Ника вышла во двор, держа в руках белую металлическую миску. Собака уже ждала её. Она тут же жадно набросилась на холодную, слипшуюся комом гречневую кашу.
Это была огромная овчарка, очень худая и робкая. Три дня назад Ника просто встретила её на улице и скормила овчарке половину ватрушки с творогом. Собака пошла за ней и теперь каждый день приходила во двор. И Ника уже не могла так просто бросить её.
История с собакой казалась ей почему-то очень знакомой. Когда-то так уже было; не с ней, но она знала почему-то эту историю. Собаку звали Мура …Ника не знала, что означает это странное имя, но знала, что оно больше всего подходит такой совсем чёрной овчарке. Больше, чем какое-то другое имя, которого Ника не помнила.
Сегодня Ника с особой надеждой и тревогой ждала собаку. Ей, наконец, позволено было считать эту собаку своей. Она открыла старый деревянный сарай, постелила туда какую-то старую шубу.
- Это теперь твой дом! – радостно сказала она собаке. Собака поняла хозяйку – видно тоже с нетерпением ждала этого момента.
Обустроив собаку, Ника отправилась домой. До прихода родителей нужно было успеть сделать уборку, сходить в магазин…И, может быть, найти в папином шкафу книгу про собаку Муру.
Ника теперь точно помнила, что собака – из папиных книжек. И одно это воспоминание рождало другие. Хозяином собаки был маленький мальчик и все вокруг были против них. Ника помнила, что рассказ был грустным. С собакой что-то случалось, и Ника плакала, читая последние строки. Она абсолютно не помнила сюжета, когда-то так поразившего её, но помнила общее впечатление. И помнила, что происходило всё в каком-то южном городе, который почему-то казался ей необычайно уютным и приветливым. Что-то жёлтое, точнее, золотисто-песочного цвета…Жёлтые дома, желтые улицы, оранжево-коричневая река…Да, мальчик купался в этой реке! Купался, вместо того, чтобы идти в школу!
Ей вспомнилось вдруг, что книжка – из серии "Библиотека «Дружбы народов»". Но таких довольно толстых тёмно-красных книг стоит на полке пятнадцать. Это точно не Баруздин, и не Зинаида Тулуб…Василь Быков тоже не при чём. Айтматов – прекрасно, но тоже не то…
Ника читала ещё один рассказ из этой книги. Он не так понравился ей, но сейчас она отлично помнила его. Помнила даже название – «Слепые щенки для Ивана Бериташвили»
Ну конечно же, это Грузия! Солнечная Грузия – что-то особенно чарующее, загадочное и манящее в этих словах! Жёлтый город – Тбилиси; Ника никогда не видела Тбилиси даже на фотографиях, точнее, просто не обращала внимания, но он казался ей именно таким – тёплым и охристо-жёлтым. А оранжевая река – Кура!
Как же это чудесно – знать, что ищешь. И вот уже Ника держит в руках заветную книжку. И как же она сразу не заметила её – книга выделяется среди остальных не тёмной, а ярко-красной обложкой. А Ника увлечена Грузией; она уже обожает эту чудесную страну и мечтает съездить когда-нибудь в Тбилиси, в этот солнечно-жёлтый город.
Ника сдвигает остальные книги так, чтобы не видно было просвета меду ними. Папин книжный шкаф – тот запретный плод, который так сладок для Ники. Ей никогда не запрещали брать книги оттуда; но и не разрешали. Поэтому первая книга была взята наугад и прочитана тайком. Евгения Гинзбург, «Крутой маршрут». Нике было тогда лет тринадцать; читая, она не могла порой сдерживать слёз и боялась, что родители заметят её заплаканные глаза. Солёные слёзы заедала халвой, после которой во рту оставалась приятная сладость и привкус подсолнечного масла.
