Пара слов

Пара слов

1.
Первым словом в жизни Михаила Бермудова стало слово «нет».
- Н-н-нет. – С недетской твёрдостью выдал трёхлетний Миша в салатовых полосатых носочках, белой футболочке с переводным мышонком и вельветовых коричневых шортиках, натянутых на тугое детское пузико, исподлобья глядя на задающего вопрос. Впрочем, спрашивающий тоже был не велик: мальчик Алёша двух с половиной лет настороженно и с опаской глядел на жадину, а потом тихо, терпеливо повторил просьбу:
- Дай влисопедик.
- Нет! – ещё чётче и увереннее ответил молчун Миша, вцепившийся в свой трёхколёсный оранжевый велосипед «Малыш» и тихонько, думая, что это никому не заметно, подтолкнул его пухлой ножкой назад, заслоняя собой.
К растерявшемуся Алёше подоспела бабушка с фиолетовыми – по тогдашней моде – волосами и, нагнувшись к внуку, подсказала:
- А ты скажи волшебное слово, Алёша. Какое волшебное слово надо сказать?.. А?..
- Пожалуйста, дай мне влисопед! Пожалуйста! – ещё раз попытал счастья дипломатичный малыш.
Маленький Миша замолчал и насупился – с большой фиолетовой бабушкой одному уже не справиться.
- Мальчик, дай нам велосипед покататься, пожалуйста; мы недолго – кружочек сделаем и тебе отдадим, - вступила в переговоры бабуля.
На месте Миши любой наверняка бы испугался: ведь давать велосипедик маленькому мальчику – одно, а делиться им ещё и с его далеко не маленькой бабушкой – совсем другое.
И тут Миша, расхрабрившись, сказал ещё раз  - гораздо громче, чем прежде:
- Нет! – развернул свой «Малыш», победоносно воссел на него и, спешно крутя небольшие резиновые педальки, поехал по направлению к песочнице – только сверкали круглые детские коленки да мелькали малюсенькие серые сандалики.
- Ай, какой нехороший, жадный мальчик! – всплеснула руками бабушка, а потом взяла за плечи внука. – Ай, как некрасиво! Стыдно должно быть, мальчик! Такой большой – и… Ай-ай-ай!
Маленькому белобрысому Алёше, по всей видимости, стало невыносимо жалко себя, и он беззвучно сморщился в преддверии самой популярной, энциклопедической детской истерики, которая, конечно же, не заставила себя ждать – буквально через пару секунд весь двор рассёк ультразвуковой визг, ознаменовавший его обидное поражение в битве за трёхколёсный велосипед.
Немного позже возмущённая женщина, усевшись на скамейку, эмоционально, с кавказской жестикуляцией (подобно всем фиолетовым бабушкам) поведала всем мамашам, выгуливающим во дворе своих детёнышей, как невоспитанный мальчик довёл её внука до слёз тем, что не дал тому прокатиться. Нетрудно было догадаться, что старушка неместная – приблудилась из другого дворика. Такой вывод сделали внимательные мамочки и бабушки. Ведь все постоянные посетители этого двора, расположившемся между трёх кирпичных пятиэтажек, давно уже знали, что это за мальчик и что он, сын Веры из первого подъезда, никак не говорит – уж четвёртый год ребёнку, а он всё молчит и молчит. И всё тут.
«Он у меня созерцатель», - шутила Мишина мама, быстро сворачивая неприятные ей разговоры на эту тему. Самыми навязчивыми и бестактными были «дворовые» бабки – они причитали, ахали, качали головами, кудахтали, как квочки, - мол, нехорошо, нехорошо это… И если малыш не говорил вовсе, то бабки говорили слишком много – настолько много, что порой хотелось насильно прекратить этот поток вербального мусора.
Но вернёмся к победителю. Вы, вероятно, удивитесь, почему в мини-склоку не вмешалась другая сторона – Мишин защитник. А я поясню: маленький Миша в будние дни всегда гулял с няней, заинтересованной в нём настолько, насколько собака в рыбе. Она к тому же была похожей на рыбу – пучеглазая, толстогубая, молчаливая и аморфная. Кира – так звали няню – была педагогом в музыкальной школе, а так как занятия там проходили в основном по вечерам, то у неё была дополнительная возможность подзаработать деньжат, так сказать, на стороне. Конечно, Вера, будучи также учителем, только в обычной, общеобразовательной, школе, много платить не могла, но вкупе с деньгами, даваемыми ей родителями мужа и с помощью её собственных сердобольных родителей сумела выделить необходимые средства для того, чтобы нанять непрофессиональную «гувернантку», которую, в свою очередь, вполне устраивала сумма приработка, помимо коего был ещё один немаловажный плюс – освобождалась она уже в 4 часа дня.
Насчёт Миши нянька особо – впрочем, честнее сказать вообще - не заморачивалась, что, в общем-то, касалось практически всех аспектов её собственной жизни, но этому факту не стоит уделять особое внимание. Мальчик не вызывал в Кире Николаевне ни умиления, ни раздражения, ни жалости, ни тем более восторга – словом, ни одного того чувства, которое может вызвать ребёнок у взрослого.
Вот и тогда, в тот знаменательный день, она, сидя неподалёку от места происшествия, больше даже в кустах, чтобы к ней не приставали со сплетнями остальные выгуливающие, равнодушно наблюдала за назревающим детским скандалом, в который, Господи Боже, ввязалась ещё и злополучная бабка в нелепом розовом халате. Когда её подопечный буквально смылся с этого места происшествия, оставив мальчика реветь от обиды, а бабку восклицать речи, призывавшие карапуза устыдится, няня опустила глаза в книгу, лежавшую у неё на коленях, делая вид, что ничего не заметила.
Сам Миша прекрасно знал, что защиты ему ждать не от кого, потому он укатил на своём велосипедике в направлении, противоположном няне Кире. И если раньше таким жестом он бы продемонстрировал желание обратить на себя хоть какое-то внимание безликой, скучной няни, то сейчас это был абсолютно спонтанный и неосознанный жест. И, пожалуй, больше всех желала обратить на себя внимание бабушка Алёши – даже больше, чем её орущий обиженный внучок.
Понятное дело, был бы Миша чуть поразговорчивее, мама бы обязательно узнала о том, как ему порой бывает обидно, когда няня так ведёт себя. Он бы обязательно рассказал ей и про этот случай. И по-детски в сердцах назвал бы её рыбой, в образе которой всё время рисовал её – большую, красную, страшную рыбу с зубами, похожими на электрокардиограмму, и выпученными глазами, - рыбу, которую часто в качестве протеста раскалякивал карандашами поверх рисунка.
Но он почему-то молчал. До трёх лет, трёх месяцев и восьми дней. И в этот знаменательный день никто не услышал его самое первое и, возможно, самое для него тогда важное слово – бунтарское, холодное, короткое, но очёнь ёмкое слово – «нет».

2.
Вот и сейчас, в такой же погожий летний денёк, подобный тому, о котором упоминалось выше, Миша, правда, уже немного подросший – тридцативосьмилетний – сидел, скрестив пальцы перед собой, перед своим клиентом в душной комнате одного из отсеков огромного офиса и говорил ему «нет».
За свою жизнь Миша сумел научиться ловко и уместно облачать это слово в разные одежды – произносить «нет» с возмущением, с оскорблением, добродушно, заманчиво, двусмысленно, с сомнением, почти жеманно, с сожалением, с гордостью, нейтрально, с усмешкой, твёрдо, холодно, со смущением, с уверенностью, с грустью, со вздохом облегчения или разочарования, спокойно, встревожено, глубоко, заговорщицки, скорбно, равнодушно и с чувством, по-доброму и жёстко – не говоря уже о том, с какими только знаками препинания он его не произносил. В общем, отточил он своё мастерство отказывать и отказываться как надо. Как надо ему.
В данный момент ему нужно было отказать, поэтому его «нет» звучало с великим напускным сожалением, даже немного с грустью, со вздохом, с отчётливым фоном человеческого понимания и глубокого прочувствования, с лёгкими нотками щемящей безысходности – и все эти ароматы эмоций обрамляли чёткие, жёсткие, металлические рамки уверенного и твёрдого, бесповоротного отказа. Буря чувств в одном слове из трёх букв. Право же, Михаил вложил сейчас в него всю душу.
- Нет. Вынужден ответить вам нет… К сожалению, нет, уважаемый Егор Иванович, это не страховой случай, - замкнул круг Миша и, цыкнув, как бы беспомощно развёл руками.
Клиент, полный, тучный низкорослый мужчина лет пятидесяти пяти с глуповатым лицом и с яйцеобразной головой, в  «плюсовых» очках с тонкими стёклами, беспомощно сжал кулаки, злясь на себя.
- А может, что-то всё-таки можно сделать, Михаил Яковлевич?..
- Ни-че-го, дорогой Егор Иванович… Повторяю Вам, хоть это мне и больно, но ни-че-го. Ничегошеньки.
- Эх, чёрт бы побрал эту старую дуру!.. – отчаянно воскликнул клиент, вытирая платочком пот со лба.
Михаил спокойно выжидал, пока клиент выговориться, хотя и сам мог суфлировать дословно все последующие стенания Егора Ивановича, ведь который раз уже слышал всё это от него по телефону.
