Царство, разделившееся в себе, не устоит. Извини, я закурю.
- А ты разве куришь?
- Очень редко. Но сигареты с собой ношу, - она протянула мне зажигалку, - поухаживай, пожалуйста. Так вот, я думаю, после родов Юля вместе с могуществом утратила и этот особый подход, что было ей особенно невыносимо. Что-то такое смутно вспоминается.
Несколько колец ароматного дыла проплыли в тишине:
- Давай я тебе еще один секрет Гелика скажу. Это не настоящий секрет, о нем кое-кто знает. Но немногие. Когда он вел нашу группу, и все мы ему на шею вешались, он, чтобы выжить и выдержать такой напор, дал санкцию нескольким прекрасным дамам. Все при мужьях, при деньгах, при квартирах и уже при детях. Санкция была с заветом. Об одном условии завета ты можешь догадаться. А второе – молчание. Не полнейшее молчание, но так, чтобы никаких слухов, нигде и никогда. Двое из тех прихожанок, мы их монашками называли, выдержали все условия и сакнкционированы по сей день. Хорошая история?
-Угу. И много ты таких историй знаешь?
-Много ли еще есть монашек? Порядочно. Но не каждый мог заводит себе свой монастырь, как не каждый станет возиться с цветником. Это - дело вкуса: иные, как ты знаешь, возделывают клумбу, а другие больше интересуются цветами полевыми. Или лесными. Вот я, какой, по-твоему, цветок? Только честно.
Я призадумался - Марина, несомненно, это что-то дикое, самодостаточное, редкое, и красивое, конечно, но своеобразно, не для выставки - продажи:
- Бересклет.
- Спасибо.
- А уставы в тех монастырях тоже бывают разные?
Марина пожала плечами:
- Об этом никто точно не знает. Наверное. У Гелика, как ты понял, устав нестрогий. Обе его послушницы остаются по сей день при мужьях, - все при тех же, заметь, - и все у них в семьях прекрасно, только денег стало намного больше и квартиры гораздо лучше. Детей тоже стало больше: обе они рожали с тех пор, одна даже дважды. Я не удивлюсь, если эти Христовы невесты и сами не знают, кто отец этим новым детям. Но не все моги, я уверена, способны к такому благородству. Наверняка кто-то завел монастырь, так сказать, эксклюзивный.
- А кто-то и настоящий, на условиях полного воздержания?
Марина рассмеялась:
- Хорошо шутишь иногда. Но, если серьезно, и такое вполне может быть.
Мелькнула мысль – хорошо бы поговорить о монастырских уставах с Олегом. Этот много бы чего интересного рассказал. Еще Лагута вспомнился, - я, кажется, уже упоминал про слухи о санкционированных им монахах или монашках: тут что, настоящие православные монашки в длиных черных одеяниях? Или ребята все перепутали, и речь идет о девицам в черных колготках и мини юбках? А если настоящие, то не является ли он им в виде голубя?
Я не успел обо всем этом толком подумать: к нам подошел официант и спросил, будем ли мы заказывать дессерт и чай – кофе.
- Как ты? – спросила Марина.
- Можно, конечно. А может пойдем уже? Мне кажется, мы могли бы провести остаток дня с большей пользой. А то завтра мне в Гатчину никак нельзя опаздывать, ранним утром придется вставать и выезжать с первым поездом метро.
Она улыбнулась:
- Хорошо. Проведем остаток дня с большей пользой. Только я еще раза два станцую, ладно? А ты пока кофе попей. Не обижайся: просто я и в школе ходила в балетный кружок, и потом долго еще бальными танцами занималась. Все равно ведь я никому, кроме тебя, не достанусь.
Танцевала она действительно здорово...
Двадцать четвертое августа
Через неделю Гелик отыскал меня сам, прямо на рабочем месте. Не следует забывать, что изредка он все же появлялся в ЛИЯФе – за зарплатой приезжал, посещал важнейшие собрания теоротдела и т. п. Не знаю, какая оказия привела его в Гатчину в тот раз, но к нам на масс – сепаратор он зашел впервые - специально, чтобы встретиться со мной.
Эта неделя вместила в себя необычайное множество событий. В понедельник, как только я появился в Институте, до меня официально довели, что мой стажерский контракт после первого сентября продолжен не будет. Начальство не выдержало моего недельного немотивированного отсутствия на рабочем месте: да, после смены положено отдыхать день – два, но не неделю же. И уж во всяком случае, надо предупреждать заранее.
Оно, впрочем, наверняка обошлось бы, если бы, как говорится, не big trouble: в пятницу, как раз в те минуты когда я читал лекцию о разоружении, полетел наш отдельский ЕС БЭСМ. А вместе с ним безвозвратно погибла и часть тех спектров, что мы записали на смене. Небольшая часть, и не самая важная – главное я, борясь со сном, все же переписал перед уходом домой на магнитную ленту, но все же. Как ни крути, а из-за меня навсегда погибла многомесячная работа большого коллектива:
- Ведь приди Вы на работу хотя бы в четверг вечером, этого не случилось бы, - сказал мне начальник.
Крыть было нечем – приходилось смиряться. Честно говоря, это анонсированное увольнение меня не так сильно расстроило, как можно было бы предположить. Когда мы запустили, наконец, свою экспериментальную установку, я начал тесно общаться с нашими коллабораторами – лазерщиками из Подмосковья. Их наука несомненно была гораздо интереснее нашей ядерной физики – и живее, и перспективнее, и с гораздо большим кругом приложений... Я и так подумывал после окончания стажерства попробовать перебраться к ним, если это возможно, а тут пришлось ускориться:
- Возьмете? – спросил я, позвонив и объяснив ситуацию.
Через пару дней перезвонили:
- Возьмем. Но никаких аспирантур, и о близкой защите не думай. Пока в инженеры, с окладом в сто сорок рэ в месяц. Вскоре еще десять процентов вредности дадим. Первый год работа будет черная, все с нуля: собирать лазерную установку. Начнешь с прокладки кабелей и разводки воды. Общежитие дадим.
Ну и чудно, в инженеры, так в инженеры, с нуля, так с нуля. Под Питером ловить мне было уже нечего: в довершение всего, внезапно оттуда уехала Ирина. Как я уже говорил, вдруг подвернулось какое-то необычно щедрое предложение по распределению в Ригу, в тамошний Институт физики, и она собралась туда, бросив все, буквально за несколько дней. И уехала – мы пересекались с ней еще лишь дня три. В толпе прочих, я помог ей загрузиться в поезд на Витебском вокзале. После слишком недавних встреч с Мариной, язык не повернулся у меня сказать, что я наконец-то бросил стажерство, так что ее главное условие выполнено...
Но, как оно часто в жизни бывает, как раз эта-то провальная неделя и оказалась, в научном плане, самой продуктивной во всей моей жизни. От какой-то эйфории, рожденной, наверное, пережитой действительно серьезной опасностью – несмотря ни на что я цел и невредим! - и чувства обреченности, что ничего хорошего впереди тебя уже не ждет, сознание заработало вдруг с необычайной ясностью. Как раз тогда я выполнил две главные свои работы: понял, почему расходится то суммирование, что было забраковано Геликом (докторская диссертация Ирины), и почти нашел то четырехмерное многообразие, гибрид ежа и зайца, что было им нарисовано. Увы, почти нашел – но и это было уже очень и очень много. Значимость сделаного была мне совершенно очевидной: сколь ни отгонял я от себя сладковато – щемящее чувство, что слишком сильно беспоиться за собственное научное будущее теперь уже, пожалуй, не стоит, оно как-то помимо воли постоянно проникало в сознание.
И вот в этой-то ситуации со мной встретился Гелик. Он сразу отмел мои попытки рассказать ему про «его» четырехмерное многообразие:
- Ко мне это не имеет никакого отношения и меня не касается. Делай, что хочешь, я об этом знать ничего не хочу.
Цель его визита была совершенно другой:
- Я набросал примерный план действий. Изучать мир второго среднего диапазона пока не будем, - точнее, я сам там немного повожусь, в одиночку. Тебе там делать нечего. А вместе давай еще в одном месте покопаем. После пятого октября я понял, что мне необходимо с собачками нашими, с Церберами то бишь, научиться управляться. И я знаю миры, где встретиться с ними гораздо легче - так и прут на тебя, так и лезут, сами, можно сказать, под ошейник просятся.
Увидев недоумение, а то и страх, на моем лице, он успокоил:
- Да ты не волнуйся. Ты только понаблюдаешь в сторонке. Мне нужно, чтобы ты кое-что подкорректировал – потом поймешь. Более того, для пущей безопасности я хочу и Маринку пригласить. Пусть тоже в сторонке постоит.
- А это реально? Для тебя, я имею в виду – сладить с ними?
Гелик пожал плечами:
– Увидим. Раз Гераклу удавалось, почему я не смогу? Ну что, ты, я надеюсь, не возражаешь?
Непонятно было, шутит он или говорит серьезно:
- Что же мне остается делать... Как дела у Васиштхи и Бета, кстати? Нормализовалось?
Гелик помрачнел:
- С Бетом все в порядке. Его давно в Питер перевезли, скрыли в надежном месте. Уже прыгает, считай. А вот Васиштха...
Поколебавшись, говорить что-нибудь дальше или нет, он решительно отрезал:
- Знаешь, не лезь в это дело, мой тебе совет. Тут уж воистину – меньше знаешь, так крепче спишь. Кому надо, те всем этим уже занимаются. Ты стажерство бросил, и слава Богу. Встречаемся в воскресенье у меня: этот мир, где будем песиков ловить, совсем не такой, что тот наш, со жрецами. Для его наблюдения никакого особого места не надо. Моя хата тоже отлично подойдет.
О том, как дела у Васиштхи, мне сказала Марина – после исчезновения Иры я перестал испытывать особые угрызения совести перед тем, как приехать к ней на ночлег. Случалось это, впрочем, отнюдь не каждый день: уж больно далеко и неудобно было ехать от ее квартиры до Гатчины. Марина принимала меня охотно, но требовала предварительного предупреждения по телефону:
- Знаешь, могут быть некоторые обстоятельства...
Пока этих обстоятельств не возникало. Тогда же она начала преподавать мне и первые уроки французского – по своей инициативе и, весьма вероятно, для того, чтобы создать еще один полюс притяжения. Честное слово, я совершенно не думал, что в жизни это мне может еще и пригодиться.
- Васиштху, - сказала Марина, - сразу вывезти из Москвы оказалось невозможно, поскольку состояние его было весьма тяжелым. Пришлось оставить там. Были приняты, конечно, некоторые охранные меры, но... Не знаю, что произошло, но вот факты: он занемог. А вслед за этим из госпиталя бесследно исчез. И, я думаю, сейчас он находится за такими стенами, куда не скоро кто-либо из квартирьеров проберется. Если на это вообще можно надеяться.
Квартирьерская служба, также сказала мне она, сейчас многократно усилена: чуть ли не половина всех Питерских могов там подвизаются.
- И кто же сейчас в этом главный, раз Бета нет? Граф?
- Он самый.
Об изменении обстоятельств хорошо говорил и тот, например, факт, что Гелик несколько раз отменял заранее запланированные встречи. Прошла не неделя, а больше месяца перед тем, как мы наконец-то встретились для нашей информационной каты. И не у него на квартире, а скорее у меня на квартире - как раз в Гатчине, в лесочке недалеко от ЛИЯФа. И Гелик, и Марина порознь явились туда с большим опозданием. Я уже начал подумывать, не отменено ли в очередной раз это мероприятие: может, меня просто на этот раз не смогли вовремя предупредить?
Но ката все-таки состоялась. Диспозиция была такая. Марине Гелик велел находиться в ОС и следить не за ним, а за мной – если она почувствует, что что-то идет не так, меня надо срочно «сбрасывать» - так на моговском жаргоне именовалась процедура быстрого вывода из ОС или СП. Процедура, если речь идет о моге, довольно сложная, даже когда тот не ставит себе задачу активного сопротивления. Зато со стажером, навроде меня, еле-еле забравшимся в ОС или СП через ряд имитаций, напротив элементарно простая. Марина не была настоящим могом, но такая задача не пугала и ее:
- А СП, стало быть, совсем нельзя набирать?
- Пока – нет. Потом посмотрим, - отрезал Гелик.- А обо мне не беспокойтесь – никакой опасности нет.
Эта ката не отличалась яркими впечатлениями. Действительно, клацающие звуки и хрипы, какой-то скрежет слышались гораздо сильнее, чем при любом исследовании миров второго среднего диапазона. Видно было, что Гелик в состоянии, так сказать, регулировать громкость: в зависимости от его действий, наши Церберы словно то приближались, то удалялись. Никаких зрительных образов так и не возникло, и осталось непонятным, хотел Гелик добиться их появления, или нет. Неясно было также, доволен ли он:
- Все идет по плану. Или почти по плану. Встречаемся ровно через неделю. О месте – созвонимся.
Он быстрым шагом покинул нас, а мы с Мариной, болтая ни о чем, медленно побрели к вокзалу: я провожал ее к последней электричке. По дороге наши планы изменились, а с ними и направление движения: Марина согласилась остаться у меня в коммуналке. Наверное, это любовь, помнится, подумалось тогда, - если Марина, зная ее перфекционизм, готова провести ночь в этой убогой конуре. (Честно говоря, зная, что все мы встречаемся в Гатчине, я имел в виду такой вариант и с утра вылизал свою комнатенку, как мог. Увы, от этого она не превратилась ни в люкс, ни даже в двухзвездочный номер). Было немного стыдно за себя – какое-то чувство обмана, непонятно в чем, не покидало, - но одновременно и радостно.
Такими же неяркими были впечатления и от всех последующих довольно многочисленных кат этого рода, - включая даже две последние, когда собачку – точнее фрагмент ее огромной челюсти, удалось, наконец, увидеть. Ее видела и Марина: безопасность сеансов была установлена, и Гелик разрешил ей набирать СП. Видимые образы оказались существенно иными, чем мы ожидали, и говоря «челюсть» я, конечно, очень неточен. Если честно, речь должна была бы идти о фрагменте какого-то скорее механического устройства, чем живого существа: что-то навроде огромной драги, готовой перемолоть с непонятными целями все, что попадется в ее захватное устройство. Но мы были уже столь захвачены «собакоморфными» представлениями, что именно это слово - «челюсть» - казалось наиболее естественным. Даже Марина, которая и слушать-то эти клацающе-скрежещущие звуки начала лишь незадолго до этого (а до того она совершенно впустую просиживала наши сеансы в имитации ОС – «в жизни не видела ничего скучнее: Гелик машет руками и наклоняется взад-вперед, как клоун, а ты сидишь с раскрытым ртом и отсутствующим взглядом, как истукан»), и поначалу весьма скептически относилась к нашим «песьим» примерам, поддалась общему настрою:
- Так вот какие они, псы каты... Псы каты, гм, некрасиво. Как бы получше? Собаки каты... собакокаты, то есть собокаты, - но это почти самокаты. Псокаты, нет... Псы каты, псы каты... А, вот: псы ге-каты. Псы Гекаты! Кто это, кстати, такая, Геката? Она не была покровительницей катов, то есть палачей?
