Какомицли

      Мы сидим на сопке у озера между замшелых валунов и карельских березок. На наших лицах олимпийские выражения, потому что мы предаемся азартному соревнованию: кто дальше доплюнет черешневой косточкой. Чемпионом станет тот, кто сможет доплюнуть в намеченную цель. Для того, чтобы нам вот так сидеть, мы проделали тысячи километров и прожили всю предыдущую жизнь. И если бы у нас была вторая…

      Милый папа, здесь не так уж плохо, волноваться не о чем, и все плоды упадут в свой срок. Правда, мое окно выходит на сосновые деревья, но это тоже очень интересно. Раньше оно выходило на синие полоски на фоне кирпичной стены. А теперь я могу смотреть в окно, записывать наблюдения и читать написанное. Кино мне не показывают. У меня есть книжки, правда, я ими больше не интересуюсь, предпочитая разглядывать комиксы. Комиксов мне недостает. У меня есть даже черешня. Ничего я так больше не хочу в своей жизни, как молча есть черешню, лежа на спине, и с отдачей выплевывать косточки в небо, и чтобы они растворялись в облаках…

     Если очень долго лежать посреди тундры между двух замшелых валунов и пристально смотреть в меняющиеся небеса, то в конце концов начинает казаться, что ты - там. И, находясь на небе, в какой-то момент начинаешь раздвигать глазами облака и в просветах между ними искать землю. Странно.

     Я вернулась в Мурманск, где я родилась, снова, потому что я замучилась видеть сны. Я скумекала - единственный выход:  найти то место в сопках, куда я во сне все время падаю, залезть на это плато, и там полежать, чувствуя…  Чувствуя что? Короче, наяву понять, есть вот этот корешок, который сквозь меня прорастает во сне, или? В общем, полетела я туда.

     Мы с Джоном остановились в высотке на площади Пяти углов, из которой в юности нас с друзьями выгоняли, не приветствуя нашу связь с иностранцами. А теперь мы и сами вполне иностранцы, да что толку.
     Больше за эти годы внешне не изменилось ничего. На территории любимой родины  было пасмурно, и ничто, кроме времени года (все-таки лето), не предвещало изменения ситуации к лучшему.
        Гудели двое суток, благо дни полярные, и далеко за полночь на площади   полно народу. У моего реванша и у моего поражения один вкус – водки…
     А на третий день выглянуло солнышко. Мы – Джон, Шиба (а Шиба – это Ирка Шибаева, с которой мы отработали три сезона в Мурманском театре) и я - потерли похмельные руки и навострились на природу. Но сначала нам предстоял местный рынок. На подходе к нему с двух сторон аллеи стояли мурманчане, развесив кто как может и разложив на газетах свой нехитрый товар: запчасти от сантехники, уцененная обувь, сатиновые халаты, трусы-паруса… Кто и что у них покупает в хозяйство – неведомо, но это все, что у них есть на продажу. Идя по улице, Джон мог бы почувствовать себя посреди романа Кафки, но он, на его счастье, Кафку не читал. В Гарварде делу учат, а не ерунде. А я расплывалась в улыбке идиота и чувствовала в себе столько немотивированной любви, что, как говорится, любила бы и дверную ручку.      

     На рынке в ларьке мы решили купить для Джона колбасу:
   - Дайте,- говорим, - нам вон той полпалки.
   - Да шо ею делать, той полпалкой, берите всю! Верно я говорю, мужчина?
Шо-то вид у него какой-то глумной, не понимает, иностранец, што ль? (громко, ему) Нравится у нас? Так-то. Приезжайте к нам еще!
- Ой нет, куда такая жирная-то нам?
- Так и шо, что жирная, нехай немцы нашего жиру поядять!
     Приехали на природу. Таксист, приняв от нас купюру, потер ею руль «на счастье», сказав, что ему давно так не платили. Мы его осведомили: когда нас пьяных отсюда заберешь, получишь еще больше. Он посмотрел на нас лучистым и обнадеживающим взглядом настоящего друга.
     Выпили, закусили по-нашему. Шиба еще пыталась играть на гитаре, но струны у нее почему-то рвались и завивались гороховыми усами. До четырех струн она еще не обращала на это внимания, но когда их осталось столько, потеряла к игре интерес, и мрачно приказала: «Давай нашу. А капелла». У Ирки характер, я не стала перечить. Мы попадали навзничь, завалившись головами на животы друг друга, и затянули:
   - Напила-ася я пья-ана, не дойду домой ра-ано,
     Завела-а меня тропка да-альняя до тенистого сада…
Джон задумчиво подпевал, глядя в небо на чистом английском языке. Мимо летела стрелка скоростного шоссе, всех куда-то несло, а мы отражались в небесах и нам никто не был нужен, кроме нас самих. Теперь их со мной нет. Больше ничего не помню.