- Нет, ну Вы можете себе представить: я никуда не собирался, лёг уже спать было… Всё… Даже будильник завёл! Покурил на балконе… Незаметно, разумеется, - жена-то меня прикончит, если узнает, что я не бросил! – он кашлянул. - Ну вот. И нате! Звонит – явилась-не-запылилась. Чёрт бы её… Егор Иваныч, говорит, - клиент запищал, пародируя тонкий, писклявый женский голос, - я у вас вчера очки оставила и капли в глаза… Привези, зятёк милый-размилый, а то без них никак… Врач прописал – надо капать еженощно. Ну, не отвертишься от назойливой бабы – жалостливо так просит, каналья, прям пи-пи-пи – щас заплачет будто… А я ж её, тёщу-то, не оставлю в беде-то – жена укорять начнёт, разобидится на полгода… Ну, что делать, встал, оделся, чертыхаясь… Повёз… Гостинцы… Еду по Ленинскому – бах – авария! Ну, это вы помните… Это я уже рассказывал… - Клиент достал из кармана смятый платок и стал промокать себе влажный лоб. - Ох, мать… Но главное… Главное! Я ж… Да за рулём-то, думаете, кто? Да баба за рулём-то! Баба, понимаешь?.. – гость от досады даже перешёл на «ты». – Ой, дуры бабы, жизни от них нет… Уже и за рулём бабы,  и в правительстве, и в армии – нигде от них не скроешься. Ой... – повыл Егор Иванович и на миг замолчал и закачал головой, видимо, чтобы невзначай чего лишнего не ляпнуть и матом не покрыть всех виновных в его несчастье. - Нет, ну не чертовщина, а?.. Как вам?..
- Это кошмарно, Егор Иванович, это просто уму непостижимо… - с пониманием подхватил Михаил со скорбным видом. – Я не знаю, как вы вообще всё это пережили… Это ж как… Ах, это ж как надо, это ж какую выдержанность надо иметь! Вы, конечно, военный отставной, но, скажу я вам, не каждый военный способен сохранять такое достоинство!.. - он призадумался. –  Ну, ладно авария… Но женщина!.. Ай, знаете, по секрету вам скажу, - заговорщицки нагнувшись, продолжал он, - я совсем не одобряю… ну, это… женщин за рулём. Они ведь уже, знаете ли, везде – на экранах телевизора, на государственных должностях… да даже в армии уже!
Егор Иванович, поперхнувшись, с огромной охотой перехватил поток солидарного возмущения, ведь мысль показалась ему хоть и знакома, но свежа и нова:
- Вот-вот-вот!!! Я то же самое хотел сказать, а вы мои мысли будто прочитали! Я тоже!.. Я абсолютно, аб-со-лют-ней-ше с вами согласен, Михаил Яковлевич! Ведь бабы – они… как бы это так сказать… не годятся, что ли, для всего этого… Нет, моя жена хоть и является помощником депутата, но она всё ж не в счёт… Ну, вы понимаете…
- Прекрасно понимаю, Егор Иванович, прекрасно понимаю. Я помню её. Ваша жена – прелестная женщина, очень приятная, воспитанная, интеллигентная, добропорядочная, честная, просто умница! Чудесная женщина!
Клиент зарделся и немного поквохтал от удовольствия, что такой импозантный мужчина оценил его жизненный выбор по достоинству.
Михаил Яковлевич мельком, едва заметно, глянул на часы и, будто вмиг вытащив из ящика стола необходимую сейчас маску понимания и сожаления, решил закончить этот осточертевший ему разговор:
- Охо-хо… Что ж, Егор Иванович… Безумно жаль, что так вышло – но, как говорится, c’est la vie, а если дословно – «надо продолжать жить и верить». Только верить, верить и продолжать жить. Чего не бывает? Ну, не в силах мы вам помочь, поверьте. У меня у самого сердце сжимается от вашего рассказа, но не можем, не можем мы помочь вам, поймите. Ну, не страховой это случай! Я бы… Эх, Егор Ива-но-вич! Будь моя воля, я бы враз переписал все вот эти законы, постановления – ради вас. Но, вы же понимаете, не могу. Не всё мне подвластно, к сожалению, Егор Иванович… Я бы, конечно… но… -
Михаил показушно плюхнулся в невысокое кресло и с досадой сложил руки на груди, уставившись в одну точку. Потом раскрыл нижний ящик своего стола и, достав оттуда «Валокордин», нервно стуча пальцем по горлышку пузырька, накапал десять капель, отсчитывая их количество еле слышно губами, в стаканчик с водой, будто уже заранее заготовленный для подобных сцен.
Клиент расчувствовался, даже перепугался, и, испытывая безбрежную человеческую нежность, помноженную на пресловутую мужскую солидарность, с тревогой подступил к креслу несчастного Михаила Яковлевича.
- Да что вы, Михаил Яковлевич, так переживаете? Вы и так многое сделали для меня! Ну, мало ли что бывает… Спасибо вам и за доброе слово! Ей-богу, ну не стоит всё это ваших беспокойств… Вы такой участливый человек, вы с такой заботой взялись за моё дело, будь оно неладно… Даже не смейте расстраиваться по этому поводу! Слышите вы меня? Ну, не страховой и ладно! Се ля ви – жить, как говорится, и верить! Жить и верить! Слышите?
- Егор Иванович, - выпрямился в кресле Михаил, заглядывая клиенту прямо в глаза, - поймите меня как мужчина мужчину: это – моё первое поражение, а я не привык сдаваться и проигрывать.
Обстановка в комнатке всё накалялась – казалось, душно и невозможно вздохнуть не от спёртого воздуха, а от туч эмоций и чувств, витающих здесь.
- Вы не проиграли! – заразившись всей болью страхового агента, громко уверил его клиент. – Не переживайте так, ради Бога! Вы замечательный, добрейшей души человек! Я обязательно посоветую ваши услуги своим знакомым. Вы не против?
Миша мгновенно встал с кресла и, горячо пожимая руку клиента обеими руками, завершил свой рабочий день очередным «нет» - дружеским, мужским, твёрдым, благодарным и горячим «нет»:
- Нет, я буду вам только признателен. Премного благодарен! До свидания, Егор Иванович. До скорых встреч! Ни этот, так другой обязательно будет страховой – я вам обещаю… - он осёкся. – До свидания! – Миша  практически выталкивал клиента в дверь, продолжая жарко сжимать его потную от волнений руку, в которой был зажат такой же мокрый платок.

3.
Когда Мише было семь лет, он, как и все, отправился в школу – разумеется, в ту самую, где работала его мама учителем географии.
В классе он на первой же неделе получил замечание от учительницы, потому как беспрестанно болтал с соседом по парте -  очень близоруким Витей Жидкоусовым, у которого в то время, конечно, не было даже жиденьких усов, а потом и с сидящим сзади кудрявым Борей Киркиным, а потом и с сидящей спереди Олесей Маковской – бойкой девочкой, до конца школы писавшей стихи и рассказы в школьную стенгазету под инициалами «О.М.». Видимо, он желал наговориться всласть за все свои «бесцельно прожитые» годы молчания.
Поначалу мама умилялась такой разговорчивости сына, ликуя оттого, что он вообще заговорил, хоть и поздновато. Надо сказать, мама души в нём не чаяла – особо не баловала, но многое спускала с рук. И ежедневно восхищалась всем, что делает её обожаемый сынок.
Бабушки и дедушки не очень часто навещали внука: Верины родители жили далеко от Москвы, за Уралом, а родители его отца приезжали из Подмосковья только по праздникам и иногда по выходным, находя тысячи тысяч отговорок для того, чтобы остаться дома.
Мама Вера для Миши стала многоруким Шивой, который делал для него сотни дел сразу, при этом не уставая хвалить и нахваливать мальчика за малейший пустячок и только журя за проступки – таков был её метод педагогического воспитания.
О своём отце Миша практически ничего не знал. Поначалу, когда он был совсем маленький и несмышлёный, мама ловко переводила эту тему на другую – благо, малыша легко отвлечь и заинтересовать другим делом. Но потом отвертеться уже было нельзя, да и не следовало этого делать, согласно всем книгам по семейной психологии, которые имелись у Веры Данииловны дома.
Для сына она придумала сказку, будто папа в многолетней командировке за границей, поддерживая этот огонь выдумки историями с присланными папой письмами и игрушками от него же. А когда Миша достаточно подрос для правды, да и когда в принципе мама была фактически загнана в угол меткими и недетскими вопросами сообразительный сына – отступать было некуда, - Вера Александровна, собравшись, рассказала ему правду, такую частую и понятную, такую распространённую и простую правду – папа их бросил, когда Мишка только появился на свет. Казалось бы, что может быть банальнее, но девятилетний Миша, приняв эту новость со всем своим только зародившимся мужеством, хранил эту, как он считал, уникально-кошмарную тайну в трагической оболочке под своим сердцем, открывая её лишь некоторым, проверенным, на его взгляд, людям – тем самым, по иронии судьбы которые стали самыми первыми его школьными знакомыми – Боре Киркину и Витьке Жидкоусову. Для всех остальных эта тема была закрыта самим же Мишей.
