Прощай любимый город...

 Улица Воскресенская на плане города напоминает стрелу, и лежит она  по самому центру речной излучины, пересекая изогнутые в форме лука проспекты. Начинается улица, как и положено, от набережной.  Набережная в этом месте спускается к берегу, к причалам  Воскресенсккого ковша, своего рода гавани, отгороженной  от полноводной реки деревянным и бетонным пирсами.      

       Ковш, одним словом. Швартовалась в этой гавани разная техническая мелочь, без которой немыслима работа морского порта. Были тут аристократы, все в белом,  разъездные катера, сверкавшие начищенной медью поручней, релингов и молдингов, лаком надстроек и дубовой палубы, которые слыли в народе «адмиральскими», имели личные имена и стояли отдельно. Кроме них отдельный постоянный причал был у рейдовых катеров — рабочих лошадок «шаровой» масти. Имен у них не было, только  гордые номера 56 и 57. Почему? Никто не скажет.
   
        В те годы, когда название улицы увековечивало немецкого социалиста Энгельса, вряд ли знавшего о существовании Города, река жила полной жизнью. По ней туда-сюда сновали теплоходики, катера, баржи с буксирами, самоходки, а также яхты и деревянные моторки горожан. Но основной достопримечательностью были огромные темные туши лесовозов, стоявших в ряд на фарватере реки в ожидании погрузки или готовясь к выходу в море. Приливы и отливы, меняя направление течения реки, лениво поворачивали стальных мастодонтов на якорной цепи то одним бортом к городу, то другим. Все это называлось рейдом. 

         Рейдовые катера доставляли на суда членов экипажа, также их  жен, подруг, детей и знакомых. Принимали на борт желающих сойти на берег и возвращались в свой тихий приют, чтобы вновь выйти на рейд по расписанию.  Последний вечерний рейс был самым напряженным. В этот час из трамваев и автобусов на остановке «Улица Энгельса» выскакивали неуловимо похожие друг на друга мужчины и быстро шли, а то и бежали к набережной. У одних вахта начиналась в «ноль часов», у других судно готовилось отойти ночью. Этот рейс был последней, до утра, возможностью  попасть на родную «посудину».   

         Народу набивалось во все помещения, как килек в банку, и последние из прибежавших оставались независимо от погоды стоять на верхней палубе, тесно сплотившись. Одинаковые плащи «болонья» и темные береты, а  в более ранние времена, синие габардиновые плащи и кепки-лондонки доводили их похожесть  до полной, на посторонний взгляд, утраты примет отдельной личности. Тем более в сумерках, освещение давали  только красные огоньки сигарет.

          Наконец рейдовый катер отваливал, оставив-таки на берегу одного-двух неудачников, выходил из ковша, и тогда перед взором пассажиров разворачивалась панорама города, сопровождаемая урчанием двигателя, под которое на ум невольно приходила мелодия заунывной песни «Прощай, любимый город».         

          В те времена служил в местном морском пароходстве один штурманец. Прибыл он в Город из Ленинграда, окончив там высшую мореходку или «Макаровку», как ее все называют. Жилья  ему здесь даже не обещали. Так, койку в «нумерах» Дома межрейсового отдыха, в простонародье «бича», и то, если есть свободная. Пришлось ему брать это дело в свои руки. Можно было снять комнату. Но такая операция в его случае была полностью бессмысленной, так как комната нужна была только во время стоянки, т.е. два, много три месяца в году. Другой  способ обзавестись жильем — жениться. Просто-таки найти красивую, умную, хозяйственную девушку с квартирой и жениться.
      

           К сожалению, даже в Городе, славившемся "далеко за пределами" красотой и домовитостью своих обывательниц, все эти качества вместе - большая редкость. Особенно наличие жилья в те славные годы, когда подавляющая часть населения жила в коммуналках, ожидая наступления коммунизма. Впрочем, известно, что моряку трудности только в охотку, и вскоре все его желания были исполнены. Красивая блондинка, умная, с высшим образованием, с жильем - комнатой, где кроме нее проживали папа, мама и дочь от первого брака. Он и сам был не промах: высокий, красивый  и перспективный моряк дальнего плавания. А самое главное — любовь. И никаких сил, чтобы ей противиться. И стали он жить-поживать...