      Первый раз я ударилась головой, упав в младенчестве со стола. Сестра зашлась во вздохе ужаса, что я расшиблась насмерть, но увидев, что я деловито поднимаюсь, потирая башку, и пытаюсь опять лезть, успокоилась. Второй раз в полтора года мне проломили череп кромкой летящих железных качелей. Добрый еврейский доктор-чудодей сделал все возможное, чтобы я хотя бы выжила, дальше оставалось надеяться только на чудо. И оно свершилось – я начала обнаруживать признаки интеллекта. В третий раз, гуляя с подружкой в сопках, я сорвалась со скалы, и пришла затылком на землю с высоты небольшого двухэтажного дома. Вот тогда-то, видимо,  мое тело и пустило в мурманскую землю робкий корешок. Потом как-то, потеряв сознание, я упала с крыши гаража, и лежала на асфальте сломанной куклой, пока меня не заметила сердобольная тетенька и не выяснила у меня, не сразу вспомнившей, кто я и где живу. Однажды задумалась, и врезалась лбом со всего маху в борт проезжающего грузовика – оказывается, я не заметила, что уже переходила дорогу. Как-то раз, залезая в машину, промахнулась - и оставила вмятину от ребра дверцы на виске. Помню, матушка запустила в меня железным чайником и попала, как бы вы думали, куда? Однажды возлюбленный подарил мне каску. Из чего я сделала вывод, что нужна ему (сам он бы этого не сказал – он вообще мало разговаривал). Но в бассейне каски не положено носить, поэтому, энергично плывя под водой, не успела я подумать, как хорошо плыву, как тут же моя голова встретилась с кафельной стеной. Всплыла, как рыба от динамита. С тех пор я толком и не лезу никуда – так, тусуюсь. Но и здесь расслабиться не удается. Оглянешься – как уже танцуешь на клубном столе под восторженный свист, тебе зашибись, ты звезда, с двух сторон к тебе тянутся крепкие мужские ладони, одна – твоего бойфренда, вторая – его приятеля, ты шикарным жестом опираешься на эти ладони, они киксуют, ты подаешься вперед и – летишь с высоты  птицей-ласточкой, видя перед лицом неумолимо приближающийся пол в плевках и окурках. Остановись, мгновенье, о воистину, остановись!

     Если бы сейчас мы могли увидеться с тобой, папа, мы бы долго катались взад-вперед на эскалаторе метро, а потом поехали бы куда-нибудь на автобусе по шоссе, и сосали бы сушку. Мы бы приехали в Шереметьево-2, и там бы праздно слонялись, прикидывая у щита, куда в этот раз полетим. Мы пошли бы с тобой кататься на лыжах, посетили бы музеи, зоопарки и луна-парки, прокатились бы на карусельной лошадке, стояли бы в очереди за мороженым, и может быть, выиграли в тире приз. Я была бы послушной дочкой, ты бы гордился мной, сопровождая во всем том, что я искренне ненавижу. Но с тобой полюбила бы снова.