Потом, правда, каким-то образом об этом узнала болтливая с первых чисел сентября Олеся Маковская, которая обеспечила не только утечку информации внутри класса, но и открыла доступ двум другим параллелям. Конечно, новость не удивила даже детей. Но Миша впервые почувствовал себя преданным. А узнав, что растрезвонила всем об этом Олеся, капризная дочка сказочно богатого папочки, до семи лет жившая в Нью-Йорке и то и дело вставлявшая в русскую речь английские словечки и с беззубого детства считавшая и даже называвшая себя «real lady», возненавидел папиных дочек и старался не заводить близких отношений с подобными «have-dad-ladies».
В общем, известие об отце не ранило маленького Мишу кинжалом в грудь, а осталось тупой, растекающейся, разливающейся год за годом, болью, которую-то и болью назвать было, в принципе-то, нельзя – слишком редко и мягко давала она о себе знать.
И на вопрос о наличии отца его коронное «нет» звучало хладнокровно, резко, коротко, поверхностно, бездыханно, почти равнодушно, с оттенком некоторой брезгливости, с чувством нелепой избранности и даже чуть высокомерно – так, что оно заставляло людей чувствовать себя неловко и поёживаться от своего незамысловатого, открытого, обычного, простого, нормального, в общем-то, вопроса.

4.
В четверг, девятнадцатого числа, работник страховой компании Бермудов М.Я. пришёл довольно-таки поздно, хотя редко позволял себе опаздывать. Почему он опоздал? Ничего интересного. Да он и сам бы не смог этого объяснить. Просто почему-то именно в это утро он праздно шатался по своей двухкомнатной квартире, совершая бессмысленные круги по комнатам и по кухне без поисков какого-либо дела. В глубине души он понимал, что на работе сегодня его ждёт не очень приятный день. И, возможно, поэтому неосознанно оттягивал наступление этого момента – момента начала рабочего дня.
С достоинством, как ни в чём ни бывало, пройдя мимо стеклянного кабинета – «стакана» - начальника, он не спеша проследовал в свой закуток, и, разобрав кое-какие бумаги на столе – больше для видимого порядка, чем для работы, - вальяжно расселся в кресле, закинув ногу на ногу так, что его голая нога была оголена примерно до половины икры. Миша желал передохнуть пару минут, прежде чем начинать непосредственный процесс работы страховщика. Как маститый и опытный работник страхования, он уже на обязан был раскатывать по своим клиентам так часто, как прежде, будучи в должности простого страхового агента, – он занимался более серьёзными и сложными делами, с более крупными и важными клиентами – поэтому зачастую он мог целый день просидеть в офисе, в маленькой, но довольно-таки уютной комнатушке.
Как и ожидалось, в час дня в дверях его кабинета появился человек – тот самый, встречи с которым так не хотел в глубине души Миша.
- Здравствуйте, я Вениаминов Трофим Анатольевич. У нас с вами встреча на час назначена.
Трофим Анатольевич, мужчина лет сорока, с недовольством оглядел кабинет Бермудова и, брезгливо пошебуршав по поверхности мягкого стула, почистив его таким образом, сел на него.
Было видно, что этот Вениаминов очень даже неплохо зарабатывает – на нём был дорогой серый костюм в тонкую полоску, фирменные очки, ботинки-мечта и шикарный дипломат в руках.
- Начнём же, у меня не так много времени,  - решил перехватить инициативу в свои руки бизнесмен Вениаминов.
- Как вам угодно. – Михаил сел за стол напротив клиента.
- Вы изучили моё дело? Марина, мой секретарь, присылала вам его пару дней назад.
- Конечно, Трофим Анатольевич. Я досконально изучил все присланные Мариной… Владиславовной, кажется?.. документы.
- Что вы можете мне сообщить? Каковы мои шансы? Надеюсь, у нас с вами всё получится как нельзя лучше? Вы ведь серьёзная страховая компания, которая ручается за качество своей работы и не желает терять авторитет в глазах общественности, так?
- Вы абсолютно правы, Трофим Анатольевич. Наша компания вот уже много лет занимается страхованием как частных, то есть физических, так и юридических лиц по следующим направлениям…
- Я настойчиво прошу вас перейти непосредственно  к делу. Всю информацию о компании я изучил заранее и сам могу вам в подробностях поведать о вашей немалой страховой практике. Ближе к волнующему лично  меня вопросу. Да, и уж тем более не стоит мне объяснять разницу между физическими и юридическими лицами.
- Да, конечно. Трофим Анатольевич, как вы уже заметили, наша страховая практика, действительно, немала. У нас застраховались такие мировые компании, как…
- Мне кажется, я чётко поставил вопрос, Михаил Яковлевич, и прошу на него соответствующего чёткого ответа. Или вы не подготовили для меня ничего?
-  Все необходимые документы уже готовы, Трофим Анатольевич… Вот они. Взгляните… Позвольте, я подробнее объясню вам суть проблемы.
- А какая у меня проблема? – искренне не понимая, тоном, не требующим возражений, спросил Вениаминов и вопрошающе посмотрел из-под очков на страховщика.
- Понимаете ли, Трофим Анатольевич, дело в том, что ваша дочь, Арина Трофимовна Вениаминова, является по закону виновной в случившемся дорожно-транспортном происшествии. И посему я вынужден признаться, что, к великому сожалению, это не страховой случай. Вы можете ознакомиться с законом, а также с…
- Михаил Яковлевич, - Вениаминов заговорил так, будто слова у него имели жидкую форму и буквально выливались между зубных щелей, - вы, кажется, не совсем поняли меня. Я ожидаю определённой суммы на ремонт автомобиля моей совершеннолетней дочери Арины - как вы справедливо заметили –Трофимовны. И я не намерен ждать бесконечно – мне нужно, чтобы ваша компания оплатила страховку в сроки, установленные мною, ибо я плачу за ваши услуги немалые деньги. Вы понимаете меня?
- Я вас прекрасно понимаю, Трофим Анатольевич, но вынужден ответить вам отказом – повторяю: к сожалению – и вашему, и, разумеется, нашему – данное ДТП со всеми вытекающими из него для вашей совершеннолетней дочери последствиями не вписывается ни в какие рамки страхового случая. К сожалению, в данном случае наша компания ничем не может вам помочь.
- Забавно. – Клиент посмотрел в сторону, видимо, что-то усиленно обдумывая – казалось, был слышен сам механизм работы его мозга. – Знаете анекдот: когда адвокат выигрывает дело, он говорит подопечному: «Мы выиграли!», а когда проигрывает – «Вы проиграли»…
Михаил натужно улыбнулся и развёл руками:
- Мне очень жаль, Трофим Анатольевич.
- То есть вы говорите мне «нет»? Мне? Да?
- К великому сожалению, Трофим Анатольевич, к великому сожалению… Вынужден сказать  «нет». – Это «нет» было чем-то похоже на «нет», сказанное вчерашнему клиенту, но произнесено с гораздо большим достоинством, а также с уважением и даже неким преклонением перед Вениаминовым.
- Вы вообще отдаёте себе отчёт в том, что вы себе позволяете? Вы осознаёте, с кем сейчас имеете дело?!
- Я очень уважаю вас, Трофим Анатольевич, и ваше дело, но мне остаётся только извиниться перед вами. Вот, почитайте, пожалуйста.
Вениаминов побагровел, схватил бумаги и вскочил со стула:
- Немедленно, слышите? Немедленно отведите меня к генеральному директору! Сейчас!
Миша было встал, чтобы проводить гостя до кабинета начальства, но тот пулей вырвался из двери и, повернувшись, сверкнув глазами, процедил:
- Ничего, вы об этом ещё очень горько пожалеете… переросток.
- До свидания, Трофим Анатольевич!
Закрыв дверь за разъярённым бизнесменом, Миша подошёл к столу, налил себе из графина воды в стакан и сделал пару нервных глотков. Про себя он думал о том, как ненавидит богатеньких папенькиных дочек, этих капризных, ничего из себя не представляющих содержанок. И как же он ненавидит их мерзких, жирных отцов в золоте и с амбициями бога. Тут же ему пришла на ум аналогичная одноклассница – Олеся Маковская.
Но Миша – вовсе не истерик, который бьётся в конвульсиях ненависти часами, и не брюзга, посему вскоре он совсем успокоился, взял себя в руки и продолжил работать, чтобы полностью уже отвлечь себя от дрожи неприязни и агрессии.

5.
Маленький Миша Бермудов сидел на уроке труда. Высокая улыбчивая учительница с гладкими волосами и лицом доброй феи дала классу задание – сделать поделку в подарок.
- Кому в подарок? Зачем? – загалдели, как воронята, ребята 1 класса «А».
- А кому вы захотите! Можете маме, папе, бабушке, дедушке, сестрёнке, братику… Можете своему лучшему другу… Но поделка должна быть со смыслом. Понимаете? То есть как бы она должна будет нести послание тому, кому вы её подарите – так, чтобы человек понял то, что вы хотите до него донести, что хотите ему сказать этой поделкой.
Ещё пол-урока учительница отвечала на постоянно повторяющиеся вопросы первоклассников, подсказывая и помогая им в процессе их творчества.
И только Миша, сидевший в конце класса на маленьком стульчике, тихонько сопел над своим произведением искусства, не обращая никакого внимания на остальную летающую и звенящую повсюду разноцветную мошкару - в фартучках, с бантами и крохотными очёчками.
