Затмение

                Памяти событий, произошедших
                в Малатье 18 апреля 2007 года.

         

     Хотелось спрятаться от всевидящего огненного взгляда, испепеляющего землю, тело и мысли. По шее и спине к ногам сползал липкий пот, разъедающий смуглую кожу. Хотелось разорвать одежду, разорвать кожу и освободиться от самого себя. Было утро, ещё державшее за руку прохладную ночь, но учащённое сердцебиение заставляло чувствовать всё иначе – сегодня не я вышел в мир, но новый мир вошёл в меня. Я шёл на молитвенное собрание.
     Недавно в наш город приехала группа миссионеров из Европы, которые активно начали проповедовать о Боге то, что я не привык слышать ранее, точнее, это всегда воспринималось мною, как ложь, недостойная порядочного человека. Мы с друзьями слушали пару раз  выступления этих неверных, после чего были названы ими «ищущими». Ёмкое слово, но  лучше было бы возложить его на их головы, изъеденные червём, прогрызающим всё больше стран и народов. Иногда мне кажется, что эта ненасытная мразь скоро сожрёт всё и вся, с таким рвением сторонники учения отстаивают свои взгляды. Самое страшное, они действительно верят в то, что уже давно ядом растеклось по их крови, которая никогда не будет очищена. Если представить мир, как тело, единый организм, то это – зараза, которую можно лишь во время отсосать и выплюнуть, покуда она не парализовала мозг. Я, по сути мальчишка, объяснял им – взрослым мужчинам – ошибочность выбранного духовного пути и мои друзья пытались говорить к ним, но ответом нам была глухота и приглашение на эти самые собрания по разбору их священной книги.
     Вытерев шею полотенцем, я подошёл к зданию, где они арендовали офис. Поднявшись несколько пролётов по лестнице, оставляя мокрые следы себя на перилах, отворил дверь – между расставленных стульев ходил Свен – самый старший из них, ему было около пятидесяти трёх. Заметив меня, точнее, почувствовав, потому что он не просто бродил по комнате, а блуждал в каких-то очень запутанных мыслях, Свен остановился, улыбнулся сквозь  непослушную бороду, пробормотал что-то забавно-хвалебное в адрес моей пунктуальности и жестом пригласил сесть в полукруг. Видимо, он хотел приступить к занятию, но затем счёл необходимым дождаться остальных, осёкся на полуслове, выдохнув лишь какой-то невнятно-распевный звук и посмотрел на свои руки. Он словно бы провалился в себя, и взгляд выдавал, что внутри него тянулась какая-то неразрешённая проблема, не желающая его отпускать. Свен не видел меня, не присутствовал в душной комнате, он либо тормошил в себе прошлое, либо волновался из-за предстоящей встречи с будущим.
     Я люблю наблюдать за людьми, подсматривая за ними, когда они об этом не знают или им становится безразлично постороннее внимание. Человек душевно-обнажённый желаннее, чем тот, что надевает выбранную маску и надвигается на тебя, пытаясь доказать, что он именно такой, как то отображает размалёванная умельцами личина, по сути же – безобразная в своей фальшивости. Передо мной были другие глаза: глубокие, как колодец прохладной воды, найденный измождённым путником среди убивающих его песков – этой влагой хотелось напитать всё своё естество и раствориться в ней, обретя успокоение. Странно, как эта небесная глубина сочеталась с тревогой, которую выдавали порой сводимые к переносице брови и большая рука, перебирающая на коленке мелкие складки брюк. Ему было больно, этому уверенному в себе человеку было больно до такой степени, что он забыл о том, что находится в помещении не один и невольно раскрыл себя, сделавшись уязвимым. Я хотел, чтобы моё погружение в Свена продолжалось, пока не будет напоена израненная душа, но, заслышав звук поднимающихся по лестнице шагов, я нарочно уронил Библию на пол. Мужчина рефлексом отреагировал на произошедшее и вышел из безвременного путешествия. На доли секунд удалось ещё поймать его растерянный взгляд – пограничье между двумя мирами, а затем я зафиксировал рядом с собой привычного для меня Свена с его повседневным добродушием. Мне не хотелось, чтобы другие увидели его обнажённым, чтобы коснулись распустившейся тайны вечности. Я был единственным свидетелем, и эгоистичное осознание этого расползалось по каждой клеточке дурманящим блаженством.
