Мрина

«В конце июня я уехала отдыхать, вернее, залечивать душевные раны, в деревню к бабушкиной подруге, тете Маше; я строго-настрого приказала всем домашним хранить в секрете мое местонахождение.  Сложив в обширный чемодан весь свой летний гардероб, прихватив несколько книг и кассет, а также альбом для рисования, я отправилась на свой край света, где, свесив ноги в бесконечность и отпихивая проплывающие мимо облака, я  могла бы подумать о будущем. Тётя Маша приняла меня с распростёртыми объятиями, её  небольшой домик с двумя комнатками  пах  сушёными яблоками и травами, старый самовар с подкапывающим краником весело сипел на столе, серая кошка блаженно потягивалась  навстречу, мне подумалось, что моя ссылка будет приятной.
               
1.
С утра пришлось помогать тёте Маше: сбегать за хлебом, последить за шлангом, который то тут, то там выпускал тоненькие фонтанчики, нужно было пресекать его проделки.  Затем неугомонная тётя принялась выносить во двор подушки и одеяла для просушки. Пришло время обеда, а я так и не вырвалась к реке – хотела ознакомиться с  местностью, выбрать особенно привлекательные пейзажи и завтра, взяв с собой альбом и карандаши, вволю поработать. После обильной трапезы тёте Маше вздумалось вздремнуть, но она строго-настрого запретила   выходить за пределы усадьбы одной. Долгие послеполуденные часы мне предстояло провести в унылом ожидании. Попыталась читать, но слова теряли смысл, некоторое время  удавалось  следить за действиями героев, оказалось, что всё перепутала в самом начале.  Высунувшись в окошко, как зачарованная смотрела на ленивую возню кур  во дворе - они нежно с вопросительными интонациями квохтали, топая по траве, потом вдруг все сбились в кучу-малу,  разодрались, прискакал петух, разогнал кумушек и принялся обхаживать самую молоденькую. Я на цыпочках прошла через комнату тёти Маши и уселась на скамеечку у дома. Телёнок   Миша задумчиво посмотрел на меня, но как гастрономический объект я его не заинтересовала, поэтому он снова принялся щипать траву. На чёрной его мордашке налипли хлебные крошки, нагловатая курица потоптавшись на месте для разгона, прыгнула и клюнула  бедолагу в нос. Отпрянувший Миша жалобно замычал, а я рассмеялась до слез. Некоторое время ещё наблюдала за животными, а потом вышла за ограду. По  густой мураве змеилась тропинка,  я шла по ней до колонки, там путь перерезала асфальтированная дорога  серая, вся в трещинках,  за ней ряды домов  в зелени своих дворов – неинтересно. Свернула от колонки налево,  оглянулась, выбирая приметы, чтобы найти дорогу назад и решительно зашагала мимо старых крепких изб, и пустующих, и с вышитыми шторками на окнах. Добралась до переулка  по левую сторону  которого высился выгоревший дощатый забор, испещрённый автографами местных  писателей. Одна надпись заставила вздрогнуть как в детстве, когда на стене подъезда или на асфальте встречалась дразнилка с её именем: - МАРИНА-ДУРА!!!  Приглядевшись, обнаружила ошибку превратившую обычное девчачье имя  в  нечто противное с каким-то ужасным смыслом. На заборе было написано «МРИНА - ДУРА!!!»
«Почему Мрина?  Что-то связанное с «умирать», «мертвый»... Гадость какая-то в голову лезет... Чего я испугалась? Детская ошибка, я же ищу какой-то смысл». Я стояла перед забором и читала надписи. Видимо, эта неизвестная тёзка была более чем популярной.  Ей посвятили большую часть мадригалов, в основном нецензурных.  «Маринка, люблю тебя!» - надпись была бурой, непохожей на другие. Как кровь, выгоревшая на солнце...
Внезапно мне стало страшно. Я беспомощно огляделась, на мгновение почудилось, что забор окружает со всех сторон и уже не выбраться на знакомую тропинку. В следующее мгновение повернулась и побежала назад. Небо заволокло тучами грязно-жёлтого цвета в серых разводах, подул ветер, поднимая мелкую пыль, зелень деревьев замельтешила свинцовой изнанкой, и первые капли дождя зашлёпали по горячей земле.  Добежала до колонки, теперь вроде направо и до конца улицы…        Увы! – дом тёти Маши пропал,  вместо него стояла развалюха с заколоченными окнами, назад до колонки – слева виден край забора, справа асфальт со скачущими пузырями в лужах, дальше... ещё одна колонка, маленькая, вросшая в землю, дальше... колонка, синяя... направо до конца улицы... ох, ворота, за ними мокрый телёнок, полуприкрытая дверь в дом, спящая тётя Маша,  постель с разбросанными вещами. Я быстро стянула мокрую футболку и юбку, обтерла ими же забрызганные ноги и юркнула под одеяло. Нервный смех сотрясал всё тело...

2.