           Одно не совсем ладно. Дело молодое, и порой хочется чего-то этакого, о чем в те годы в книжках не писали. А писали просто, мол, «встретились, поженились, и пошли у них детки». Мы же с вами не  будем ханжествовать и признаем право молодых на телесные удовольствия независимо от того, хотели они сделать ребенка или просто так решили побаловаться.
          

           А в комнате, пронизанной вздохами тестя, похрапываниями тещи, бессмысленным сонным лепетом дочки, материализация любви - дело сложное. Ахи-вздохи просто неизбежны. Причем стоило только приступить к этому процессу, как наступала мертвая тишина, предназначенная для того, чтобы убедить молодых, что все спят мертвым сном.
 Конечно, старшее поколение полюбило вечерние прогулки с внучкой, особенно когда зять только что пришел с моря. Но, если «ветру, и орлу и сердцу девы нет закона», то уж желанию мужчины и подавно. Вот так и мучились. То на общей кухне у подоконника глубокой ночью пристроятся, то у него на судне в отдельной каюте пороскошествуют. Романтика.   


           И вот однажды...  У него закончилась долгая и нудная погрузка на нескольких лесозаводах с ночными перешвартовками, с ежедневными визитами проверяющих и надзирающих, то есть с обычной нервотрепкой, когда выход в море кажется недосягаемо желанным, несмотря на ожидающие там туманы-шторма-ураганы.  Судно «выгнали» на рейд, чтобы увязать «караван» - штабеля досок, погруженных на палубу, получить топливо и кое-что из технического снабжения. Отход был назначен на четыре-ноль-ноль. А это значит, что, поужинав последний раз дома, ему следовало прибыть на судно.


         Город и сейчас не очень велик, а в те годы от окраинных болот до набережной было минут двадцать прогулочным шагом. Жена, разумеется, пошла его проводить, чтобы постоять на причале маша платочком и утирая с румяных щек непрошеные слезы. Вот так они и отправились. А надо сказать, что по пути к причалу вдоль главного проспекта идет небольшой сквер, засаженный тополями и кустами бузины, между которых на аллейках, мощенных битым красным кирпичом, стоят скамейки.  И черт их дернул пройти не по освещенной фонарями улице, а  темной аллеей указанного сквера.


        Запах свежей влажной листвы, отблески скрытых листвой уличных фонарей, тишина произвели совершенно логичное действие. У него возникло желание, а нее не хватило ни сил, ни благоразумия ему отказать. А тут еще скамейка, унесенная такими же искателями уединения за кусты. Все звезды сошлись. Быстренько задрав  джерсовую юбку и спустив до колен кружевные трусики - предметы недоброй зависти коллег-учительш, - она приняла  позу «я и подоконник». Для него, обладателя уникальных тогда брюк с ширинкой на застежке-змейке, подготовка вообще не стоила усилий. Шаг вперед - и они слились с природой.


       И вот, когда у всякого нормального человека удовольствие мелкими шампанскими пузырьками бежит вдоль позвоночника, заставляя выгибаться, как от щекотки, когда эти пузырьки, разрастаясь, наполняют и зрение и слух волшебными картинами и мелодиями, в этот краткий миг, ради которого и стоит  жить, раздался надтреснутый голос: «Нарушаем, граждане», а в глаза ударил желтый тусклый свет, никак не гармонирующий  с состоянием душ наших героев».


       В следующую секунду - опыт не прогуляешь – они, уже почти приведенные в порядок, стояли перед  милицейским старшиной, светившим на них своим плоским фонариком с изрядно подсевшей батарейкой. За спиной у него прямо на аллее стояла «раковая шейка» - темно-синяя милицейская машина, прозванная так за красную полосу с белой надписью «МИЛИЦИЯ» на борту.   
 