- Геката? – я начал усиленно вспоминать штудируемую мной с год назад греко – римскую мифологию, - гм... а, Hekata Trivia, - богиня перекрестков, женщина с тремя головами и тремя телами, покровительница магии и магов. Что еще про нее знаю: ее статуи обыкновенно ставились возле жилища и женщины, покидая надолго собственный дом, произносили какое-то заклятие, чтобы она старилась вместо них.
- C’est tr;s pratique, но...
Аудитория была неудовлетворена.
- Еще что-то было, сейчас... Вспомнил! Это же богиня охоты, навроде Артемиды! Вот как: Артемида – богиня дневной охоты, а Геката - ночной! Точно, она еще в собаку или волчицу умеет превращаться.
- Тогда все правильно! Как же на охоте без собак! А на ночной охоте – ночные собаки. Борзые вы наши с инфракрасным глазом! – от этой челюсти действительно исходило какое-то красноватое свечение; в целом же устройство было окрашено в темно – оливковые, почти черные тона (я не берусь объяснить происхождение цветовых аналогий, когда мы говорим о состоянии приема) и обладало словно бы «рифленой» поверхностью.
Много позже я узнал, что «разрывающие душу» псы Гекаты неоднократно упоминаются в античных текстах и непосредственно, - скажем, в знаменитом Халдейском оракуле. Неоплатоники вообще считали, что Геката имеет ключи от Аида и может по желанию открывать «амбар Церберов». Короче говоря, попадание, похоже, было в точку. Так или иначе, термин был признан удачным и стал у нас общепринятым. Как попали псы Гекаты, вместе с искаженным описанием всей этой сцены, впоследствии к Альферу, а через него и к Павлу Крусанову, мне неизвестно.
Вскоре после этого, в конце июня, у нас прошла и последняя ката, очень похожая на предыдущую. После чего Гелик их отменил:
- Баста! Y basta! Теперь для встречи со вторым средним мы знаем все!
Мы - в данном случае это были он и Фань; к полной моей неожиданности и без предварительного объявления, Фань тоже принял участие в этой последней кате. Гелик вначале долго и настойчиво что-то ему объяснял, а потом они вдвоем не меньше пары часов, по Маринкиному выражению, «дразнили собачку: болонка совсем измучилась!».
С середины июля по середину августа я был в отпуске, который провел дикарем в Крыму. Ни на какие информационные каты Гелик больше меня не звал, и вообще он как-то вдруг пропал. (Честно сказать, мне непонятным остался смысл моего участия уже и в «охоте на псов Гекаты»: Саша спрашивал меня о чем бы то ни было крайне редко, от составления протоколов уклонялся – и так, мол, все ясно. Я все же по привычке еще писал протоколы). Ирина поехать со мной в Крым не смогла (а может, просто не захотела) – по ее словам, оттого, что не отработала еще одиннадцати месяцев, положеных молодому специалисту для первого отпуска: не отпускают. Марину я звать не стал (уверен, впрочем, что она бы и не согласилась: кострово – палаточная романтика не для нее), так что я не столько загорал на пляжах, сколько лазил по тамошним пещерам совершенно один или в случайной компании. Но остался очень доволен, и в отличном настроении вернулся в Питер числа пятнадцатого. Через две недели я увольнялся (меня увольняли) из ЛИЯФа и переезжал в Подмосковье, чтобы начать работать, как говорили тогда в соответствии с вошедшим в моду эвфемизмом, «на Московском направлении науки» (подобным образом официально именовалась ссылка Сахарова в Горький). Не на Колымском ведь, о чем же грустить!
Но вот двадцать четвертого августа предстоял еще один сеанс информационной каты, и это тревожило. Впечатления от предыдущей встречи с нашими понтификами и всадниками были далеки от приятных. А тут они, наверное, еще и соскучились почти за год... К тому же было объявлено, что в этом сеансе наверняка примет участие также Рам и Фань (участие Марины было под вопросом), так что размах мероприятия не мог не насторожить. Было также очевидно, что планы и, скажем так, сценарий разрабытываемого сеанса все время меняется, что тоже не прибавляло оптимизма.
Все, однако, вышло совершенно не так, как можно было ожидать. За неделю до срока Гелик поручил мне собрать на нашей поляне в указанный день, и обязательно допоздна, лучше до утра следующего дня... обычный пикник:
- Зови побольше народу! Самого разного. И чем дальше они от стажеров и могов, тем лучше.
- А что делать?
- Что на пикнике обычно делают? Шашлыки жарят, хань жрут, в футбол играют, песни под гитару поют... Пиво можно тоже. Да ты лучше меня знаешь! И обязательно палатки поставь.
- А как же ката?! Не будет?
- Будет. Мы приедем с Рамом и Фанем, уединимся в палатке, посидим там часа три – четыре, может чуть больше – вот и все ката.
- Так мне что, и СП не набирать?
- Ни в коем случае. Впрочем, ты – и только ты, пожалуй, кое-что все равно увидишь и почувствуешь, без всякого СП. Но не бери в голову – интересного в этом смысле будет мало.
- Саша, ты что, шутишь? На хрена тогда я там вообще нужен, а тем более другие?
- Очень нужен! И ты, и другие. Поверь. Давай условимся: я все, что надо, и даже больше, тебе объясню 3 октября при встрече у меня на квартире. А пока ни о чем меня не спрашивай, ладно? Правды я все равно не скажу, а ложь тебе ни к чему.
Я был, конечно, раздосадован и даже разозлен всей этой галиматьей. Чувство, что тебя держат за дурака, всегда не лучшее чувство, а если ты имеешь основания считать, что уж ты-то заслужил лучшего обращения...
Отказаться от исполнения Геликова плана я, тем не менее, конечно, не мог. Технически, после некоторых раздумий, все устроилось достаточно просто. Условием Гелика было – никаких стажеров и иных «причастных», кроме Марины; оставались, следовательно, лишь коллеги по работе. Им я объявил, что на 24 назначаю «отходняк» в честь своего предстоящего увольнения. Какую-то малоубедительную туфту я приплел и для объяснения того, почему этот пикник должен состояться возле Зеленогорска; единственным квазиправдивым словом там было «безлюдность». Впрочем, никакая туфта бы не помогла, если бы не заказаный автобус, который 24 к обеду привозил участников пикника, а 25 в обед увозил их обратно - такие условия устраивали многих, и в конце-концов удалось собрать человек двенадцать. Было бы, конечно, и больше, кабы не период летних отпусков. Так как Гелик настоятельно просил еще добавить народа, пришлось дополнительно пригласить и пару – другую случайных людей. Среди них была, между прочим, Оля Горбатько: как выяснилось, Теодориса она не знала совершенно, а с Вьюном была знакома исключительно по сессиям заочников в Кораблестроительном. После той высылки ее из Ленинграда (запуганная насмерть, она уехала на целую неделю), мне пришлось долго перед ней извиняться, самоуничижительно посыпая голову пеплом. Я пошел на откровенный подлог: сказал что, по всей видимости, это именно сам вдруг повредившийся умом Вьюн послал такую телеграмму, а я, полный идиот, поверил. После этого Оля периодически звонила, напрашивалась на чашечку кофе в каком-нибудь кафе в центре и, весьма вероятно, вынашивала определенные надежды. Абсолютно беспочвенные: никакого повода я не давал.
О пикнике этом мне сказать, в сущности, нечего. Как пикник, это было неплохое мероприятие: по количеству выпитого и съеденного, исполненных песен, сожженых дров и т. п., он тянул даже на какую-то «категорию», типа пары звездочек по неизвестной шкале. Все было, как у людей: и заблеванные палатки, и заснувшие прямо под открытым небом, будучи не в силах добраться до спального мешка, не только участники, но даже и пара участниц, и сгоревшая как-то незаметно в костре гитара (ставлю звездочку), и неизвестно куда пропавшие как раз у Оли Горбатько брюки (в подозреваемой пропаже также лифчика и иных предметов туалета фигурантка не призналась); ставлю вторую. Но вот какое все это имело отношение к нашим проблемам?
Гелик, Рам и Фань были. Они появились ближе к вечеру, когда веселье было в самом разгаре, съели по шашлыку, ничего не пили. Затем установили собственную палатку, задраили ее изнутри на молнию, и не показывались до глубокой ночи, а может и до самого утра. Пока я не был слишком уж пьян, я еще иногда поглядывал на эту палатку, ничем не отличавшуюся от других, но ничего, абсолютно ничего, не происходило. И я перестал думать об этом, а потом и постепенно отключился, выпивая стакан за стаканом. Честно говоря, часам к десяти я отключился уже полностью и попросту не помню, как провел остаток вечера и ночь: когда я заснул, что еще делал? Не думаю, однако, что я мог быть причастен к таким интересным событиям, как, например, пропажа брюк у Олечки, - поскольку за мной непрерывно следила и неотступно следовала Марина. С этим ничего нельзя было поделать: очевидно, указание «охранять» меня (от чего?), не спуская глаз, было дано ей Геликом. Эта опека раздражала меня, и несомненно была дополнительной причиной того, что я выпил так много.
Надо полагать, ночью мы с ней как-то сумели еще и поссориться, поскольку простились крайне сухо. Никакая опохмелка не помогала от головной боли: если бы не автобус, даже не знаю, как бы мы добрались до Гатчины. Сквозь дорожный полусон я уловил обрывок разговора:
- А эта, гостья, юристка-то, Марина, ты обратила внимание – ничего не пила! С чего бы это?
- А ты не заметила? Она же беременна!
- Да ты что, - и дамы перешли на шепот.
Я не дал себе труд вдумываться в эти слова. Точнее, я дал себе труд в них не вдумываться. Гипотеза о том, что Марина не пила по причине плотного наблюдения за мной, меня устраивала гораздо больше. Впрочем, эта гипотеза была в любом случае правильной (дополнительные причины объяснения ее трезвости не требовались, этой было достаточно), а все прочее... Наша ссора (была ли она?) тоже казалась мне идущей на руку: Ира обещала приезжать ко мне и в Москву, так что Марину в мое «московское направление науки» я тащить не хотел. Пора было начинать новую жизнь – жизнь, скажем так, на правильных основаниях, и хорошо, что это получалось как-то естественно, без напряга и надрыва.
С первого по третье октября
Итак, с Геликом мы договорились встретиться третьего числа у него дома. Не без труда мне, работавшему на новом месте без году неделю, удалось напроситься в командировку в Гатчину на несколько дней - как раз этих дней. В конце концов, мои начальники все же пошли мне навстречу, согласившись, что дела с ЛИЯФом надо-таки когда-нибудь завершить окончательно, и что раз так, то лучше сделать это пораньше, сейчас. Первого числа в кармане у меня уже лежали билеты в купейный вагон на поезд в Ленинград на второе и обратно на шестое октября. Неизвестность, связанная с предстоящим визитом слегка напрягала меня, но до третьего числа никаких, абсолютно никаких, новостей из мира могов я не ждал: Питер был далеко, а в Москве оный мир попросту перестал существовать. Но он достал-таки меня неожиданным звонком Марины на работу:
- Сережа! Как я рада, что нашла тебя. Еле телефон узнала. Я проездом в Москве. Приезжай вечером, все объясню. Записывай адрес. Приезжай обязательно. Мне много чего хочется тебе сказать. Очень много! Я надеюсь, ты не обиделся на меня после нашего пикника? Я на тебя совершенно не в обиде, знай! Совершенно! Я все понимаю! Будешь? Обещай!
Я обещал: в связи с чем и почему нам надо или не надо было обижаться друг на друга в сязи с пикником, я не понимал, поскольку, как уже говорил, окончания его не помнил.
Она встретила меня не так, как всегда, - безупречно, но довольно скромно, по-деловому, одетая и причесанная,- а одетая и причесанная на этот раз с явным и откровенным вызовом: в черных сетчатых колготках, модельных туфельках с высоким каблуком, в полупрозрачном коротком платьице-декольте, через которое слишком уж явно, чтобы это могло быть случайным, просвечивали сексапильные «флуоресцентные» трусики; с распущенными волосами и довольно яркой косметикой. Все это было «уже слишком» и даже, что скрывать, достаточно вульгарно,- но очевидно было и то, что причиной здесь не недостаток вкуса: именно такое впечатление Марина и хотела произвести. Ясно, какую роль она хотела сыграть, но неясно было –зачем?
За тот месяц, что я ее не видел, ее беременность стала уже несомненной – во всяком случае для тех, кто хорошо знал ее раньше. (Те, кто не знал, или знал плохо, еще могли принять Марину за толстушку с Украины). Наверное, несомненной ее беременность была уже и двадцать четвертого августа, и лишь мое подсознательное желание к собственной выгоде не видеть очевидного, позволило мне тогда ничего не заметить.
- Как видишь, я не скрываю своих намерений, - сказала Марина, перехватив мой взгляд. И ты сейчас поймешь, почему, я все объясню, выслушай. Только молчок, тсс... - она приложила палец к губам, - я замуж выхожу.
- Вот те раз! За кого?
- За хорошего человека. Он еще, правда, не знает об этом. Но скоро узнает. И очень обрадуется.
Все разъяснилось сразу. Утром третьего октября Марина улетала в Брюссель по делам: какое-то сложнейшее наследственное дело там входило в завершающую фазу, и требовались срочные консультации по советским законам и процедурам (случай, кстати, был совершенно необычный: наследовалось не «оттуда сюда», а «отсюда туда» - никаких подробностей я не запомнил). В Бельгии она должна была встретиться со своим старым знакомым, давним партнером «Инюрколлегии», постоянно навещающим Ленинград и овдовевшим пару лет назад – жена умерла от рака:
- Сейчас, пока я еще не родила, я смогу осчастливить его на всю оставшуюся жизнь: он вспомнит, что мы с ним провели несколько жарких ночей в Питере, и у моей Юлечки, - она погладила свой живот, - будет и отец и сытая, обеспеченная и спокойная жизнь. Ведь после родов я ничего этого уже не сумею. А та, которой я стану после родов, уже не сможет обеспечить дочери всего такого одна, без хорошего отца. Поэтому надо спешить. Какое счастье, что эта командировка подвернулась. И что они пока не знают, что я беременна. Или, по крайней мере, еще могут делать вид, что не знают, а то бы не выпустили. Какое счастье! Наконец-то я перестану мешать той, которую замещала все эти месяцы. Да и тебе в конечном счете...
Я перебил ее:
- А ты уже знаешь, что это Юлечка, - я тоже погладил ее по животу.
- Да, да: Юлечка, Джулия по-ихнему. Мы, стажерки, все знаем. И все можем, и все умеем. Поверь, я собираюсь быть примерной женой и матерью. Но ведь сегодня я еще ничья не жена, так ты разрешишь мне сыграть роль ... excort girl, можно, а? При нашей последней встрече ты сказал, что больше не будешь со мной встречаться, и я тебя хорошо понимаю, у тебя есть другая, а я уже стара для тебя - (я совершенно не помнил, что это говорил!) – но давай воспринимать все проще, не так близко к сердцу, пусть все будет сегодня легко-легко: давай я побуду сейчас прос...титуткой, это ведь не счита...- на полу оказался, наконец, первый предмет ее туалета - платье, и я не дал ей договорить:
- А это, - задыхаясь, и стремительно раздевая ее, спросил я, - не опасно? Для ребенка?
