Сталинград. И пробился Свет сквозь ад

РОЖДЕНИЕ ИКОНЫ  В АДУ СТАЛИНГРАДСКОГО СРАЖЕНИЯ
       
       
        Немец спустился в свой блиндаж и сразу наткнулся взглядом на собранную из щепок ёлку, украшенную сплетенной в венок пожухлой травой.
        Какое убожество! И это в такой торжественный день? В самый почитаемый великой германской нацией святой праздник?!
        Впрочем, о чём это он?! Совсем отморозил мозги и память? О каком величии он печётся? Какой нации? Нации, потерявшей всё своё достоинство на бескрайних просторах варварской страны?..
        Подойдя к остывшей печурке, он глотнул холодный кофе, поморщился и прерывисто вздохнул. Затем присел к наспех сколоченному столу и, положив на него папку, уронил голову на руки. Устал… Надо успокоиться, не время сейчас раздражаться. И не место. Здесь, вблизи скованной льдом речки Россошки, в окружении советских войск и в преддверии жесточайшей в истории войн битвы… Да ещё в сочельник…
        Как же он любил этот светлый праздник раньше! Особенно в детстве. Перед прикрытыми глазами высветились красные черепичные крыши Касселя. Одна из них принадлежала отчему дому. Там он родился и рос. Давно это было… В другой жизни. В счастливой жизни, где были родители, вечно озабоченные добыванием средств на пропитание, весёлые друзья, первая любовь, встреча с великим Альбертом Швейцером, приобщившим юного Курта к медицине и определившим его жизненный путь…
        А дальше студент, священник, врач, художник, любимый муж и отец троих детей… Сколько счастья даровал ему Господь! Неужели оно не повторится?
        О, мой Бог! Да разве можно повторить то безмятежное время?! Теперь всё будет иначе, да и сам он другой: потерянный и смятенный.
       

        Как странно… Он так много и старательно учился, чтобы постичь истину, а в итоге стал пастором и врачом 16-й танковой дивизии 6-ой армии Вермахта и теперь прозябает в русской глуши, в кромешном аду, ломающем не только тела и души, но и все представления о ценностях человечества.
        Нет! Он не ропщет!
        Да, он на войне, но он никого не убивал – напротив: он спасает жизни людей. И не только немцев! Он и русским помогал по мере сил: и гражданским на оккупированной территории, и пленным… Лечил и рисовал их. И изучал. Пытался понять одержимость «аборигенов» с клеймом варваров. Так он воспринимал их с начала военной кампании. И ошибался.
        Как мог он столь безапелляционно заявить в 1941 году, что русские «серая масса без человеческого достоинства»?  И что у этой нации нет сил для обновления? Какая самонадеянность! И это он, получивший прекрасное образование и врачующий души и тела человеческие? Что же тогда говорить о простых солдатах? Им велели убивать варваров – и они убивали. И он, пастор, не ужасался этому, как должно в его сане. Пока не прозрел и не признался самому себе в необъективности, в непростительной поверхностности суждений. Пока не познакомился с прекрасными русскими людьми и не осознал, сколько потоков крови и слез, террора души и тела прокатилось через эту страну...
       

        Да, многое ему стало понятнее, но ведь и позже, через полтора года войны, он продолжал недоумевать и теряться в своих впечатлениях. Помнится он написал своим в Германию: «Я постоянно всматриваюсь в лица людей и не могу от них оторваться. Я вижу, как врожденная русская меланхолия владеет всем — смехом и плачем, жизнеутверждением и отрицанием. Какие темные силы ведут здесь свою игру? Русский человек во всем остается для меня загадкой. Постоянно оказываешься перед славянской душой как перед непроницаемой стеной тумана. И никогда не знаешь, что увидишь, когда она разомкнется: мягкий теплый свет или еще большую тьму».
        И опять он был высокомерен, рассуждая о тьме русской души! Чего ради, он жаждал найти свет в душах, полных справедливой ярости и ненависти к захватчикам?..
       