 - Нарушаем, граждане, - повторил  милицейский старшина и представился: «Старшина ...сков!» Протокол будем составлять, документики попрошу.
 - Вот это влипли, - подумал Моряк, мгновенно представив себе всю череду последствий, вызываемых обычно такой вот неспособностью высоко нести звание советского моряка.
 - Господи, как хорошо было, все-таки он меня очень любит, - подумала Морячка, вся еще в чувствах и эмоциях от столь необычного приключения.


      Но вернемся в реальный мир. Моряк нехотя достал из кармана паспорт и протянул его старшине. Тот, ловко распластав на планшетке лист бумаги, начал что-то писать, высунув от усердия кончик  языка и проговаривая некоторые слова.
 - … кий...сей...итрич. Так, вот ваш паспорт, можете идти, а теперь, гражданочка, ваши документики, прошу...
 - У... меня  нет... я вот жена...
 - Это моя жена, мы...  она провожает меня на судно...
 Старшина оглянулся, словно судно стояло у него за спиной, но, не обнаружив там ничего, вернулся к суровой прозе жизни.
 - Документики давайте, а то у всех жены.


      В это время со стороны Воскресенского ковша раздалось завывание сирены. Это сердобольный капитан рейдового катера просил всех, кто на подходе, ускорить прибытие на борт, а прочих перестать  беспокоиться.  Моряк оказался перед страшной дилеммой: опоздать к отходу судна и тем самым поставить крест на мечте стать когда-нибудь капитаном дальнего плавания или бросить любимую жену в этом ужасном месте и в этом неловком положении.


      Но так уж устроены советские люди, жившие по известной песне «раньше думай о Родине, а потом о себе», поэтому  Жена, хоть и не отошедшая еще от райского наслаждения, твердо сказала: «Алексей, иди, опоздаешь». 
      

      И он повернулся, пошел все быстрее и быстрее и, наконец, побежал, чтобы успеть на катер, на вахту, на продолжение жизни. И только сбежав по деревянным сходням на борт катера и забившись в нишу между рубкой и надстройкой, впал в тяжелую панику. Его била крупная дрожь, в голове крутились десятки вариантов дальнейших событий, и по всем выходило, что выхода нет. И только катерный дизель, подвывая, напевал песню  «на рейде морском, стоит тишина...», временами переходя к траурному маршу - «пам-пам-парам...».


      Но вот и первый теплоход. Покачиваясь на собственной волне, катер подвалил к борту, матрос ухватился за релинг, удерживая катер и давая пассажирам возможность вскарабкаться на площадку трапа. Вот поднялся последний, и уже вниз, стуча каблуками, сбегает кто-то из экипажа, отпущенный капитаном до утра. Постой, да ведь это ж Мишка Разумов, однокашник по мореходке. Наш Моряк вышел из укрытия, чтобы перехватить приятеля, не дать спуститься в каюту. Никаких задумок, все происходило на инстинкте. Правда, играло роль то, что Миха полностью соответствовал своей фамилии, то есть был человеком разумным и практичным.
 

     После дежурных: «О, привет! Ты как?  А ты как?», Моряк решился.
 - Слушай, Михаил. Тут я попал в такую историю.
 И откровенно, не обращая внимания на промелькнувшую ухмылку приятеля(кой-какой юмор во всем этом все же был), рассказал все, что произошло с ним и с женой   полчаса тому назад.                - Теперь я вот здесь, а ее должны были отвезти в отделение, у нее ни документов, ничего, и  телефона у нас дома нет, только в соседнем подъезде, так сейчас же ночь... Что делать, ума не приложу. И на судно надо, отходим через четыре часа...  В кадры, конечно, сообщат, но это  ладно, только б с нею все было в порядке.            
 И затих, глядя на приятеля, не то сочувствия ожидал, не то чуда какого-то, но легче ему стало, это точно. Как нарыв прорвало.


      Миша задумался.
 - Ладно, не вешай нос. В каком, говоришь, она отделении? Попробую помочь.      
 - Мишка, ты понимаешь, я бы... Но... Эх, жизнь.
 - Да понимаю, понимаю все... Вон твоя «коробка» уже. Отправляйся в рейс, обещаю, что сделаю все. Счастливого плавания.