- Врачи говорят, что нет. Да что врачи, я ведь стажерка. Я сама прекрасно знаю, что нет.
Когда позволили обстоятельства, я продолжил тему:
- А знаешь, Марина, я недавно прочел, - в перепечатке, конечно, - книгу «Why sex is fun». Там есть очень интересный пример: некоторые папуаские племена верят, что секс беременным женщинам совершенно необходим: ведь иначе ей не из чего будет строить своего будущего ребенка. И если муж временно не в состоянии,- заболел, скажем,- его замещает близкий родственник, или просто хороший друг. И так до самых последних дней.
Она расхохоталась:
- Какие молодцы! Вот это знание жизни! И до последних дней – правильно! У нас, правда, хороший друг тоже часто замещает мужа. Но обычно все же до того, а не после.
- Слушай, если ты все знаешь, какой у тебя точный срок? Который это был день?
- Все тебе скажи! С чего ты взял, что ты все мои встречи с мужиками знаешь, и что я обо всех их буду тебе докладывать? Я же говорю: несколько жарких ночей со своим женихом, известным бельгийским адвокатом...
- Марина, я серьезно.
- Ну тогда... Помнишь Гатчину?
- Конечно.
- Вот и отсчитывай.
«Стало быть, чуть больше четырех месяцев».
- А когда твой будущий муж проводил с тобой жаркие ночи? Как, кстати, его зовут?
- Мишель. Примерно в то же время: за неделю где-то до того он уехал из Питера au se pays natal, ; Belgique.
Второго числа ничего интересного не было. Как это почти всегда у нас с ней получалось, мне пришлось покинуть ее квартиру рано утром совершенно невыспавшимся, затем целый день плотно поработать, а вечером садиться на «Красную стрелу». К несчастью, еще и компания соседей по купе попалась буйная: трое мужиков - мостостроителей, только что сдавших какой-то объект мостовой инспекции, и оттого гудевшая вовсю. Поэтому у Гелика я появился никакой. Он сказал:
- Завтра я целый день буду занят. Не спрашивай, чем. Стало быть, все вопросы надо решить сегодня. Сейчас я уйду, а ты отсыпайся пока, - мое состояние от него, конечно, не укрылось, - вечером же настройся на долгие беседы. Может быть, на полночи.
Так я и сделал, решив заняться делами в Гатчине завтра и послезавтра. У себя дома Гелик объявился вновь лишь часов в десять.
Ну, что же мне тебе рассказать. Слишком много надо бы всего. А может, наоборот, ничего и не надо... Нет, одно дело все-таки всяко есть.
Давай начнем с простого: послезавтра ты, сходи, пожалуй, на Дворцовую площадь. Ты не стажер, стало быть в программе не участвуешь, и никто тебя туда не вызывает. Но приходи просто поглазеть - комедия будет знатная: the script is so wonderful that no cast can spoil. Одноактная пьесса под названием «Последний парад» - в главной роли Рам, в массовке толпа придурков: стажеров, носителей санкции, и так далее. Начало в восемь. Приходи, не пожалеешь. На всякий случай, стой все же неподалеку от ОС. Может пригодиться. Особенно, если Ирину пригласишь.
Я вздрогнул: несколькими часами раньше я дозвонился к ней в Ригу, и она обещала приехать, несмотря на середину рабочей недели, на мой день рождения. Как я собирался праздновать этот праздник, мне и самому, правда, пока было еще неясно.
Но это ладно. А вот посерьезнее. Ты слышал, я полагаю, о Белом Танце?
Да, конечно я слышал кое-что об этой готовящейся суперкате. Иногда она представлялась и как конец света – впрочем редко, и никто не верил. И еще – оглядываясь назад, я вспоминаю, что первые упоминания о ней появились где-то вскоре пятого октября прошлого года...
Он тоже назначен на послезавтра. На известной тебе поляне собираются все Питерские моги и много-много могов других. Жрецы наши, из второго среднего, - те, с которыми и ты не раз беседовал,- там тоже будут. Сценарий праздника построен так, что и для них он не пройдет незамеченным - мы заготовили им хороший подарочек. Полагаю, он надолго отобьет у них охоту соваться в наши дела. Да просто и некому будет долго соваться.
Чтобы сразу все тебе стало ясно. Чтобы убедить всех, или почти всех, принять участие в этом танце, нам с Рамом и Фанем пришлось немало поработать и даже полукавить. Многие, мне кажется, искренне считают его подготовкой конца света. На самом деле наших сил достанет лишь на что-то локальное, навроде огромного лесного пожара. Возможно будет, как говорят англичане, collateral damage: оползень, землетрясение, цунами где пройдет, вулкан взорвется, или очередная ядерная электростанция, черт его знает. Это неважно. На нас, могов, хватит, а мир устоит. Он переживал и не такое. Глобальность явления совсем в другом: «локальное схлопывание» пройдет по огромному количеству веток multivers; как ты говоришь, в What Earth измерении. Но как можно было это объяснить?
А пока к тебе просьба, точнее строгий приказ: если кто будет спрашивать, назначен ли на пятого октября конец света, и состоится ли он, или нет, ничего не говори. Отвечай - не знаю, понятия не имею. С чего вы вообще все это взяли? И так до примерно двух часов дня пятого октября – хорошо? Потом события станут необратимыми, и все это будет уже неважным. Повтори.
- До двух часов дня пятого октября я не должен никому, кто бы ни спрашивал, объяснять, что я знаю о том, что кончины мира не будет.
- Именно так, - Гелик махнул рукой и продолжил, - впрочем, скорее всего никто ничего и не спросит.
Пойдем дальше. Ты – то понимаешь, что между двух огней – шугами и жрецами, нам не проскочить? Опасность шугов более непосредственна, более зрима, более понятна. Но я не буду подробно тебе о ней рассказывать. По многим причинам – во-первых, слишком многие здесь все знают, так что ты узнаешь и без меня. Многое тебе Ирина расскажет.
В этот момент я очень удивился, конечно. Но Саша не дал мне ничего спросить.
А главное – о шугах и шуговании ты сегодня же, только попозже, еще узнаешь гораздо больше, чем могут сказать все мои слова. Поэтому поговорим о жрецах. Тем более, что они – не шуги – есть главная причина Белого Танца. Шуги – скорее лишь повод. Не отрицаю, очень важный повод.
После нашей прошлогодней каты пятого октября мне стало понятным, какую грозную опасность представляют жрецы. В сущности, почти вся моя деятельность после того дня была посвященна одной проблеме: что они есть для нас, и что мы есть для них. И сейчас я могу заявить твердо: смысл их Сатурналий состоит, в конечном счете, в опознании и переидентификации. Поясню. Концепция множественности миров, multivers, означает, что у каждого из нас существует огромное количество копий. Но это отнюдь не равносильно множеству жизней: у каждой копии свой индивидуальный опыт, никак не передаваемый другим. Иными словами, никакого интереса все эти копии для тебя как индивида, живущего здесь и сейчас, не представляют до тех пор, пока мы не можем с ними связаться. Теперь представь себе, как изменился бы мир, если бы появилась возможность выбирать – если бы ты, со своим уникальным опытом одного конкретного мира, одной ветки multivers, был бы способен перенести его, этот опыт, в другой; грубо говоря, заменить тамошнюю копию себя на здешнюю копию себя. Конечно, буквально так понимать дело нельзя: копии быстро расходятся, и оттого никогда не идентичны, уже не копии; но важно то, что в любом соседнем мире всегда есть кто–то, назовем его Другой ты, в каком-то смысле весьма похожий на тебя, и его можно найти. На самом деле, другой ты не один, их может быть много, иногда очень много. Точнее, для некоторых их много, для некоторых – мало.
Процедуру нахождения этого «другого себя» в соседних ветках multivers я называю опознанием. Это надо понимать вполне физически: опознать - значит найти такой объект, чья волновая функция максимально близка к твоей. Чем дальше разошлись миры по шкале декогерентизации, тем сходсто между «копиями тебя», конечно меньше, - но оно никогда не бывает нулевым, и процедуру опознания всегда можно строго определить по какому-то разумному нижнему пределу. Далее: две «относительноо близкие» копии всегда можно, на короткий момент, привести обратно в когерентное – нелокальное, неразличимое – состояние: не забывай, ведь когда-то они уже были когерентны, и вся необходимая информация где-то записана. А затем опять разделить, но уже по-другому. В зависимости от цели процесса здесь можно выделить, например, выпад с возвратом, или попросту выпад: ты на короткое время обмениваешься местами со своей копией, делаешь что-либо его/ее руками в соседнем мире, и возвращаешься обратно в свой. Другой противоположный пример – переидентификация: ты надолго, а то навсегда, обмениваешься местами со своей копией. Конечно, возможно неполное расхождение - ты остался частью здесь и частью там, что делает процесс крайне опасным: такое неполное расхождение, особенно для сильно отличающихся миров, чревато сумашествием, а то и смертью.
Заметив мой недоуменный взгляд, Саша прокомментировал:
В сущности, это не сложнее интерференции фотонов или электронов в опытах с двумя щелями, о чем мы с тобой много раз говорили. Думаю, ты лучше меня все это распишешь для простых систем. Важно, что суть здесь одна.
У нас нет времени копаться сейчас во всех этих деталях, пойдем дальше. Так вот, идеал наших жрецов, как и у всяких святых и подвижников любых истиных культов, состоит в том, чтобы опознать копию себя в лучшем, чем твой, мире, и переидентифицироваться с ней,- тем самым продолжив жизнь в гораздо более комфортных, что ли, условиях, и, заметь – сохранив весь ранее приобретенный опыт. Если хочешь, сравни это с индуистской верой в переселение душ – только не пассивым, после смерти, а активным: душа сама алчет, в кого бы ей переселиться, здесь и сейчас. Или с нирваной, с вознесением живым на небо, с паломничеством в Небесный Иерусалим,- да с чем угодно. Есть, конечно, и примеры обратного движения: катабаза – нисхождение в ад, изгнание Адама и Евы из рая, падший Ангел, и так далее – это, так сказать, отрицательная переидентификация: какой-то чужеродный тебе святой из другого мира вознесся в твой, лучший, поставив тебя на свое прежнее место.
Наш мир, мир Логоса, представляет для жрецов второго среднего диапазона вожделенную цель восхождения к святости, вознесения на небо. Здесь они почувствовали бы себя как, образно говоря, пираньи в аквариуме с неоновыми рыбками: они попадают из жесточайше конкурентной и, скажем прямо, мерзопакостной, среды в роскошный дивный сад – оставаясь все теми же гнусными тварями с острыми зубами. Чей успех предрешен в такой битве? И все миры давно были бы захвачены ими и им подобными, все сущее там было бы давно переидентифицировано, если бы не два обстоятельства.
Первое – это необходимость встречного движения. Совершенно невозможно создать когерентную смесь себя со своей копией, если со стороны той ветки multivers, в которой находится копия, нет активности. Речь не идет о том, что именно эта копия должна стремиться к когерентизации, а о вещах глобальных: должно быть некое тунеллирование, проникновение волновой функции не только оттуда сюда, но и отсюда туда; в противном случае никакая смесь миров невозможна – такое преобразование, говоря физическим языком, неунитарно. Попросту, если что-то меняется тут, то что-то должно меняться и там, tertium non datum. На нашем, более земном языке, это означает – кто-то отсюда, местные моги, должны встречно прощупывать их мир. Причем, хотят они этого или не хотят, с некоторого этапа становится неважным – они должны попросту быть; любая их деятельность с неизбежностью приводит к тунеллированию, к перекрытию волновых функций, к размыванию границ. И моги должны быть в достаточном количестве, чтобы эффект был заметен. Не все миры таковы, потому не все и проницаемы.
Еще более существенное обстоятельство состоит в том, что есть и иная мощная независимая сила, препятствующая вышеуказанному процессу. Речь идет об устройстве, которое я бы назвал активный декогерентизатор – как только степень сцепления миров разных веток превышает некий критический уровень, пассивной декогерентизации становится недостаточно, и кто-то внешний, условно назовем его Демиург, или Творец, начинает активно тому противодействовать. Мы именовали эти самые орудия Демиурга псами Гекаты, Церберами, болонками, челюстями, драгами – не в названии суть. Суть в том, что механизм активной декорентизации, в сущности, лежит в самой основе устройства нашего мира, отделяя сырое от вареного, твердь небесную от тверди земной, свет от тьмы, песок от воды, бытие от небытия, бывшее от небывшего – подбирай любые известные тебе «фундаментальные оппозиции»: без него, все скоро с неизбежностью поглотилось бы дурным метаморфозом непрерывного коловращения, превращения всего во все, вернулось бы в тоху-ва-боху, ни то-ни се, Библейскую бездну, над которой носится Божий дух. Об этом очень здорово пишет Альфер – перечитай его «Вода. Бог. Песок. Пустота», да и ряд других эссе. Он очень правильно все угадал: если выключить декогерентизаторы, Эмпедокловские крутоногонерасчлененнорукие очень быстро поглащают все сотворенное обратно. Декогерентизаторы, таким образом, в каком-то смысле защищают миры от переидентификации чужеродными силами – но до какой степени?! Мы не можем позволить себе надеяться только на них. Наша правда – это Белый Танец.
Давай на время оставим сухие теории - я приведу конкретные примеры. Как ты помнишь, пятого октября прошлого года ты весьма неосторожно опознал кого-то из мира второго среднего.Что произошло впоследствии? Жрецы, и, скажем так, власти светские, заставили несчастного попробовать переидентифицироваться с тобой. Этот шаг был совершенно неподготовлен и не мог кончиться удачей. Но мог иметь серьезные последствия неполного расхождения, о которых я тебе уже говорил. К счастью, ты как-то почувствовал опасность, и стал сбрасывать СП, - довольно медленно, покольку жрецы тебе активно противодействовали. Я тоже заметил что-то неладное и поспешил на помощь... Короче говоря, я успел поставит экран вовремя, и атака пришлась в пустоту. Для твоей несчастной копии это, увы, кончилось фатально.
После этого я некоторое время думал о смысле и содержании человеческих жертвоприношений во многих культах ; travers du temps... Но оставим это будущим историкам.
Это пример, так сказать, почти трагический. А вот комический. Двадцать четвертого августа мы собрали на поляне множество немогов, чтобы проверить, насколько опасны для них наши жрецы, и тем самым окончательно решить вопрос о Белом Танце. К этому времени мы научились разгонять декогерентизаторы – помнишь появление зрительных образов псов Гекаты? – так что были более – менее уверены, что серьезных последствий не допустим. И вот в один момент...
