О себе, любимом

Вообще-то я обычно днём не сплю. Ну не хочется. А тут чего-то задремал, всё-таки пятница, вот-вот шабат наступит. Вот и закимарил на диване под телевизорное бормотание. Но ненадолго. Телефон почему-то валялся под самым ухом, поэтому звонок прошил дремлющий мозг, как прошивает автоматная очередь кожаную куртку  плохого героя в не менее плохом фильме (и откуда мне в голову залезло это дебильное сравнение). Звонивший мужской голос, с некоей едва уловимой вкрадчивостью, осведомился, не Владимир ли я Лейкин. Каждый раз, когда меня называют "Владимиром", я вздрагиваю. Инстинктивно, хочется поправить: "Да Володя я, Володя!". Я вот уже 48 лет Володя. Был короткий период в моей жизни, когда по окончании института работал я мастером в цехе горячей выработки стекла, и там мои рабочие меня, 22-хлетнего, звали просто "Сергеич". А так всё время "Володя". И тут, в Израиле, как представился по-первости в кибуце "Володя", так и остался "Володья".  И вот уже 18 лет мои собратья - кибуцники убеждены, что иногда мелькающее по отношению ко мне имя "Владимир" является просто какой-то нелепой кличкой. Тут же вспомнилось, как жаркой августовской ночью 2000-го в  ташкентском аэропорту трое добрых молодцев из местного КГБ требовали от меня, тогда посланника Сохнута, назваться по имени-отчеству, чтобы они могли официально высказать мне всё, что они думают о коварстве сионистов, вывозящих лучших, молодых и талантливых за пределы многострадальной среднеазиатской Родины. А я отчаянно сопротивлялся и убеждал их, что отчество моё было отменено вместе с отменой гражданства сердобольным СССР в далёком 90-м. И совал им свой синий менорастый даркон, убеждая, что официально они могут называть меня просто "господин Лейкин".
А как я выдержал все попытки сивритизировать меня в Зэева! Не хочу быть волком, отбивался я, если б какой-нибудь другой зверь, даже, скажем, хорёк какой-нибудь или муравьед – но только не волк. И сколько бы мне не приводили в пример Жаботинского, я упорно стоял на своём ВОЛОДЕ. А ведь я уже родился Володей, а не как какие-нибудь несчастные дети, вынужденные долгие дни мучиться в безымянье, ожидая, что их ошалевшие от счастья и забот родители наконец-то  придумают для них более или менее подходящее имя, как будто девяти месяцев им для этого было мало. Следует отметить, что родился я 22 июля 1960 года в 0 ч 5 мин, простираясь в длину на 50 см,  на которые были распределены какие-то несчастные 3000 г моего веса. Так вот, впервые моё имя упоминается в письменных источниках уже в 13.30 22 июля в письме, которое моя Мама пишет моему Папе, нервно бегающему под окнами родильного дома им. Отта, что на Стрелке Васильевского острова: "Володя наш опять получился Лейкенёночек чёрненький, волосатенький, лоб с залысинками, серые глазки, припухшие веки, носатенький. Очень жалкенький, махонький, но за грудь взялся сразу по-хозяйски и сосал всё время, как большой".  Это про меня, тринадцатичасового! И поэтому не удивительно, что уже через каких-то  16 лет я был избран секретарём комсомольской организации средней школы №10, ещё через 6 лет с никому не нужным отличием окончил Техноложку, чуть позже помог своей жене обзавестись двумя сыновьями с тем, чтобы ещё через несколько лет всем этим коллективом переместиться из столь любимого и мрачного Ленинграда в неведомый, вечно скрытый облаками кибуц Манара, уютно примостившийся в ста метрах от ливанской границы. А тогда, в роддоме имени Отта, лежал я по-советски спелёнатый, не имеющий возможности даже жестами выразить своего отношения ко всему происходящему, неспособный высказать того, как я вижу своё будущее и кем я хочу стать, когда буду большой. Да даже если бы и мог, то навряд ли я бы тогда торжественно заявил, что мечтаю стать кибуцником в Эрец-Исраэль, работать на заводе технического стекла, ездить на тракторе, собирать яблоки, в 4 утра отлавливать брыкающихся курей и мыть посуду в кибуцной столовой. Я тот, маленький, волосатенький и носатенький, и представить себе нем мог, что в течение четырёх лет буду носиться по постсоветским просторам, рассказывая внезапно обретшим еврейское самосознание людям об Израиле и помогать им перебраться из опостылевшего, но столь родного Светлохрюпинска, в далёкую, опасную и загадочную ближневосточную страну. Я, чёрненький и с припухшими веками, ещё не разу не сказавший по-русски "мама", думал ли я о том, что, прожив на этом свете 30 советских лет, вдруг заговорю на поначалу казавшимся не учибельном языке иврит, буду говорить на нём даже со своими детьми, чтобы они действительно поняли, что я имею ввиду; что для моего сына Ариэля, который родится в больнице Пурия, этот язык вообще станет родным. Уже тогда, когда я прислушивался к равномерному перестуку колёс тележки, в которой меня везли на кормление к Маме, лежавшей в коридоре четвёртого этажа, было мне понятно, что пройдёт каких-то 16 лет, и я возьму в руки гитару (ту самую, завода им. Луначарского, за 9 руб. 50 коп., подаренную Папой на день рождения), и запою Высоцкого и Окуджаву, и других, и даже себя, и что Песня станет неотделимой частью моей жизни. Но совсем непонятно было то, что чуть позже, оказавшись в Израиле, я буду петь Высоцкого и Окуджаву на иврите, и не только их, и что я смирюсь с тем, что израильтяне распевают "Катюшу" и " Синий платочек" на иврите, и сам буду это петь.
Так к чему я это всё? Ах да! Так вот, звонивший, обозвавший меня Владимиром, спросил: "А не хотели бы Вы написать о себе, любимом, чтобы это потом напечатали?" "А почему бы и нет," – утвердительно спросил я самого себя.