Белая моль

Мой папенька, когда играл в ресторане при буржуях на рояле,
случайно кашелечек нашел  размеров внятных, и будучи, верным и честным патриотом его превосходительства, подался в бега на Сан-Ремовские кутежи и мутности, под белогвардейскую закусь и шлявно-нюрное отродье.
Там же, папенька отстроил церквушку, батрача мастеровым, под копию Кремлевских башенок слаженную, и заладил лоток со свежими булочками, на последующие годы и мазь, чтоб не сдохнуть от скуки.
Родился я позже, немного позже, где-то в 1922 году под осенний бал Монмартра, розовопопым счастливцем, с именем Фертуччи, и наследием в одну старую деревянную лодку под барик.
Маменька бросила меня на папенькины плечи, спустя пару недель, и укатила в Верону с каким-то старым-престарым жидом, как отзывался всегда папенька, коряча ухмыл.
С тех пор мы с маман никак не встречались, и прошедшие годы, славно поддетые любвиобильной молодостью, явно сложились в одну ладонь, и исчезли бы - но я нашел маменьку, путешествуя по Брюсселю как-то раз...
Она держала небольшой отель, в центре, всего в  красных фонарях из рисовой бумаги, на входе, как перролью истолченной во все глаза и это обнадеживало...
 
 Лярвы в аппесдасе, но все голубых кровей, смолянки и институтки, по привычке сластили рты конфетами "монпансье", и кутали тонкие, угловатые плечи в точеные молью меха.
 О, нет, это была вовсе не Куприновская "яма", клиентами, - скорее пациентами этого отеля были исключительно русские люди, любых национальностей, но русские по духу и нраву, образу и мысли.
 Проявляя сострадание, экс-курсистки, порой, за мелкий грошик, лечили хворь неизбывной тоски по родине...
 Бесконечными ночными бдениями в тщетных разговорах, рвущих душу и заставляющих нервно, в тике биться приподнятую бровь, бледнеть лицом, дышать над нитью кокаина. М-да...
 А оных просто стреляться по утру...

Я, стоя на бульваре, как на мягкой поденной перине, и наблюдая за рационом красного двора, несколько колыхался, от предвкушения прелестями и конечно, в немольном подвыпии рдел, от сладкого льда крепких сумерек до ныне. Мимо спокойно ехали-с немец, в очОчках, прекрасно зализанными-с педантами рисуясь на воздухе, - а я, страсть как нелюбя педантов рисовочных, и являясь чисто-беспричинным дерзким авантюром, лишь на показУ правды, а того хватало, схватил засаленного немца за джинсу кармана, и хорошенько потрепал в ухо, ярко-красных размеров предаваемо, потчуя того шелбанами, шпалами, и за то лишь, что катается не по велосипедной дорожке. Швяйна! Дамы с красного дома нод, наблюдали с энтэрэсом и ухмылочкой, уж такого, простите Брюсселя не видала на этой неделе дней пять. Так показалось. Потом уж, наигравшись, запрыгнул на маленький жучок-авто, на крышу саму, и потаптался недолго станцевав румбу-неополитану - спрыгнув, оценил упорный взгляд одной непотухшей от дури шатенки, приглашая ту в рестрацию "Руссо де ле Фанно" волоком и... Без "и" попрошу! Взяв Нюру, а её звали точно Нюра, под крылышко и декольтэ, как Анфис делал дела и уходил на дела делая их по делу - доходили молча до унылого угла, сами неужто, и давали ногами в дверь, распахивая, точно в старо-режимный год, - простите ради Б-га, но рестораны должны знать клиентов хотя бы в лицо. Публика, наглая от неудевления, даже не кинула некоторый взгляд. Стало холодно и захотелось чистого коньяка и рыбы. Я решил играть весельем, ибо царящая пустотная нудня то и дело оковывала музыкантов. Басисту выпала карта в челюсть, и под черными глазами музыкантов заблестели радостные ноты - время гулять, хера тута ныть! Пляска началась!