Но я забежал вперед. Очень важный случай произошел восьмого ноября прошлого года. Ты тогда уехал в Москву, а я пошел на поляну один. Закрылся экраном и стал наблюдать. Зрелище было не таким ярким, как пятого октября, - надо понимать, что по пятым числам у них, так сказать, Великие Сатурналии, а по остальным двум – Малые. Но жрецы были на месте, все как положено. И тут сам Случай привел в это безлюдное место какого-то нетрезвого мужичка бомжеватого вида. К моему удивлению, жрецы его прекрасно заметили и стали опознавать. Видимо, встречи с нами их многому научили. Бедняга, разумеется, ничего не понимал, вертел головой и кружил по поляне взад – вперед, будучи не в силах ее покинтуть. Знаешь выражение – блуд напал? Оно самое. В конце-концов он просто беспомощно сел на землю и как-то застыл.
И тут я наблюдал удачную переидентификацию. Точнее, почти удачную. В отличие от тебя, опознать товарища удалось легко, и подготовка была проведена тщательно. В какой-то момент жрец пошел в атаку: расхождение было почти полным. Увы, почти: для бедняги оно закончилось тяжелым расстройством психики. С моей точки зрения это было большой удачей: я получил бесценную возможность понаблюдать его в областной психушке и получить важные сведения о наших, так сказать, оппонентах.
Ну ладно, вернемся к комедии, точнее к фарсу. Так вот, среди участников вашего пикника была одна рыжая девушка, которую опознали почти сразу, и многие. Между прочим, практически всех прочих опознавали с большим трудом, а некоторых так и не опознали за все двенадцать часов Сатурналий. Я думаю, здесь дело в том, что ты привел с собой великолепных логов: им немного находится копий в убогих этих мирах. Ясно, что эта девица была не лог. Зато, видимо именно поэтому, она была среди вас очень популярна, - тем более, что быстро опьянела. Эта-то популярность долго не давала провести тщательно подготовленную атаку: сам понимаешь, трудно идентифицироваться с объектом, который постоянно интерферирует с другим.
Давай повеселю, раз уж ты утверждаешь, что ничего о вашем пикнике не помнишь. Вначале ты приставал к ней, уверяя, что несимметричность грудей – это родовой признак Амазонок, поскольку у них с юных лет отрезали правую грудь, а у левшей – левую, и в конце–концов благоприобретаемый признак унаследовался. Ты утверждал, что она - амазонка, прямой потомок Ипполиты по чисто женской линии, и что в этом необходимо тотчас же убедиться, замерив ее груди. Первоклассное было зрелище – мы заслушались. Однако большего, чем завладеть ремнем от ее брюк – ты именовал его золотым поясом Ипполиты, и провести с его помощью тщательный замер обнаженных девичьих грудей, тебе добиться не удалось. Потом тебя как-то отвлекли, и за дело принялись большие профессионалы. Этим вполне удалось преуспеть и без излишних разглагольствований. И вот когда ваша гостья, наконец, после трудов праведных уснула, мы прозевали атаку: ну сколько же можно было за ней следить? На наше, а особенно ее, счастье, предпринята была не переидентификация, а выпад, и прошел он технически блестяще: какая-то жрица на секунду идентифицировалась с ней, схватила рядом расположенные тряпки, и вернулась обратно, бросив их в толпу зрителей. Ты бы видел, как восхищенно заревели они, радуясь этому дару Богов.
Интересно было бы узнать, что чувствовала она в эту секунду? Ты случайно не беседовал с ней об этом?
Я отрицательно покачал головой. Мне было стыдно. Честное слово, лишь сейчас я осознал причину «успеха» нашего пикника: чтобы разгрузить и без того неподъемный бюджет мероприятия – одна двукратная аренда автобуса чего стоила! – я согласился принять от Олега бесплатный царский подарок: пятилитровую бутыль «чистейшего, как слеза» полыного самогона его бабки:
- Старушка говорит – особо забористая на этот раз получилась! А о деньгах не беспокойся, проблемы нету - «и кому оно нужно, это добро, если всем дорога в золу». Ты же не раз бесплатно выручал меня по патентам.
Ну да шут с ней. Важно, что этот просмотр, этот зевок, напугал нас, и мы, посовещавшись, решили, что все уже ясно, не стоит попусту рисковать, и включили в дежурном режиме декогерентизаторы. Как следствие, больше ничего интересного в тот день не было.
Между прочим, я полагаю, что дело в том, что поведение этой вашей гостьи – точнее, все происходившее с ней в предыдущие несколько часов, было неправильно истолковано нашими понтификами как признак ее чрезвычайно низкого статуса в нашем мире. Оттого они и заменили ранее готовившуюся переидентификацию на выпад.
Ладно, пора заканчивать. Ты знаешь, я нашел, кажется, ответ на загадку истории. Не целиком, конечно. Я по-прежнему не знаю, кто. Но я точно знаю зачем. Зачем в нашем мире закрыт путь к могуществу: стоит ему открыться, и мир наполняется могами. Они вскоре с неизбежностью подчиняются шугами, и миры мгновенно превращаются в мир второго среднего диапазона. А это - не то место, где стоит жить. Как там у классиков: живые будут завидовать мертвым, так? Оно самое.
Помнишь, ты как-то говорил, что одна из версий этимологии слова «могила» - это «место, достойное могы, или мога» – богатого и знатного славянина, вспоминал еще «похороны знатного руса в ладье» из Исторического музея, по ибн Фадлану?
Я кивнул.
Все тут правильно. Только наоборот: не могила – это место, достойное мога, а мог – это тот, кто достоин могилы. Кто достоин только могилы.
Здесь наступила довольно долгая пауза, в том смысле, что мы начали пить чай и не говорили ни о чем серьезном. Затем Гелик как бы нехотя продолжил:
А теперь выслушай меня внимательно. Я все же расскажу тебе чуть-чуть о шугах: то, что ты можешь и не узнать от других. Перед тем, как осознать всю неразрешимость проблемы жрецов, я считал проблему шугов главной и довольно долго ей занимался. Кондора я, конечно, вскоре после нашего визита в Москву нашел: он в Риге. А ситуация такая: если ты на Витебский вокзал придешь и почву прозондируешь, то поймешь, что поплавков там навешено великое множество. Чуть ли не каждый смазчик заряжен спецмиссией: если кто из могов в поезд соберется сесть, сразу натянутся. И до Кондора дойдут. Ну и обычные, надо думать, каналы задействованы, навроде милиции,- эти мне труднее отследить, возиться не стал: все равно у них эффективность гораздо ниже. Но много, много каналов и тех и этих: какой-нибудь да сработает. То же самое, очевидно, и в Риге: ты только туда, а Кондор оттуда. И где он после этого заляжет, на какое дно, никому неизвестно.
Поначалу я очень был обеспокоен этой проблемой, потому что недооценивал еще жрецов, как я тебе сказал уже. И множество планов разработал, как в Ригу незаметно пробраться и там его найти: путей много. Хотя уверенности абсолютной, что все пройдет незамеченным, не было. Рижское Могущество – наверняка уже зашугованное, но, в отличие от Московского, скрыто, - это ведь отнюдь не подарок. Опять же повторю: страх, что я спугну его, и спрячется так, что не отыщешь, был слишком силен. Например, в Швецию – почему нет? В отличие от нас всех он ведь играет в эти игры. А если так получится, сколько еще предстоило бы всем нам пребывать в неизвестности и чего ждать, не знал бы никто.
А самое главное, я не очень-то хотел прямой встречи. Мне гораздо важнее было попытаться незаметно узнать их планы, понять, сколько их, реальных, и сколько потенциальных, шугов. Кто и как их готовит? Сколько из них спящих, ничем пока себя не проявляющих? Посвящен ли кто-нибудь из них уже в моги? До какой степени во все это вовлечены гражданские власти?
В общем много, очень много вопросов. Я долго обдумывал, что делать. Опять же, я ведь не хотел посвящать никого из наших, кроме Рама, что сильно усложняло дело.
Короче говоря, мне нужен был информант. Скажем проще, шпион. Шпион, сам не понимающий, или, во всяком случае, плохо понимающий, свою задачу, и оттого могущий уцелеть в этой передряге. Чтобы не вызывать подозрений, это должен был быть человек, почти не связанный с миром могов, но знающий о нем, и ... презирающий, что-ли. Нет, таких нет, конечно: просто не любящий его. Искрене не любящий. Очень хорошо, если давно знакомый с Кондором, и как бы случайно вновь с ним встретившийся. Еще немного подумать, и становится ясно, что это должна быть женщина, крайне желательно, чтобы симпатичная.
В этот момент Гелик, без всяких видимых эмоций, посмотрел на меня и продолжил рассказ, отведя взгляд в сторону.
Наверное, ты уже догадался, что у меня не было другого выбора, кроме Иры. Организовать ее распределение в Институт физики в Риге, на самых выгодных условиях, было, как говорится, делом техники. Мне пришлось также слегка модифицировать, скажем так, романтизировать, не меняя при этом фактов, ее, в общем-то скорее неблагоприятные, воспоминания о Кондоре: она должна была с самого начала встретиться с ним, как со старым другом, а не как с человеком, искать встречи с которым у нее не было особого желания.
Этот план вполне удался. Немного иначе, чем я ожидал: Кондор тоже осознал выгоду использования Ирины в качестве источника информации о Питерских Могуществах. И совершенно независимо скопировал, по сути дела, мои действия, что в сущности, неудивительно: сходные задачи, как ты хорошо знаешь, рождают сходные решения. У меня перед ним было то преимущество, что я начал действовать первым, поэтому мне удалось заблокировать выброс информации о себе. Ирина просто не могла рассказать Кондору, что знакома со мной достаточно неплохо, и тот был уверен, что Ирина весьма скептически относится к могам, и знакома с ними только через тебя, ну еще может пару – другую стажеров. Это, кстати, в сущности правда: если бы не мое насильственное вмешательство в ее внутренний мир, в точности так все бы оно и было. А вот у Кондора уже не было такой возможности.
Уловив мой недоуменный взгляд, Гелик пояснил:
Понимаешь, человек – это отнюдь не компьютер. В его сознании нельзя произвольно переписывать файлы и заменять одни на другие, а уж тем более, образно выражаясь, нельзя ни менять, ни апдейтить операционные системы. Некоторые установки, единожды поставленные, вообще уже не могут быть изменены, так сказать, разовым образом и извне, они могут лишь медленно модифифицироваться самим носителем, то есть человеком. И еще: там принципиально нет меток типа: файл создан тогда-то, последний раз модифицирован тогда-то; можно сказать, что все создается и модифицируется непрерывно. Но кое-что сделать, конечно, можно...
Кондор все же не настоящий мог, и то, что могу я, ему недоступно. Он работал с Ириной по самому примитивному методу, близкому к шугованию, - которое для немогов малоэффективно и его эффекты весьма кратковременны, - «причиняя сладчайшее» в обмен на информацию о Питерских могах. Тут он выстроил связь на уровне условного рефлекса, по Павлову: само получение сладчайшего сопряжено было с передачей информации; так сказать, sine quoi non condition. Информация была самой поверхностной, чисто житейской: как я тебе уже сказал, более глубокая была недоступна принципиально. Соответственно, у Ирины была сильная мотивация приезжать сюда, собирать эту информацию, и конвертировать ее потом в... Неважно.
Короче говоря, резюме. Благодаря Ирине, я много чего узнал о Кондоре и его покровителях. И о шугах. Но сейчас это уже несущественно. А детали, я думаю, Ира сама тебе потом все расскажет.
Он помолчал.
Боюсь, с личными проблемами, рожденными ее «разведывательной работой», вам еще долго разбираться. Если это тебе поможет, прими мои извинения, хотя за действия Кондора я отвечать не могу. Поскольку Ирину я уже больше не увижу, передай ей от меня искреннюю благодарность: без нее ситуация была бы сейчас намного хуже. Да что говорить, никакого Белого Танца бы попросту не было.
Но ладно, все это лирика. А сейчас важно следующее: в Риге вскоре после пятого тоже будет проведена спецоперация. И другие меры запланированы, рассказывать не буду. Всего и вся не санируем, но их силы ослабнут кардинально. После пятого, почти без могов, с горсткой всего лишь шугов и с гибелью огромной массы жрецов, за наш мир можно будет быть спокойным: вновь за него наши собратья из второго среднего примутся нескоро. Без могов они просто не увидят его. Мы не позволим самозваным святым вознестись к нам и устроить здесь сообразный их пониманию Рай.
Здесь я не могу не прерваться. Сейчас я плохо помню, с какими чувствами слушал я этот рассказ. Ясное дело, чувства были не из приятных. Но я хорошо помню, что в этот момент у меня перед глазами с необычайной ясностью и в новом свете предстали тогдашние визиты Ирины.
Ира приезжала в Питер часто, почти каждые выходные, благо это недалеко. Я заметил, - впрочем, не сразу, - что ее отношение к могам изменилось, и она теперь с большой охотой принимала участие во всякого рода околомоговских сборищах, и с интересом слушала мои рассказы о них. Избегала, пожалуй, одного лишь Гелика; это, впрочем, было нетрудно, так как тот редко принимал участие в коллективных мероприятиях. Наши отношения упростились: она без колебаний, попросту, по-домашнему, останавливалась у меня в снимаемой коммуналке. Мысль о скором начале настоящей повседневной совместной жизни, свадьбе и детях постепенно становилась рутинной. Впрочем, от окончательных решений Ирина уклонялась, говоря, что мне нужно наконец-то защититься, и где-нибудь найти приличную работу, - «только не в Риге», - всегда добавляла она. И тогда, «если ты не раздумаешь», она готова переехать ко мне.
Я понимал все это так, что жизнь в Латвии ей не нравится, и она живет там лишь в ожидании лучшего будущего, поскольку получает неплохую зарплату, а как молодой специалист через пару лет получит плохонькую квартирку. Кондор не упоминался ни разу. Впрочем, по некоторым деталям ее поведения, - например, категорическому нежеланию, чтобы я приезжал в Ригу, даже просто на выходные приезжал, я догадывался, что там у нее кто-то есть, и что именно отсюда идет ее нежелание окончательных решений. Это было мне очень неприятно, конечно, и я, компенсируя свое разочарование и досаду, - а главное, рожденное всем этим чувство собственной неполноценности, малодушно не прерывал связи с Мариной, - естественно, ничего об этом Ире не говоря. Конкретно Марину она совершенно не знала, и даже не видела никогда, но ясно ведь, что о существовании ее она догадывалась. Да что догадывалась – знала. Как и я знал о существовании «обобщенного Кондора». Вот так вот мы и жили, обходя главное.
Время приближалось к трем часам ночи, когда Гелик предложил:
- Давай пройдемся–ка по Питеру ночным дозором. Мне Теодорис много об этом рассказывал. Заодно я тебе кое-что покажу.
- Давай пройдемся.
Набрать подобие состояния приема мне удалось не сразу, но в конце-концов дело пошло, и пошло хорошо. Локальный фон был тих и пуст, и даже слабых сигналов тревоги не прощупывалось: ночь была сырой, промозгло-холодной, да вдобавок еще и туманной, и оттого практически безлюдной. Хорошо прослушивались не только ближние, но и все средние диапазоны – они тоже были спокойны, - короче говоря, ни шарик, ни город, ни даже Васильевский остров сегодня «не гулял».