Дети погрузились в лепку со свойственными только им мимикой: когда какой-нибудь малыш выскабливал пластмассовым ножичком на пластилиновой голове улыбающийся рот, он автоматически расползался в похожей улыбке, будто лепил её с себя; когда нужно было вытянуть чью-то руку или лапу, ребёнок непроизвольно вытягивал губы в трубочку, как бы помогая своим маленьким пальчикам сделать раскатанную пластилиновую колбаску ещё длиннее; кто-то насуплено пыхтел, кто-то напевал себе под нос, кто-то недовольно кряхтел и бурчал, кто-то без остановки сосредоточенно кусал нижнюю губу, кто-то вёл со своим пластилиновым кусочком беседу; ребята в открытую и втихаря подглядывали друг у друга, желая повторить какую-то замысловатую фигуру или подметить интересный приёмчик своего соседа-ремесленника. Некоторые Папы Карлы злились на свои неудавшиеся создания: барашков, машинки, крохотные домики и принцесс – и скатывали их в комок, расплющивая прежде со злостью об стол. Поэтому в итоге мало у кого получились чёткие цвета – переработанные фигурки были в основном зелёно-коричневые от постоянных смешиваний. Из проигрывателя доносилась милая детская песенка: «Я леплю из пластилина кукол, клоунов, собак…»
Когда прозвенел звонок, все повскакивали со своих мест в надежде продемонстрировать своё творчество учительнице первым. Боря Киркин слепил из коричневого пластилина скрипку – в подарок своему учителю музыки; Витя смастерил нечто страшное под загадочным названием «ПЭК», которое так и не расшифровал никому; Олеся попыталась изобразить своего котёнка – для папы, но котёнок был, скорее, похож на скомканное лоскутное одеяло. Молодая учительница с неподдельным интересом рассматривала детские пластилиновые ваяния, уделяя равное внимание каждому.
Когда подошла очередь Миши, а он, надо сказать, не очень- то торопился похвастаться своей работой, учительнице пришлось поуговаривать мальчика поделиться с ней своей воплощённой идеей. Но Миша будто бы стеснялся и немного помялся, прежде чем представить её взору своё произведение. Учительница играючи попыталась заглянуть ему за спину, где Миша держал свою фигурку.
- Ну, покажи мне свою поделку. Что ты слепил? Покажи, что у тебя получилось? Давай вместе посмотрим.
Миша поднёс свою руку к лицу учительницы и развернул ладошку. На ней лежал незамысловатый, странной формы фиолетовый шар, почти овал, сделанный из двух половинок.
Учительница в глубине души разочаровалась в поделке: в семь лет мальчик настолько не развит и лишён фантазии и воображения. Но больше её смутила сама форма поделки, отчётливо и явно напоминавшая пятую точку.
- Что это, Миша? Кому ты это сделал?
- Это вам, - опустив глаза в пол, ответил он.
- Мне? И что это? Я просто не очень понимаю… - она ждала объяснений.
Миша молчал – казалось, он опять вернулся в своё бессловесное раннее детство. Такая реакция убедила учительницу в её нехороших подозрениях.
- Миша, лучше б ты что-то серьёзное слепил. Ты же можешь, я знаю. За весь урок ты смог сделать только… попу, извиняюсь?..
Мальчик в недоразумении поглядел на учительницу и с пульсирующей обидой в голосе ответил:
- Это слива вообще-то…
- Слива?.. – учительница замешкалась. – Ну, хорошо. Спасибо. В следующий раз давай с тобой слепим какой-нибудь серьёзный, большой фрукт, хорошо?.. Может, ананас? А, может, целый натюрморт сделаем? Я думаю, у нас получится!
Миша вздохнул и досадливо посмотрел на учительницу, безучастно помотав головой.
Выйдя из кабинета труда, он чуть было не расплакался прямо в коридоре, но сумел проглотить до боли неудобный комок в горле. Мальчишеская обида то и дело хотела поскорее вылиться наружу. Ведь Мише с самого начала очень понравилась молодая учительница и всё больше нравилась с каждым уроком – поэтому он не позволял себе дурацких детских шалостей на её занятии. И сделал он не сливу, и тем более не попу, а сердечко.

6.
На следующий день в офисе Михаила ожидало крайне неприятное известие: его увольняли. Каким образом он мог попасть под сокращение? Почему он? Бермудов недолго пробыл в кабинете начальства и вышел оттуда хоть и угрюмый, но не убитый – положа руку на сердце, он давно подыскивал себе другое место работы. К тому же институтский приятель звал его недавно к себе в частную юридическую компанию.
Так что выход был. А это всегда приятно. К середине дня Миша даже обрадовался такому быстрому исполнению уже давно ноющего в нём желания – покинуть эту пусть большую и известную, но контору. Именно контору. Всё ему тут обрыгло, хотя он с лёгкостью скрывал своё истинное отношение к людям и был чрезвычайно приветлив со всеми сотрудниками, поэтому даже в кулуарах вряд ли кто-то когда-то обсуждал его с нелицеприятной стороны.
Миша вспомнил про вчерашнюю угрозу Вениаминова и всей душой пожелал ему поскорее обанкротиться и подольше не выдать замуж свою дуру дочь. Хотя, вполне возможно, что его странное увольнение было простым совпадением и никак не привязывалось к жаждущему мести бизнесмену.
Не желая терять времени зря, Миша уже в своём кабинете набрал телефон своего приятеля, сообщив ему о том, что его сократили.
- Ну, сократили – не укоротили! Ладно, не ссы в скафандр! – посмеялся Артур и, видимо, также не хотевший тянуть кота за хвост, сразу же назначил ему встречу в одном кафе после работы.
Всё шло как нельзя более гладко, и вскоре – буквально недели через две, сразу после положенных по закону дней отработки,  – Михаил Бермудов уже сидел в кожаном кресле небольшого офисика в центре Москвы в должности консультирующего юриста (благо, он был адвокатом по образованию).
Миша принимал все щедрые подарки и скудные подачки судьбы как должное и не спешил жить.
Работа в новой компании выдалась непыльная, к тому же народу в ней было значительно меньше, чем в предыдущем страховом гиганте. Он и ещё несколько таких же среднестатистических юристов, строящих из себя важных и высококвалифицированных особ, сидели по хорошо обставленным маленьким комнаткам и разбирали себе клиентов, как карты.
Артур со студенческих времён совсем, оказалось, не изменился – остался заядлым курильщиком, хоть и кашлял, как старое радио, неисправимым бабником, хоть и имел невообразимо красивую жену Ладу и трёх дочерей, трусоватым зубоскалом, остроумным весельчаком, хитрым пройдохой и обаятельнейшим гадом. Всё это можно было понять уже с первых дней их совместной работы.
В один из самых неизвестно почему любимых Мишиных дней недели – вторник – Артур сообщил ему, что на четыре к ним записана какая-то «важная тёлочка» и что с ней надо быть поаккуратней и повежливее.
- Надой с этой тёлочки поделим пополам, если всё чики-брики проведёшь, - пообещал Артур, - ты смотри, не подведи. С неё можно здорово бабок содрать. Короче, готовь бидоны, братан!
Без пятнадцати четыре Миша по накатанной привёл в порядок свой кабинет и принялся ждать прихода финансово выгодной девицы.
Вообще с женщинами ему всегда общаться и договариваться было намного легче, несмотря на полное отсутствие личной жизни в течение многих лет. Главное – поймать, как он говорил, волну, влиться, размешаться и выдать готовый результат. Его метод был более чем просто индивидуальный подход.
- Михаил Яковлевич, к вам Маковская Олеся Степановна, записана на четыре.
Миша не успел опомниться, как жеманная секретарша Карина томно и неестественно улыбнулась и закрыла за собой дверь.
А по ту сторону двери уже стояла Олеся Маковская. Та самая Олеся Маковская, болтливая и капризная девочка из класса.
- Миша?! – опередила она Бермудова. – Ничего себе! Я так рада тебя видеть!
- Олеська! – воскликнул Миша, натягивая на себя маску радостного удивления – под стать ликующей однокласснице. – Мир тесен!
- Да уж! Вот уже не думала, что тебя здесь встречу!
- Да ты садись, Олесь, садись… Чай? Кофе? Минеральная вода?
- Ой, не надо ничего, спасибо. Хотя, знаешь, давай кофе с молоком, если можно. У меня голова настолько забита, что я даже поесть иногда забываю.
Миша позвал Карину и попросил её сделать пару бутербродов.
Вскоре на маленьком голубом блюдечке перед ними лежали невиданной тонкости бутербродики – белый хлеб был нарезан ещё тоньше, чем почти прозрачный сыр на нём.
Олеся со смехом кивнула на кулинарное творчество:
- Это от жадности?
- Это – от утончённости. – Вежливо пояснил Миша.
На некоторое время образовалась жевательная пауза, которую прервал дожевавший Миша.
- И чем же она у тебя забита, позволь поинтересоваться? – пошёл он в наступление, предугадывая, что Олеся начинает рассказывать о своей юридической проблеме, в то же время с пристрастием разглядывая бывшую одноклассницу.
- А, много чем… Всё как-то… Ой, ладно, неважно. Я к тебе по поводу авторских прав. Можешь мне дать консультацию?
Мишина консультация длилась полчаса, и всё шло по плану Артура. Когда он практически убедил Олесю в необходимости некоторых услуг со стороны юриста, она вдруг ни с того ни с сего спросила:
- Миш, а ты женат?