Книга стала для Ники событием огромной важности. Не тема поразила её – хотя и тема была ей близка и интересна. Поразил сам язык книги, очень понятный и близкий, какая-то необычайная живость повествования. Ника читала потом и Шаламова, и Солженицына, но не испытывала того чувства непосредственного присутствия и участия.
И, находясь под сильнейшим впечатлением от прочитанного, она не стала ставить книгу на место так же незаметно, как и взяла; нет, она вошла в родительскую комнату, когда и мама, и папа смотрели телевизор; вошла так, чтобы видно было, что у неё за книга. Её не ругали; просто папа сурово и мрачно сказал вдруг, что он в детстве любил «Молодую гвардию», «Дети капитана Гранта»…
А когда однажды Ника – опять-таки при родителях уселась читать Баруздина, мама как бы невзначай заметила, что книга, пожалуй, слишком взрослая для Ники. Это был запрет, однозначный и категоричный. Ника поняла это и брала книги всё так же тайком. Ей даже нравилось это; она давно уже привыкла противоречить всем, и в первую очередь – родителям.
* * *
Все увлечения Ники возникали стихийно, внезапно. Достаточно было нескольких случайно услышанных слов или совсем незначительного события. Некоторое время Ника жила возникшим интересом, под него подстраивались все её мысли, поступки, чувства…То это были аквариумные рыбки, то лоскутное шитьё, то оригами…Всё свободное время девочка посвящала своему увлечению, находила множество интересной, необычной и даже редкой информации…А потом как-то незаметно всё затухало, сходило на нет, и ей уже не хватало какого-то стремления, порыва чтобы вновь заниматься некогда столь любимым делом.
Ника и книги читала так же. То она увлекалась Лермонтовым, то Ахматовой, то какими-нибудь детективами…Читала и перечитывала вновь…А потом забывала на долгие месяцы.
Одним из последних её увлечений была Польша. Ника узнавала всё про Польшу, читала книги польских писателей и даже начала было учить польский язык. И добилась своего: этим летом они всёй семьёй съездили в Варшаву на очередной полученный Никой – талантливой, хоть и очень юной ещё художницей, - грант. В том, что деньги заработаны самой Никой, тоже была какая-то особая прелесть.
И Варшава была прекрасна, просто восхитительна! И как чудесно было разговаривать по-польски в магазинах и кафе, пытаться читать всевозможные вывески и объявления, при малейших сомнениях не изучать карты и путеводители, а обращаться за помощью к прохожим. Конечно, познания Ники были весьма скудными, но ей хватало их вполне, и она с гордостью посматривала на родителей, которым не оставалось ничего, кроме как следовать указаниям дочери. Куда идти, на что смотреть, направо повернуть или налево…
Но оказалось вдруг, что мечтать о Варшаве было прекрасней и сладостней, чем оказаться там. И после поездки Польша потеряла для Ники былой интерес. Ей было лень читать, лень продолжать учить польский…Ненужные самоучители и путеводители пылились где-то в шкафах и пробуждали лишь воспоминания.
Грузия была теперь так же прекрасна, как когда-то Польша. Ника вдруг поняла, что всегда, всю жизнь любила Грузию, и ей непременно хотелось поехать туда.
* * *
«…Соседи в один голос требовали убрать собаку. «Двор маленький! Самим не хватает места», - говорили они…»
Двор бал нарисован на развороте несколькими страницами раньше. Действительно, крохотный и тесный, и множество людей смотрят на маленького мальчика с огромной овчаркой.
Так вот почему Ника так удивилась, когда к её собаке отнеслись спокойно и даже с каким-то сочувствием. И тётя Сима, вопреки обыкновению, не особенно ворчала…
Когда Ника смотрела на иллюстрацию, она удивлялась её живости и точности; будто чувствовала и южный зной, и тесноту двора, и испуг мальчика, и напряжённое недовольство соседей… Но когда девочка пыталась в мыслях представить эту же картину, ей виделась или безжизненная чёрно-белая иллюстрация, или её дом, и двор, и соседи…
Двухэтажный дом серовато-жёлтого цвета был маленький и старый. Двор - не то чтобы очень маленький, но и не большой; самое почётное место посреди двора занимала огромная развесистая ива. Под ней стояли деревянный, посеревший от времени стол и такие же серые скамейки. На самую большую и крепкую ветку были подвешены самодельные детские качели. Двор окружала высокая ограда, к которой с одной стороны прижимались ветхие деревянные сараюшки.