     Одна моя знакомая, будучи этим летом на отдыхе в бывшей соцстране, сидела с другом в кафе-кондитерской в центре городка. По бульвару туда-сюда шлялись люди. Нет большего кайфа для праздного человека, чем наблюдать за себе подобными.
     Мимо продефилировали два очень красивых молодых человека в шортах, один из которых, убирая свободной рукой кокетливую челку со лба, держал под мышкой огромного, просто огромного мехового медведя. Знакомая с другом переглянулись: и какие же затейники эти голубые, как только не изгалятся, чтобы вызвать к себе интерес!
     Сидят они дальше, пьют разноцветные коктейли. Мимо озабоченно прошуршала девушка, сцепив руки на животе огромного опять же медведя. Наши друзья переглянулись уже с каким-то вопросом во взоре.
     Прошло недолгое время, и они уже подскочили, показывая друг другу пальцем на дяденьку в костюме и шляпе, который, держа за лапу свесившегося медведя, разглядывал что-то в витрине. Друзья почувствовали себя посреди конспирологического детектива. Что если этот дяденька – шпион? Он должен был прийти на явку, думали они, и ему было сказано: ждите, к вам подойдут. Опознавательный знак – меховой медведь. И он явился, летел с тремя пересадками, рисковал, а тут этих медведей… и что теперь делать? Кому верить? Надо было, думали они, чтобы оба явщика имели в руках по половинке, так сказать, медведя в разрезе, тогда и опознали бы друг друга под аплодисменты горожан.
     Пока они так рассуждали, мимо протарахтела коляской семья с маленьким ребенком. Причем карапуз шел сам, а в коляске, топорщась конечностями, сидел не кто-нибудь, а очередной медведь с бантиком на шее. Потребовалось другое объяснение, и тут началась дискуссия. Друг знакомой считал, что магазин меховых медведей – главная достопримечательность этого города и, видимо, привлеченные соотношением размера и цены, все приезжают сюда приобретать этот метровый сувенир. Знакомая же стояла на той точке зрения, что работники местной фабрики меховой игрушки задохнулись  от количества выпущенных медведей, которых им заказала некая таинственная контора, впоследствии исчезнувшая. И тогда они решили самостоятельно вывезти продукцию на грузовике в город, и попытаться ее продать или обменять на что-нибудь. И люди у них покупают и меняются на мыло, потому что жить-то всем надо.
     Так, увлеченно споря, они покинули кафе,  подошли к оживленному пятачку перед торговыми рядами, и враз замолчали: перед ними стоял круглый каркас, обитый по низу яркой тканью, а по верху увешанный гроздями этих самых несчастных медведей. Внутри каркаса стояли жестяные амфоры с узким горлом, а на прилавках лежали мячики и бумажка с таксой. Заплатив типа доллар, человек получал возможность бросить в амфору один мячик, заплатив два с половиной – пять. Попав мячиком в горлышко амфоры, он и обретал медведя в виде приза.
     Уязвленный таким простым разрешением вопроса, друг моей знакомой выложил деньги и стал забрасывать мячи. Он выкладывал и забрасывал бы долго, пока знакомая не увела его волевым усилием.
     Уходя, он громко возмущался: «Шарлатаны! Горлышко слишком узкое! Туда же невозможно забросить! И никто не забросит!..» Знакомая не стала ему перечить, что уж тут… А кроме медведей, там еще висели меховые удавы, какого ей очень хотелось бы иметь, впрочем, какое это теперь имеет значение.

     Нет у одиночества имени и отчества. Зато каждый, кто бывал одинок не по своей инициативе, имеет на этот счет близкую ему метафору. Самая распространенная - это когда так хочется сказать: пошел к черту! А некому. Бывают у него и более лиричные формы, когда человек разговаривает с автоответчиком какой-нибудь компании. Но и это небезнадежно. Крайняя форма одиночества – это когда человек сам себе ставит клизму. Если снять это скрытой камерой, сколько же мы о человеке узнаем, как же добрей и ласковей станем к нему!

       Сосед Андрюха ее уважал. После того как она, увидев его спящим на лестнице (разувшись, но не укрывшись – нечем), подложила ему под голову его же ботинок, не студил чтоб голову, он проникся к ней чувством. Чувство выражалось в том, что он являлся к ней запанибрата стрельнуть денег на опохмел. Это он хотел и был готов всегда; вечно молодой, вечно пьяный – это про него. Но вдобавок Андрюха был очень начитан и, в противовес кругу ее знакомых, общителен и доброжелателен. Постоянно что-то мутил и, когда не падал в бессознании, был чем-то занят и куда-то направлялся. В любую погоду его можно было встретить то у ларьков, то в переулке, то в подъезде – у него там своя ниша: Андрюха переминается, переговаривается, перемигивается с кем-то, одному ему ведомым. Иногда вдруг обращался к ней, начинал что-то говорить, говорить, безудержно, экспансивно, непонятно. Она слушала, кивала головой, думала: «Определенно, у него ко мне чувство».
     - О-о-о! Здорово! Вечером будешь? – приветствовал он ее однажды, подрагивая, весь на подмигиваньях и на чечетке, когда она шла к подъезду в сопровождении мужчины. Мужчина был не в курсе и поэтому подумал, что она такой же завсегдатай ларьков. И был, впрочем, не так уж не прав, но в тот момент… Впрочем, она не обижалась. Андрюха был частью районной природы, а на природу что сетовать?
     А как-то раз заходит она в подъезд – Андрюха сидит «у себя» под подоконником, по-патрициански расслабленно, томно откинувшись, тут у него бутылочка, тут еще одна, какая-то непростая, тут у него сигаретки, фрукты, черта лысого, виноград свисает с подоконника. Андрюха курит, не спеша выпуская дым. Завидев ее, отнесся без всегдашней радости.
     - Выпить хочешь? Подходи, наливай себе, - предложил по-барски, без всякого «Здрасьте».
     - А ты, чего ж не пьешь?
     - Да я уже не хочу.
     - Ты чего такой, Андрюха? По какому поводу?
     - А… Наследство получил…- и ушел в себя.
     Потом Андрюху можно было заметить все реже, и при встрече он больше не проявлял признаков узнавания. Она обиделась. А потом он исчез. Вроде умер. Но знакомая до сих пор верит, что это он переехал, и что скоро он объявится и, как всегда, обрадуется ей.

