Улица немой печали

Жара и жажда; я покрыт потом, перегрет и вымотан до предела.
Чтобы как-то убить время, я развлекался тем, что перебирал свои неприятности.
А их немало.
Я сидел в маленьком кафе в Аликанте, построенного, несомненно, лет триста назад; не иначе моряки всего Средиземноморья побывали здесь. Передо мной – высушенное солнцем плоскогорье, заканчивающееся где-то там, на горизонте, цепочкой коричнево-фиолетовых холмов. Часы шли, а контур не менялся, не приближался и не отдалялся.
Я откинул голову и повернулся лицом к открытому окну.
Солнечный луч, как лезвие бритвы, полоснул щеку, шею, плечо. Я на целую минуту забыл, что сейчас июль и что я нахожусь на тридцать седьмой параллели. Солнце жгло левое веко. Я знал, что на моем лице застыло страдание, что боль свела морщинами лоб, губы изломаны. Мышцы лица судорожно подергиваются; я с трудом глотал слюну. Безнадежность…
А потом я только сидел неподвижно и ждал.
Вокруг царила тишина.
Я ждал.
Редактор нашей некогда весьма авторитетной газеты Георгий Антонович без всякого энтузиазма отправил меня посреди лета на солнечный испанский берег. Я сразу понял, что главред на пределе, что его жизненная энергия расплавилась в этой безжалостной топке под названием «1992 год». Тираж упал, но Георгий Антонович многословно и громогласно приносил свои извинения редакционному народцу, заверяя всех в том, что мы вылезем из ямы как раз тогда, когда начнем писать так и о том, что нужно именно сейчас. Он менял свои указания ежедневно. И вдруг – разродился идеей отправить меня в Южную Испанию, которая, как ему доподлинно стало известно, вскоре станет весьма популярным местом отдыха, отстоя и отлежки  для соотечественников- обладателей зеленых карманных портретов американских президентов. Поезжай, мол, осмотрись, отсними, напиши поподробнее, как там у них… Я выжал из себя улыбку, скорее похожую на судорогу челюстей и мимических мышц, и он, обрадованный, что я не ругаюсь, довольно быстро и ловко уладил формальности…
Георгий Антонович сводил со мной старые счеты, а у меня, к сожалению, не было никакой возможности ему ответить.
Главный редактор был богом для тех кретинов, которые считают, что журналист может писать лишь, когда редактор ведет его за ручку. Георгий Антонович никогда не давал общих указаний. Он хотел, чтобы об его газете говорили: «Новая сенсация! Читали?..»,- и добивался этого, создавая у наивной публики впечатление, что все, что они черпают в газете,- плоды его, и только его, таланта. Каким бы старым и опытным ни был журналист, главный редактор гонял его безжалостно.
Он не обсуждал с пишущей братией темы, а диктовал им то, что они должны писать. Он был виновником неудач многих известных репортеров. Он ненавидел журналистов вроде меня.
Это был, бесспорно, талантливый редактор с богатым воображением. Многим газетчикам нравилось с ним работать в основном потому, что ему удавались тиражные материалы, и критика внимательно следила за каждой новой публикацией в нашей газете. Только такие упрямцы, как я, пытались доказать, что журналист хотя бы на девять десятых отвечает за свое дело.
Я вздохнул и выпил немного теплого пива, долго и сиротливо стоявшего передо мной на столике.
В небесах безумствовал Аполлон, как сказал бы любитель таких метафор.
В кафе вошел пожилой испанец, сразу же привлекший мое усталое внимание. Его седая шевелюра резко контрастировала с почти дочерна загорелой кожей, а мужественная красота лица дополнялась умным взглядом, который он бросил на меня, проходя мимо моего столика к стойке бара.
Я наблюдал за ним, стараясь представить его жизнь, повинуясь скорее профессиональной привычке. Мой интерес не остался незамеченным.
-А ведь ты не гринго,- уверенно и громко произнес испанец. Он был баск.
Я кивнул. И присмотрелся к нему повнимательней. Ему было под шестьдесят, он был худ, среднего роста, полон энергии и размаха. Он был напряжен, пальцы крепко сжимали стакан, шея и спина неподвижны. Я почему-то подумал, что этот человек много повидал на свете.
Он хлебнул вина, отодвинул стакан  и сказал:
-Значит, не гринго…
Немедленно наступила тишина. Голос его был напряжен. Его состояние передалось всем присутствующим. Находиться рядом с этим человеком и не замечать его было невозможно.
-Как вам известно, мы их не очень-то  любим.