       Героиня же, оставленная в компании милиционеров под сенью зеленых парковых насаждений, благополучно, если можно так сказать в этом случае, была доставлена в отделение милиции.  Все пирожки и пышки были съедены, наступило время синяков и шишек. Ворчливый старшина сдал дежурному узницу, протоколы задержания и, выкурив вонючую папиросу, отбыл для дальнейшего патрулирования. Дежурный,  старший лейтенант, сложил бумаги в стопку и задумался, как оформлять задержанную.  На проститутку она не походила, да и нет в нашей стране никаких проституток, поскольку само явление изведено под корень. Разве что девки, которые путаются с «команами» - иностранными моряками - ради пары чулок ажурных, ну так те по соседнему ведомству проходят.


     Написать «нарушение общественного порядка», так хоть словечком надо сказать, какое нарушение. Вот мужик помочился в урну возле универмага, тогда так и написали в протоколе — «нарушил путем мочеиспускания на виду у общественности».  А может, и на самом деле жена? Тут он вспомнил свою Верочку и «унесся мыслью», а когда вернулся,  решил, что пусть молодуха посидит до утра в отдельной комнате, не к пьяницам же ее, а там как начальник отделения скажет. А пока можно подремать.


    Но подремать не удалось. На пороге дежурной комнаты появился моряк. Фуражка с кокардой, на рукаве нашивки, пуговицы как жар горят, брюки со стрелкой «собака морду расшибет».                - Добрый вечер, - говорит моряк с улыбкой, - что это у вас паленой портянкой попахивает, не в урне ли что горит?
               

 - Да это старшина свои «гвоздики» курит, такая дрянь, сейчас проветрим, - попадая под его обаяние, улыбнулся в ответ дежурный.
 - Не трудитесь, я открою, - потянулся к форточке моряк. - А я ведь к вам по делу.
 - Слушаю вас, -  подобрался и посерьезнел старший лейтенант.   


 - Тут такой вопрос. Мой друг, тоже моряк, женился. Проживает у родителей жены в отдельной, можно сказать, комнате. От соседей отдельно, а родители тут же. Где чуть что - сразу «ах!». Ну вот скажите - можно ли в такой среде размножаться? Нет, серьезно. Вот так кровать родителей, вот так их диванчик - и на все про все четырнадцать метров. А ведь еще стол надо куда-то поставить. Ну вот куда? А шкаф, пальто там, костюмчик повесить, чтоб  не выгорел. Вот и выходит, что негде им размножаться.
               

 С другой стороны, вот уходит он сейчас в море месяцев на пять. Что ему вспомнить в долгом плавании, чем жена его помянет в долгие зимние вечера? Нет, нет, я их не оправдываю. Общественное место, все такое... Ну, оступились, но в первый же раз! И больше никогда, поверьте. Я его знаю с детства. Как отрезало. Вот давайте закурим и вместе подумаем, чем тут можно помочь?
 

     Тут моряк, а это был Михаил Разумов собственной персоной, царственным жестом достает из кармана желтую, в блестящем целлофане, с изображением верблюда пачку сигарет и, ловко щелчком выбив сигарету до половины, предлагает ее дежурному. Затем так же церемонно щелкает зажигалкой, и ароматный дым клубами поднимается над столом дежурного.


 - Эх, Верки нет, - подумал старлей, вальяжно откидываясь на спинку стула. Как ловко этот моряк  выложил все, о чем, казалось, думал он сам, живший пусть и не с родителями жены, но в уникальной коммунальной квартире. Злые языки утверждали, что раньше в этом доме была конюшня, во всяком случае, длинный коридор и ряды дверей, расположенных слишком часто, наводили на такую мысль. Вот в одном из стойл и жили-были старший лейтенант милиции, его жена Вера, бухгалтер общепита, и сынок Вовка. Их полутораспальная кровать стояла вдоль одной стены, Вовкин диванчик - вдоль другой, а между ними стол с табуретками.
 В красном углу на тумбочке стояла вестница новой, счастливой жизни — радиола, вся деревянно-лаковая, с желтенькими платмассовыми украшениями и зеленым глазом индикатора, и стопка пластинок на 78 и 33 с половиной оборота.