     Когда в детстве слышала в свой адрес: «Упрямство поперед тебя родилось», все не могла понять, как это, представляя себе картинку, как из мамы сперва рождается некая субстанция упрямства, и вслед за ним, как на присоске – я. И первое, что я получаю от этого мира – звонкий шлепок по попе, потому что я не хочу кричать, а надо. Я недовольно раскрываю первый раз свой рот, чтобы крякнуть, что жива, и тут через отрезанную пуповину в меня входит и навеки поселяется мое родное упрямство. Надо было выпороть меня в ту же минуту, приговаривая. Но пороть и сейчас некому.
     И вот мы с упрямством неразлучны, оно уже мне, понимаешь ты, диктует поступки, мол: как скажу, так и будет. И сама не рада, и уже отказалась бы, ан нет: решила - иди до конца, сказала – сделай.
     В семь лет неожиданно начала писать стихи. К девяти поднаторела в этом занятии настолько, что могла писать под любой заказ и на любую тему. Ну и для себя, конечно, тоже. Матушка радостно вздохнула: наконец-то ее запальчивые претензии к собственной судьбе вознаграждены «мной».  Я этого не понимала, факт писания выдающимся не находила, и поэтому, когда матушка стала собирать мои вирши на публикацию, сказала ей: если ты их опубликуешь – я больше писать не буду. Она опубликовала. Я перестала писать. Ночами плакала, стучала зубами. Но слово сдержала. Так я впервые по-настоящему столкнулась со своим упрямством.

Шел по лесу паренек, паренек кудрявый
И споткнулся о пенек, о пенек корявый

     В последний раз моя знакомая жизнерадостно смеялась, прочитав совет: чтобы мухи не засиживали зеркало, посмотрите, не отражается ли в нем дерьмо. Знакомая очень любила жизнь, но боялась людей. Она им не доверяла, как виду. В том числе и себе. Поэтому, почувствовав себя одиноко, она на всякий случай не стала смотреть в зеркало, чтоб избежать неприятных сюрпризов, а решила провести тихий вечер в раздумьях, и устроила себе на ковре пикничок. Прежде чем начать выпивать и закусывать, она написала на листе бумаги и повесила на противоположную стену: «Не звони никому, ****ь!», чтобы напомнить самой себе, когда напьется. Это неслучайно. Она говорила о себе так: я пью не больше ста грамм. Но, выпив сто грамм, я становлюсь другим человеком, а этот другой пьет очень много. И тогда начинаются звонки, вызвонки, необязательные компании, необязательные разговоры и поступки – кому это нужно? А так, напомнишь самой себе, покачаешься-покачаешься на стуле, да и угомонишься. Она даже подумывала себе татуировку сделать на кисти: «Умеренность и воздержание». Так вот, короче.
     Дело в том, что моя знакомая, когда выпьет, страдала еще и клаустрофобией. Но вспоминала об этом не раньше, чем дойдя до определенной кондиции. И вот когда стены комнаты стали угрожающе сдвигаться, она по-новому посмотрела на свою надпись и подумала: «Здесь же написано, чтобы ****ь не звонила, а я-то же в общем не *****, так почему бы мне не заказать такси, и не съездить куда-нибудь выпить чашечку чаю? Я только вызову такси, и больше никуда звонить не буду».
     Вскоре в дверь позвонили. На пороге стоял молодой человек, и с его губ, похожих на лепестки роз, слетал сакраментальный вопрос: «Такси заказывали?» Она смотрела на него и понимала, что ждала этого человека всю жизнь.
     И они катались по ночной Москве, колесили вдоль набережных, пили шампанское на Воробьевых горах, и все разговаривали. У них оказалось много общего, он, оказалось, закончил физтех, а она всю жизнь интересовалась физикой. Знакомую мою будто прорвало. Она смеялась, плакала и признавалась в своих секретах. Никогда еще она не была так влюблена и что удивительного, что все случилось меж ними.
     Они расстались ранним утром, обменявшись телефонами. Весь день она прорыдала. Потом стала ждать его звонка, боясь отлучиться в туалет или пустить воду в ванной. Потом, через сутки такого бесплодного ожидания, решила, что ****ь она и есть, самая натуральная. Потом встряхнулась и пошла по делам. А через какое-то время он позвонил. Они обменялись словами, друг друга не слыша, да и попрощались.

