Прощание Величаева

Прощание Величаева

Писать эпитафию, как и завещание, дело выигрышное в любом случае – всё равно когда-то да пригодится – с этим не поспоришь. И пусть прощальный стих будет написан задолго до кончины человека – в детстве ли,  затая густую обиду на родителей, в самой юности ли, на пике подростковой апатии, гормональных скачков и невзаимной привязанности,  в зрелости ли,  оглянувшись назад и поняв, что следы твои нечётки, размыты, грязны, а порой их и вовсе не видно –  в любом случае, прочитать его после вашей смерти, оценить глубину скорби и величину потери, прочувствовать и осознать боль утраты близкие вам при жизни люди имеют довольно-таки большие шансы.
Точно так размышлял и наш герой, Величаев Антон Егорович. Однажды, в который раз окунувшись в думы о никчёмности прожитой своей жизни и уверившись, что путь он свой не прошёл, а просто бесцельно поблуждал и натоптал грязными ботинками, стерев вконец подошву, он решил, что вызовет сочувствие и жалость, оправдает его в глазах родственников и близких друзей, коих у него почти не было, только эпитафия -  душераздирающая, горькая, режущая, которая заставит содрогнуться даже самого бессердечного циника и равнодушного сноба, которая выдавит слёзы из самого злейшего врага и откроет родным людям всю скрытую его сущность – сущность человека невероятно чуткого, глубокого, ранимого, несчастного и при жизни непонятого. 
Именно эта мысль терзала, но в то же время и странным образом согревала Антона Егоровича вот уже несколько дней. Она не давала ему покоя ни за обедом, ни  в постели, ни на прогулке, ни в транспорте, ни на работе. Чувствовал он, что назревает в нём нечто глобальное, сильное  - нечто, готовое стать эффектом сжатой пружины. Варилось в нём великое признание, которое приоткрыло бы всем занавес в его закрытую и неведомую никому дотоле жизнь.
Воображая лица убитых горем родственников, печальные и влажные глаза приятелей, тёмные, помрачневшие – пусть немного и с напускными эмоциями – физиономии коллег со службы при вести о кончине его, Величаев буквально физически содрогался, торжествуя. Но он, будучи человеком в общем-то не злым, гнал от себя злорадство и занимал свою голову тем, что в красках расписывал каждую деталь своих похорон.
Представлял он себе и гроб – цвет его, дерево, из коего сделан он будет, и траурный кортеж, и отпевание, и свечи всех размеров, и иконы, и саван, и костюм, в который облачат его после смерти, и количество и вид цветов, принесённых прощающимися, и даже землю он представлял себе – сырую, смешанную с глиной и травой, холодную. Если совсем уж он заходил далеко в своих скорбных мечтаниях, то до того становилось ему жаль себя, что, бывало, расплачется он, но погорюет-погорюет, да успокоится, и идёт себе чай заваривать.
Сидя на работе, Антон Егорович часто пытался начать создание заветной эпитафии. Но каждый раз дело кончалось строчкой, аккуратным почерком выведенной  в левом углу чистого листа – «На смерть Величаева А.Е.».
Несколько раз, правда, что-то сверкало в его мозгу, точно молния,  и Величаев кидался записывать мелькнувшую было трагическую первую мысль, но молния, как известно, явление секундное – и герой наш, исчеркав листок, злился, комкал его и выбрасывал в урну под столом.
Дома принимался он читать эпитафии более талантливых, нежели он, авторов. «Может статься, - думывал он,  - я уловлю волну, нить – как надо – и сотворю что-нибудь путное».
Но путного не выходило. Сроков, конечно, Величаев себе никаких не ставил, но занозное чувство чего-то недоделанного тушилось внутри него на медленном огне.
Оставалось несчастному сетовать на судьбу не только за бестолково прожитую жизнь, но и на то, что недодала она ему «таланту писательского».
На работе Антон Егорович ходил угрюмый, молчаливый, здоровался с сослуживцами неохотно, себе под нос. Да и люди к нему, надо сказать, не тянулись – странным казался им этот плотный, высокий мужчина неопределенного возраста с жалко приглаженными на косой пробор волосами, нахмуренными густыми бровями, маленькими глазками, которых никто никогда и рассмотреть не сумел, ибо вечно они были опущены  вниз и глядели себе под ноги, и тройным подбородком, скрывавшемся, впрочем, за большим вязаным шарфом, с которым Величаев отчего-то ни на минуту не расставался.
 