Вокруг дома тянулась деревянная галерея, такая же серая, как стол и сараи. Именно галерея, а не терраса и не веранда. На галерее стояло что-то похожее то ли на старый диван, то ли на стул, сильно растянутый в ширину. Этот предмет мебели, бывший некогда красного цвета, все единодушно определяли как скамейку. Тут же постоянно валялись игрушки самых младших обитателей дома – пятилетней Ирочки и четырёхлетнего Андрейки.
Дом этот был явлением абсолютно удивительным. Все соседи знали друг друга, даже дружили… Лестничные клетки не были «ничьими» - они, как галерея и двор, принадлежали всем и сразу. Здесь решались все насущные проблемы, выяснялись отношения; здесь делились друг с другом печалями и радостями…
Но вся эта пришедшая откуда-то из незапамятных времён идиллия должна была когда-нибудь рухнуть в один миг, рассыпаться, как карточный домик. В прямом смысле – вот уже несколько лет дом собирались снести.
Уже кое-где каким-то безжизненным неуютом дышали пустые и пыльные окна. Год назад переехали весёлые и жизнерадостные тётя Маня и дядя Ваня – супруги лет тридцати пяти. Смешливая пухленькая Катенька то ли училась, то ли работала в Москве и после смерти матери ни разу не показывалась в ставшем для неё чужим доме. Остальные жильцы пока ещё оставались на насиженных местах, но все ждали неизбежного переселения – кто с радостью, кто как тягостную неизбежность.
Ника не любила старый дом. Не любила за то, что он был старый, и жильцы его считались какими-то доисторическими мамонтами. А легко ли быть мамонтом в шестнадцать лет? Не любила за то, что в квартире уже много лет не делался ремонт, и даже компьютера у Ники не было – из-за постоянного ожидания переезда. Не любила властную и вздорную тётю Симу, любимым развлечением которой было ругаться с соседями из-за всяких пустяков. Не любила инициативную Таисию Павловну, и её мужа – какого-то тихого и скромного научного работника. Маленьких Иришу и Андрюшу, вечно носившихся по галерее…
В соседней квартире жила учительница английского – Роза Ефимовна. Ника любила английский и обожала учительницу, но жить с ней рядом – это уж слишком!
А до чего не любила Ника свою комнату! Старомодные обои блёкло-жёлтого цвета, с каким-то мелким рисунком. Скрипучий и жёсткий диван с двумя вылинявшими подушками, покрытый красным, с белыми полосками покрывалом. На покрывале – длиннющая бахрома, на которую вечно цепляется пыль. Над диваном – фотография какого-то города в самодельной рамке. Фотография старая, блёклая, болезненно-желтоватого цвета; наверное, вырезана из какого-то журнала. Какая в ней может быть красота?
Старый шкаф на шатких ножках. На шкаф Ника маленькими кусочками скотча приклеила репродук-цию «Подсолнухов» Ван Гога и портрет Марии Кюри. Первый раз она прочитала про великую женщину-физика в какой-то старой детской энциклопедии: её заинтриговало непонятное слово Кюри в оглавлении. Впоследствии Ника обнаружила знакомую фамилию на корешке тёмно-зелёной книги.
Книгу о Марии Кюри, написанную её дочерью Евой, Ника читала с каким-то особым увлечением и воодушевлением. Тем более что чтение это пришлось на самый пик увлечения Польшей.