Это было мне известно.
-Так вот,- сказал он и обвел глазами присутствующих. – Тебе не о чем беспокоиться здесь, если ты не гринго.
Я тихонько вертел пальцами свой бокал с пивом, но почти его не видел. Испанец смотрел на меня, я чувствовал его взгляд. А также взгляды всех остальных, которых постепенно становилось все больше. Но я же журналист, в конце концов, я допил пиво и спокойно посмотрел на него.
-Да я как-то и не беспокоюсь, - сказал я. – Я русский.
Напряжение в кафе спало, постепенно вновь начались разговоры.
Мы познакомились. Карлос Гарсия не жаловал прессу, ибо всегда  был уверен, что газеты и телевидение созданы для того, чтобы врать. Был он моряком и всю свою жизнь плавал на разных посудинах. Через пару часов нашей беседы мы крепко подружились, ибо простые суждения этого человека были для меня, изнасилованного демократической пропагандой, как глоток свежей воды в жару, которая к вечеру, слава Богу, начала спадать. Хоть и наговорил он мне неприятных вещей.
-То, что произошло с вами, -сказал Карлос задумчиво,- большое горе для очень многих в этом мире, даже для тех, кто вроде бы радуется краху коммунистической системы. И дело тут не в политике. Без опоры оказались и те, кто считал себя врагами коммунизма. И не потому надеялись люди на Россию, что « пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Все это давно не так, и на Западе рабочий – это тот же буржуй, только без денег. А надеялись потому, что у вас говорилось:»Человек человеку- друг и брат». А по этому тоскуют все, чтобы не говорили.
По посетителям кафе прошел общий трепет. Я видел, что они, затаив дыхание, внимательно слушают  старого моряка. Отбросив собственные интересы, я должен был признать, что Карлос прав. То, что он говорил, было истиной. Он не понял бы моих комплиментов, но чутье  знатока жизни у него было. А для постижения правды я готов на все.
-Здесь все себя чувствуют, как мухи, прилипшие к клейкой бумаге. Бумага эта сладкая, и вроде бы ты сам к ней тянулся, а прилип- и стало тоскливо… Сопротивляться всей этой пропаганде «Нового мирового порядка», которая лезет тебе в душу и через вас- газетчиков, и через рекламу, и через витрины, у человека нет сил. Он сдается, но у него всегда была уверенность, что есть на свете Советский Союз и есть очень культурный советский народ, который на сладкую приманку не клюнет и к бумажной ловушке не прилипнет- а там, глядишь, и нам поможет оторваться. И что же мы видим? Этот-то народ и провалился глубже всех и поверил в совсем уж невероятное вранье. Если это так- все   в мире перевернулось.
Простые испанцы в кафе слушая его совершенно спокойно, словно показывая, что их этими суждениями не удивишь. Один я представлял себе все это не с позиции наблюдателя снаружи, а существующего внутри. У меня все сжалось от страха, как от настоящей, а не воображаемой опасности. Ерунда. Я тряхнул головой, отгоняя ощущение угрозы. Если хочешь быть хорошим репортером, никогда не вживайся целиком в то, о чем пишешь.
-Перевернулось.
-Что?
-Людям надо как-то жить. Что-то чувствовать. А почувствовав, издавать какие-то звуки. Сначала звать на помощь, потом кричать: от злости, голода, страха. И еще дрожать всем телом, как сумасшедшим. Так что если что и перевернулось, то внутри людей
Карлос  прищурился и  едва заметно улыбнулся. Наверное, пытался все это представить.
-Да,- наконец сказал он и вдохнул побольше воздуха.- Людям надо как-то жить. Но это людям. А смотри, как из человека делают куклу. Стояли мы в порту в Нигерии. Рядом- советский корабль. На берег русских власти не пускают- мол, в России нет демократии. Кто же это такой чувствительный к правам человека? Военный режим Нигерии, явные фашисты, которые уничтожили целые племена, миллионы людей, никто и не знает точно, сколько. Но они- свои для гринго и рады им услужить, как раньше были своими все диктаторы, что Батиста, что Сомоса, что наш каудильо.
Пламя его вдохновения разгоралось все сильнее.