Чего же я тогда испугалась, до того, что решила вернуться в город и забыть этот незначительный, в общем, случай…
Я осталась. Ухитрилась уснуть и когда тётя Маша позвала пить чай, ей пришлось растормошить меня, так сморил послеполуденный сон. Окна в сад мы открыли, и жасмин заглянул к нам в комнату, после дождя всё было таким красивым, свежим,  мокрым, а запахи... Они будили в душе что-то невыразимо прекрасное и безвозвратно забытое...  думаешь, что вот-вот вспомнишь, и не вспоминается...
Мы пили чай с пирогами и вареньем, болтали о пустяках и о мировых проблемах.  Я почувствовала, что сделала правильный выбор, оставшись. Здесь смогу забыть  предательство Оксанки и измену Славки. Плакать мне уже не хотелось – я выплакала все слёзы за месяц с того самого дня, как подруга призналась, что они провели вместе ночь, по её словам – великолепную.  Причём в  доме моей бабули, где мы втроём отдыхали прошлым летом. Меня вызвали в «художку», я уехала в город, а эти двое не преминули воспользоваться случаем. Я и не заметила, как начала думать вслух, и мы долго спорили с тетей Машей, защищавшей этих предателей,  и всё-таки я разревелась.
Вечером, подоив козу и накормив всю живность, тётя Маша пригласила меня на прогулку по деревне.  Почему-то её смущала перспектива бесцельно бродить по тихим улочкам, здесь оказывается, только молодежь гуляет, взрослым, а тем более пожилым вменяется лишь вкалывать с утра до поздней ночи да сидеть на завалинке в короткие часы  отдыха.
– А пойдём-ка, душа моя, на кладбище пройдёмся, я маму навещу, тёток своих, тут они все лежат. На Троицу-то я ходила с девчонками, да погода подвела... Не прибрали совсем. Потом еле дотащила своих по домам, одной девчонке семьдесят, другой семьдесят четыре – ноги плохие, Шура не видит ничего, морока да и только... Соседки мои...
  После дождя пронесшегося так внезапно, травы и листва деревьев воспрянули, всё стало ярким, радостным. Приближающийся закат внес умиротворение и даже цепные собаки, выпущенные погулять, не злились на прохожих, а валялись-кувыркались во влажном песке и укладывались, распластавшись, там же; огромная развесистая ветла служила местом сбора детишек, пристроивших на толстых ветвях качели и споривших беспрестанно из-за них; дети постарше смастерили наверху своеобразное гнездо из старых досок, и оно постоянно тряслось из-за раскачивания, обычно из-за этого тоже происходили потасовки с малышней; сейчас дети расселись на разложенных перед оградой бревнах и с торжественным видом рассказывали по очереди страшные  истории. Пройдя свою улочку насквозь, мы повернули по асфальту налево, вдали с холмов каскадами низвергался лес. Каких только оттенков зелени не пожалело лето для своих подданных: тёмно-травяной буковый, и рядом плещет чешуей серебристый осиновый, яркий светлый липовый, грабовый, кленовый и изумрудный переливчатый боярышниковый, тёплый хвойный  и холодный ольховый. Я только и смотрела во все глаза на открывающиеся красоты. По левую сторону от нас лежало пастбище, ещё не утоптанное старательными коровами, по правую – холмистая местность, изрытая весенними ручейками, превратившимися в овражки. Маленькие бочажки застенчиво прятались в подрастающей поросли камыша и аира, а на горизонте сливалась с небом гладь огромного водохранилища, бывшего некогда неширокой, но очень живописной рекой с обрывистыми высокими берегами. По узкой тропинке через заросли молоденьких кленов и бересклета мы поднялись на холм, где находилось кладбище. Тётя Маша с присущим ей остервенением в работе, принялась выпалывать траву на могилах своих близких, а я бродила меж голубых оград, тесно прижавшихся друг к другу, читала горестные эпитафии, рассматривала поблекшие фотографии.  Увидев пышно разросшуюся, помигивающую алыми ягодами землянику, вспомнила непременные стихи Цветаевой, и внезапно остановилась. На меня пристально смотрела девушка с памятника, взгляд был колючим, неприветливым, он словно упрекал, что я хожу тут, живая - невредимая,  глазею по сторонам без скорби, не чувствуя своей вины перед лежащими в тесных могилах, куда их запрятали навечно живые...
Год рождения – 1979, вторая дата трехгодичной давности, ей было всего шестнадцать и вот её не стало, моя ровесница... Я всё смотрела на лицо на фотографии: гладко зачесанные назад тёмные волосы, небольшие миндалевидные глаза, узкогубый рот хищно приоткрывшийся в подобии улыбки, и поражалась его выражению, оно было таким недетским, таким… омерзительным...
Перевела взгляд на имя и снова вздрогнула Фай Марина Александровна. Опять Марина...
– Ты что тут пристыла? – раздалось над ухом. Я взвизгнула от страха, тёплые руки тети Маши прижали мою голову к обширной груди. – Да что ты так испугалась, это ж я... Ну-ну, какие мы нежные... Ну не плачь только...