Так мы, не торопясь, вышли на берег Финского залива, в абсолютно безлюдное и глухое место. Пока мы шли туда, Гелик несколько раз пытался помочь мне настроится на какую-то специфическую частоту во втором среднем диапазоне, но это не удавалось. В конце-концов мы бросили эти попытки:
- Жаль, что ты не чувствуешь. Последнее время здесь всегда слегка фонит: это тамошние знакомые наши жрецы постоянно «прощупывают» нас. Тоже ходят, там у себя, ночным дозором. Ну да шут с ним – сигнал и так слабый, а после пятого октября и вовсе заглохнет.
Я полагал, что в этом-то и состоит цель нашей прогулки, и был удивлен, когда Саша сказал:
- Ну, а теперь главное. Переводи свое СП на меня, - на мой внутренний мир. Посмотри, какой я внутри. Я чуть помогу тебе, и ты поймешь, что делать. Уверен, поймешь. И ничего не бойся.
Я с большим сомнением посмотрел на него. (В глубине души, не желая дать себе явного отчета, я понял, что речь идет о шуговании).
- Давай, давай. Я открыт для приема. Ничего не бойся.
Хотя мои ощущения поначалу были весьма необычны, технических проблем не возникало: прежде всего легко прощупались почти всепоглощающие заботы о послезавтрашнем дне; эту часть я опустил, - очевидно, ничего такого в виду не имелось. Потом какие-то личные, уже более неясные проблемы и заботы, но также и радости. Неожиданно легко оказалось, назовем это так, «скользить по градиенту» - зацепив какую-нибудь положительную эмоцию, двигаться в сторону ее усиления. В численных методах нахождения экстремума многокоординатной функции подобный метод именуется «методом наискорейшего спуска» - очень точная аналогия. Почему так легко, недоумевал я: обычно попытка применить СП к внутреннему миру кому бы то ни было (речь, разумеется, идет только о немогах, другого опыта у меня никогда не было) мучительна – пшик результатов и масса возни. Может, Гелик мне активно помогает? Наверное...
Так я некоторое время двигался взад и вперед, влево и вправо - максимумы положительных эмоций быстро исчерпывались, и не так-то просто затем было найти «соседний вход». В рамках той же аналогии: для достаточно сложной функции легко найти максимум локальный, но попробуйте-ка отыскать глобальный. Еще проще: будучи в районе Монблана, где-нибудь возле Chamonix, легко взойти на окружающие его не слишком высокие горы, но попробуйте взойти на Вершину. Хотя эта аналогия весьма неточна: говоря о положительных эмоциях, уместен термин именно «спуск», а не подъем, - здесь и близко нет технических трудностей альпинизма с его мучительными забросками и тридцатикилограммовыми рюкзаками. Спуск, впрочем, на горных лыжах по крутому склону – при отсутствии опыта можно и упасть, и больно упасть. И все же главная трудность была не в том, чтобы спуститься, а в том, чтобы понять, где войти.
Не знаю, пояснил ли я хоть что-нибудь этими убогими аналогиями или еще больше запутал.
Наконец, в некий момент потянулась какая-то ниточка и... это было все равно, что стремительно провалиться в воздушную яму, можно сказать «захватило дух и закружилась голова» - очень приблизительная аналогия, но не найду другой. Через секунды наступило какое-то совершенно иное состояние. Его нельзя уже было назвать состоянием приема – сколько я «принимал» Гелика, столько же и он «принимал» меня.
Здесь я бессилен подобрать слова. Разве одна незатейливая строчка из «Наутилиуса» приходит на ум:
мне приснилось, мне почувствовалось
Что у нас с тобой одно лишь дыхание
На двоих всего одно лишь дыхание...
И не только дыхание: у нас с тобой все одно, какая-то общая полнота всего. Я не философ, и, зная эту породу, не хочу им быть («у этих тварей высокая тварность и низкая товарность» – Нурлан), но, пару раз вчитываясь в интерпретаторов греческих текстов, я нашел там слово «плерома» - какая-то особая полнота, полнота полного. Давайте возьмем его за отсутствием других. Итак, плерома. Но эта плерома, единожды достигнутая, начала быстро расслояться. И я явственно ощутил следующее: мое сознание, сохраняя в какой-то мере полноту полного, потихоньку становится, тем не менее, автономным, а вот Гелика – нет: оно абсолютно, намертво, застряло в этой самой полноте! Через пару минут ситуация стабилизировалась: неподвижность внутреннего мира Гелика была совершенно очевидной, а мое создание продолжало освобождаться – в том смысле, что все меньше усилий нужно было тратить на поддержание Саши в этой самой плероме, и все больше – на все остальное. На все, что угодно.
Какую – опять же примитивнейшую – аналогию могу я вам дать? Если счастье компьютера – работать, то он должен быть включен и генерить свою тактовую частоту. Если счастье компьютера – покой, то он не должен делать ничего. Когда могут совместиться эти режимы? Когда компьютер завис: press any key to continue... И этой клавишей, в недобросовестных руках, может оказаться кнопка power.
Какое-то особое время наступает здесь: мне казалось, что прошло лишь три, от силы пять минут, этой самой плеромы, а часы показали, что так мы простояли с Геликом около часа.
- Ну, вот теперь ты все знаешь, - спокойно сказал он. – Имей в виду, в следующий раз это удастся тебе легко, быстро, и практически с любым. Дай Бог, чтобы необходимости в том не возникло. У нас тут в порядке самозащиты распространяют слухи, что мог легко может избежать шугования, если знает, кто будет шуговать. Это верно лишь в очень узком смысле: он может, если знает, что попытка будет именно здесь и именно сейчас, кто здесь ни при чем. Если мог этого не знает, а просто находится себе спокойно в ОС или даже в ПСС, то против внезапной атаки хорошего шуга он бессилен. И еще – невозможно долго находиться в ОС, ожидая при этом атаки, такое ожидание довольно быстро приведет к самосбросу. А после этого грязную работу может выполнить и любой спецназ, современный рыцарь.
Ладно, расходимся. Тебе ко мне домой, тут недалеко, а я не приду больше к себе ночевать, так что уже не увидимся, счастливо – он протянул мне руку.
- Напоследок... - Саша улыбнулся, - о чем мужики всегда говорят напоследок?
- О бабах.
- Конечно. Вначале о моих, - он набросал на листочке два имени и телефона, - когда будет время – это несрочно – позвони и скажи что-то вроде: «Мог отозван в высшие сферы. Он благодарит тебя, твой завет исполнен, ты свободна».
- А как представиться?
- Как выдумаешь. Теперь о твоих. Когда я работал с Ириной, я вынужден был закинуть в ее сознание несколько раппортов. Я сделал так, что все они бесследно исчезнут вместе со мной. Понимаешь, все – и не только мои.
Он помолчал:
- Ей предстоит нелегкое время. Ее память после извлечения раппортов никак не изменится, а вот отношение к некоторым событиям придется пересмотреть. Если сможешь...
Я перебил его:
- Предоставь нам самим решать наши проблемы.
Гелик кивнул:
- Ну, и чуть – чуть о Маринке. Может быть, тебе будет полезно знать следующее. Когда я вел группу стажерок, у них была своя пратика. Зеркальное отражение вашей. И вот что выяснилось – стажерка, как бы хороша она ни была, не может забеременеть по желанию, at will. В этом смысле они ничем не отличаются от обычных женщин. Зато она может, если хочет, легко не допустить ненужной беременности. И еще – с чего это она твердит, как заведенная, что с ее способностями что-то случится после родов? Полная чушь, ничего с ней не станется! Случай Юли – это совершенно другой случай, ничего общего.
- Юлия... Она... Она была первым шугом?
Гелик не стал колебаться с ответом:
- Да. Но какое это сейчас имеет значение?
С этими словами он быстрым шагом направился в сторону, противоположную дороге к нему домой.
Пятое октября
К Гелику на квартиру я попал уже под утро. Часа три передремал, и поехал в Гатчину. Дел там ждало меня немного: переписать с десяток программ, которые я как-то забыл скопировать раньше, забрать ранее привезеный лазерный краситель, - ну и другие подобные. Короче говоря, всего на несколько часов.
В Гатчине меня на этот раз – командировочного! – ждал одноместный номер в гостинице «Академическая», с душем и телевизором, так что в кои веки я устроился там, как белый человек. (Как легко было быть счастливым тогда. Как раздражают меня эти полулюксы сейчас – хоть в Пекине, хоть в Пенсильвании...). Еще меня ждало там приятное известие: письмо из редакции престижного журнала о том, что отправленная мной ранее статья о новом способе дефолиации четырехмерных многообразий принята без замечаний.
Вот так без всяких происшествий прошло четвертое октября. Пятого около половины двенадцатого дня на железнодорожной станции в Гатчине я встретил Иру, и мы направились в «Академическую».
Из нирваны нас вывел ворвавшийся в номер в четырнадцать десять Олег. Нет, как культурный человек он все-таки постучал, но ждать, пока кто-нибудь откроет, у него не было ни сил, ни времени. Не будем судить его строго, так как замок в номере был сломан, а знать о присутствии Иры он не мог. (Она, когда он ворвался в номер, ойкнула, и тут же, с головой, натянула на себя простыню, а потом долго под ней одевалась, не показываясь на люди. А я сел на кровати, прикрыв срам подушкой. Вот в таком виде мы и обсуждали, говоря высокопарным штилем, насущнейшие проблемы мироздания):
- Ох, извини пожалуйста. Извините, - обратился он к невидимой под простыней Ирой, она что-то буркнула в ответ, - уже четырнадцать десять. Рам сказал, что только ты знаешь, и то узнаешь лишь к двум часам, что произойдет сегодня. Тебе Гелик скажет! Сказал?
- А что, что сказал? О чем ты? – начал было я валять дурака, но Олег перебил:
- Не томи, ты прекрасно понимаешь. ****ец - ах, простите, - обратился он опять к шевелящейся простыне, - конец то есть, будет сегодня, или нет?
- Нет.
- Точно?!
- Абсолютно. Гелик сказал, что сегодня после двух я могу всем, кто будет интересоваться, передать следующее,- я вкратце пересказал некоторые фрагменты нашей беседы, умолчав о жрецах. Не потому, что видел здесь особый секрет, а для того, чтобы не пришлось говорить слишком долго, на что сейчас у меня не было никакого желания: будет еще время.
В процессе беседы Ирина вылезла, наконец, из-под простыни и проследовала под душ. Мой рассказ успокоил Олега, который, похоже, ожидал «полной гибели всерьез». Он даже за сердце взялся:
- Что-то защемило... У тебя, часом, нет валидола или корвалола?
- Да что ты, окстись? Откуда?
- А коньячка?
- Тоже нет.
- Пойдем в ресторан. Я угощаю. И тебя, и твою подругу, - как я понимаю, это Ирина...
- Да, - подтвердила она сама, так как в этот момент как раз вышла из душа уже во вполне «цивильном» виде.
- Ну как, Ира, пойдем?
Она кивнула:
- Раз угощают...
- А ты не идешь на Дворцовую? – спросил я Олега уже за столиком.
- Нет. Рам велел не приходить. Не знаю, почему. Наверное, могу чему-то помешать. Могу могу помешать, - повторил он известный в нашей среде каламбур Нурлана.
- А что там будет, знаешь?
- Во всех деталях.
- Расскажи.
- Могу. Проблемы нету. Но зачем же впечатление портить. Лучше так посмотрите.
Пока добрались мы до ресторана, пока посидели там, пока доехали до центра Ленинграда... – короче говоря, когда мы с Ирой подходили к Дворцовой площади (на часах было где – то восемь пятнадцать), довольно громко грянуло:
Спокойно товарищи, все по местам
Последний парад наступает
Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,
Пощады никто не желает.
Мы взялись за руки и побежали. И вовремя, поскольку прямо на глазах начала собираться толпа, в которой мы успели-таки занять лучшие места: в первых, - разумеется, стоячих,- рядах.
В разных местах на площади были расставлены динамики и установлено несколько микрофонов. Народу было довольно много, но я не знал практически никого – очевидно, знакомые мне стажеры Теодориса так и не перебрались в высшую моговскую лигу. Стажеров было несложно отличить от прихожан – по деловому и, в общем и целом, довольно спокойному виду. Носители санкции, напротив, в большинстве своем нервничали, как-то неуверенно перемещались с места на место, поминутно оглядывались, и явно не знали, что делать. Иные, впрочем, истово молились, плясали (камлали) или воскуривали какие-то ароматные дымы. Таких, однако, было явное меньшинство. Заморочка уже началась, но пока еще слабая – ей была охвачена всего лишь пара милицейских патрулей.
Вслед за «Варягом» динамики затянули:
- И молодая не узнает, какой танкиста был конец, - ерничая, иные стажеры, к ужасу прихожан, рукой показывали этот самый конец.
Внезапно наступила тишина, и в этот самый момент словно ниоткуда появился (вышел из заморочки) Рам. Он был в самой обычной одежде, - кажется, в джинсовом костюме. Подойдя к центральному микрофону, он начал:
- Вот смотрю я на вас, горожане, смотрю. Что ж, люди как люди... Любите деньги, - но это ведь так всегда было. И квартирный вопрос вас уже меньше портит... И милосердие по-прежнему порой стучится в ваши сердца.
Он помолчал с пару минут – надо сказать, в абсолютной тишине, чары и заморочка за это время набрали полную силу,- а потом продолжил:
- Люблю, люблю я прелестный град сей, построенный на месте могопроглятом и многомерзком, и хорошо бы показать вам, конечно, веселое представление. Почему нет? Pour quoi pas: кто любит людей, тот и радость их любит. Но я здесь не за этим! Дело надо делать, граждане, дело! Последний парад! Конец света!
Довольно говорить мне вам о сверхчеловеке - не пора ли показать его?! Не пора ли мне, так сказать, преобразиться? - при этих словах Рам резко махнул рукой, и свершилось преображение Господне: вместо обычного костюма, на нем появились флуоресцентые сверкающие одежды (фасон был явно списан со жрецов второго среднего); как-то пунктирно, мерцающе, видны стали огромные крылья, а вокруг головы воссиял яркий нимб.
- Пришел день гнева Моего, и кто может устоять, - обратился он к присутствующим совсем другим, «громовым» теперь, голосом. – Горе вам, маловеры! Долго, слишком долго испытывали вы долготерпение Мое! Но сегодня Я, Я усмотрю Себе немало агнцов для всессожжения! Сам усмотрю! Но да будут вначале выслушаны праведники, облаченные в белые одежды, - действительно, среди носителей санкции многие, хотя и не все, были во всем белом. – И хотя и небеса проповедуют славу Мою, и о делах рук Моих вещает твердь, пусть засвидетельствуют эту славу и эти дела и они!
Рам опять с минуту помолчал, а потом громко выклинул – тоном армейского старшины на вечерней поверке:
- Мога ради юродивый Сергей С-ков!
Поначалу ответом ему была тишина. Рам гневно обвел взглядом всю площадь и опять резко махнул рукой: из-под его ладони выскочила как бы молния и раздался звук навроде грома:
- Не заставляйте меня впредь повторять дважды, уроды! Мога ради юродивый Сергей С-ков! Шаг вперед!