     Немного о творческой практике. Дорогая передача! Вот, например, бывают у меня такие случаи:
     Я сижу ночью и вспоминаю, как однажды классе в шестом  шла с подружкой по школьному коридору, а навстречу шел знакомый мальчик из параллельного класса, с приятелем. Поравнявшись со мной, он молча с силой ткнул мне кулак в солнечное сплетение, и пошел дальше. Он пошел дальше, а я осталась, сев тихо на пол, согнувшись от еще незнакомой боли, и неожиданно забыв, как дышать. Подружка стояла надо мной, не понимая, что произошло. Этого не понимала и я. Что до мальчика, то он не обернулся и, наверное, забыл об этом в ту же секунду. Я же помню до сих пор. И когда в очередной раз приходится таращить глаза в вопросе «Что ж так больно-то?», отвечаю сама себе: «А не подставляй брюхо!»

И про этот про пенек, про пенек корявый
Все сказал, что только мог, паренек кудрявый

     Гладкая прическа, балетная осанка, размашистый макияж. Пенсия в 35 лет. Идет вдоль торговых рядов оптового рынка, держа в руках коробку со своим товаром и заглядывая в каждое ларечное окошко:
   - Девочки, карандаши, помада польская!.. Тени, румяна! Не нужно? Ну, ладно… Девочки, косметика не нужна? Румяна, карандаши хорошие… Нет? Ну, ладно… Девочки, вот у меня есть, не хотите?.. Ну, ладно…
     Я смотрю ей вслед, тоска, жалость и благодарность трепещут у меня в сердце. Сама не зная, вот этим своим «Ну ладно» она заронила в моей душе зерно смирения. Мне кажется, что это я прошла себе навстречу из возможной судьбы, тщетно предлагая из помятого короба любовь, талант и красоту. И пусть они для других сомнительного качества – я же сама их сделала. Самопал. Лучше бы было купить у нее что-то, но кто же торгуется с судьбой?

     У одной моей знакомой был сексуальный талант. Она и не думала, что он у нее есть и что с ним делать, пока ей не вложил эту мысль один дяденька, пораженный тем, что при виде ее ему приходят в голову мысли, какие не приходили со времен эротических юношеских грез, и что эти мысли он готов подкрепить делом. Поражен он был потому, что добрый десяток лет считал себя сформировавшимся импотентом. «Девочка, да у тебя талант! Дар божий! Ты делаешь мужиков живыми!»- восторгался он, а она знай себе улыбалась.
     Но любой талант угасает в отсутствие поощрения, и поскольку она действительно любила мужчин, то и стала делать их не только живыми, но счастливыми. После общения с ней мужики расцветали, начинали верить в себя, открывали новые дела, нормализовали старые, начинали писать стихи и плясать на дискотеках. Только эта ситуация почему-то очень не нравилась их женам. Однажды они подкараулили мою знакомую, и отколошматили ее.
     Тогда она стала трахаться за деньги. При этом «для души» время от времени находила себе таких молодых людей, которые над ней издевались, обкрадывали и в грош не ставили. Она их очень любила, и готова была ради каждого на все.
     Однажды она вышла замуж. Муж ее боготворил, баловал и хотел подарить ей звезду. Она всем говорила, что очень счастлива, потому что была глупая и не понимала, что нашим людям это говорить как-то не принято. Мужу что-то нашептали. Тогда он не придумал ничего лучшего, как переспать в знак мести с ее подружкой и по-дружески ей сообщить о том, что подружка – лучше.
     Тогда она собрала чемоданчик, ушла от этого мужа и снова вышла «на работу». И все так и шло, пока очередной дяденька ей не посоветовал учиться. Она поступила в институт,  стала полноправным членом общества, и начала обращаться с мужиками, как они того заслуживают. Но по ночам она плачет, и неугасимый талант терзает ее за предательство.

     Искупаться в море любви, а потом окунуться в чан с дерьмом – обидно, но из чана с дерьмом можно выбраться, а море любви бесконечно. Поэтому девочка, знавшая не понаслышке, что такое отчая любовь, будет жить в тоске по этому морю, и чем раньше море отняли, тем раньше она останется голой и замерзшей среди всех остальных стихий. Было сказано: «Все, что не убивает человека, делает его сильнее». В молодости только это давало силу: любить –  быть счастливой оттого, что кто-то есть на этой земле. Но я не знала, папа, что сила – это долг любить. Я живу в постоянном долгу. Все чаще я так хочу быть слабой… Помоги мне!