- Я не плачу... – пристыженно пробормотала я, – фотография страшная, - махнула рукой в сторону могилы. - А кто она?
– Оторви да выбрось, а не девчонка! Были у нас такие,  Фаи, я здесь не жила в то время, наездами только, но понаслышалась всякого. С мальчишками их дочурка день- деньской с малолетства носилась, подросла и вовсе верховодить ими начала, как силу женскую, значит, почувствовала... Ох, и распушшонка была! Говорят, соберёт их и в карты играть усадит, проигравшего или догола раздевают и домой выпроваживают или ещё какую-нибудь гадость делают, а выигравший на глазах у всех с ней прелюбодейством занимается... Или начнёт деньги по монетке у каждого брать, у кого первого деньги кончатся – тоже раздевают и крапивой или прутьями бьют, потом второго и так со всеми... Воровать приучила... Это потом милиция всё вызнала, когда двое парнишек по её хотению самоубийством покончили, двое повесились, а третий не смог, убежал и в лесу неделю прятался, на него случайно наткнулись мужики, он плакал сначала, а потом в милиции всё и рассказал. Я не помню, что за игру она там придумала, но проигравший должен был убить себя, что-то там с жертвоприношением было связано... Деревня вся гудела, сколько тут было всякого ужаса, но чтобы шестнадцатилетняя девчонка такое творила... А она как почуяла, что жареным запахло, стащила у дружка мотоцикл и удрать хотела, да только насмерть и расхлестнулась. Родители её верить ничему не хотели, мол, их девочка такая начитанная, тихенькая, а про её деяния – наговоры одни. В школе тоже первая ученица. Вот так. Мальчишки сначала отпирались, а потом как давай выкладывать про свои с ней мерзости, тьфу! Вспомнить противно. Ишь глазёнки выпучила, грех у могилы плохое вспоминать о покойнике, да только больно уж червивая была. А видно кто-то за ней ухаживает, и цветочки, и травка прополоты, всё аккуратненько, родичи-то уехали отсюда, кто это мог быть? Да ладно, пойдём, заговорилась что-то, а уже темнеть начало...
  Уходя,  я напоследок оглянулась, блик солнца, скользнув по памятнику ярко высветил имя Фай Мрина... Опять Мрина? Та же ошибка, но как её никто не заметил? Встряхнула головой, нет, это моё больное воображение подставило такую жуткую замену. Я старалась больше не думать о рассказе тёти Маши, о злобной усмешке Мрины, но всю дорогу домой только и размышляла обо всей этой истории.
Ночью пришёл кошмар. Мне снилось, что я в деревне у своих дедов, сплю ночью в огороде на раскладушке, внезапная вспышка света пробуждает меня.  Слышится омерзительная какофония в нагромождении звуков которой, всё же можно узнать любимое «К Элизе». На высоком холме напротив их усадьбы, отражая мертвенно-бледное свечение луны, возвышаются громадные кресты, а под ними лихо пляшут бесформенные фигуры, обряженные в саваны. Силюсь закричать, но не могу проронить ни звука. Одна из фигур оказалась совсем близко и, склонившись надо мной, погрозила пальцем скрюченным и заплесневелым...

3.
 Утро ясное и свежее вовсю расхаживало по дому, когда я открыла глаза; холодная вода из умывальника, а затем солёные арбузы и жареная картошка с молоком на завтрак, окончательно стерли из памяти ночной кошмар. Я сбегала за покупками в магазин-развалюху, помыла полы в доме и удрала порисовать. Бесцельно побродив среди холмов, наконец, уселась на склоне одного из них. Выбрав объектом для будущего шедевра старый краснокирпичный дом,  заброшенный и весь увитый хмелем и диким вьюном, принялась делать набросок за наброском. То тени ложились не так, то не могла уловить перспективу, то солнце сморило, и лёгкая дремота заставляла клевать носом – работа стояла на месте. В очередной раз коснувшись карандашом бумаги, я вздрогнула от раздавшегося за спиной голоса.
- Я бы немного подправила здесь слева и не стала трогать остальное.
Я оглянулась. Пристроившись на траве, расправляла скомканный лист из альбома, девочка-подросток. Она была тоненькой, хрупкой, невысокого роста. Светло-голубая, полинявшая футболка, короткая джинсовая юбка-колокольчик, длинные, очень светлые с платиновым отливом волосы, рассыпавшиеся по плечам. На ногах покрытых многочисленными ссадинами и царапинами, простые полотняные тапочки со  шнурками. В мозгу мгновенно запечатлелся её образ, вот кого не хватало в моих этюдах!
– Привет, – дружелюбно ответила я, и как можно радушнее улыбнулась этому воздушному созданию, – как тебя зовут?
– Какая разница? Мы, что, на брудершафт пить собираемся?