Миша с непонятливой усмешкой посмотрел на девушку:
- Я? – и чуть разозлился. – Практика показывает, что не имеет особого отношения к авторским правам, Олесь. А вообще нет.
Это колючее «нет» он словно выплюнул ей в лицо, раздражённо бросил в неё, чтобы отстала и впредь не заставляла его злиться на себя.
Да, стоит ли говорить, что Миша не был женат. Причём никогда. Но никто почему-то не считал его пожизненным, так сказать, патологическим, холостяком, мужчиной с «венцом безбрачия» на челе, никто не считал его человеком со скверным характером, женоненавистником или гомосексуалистом. Для всех он был остроумным, компанейским Мишкой, завидным, по большому счёту, хоть и изрядно переспевшим, женихом, к тому же без в/п и без ж/п.
Но у Миши было кое-что. Не так-то он прост. И не было ни единого человека на этом свете, который бы знал самую сокровенную и самую странную тайну Бермудова. В двадцать пять лет, после очередного несложившегося романа с прелестной девушкой по имени Ада, он напрочь отказался от интимной жизни. Насовсем. Он подумывал об этом и раньше, но хотел всё же убедиться, что этот половой аскетизм ему действительно необходим как твёрдый, необратимый принцип.
Так Михаил навеки, казалось, завязал со всеми сексуальными отношениями, потому как считал, что вожделение закрывает ему обзор жизни со всех сторон – он видит только узкую полосочку впереди себя. Он не хотел смотреть на всё происходящее через эту замочную скважину – он мечтал открыть для себя все границы жизни во всех её проявлениях. Миша хотел прочувствовать земное существование, очищенную от телесных утех, которые, по его убеждению, заслоняют нам смысл самой Жизни. Переубеждать его никто не стал. Оно и понятно – некому. Об этом не знал никто. Он не вступал в общество асексуалов, считая показушное воздержание пошлостью и цинизмом. Но сам строго следовал данному самому себе обещанию. «Из меня бы получился образцово-показательный монах», - думал Бермудов, с трудом подавляя в себе «первобытный инстинкт».
- Да нет, я просто смотрю – кольца на пальце нет. – Засмущалась Олеся и быстро попыталась перевести тему.
Заметно было, что она немного погрустнела. В комнате повисло неуютное молчание, которое скоро нарушил Миша:
- Олесь, а ты мне дашь как-нибудь почитать свои стихи?.. или они слишком личные?
- Ну, если б они были настолько личные, я бы их не публиковала. – Засмеялась она. – Можно, я тебе в следующий раз покажу?..
- Было бы здорово. – Миша впервые не знал, как поддержать не клеящийся разговор с женщиной. – Ты чем-то взволнована, я вижу. Грустная какая-то, озабоченная. В школе я помню тебя совсем другой.
- Я тоже тебя другим помню. – Серьёзно ответила Олеся.
- А я какой стал, интересно? Постарел? Поседел? – Миша попытался пошутить и стал нарочно гримасничать, создавая морщины на лице.
- Совсем другой. – Улыбнулся Олеся. – Но это не плохо… Ладно, я пойду уже – мне ещё в несколько мест надо, а там пробки такие, что я до ночи не доеду. Значит, я к тебе прихожу в пятницу, да?
- Ага. В пятницу, пятого. В пять. – Засмеялся Миша.
- Я приду в пять ноль пять! – Олеся подхватила смех. – Давай, была очень рада тебя видеть! Пока!
- Взаимно! Пока! До встречи!
Уходя, Олеся по-доброму улыбнулась ему, а Миша по-глупому помахал и про себя чертыхнулся за этот дурацкий, нелепый жест.
«Хотя какого чёрта я переживаю по этому поводу?!» - поймал он себя на мысли и, когда дверь закрылась, а шаги затихли, повернулся спиной к креслу и резко вздрогнул, испугавшись вдруг своего отражения в стеклянных дверцах шкафа.

7.
Напуганный Миша взвизгнул, отскочил от большого старого шкафа и понёсся на кухню – к няне Кире.
- Что ещё такое? – недовольно повернулась няня, продолжая помешивать кашу в ковшичке.
- Там йожа чья-то стьяшная! – кричал в страхе малыш.
- Какая ещё рожа? Не выдумывай.
- В шкафе;! В шкафе;! – не унимался он, делая ударение на последнем слоге. – Она дйыгалась!
- Во-первых, в шкафу, а во-вторых, сядь и успокойся. Никого там быть не может.
Четырёхлетний Миша послушно, хоть и с трудом, забрался на стул и лишь изредка с опаской поглядывал в проём коридора, желая увериться, что рожа не вылезла из шкафа и не преследует его.
Долгое время ещё он боялся этой дрыгающейся рожи в шкафу и всегда быстрым шагом проходил мимо него, особенно вечером, изо всех сил стараясь не оглядываться. Малыша напугал портрет бородатого старика на книжке по искусству – этот уголок был настолько плохо освещён, что даже взрослый, будь он пониже – ростом с маленького Мишу -  вздрогнул бы, увидев наложенное на страшного деда своё подвижное светлое отражение.
И, хотя мама Миши убрала эту книжку из вида, задвинув её подальше от уязвимой психики сына, он продолжал опасаться этого недоброго изображения со сдвинутыми бровями, которые, казалось, так и пляшут на морщинистом лице злополучного бородача, делая повелительные знаки открыть дверцы шкафа и освободить его.

8.
На следующий день Миша переставил всё содержимое шкафа так, чтобы больше не натыкаться на дрыгающееся изображение, впервые так напугавшее его за последние лет двадцать пять. А потом развернул кресло чуть правее по отношению к шкафу, дабы не сидеть спиной к глубокому паническому детскому страху.
Почему-то ему хотелось, чтобы сегодня вместо некоего Клёксова И.Г. пришла Олеся – на этой мысли он поймал себя, листая телефонный справочник. Но она придёт только в пятницу, а сегодня всего лишь среда.
Клиент опоздал, причём значительно, чем, естественно, вызвал внутренне негодование Михаила, блокирующееся наигранной доброжелательной улыбкой, так сложно дающейся ему последнее время – будто мышцы рта раздвигать нужно было, преодолевая действие твёрдых пружин по бокам.
Оценив внешний вид вошедшего в кабинет пожилого, но небезынтересного мужчины, Миша сделал вывод, что особыми деньгами тот не обладает. Дело Клёксова Ильи Геннадьевича не представляло для фирмы практически никакого интереса, и уставший Миша мечтал поскорее сбагрить бесперспективного старика. Хотя стариком его можно было назвать только издалека – худощавый и чуть сутуловатый седой мужчина с тонкими руками вблизи выглядел всего лет на пятьдесят пять. А поставь его опять чуть подальше – ну вылитый старичок, меньше семидесяти не дашь.
Так как у Миши от его недовольства из-за опоздавшего клиента совершенно вылетело из головы предложить ему что-нибудь выпить, он решил сделать это в конце разговора.
За чаем Клёксов начал рассказывать о себе, а в то время, тем не менее, с интересом изучал Бермудова, не упуская из вида ни одно его движение. Миша вежливо улыбался и подносил свою чашку с чаем ко рту именно тогда, когда это делал его гость.
- Зря вы не женаты, Михаил Яковлевич...
- С чего вы это взяли? – удивился, не подав виду, Миша.
- Вижу. По вам видно. – Озабоченно покачал головой мужчина. – Женщина вам нужна… Но какая-то необычная, особенная, что ли. Вы всё никак её не найдёте, по сторонам не смотрите – только перед собой.
- Ну, такова уж моя судьба, и я с этим как уж нибудь сам разберусь, поверьте. – Заявил Миша и с дребезжащим звоном поставил чашку на блюдце.
Клёксов продолжал спокойно наблюдать за ним, и это не то чтобы раздражало, а было как-то не по себе, как и любому человеку.
- Вы меня, Михаил, извините, что я так, без такта, всё говорю – я человек простой…
«Это я вижу», - подумал Миша, а Клёксов продолжал:
- Я вам просто как человек пожилой от всего сердца скажу: не потеряйте себя и то, что должно принадлежать вам. Вы, хоть и молоды…
- Илья Геннадьевич, я предлагаю закрыть эту тему – давайте, если хотите, ещё раз обговорим вашу проблему!..
- Михаил, я повторяю: вы хоть и молоды, но…
- Я уже прожил почти половину жизни! – отмахнулся Миша, понимая, что старик немного того и что дослушать всё равно его придётся. Можно, в принципе, и подыграть – ему это по крайней мере не ново.
- Однако. - Вскинул бровь Клёксов и улыбнулся одной половинкой рта. – Откуда такая уверенность, молодой человек? С чего вы вообще взяли, что половину? Может, вы прожили уже всю жизнь. Может, ваша половина жизни была в 19 лет…
На лбу Миши еле заметно выступили маленькие капельки пота, и руки его чуть похолодели от этой фразы.
- Слушайте, хватит тут пророчествовать, я вас настоятельно прошу. Я настаиваю. Подобные вещи с клиентами я не могу обсуждать. – Миша нервно встал с неимоверным желанием выпроводить сумасшедшего деда. – И вообще, к чему вы мне это всё говорите? Вы порчу снимаете, что ли? Спасибо, не нуждаюсь в ваших услугах; увольте, – раздражённо заговорил Миша, пытаясь не выдать своего внутреннего волнения и нараставшей дрожи неясной этиологии – то ли раздражения, то ли банального страха.