        Тут мысли пастора уткнулись в тупик, в «тёмную комнату», куда лучше не заглядывать. В конце концов, он честно делает свою работу, заботится о раненых, об их эвакуации и душевном равновесии. Хотя «о равновесии» это слишком сильно сказано: тут бы впору не сойти с ума! Его самого от неминуемого сумасшествия спасают лишь  молитвы и живопись – и он должен каждый день благодарить Бога, что его руки не касались оружия – а только медицинских инструментов и орудий художника. Если бы ещё и офицерские погоны не давили свинцовой тяжестью на его плечи, не вынуждали подчиняться приказам безбожников...
       

        Пастор поднялся и принялся мерить нервными шагами  мизерную площадь блиндажа: надо же как не повезло! Отозвали из отпуска в аккурат за два дня до окружения! Сунули прямо в пекло! Двести дней и ночей жаркого, испепеляющего ада!
        А ведь он думал, война с СССР долго не протянется. Так и писал в Германию в прошлом году: «Армия русских будет уничтожена – быстрее или медленнее – по обстоятельствам».
        И вот они обстоятельства: неожиданные и оглушающие. Непобедимая шестая армия в котле – и вряд ли выберется из окружения. Страх, страх, страх без конца и края... Атаки и контратаки, грохот танков и орудий, вой "катюш", автоматы, гранаты - и все это лицом к лицу... Страх, вина и недоумение полнят души. И кто виноват? Фюрер, втравивший нацию в «крестовый поход» без креста и отдавший их на откуп сатане? Да он и сам сатана. Обер-сатана этой дьявольской военной компании… Без сердца и без чести.
        Гитлер и его клика предали свою армию – в этом можно уже себе признаться. Мыслимое ли дело иметь всего 25 патронов в день на человека при таком плотном огне противника? А голодать? Да потери армии от голода, холода, истощения и «гражданских» болезней скоро превзойдут военные! Это же дикость!
       

        Не ко времени вспомнилась вдруг райская дикость природы вокруг деревушки Вихманхаузен и благостно тихая церковь, где он начинал свою пасторскую деятельность. Да, порою ему было скучно – но он стал учиться медицине и времени на скуку не оставалось. Пять счастливых безмятежных лет…
        Неужели,  занявшись медициной, он уже тогда ступил на предназначенный Богом путь? И вот он здесь, среди брошенной на произвол судьбы растерзанной армии. Сколько крови, боли, отчаяния и недоумения! И мерзость голода, дизентерии,  малярии, желтухи, тифа…
        Сегодня он весь день провёл в госпитальном бункере, где несли свой крест его собратья по оружию. Они страдали от ран, холода и истощения. Но больше всего от страха и безысходности. Он пообещал нарисовать им рождественский подарок, но ничего не может придумать: сентиментальные сюжеты неуместны и не ко времени, а война не вписывалась в Рождество…
        Да. Наступает Рождество. И сегодня день особенный. И не только потому, что нынче сочельник. С самого утра их дивизию накрыли массированным огнём русские. А теперь свои начали расцвечивать небо тысячами разноцветных сигнальных ракет. Будто вызов бросали судьбе.
        А он сегодня целый день молчал. Молчал, потому что все слова погрязли в клоаке войны: в её раскатах, огне, крови и боли. А ещё в смраде её изнанки – изнанки разрушенных душ и вывернутой человечности… Надо что-то предпринять, найти хоть лучик света во мраке, хоть искорку…
       

        Дивизионный пастор и врач остановился и, опершись о стол, осмотрелся.  Блиндаж его больше напоминал художественную студию, чем фортификационное сооружение: краски, угли, рисунки, акварели… Здесь  он в редкие «мирные» минутки рисовал: упоённо и до изнеможения. Чтобы не думать о том, что происходит в заснеженной русской степи. Вот и сегодня он запечатлел несколько пейзажей… с блиндажами.  А где-то там, на Дону, вот-вот сомкнётся смертельное кольцо окружения, капкан. А ведь Гитлер обещал нации короткую, победоносную войну. Ох, уж эти обещания фюрера!
        О, он ведь тоже кое-что обещал сегодня: надо собраться и работать.
        Работать, работать и работать! Пока есть пара часов свободного времени и он один. Только он смертельно устал и всё вокруг гнетёт. И холодно, стынут ладони… На что он способен: голодный, измученный долгим дежурством в госпитале и с негнущимися от холода пальцами?!
        Но не это главное! Главное – это пустота в душе…
         