– Вообще-то на брудершафт пьют, когда хотят перейти на «ты», – съехидничала я,  тон девчонки задел меня.
– Сейчас ты начнешь спрашивать, где живу, кто мои папа и мама, как я учусь в школе, кем хочу стать в будущем. Меня это бесит.
– Да не собираюсь я спрашивать, очень интересно... Я только хотела попросить тебя попозировать мне. У тебя такая необычная внешность, – голос стал предательски слащав, – мне как раз для сюжета именно такая нужна.
– Ринка, меня зовут. А позировать тебе я не хочу. Дел много. Пока!
- Пока! – я растерянно посмотрела вслед странной девчонке, поднявшейся на холм и вернулась к своему занятию.
Вечером, понаблюдав как тетя Маша доит коз, я вышла погулять на полянку за усадьбой. Собрала небольшой букетик консолид и лютиков, добавила несколько ромашек, побрела вниз по холму. Тропинка вела всё дальше к дубняку, вольготно разметавшемуся по склонам и равнинам. Я перешла мостик, живописный издали и оказавшийся простым металлическим, с грубыми перилами, сваренными из труб, перекинутый через небольшую впадину безо всякой воды. Послушала жужжание роя пчел, невесть зачем, вьющихся в кроне старой кряжистой ветлы, поднялась на следующий холм и побрела к дому по узкой дорожке мимо зарослей одичавшей малины, крапивы и репейника, окружающих развалившуюся ограду брошенного дома. Откуда ни возьмись, выскочила маленькая взъерошенная собачонка и принялась яростно обругивать болтающуюся без дел девицу. Я не знала как сладить с «псиной гневной», и только шикала на неё. Вдруг писклявый лай собачонки  оборвался на жалобной ноте, и она панически быстро ретировалась. Позади себя я услышала шорох и обернулась, на дорожке стояла, улыбаясь, утренняя знакомая.
– А я тебя искала! – приятного тембра голос с легкой хрипотцой, светлые с прищуром глаза, вся поза – вызов и уверенность в себе.
– Как же ты могла меня искать, если ни имени моего не знаешь, ни адреса? – озадаченно спросила я.
– Неважно.
– Для тебя все неважно, как я посмотрю. И что тебе от меня теперь надо?
– Ты хотела взять меня в натурщицы. Я согласна.
– Да мне уже и рисовать расхотелось. А людей я вообще плохо рисую.
– А как ты к ним относишься? К людям...
– Не знаю. Наверное, хорошо. Я людям верю и склонна не замечать недостатков, я скорее ищу хорошие стороны человека, и долго переживаю, если ошибаюсь и оказываюсь в дураках.
– А я людей ненавижу. Особенно мужчин. Они злые.
– Да почему же? Я знаю многих мужчин они честные, добрые, умные. С ними интересно.
– Ага, а самый лучший из них тебе рога наставил!
– Ты-то, пигалица, откуда знаешь? – я удивилась не на шутку.
– Неважно. Может, ясновидящая. А что касается пигалицы, то мне уже шестнадцать.
– Тогда у тебя дистрофия проглес... прогрессирует! – сердито выпалила я, как всегда в минуты волнения споткнувшись на длинном слове.
– Фифа! – ответствовала Рина, и немного пошатываясь, побрела вниз по тропе.
Вернувшись домой, я обнаружила запыхавшуюся тетю Машу усердно, но бестолково вьющуюся вокруг телевизора, который упорно мельтешил полосками и не желал ничего показывать ни на одной из программ. В конце концов, он и вовсе угас - отключили по всей деревне свет. Пришлось зажечь свечи ужинать в романтической обстановке. Пришлось рано укладываться спать. Я задремала и проснулась от толчка в грудь, кажется, вскрикнула, но тут же прижала к себе пушистую тёплую Мурку, решившую меня навестить.
4.