Та самая половинка губ Клёксова вновь иронично поползла вверх, постепенно выкладывая несколько равномерно расположенных мимических морщин вокруг его рта:
- Я вижу, вы носите крестик. Веруете?
- О, Господи! Я верю в правосудие и справедливость! – Уже почти по-хамски ответил Миша. – Меня сейчас ждёт клиент, позвольте, я вас провожу…
«Боже, да он ещё и чокнутый сектант!» - ужаснулся про себя Михаил, но Клёксов мирно продолжал свою речь:
- Знаете, что я вам скажу: Бог появляется для нас, когда свершается чудо, его существование же заканчивается для нас тогда, когда с нами или близкими случается необратимое. Я в этом уже, к несчастью, убедился. Но, даже потеряв его, вы должны верить в себя – открыть глаза и идти навстречу своему фатуму.
«Изыди, бес! Хотя бы из моего кабинета - изыди!» - практически орал уже про себя Миша, подходя к стулу вот уж действительно небезынтересного клиента. Клёксов встал и, повесив свой плащ на руку, спокойно добавил:
- Михаил Яковлевич, ради Бога, не обижайтесь на меня. Я просто хочу сказать вам, чтобы вы были внимательнее к своей жизни – тогда вы ничего не упустите. Почаще смотрите вокруг, себе под ноги… Ну, а теперь мне пора. Спасибо вам, до встречи, Михаил Яковлевич. – И Клёксов протянул Мише руку для пожатия.
Миша на автомате пожал ему руку и, также автоматически, дежурно улыбнувшись, попрощался с невменяемым надоедой, проводив его до двери.
Позже, конечно, он вернулся к доводам некоего Клёксова, так бесцеремонно нарушившего все границы его личного душевного пространства. И действительно: он никогда не задумывался о том, сколько ему осталось и что останется после него. А эта мысль лежит на самой поверхности – бери и думай её.
- Чёртов дед… - огрызнулся вслед давно ушедшему за дверь старику Миша и стал быстро собираться домой.

9.
Дедушек своих Миша никогда не любил. Осознал он это лет этак в восемь. И эта неприязнь родилась вовсе не потому, что те нечасто виделись с ним и не уделяли должного ребёнку внимания, а потому что испытывал к ним непонятную, необъяснимую человеческую брезгливость. Впрочем, и бабушек он тоже, мягко говоря, не жаловал. Своих ещё как-никак терпел, а чужих просто не выносил.
 По большому счёту, он никого так и не полюбил, кроме своей мамы – все казались ему недостаточно хорошими. Позже, классе в девятом, Миша заметил, что его раздражают все пожилые люди в целом – как отдельный класс. Его бесила их манера передвигаться и говорить, жевать и глотать, переспрашивать и задавать слишком много вопросов.
Через много лет он прочитал в одном журнале письмо, в котором молодой человек с тревогой сообщал о своей крайней, болезненной неприязни к пожилым и старым людям. Эту реакцию отвечающий на письмо психолог даже обозвала каким-то научным словом – что-то вроде геронтофобии. «Это ещё и отклонением считается», - подумал он про себя, успокоившись, тем не менее, что не один он такой на белом свете.
А когда пожилой стала его единственно любимая мама, он с величайшим облегчением заметил, что она не вызывает в нём ни капли негативных чувств по этому поводу.

10.
Мамы, конечно, бывают разные. Всех матерей, коих в своей юридической и страховой практике повидал Миша, он делил на одиннадцать своеобразных групп: матери-квочки, матери-кукушки, матери-кошки, матери-тигрицы, матери-бабочки, матери-паучихи, матери-кенгуру, матери-обезьяны, матери-совы, матери-собаки и матери-ехидны. Свою маму он не относил ни к одной из них, воздвигнув её на недосягаемую высоту, на золотой трон, откуда та могла наблюдать за всеми остальными, земными смертными.
Для каждой из подобных мамаш Миша дал своё описание. Например, Квочки – это не очень образованные, но до слёз добрые, сердобольные хозяйки-наседки, которые, выпучив глаза, без устали носятся со своими цыплятами и перекудахтываются с такими же квочками на ходу. Матери-кукушки не особо нуждаются в определении. Матери-кошки - это заботливые, но по-холодному строгие матери, которые будут спокойно наблюдать за тем, как их ребёнок самостоятельно выкарабкивается из лужи и со слезами дует на подранную коленку. Мать-тигрица славится свой агрессивной, нервной любовью к ненаглядным детям, за которых она разорвёт на пикульки, не раздумывая и зачастую особо не разбираясь, любого обидчика. Бабочки порхают в поисках нового и нового папы для своих куколок, подолгу оставляя их на попечение более старым крылатым созданиям. Паучиха без сожаления съест отца своего ребёнка, оступись тот хотя бы раз. Дитё мамаши-Кенгуру с малых лет, с пелёнок знает все мамины маршруты, будь то работа, магазин, библиотека или свидание под звёздами. Матери-обезьяны никогда не смогут завоевать желаемое ими почтение к себе со стороны детей, так как с самого начала ведут себя с ними совершенно на равных, подчас силой отбирая сладкий банан или отталкивая от зеркала. Совы отличаются ворчливой любовью к своим детям и сохраняют свой монолитный, неоспоримый авторитет для них до конца жизни. Собака же – пожалуй, самая оптимальная, образцовая мать для своих отпрысков – в меру жёсткая, в меру вредная, но безмерно любящая, готовая отдать своим чадам последний кусочек. А вот мать-ехидна сама не прочь побороться со своими сыновьями за лучший кусок, но публика вряд ли поверит в это, глядя на их нежно-пушистые отношения.
Появившаяся в дверях очередная клиентка, по всей видимости, относился к разряду феноменальных матерей-паучих. Большой бабец с толстой каштановой косой, сальной до самых кончиков, цепким взглядом и непроницаемым выражением лица хотела получить подробную консультацию по поводу алиментов. Миша стал было вежливо и доходчиво объяснять ей все нюансы волнующего её вопроса, но паучиха хищно оскалилась и вежливо пресекла все объяснения. Как выяснилось, она и сама могла дать неплохую консультацию Бермудову, досконально изучив все повороты и подводные камни российского семейного законодательства. Она намеревалась выжать из бывшего мужа всё до последней капельки. Её малолетняя дочь с вычурным, кричащим именем Снежана, которую она называла не иначе как «моя Снежаночка» и «мой Снежочек», должна была, по её мнению, оделена гораздо большей суммой алиментов, чем ей причитывалось и чем она получала. Назвав довольно-таки крупную сумму получаемых от отца Снежочка средств, чем несказанно удивила Михаила, она холодно и победоносно сообщила, что намерена добиться её значительного увеличения.
- Дело в том, - говорила Кислицкая, вставляя длительные паузы между слов и будто подолгу продумывая каждую букву, - что я узнала, что мой бывший супруг, Кислицкий Фёдор Денисович, помимо прочего, получает ещё и внушительные гонорары за свои статьи и выступления. Так вот. Я намерена подавать алименты и на них. Да! От меня ничего не скроешь. Будет платить как миленький.
Миша выслушивал эту тошнотворную историю с чувством бесконечной мерзости и скользящей слизистой неприязни внутри своего тела – настолько гадкой, что его уже физически стало воротить от этой дамы. И эта брезгливость и тошнота были гораздо сильнее и страшнее тех, что он, клинический геронтофоб, испытывал ко всем старикам и старухам вместе взятым.
Но на этом его материнская эпопея не закончилась – за матерью-паучихой пришла мать-ехидна. Вместе со своим до омерзения сладким сыночком восемнадцати лет. Они планировали поделить имущество погибшего в автокатастрофе отчима, несмотря на то, что со дня смерти на тот момент не прошло и сорока дней. Драться они, кажется, собирались до последнего, так сказать, до победного конца. И даже их сладко-медовая вежливость, их приторные улыбки, кричащая внимательность и редкая способность слушать, а также какое-то ненужное поклонение и гротескное раболепство перед юристом Мишей не смогли сгладить рвотного впечатления от этой парочки – он даже боялся, что стошнить его может прямо на стол.
- Михаил Яковлевич, миленький, вы уж не оставьте нас в беде, дорогой. – Причитала смекалистая, почти услужливая мамаша, прогнувшись в спине так, что, пожалуй, можно было использовать её как корзину для грибов. – Вы же поможете нам всё оформить, всё как надобно? Вы нас не бросите?
- Ни в коем случае! Нет-нет-нет! – Бермудов выпалил эти «нет» резко, стремительно и даже воинственно, выказывая ежесекундную готовность защищать своих убитых горем подопечных. - Не беспокойтесь, дорогая Евгения Алексеевна, волноваться совершенно не надобно, не стоит, - Миша подался вперёд. – Всё будет по высшему, так сказать, разряду!
- Вот спасибочки, дорогой вы наш человечек… Да, Павлик?.. Вот какой хороший, милый, добрый юрист! Есть ведь ещё бескорыстные, жалостливые люди на свете! Ведь есть!
- Ну что вы, ей-богу, Евгения Алексеевна, так бы поступил профессионал любой на моём месте! Это наша… - он чуть было не ляпнул «душенька», - работа! Наша работа!