Раньше этот паренек говорил коряво,
Научил его пенек говорить кудряво…

     Была у меня соседка по коммуналке, Тамара. Возраста она была неясного, и моложава той алкоголической законсервированностью, которую каждый встречал в жизни сам. Рано утром она вставала, надевала свой единственный «представительский» пиджак, и уходила «по делам». Какие там у кого дела – в нашей коммуналке никого не интересовало. Кроме Никитичны – злобной карлицы с восемью кошками и КГБистским прошлым, так и она этим интересовалась молча. Возвращалась Тамара к вечеру, была тиха и приветлива, никогда себе ничего не варила, затихала у себя в ближней ко входу клетушке. Периодически, проходя мимо, ее можно было увидеть сидящей склонив голову за столом, и протяжно напевающей, глядя в одну точку: «Царица-а Тамара-а жила-а…»
     Время от времени она стучалась ко мне с застенчивой улыбкой, говорила: «У тебя супчику не найдется?», и клала на секретер какую-то денежку. Я наливала ей супу, ругаясь, возвращала деньги, но в следующий раз схема повторялась.
     Как-то у меня от свидания остались розы и выпить. Увидев цветы, соседка унесла их к себе, что-то там  поколдовала и принесла назад. Они потом стояли, не увядая, две недели. «Что ты с ними сделала?» «Секрет». Все цветы у нее цвели. Сели выпивать. Я смотрела принесенный ею альбом фотографий. Жизнь на ладони. Хорошенькая и смешливая. Университет. Замужество. С детьми не получилось. Муж-военный, носил на руках. Погиб. Тоска. Засыпать-то найдется с кем – проснуться не с кем….
Сижу, бывало, у себя, слышу грохот в коридоре. Вскидываюсь, а оттуда ровный голос: «Не волнуйся, это я упала».
      Как-то раз отсутствовала неделю, открываю дверь квартиры – а в ее комнате целое семейство грузин. «А где Тамара?» «Тамара умерла».
     С тех пор, Тома, я за тебя спокойна. Вот ведь так и я. Пока еще иду по своему коридору, но равновесие, чувствую, все трудней держать.

     Познакомилась с молодым человеком, пошла с ним в гостиницу. Зашла в номер, а там еще трое, хачики. Сидят, ржут, скалясь в предвкушении, как будто мало им, что задуманная ситуация состоялась, надо уж до предела потешиться, морально нагнуть. Быстро все поняла, сказала: ребята, об одном прошу – водки налейте. Дали ей водки. А сами, видно, обкуренные были – глумились как могли, а проку никакого, и от этого злились и глумились злей прежнего. В конце концов не выдержала, спросила одного: что ж ты такой злой, у тебя ведь мама есть, за что получила такой удар в лицо, что улетела в коридор. Встала. Попросила еще водки. Часы тянулись, и не было им конца, и каждая минута была похожа на вечность ада. Чем измеряется ад? На что Бог испытывает? Что он хочет узнать?.. Днем собрались ее перевезти в другое место. Одели, вывели в коридор. Секунду замешкались. За эту секунду она была уже на пять этажей ниже. Таилась, скрывалась. Как вышла, как дома оказалась – не помнит. Ребенку сказала, что в казино перестрелка была, а она как раз поднос несла, ну и упала. От перестрелки-то почетней пострадать, это хоть рассказать можно. Через сутки она уже улыбалась. Она вообще считала, что везучая.

      Однажды в юности был прочитан мой дневник, который не предназначался ни для чьих глаз и хранился в тайнике. Прочитан-то полбеды, но несправедливость того, что было потом… С тех пор вести дневник – как отрезала.
     Стоит ли спрашивать, какая нелегкая все еще заставляет людей писать. Тем более тратить на это лучшее время, когда погода прекрасная, хочется гулять, много слушать, много говорить, видеть много людей. А вместо этого надо сидеть дома, как бирюк, привязавшись к стулу и, стиснув зубы, набирать буквицы на монитор (почерка своего я уже видеть без дрожи не могу). Ответ: упрямство. Оно диктует стратегию. Как скажу, так и будет.
     И все бы было ничего, пока я не произнесла вслух в один прекрасный день, что жить больше не хочу.