Поначалу его считали скромным и чересчур застенчивым человеком, потом нелепым чудаком, а вскоре и вовсе стали сторониться его – слишком уж неприветливо и серо было его лицо.
Женщины, надо статься, интересовались его семейным положением и кругом общения, мужчины не оделяли странного сотрудника подобным вниманием и относились к нему свысока, некоторые даже с налётом презрения.
Кадровики за чайными беседами раскрыли тайну, столь интересовавшую женскую часть предприятия. Оказалось, что родился Величаев в балтийском Светлогорске, окончил какой-то Калининградский институт, женат никогда не был, детей не имел, жил один, а из родственников у него была мать и старшая сестра, которая жила в Твери. Насытившись новостями, сотрудницы оставили в покое Антона Егоровича и переключились на более интересных, по их мнению, персонажей – беременную неизвестно от кого секретаршу и спивающегося молодого охранника, бывшего любовника бухгалтера Гали.
Но вернёмся к главному герою. Он всё так же не мог разродиться эпитафией, голова его была накалена до предела, а желание «показать всем» росло с каждым часом.
Интересно, что умирать Антон Егорович ничуть не спешил – жизнь, хоть и не была сладкой, а особых мук ему не приносила. Возможно, поэтому тянулось у него написание прощального стихотворения на свою смерть.
Как это ни странно, были у Величаева и любимые занятия – нарды и кроссворды. На столе его в квартире до потолка почти выросла кипа пожелтевших, запылившихся уже газет и журналов с решёнными кроссвордами. А с кем же он играет в нарды? -  резонно спросит читатель. Ответ прост: сам с собой. Начиная новую партию каждый вечер, Антон Егорович представлял себе же всякий раз нового соперника.
- Пожалуйте, Иван Петрович, - говорил он сам себе вслух, - сыграем-ка партию.
- Позвольте, Антон Егорович, мне выбрать – я хотел бы играть чёрными – это приносит удачу.
- Да как вам угодно, мой друг; но, полагаю, дело не в цвете, а в умении и смекалке.
- Вот сейчас мы и проверим, у кого она острее. Начинайте.
Так, длинными вечерами продолжались партии одна за другой. Менялись только лица – после Ивана Петровича в схватку с Величаевым вступал Александр Николаевич, а
 потом Василий Евгеньевич, а за ним – странный Карен Венгерович неизвестного происхождения. Удивительно, но выигрывал всегда один человек – сам Величаев. Самолюбие не  позволяло ему побороть себя ни одному, даже самому уважаемому  им игроку. После очередной выигранной партии Величаев медленно откидывался в кресло, самодовольно потирал колени и победоносно произносил: «Ну, как я вас? То-то же. Можете требовать реванша».
В один не очень-то прекрасный вечер Антон Егорович пришёл домой изрядно выпивши – повода он уж и сам не помнил, а ощущал он себя достаточно скверно. Выпивать Величаев был не большой мастак, да и не любитель. Но – с кем, как говорится, не бывает!
Разувшись только на кухне, Антон Егорович, поспотыкавшись о свои ботинки и наткнувшись несколько раз лбом на крючок для кухонного полотенца, нашёл, наконец, чайник и с тяжёлым железным звуком, от которого сам же поморщился, поставил его на плиту.  Дожидаясь, пока огромный чайник закипит, Величаев завалился на стул и уставился на огонь из конфорки.  Пошебуршавшись рукой под столом, он с трудом нашёл свои любимые нарды, насилу вытащил их и грохнул коробку на стол.
 Усмехнувшись по-пьяному, он по-обычному вежливо пригласил некоего Павла Григорьевича присоединиться к игре.
И вдруг, неожиданно для самого себя, он спросил невидимого партнёра: «А не слыхивали ли вы, Павел Григорьевич, об Антоне Егоровиче Величаеве?»
- Отчего ж не слыхивать – слыхивал! – отвечал он за него.
- И как вы находите этого человека?
- Ну, как вам сказать. Человек как человек. Скромный, неглупый, в общении тесном приятный. А что?
- А я вот, дорогой мой Павел Григорьевич, слышал, что худо ему совсем.
- Как худо, Антон Егорович? Что стряслось?!
- Умирает наш с вами Антон Егорович. Вот что.
- Боже правый! Болен он, что ли?
- Здоров, как богатырь!
- Ранен он?..
- Да что вы! Нет! Сплюньте, не дай Боже!
- Так что же с ним?! Не томите, скажите уже!
- Разлагается он внутренне.
- Горе у него какое?
- Да нет. Нет горя.
- Я не понимаю вас. Разъясните всё по порядку.
- Одинок наш с вами Антон Егорович. Никто так не одинок в этом мире, как он.
- Господи Боже! Так разве то беда великая? Одиночество – оно всегда относительно… И оно уж точно не вечно.
- Зря вы так рассуждаете, Павел Григорьевич. Он  одинок по-особому.
- Вы всё витиеватостями говорите, друг мой, не пойму я ни черта!
- Ну, как это… Он вот как бы жив. Но как бы и мёртв.
- Что за чепуха?!
- Он живёт внешне, а внутренне он умер. Давно уж умер.
- Ерунду какую-то несёте вы, прости Господи. Пьяны вы, друг мой.
- А… - махнул рукой Величаев, - ничего, ничегошеньки вы не понимаете, Павел Григорьевич. Да и чёрт бы с вами. Катитесь вы куда подальше.
- Не ослышался ли я?.. Так ли вас понял?..
- Не ослышались. Катитесь, говорю! Вон из моего дома!
- Ну, это уже слишком, знаете ли! Вы пожалеете об этом!
- Постойте. Я вам вот… скажу. Он умер, ну, в душе. Внутри. Но вы не беспокойтесь – скоро он и по-правильному умрёт – физически то бишь. А нам он оставил эту… Эпитафию. В ней особый смысл… Послушайте.
- Ничего я не собираюсь слушать! Прощайте!
- Нет уж, послушайте! – пьяный Величаев еле-еле вытащил из кармана брюк бумажку, сложенную в несколько раз, и, расправив её, пошарив ладонью по столу в поисках пишущего предмета, нащупав ручку, принялся судорожно карякать на ней что-то.
Буквально через несколько минут Величаев поднял голову, тяжёлую, как свинец, и жестом приглашая воображаемого собеседника приблизиться, якобы потянув его за рукав, пробормотал:
- Вот. Вот что он… это… просил написать. Передать. Ну, прочитать. Слушайте.
Оскорблённый Павел Григорьевич, очевидно, покорно и молча стоял, собираясь, по всей видимости, внимать.
Дрожащими руками расправил Величаев бумажку и, щурясь, принялся читать написанное, да с таким трудом, будто не он вовсе написал это только что:

- На смерть Величаева А.Е. Вот.

Свой путь испачкав сапогами
И затоптав мечты во грязь,
Спешу я,  попрощавшись с вами,
Уйти не плача, не молясь.
Всё то, что Бог мне дал начально,
Я потерял, не удержав,
И жизнь, вздохнувшая печально,
Скатилась в реку тьмы стремглав.
Мне больно не было нисколько –
Я умер тихо и без мук.
Мне горестно и горько только,
Что всё, что было, было «вдруг».
Ни власти не желал, ни славы -
Я в сердце все желанья смял.
Я неприметно жил – вы правы.
Да и не жил я - лишь дышал.
Довольствовался я отребьем,
Стремиться к небу – не по мне.
И может щас, когда я  в небе,
Поплачете вы на земле.
Зачем пришёл – мне неизвестно,
Не понял миссии своей.
В убогости мне было тесно,
Но я не отворил дверей.
Быть может, каждый не заметит
Того, что в мире нет меня.
И я, сглотнувши мысли эти,
Сотрусь, ничуть вас не виня.
Все говорят, что жизнь мгновенна,
Что смерть внезапна и подла,
Что память вечна и нетленна,
А боль сгорит, пусть и сильна.
Но я скажу вам: смерть – спасенье,
Хоть шанс даёт и мне,  и вам.
Я отошёл – и наслажденье
Хоть раз прильнёт к моим губам.
По мне вы долго не рыдайте -
Не заслужил я этих слёз.
Всё одиночество, вы знайте,
За вас уже я перенёс.

Закончив читать, Антон Егорович помолчал несколько секунд и, разгладив исписанную пьяным почерком бумажку, аккуратно вместил её в салфетницу. А потом положил локти на стол, а голову на локти и застыл в этой позе.
Чайник долго свистел на плите, ошпарено и нервно вереща и призывая выключить газ. Но вскоре он не выдержал и со злостью выплюнул свисток - из носа чайника пошёл обильный пар… Истерический визг прекратился. Свисток с силой ударился о кафельную стенку и со звоном брякнулся на плиту.