8/VII. «Время в деревне тянется долго, столько за день сделать успеваешь! А дел постоянно полно. Я порисовать только два раза сходила за две недели – то стирка, то прополка, то  коз поить-кормить, то ещё что-нибудь. Не могу же я тетю Машу одну на этом ежедневном полигоне оставлять. Зато кормит она меня как никто другой – печёт каждый день, окрошку сменяют вареники, за блинчиками готовит омлет, я вернусь домой толстенной как колобок. Чай привыкла пить по несколько раз в день, не то, что дома – разинешь зев холодильника, вынешь  кусочек сыра или колбасы и сидишь, давишься всухомятку. Готовить ни я, ни сестра не приучены. Зато теперь вязать научилась на спицах. Тётя Маша сидит по вечерам у телевизора и вяжет, вяжет... Я однажды села возле неё и попросила показать, как это делается. Вот вернусь домой с новыми носками, один уже есть, а второй – чуть-чуть осталось... Тётя Маша любительница что-нибудь рассказывать. Соберётся на скамеечке у дома местный бомонд, семечки щёлкают да разговоры разговаривают, а мне того и надо, слушаю. Мы в детстве всякие «страшилки» любим, но здесь, что только страшное не происходит, волосы дыбом встают, и всё это в реальности. К одной из бабушек приезжала внучка Янка, мы с ней гулять к водохранилищу ходили. Забавная такая девчонка, в десять лет здраво рассуждает о многих вещах. К примеру, мы брели по побережью босиком, то по воде шлёпали, то по земле, песок был весь испещрён волнами, веточками или камешками. Яна смотрела, смотрела, а потом сказала грустным-грустным голосом: – Здесь, на месте этой воды, была деревня, красивая-прекрасивая, и её затопили, и кладбище старое затопили, вот теперь те, кто здесь жил и пишут нам из-под волн: «Мы здесь жили... помните нас... не забывайте, что мы такие же как вы, только брошенные...». Мне стало почему-то стыдно до слёз, словно и я виновата, в том, что случилось с той, подводной теперь деревушкой. А воздух так пропитался запахом выброшенной на берег и протухшей рыбой, гниющими водорослями, ракушками, что мне дурно стало, а берега такие высокие, обрывистые, только корни деревьев щетинятся в двух метрах над головой в глинистых разломах да стрижи возле норок кружат – не выбраться. Еле дождалась, пока добрались до пологого спуска.
  Слушая россказни бабушек, я всё думаю, почему в этих божественно прекрасных местах таится так много зла, кажется, сама природа должна рождать художников, поэтов, мыслителей... а тут царят зависть, ненависть, пьянство, насилие... Чудовищные вещи происходят в этих райских кущах. Пьяный бандюга вломился в дом, где рассчитывал поживиться в отсутствии хозяина и зверски расправился с хозяйкой, ожидающей малыша и её крохотной дочкой, то ватага негодяев учинила кровавую расправу с молоденькой цыганкой, надругательством над телом и убийством они свершили суд над задолжавшим им отцом девушки. А сколько самоубийств,  отравлений, аварий со смертельным исходом происходит ежегодно... Да ту же Марину Фай с её мистически-садистскими вывертами взять, – волосы дыбом встают... Наверное, предки наши не так беспомощны в своих могилах, они мстят за забвение, за предательство... эти мысли приводят меня в ужас». 

14/VII.  Вчера опять видела Рину, она словно преследует меня, стоит только оказаться в одиночестве как она возникает будто из-под земли.  Она, видимо, из бедной семьи, всё время в одной и той же одежде ходит. Я её пытаюсь угощать вкусненьким – не берет, а ведь такая худенькая, трава под ней не мнётся. Странно, раньше мне её волосы казались светлыми, а они русые, такое впечатление, что с каждым днем они всё темнее становятся; а глаза у неё блёкло-зелёные, миндалевидные, некрасивые, всё пытаюсь вспомнить у кого ещё такие. И разговоры у неё жутковатые, всё о покойниках, о трупах зарытых в лесу. Вчера, например, я нагулялась по лесу, села отдохнуть на кочку, а Ринка тут как тут: – А ты знаешь на чём сидишь? Пять лет назад девчонку здесь закопали, из города на попутках добиралась, ну дальше этой ямы и не добралась... И хихикает противным голосом, то ли правду говорит, то ли врёт? Или хотела я в канавке, по дну которой ручей бежит, руки сполоснуть, Ринка заявила, что несколько лет назад внучек бабку свою удушил и в трубу, через которую вода проходит, затолкал. Ненавижу Ринку с её россказнями, хоть на улице не появляйся, мне уже оставаться здесь не хочется, наверное, скоро домой вернусь...
Тётя Маша пичкает меня вкусностями и сетует, что я худею здесь, грозится Его вызвать для шоковой терапии, говорит, что я должна и виновную сторону выслушать, а не только в собственных подозрениях вариться. Неужели мои душевные страдания грызут меня исподволь? Мне казалось, что я вполне излечилась. А похудела я здорово. Сегодня посмотрела внимательно в зеркало – вроде всё на месте – и глаза синие, и римский нос, и упрямый выпуклый с ямочкой подбородок, и подкрашенные нежно-розовой помадой беспокойные губы, и всё-таки, что-то изменилось, я, словно выцветаю. Точно! Выцветаю и таю, а талия какая образовалась, мне и во сне не снилась такая, но и плечи тоже худые, костлявые... Спортом заняться, что ли?

19/VII. Начала рисовать Рину на фоне тех живописных руин, правда, дом руиной ещё не стал, но я решила запечатлеть его именно так, на лугу в высоких травах будет пастись белая лошадь с длинной гривой, в туманной дымке я изображу сильфиду, духа воздуха с прозрачным шарфом в руках.