        Отчаяние захлестнуло пастора. Он сел на топчан и обхватил руками голову.
        О, мой Бог! Спаси и сохрани мою душу! Дай мне сил выстоять, подскажи, что делать! Как рассеять тьму, в которой мы погрязли и повернуть всех нас к свету и любви?
        Он в который раз обвёл рассеянным взглядом воспалённых глаз своё жилище и зацепился за уголь. Воплощённая тьма… Спёкшийся пепел войны…
        Вспомнилось, как в детстве он открыл для себя, что невзрачным угольком можно творить чудо. И сотворил его – нарисовал улыбающееся лупоглазое солнце. В аккурат на новой белой скатерти. Мать тогда ахнула и сгоряча шлёпнула его. А потом обнимала, винилась и умилялась до слёз: её сынок талантлив! Вот вырастет и станет художником! Мечте этой не суждено было сбыться, поскольку на учёбу в художественной академии у Ройберов денег не было. Потому отец и отправил сына учиться на теолога – это обучение было бесплатным. Даже в университетах Марбурга и Тюбингена. Но это всё случилось позже, а тогда мама уговорила отца купить их сыночку карандаши и бумагу.
        Мама… Она всегда понимала его, всегда находила нужные слова для утешения и время, чтобы приласкать его. Руки у неё были крупные и мягкие. И всегда вкусно пахли… Он вспомнил тепло и запах материнских рук и  подумал, что младенцем он, должно быть, весь помещался у неё на ладонях. Как и его крошка Уте в его руках…
        Воспоминание о младшей дочери затеплило улыбку: как он был счастлив, когда она родилась! У него тогда уже были сын и дочь, но любовь к Уте была особенной: более расслабленной, нежной и захватывающей. Держа в руках этот тёплый комочек он в буквальном смысле таял, а когда жена подносила дочь к груди – просто цепенел от умиления. Нет более трогательного зрелища чем женщина, кормящая грудью ребёнка. Это самый простой образ света, жизни и любви и каждая, даже самая непутёвая мать, в такие минуты похожа на Богоматерь…
         

        Богоматерь, несущая свет, жизнь и любовь!!!
        Вот что он противопоставит тьме, ужасу разрушения и смерти! Она поможет прозреть его соотечественникам, заставит их задуматься о вине, раскаянии и о заслуженном наказании. И о прощении –  Божьем и людском…
        Пастор вскочил и, положив на стол угольные стержни, достал и развернул штабную карту, совсем недавно служившую советским школьникам на уроках географии. Несколько минут, необходимые ему для сосредоточения, он рассматривал её.
        Вот она земля, на которую они посягнули и которую им не постичь и не присвоить! Какой простор – ни одна Германия свободно улеглась бы на ней! Да что там Германия – вся Европа! Да как же их угораздило посягнуть  на такой кус?! Неужто не хватило ума понять, что страна, способная тысячелетие владеть такой территорией, никому не подвластна?
        Пастор прогнал ненужные ему сейчас мысли и перевернул карту: достаточно светлая! Вполне подходит под его творческую задумку. Он затаил дыхание и вернул себе те ощущения тепла и душевного трепета, которые родились, когда думал о матери, жене и дочери. Затем прочёл молитву и взял в руки уголь. Рука сама вывела слова, обжигающие его сердце: «Свет, жизнь, любовь» – справа,  «Рождество в котле» – слева и «Крепость Сталинград, 1942» – в основании. 
        Затем начал рисовать мадонну с младенцем – точными, уверенными и длинными линиями. Растушёвывая их для придания объёма углём и длинными гибкими пальцами, он  повторяя как заклинание: «Утешь, прости и научи прощать!»…
       
       
       