- Й, й, й-аа, - заикаясь, протянул тщедушный и парализованный страхом парень.
- Не бойся, сын Мой, ибо нет на тебе греха. Подойди ко Мне и свидетельствуй: какие чудеса явило тебе кольцо?! Много ли видел ты нагих дев зрелых и отроковиц?
- М-м-м-много.
- Чем занимались они? Что показал тебе Единосущий Мог?
Парень мялся, явно не зная, что сказать. Стоящий рядом стажер, очевидно, знакомый со сценарием, подсказал:
- Блудом, ибо невенчаны перед Могом, и Онановым грехом.
- Блудом, ибо невенчаны перед Могом, и Онановым грехом, - радостно, почти не заикаясь, повторил Сергей С.
- Мога ради юродивый! Свидетельствуй, как кольцо привело тебя в пионерский лагерь! Что видел ты в палате старшего отряда?!
Сергей что-то неразборчиво залепетал, и Рам утратил к нему интерес:
- Довольно, раб Сергей. Юродство твое спасло тебя, и будешь иметь сокровище на небесах. Иди и не греши.
Несчастный юродивый как-то бочком отполз опять в толпу.
- Пророк Ионов! – воззвал через пару секунд Рам еще более громовым голосом.
- Я! – высокий седой мужчина отвечал четко, ясно, и, я бы сказал, радостно.
Работать с ним Раму было куда приятнее:
- Свидетельствуй, какое чудо было явлено тебе в местах массовых захоронений жертв Сталинского культа!
- Я услышал глас, который сказал: встань и иди. И не заботься о светильнике, ибо Я проведу тебя. А была уже ночь. И Ты провел меня. И там я услышал трубный глас, исходящий как бы с небес: «Вставай, прах праведный, ибо Кто вверг тебя туда, Тот же может и восставить, и пришло время сему». И зашевелилась трава, и начали восставать из-под земли умершие. И весьма, весьма великое полчище скоро восстало, и начало маршировать, и петь, и славить Мога.
- Как славили Мога восставшие из праха? Свидетельствуй!
В этот момент неизвестный мне стажер заиграл на флейте незатейливую мелодию:
- Сейчас. Сейчас, Мог. Вот, вот он, их гимн:
Волей Мога, волей Рама,
Строго следуя Завету,
К кости кость и жила к жиле
Мы срослись: проблемы нету!
- Объявил ли ты повсеместно об этом великом чуде, пророк Ионов?
- Нет, ибо Ты заповедал мне не делать этого до поры.
- Верно! А что заповедал Я пророчествовать тебе?!
- Конец града нашего и мира двадцать четвертого августа сего года: откроются врата в загробный мир, мюндюс патут, и он поглотит Земную скверну. И я проповедовал повсюду, и они не верили мне.
- И они упрятали тебя в сумашедший дом?!
- Истинно, истинно так, Мог.
- А кто сегодня извлек тебя оттуда?
- Ты! Ты, Мог!
- Горе, горе вам, книжники и фарисеи, - заорал Рам на публику (могу поклясться, что мы встретились взглядами: лицо Рама было непроницаемым), - что различаете лицо неба, но не можете узрить знамений времени, и что не верите Моим пророкам! А Я ведь всего лишь пощадил, пожалел славный Град ваш, из-за семи праведников пощадил и из-за тысяч скотов, не умеющих отличить правую руку от левой, пощадил! И не дастся вам другого чуда, кроме чуда пророка Ионова! Достаточно, сын мой, - более спокойно обратился он к мужчине, - Вера твоя спасла тебя! Истинно, истинно говорю: нынче же будешь со мной в раю.
В этот момент Рам изменился: нимб вокруг его головы как-то внезапно расширился, яркое сияние окружило его всего, и ничего, кроме самого сияния, на том месте, где он стоял, не было больше видно. Из центра свечения он воззвал все тем же голосом:
- Пророк Мохаммед - Иса, родившийся 5 сентября 1955 года в городе Медыне!
-Я!
- Подойди ко мне и свидетельствуй: какое чудо было явлено тебе? Как вознесся ты в Небесный Иерусалим и возвращен был обратно? Как свершилось паломничество твое, хиджр твой?
- Я... был вознесен... шум крыльев... ангелы... гурии... девственицы... высший миг наслаждения, что длится восемьдесят лет... сверкающий поток... живительная влага..., - долго и красочно рассказывал мужчина. Я в деталях помню его речь, но не буду ее здесь пересказывать: как показывает множество недавних событий, это может оказаться небезопасным.
Дослушав его и благословив, произнеся несколько слов по-арабски (?), Рам вернулся обратно к прежнему образу с нимбом:
- Мога ради юродивая Варвара К-на!
- Я!
- Подойди ко мне, дщерь моя, и свидетельствуй: какое чудо было явлено тебе? Как, и Чьей волей могла ты быть по желанию то мужчиной, то женщиной?
Ответы этой довольно пожилой уже дамы мне почти не запомнились. Очевидно, ОС, в подобие которого я ранее долго и безуспешно пытался войти, стало-таки брать надо мной верх, и вся картинка начала терять ясность. Так например, одеяние Рама как-то вдруг замерцало, воспринимаясь то в виде сверкающих ангельских одежд, то в виде обычного повседневного наряда, нимб померк, а крылья исчезли совсем. Безусловно, к тому времени и чары стали уже слегка ослабевать,- хотя, я полагаю, пока это заметно было лишь мне и мне подобным: стажерам с немалым опытом. Тем не менее, было ясно, что Рам уже устал. Видимо, комедия по сценарию вот-вот должна была чем-то закончиться, но чем же? Толпа к тому времени тоже была уже весьма нешуточной, и я легко мог представить себе, сколь нелегко ему было поддерживать эту массовую заморочку, да еще постоянно входя в плотную связку с каждым новым «свидетелем»:
- Мога ради юродивая! Ты прощена, ибо не сделала дерзости перед Могом, - дама, всхлипывая, бросилась было целовать Раму ноги, но стажеры оттащили ее.
(Да-да, именно так: Рам, очевидно, оговорился, сказав «дерзости» вместо «мерзости». Впрочем, не знаю, что было там по сценарию).
- Послушница Ксения Годунова!
- Я!- из задних рядов к «сцене» начала выбираться крупная сгорбленная женщина в белом монашеском клобуке из грубой мешковатой ткани. Она смотрела вниз – видимо, ей трудно было поднять голову, - и ее лица было почти не видно из-за широкого капюшона.
- Подойди ко мне и свидетельствуй! Как удалось тебе, убогой и умалившейся, соблазнить множество известнейших в нашем Граде людей? Какое чудо Брата Нашего Лагуты привело в постель твою певца и артиста Михаила Б.?
Послушница распрямилась, откинула капюшон и начала говорить. В этот же момент Ирина тихо и удивленно что-то неразборчиво произнесла. Мне послышалось: «Вон там?»
- Где, где там? Что? – с тревогой обернулся я к ней. – Случилось что-нибудь? Где там?
- Ванда? Ванда?! Это же Ванда Врублевская... Неужели? Как же она здесь? Откуда?
Вот так, волею судьбы, я просмотрел главное событие дня. В следующий миг до меня донесся... как бы это сказать, - не вскрик, а громкий одновременный изумленный «ах» всей немалой уже толпы,- очевидно было, что произошло что-то совершенно неожиданное. Когда я обернулся, Рам, без всякого нимба и сверкающих одежд, в обычном своем джинсовом костюмчике, сидел на корточках, обхватив голову руками. Рядом валялся скинутый белый клобук, а прочь от него во всю прыть убегала высокая длиноногая блондинка в белом лифчике и белых обтягивающих спортивных брючках или лосинах, - я видел ее лишь со спины.
Ирина описывала пропущенный мной момент так:
- Монашка начала говорить, протянув руки к Раму - удивительно, но я почему-то плохо понимала, что и о чем она говорит: там было о благодатной любви и полном слиянии, какой-то инь и янь. Вскоре она положила ему руки на плечи, а затем быстрым изящным движением скинула через голову свою рясу, набросила ее на него, и побежала прочь. А бегать Ванда умеет: кандидат в мастера спорта по лыжам.
Все чары и заморочки мгновенно пропали. Никто из стажеров и прочих присутствующих не успел ничего сделать и даже толком сообразить: вмешательство властей сразу после этого момента было быстрым и крайне эффективным. Частью мгновенно выделившись из толпы зевак, а частью появившись совершенно непонятно откуда, словно из-под земли, люди в штатском тотчас запрудили всю площадь. Задержаны были практически все участники последнего парада – скрыться удалось очень и очень немногим.
Толпу зевак, с которыми не было времени возиться, грубо и без всяких разговоров оттесняли в подворотни, и посредством мегафонов требовали немедленно разойтись. Я уловил обрывок разговора:
- С ними бы тоже разобраться следовало, - совсем молодой человек кивал на расходящуюся группу ребят в спортивных костюмах.
- Разберемся. Все наружкой записано. Никуда они, суки, не денутся, - отвечал ему товарищ постарше, - потом.
Следующие дни
Последующие дни прошли совершенно спокойно. Никаких известий о событиях в окрестностях Зеленогорска до меня не дошло, однако и ни один моговский телефон не отвечал... Съездить шестого числа туда на место и лично проверить, нет ли следов пожара или чего подобного, у меня никакого желания не было.
Не знаю, что точно имел в виду Гелик, говоря о том, что Ирине предстоят нелегкие дни после изъятия раппортов, но внешне это тоже почти не проявлялось. Разве что ощутимо чувствовалось ее нежелание возвращаться в Ригу – не страх, а именно нежелание. В моей же душе превалировал страх.
Короче говоря, мне не составило большого труда убедить ее не возвращаться в Ригу сразу, а поехать вместе со мной вначале на недельку в Москву. Взять липовую медицинскую справку в то время труда не составляло. Как ни в чем не бывало, - словно не было ни Белого Танца, ни Последнего Парада,- вечером следующего дня мы с ней туда и уехали – к счастью, в соседнем с моим вагоне «Красной стрелы» нашлось свободное место.
Неделя в Москве прошла также совершенно незаметно: для меня она была и вовсе рядовой, а для Ирины была заполнена интересной работой: я, наконец, схематично рассказал ей о причинах расходимости одного типа суммирования Фейнмановских диаграмм, и она начала наполнять сухую схему жизнью, подробно выписывая все выкладки и уравнения.
В пятницу вечером мы поехали в Ригу: я впервые посетил какой-то игрушечный, выпускающий и принимающий с пяток лишь поездов в день, Рижский вокзал. (Еще более маргинальный – Савеловский,- мне, как бывшему физтеху, был хорошо знаком). Иринино отсутствие страха в конце-концов передалось и мне: видимо, я и в самом деле чего-то недопонимаю в тамошней жизни. План - если здесь можно говорить о каком-то плане – был очень прост: Ира хотела встретиться с Кондором,- сухо, но вполне дружелюбно,- и проститься с ним: я полюбила другого... Поскольку этот другой – я, также некогда знал Кондора, мое присутствие на этой встрече казалось вполне естественным.
Удивительно, но в субботу и в Риге нам не удалось никого встретить! По обоим телефонам Кондора, которому Ира несколько раз звонила, никто не отвечал, другие ее знакомые, хоть как-то связанные с ним, тоже помалкивали и были недоступны. Чертовщина какая-то!
В воскресенье утром на квартиру, где мы остановились (она принадлежала родителям – отставникам одного моего товарища по Гатчине; условия там, были, конечно, не в пример лучше тех, что в Ирином общежитии) позвонила Ванда Врублевская и предложила встретиться в кафе в самом центре – когда нам удобно. Нам удобно было побыстрее.
Не менее двадцати минут сидели мы уже в кафе, когда Ванда подошла к нашему столику – она появилась не как обычный посетитель, со стороны площади, а вышла из какого-то подсобного помещения. Для меня было ясно, что она некоторое время наблюдала нас из СП, только что, перед самой встречей, сброшенного.
Они с Ирой, хотя и без особых симпатий, но вполне нормально, формально - дружески, как это принято было в Латвии по примеру всей Западной Европы, расцеловались. Я не решился целовать ее, и мы обменялись странно - нелепыми рукопожатиями.
Вначале минут пятнадцать - двадцать были заняты необязательным трепом – Ванда рассказывала о том, как она готовится к новому лыжному сезону: о креплениях, ботинках, смазках, палках, особенностях конькового и классического хода. Чтобы поддержать тему, я пытался рассказать о Крымских пещерах: как это романтично - перестегивать самохваты через узел, зависнув посередине девяностометрового колодца «Монастыря Чакрак» - где же взять одну такую длиную веревку, чтобы обойтись без узла? Получалось плохо. Наконец, исчерпав пустую болтовню, Ванда сказала:
- Ирка, ты не обидишься, если мы с твоим молодым человеком прогуляемся минут десять на улице? А ты еще кофе с пончиками попьешь, ОК?
Ванда начала без предисловий:
- Передайте Ирине, чтобы не искала встреч с Виктором (Кондором) и его знакомыми, она понимает с кем. А так – пусть делает что хочет, ее дела никого не интересуют.
- Ей... ей ничего не угрожает?
Ванда усмехнулась:
- Воистину, поведешься с бандитами, так и сам начнешь мыслить как бандит... С какой стати? Никто не собирается вредить слабой женщине, не могу, не шугу и даже не стажеру, да еще и беременной, пусть всего лишь несколько дней.
-?
- Но Вы же владеете состоянием приема! Хотя да, у мужчин оно существенно иное, чем у женщин, Вы могли еще и не заметить... Собственно, на этом все, что я должна передать. Тем не менее,- она помялась,- у меня есть еще одно, скажем так, пожелание. Уже личное. Мне не кажется, что Ирине сильно нравится в Риге. Мы тут кое-что ускорили, так что вот-вот она получит квартиру, положеную ей как молодому специалисту. И никакие администраторы после этого не будут ее удерживать в Латвии, ОК?
Ирина сказала мне еще в Гатчине, что Ванда Врублевская – главная, да пожалуй, по-настоящему и единственная, подруга Кондора. Честно говоря, в это как-то даже не хотелось верить, после того как я ее разглядел (ведь на Дворцовой площади я ее, по сути дела, так и не увидел): эта блондинка, у которой ноги действительно, без большого преувеличения, росли от плеч, лыжница и баскетболиска, ранее выступавшая за юношескую команду ТТТ, а сейчас периодически подрабатывающая, по словам Иры, демонстрацией деловых и купальных костюмов в Рижском доме моделей, была сантиметров чуть ли не на десять выше даже меня, - а ведь я был выше Кондора. Понимаю, конечно, что в этом деле это не самое главное, но все же, все же...
- Спасибо. Это полностью и в ее, то есть и в наших, интересах. Ванда... Можно задать Вам несколько вопросов?
- Вообще-то говоря, нет. Мы же не задаем их Вам! Но, - она сделала паузу, - я знаю, что Вы хотели предупредить меня об опасности седьмого апреля. Это было излишним, но Вы-то не могли этого знать... Короче говоря, если я смогу, я отвечу. Но только на самые простые.