     Ночью это общежитие, разделенное дощатыми (не от конюшни ли в наследство?) стенами, оклеенными газетой и дешевыми обоями, совершенно не хранило никаких секретов, все охи-вздохи, поскрипывания и прочее выносилось на публичное обсуждение. А народ тут жил в основном молодой. Поэтому Вера порой приурочивала к возвращению мужа с дежурства   посещение смежников, или банка, или, на худой конец, поликлиники. Это были самые сладкие минуты, когда он, помывшись под медным краном умывальника, плотно завтракал и, как бы задумавшись, брался рукой за наиболее выдающиеся части фигуры любимой жены. После бурной любви он заваливался спать, пока сын не пришел из школы, а Верка, совместив полезное с приятным, бежала исполнять свои служебные обязанности


 - Нет, - сказал дежурный, - у меня протокол задержания, да и потом откуда я знаю.
 - Так я ж вам говорю, я его с детства... Ну и потом, что в протоколе? А ничего об этом, -  зачастил морячок и для убедительности достал паспорт моряка.             
 - А что тогда записать? - все еще сопротивлялся милиционер, подогреваемый служебным рвением, но уже не так сильно.
               

 - А вот и запишем — свидетельница: она же все видела. Он нарушал, а она видела. Ему-то все равно уже в кадры телега пойдет, разве мы не понимаем, так чего еще ее-то сюда цеплять.   Запишем свидетельницей и отпускайте.
 - Ну давай — сдался дежурный.
               

 - Миронов! - крикнул он подчиненному, - веди сюда задержанную. А чего, правда, что вам по этому паспорту билеты в кино без очереди?
 - Правда, и в цирк тоже, - устало ответил моряк.
 - Везет, ну будем оформлять свидетельницу.


     Вот так разрешилось это почти анекдотическое происшествие. Жена Моряка была доставлена домой к начавшим уже беспокоиться родителям под эскортом Лучшего Друга, который категорически отказался выпить чашечку чая, поскольку его ждала бутылочка коньяка в компании с обворожительной брюнеткой, и который еще раз убедился, что с женитьбой торопиться не стоит.


     Телега из милиции на нашего героя исправно прикатила в отдел кадров. Страшный и ужасный Главный Кадровик — громогласный и жизнелюбивый мужчина - вызвал Моряка на ковер. Покричав для острастки, чтоб служба медом не казалась, он вдруг взгоготнул:  «Кончить-то хоть успели?».         
 - Да, - честно ответил моряк.
 - Ну, тогда ступай, но больше не попадайся.   
 И больше никогда этот разговор между ними не возникал, хотя встречаться приходилось по мере продвижения. Капитаном дальнего плавания Моряк все же стал, и, визируя представление на коллегию министерства, Главный Кадровик на секунду задержался на его фамилии, хмыкнул, улыбнулся и подписал.


       Неизвестно только одно, кто вынес эту историю в свет.  Главный Кадровик отпадает. Воспитанник спецслужб — могила для информации.  Сами герои тоже не подлежат подозрению, во-первых, такая болтливость вовсе не в их интересах, а во-вторых, все-таки тогдашнее воспитание как-то ограничивало откровенность. Старший лейтенант — этот бы мог, но жена Вера совершенно сбила его с мысли. Она потребовала отчета, чем это от него вкусным пахнет и пришлось предъявить оставленные на столе ночным посетителем пачку «Кэмэла» с никелированной зажигалкой. Мол, моряк один приходил, просил помочь, ну я и ...
 - Ты у меня отзывчивый, прошептала Вера, - тесно наваливаясь на него... А потом все уже стало  неактуально, как любил говорить начальник отделения милиции.    
 Нет, положительно не знаю на кого подумать.
 

       Да и чуть не забыл. Через девять, или около того месяцев в семье моряка случилось прибавление. Родилась дочка. Ее принесли уже на новую квартиру. Дом был новенький, деревянный, на восемь квартир, весь был пропитанный запахами смолы и сосновой стружки. Казалось даже, что он пахнет солнцем.