     Вошёл Гоц с моими друзьями, они пояснили, что встретились с ним у входа. В отличии от меня, остальные ребята предпочитали общаться с этим весельчаком. Он был ближе к нам по возрасту, лет двадцати шести, открытым, улыбчивым и порой даже беспечным. Уверовал Гоц, когда ему было семнадцать. Если честно, было бы странным, если бы этот мальчишка не поддался учению, которое его отец каждое воскресенье вещал с пасторской трибуны целому приходу таких же безумцев. Ему заразу впрыснули в кровь при зачатии, она зрела внутри него с каждым годом взросления и затем прорвалась, как нарыв, переполненный гноем. С ним невозможно было разговаривать на религиозные темы – это было бесполезным растрачиванием слов. Какой-то частью себя я любил его за виденье мира, за чувствование людей, за то, что он имел мудрость прощать им их смердящую природу... Я был не таким, порой внутри меня поднималось столь сильное отвращение к какому-нибудь человеку из-за того, что он не так пах, как мне бы того хотелось, или произносил слова, ставя ударение не на тот слог, или причины могло не быть вовсе, но я испытывал отторжение и физическую неприязнь по отношению к нему.
     Должен был подойти ещё Эндрю, но, возможно, он приболел или у него возникли какие-то другие причины, по которым он не появился – решили приступать к занятию без него. Пригласив нас присоединиться к ним в молитве, Свен и Гоц склонили головы. Не помню, в какой момент мой пульс прекратил бешеную гонку со временем, и я успокоился, возможно тогда, когда я наблюдал за Свеном, но теперь я отчётливо ощущал каждый венозный удар. Подняв глаза и пройдясь взглядом по выжидающим зрачкам присутствующих, я понял, что медлить нельзя. Единственное, что останавливало меня – это подлость происходящего, не схватка лицом к лицу, а нападение со спины на того, кто тебе доверяет и в данную минуту абсолютно беззащитен, как животное, открывшее свой живот. Видимо, друзья считали мой внутренний диалог с сомнением и насторожились. По их напряжённым позам я понял, что они не намерены отступать от намеченного плана, и либо я укреплю перед ними свою лидерскую позицию, либо буду уничтожен ненасытной человеческой стаей вместе с неверными. Из страха ли за собственную жизнь, тщеславия или привычки доводить всё начатое до конца... это уже не важно, но я отдал молчаливый приказ.
     Парни выхватили заранее приготовленные верёвки и ножи и кинулись к сидящим рядом с ними мужчинам. Руки завели за спинки стульев и крепко стянули, чтобы избежать дальнейшего сопротивления, полотенца послужили кляпами, дверь заперли. Но как такового сопротивления и не было, потому что в первые секунды  Свен и Гоц просто не успели оценить ситуацию, а когда их тела попытались вырваться – это уже не имело смысла, семеро против двоих – исход был предрешён.   
     Не нужно было давать указания к действиям, запущенный механизм сам искал изощрённые способы уничтожения. Я присутствовал в комнате физически, но всё, что происходило в дальнейшем, было словно бы не со мной – я был зрителем в кинозале, проваливался в удушающий сон – всё, что угодно, но мой мозг отказывался воспринимать реальность.
     Свена ударили по лицу: один раз, другой, из носа стекал кровяной сгусток. При том, что Свен и Гоц пытались освободиться, в них не было нашей ярости, наших звериных оскалов, при виде которых меня нервно знобило, они были наполнены тревогой друг за друга, каждый из них переживал не столько за себя, сколько за другого. Конечно, потом их внимание переключилось на собственную боль, но первый порыв... Осознав их мотивы, осознав то, чему было дано начало, дано мной, ведь мной был отдан приказ, я всадил ноготь в собственный палец и вдавливал его до тех пор, покуда физическая боль не пересилила внутреннюю. Очнувшись от мечущихся мыслей, я увидел подбирающиеся к ногам чёрные разводы и раскисающие в них клочки одежды. Мужчин оскопили, разрезали плоть до внутренностей и потрошили тёплые куски, заставляя их смотреть на это, заставляя их жить, чтобы хищникам ещё чуть подольше насладиться страданиями жертв.