- Какие у вас отношения с властями?
- Партнерские. Полагаю, этого ответа достаточно.
А действительно, какого еще ответа ты ожидал на такой вопрос? Ясно, что и все другие будут такими же. Стоит ли что-нибудь еще спрашивать? Пожалуй, нет... И все-таки как-то для самого себя неожиданно, я вдруг сказал:
- А там, на Дворцовой площади, Вам не было страшно?
- Было. Очень было страшно. Но тот, кто не умеет преодолевать такой страх, даже тот, кто не любит его ощущать, - тот не шуг. Вы же сами это знаете, зачем спрашиваете.
- Я не...
- Бросьте. Мы, шуги, чуем друг друга издалека. Как никогда не существовавшие вампиры, потому что настоящие вампиры – это мы и есть.
Мы вернулись в кафе, мирно и любезно посидели там еще минут двадцать, и разошлись.
Больше в Риге ничего интересного не было.
Череда допросов и прочих активных следственных действий, начавшаяся, разумеется, сразу же после захвата Рама и самоликвидации Питерских и многих иных могуществ, разворачивалась небыстро, и моя очередь настала лишь в самом конце декабря. Так как я работал уже в Подмосковье, допрос проходил не во всем известном Большом доме на Литейном, а в скромном здании Управления КГБ по Московской области в районе площади Дзержинского.
Пожилой следователь – не знаю его звания по причине гражданской одежды, не помню и фамилии, но помню имя-отчество, - он представился как Николай Николаевич, - не был заинтересован в установлении истины. Очевидно, к тому времени круг лиц, которым решено было предъявить обвинение, был уже определен, расширять его, создавая себе дополнительную работу, никто не хотел, так что все следственные действия сводились лишь к латанию дыр:
- Где Вы были в период с пятого по седьмое апреля сего года, и кто может это подтвердить?
- Пятого и шестого апреля я работал на ускорительном сеансе в ЛИЯФе, и тому есть десятки свидетелей. Седьмого апреля утром или, скорее, днем, я ушел отсыпаться домой, в Гатчинскую коммуналку, что может подтвердить соседка, Евдокия Евграфовна, баба Дуся. Правда, у нее плохо с памятью на точные даты. Но если привязать события к моменту приноса пенсии…
Следователь махнул рукой:
- Стало быть, у Вас есть надежное алиби на эти дни: Вы никак не могли оказаться в Москве.
- Никак не мог.
Он сделал какую-то запись в бумагах:
- Какие отношения связывали Вас с Александром Александровичем Ларионовым (фамилия условна – С. С), известным в кругах фигурантов Дела как Гелик?
- Саша Ларионов являлся моим коллегой и соавтором по ряду научных работ. Естественно, мы многократно встречались для обсуждения рабочих и научных проблем.
- Где проходили Ваши встречи?
- В самых разных местах, в том числе и у него на квартире.
- Посещали ли Вы вместе с ним окрестности Ленинграда, в частности район Зеленогорска?
- Да, периодически мы выезжали за город, в основном для сбора грибов, или на пикник. В том числе, я точно не помню, кажется и в район Зеленогорска.
Следователь посмотрел на меня с улыбкой, покачал головой и сказал – клянусь, совершенно другим голосом:
- Пятого октября они там тоже грибы собирали? Много нашли?
Мне оставалось лишь развести руками:
- Откуда же я знаю…
- Понятно, - ответил он, и опять сменил тон на официальный:
- Какие отношения связывали Вас с Александром Иосифовичем Романовым, известным в кругах фигурантов Дела как Рам?
- Да не связывали нас никакие особые отношения. Я иногда встречался с ним просто поболтать о всякой мишуре – эзотерике, там и другие ребята тоже были… Да, пару раз я его в котельной подменял по такому-то адресу.
- Кто-нибудь может это подтвердить? – Николай Николаевич был явно доволен ответом.
- Конечно. Мастер, например, Вера Мефодиевна…
Мой собеседник опять махнул рукой:
- Достаточно. Какие отношения связывали Вас с потерпевшим Вьюшевским Игорем Леонтьевичем?
- Наверное, можно сказать, что приятельско - деловые. Он ведь, когда из Бауманки исключили, перевелся на заочное в Кораблестроительный. Я помогал ему с контрольными по высшей…
- Достаточно. Какие отношения связывали Вас с Мариной Игнатьевной Митрохиной, урожденной Паршинской (фамилии условны – С. С)?
- Вы разрешите не отвечать на этот вопрос?
- Разрешаю. Были ли Вы знакомы с мужем, с бывшим мужем, гражданки Митрохиной, товарищем Станисловом Станиславовичем Митрохиным?
На моем лице отразилось искреннее удивление:
- Нет. Я даже не знал, что она замужем.
- Верю, верю. Последний раз Вы встречались с гражданской Митрохиной первого октября сего года в Москве, так?
- Так.
- Говорила ли она Вам, что не собирается возвращаться из зарубежной командировки?
- Нет. Нет, что Вы. Конечно, нет.
- Что Вам известно об отношениях между гражданкой Митрохиной и Александром Александровичем Ларионовым, известным в кругах фигурантов Дела как Гелик?
- Ничего.
Следователь довольно кивнул и сделал довольно длиную запись в бумагах. Закончив, он отхлебнул водички из стаканчика, и продолжил:
- Что Вам известно об отношениях между Ириной Федоровной П-евой и Александром Александровичем Ларионовым, известным в кругах фигурантов Дела как Гелик?
- Ирина, также как и я, является коллегой и соавтором Гелика по ряду научных работ. Естественно, она, также как и я, многократно встречалась с Ларионовым для обсуждения рабочих и научных проблем.
Это, очевидно, был момент триумфа следствия. Николай Николаевич вначале немного помолчал, опять сделал какую-то запись в бумагах, на этот раз короткую, а потом с доброй отеческой (не могу подобрать другого слова) улыбкой сунул руку в ящик стола, вытащил оттуда и аккуратно разложил передо мной несколько черно-белых фотографий не слишком высокого качества. Смотреть на них мне было больно и неприятно:
- Что Вам известно об отношениях между Ириной Федоровной П-евой и Александром Александровичем Ларионовым?
- Ничего. Ничего! – я отвернулся.
- Фотографии не хотите на память взять? У нас их много. Еще и целый фильм есть.
- Не хочу.
- Дело хозяйское. Что Вам известно, …- далее я плохо соображал и отвечал чисто механически; протокол я подписал не глядя.
После этого момента допрос, впрочем, продолжался недолго: как я уже говорил, с самого начала стало понятно, что я не фигурировал в к тому времени уже составленном списке обвиняемых. Своими «правильными» ответами я, надо полагать, сильно облегчил ему работу, так что в реакции Николая Николаевича чувствовалась своего рода признательность. Он, подписав мне пропуск, лично проводил до выхода и напоследок даже пожал руку:
- Что ж, до свидания. А впрочем, скорее прощайте: не думаю, что мы еще здесь с Вами увидимся. А от фотографий Вы зря отказались, молодой человек. Поверьте, в Вашей долгой жизни они могут еще пригодиться, и даже не раз. Еще не поздно вернуться. Может, сходим?
- Нет, спасибо, - я тоже пожал ему руку. – До свидания.
- Всего наилучшего. Живите спокойно, все у Вас будет хорошо. Только, уж не обессудьте, за границу Вы едва ли теперь когда попадете. Придется гражданке Митрохиной стариться без Вашего участия…
В этом пункте,- не на счет Марины, а на счет заграницы,- Николай Николаевич ошибся. Но не будем его судить: известные события по развалу страны трудно было предвидеть даже следователю КГБ в неизвестном мне звании.
О каких-либо подробностях абсолютно закрытого суда над Рамом и его подельниками мне неизвестно практически ничего. Рам, как единственный попавший на скамью обвиняемых бывший мог, шел в этом деле даже не паровозом, а, так сказать, всем составом: исключительно для имитации хоть каких-то масштабов «огромной организованной преступной группы» к нему привесили еще крохотную дрезину из пяти или шести стажеров – мне, кстати, абсолютно неизвестных. Рам был подан как главарь банды (ирония судьбы состоит в том, что, в каком-то смысле, это правильно: после ранения Бета и до возвращения Графа, он действительно в течение пары часов возглавлял сводный истребительный отряд, Московская деятельность которого составляла центральный эпизод обвинения). О вине осужденных стажеров достоверно известно мне лишь следующее: один из них имел несчастье по просьбе своего наставника Графа купить ему билет на тот самый поезд, которым отряд отправлялся в Москву. Вина других, очевидно, была того же порядка. Впрочем, объективности ради надо признать, что и сроки они получили ничтожные по масштабам дела: полгода - год, у большинства уже поглощеные предварительным заключением. Отметим также, что фигурировавший вначале пункт об организации массовых беспорядков – акции Последнего Парада, - на суде в обвинении уже не фигуровал и попросту даже не упоминался: этого не было!
Самое интересное: об участии в истребительной акции Васиштхи, о его действиях, о нем самом вообще, - не было абсолютно никаких упоминаний; Васиштхи просто никогда не существовало. Прокомментировать этот пункт я не буду даже пытаться.
Я не привлекался к суду ни в каком качестве. Все, что я здесь написал, мне известно от Олега, два раза вызывавшегося в качестве свидетеля и знавшего двоих из осужденных стажеров. (Нурлана даже не допрашивали). Рассказывал об этом он с большой неохотой. Находившийся в клетке Рам, по его словам, был абсолютно невменяем, и его не узнал. Сидевшие за решеткой отдельно от него стажеры были наголо бриты, жалки и запуганы. (Охотно верю, что, окажись я или Олег на их месте, мы выглядели бы точно также). Говорить лишнего свидетелю Олегу не давали (даром, что он не очень-то и рвался) – малейшая попытка выйти за пределы того, что уже было написано в протоколе допроса на следствии, сразу же прерывалась.
Рам, разумеется, был признан виновным по всем пунктам обвинения и, как признаный к тому же вменяемым в момент совершения преступлений, приговорен к высшей мере. Однако, как полностью невменяемый на момент исполнения наказания, он был направлен вначале в специальную психиатрическую больницу-тюрьму, а из нее, уже через несколько лет отсидки, был переведен в психушку обычную. Один раз,- увы, всего лишь один, и то недавно,- я навестил его там: состояние его было безнадежным...
Послесловие
По большому счету, мне нечего добавить к этим запискам: я рассказал все, что знал. Я мог бы, конечно, еще кое-что, и даже многое, написать о Кондоре, его деятельности в Риге, его шугах и стажерах, а также несчастных Рижских могах в период с апреля по октябрь того памятного года,- все то, что знаю со слов Ирины. Но это будут уже не мои воспоминания, а ее – если она сочтет нужным, то поделится ими сама.
Я очень неудовлетворен слишком сухим изложением идей Гелика об опознании и переидентификации, идей воистину выстраданных, за которые он, и не он один, расплатился собственной жизнью. Утешаюсь тем, что сделал все, что смог: я не в состоянии вспомнить более ничего, исходящего непосредственно от Гелика. Чтобы хоть как-то компенсировать эту краткость и схематичность, давайте приведу еще некоторые соображения Олега, - с ним (да и не только с ним), разумеется, все это многократно обсуждалось. Олег был очень вдохновлен подобным подходом, приводил многочисленные примеры из истории и, как это часто с ним случалось, начал было писать серьезное исследование, - увы, как всегда незаконченное, а впоследствии и заброшенное.
Насколько мне помнится, два пункта там были центральными: Олег утверждал, что наш исходный, только что заселенный человеком весьма разумным, мир, был, очевидно, миром Могоса и тем самым очень проницаем извне, из других веток multivers. Отсюда и бесконечные мифы и легенды о Богах, запросто прогуливающихся среди людей (переидентифицирующихся на время сюда) и порой приглашающих их к себе на пиры,- как, скажем, Тантала (переидентифицируя их туда); отсюда и многочисленные культурные герои, все эти сами-себя-создавшие Ткенилореа, приносящие огонь и обучающие строить пироги; отсюда многочисленные, более или менее успешные, схождения в Ад. Отсюда, надо так понимать, убеждение всех архаичных обществ о божественной природе властителей, царей или фараонов, о том, что сидящие на престоле,- хоть Земном, хоть Небесном,- могут происходить только извне. Убеждение, которое в «Повести временных лет» фразами об отсутствии порядка и призвании варягов, повторяется уже как фарс...
- Да ведь сообщениями о том, что наша Вселенная есть Multiverse, сборище рядом, да не рядом, а попросту здесь же, прямо под ногами, находящихся, но никому не видимых и недоступных миров, просто пестрят древнейшие мифы всех времен и народов! Просто нужно их читать не между строк, как мы почему-то привыкли, а прямо так, как сказано. Достаточно Христа процитировать о Царствии Небесном. Наиболее полную и ясную версию его мысли находим в Евангелии от Фомы, - откуда множество осколков и в более поздние канонические версии попало. Когда ученики спрашивают: «В который день приидет Царствие?», тот отвечает: «Оно не придет тогда, когда его ожидают. Не скажут: «Вот, оно здесь!» или «Смотрите, вот оно!», но Царствие Отца распростерто повсюду на земле , попросту люди его не видят».
А переидентификации?! Ты как только мне рассказал обо всем этом, я тут же сразу и понял «тайну» самого загадочного изречения Христа, опять же сохраненного Фомой, что-то типа: «становитесь прохожими, проходите» . Между прочим, в комментариях к текстам можно почерпнуть, что уже копты не понимали ее, не могли перевести, а попросту переписали греческий глагол. Да просто все, оно самое: переидентифицируйтесь!
Ладно, по порядку начнем. О главном законе переидентификаций: если кто-то переходит отсюда туда, то кто-то другой должен перейти оттуда сюда, знают еще шумеры – эти выходцы из Эдема, загадочного Дильмуна, где звери не ели зверей и не надо было трудиться. Даже Царь Богов, властелин Небес и Земли, Могучая Гора Энлиль может покинуть подземное царство Кур лишь после того, как ему обманом – под видом стража Кура – удается принудить свою жену Нинлиль зачать и родить нового ребенка, которого можно оставить заместо себя в подземном царстве: «Семя Господина моего пусть вернется к небу, семя мое – пусть под землю сойдет ». Не первое ли это в истории описание процесса опознания и переидентификации?
Да, кстати, у них и еще точнее ссылка есть. Когда Инанна собирается выйти из Кура, не кто-нибудь персонально, а все Анунакские боги – как лучше передать, что речь идет о принципе мироздания? – хватают ее и останавливают со словами «никто не выходит из подземного мира невредимым. Если Инанна должна выйти оттуда, то пусть найдет себе замену»- в нашей терминологии, стало быть, копию. Между прочим, заметь, что в Месопотамских мифах еще долго едва ли не самой страшной угрозой богов остается «выпустить мертвых, что живых поедают: мертвецы умножатся над живыми»: не напоминает ли это тебе рассказ Гелика о том, что произошло бы, выйди из строя декогерентизаторы?