На серовато-бежевую занавеску была приколота булавкой маленькая сова, сплетённая из толстых тёмно-серых ниток – результат давнего увлечения макраме. На спинке дивана гордо восседает плюшевый медведь, на книжной полке – керамический подсвечник.
На подоконнике выставлены маленькие глиняные скульптурки – творчество Ники. Грустная такса с морщинками на лбу, кошка с котятами, важная, прямо-таки светящаяся блаженством своего материнства… Беспомощный птенец с трогательно длинной шеей… Бездомная дворняжка, меланхоличный жираф… Худой, долговязый Барбос…
Повсюду – картины девочки. На книжных полках – акварельные этюды, наброски углём, сангиной сепией. На шкафу – работы маслом. Животные занимают огромное место в творчестве девочки. «Незнакомка» - задумчивая девушка с жёлтой кошкой на коленях. «Солнечный день» - родной двор Ники, галерея, ива…Всё жёлтое, оранжевое, коричневато-охристое… Солнце просто льётся с картины, ему тесно на холсте, и жёлтые соседи улыбаются чему-то; и даже тётя Сима вся какая-то цветущая и праздничная. На галерее – маленькие фигурки вездесущих кошек, и у ворот какая-то собачонка. Наброски и вовсе – практически только животные. Ника любит их рисовать, особенно кошек. У них своя стать, какая-то особая пластика…
На столе примостился круглый кактус с огромными колючками. На окне, рядом с глиняным зверьём – совсем юная драцена и ещё какой-то неведомый цветок. Мама уверяет, что это выскочка; Роза Ефимовна спорит, настаивает на том, что выскочки – розовые, а это – лилия.
Ника мечтает о переезде, о новой комнате. Шторы в ней должны быть непременно апельсинового цвета, а из-под них – чуть выглядывать ещё одни, ярко-зелёные. Обои – светло-абрикосовые, с цветами вроде сакуры. Стол – угловой, со шкафчиком и небольшой тумбочкой, Ника видела такой недавно. В шкафчике можно хранить учебники и тетрадки, а тумбочка будет для красок. На неё Ника посадит плюшевого медведя. Новый диван, оранжевый с зелёными спинками, зелёные и белые подушки на нём. Картины – на стенах, в рамках…Много-много цветов: китайская роза, традесканции, фиалки разного цвета…непременно «щучий хвост» - но не тот обыкновенный, страшненький, а невысокий, с желтовато-белой каймой по краю листа. Какой-нибудь небольшой столик, и на нём – фотографии в красивых рамках. Рамки можно купить просто стеклянные и самой расписать их. Непременно круглый аквариум с золотой рыбкой и огромными усатыми улитками.
В дверь стучат. Так уж принято в этом доме, что звонок возле двери – для чужих; соседи, приходя за чем-нибудь друг к другу, непременно стучат. Ника зачем-то прячет книжку под подушку и спешит открыть дверь. Тётя Сима. «Явилась! – думает Ника, - сейчас опять начнёт ворчать, что бархатцы сухие. А я их с утра поливала…». Ника смотрит на соседку надменно и независимо, рыжие кудряшки чуть прикрывают худые острые плечи.
- Ника, вам сливы не нужны? – деловито спрашивает тётя Сима, - а то у меня один знакомый продаёт, у него сад свой. Вкусные – сласть!
- Не знаю, - задумчиво пожимает плечами Ника, - вы вечером приходите, когда мама придет…
И Ника снова погружается в только что открытый таинственный и загадочный мир, зовущийся Тбилиси. Ей не терпится узнать историю о собаке Муре.
* * *
«…Дверь сарая была отворена. Он отлично помнил, что, уходя, запер её. А теперь дверь сарая была открыта…»
Ника уже напряглась в ожидании грустной концовки. Собирающиеся слёзы того и гляди тяжёлыми, прозрачными каплями появятся на её красивых, с каким-то хитрым прищуром серых глазах.
«…Где моя собака? – спросил он снова, ни к кому не обращаясь.