     Моя знакомая отдыхала с мужем от московской суеты в Болгарии, в местечке неподалеку от курортного городка. Кроме пляжа и нескольких кафе вдоль набережной, других развлечений в местечке не было. А ездить за разнообразием каждый вечер в город представлялось им суетным занятием.
     Отель, в котором они жили, дышал тоской по лучшим временам, но пытался соответствовать присвоенным себе четырем звездам и даже имел неподалеку бетонную чашу бассейна. Туда-то к ночи и стекалась, привлеченная гулкой музыкой, досужая публика.
     Знакомая и муж  подружились с пожилым жизнелюбивым барменом, который утверждал, что в молодости в Москве его все  путали с Бельмондо. А Бельмондо – кто он такой, - говорил он, - вот я вам расскажу историю своей жизни… И поведал о своих увлекательных приключениях, когда он в молодости был летчиком – пилотом кукурузника. Бармен познакомил их со своим приятелем, солидного вида дагестанцем. Тот рассказал, что однажды причалил сюда на яхте и, привлеченный спокойствием места, купил себе здесь дом, открыл на пару с болгарином кафешку и живет здесь все лето.
     Они встречались у этого бассейна каждый вечер, пили вино, травили анекдоты, благодушно принимали за своим столиком всех желающих и, когда уже все расходились, подолгу предавались искусствоведческим и политологическим беседам. Дагестанец рассказывал о ситуации в Петербурге, где он живет, супруги – о ситуации в Москве. Знакомая отвечала на вопросы о нерегулярном хлебе творческой профессии. Дагестанец говорил, что не надо морочиться, ребята – и задвигал очередную притчу о судьбе и ее линиях.
Рассказывал, как в Питере они встретятся. Знакомая верила и проникалась  теплым чувством.
     Наступил предпоследний день отдыха супругов. Они сообщили об этом своим новым друзьям. Дагестанец сказал, что оставит им свои координаты, чтоб приезжали в Питер, ведь они так подружились, и что завтра он приглашает их к себе домой на шашлыки, барашек для которых уже заготовлен. Время было назначено, и адрес назван.
     На следующий вечер супруги причепурились, ужинать не стали, купили бутылку хорошего вина, и в условленное время подошли к указанному адресу. По указанному адресу сказали, что их знакомые сидят внизу в своем кафе. Те спустились. Действительно, сидят за пустым пока сервированным столом. Они подошли туда одновременно с несколькими мужчинами, приглашенными дагестанского вида. Мужчин усадили за стол, а супругам указали место за столиком для посетителей, и дали меню. Пригласивший их человек сделал вид, что занят разговорами.
     Супруги, продолжая улыбаться, заказали себе бутылку вина, посидели, глядя как мимо них на длинный стол проносят тарелки со свежезажаренным мясом, и слыша доносящиеся оттуда тосты и обрывки беседы. Они ничего не понимали. Заплатили по счету. Собравшись уходить, знакомая подошла к болгарину, чтобы попрощаться, тот стоял у мангала с озабоченным видом: «День сегодня дурацкий, все не складывается, мясо не получилось…» Попрощавшись, она все-таки подошла к столу, где сидел непосредственно пригласивший их человек. Он что-то рассказывал своему визави. Извинившись, она сказала: «Мы завтра уезжаем, до свиданья». «До свиданья», - бросил он. «Больше уж не увидимся». «Да, не увидимся», - кивнул он, не отвлекаясь от обсуждения матча с собеседником. Больше оставаться не имело никакого смысла.
     Приготовленную для дружеского визита бутылку «Каберне» они выпили, еще не дойдя до отеля. Потом немедленно выпили еще. Бармен ждал их у бассейна, но туда они уже не пошли. Муж знакомой бегал в ночной магазинчик за очередной бутылкой, а знакомая в его отсутствие  склонялась над раковиной, чтобы поблевать и поплакать. И блевать-то было уже нечем, а она все не могла перестать.
     По приезде в Москву они вскоре развелись.

     Для удержания себя от распада решила, что надо каждый день делать что-то, требующее определенного усилия с ее стороны. В последнее время, встав днем с кровати, уже ставила себе в этой графе галочку, и весь день была свободна.

     Помещена в стационар с диагнозом «психоз неясного происхождения». Находясь в гостях, выпила вина типа «Каберне», вдруг ее начало тошнить, и рвало три дня подряд. Ей стало казаться, что со стен, обложек и других поверхностей за ней следят чьи-то глаза. Убеждена, что люди вступили в заговор против нее, и она близка к его раскрытию. Речь бессвязна, в период ремиссии утверждает, что находится в Мурманске на сопке. Беспокойна. Время от времени начинает звать кого-то, жалуется, что ей не хватает воздуха. Периодически возникают приступы агрессии, сменяемые полной неподвижностью.   