20/VII. Сегодня бродили с Ринкой по лесу, руки у неё холоднющие в любую жару, и я люблю держать её ладошку в своей, так приятно ощущать хоть что-то прохладненькое, мороженого здесь днём с огнём не найдёшь, а пекло стоит ой-ей-ей... только окрошкой и спасаемся. Я всегда ощущаю приближение Ринки, даже если её не видно,  я чувствую дуновение  влажного ветерка, да и вообще, вокруг неё постоянно сыроватый воздух. Ринка говорит оттого, что живёт в очень сыром месте. Я пыталась выяснить, проследить, где она живёт, пока безуспешно. Она полна таинственности, она непоследовательна в своих  суждениях и поступках, быстро и по пустякам злится, человек одной идеи, с ограниченным кругозором, но меня ни к кому из подруг так не тянуло.

26/VII.  Сегодня я начала рисовать Рину, в образе русалочки на ветвях и набросала силуэт юноши, подсматривающего из зарослей за нею. Она пришла в такую ярость, что и описать невозможно, разорвала лист на мелкие клочки и очень меня испугала – от злости глаза её стали синевато-белыми, мерзкими, содрогаюсь, вспоминая. Я спросила, в чём дело, Рина ответила, что терпеть не может мужчин, даже на рисунке...
- Почему же?
- От них исходит плохая энергия. Если хочешь со мной иметь дело – никаких мужиков ни старых, ни новых! – меня её заявление, ничем не обоснованное, крайне озадачило. А может она ревнует? Она кажется такой одинокой,  вниманием мальчишек не пользуется, и мне значит нельзя. Или боится, что её брошу. Честно говоря, в последнее время она меня очень утомила. Я всё чаще дома время провожу, лишь бы с нею не встречаться. Сюда она почему-то не ходит.
5.
  Я встала поздно, голова кружилась сегодня больше обычного, ноги стали такими слабыми, что приходилось хвататься за окружающие предметы для опоры. Добралась до кухни и выпила чая с вареньем, внезапная тошнота подкатила к горлу.
«С чего это тёте Маше в город понадобилось ехать именно сегодня. Столько дел по дому, как я с ними справлюсь...» Слёзы градом покатились по щекам, но пришлось шаркать во двор, переливать дрожащими руками воду из ведра в бадейку, нести козам на лужок, наливать  в поилку для кур, набирать в самовар и для мытья посуды. Холодные брызги словно прожигали насквозь, попадая на кожу. Дрожа от озноба, я вернулась в дом и, завернувшись в одеяло, уснула.  Пробудилась как от толчка,  сердце бешено колотилось, кашель не давал вздохнуть полной грудью. Едва придя в себя, пыталась понять, что её встревожило – тёти Маши ещё нет, хотя уже шестой час, а мне кажется, куда-то надо идти... Но вот куда?
Я нехотя переоделась в хлопчатобумажную  «водолазку» и джинсовый сарафан, зачесала в «хвост» волосы, хотела подкраситься, но, выронив помаду  из косметички, не стала утруждать себя поисками и отправилась на прогулку. Вечер был тёплым и ласковым, но озноб не отпускал, я чувствовала, что вся покрылась «гусиной кожей».  Болела голова. Я поднималась в гору, когда очнулась от своей полудрёмы и впала в панику: ноги вели прямо на  кладбище. Совершенно непонятно зачем вечером мне вдруг приспичило идти туда.  Я совершила отчаянную попытку немедленно повернуть назад и бежать до колик в боку, но чья-то чужая воля, завладевая сознанием, заставляла передвигать онемевшие ноги  и подниматься всё выше и выше, в уединение, где никто бы не помешал свершиться задуманному…
Задуманному?!! Кем?! Что?! Вяло шевельнувшийся клубок мыслей, мягко толкнули назад в глубины сознания. Я прошла ещё немного и в изнеможении привалилась к стволу дерева. Издалека донесся звонкий смех, он звучал так неуместно, я подняла голову и прислушалась.  Странно, кто, кроме меня, мог находиться на кладбище в это время, да к тому же веселясь от души?!
Закат обильно позолотил кроны деревьев, пичуги посвистывая, готовили  свой ночлег, где-то в деревне громко играл магнитофон, и пьяные подголоски нестройно подвывали, не попадая в такт. Я прошла ряд могил и вздрогнула, увидев перед собою Рину. Та сердилась.
– Заставляешь себя ждать, ковыляешь как корова... – зло бросила она.
– А кто тебя заставляет? Тем более я не думала, что у нас тут свидание.
– Шутить изволите? Ничего, скоро госпоже не до шуток будет! – Что-то в тоне Рины  заставило защемить сердце.  Мне больше чем когда-либо, хотелось исчезнуть, уменьшиться до неузнаваемости, скрыться в норке, цветке, меж страницами книг – где угодно, лишь бы не видеть этих блёклых хищных глаз.
– Что тебе от меня нужно?
Рина подошла ближе и толкнула меня в грудь, мне едва удалось  удержаться на ногах.
– Всё! Твоя сила, твоя энергия, твоя кровь, наконец...
– Рина! Не пугай меня, мне и так сегодня очень плохо... Мы же подруги... – растерянно прошептала я севшим голосом.