Он смотрел на балконы. Соседи молча отводили глаза, никто не отвечал…»
Ника с трудом разбирает буквы сквозь пелену слёз. Нет, не надо было называть собаку Мурой. Есть такие имена, которыми лучше не звать животных. У её подруги была кошка Алиска – сорвалась с форточки. У другой подруги собака, тоже Алиса. Украли. Если кота назвать Кузя, он непременно потеряется…
Вот и Мура – такое же имя. Однажды Ника придёт домой, а собака не выбежит встречать её. И сарай будет открыт, и в нём будет пусто и холодно. Плохое имя – Мура…
Но грустные мысли недолго владеют ею; и вот уже Ника ищет во всех энциклопедиях и справочни-ках то, что ей всего милей и ближе сегодня.
Милая детская энциклопедия в трёх томах, теперь уже не просто старая, а устаревшая во всех отношениях…Как Ника зачитывалась ею в детстве! Это здесь почерпнула она первые знания о такой замечательной Марии Кюри. Вот и сейчас девочка не может удержаться, чтобы не взглянуть ещё раз на статьи про Кюри и про Польшу… Но Грузия неудержимо манит её.
А Тбилиси действительно желтовато-песочный. Маленькая фотография, изображающая панораму города, отчего-то удивительно знакома Нике. Девочка смотрит на картинку над диваном – и не верит своим глазам. Тот же самый пейзаж, та же самая рыжевато-коричневая Кура. Ника торопливо листает совсем ещё новенький и яркий справочник «Все столицы мира». Там фотография другая, и больше зелени – но это всё тот же жёлтый город, и та же река, и незнакомая церковь из коричневатого кирпича…И Ника счастлива, ей только стыдно за то, что всю свою жизнь она ненавидела и презирала эту картинку, и мечтала навсегда избавиться от неё после переезда. Тбилиси – на помойку? Да никогда! Ника хватает сангину, бумагу и мчится во двор – рисовать свою дорогую, ставшую теперь немножечко тбилисской собаку.
* * *
Собака сидела на ступеньках галереи; Ника рисовала её, сидя на корточках; плечи её укрывал рыжий, прозрачный и лёгкий шарф, сливавшийся с рыжими волосами. Собака не двигалась, будто понимая, чего от неё хочет хозяйка.
«Худая ты всё-таки, - думала Ника, - и грязная. И вообще, надо бы нам с тобою к ветеринару сходить. Чтоб осмотрел, справку какую написал… А как же! Без бумажки ты – букашка… Сегодня родители разрешили, завтра передумали… Интересно, что за штука ветеринарный паспорт? Где его взять и сколько это стоит? Тоже ведь неплохо было бы, даже если он совсем не нужен будет. И какие тебе прививки делать надо? Ну, это мы всё у ветеринара спросим. И будешь ты совсем приличная собака!
Откуда ты, псина? Из каких дальних далей пришла, что видела в этом мире? Может, ты и вправду тбилисская, а не только по имени?
Ну конечно! Пусть это и ерунда, но я теперь всем буду говорить, что ты из Тбилиси. Твой первый хозяин умер, тебя продали злому, бездушному человеку, он тебя плохо кормил и ты сбежала. Нет, тебя поманил один хороший человек, приласкал, и ты пошла за ним. А он увёз тебя далеко-далеко от родных мест… Он вообще часто переезжал с места на место. А ты однажды потерялась на большом и шумном вокзале нашего города. Он искал тебя и не находил, а ты бегала по улицам, одинокая, несчастная. А потом он встретил нас с тобой, забрал тебя, но ты сбежала и вернулась ко мне. А он снова уехал куда-то…
Да, этот человек был другом первого твоего хозяина, иначе откуда бы я всё это узнала. Да знаю я, что всё это чушь; да, я сама это всё придумала. Но ведь никто, кроме нас с тобой этого не знает! Так что будешь ты теперь грузинка!»