- Да уж прямо-таки и любой, Михаил вы Яковлевич! – раззадоривалась клиентка. – Поймите: времечко-то идёт, надобно что-то уже делать, что-то решать надобно!
- Конечно-конечно! Но мы с вами ни секундочки не упустим! Всё разберём, всё решим так, как вам надобно! – уверял женщину Михаил, которого уже, скорее всего, тошнило от самого себя.
Тошнота стала отступать только ближе к вечеру, к концу рабочего дня. Тогда Миша стал уже собираться домой, как вдруг в кабинет постучались.
- Да-да, войдите! – гаркнул он через стол, спешно глотая воду, которую набрал в рот за пару секунд до стука.
- Миш, извини, что я без предупреждения, - в кабинет вошла Олеся, - мне просто очень надо поговорить с кем-нибудь…
- Но мы… Я что-то перепутал? Сегодня же четверг…
- Четверг. Я знаю, я в пятницу записана… - Олеся замялась. – Но я не по работе.
Миша жестом усадил её напротив и, дождавшись, пока она сядет, опустился в кресло и сам.
Олеся попыталась что-то сказать и, нервно покрутив ручки у сумки, вдруг заплакала.
- Миш, моё дело… Ну, мой вопрос… Он больше не актуален. Я не хочу больше ничего…
Миша не знал, как ему поступить, и несколько раз встал из кресла и сел обратно, а потом подошёл к сидящей Олесе, закрывшей руками своё лицо, и беспомощно стал топтаться на месте, не решаясь взять её за плечи – как та фиолетовая бабушка внука, - чтобы успокоить.
- Что случилось? Скажи мне, - неуверенно попросил растерянный в конец Миша.
- У меня не осталось ни одного человека, близкого человека, - она сделала ударение на слове «близкий», - которому я могу всё это сказать…
Миша ждал.
- Понимаешь, Миша… Я поняла, что вовсе ничего не значу в жизни. И как поэтесса… Тем более – как поэтесса… Я серьёзно говорю… Это больно… Я потеряла полжизни зря. Все эти годы улетели вникуда – я ничего не успела…
Миша продолжал молча стоять над ней, сведя брови к носу и не зная, как ему сейчас поступить.
- …Я – неудавшийся дубль, плёнку с которым пока не выбросили в помойку. И то это только потому, что мой папа ещё что-то значит… И он не последний человек в издательстве, мягко говоря.
Миша, наконец, надумал что-то, хотел вставить слово, но Олеся не дала:
- Я как глупая кудлатая шавка на тонком поводке, которую пытаются вытащить из оврага, из болота, в котором она вязнет, а она даже лапами, когтями не помогает – висит на верёвочке, визжит и раскачивается.
Миша в душе улыбнулся такому сравнению, но на сей раз промолчал, даже не пытаясь прервать исповедь одноклассницы.
- Я среди всех этих поэтов, поэтесс – этих гигантов слова, мысли и рифм – просто незаметное пятно дерьма на подошве их ботинок, – девушка перестала плакать и обречённо вздохнула.
Бермудов побоялся, что после «дерьма» Олеся разойдётся и раскалится настолько, что ему уже будет не по плечу остановить этот несущийся на всех парах поезд.
 – Олесь, не забывай, что ты же человек искусства! – разродился, наконец, он. - Вашему брату свойственны все эти творческие кризисы, чрезмерная самокритика, упадки, декаданс, самобичевание…
Олеся хмыкнула, подняв на секунду красные, заплаканные глаза на Мишу, и от её взгляда его почему-то передёрнуло.
Она сначала закурила, а потом спросила между делом, не против ли он. Михаил безучастно помотал головой. Красиво выпустив дым, Олеся продолжила свой монолог, глядя стеклянным взглядом перед собой:
 – Искусство. Да уж. Это, конечно, мой «конёк». Неподкованный. Потому что первый провал, пусть даже малейший, выбивает меня из колеи и выкидывает из моей смешной гоночки. Да кто я, по большому счёту, Миш?.. Напыщенная писака, чокнутый графоман… Строю из себя Анну Ахматову...
 – А ты не строй, ты будь собой! – нашёлся тут Миша.
 – Это не так-то просто, как кажется, Миш... Я уже который год чувствую себя неуклюжей… - она задумалась, -  неудачницей, стоящей посередине огромной трассы, которая решила перейти дорогу, а светофора нет… точнее, он есть, но он уже красным зажёгся… а она, эта неуклюжница, уже стоит на проезжей части и нервничает, паникует, не зная, что ей делать. Знаешь, как перепуганный лось на дорогу из леса выбегает?..
- Ну, про лося ты, конечно, загнула… - он призадумался. - Поймай машину, Олесь. Прямо стоя посреди трассы. Просто выбери направление.
Олеся с изумлением посмотрела на бывшего одноклассника и произнесла:
- Слушай, Мишка, а ты ведь поэт в душе! Какая классная у тебя метафора вышла! Как ты быстро уловил мою мысль… -  И лицо её опять помрачнело на секунду. - Ты прости меня за эту истерику… Ты, наверное, испугался… Думаешь: психопатка больная пришла…
- Ну, что ты такое говоришь! Конечно, нет!
- Слушай, а хочешь, я тебе чего-нибудь из своего почитаю?..
Вряд ли бы нашёлся человек, который ответил: «Нет уж, увольте» - тем более, поэту в остром творческом кризисе. Поэтому Миша приготовился слушать Олесины рифмованные страдания.
Олеся достала из увесистой, серебряной мешкообразной сумки маленький томик.
- Ты что, всегда с собой носишь? – удивился Миша и хмыкнул. – На всякий случай?
- Неуместная шутка. - Обиделась одноклассница. – Я вообще не буду тогда тебе читать ничего.
- Извини, бога ради! Я не подумал, я не хотел обидеть тебя! Читай, пожалуйста.
- Нет уж. Теперь сам прочитаешь. – И Олеся небрежно кинула томик на стол так, что он, прокатившись по нему, остановившись точь-в-точь у самого его края.
Михаил долго повертел книжицу в руках, пощупал бумагу, а потом его как осенило:
- Кто?!! Бриона Тыльникова?!! Это ты?!!
- Ну да. Это мой псевдоним. А что? Смешной?
- Да нет… Просто у тебя и фамилия, и имя приглядные, вроде… А ты не могла, как в школе, оставить две буквы – О и М?
- Боже мой, Миша, ничего ты не понимаешь… Давай обратно. Давай сюда. – Она потянулась за своей книжечкой, но он не глядя отстранил её руку и спросил:
- Но почему Бриона? Что это вообще за имя такое? Никогда не слышал.
- Я тоже. Сама придумала. Теперь услышал. Так ты отдашь или нет?
- Нет. – Просто, спокойно, с доброй, насколько только может быть доброй усмешка, почти простодушно, но так, что дальше спорить не было смысла, произнёс Миша и принялся читать вслух.
- «Чайка».
В зацелованном солнцем крае,
Там, где волны щекочут пирс,
К милости всех богов взывая,
Чайка падала камнем вниз.
Небо крыльями рассекая,
Голову гладкую подняла,
Клювом воздух спёртый глотая,
Белой стрелою в воду вошла.
Море шепчущее поглотило
Птицу, что с рук кормилось его –
Ту, что крыльями б заслонило
Место, что ей дороже всего.
- Ну что? Как тебе? – с горькой усмешкой спросила Олеся тире Бриона и уже без разъяснений вырвала у Миши томик.
- Чайка – это ты, да? – Миша постарался уйти от прямого ответа.
- Уху… Правильно понял… Значит, не всё так плохо.
Миша налил ей минеральной воды в стакан, из которого сам недавно пил.
- Давай, я провожу тебя домой, - предложил Миша тихо.
- Да я на машине, - вздохнула Олеся. – Хочешь, я тебя довезу?
Миша почувствовал себя немножко дураком.
Пока они шли до машины, перед их глазами возникла одна картина.
По немноголюдной улице брели два человека в старых, грязных лохмотьях – женщина и мужчина. Обычные московские бомжи. Женщина, одетая в зимнее дряхлое пальто, очевидно, видела очень плохо либо вообще ничего не видела – она крепко уцепилась за рукав шатающегося мужика, который не обращал на неё никакого внимания. Бродяги оба были изрядно выпивши, и бабёнка непрестанно что-то бормотала себе под нос. Вдруг мужик остановился и с силой стряхнул её руку с себя – единственный проводок, помогавший ей безопасно передвигаться.
- Пошла отсюда! Надоела мне, старая сука! С тобой, мать твою, далеко не уйдёшь!
Бабёнка пошарила в воздухе трясущимися, грязными ладонями, нащупала рядом с собой прутья тонкого заборчика и ухватилась за них обеими руками.
- Я пойду найду чего пожрать, сиди тут, не выкобенивайся… - бомж медленно побрёл, хромая, к помойке, матерясь на ходу и сплёвывая через зубы.
Вдруг бомжиха села на забор и заплакала пьяными слезами:
- Зачем ты меня обижаешь? Я тебе последние денежки отдала!
- Заткнись ты, скотина собачья! Без тебя тошно! – орал ей мужик, роясь в мусорном баке.
- Как ты на мать говоришь, сволота паскудная? Ты как смеешь на мать словечками обзываться, тварь ты беззубая?
- Щас и у тебя зубов не станет, сучий ты потрох! Говорят тебе – замолкни, баба кретинистая!