Ну ладно, ты знаешь, что о своих любимых шумерах я могу говорить бесконечно. Дальше пойдем. Почему бы не удивиться, что у греков был специальный термин для обозначения детей, рожденных от Богов - партенос, - а в некоторых городах и специальные законы, их касающиеся? В целом тогда это воспринималась как норма. Не обходилось, наверное, без злоупотреблений, но нельзя же представлять этих рабовладельцев и воинов наивными дурачками, которых легко мог обвести вокруг пальца какой-нибудь педагог, вхожий в гинекийон. Когда Платон говорит «Во времена Кроноса Боги судили еще живых, и лишь Зевс установил суд над мертвыми», не имеет ли он в виду, что в незапамятные времена было труднее избежать переидентификации в течение своей – гораздо более короткой тогда - жизни, чем подвергнуться ей? Потом, по мере «ослабевания чарья» и постепенного превращения мира в мир Логоса – надо полагать, не без помощи Демиурга или Демиургов, - переидентификации давались все труднее, и со временем стали восприниматься как великое чудо.
Евангельский мог, по мнению Олега, такой техникой владел:
- Если принять эту гипотезу, на многое проливается новый свет. Осознавая неизбежный конец своего предприятия, он прибегает к переидентификации, - очевидно, незадолго перед арестом, во время знаменитого моления о Чаше в Гефсиманском саду. Вот тебе и объяснение загадочного сна, «отяжелевших глаз», присутствовавших там немногих стажеров: мог, видимо, не хотел раскрывать им детали происходящего – следовало умереть и воскреснуть по-настоящему. Сразу становится понятным и отречение Петра, столь сокрушающее душу многих поколений верующих: когда Петр произносит «Не знаю человека сего, о котором говорите», он, не исключено, не слишком-то и лукавит - апостол и в самом деле не может признать этого Галилеа шотэ, простака из Галилеи, говорящего, надо думать, с чудовищным акцентом – акцент тоже отмечен в Евангелиях лишь сейчас, в этот самый момент! Этим объясняется и загадочное молчание Иисуса у Пилата, - той копии, что он поставил на свое место, просто нечего сказать,- и его никем не понятый последний вопль на кресте, - опять же на простонародном Галилейском жаргоне. Немудрено, что во время допроса Пилат дивился и, видимо, совершенно обескураженный – кого ему тут подсунули, за дурака, что ли держат? – поначалу не утвердил смертный приговор государственному преступнику и возмутителю толп: согласись, шаг для Римского чиновника весьма нетривиальный, а то и опасный...
Ну, а когда мавр сделал свое дело и принял за нас всех крестные муки, мог предпринимает еще одну удачную переидентификацию, возвращается обратно, отваливая камень при своей гробнице, а мертвое тело как-то скрывает. Знаешь, в связи со всем этим я готов пересмотреть свой скептицизм по поводу воскрешения Лазаря – не исключено, что здесь описана своего рода генеральная репетиция... Просто показана она из всех Евангелистов или их информаторов толком лишь одному Иоанну.
Кстати, случайно ли то, что только Иоанн оказывается свидетелем всех переидентификаций? – к Гефсиманскому саду и Лазарю добавим Преображение Господне. Это ведь тоже весьма смахивает на переидентификацию – только кратковременную, скорее на длительный выпад. Можно даже с некоторой степенью уверенности предположить, что на ней речь как раз и идет о практической организации решающей переидентификации – той, что перед распятием: о поиске копии, о том, конкретно где и в какой момент времени она должна появиться и т. п. Лука об этом прямо пишет: «они говорили об исходе Его, который Ему надлежало совершить в Иерусалиме» (Лука 9:31). Заметь - не о том, что Иисусу предстоит «умереть и воскреснуть», как это обычно представляется в других местах текста, а именно об исходе. Понятно тогда, почему Христос запрещает тем стажерам, что присутствовали на Преображении – и, заметь, это те же самые, у которых «глаза отяжелели» - Петр, Иоанн и брат его Иаков - об этом говорить. Запрещает так убедительно, что лично присутствовавший там Иоанн ни словом не обмолвился ни о Преображении, ни о том, что видел на переидентификации в Гефсиманском саду, да просто о том, что именно он-то там и был, когда пишет свое Евангелие? Между прочим, Лука и во время Преображения отмечает загадочный сон стажеров: «Петр же и бывшие с ним отягчены были сном» - спроста ли как переидентификация, так сон?
Или совсем уж смело: может, именно эти-то трое, «Петр и бывшие с ним», как раз и есть копии партнеров оттуда – кто там, у Евангелистов, на Преображении является: Моисей и Авраам? Может еще кто-нибудь был? Тогда уж совсем все ясно: на сеансах переидентификации без них попросту не обойтись. А сон – вполне вероятно, либо то состояние, что облегчает процедуру переидентификацими извне, либо попросту кратковременное следствие ее...
Случайно ли именно Иоанн первым посещает Христа в гробнице, «быстрым бегом» опережая Петра? Только он знает, что надо сделать в первую очередь, какую «операцию прикрытия» провести?! Может Иоанн – все же «возлюбленный ученик» - был-таки в курсе подлинных планов мога? А его Откровение – это детальное описание одного или нескольких сопредельных нам миров Могоса? Первая информационная ката? Первое предупреждение «туда не ходить»?
Короче говоря, здесь есть о чем подумать. Если бы я был писателем, я еще и Иуду сюда бы привлек – что он, мол, тоже был в курсе всех этих планов, и как-то помогал им осуществиться. Заметь, как деловито, детально и без особых следов осуждения именно Иоанн описывает, каким образом Иисус отдает Иуде инструкции: «что делаешь, делай скорее». Очевидно, согласованный (во время Преображения?) с коллегами из другой ветки multivers час, когда копия должна была попасть в Гефсиманский сад, стремительно приближался, и терять время было нельзя - как там, в Евангелии от Филиппа: «Те, кто говорят, что Господь вначале умер, а потом воскрес, ошибаются, ибо Он вначале воскрес, а потом уже умер. Кто бы то ни был, если сначала не воскреснет, то может лишь умереть» [L’;vangile de Philippe; J.-Y. Leloup, Ed. Albin Michel, 2003, p. 77, пер. с фр.]. Хотя если честно, насчет Иуды утверждать что-либо у нас нет достаточных оснований. Да и мысль о том, что Иуда-то как раз и есть единственный верный стажер – навроде тебя, стало быть, - слишком уж неоригинальна...
Олег отказался подготовить материал по этому поводу, но разрешил мне «под собственную ответственность» опубликовать данные соображения в вольном пересказе. От себя могу добавить то, чего он тогда еще знать не мог: в только что опубликованном переводе на современные языки найденного в конце семидесятых годов в Египетской пустыне Евангелия от Иуды (исходный текст на коптском), Спаситель, по словам Иуды, говорит ему буквально следующее: «Ты всех их [окрещенных во имя Христа, в том числе остальных одиннадцать апостолов, в отличие от иудея Иуды выходцев из Галилеи – С. С.] превзойдешь. Ты принесешь в жертву человека, который лишь несет на себе часть Моей сущности» [R. Kasser, M. Meyer, G. Wurst, The Gospel of Judas, Nat. Geograph. Soc. USA Ed., 2006, p. 43, пер. с англ. ]. В этом Евангелии неоднократно упоминаются множественные миры (Царства, эоны, поколения), между которыми Иисус способен перемещаться: «Они [ученики – С. С.] сказали Ему: Учитель, куда Ты ходил и что что Ты делал, когда оставил нас? Иисус сказал им: Я посещал другое великое и святое поколение» [p. 24]. И начинается благая весть попросту: «Когда Иисус появился на земле...» Да, все по Филиппу: вознесение не следует за смертью Иешуа (Иисуса), а предшествует ему – как же иначе, не переидентифицировавшись, можно появиться в нашем мире (эоне, поколении, Царстве) – то есть в нашей ветке multiverse)?
И тогда уж еще: не описывает ли невнятная фраза Деяний апостолов о кончине Иуды «низринулся (sic!), расселось чрево его, выпали все внутренности его; и это сделалось известно всем жителям Иерусалима» [Деян. 1:18-19] вскоре последовавшую «театральную» (но неудачную?) переидентификацию самого Иуды? Ведь, согласно Евангелию от Иуды, Наставник ему лишь одному обещал «возможность достичь Царствия Небесного» под светом собственной «путеводной» звезды: «В последние дни проклянут они вознесение твое к святому поколению» [p. 33]. Только у него одного была уже и практика переидентификаций – собственное Преображение, вполне подобное Преображению Господнему...
А если, как сказал бы Олег, совсем смело: может, Иуда и есть земная копия Христа? Тогда ясно, почему после Воскресения Господнего его быть с апостолами более уже не может; понятно также, какая именно возможность достичь Царствия Небесного ему предоставлена, равно как и то, в чем состоит подлиный трагизм его судьбы. Но я отвлекся.
К концепции выпада и переидентификации Олег предлагал добавить также выпадение:
- Иногда, по всей видимости, в работе декогерентизаторов случались сбои - челюсть отвисала у псов Гекаты – и некоторые случайно, помимо воли, выпадали из своей, другой ветки multiverse, в нашу. Вот, например, Каспара Хаузера вспомним, которым так восхищались во времена Гете, - товарища, которого нашли не знающим ни одного известного здесь языка и не могущего связно изложить собственное прошлое. Но он очень быстро «образовался», продемонстрировал недюжинные способности, а затем как-то загадочно исчез... Или более свежий пример – в начале XX века в Марселе двое французов пробудились утречком где-то в борделе, и пошли на работу на верфь – как каждый день до того. А верфи-то нету: перестала существовать здесь у нас лет за двести до того! И говорили они на каком-то старофранцузском наречии, мало кто понимал, и опять же скоро исчезли... Если покопаться, уверен, таких рассеянных по истории примеров можно немало найти.
Чтобы закончить эту тему: конечно, меня, как физика, все это весьма и весьма смущает. Но вот прямо сейчас возле меня, на рабочем столе, лежит не столь уж давний оттиск статьи из Physical Review Letters «Inverting quantum decoherence by classical feedback from the environment» [F. Buscemi et al., V. 95, P. 090501, 2005], и это успокаивает мою совесть: похоже, физика уверенно движется именно в этом направлении.
Никаких особых событий в Риге после 5 октября не происходило. Не думаю, что Гелик полностью выдумал некие запланированые там спецоперации и санирование территории, о которых говорил мне третьего числа в ночной беседе. Скорее всего, главная роль во всем этом возлагалась на Рама - но он, как вы знаете, на Дворцовой площади был зашугован.
Могу еще добавить как по сценарию, который главным образом написал Олег, должен был окончиться последний парад: выслушав, после Ксении Годуновой, еще одного свидетеля, Рам должен был опять как-то преобразиться, а в это время с небес спускалась огненная колесница. Захватив парочку первых попавшихся прихожан, и произнося что-то вроде:
- Горе вам! Горе! Я покидаю вас! Мне не о чем беспокоиться, возносясь живым на небо: воронье накормит меня мясом! Их мясом – здесь он указывал на захваченных с собой прихожан, - Рам уносился в колеснице (закрывался непроницаемым экраном и уходил с площади), оставляя всех присутствующих на произвол судьбы.
Что еще? Мне удалось все-таки, хоть и не без труда, со временем разговорить Олю (теперь уже не Горбатько) – почувствовала ли она что-либо совершенно необычное в тот день, точнее в ту ночь? Ответ ее не был оригинален:
- Во сне мне привиделся жуткий кошмар, из тех, которые не забудешь никогда: будто кто-то огромный подхватил меня и со всей силы бросил на огромную арену. Как я только не разбилась?! На арене – на секунду – яркий свет и какие-то толпы, но я ничего практически не рассмотрела: тотчас точно также кто-то огромный бросил меня обратно, я опять чуть не разбилась. Я, конечно, закричала, тут же проснулась и уже не смогла заснуть. А что ты все время интересуешься? Такое ощущение, будто ты точно знаешь, что со мной что-то такое странное тогда приключилось... Может, ты знаешь, и что это за арена такая была?
- Ад.
- Тебе бы все шуточки, - обиделась она.
Один из стажеров Лагуты, по объективным причинам не участвовавших в массовке Последнего Парада (по дороге туда он был сбит мопедом и сломал ногу – случайно ли это произошло?), по какому-то случаю знал истиную Ксению Годунову. Через него и другим стало известно, что это – настоящая уродина, какая-то вся кривая и горбатая: в том-то и состояло чудо Мога Лагуты, чтобы затащить Михаила Б. и иных «известнейших в Граде людей» в ее постель. Ванда в этом образе была неубедительна:
- Этой помощь Мога, в общем-то, ни к чему, - согласились все, обсуждавшие тот случай и видевшие ее, выпрямившейся во весь рост и откинувшей капюшон, а вскоре затем и весь клобук. С этим вполне согласен и я.
Увы, Рам никакого представления о настоящей Ксении, очевидно, не имел, а слова об «убогой и умалившейся» воспринял лишь как пустой звон, дань сценическому образу, фигуру речи. Что ж, неудивительно: как я уже говорил, моги неохотно делились излишними подробностями о своей пастве. Кто, как и когда заменил Ксению на Ванду – здесь, как говорится, no comment.
Ну и последнее: о том, что Гелик не просто шутил, поминая спецмероприятия в Риге, свидетельствует следующий факт. Многие Рижские моги а также, скажем так, многие тесно общавшиеся с ними, погибли во время известной катастрофы парома, затонувшего в Балтийском море. По имеющимся у меня сведениям, ни Кондора, ни Ванды, среди них не было.
2004 - 2006
Падение могов
© Copyright: Сергей Секацкий, 2009
Свидетельство о публикации №209071900114
Свидетельство о публикации №209071900114
Рецензии
Очень классное продолжение (окончание?) саги про могов. Здорово, что оно есть, а то книжка А.Секацкого оставляет много недосказанного.
Одно только не понятно: как это они там все подряд сношались, жрали свинину и бухали, и при этом практиковали такие тонкие и рискованные вещи, если даже один съеденный кусок свинины очень сильно влияет на возможности сталкера? Я уже не говорю про разнузданный секас стажеров. Ци, ребята, экономить нужно, а не расплескивать направо налево, чтобы такие фортеля выкидывать.
Вполне вероятно, оттого и погорели, что утяжелялись.
А вообще дилогия вышла знатная. Благодарность премногая, Сергей Секацкий!
Алексей Бакасин 09.03.2020 00:47 • Заявить о нарушении
Одно только не понятно: как это они там все подряд сношались, жрали свинину и бухали, и при этом практиковали такие тонкие и рискованные вещи, если даже один съеденный кусок свинины очень сильно влияет на возможности сталкера? Я уже не говорю про разнузданный секас стажеров. Ци, ребята, экономить нужно, а не расплескивать направо налево, чтобы такие фортеля выкидывать.
Вполне вероятно, оттого и погорели, что утяжелялись.
А вообще дилогия вышла знатная. Благодарность премногая, Сергей Секацкий!
Алексей Бакасин 09.03.2020 00:47 • Заявить о нарушении