Мужчина в зелёном крапе, отпел баритональным тенором и жеманно спучил очки. Тапер из старых, тех, что встречали поезда в Лионе, и выжаривали краковяк для первых комиссаров, жутко фальшидравил, - но принесли рыбу и мензурку зелёного коньяку, как всё прошло. Нюра тянула носок и задорно ржала, танцуя, как в последний раз, заражая всех весельем и воздушным триппером. Жёлтые зубы негра Андрея,  - он был из крымской орды негров, блестели тут и там. Жгли свечи и фитиля; дамы бодрились, икая, выходя на подиум...
 В прошлом жуткий матершиник и отчаянный рубака Лёва Заков, метал не погашенные «керенки» и отчаянно упражнялся в рукопашной с Митичем, наемной грушей. Да и сами посудите в русском городе Брюсселе, что делать простому человеку, только и остается что выпить, закусить,  крутануть девчонок и малость размять свою и чужие морды...

И тут я заметил маменьку - она грустно смотрела в отчаянные люстры, и вохр её статности, уверенной гордости и невероятной красоты, поразил моментом мою душу и кровь. К маменьке в этот временной абзац, как раз заслоняя собой, что нервировало, лип какой-то щегольный пидарас, в обтянутом комбинезоне и блятско-блестящих туфелях на застежках и бирках. Лысый его череп свидетельствовал о нацизме. Я отставил Нюру в сторону, доверив сторожить её испуганному официанту, промассировав десны рта в разминочно-нервном переминании, хрустнул костяжками рук, и рванулся спокойно, не подавая виду, чтобы погладить по голове этого пидараса в комбинезоне. Разбив снятую с подноса на ходу бутыль "Монарье 1868 года", б-ть, за полторы штуки,  об его нацистскую харю, позволил осесть ему не стесняясь в помощи подскочивших бармена и какой-то жучки со взглядом добермана на случившейся случке токо что.
- Я ваш сын. - Отрапортовал я маменьке. - Приехал к вам из Монако, где жил с отцом, и с ним же вырос, вот теперь я здесь. Хочу знать правду!
Я поцеловал ей руку, и предложил присесть где-нибудь за тихим уютом. Впервые, наверно так подумалось: в её глазах загорелась, тепло на всю, и наверно искрами звезд и серебром ночи заплыло, всё сиянием распаляя и удивляясь неровно. Она, рассказала все непримечательные подробности, не желая делиться оправданиями, и мне захотелось к морю, озвучить его своим криком, поделиться с морем, и найти время переосмыслить и почувствовать что-то гораздо новое и сильное.

Молода была маменька для материнства. Она так прямо и сказала, прижав меня к своей груди:"Я была слишком молода... Я не знала потерь и не ценила приобретений."
Еврейчик, с которым она сбежала от папеньки, оказался обычным сутенёром-седаком, и сдал её - едва только они вошли в город - символ вечной любви - Брюссель. Она встретила Бени еще в Милане... Сумасшедшая любовь, сумасшедшая ревность. Ракель  - жена Бени, плюнула ей в лицо тгда: "Когда-нибудь ты кончишь на Пьяццо Лорето, шлюха!"


(Но она жеманно стянула тягучую ссоплю, присела фазанчиком и влепила той самой Ракель такой прониздон, что ошпаренная буковым каблучком толстуха покатилась сметая вёдра с помояими и впутываясь волосяным чубчиком в самую сажу. Еврейчик часто хворал и тогда он носопырно калякал в свой нервно подрагивающий кулачок и смакуя свист прокуренного лёгкого припардонив жмыкался в засранный батистовый платочек разбрызгивая по всему комоду белые катышки студенистых соплей, Ракель подбегала с каплями в мутно зелёном жирнющем флаконе закидывала рожу мужа и, запихивая чуть ли не на палец вглубь, яростно перделила зловонной мазькой от которой еврейчика тошнило и пропердёж стоял по всей передней. Выдавая как скряга ломбардные колечки он вмиг приседал и присасывался к алым губкам словно ненасытная пьиявка отчего мутило и крутило несчастный женский организм, пару раз подбегала его брюселлька со сшкварчащей сковородой но еврейчик жбенил ловко подножку и та с рыданиями пропандировала дощатый пол сероватым от пьянства носом...)