     У меня был День рождения, мне было шестнадцать, и ко мне пришли в гости девочки и мальчики. Ты хотел присоединиться к нам, а я стеснялась твоего внешнего вида – у всех отцы как отцы, а мой полупарализован, все время чихает и может заплакать ни с того ни с сего. Помню еще, мне было почти нечего поставить на стол. И я просила тебя: папа, ну погуляй пару часиков, ну что ты будешь с нами… Ты так и стоишь у меня в дверном проеме, в своей полотняной кепке, и не хочешь уходить. Всех гостей мира со всеми своими днями рождения я отдам сейчас, лишь бы ты оставался со мной, а что толку.

     Это позже любовь начала идентифицироваться, как «кричащее отсутствие». Когда человек несчастлив оттого, что кого-то рядом нет. Но ведь и это проходит. Моя знакомая говорила: я много любила в этой жизни. Случалось, любили и меня. Но это не сделало меня ни богаче, ни удачливей, ни счастливей.
Иногда я думаю: ну зачем надо так мучиться? Для чего это нужно? Было сказано: «Кого Бог больше любит, того строже и испытывает». Но если любит, значит и простит.

     Первую зарубку на себе сделала в юности в память о первом унижении, прижгя сигаретой грудь, загадав, что когда кончит шипеть горящий кончик, та боль и обида уйдет в образовавшуюся рану. Уже и грудей-то нет, былая ранка перекрылась другими, а зарубки остаются.

     Смерть любви переживается больней… Мне было невмоготу. Я видела свою любовь до такой степени отчетливо, что могла заставить себя думать, что он все еще со мной. Я просыпалась среди ночи от сна, в котором видела его, и начинала бессильно плакать оттого, что проснулась в другую жизнь, в которой его нет. Я перестала что-либо ждать от текущего дня. К чему очередной день, если он не служит любви? Я не могла никого видеть, кроме людей из прошлого, которые знали меня до всего этого. Но прошлое было недоступно. Я воображала нашу возможную встречу и без конца разговаривала сама с собой, множа и повторяя бесконечные варианты нашего диалога. Я загадывала на номере машины, на песне по радио, на дожде, на добром деле, чтобы он меня не оставлял.  Я надевала ту же одежду, что и при нем, посещала те же места, и мне казалось, что этим я развешиваю в пространстве какие-то знаки. Ночью я понимала, что провела еще один день в пустом ожидании, что он позвонит.
 Однажды, ехав в машине, я подумала, что если любви не суждено вернуться, то пусть я прямо сейчас попаду в аварию…
     Этот сгусток крови, плоти, слизи, тканей, боли и безнадежности был моим. У нее даже ногти были. Это была девочка.

     Привычка жить вдруг перестала иметь свою силу. А когда жизнь перестает казаться подарком, что еще человеку остается, кроме привычки? После бурной юности, еще не познав каких-то сторон бытия, на всякий случай привыкаешь к чему угодно. Ты еще это не испробовал, не принял, не отверг, а уже привык. Остается ответственность, надежда, народные приметы и поправка на ветер. Все это остается там… Узнала, что маленький енотообразный зверек какомицли, оказавшись в неволе, впадает в тоску, а потом начинает поедать свои внутренности, хотя еды у него в клетке вполне достаточно…Упрямство было мне союзником в привычке жить, когда я утратила к этому интерес, оно запустило другую программу.

     Оставив записку, она переоделась в чистое, завязала шнурки на ботинках на три узла, полотенце – на пять, ножницы на пол, чайную ложку под книжный шкаф, в карман два окурка, огрызок яблока, скрестила два пальца на левой руке, еще раз попросила прощения, правой рукой опрокинула в рот пузырек таблеток, поставила на предохранитель входную дверь и приготовила бритвочку.
     Последнее, что помнила – лица подружки и бывшего мужа, с испуганными улыбками выглядывающие из-за спин двух широкоплечих санитаров…

     «В этой вечнозеленой жизни нельзя ничему научиться, кроме учебы, не нужной ни для чего, кроме учебы, а ты думаешь о плодах…»

     Зубы перестали стучать на второй день. Однако лейкопластырь со рта сняли несколько позже – на всякий случай.
     Теперь, проходя курс лечения отупением в открытой клинике имени Кузьминой-Караваевой, она просит выразить свою благодарность всем, кто выражал за нее беспокойство и, пользуясь случаем, передать привет.

     Милый папа, я чувствую себя хорошо. Лето было жаркое, холодное и ветреное. Черешневые косточки, выплевываемые мной, все время относило от намеченной цели. Так что чемпионкой я не стала. Облачность была низкой. Осадков выпало до 16 мм снежного покрова. Давление колеблется в пределах нормы, тоны сердца без шумов. Здесь совсем не плохо.
     Папа, я скучаю по тебе. Я так давно тебя не видела. Я хочу туда, где ты.

     Можно, я приду?..
     Нет? Ну ладно.