     Никто из нас не испытывал страха перед видом крови, потому что с детства нас учили забивать скот и умело владеть ножами, разделывая скользкие туши – это было неотъемлемой частью жизни. Безусловно, теперь навыки пригодились, вот только оказалось, что процесс забивания людей вводит в мистический транс, подстёгиваемый неутолимой жаждой причинять им большее страдание и мучение. Сколько бы ты ни издевался над ними, всё равно продолжает казаться, что они ещё способны терпеть, и от этого хочется ударить сильнее, просунуть и провернуть лезвие глубже и при этом унизить, потому что именно сломленный дух ставит на колени врага, а не нанесение ему увечий. Мы казнили этих людей за неверие, за то, что они попытались одурманить опиумом своих суждений умы наших родных, друзей, умы тех, кто мог бы поддаться обману и навсегда потеряться в вечности.
     В дверь постучали, и мы затаились. Раздался настойчивый голос Эндрю, желающего войти. Свен попытался предупредить его и что-то промычать, но вместо этого раздалось лишь невнятное рвотное бульканье. Похоже, Эндрю не услышал хрипения и, решив, что собрание из-за чего-то перенесли, ушёл. Ещё секунду парни стояли замерев, причём ничто не могло бы им воспрепятствовать открыть дверь, затащить мужчину в помещение и учинить расправу и над ним, но они и я вместе с ними инстинктивно притихли... ощущая, какой мерзостью мы позволили себе обагрить свои руки. 
     Стук отвлёк стервятников от копошения в кусках мяса, и теперь они словно бы стали обретать человеческий облик – остановившись и посмотрев на совершённое со стороны, они также, как и я, начали осознавать смердящее зловоние собственного безумства: в их головах понеслись потоками мысли с надеждой повернуть время вспять и забыться в незнании будущего: разойтись бы этим утром, отказаться от заговора, но это уже было невозможно, кричащее «невозможно» рассекло жизни семерых парней на то, что было до этого утра и после него. Возникший испуг и страх прятались за общностью, ведь обезображенные остатки людей были тем, что объединило их, связало чвакающей под ногами жижей.
     Я думал о Свене, не о том, что сейчас убого корчилось на полу, а о том человеке, который сидел рядом со мной всего пару часов назад и блуждал в своих проблемах, не замечая того, что за ним наблюдают. Я вновь погрузился в то невидимое тепло, которое исходило от него и которого мне так не доставало. Меня учили быть жестоким, властным, верным идеям, но в какой-то момент среди всего этого я потерял свободу выбора, я пошёл на поводу у долга, страха, эгоизма – чего угодно.., но только не спросил у самого себя, чего хочу я.
     Перед глазами почему-то возникло лицо женщины, но не какой-то конкретной, я бы не смог описать её внешность или назвать возраст – это было как бы всеобъемлющее материнское начало. И я услышал, как горько ей за мужа, который никогда не вернётся к ней, и она сокроет себя от жизни под покрывалом вдовы до конца дней своих. Я услышал, как плачет её душа за сына, которого она отпустила в чужую страну, а встретит лишь гроб и будет лишена возможности хотя бы увидеть его в последний раз, потому что его изуродовали до неузнаваемости. И почувствовал, как разрывается её сердце от боли и стыда за меня, добровольно отдавшегося в руки ненасытной злобы. 
     Пульс затих, он был абсолютно ровным и спокойным. Я ещё раз всмотрелся в комнату, окрашенную преступлением, прочёл заново каждое лицо, знакомое мне практически с детства.., но теперь погребённое для памяти, задержался взглядом на том, что осталось от Свена и Гоца, и, как бы ни было мне это гадко, врезал в сознание каждый порез и рану, затем развернулся и подошёл к окну. Парни не обратили на это никакого внимания: кто-то сидел, отвернувшись к стене и царапал ножом её поверхность, кто-то медленно водил разбухшим полотенцем по полу – скорее всего, они решили, что мне стал необходим глоток свежего воздуха. И ведь действительно он был сейчас для меня спасительным... только не для вздымающихся лёгких, а для переполненной отчаянием души. Я поднялся на подоконник и в тот момент, когда шагнул к асфальту, за моей спиной в помещение ворвалась полиция, значит, Эндрю услышал... услышал и понял.