        Пастор смотрел на сотворённое им чудо и плакал. Плакал покаянными слезами, светлея душой и взглядом. С этой минуты он был готов ко всему – ко всему, на что будет воля Божья, потому что знал: Бог не выбирает жертву – её выбирают время и деяния людей. Пусть даже он лично не сделал ничего плохого, а всего лишь оказался под карающей рукой и в нужном месте в час расплаты. В этом котле и этой зимой. Случится то, что предназначено, и не в его воле что-либо изменить. Он примет всё с христианским смирением, но постарается облегчить осознание неизбежности рока другим.
        Сегодня Богоматерь примет под покров чад своих, даст им немного тепла и света, укрепит души – и пусть будет, что будет…
        Он утёр слёзы и стал ждать своих несчастных соотечественников…
       
       
        А в волжской степи лютовали мороз и ветер. Изрядно потрёпанная «победоносная» армия готовилась встретить католическое Рождество и, словно в уважение к душам врагов, стихла русская канонада. Назавтра  с утра начнётся новый, самый смертоносный этап Сталинградской битвы, но в ночь с 24 на 25 декабря неприятелю было позволено помолиться на икону, созданную немцем на русской земле, на икону Богоматери, скорбящей обо всех, кто сложит головы в предстоящих боях.
        Неисповедимы пути  Господа и сурова кара его!
        По неведомо каким законам пробившийся сквозь ад Свет скрасит крестоносцам эту Рождественскую ночь и растопит наледь на сердце… Для новой боли – боли спасающей будущее, ибо те немногие их них, кто вернётся домой, донесут правду об этом апокалипсисе своим соотечественникам, спасая их от подобных ошибок.
        И поведают то, до чего дошли в русской юдоли: легко было завоёвать сытую Европу, поскольку сытому есть что терять и оттого он осторожен и покладист.
        Другое дело русские, которым нечего терять кроме земли и воли, ибо лишь неимущий и не алчущий, не живущий на дармовые проценты от ЗЛАта, а возделывающий ниву потом и кровью народ, истинно свободен на своей земле. И только на ней! И стоит он за эту свободу насмерть! А кто придёт на его землю с мечом – от меча и погибнет!
       
       
        Но осознание всего этого придёт гораздо позже, а пока в блиндаж пастора тянутся солдаты… И застывают в молитве. И плачут по себе и по убиенному ими будущему… И по нецелованным ими женщинам и по нерождённым детям…
        И никто пока не знает, что воссиявшая перед ними Богоматерь чудом уцелеет в горниле войны и вскоре будет названа «Сталинградской мадонной», а много позже, в 1990, будет освящена тремя церквами: православной, католической и протестантской, и станет одной из самых почитаемых икон в Германии, известной также, как «Мадонна пленных» и «Сталинградская Богоматерь».
       

        И сам «иконописец», Курт Конрад Ройбер, пока не знает об этом, как и о том, что совсем  скоро попадёт в лагерь для военнопленных в Елабугу и там, в январе 1944-го года  закончится его жизнь. Но перед смертью он успеет нарисовать ещё одну мадонну - «Елабужскую мадонну» или «Мадонну заключённую» с надписью «Примирение и прощение. Свет и жизнь». 
        И будет она отправлена на родину пастора вместе с его автопортретом и последним письмом семье, где он напишет: «Если мне позволено сказать самое важное, исходящее из глубины моих мыслей и чувств, то это следующее: я бесконечно благодарен за всё, что послал мне этот необычный год. Это правда! Возможно, это был самый важный год в моей жизни. Я знаю, что он обязывает меня к чему-то значительному. Не будем говорить о будущем, это невозможно. И тем не менее я не знаю откуда берутся у меня силы, вера и надежда жить каждый день с определенным оптимизмом».
       
       


        Иллюстрации:
        1. Автопортрет Курта Ройбера, сделанный им в Елабужском лагере для военнопленных за месяц до смерти.
        2. Картина волгоградского художника Владислава Коваля: «Немцы в Рождество 1942 г.. «Сталинградская мадонна». Фото: Геннадия Бисенова.