-Но дело-то не в диктаторах и не в каудильо. Вот африканский  докер. Все, что у него есть, - жалкий кусок тряпки, чтобы не быть совсем голым. Зарплаты хватает на миску риса с кукурузной мукой. Живет на улице немой печали в хижине из листьев, я бывал там. Из мебели – грязный картонный ящик. Детей наплодил и бросил- прокормить не может, а видеть невыносимо, как умирают один за другим. Грузит каждый день какао и арахис- лучшая земля Нигерии «работает» на Европу и Штаты. И он знает это. А сам ни разу в жизни шоколада, из своего же нигерийского какао не пробовал И понимает, почему. Чувствуешь? А все равно- тычет пальцем в советский флаг:»Ой, боюсь русских!»Ну чего тебе-то бояться? «Как же, у них нет демократии». Да на черта тебе-то демократия, что она тебе? «У них нет свободы!» Какая к черту свобода, ты сначала детей должен накормить, они у тебя с голоду мрут! Молчит, сжимается, чувствует, что всю эту ахинею о демократии ему в голову вдолбили, и она ему дороже детей стала. Так вот этот-то докер и страдает, что СССР рухнул. Значит, все. Теперь установлено во всем мире, что дети- чушь, а многопартийность- самое главное в жизни. А он втайне надеялся, что кто-то поставит этот мир с головы на ноги…
Карлос выпил вина, постукивая кусочками льда в стакане. Мне показалось, что на его смуглых щеках заиграл румянец. На лбу выступили капельки пота.
-Неужели и у вас в России доборолись за права этого докера так, что  теперь и думают так же, как он?- с горечью спросил меня Карлос?- Ведь он-то о школе даже не слыхал, а у вас инженер на инженере.
-Да уж,-  утешить Карлоса мне нечем. -Думают примерно так же. И в первую очередь как раз инженеры. Хотя их дети как раз не голодают пока, но даже если до этого дойдет, они от этой своей демократии не отступятся. Ведь сейчас у нас партий, как собак нерезаных – счастье-то какое…
-Да,- соглашается Карлос,- для кого-то многопартийность-это важно. Я во всех портах бывал- и в Африке, и в Латинской Америке, и в Азии. Везде разгул демократии, парламенты всякие, и многопартийность. А страну как грабили, так и грабят. А крестьян как расстреливали, так и расстреливают. А если уж говорить о демократии, то вот тебе простой показатель- врач на судне. Если государство ценит моряка или рыбака как личность, а не как рабочую силу, оно тратится на врача, это-то и есть демократия. Поэтому-то наши испанские капитаны, как придут в район лова, первым делом выясняют, где находятся ближайшие советские или кубинские суда, и стараются, чтобы они всегда были в пределах досягаемости. Потому что у вас и у кубинцев на каждом судне есть врач, а во время лова чуть ли не каждый день травмы, то по пальцу фалом даст, то крюком зацепит. И люди чувствуют себя спокойнее, когда знают, что если дело серьезно – придет катер с русским или кубинским врачом, поднимется он на борт со своим чемоданчиком и даже, если надо, операцию сделает. И денег не возьмет – засмеется. Сегодня вам на это наплевать, а посмотрим, что скажут русские моряки завтра, когда останутся без врачей, а операции им будет делать боцман, консультируясь по радио. Это у нас – вершина прогресса.
Будет ли только это завтра у русских моряков? Что-то их стало почти не видно. А когда видно, тошно смотреть. Раньше советские суда были самые чистые и самые красивые, А сегодня они похожи на пиратские. Не ремонтируют, не красят и даже не прибирают. В последнем рейсе зашли мы в Салерно, в Италии. Стоит рядом русское судно, уже под чужим флагом. А капитана я давно знаю. У судна толчется портовая шпана – русские распродают контрабанду, привезли ящики с американскими сигаретами. Потом смотрю и глазам не верю – продают канаты с судна, а один тащит банки с краской. Корабль весь ржавый, а краску продают. Спрашиваю капитана- что творится? А он смеется. Хочешь, говорит, продам тебе корабль. Покупай, Карлос, судно почти новое.
Что же вы?..А…? Что же это с вами сделалось?
Когда в августе я вернулся в Россию, наша страна показалась мне необычайно холодной и зеленой. У меня была куча фактов и ни малейшей надежды как-то их использовать. Я что-то накропал о курортах Каста-дель-Соль на потребу Георгия Антоновича, все же я газетчик до мозга костей. При этом я укрепился в мысли, что главный редактор надумал послать меня в Испанию, потому что решил, что там будет легче убить во мне остатки собственных суждений. И смерть их будет выглядеть, как несчастный случай. Мол, вот она свободная жизнь в свободной стране. Скоро и у нас так будет!
Цельной картины происходящего из кусочков жизненной мозаики у меня так и получалось. И не находил я ответа на вопрос испанского моряка. Мы все и сами еще не понимаем, что же это с нами сделалось?…