– Я тебя не пугаю, пока... – терпеливо, как ребёнку объяснила Рина: – Мне нужно именно это, чтобы ещё походить по земле, сейчас я могу передвигаться на небольшие расстояния и  теряю много энергии, из-за тебя, между прочим! Раньше ты приходила к старому дому из красного кирпича, мне легко было оказываться там, потом ты стала избирать другие маршруты и мне всё труднее догонять тебя, хорошо хоть разыскать могу тебя, где бы ты, дрянь этакая не шлялась! – Рина сжала тонкие губы, под глазами легли злые складки, в глазах тлел мертвенно-бледный огонь. Она вновь толкнула меня  и прижала худыми, очень цепкими руками к ограде, лицо её находилось так близко, что гнилостное дыхание вызывало тошноту: – Почему ты бегаешь от меня? Почему не приходишь сама? Если бы ты меньше думала о своих страданиях, то лучше бы слушалась моего зова, мне тоже было плохо, я была ещё слаба, но тебе всё равно... и теперь ты ответишь сполна, эгоистка!
– Н-не... не понимаю, что ты говоришь... когда ты меня звала... зачем... Риночка, очнись!
– Это тебе пора давно очнуться, ты даже не удосужилась поднапрячь свои куриные мозги и вспомнить мое настоящее имя... А ведь на тебя оно произвело неизгладимое впечатление...
– Не помню... я тебя не знаю... –  мне на самом деле хотелось вспомнить, наконец, где я раньше видела это искаженное от ярости лицо, глумливую улыбку, злые прищуренные глаза. Мысли перескакивали с одной на другую и никак не хотели  выстроиться в ряд, чтобы можно было заострить внимание на нужной, вытащив её как книгу с полки.
– Хочешь знать, где я живу? – голос Рины смягчился: – Теперь я могу позволить тебе эту роскошь. Она ухватила тонкое запястье и сильно дёрнула, я закричала от внезапной боли, но Мрина, не обращая внимания, потащила меня за собой. Мне удалось извернуться и высвободить руку, и что было сил, я пнула Рину по колену, левая ладонь сжалась в кулак и заехала по скуле нападавшей. Освободившись, бросилась бежать вниз по склону, но, не заметив торчащего из земли корешка, споткнулась и упала, пробороздив лицом жёсткую траву. Рина  схватила мои руки и поволокла назад. Сначала я повиновалась, словно и не помышляя о спасении, только размазывала слёзы и кровь из носа по щекам, досадуя, что не взяла носовой платочек.  Швыркнув носом, остановилась и укусила Рину за руку, но освобождения это не принесло, страх и изумление перешли в дикую тошноту, вызванную омерзением – зубы вонзились в кожу, которая лопнула как старый пергамент и  попали в пустоту, только какой-то порошок осел на губах и чёрная вонючая жидкость засочилась из разломов. Я согнулась пополам от позывов рвоты,  Рина пронзительно захохотала, изогнувшись назад и откидывая спутанную гриву волос с висков и лба. Разом замолчав, она остановила взгляд на трещине на своей руке, вновь прищурилась и, осклабившись, пристально посмотрела на меня, я сидя на земле, ловила воздух ртом, не сводя блестящих испуганных глаз – осенённая догадкой, я только постанывала: – Этого не может... не может быть...
– Ещё как может, умница ты моя! – Марина Фай выглядела почти так же, как на фотографии своего памятника.
– Ты умерла! – выкрикнула я, перекрестив её. Мрина только расхохоталась.
– Если ты думаешь, что простым крестом можешь загнать меня в могилу, то не надейся – всё гораздо сложнее! Я знала, как восстать из земли, когда нарочно свернула себе шею – с мертвых взятки гладки, что бы я теперь ни делала, кому пришло в голову обвинить меня? А если кто-то и будет твердить моё имя, сам же в «психушку» и попадёт!
– Так не бывает...
– Ты не знаешь многих вещей, страшных и странных, в этой  земле обитают духи, взявшие меня под своё покровительство, здесь дремлют такие древние жуткие силы, что человек сгорает от напряжения, пытаясь постичь их природу.
– Но ты как-то постигла… – машинально пробормотала я в ответ.
– Хлеб, замешанный на крови, открывает многие ходы, – речь Мрины стала плавной, она словно мрачно, нараспев, читала какое-то предание. От нереальности происходящего у меня закружилась голова, заломило в висках, слёзы я давно перестала утирать, они щипали саднившие, в кровоподтеках, щёки. – А я знала много интересных игр, где проигравший платил кровью. Это были мои жертвоприношения моим богам...
– Но я-то здесь причем? – жалобно проронила я.
– А ты – моя еда! Тебя никто не заставлял гулять, где я гуляла раньше, никто возле могилы моей стоять и глазеть тоже не принуждал, и думать обо мне, когда я мирно спала в своем гробу – кто тебя просил?
– Но я же не знала!
– Незнание не освобождает от ответственности... Ты – моя! Энергетически ты мне подходишь, тем более что сама разыскала меня... В прошлый раз моя еда была хуже, и я быстро вернулась назад, но теперь повеселюсь от души!