- Я тебе, гадина, теперь ни копеечки не отдам! Будешь теперь водочку искать, выть под заборами!.. Ни рублика не отдам теперь тебе!
Олеся крепко сжала Мишу под руку и шепнула:
- Слышал? Это его мать!
- Мда… - Миша ускорил шаг. – Ко мне сегодня такие же приходили. Только у них было очень много и копеечек, и рубликов, и доллариков.
- Всё это пыль, - сказала даже больше себе, чем Мише, Олеся и открыла дверь своей чёрной Ауди.

11.
Олеся пришла и в пятницу. И в понедельник, и во вторник. Вскоре она стала входить в кабинет к Мише без стука, а коллеги, конечно, не преминули спросить Бермудова, кем эта особа ему приходится и почему так часто захаживает.
Однажды Олеся зашла к нему в кабинет и, достав из сумки паспорт, шмякнула его на стол перед Мишиным носом.
- Что, в ЗАГС? – пошутил Миша, но шутка опять отчего-то оказалась не очень удачной.
- Дурак, посмотри!
- Да нет, я просто подумал, что совсем отстал, видать, уже от жизни – может, этот процесс давно именно так и выглядит.
- Посмотри. – Хитро прищурилась Олеся.
- Ты сменила фамилию? Пол?! – Миша раскрыл паспорт и несколько секунд изучал его. – По всей видимости, я должен сейчас завизжать от радости, но не понимаю пока повода…
- На дату взгляни-ка!
Бермудов посмотрел на дату.
- Сегодня мой день рождения, и по этому случаю я буду принимать твои поздравления исключительно в выбранном мною месте – я заказала столик на шесть. Слово «нет» не принимается и даже не рассматривается.
Миша и не собирался говорить «нет».

12.
В кафе официанты менялись со скоростью пустых и наполняемых бокалов у них на столе, а этикетки на бутылках вина проносились со скоростью официантов.
Миша безумно хотел запьянеть, чтобы хоть чуть-чуть раздвинуть сковавшие его рамки невероятного, некомфортного, мальчишеского смущения перед этой женщиной, но его организм был неподкупен и строг. Что нельзя сказать об организме Олеси, которая, зажав в руке длинный, н-ный по счёту, бокал белого вина, полностью отдалась своим воспоминаниям, перескакивая из детства во вчерашний вечер и из прошлого нового года в юность. Бермудов, пользуясь моментом её частичного отрешения, с упоением водил, скользя, взглядом по её лицу, шее и рукам, всё больше погружаясь в сладостное, душевное опьянение, которое нельзя сравнить ни с каким алкоголем мира.
- Знаешь, я недавно попала в жуткую пробку, - смотря куда-то вглубь, произнесла Олеся, - а времени до встречи с очень важным для меня человеком было в обрез. И я решила спуститься в метро, бросив машину на платной ближайшей стоянке. В метро я не ездила уже лет этак одиннадцать, представь… Так вот. Я стояла, зажатая потными, злобными людьми, в час-пиковом вагоне.  Духота, вонь, цыканье… У всех в руках книжки – Донцова, Умерто Эко, Лукьяненко – разброс велик… судоку там, кроссворды всякие, журнальчики… Периодическая ругань, раздражение в воздухе, ненависть у всех на лицах… Сзади кто-то трётся всё время, пихаются… Я уж и забыла наше московское метро… И тут мой взгляд от скуки падает на сотовый телефон в руках у парнишки. Парнишка такой, лет двадцать ему, простенький, одет как-то нелепо… И он пишет, медленно так набирает смс на телефоне… Конечно, не хорошо глазеть в чужие послания, но… в общем, я прочитала. – Олеся подняла глаза наверх, видимо, желая закатить вытекавшую от избытка чувств слезу. - Он написал: «Любимоя моя девачька я тебя очень сильно люблю ты самый мой драгоценый человечик на свети». И, знаешь, так мне спокойно стало на душе, так свежо, что ли... Так меня это за душу взяло – вот это простое, неграмотное сообщение этого простого парнишки! Пусть в нём в каждом слове по три ошибки, но он писал его искренне, стоя в вонючей толпе, затиснутый чужими острыми локтями, задвинутый чьей-то тележкой, в жаре, в духоте, в этом густом облаке негатива и отрицательных эмоций… Вагон качало – он вечно на кого-то падал, и на него все валились, а он улыбался и неторопливо набирал этот незамысловатый текстик…
Миша молча выслушал рассказ, вызванный приливом винной сентиментальности девушки и, помрачнев, вернулся в его начало:
- Ты сказала про важного человека… А насколько он тебе важен?
Олеся серьёзно посмотрела в его лицо и ответила:
- Не настолько. Налей мне ещё вина, пожалуйста.
И оба они отвернулись к окну, видимо, обдумывая фразы друг друга.
Постепенно кафе пустело. Посетители расплачивались и медленно выходили на ночную улицу, застёгивая на хочу сумки и запахивая лёгкие плащи. Из-за соседнего столика встали молодая женщина и мужчина с ребёнком. Девочка уже заснула, и большой, похожий на доброго медведика, папа аккуратно поднял её, сонную, на руки и, прижав к себе, делая осторожные шаги, на цыпочках тихонько пошёл к выходу.
- Знаешь, я всю жизнь мечтала сказать кому-нибудь в определённой ситуации не «а ты знаешь, кто мой папа?», а по-другому: «а ты знаешь, кто Я?». И вот мне уже тридцать восемь, а я всё ещё никто. – Уже изрядно пьяная Олеся ударила ладонью по столу. – Я кто? Я ничто… ничтожество. Я, Мишенька, просто дерьмо. Дерьмецо  я… Ма-а-а-а-аленькое такое, - и она сощурила один глаз, поднеся к нему плотно сложенные пальцы, желая показать точный размер этой небезызвестной каждому консистенции.
Миша смотрел на свою непутёвую спутницу, пьяную до соплей, и в каком-то невообразимом, не известным ему доселе спокойствии размышлял о том, как ему хорошо, тепло и приятно оттого, что хотя бы эти официанты уверены, что сидящая рядом с ним плачущая пьяная женщина -  его.
В кафе вскоре уже осталось два уставших каких-то приплюснутых официанта, которые сидели у барной стойки, облокотившись на неё, и лениво болтали, наблюдая за единственными посетителями и изредка подходя к ним с вежливым вопросом, не угодно ли чего ещё.
- Миш, тебе стыдно за меня, да? Тебе стыдно со мной? – красные глаза пьяной Олеси стали опять влажными, и она вытерла нос совсем как ребёнок. – Нет, ты скажи-ы-ы-ы-ы-ы… Ты мне всю правду доложи! – И тут она опять захныкала.- Прости меня, Мишань… Ты же помнишь – я дерьмо! Я тебе не говорила, нет?.. Так вот заявляю тебе: я полное дэ – е – эр - мягкий знак – эм - о!.. Ой! – она споткнулась о бордюр, нога у неё подвернулась, она свалилась с каблука и повисла на руке у одноклассника. – Бермудов, проводи меня домой.
Михаил быстро поймал машину, осторожно запихал туда Олесю, не без труда запихнулся сам, и они покатили по направлению к Олесиному дому.
У дома, расплатившись с маленьким улыбающимся поистине золотой улыбкой таджикским водителем, он попытался вытащить уснувшую женщину, но только разбудил её, что, конечно, было много лучше, чем тащить на себе эту тару со слезами и вином.
Миша проводил Олесю до двери. Та долго копошилась в своей громадной серебряного цвета сумке и, нарыв ключи, повернулась к нему:
- Ты зайдёшь?.. – Олеся уже не смеялась и не плакала, а просто напрямую, выжидающе смотрела Мише в глаза; казалось, можно было бы поверить, что она вовсе не была пьяна полчаса назад.
- Нет, - сказал он. И это «нет» прозвучало обречённо, печально, с тоской и с еле уловимой мелкой дрожью в голосе.
Миша развернулся и, не попрощавшись, не дожидаясь лифта, быстро застрекотал вниз по ступенькам.
Постояв немного в горестном недоумении, закусив губу от своей глупости и злости, Олеся открыла дверь, пнула её ногой и уже почти захлопнула её с другой стороны, но вдруг вышла на лестничную клетку и громко крикнула вниз: «Бермудов, ты полный идиот!!!»
Эти слова, точнее, эхо, несущееся за ним вдогонку по лестничным пролётам с самого верха, застало его уже на шестом этаже. Бермудов остановился, подошёл к лифту и, не мешкая, нажал кнопку вызова. В кабине лифта он собирался нажать кнопку первого этажа, но нажал семнадцатый.
Через несколько секунд он позвонил в дверь. На пороге предстала Олеся с чёрными разводами вокруг глаз.
- Можно зайти?..
- Ты уверен?
- Да.
И так как это коротенький слог, сочетание деревянного «д» и звенящего под куполами «а» Мише в прежней жизни произносить практически не приходилось, и он не сумел отточить мастерства его особого магического действия, то сейчас оно прозвучало как-то тихо, забавно, по-детски, немного неуверенно, неумело, как-то размягчённо, глухо и жидко, вязко, да и похоже оно больше было на какое-то межзубное мычание, отчего можно было бы засомневаться в его логопедических способностях, но уж никак – в искренности и глубине. Как будто он только что научился говорить.