–- Что  со мной будет? – меня затрясло, затошнило, казалось что сознание вот-вот покинет меня. Беспомощно оглядываясь, неподалеку от себя разглядела разрытую старую могилу, гнилые доски,  разбросанные возле неё: – О, Боже!
- Птичка моя, это не самое страшное на кладбище: старые могилы часто навещают воры, а может, любящие родственнички решили перезахоронить прах поближе к дому, не знаю, меня не больно колышет, я-то питаю склонность к живым. А ты – мой проводник. Я выпью из тебя всю жизненную силу, месяца на два мне хватит.
 Мрина стала приближаться, я, вовсе не желая узнать каково это, быть погубленной давно умершим человеком, вся подобралась и только нечисть наклонилась, резко выпрямила руку, заехав недавней подружке по скуле, другой рукой вцепилась в липкие космы и рванула на себя. Брезгливо стряхивая вырванные волосы с ладони, вскочила и не глядя на свалившегося от неожиданности упыря, бросилась наутёк. Бежать в потёмках по узкой тропинке среди стоящих впритык оград  невозможно, но выбирать не из чего… Пронзительный хохот Рины раздавался в ватной тишине кладбищенского воздуха, крапива злобно жгла обнажённые ободранные ноги.  Задыхаясь, я кружила на одном месте. Вон проход длинный и достаточно широкий, чтобы перейти на бег... тупик, назад... как она страшно хохочет... оп, запнулась о какую-то железяку, кровь, как бы заражение не получить, но это потом... бегом,  куда? боковой проход... ура! дальше... где же, где выход, как бы в сторону леса не попасть... вон огоньки в деревне, держись, Маринка, крапива чертова... куда? Ряды могил словно сплотились в кольцо, даже в полумраке я видела скорбные осуждающие глаза на памятниках: куда бежишь, дурочка, всё напрасно, сядь и жди, когда одна из нас поквитается с тобой, такой живой, такой ничтожной, ты только временно живая, а мы навечно мёртвые... Я издала яростный крик, он вспыхнул в плотной тишине и угас, далекое эхо насмешливо донеслось через несколько секунд, и ещё раз... Бегом, не сдавайся, представь что это «ужастик», главные герои обычно выживают, ты тоже победишь, это же всё – неправда! Как неправда и всё, что происходило в последнее время: Оксанкины фантазии, измена Славки, то, что я во всё это верила – неправда!
Я мчалась на огоньки и вдруг затормозила и закричала от ужаса – огоньки красноватыми пузырями поднимались от свежей могилы и мягко опускались наземь, поднимались и опускались... Я упала рядом и зарыдала, растирая грязь и высохшую кровь по щекам. Позади захрустел старый мусор, на четвереньках подбиралась Мрина глухо и невразумительно бормоча что-то под нос. Взвизгнув, я поднялась и побежала вдоль забора, теперь только сообразив где выход, но заросли колючие и глухие, тоже были против меня! Отчаянно сопротивляясь,  я пробивала себе дорогу.  Вырвавшись, наконец, на тропу, я понеслась вниз по склону.  Не заметив что из-за поворота появилась фигура в светлом, я врезалась в неё на полном ходу, мы рухнули наземь, громко крича от страха. Я вскочила первая и ринулась бежать, но  знакомый голос полетел вдогонку: - Маринка! Это я! 
Кажется, я упала в обморок…
…очнулась, путешествуя в крайне неудобном положении, меня несли на плече головой вниз. Я задёргалась, Славка бережно опустил меня на траву.
– Извини, я хотел подальше убраться от кладбища, там что-то жуткое происходит... вот и пришлось нести тебя так...
– К-как, как ты меня н-нашёл?!
– Сначала твоя тётя Маша меня разыскала, мы с ней приехали – тебя нет! Стали спрашивать соседей, сказали, что тебя видели ужасно расстроенную, по дороге на кладбище. Я побежал сюда. Слышу – какие-то крики, испугался за тебя, звал, а ты не отвечала... а потом выбежала и напала на меня...
Взахлёб, вытирая слёзы о Славкину майку, я говорила, говорила, говорила… Славка недоверчиво слушал, с тревогой вглядываясь в моё израненное лицо.  А там, на кладбищенской горе извивался, изрыгая проклятия, поверженный упырь, упустивший желанную добычу, пока забрезживший рассвет не лишил его последних сил и не отправил на место.
Страшный рассказ мой сменили взаимные упрёки и расспросы, они перемежались поцелуями и уверениями в любви, мы медленно брели домой, где ждали тепло и свет...

16/IX. «... до сих пор, гладя на своё отражение, вижу хищный прищур и холодную улыбку чудовища, и всё растёт во мне желание вернуться в деревню, где остался вурдалак. Вурдалак ли? Мне нужно узнать, каково это – жить после смерти. Мне страшно, но я хочу узнать всё…»