Мимо проходит милиционер Петров – ещё один сосед Ники, с интересом смотрит на рисунок, на живую собаку… «Здорово! Как живая!» - одобрительно улыбается он. Ника небрежным жестом откидывает назад прядь волос и искоса поглядывает на него.
- Твоя зверюга или так, подкармливаешь? – добродушно спросил он.
- Моя, - недовольно буркнула Ника. Петров, как и все жильцы, отлично знал, что собака принадле-жит Нике и, наверное, ждал, что Ника примется нахваливать свою Муру, рассказывать о её нелёгкой судьбе. Именно поэтому Ника не хотела сейчас говорить с ним. Петров торопливо погладил собаку и отправился по своим делам.
- Никуся! – позвала вдруг девочку с галереи Таисия Павловна, - иди-ка сюда на минуточку!
Ника встревожилась. Никогда не поймешь, чего хочет Таисия, зачем зовет. Ругает ли, хвалит, просит о чём-то – голос одинаково бесстрастный и резкий. Она воспитательница в детском саду; бедные дети, если она и с ними так же разговаривает!
- Слушай, Ник, - загадочно говорит она, - у меня к тебе такое дело есть!
Ника стоит, облокотившись на перила, и с интересом разглядывает тощий бальзамин возле скамейки.
- Ты ведь, кажется, художница?
- Ну допустим, - скучающим голосом отвечает Ника, - пять лет в художественной школе честно отпахала. А что?
- А вот скажи мне, пожалуйста, ты стенку, например, могла бы разрисовать?
- Наверное, - равнодушно вздыхает Ника. Разговор уже заинтересовал её, но она сдерживает своё любопытство.
- Если, допустим, у нас в садике, в группе, ты смогла бы?
Ника задумчиво теребит кончик шарфа.
- Конечно, за определённое вознаграждение! – как-то совсем умоляюще улыбается Таисия. Ника хочет спросить о сумме, но не решается. Да это не так уж и важно ей.
- Наверное, смогу, - неопределённо говорит Ника, - вы завтра когда работаете? С утра? Я зайду тогда, покажете там всё…
* * *
С утра Ника отправилась в детский сад. Кудрявые волосы завязала алой лентой, на плечи набросила розовый шарфик. Она вообще любила шарфы; их у неё было полно – и летних, и зимних, больших и маленьких, с рисунком и без. Она то красиво и замысловато завязывала их, то закалывала какой-нибудь брошкой. В большую чёрную сумку с надписью «Warszawa» Ника кинула два карандаша, ластик, точилку и блокнот для набросков.
Собаку пришлось запереть в сарае – она хотела всегда и всюду неотступно следовать за хозяйкой. «Потерпи, Мура, это ненадолго, – успокаивала её Ника, - а зато когда я приду, мы с тобой пойдем к ветеринару!». Собака то ли не понимала, то ли не верила и смотрела на хозяйку грустно и жалобно. Ника закрыла сарай и умчалась прочь. В пышном розовом платье, с тонким, прямо-таки воздушным шарфом на плечах она была похожа на летний ветерок – такая же лёгкая и нежная, какая-то радостно-светлая…
Дверь была закрыта. Ника несколько растерянно смотрела на кодовый замок; позвонить она не решалась. Где-то далеко однообразно шуршала метла дворника; в кустах бестолково чирикали вездесущие воробьи. Девочка заметила вдруг две затёртые, потемневшие кнопки – «3» и «5» - и робко нажала их. Дверь открылась. Ника вспомнила, как развлекалась когда-то с одноклассницами, подбирая коды в чужих подъездах. Вошла в длинный коридор, наугад выбрала направление…
Пятая группа, где работала Таисия Павловна, нашлась как-то очень быстро.
- Здравствуй, Никуся! – торопливо поприветствовала её Таисия, собиравшая детей на прогулку, - пошли, сейчас покажу тебе быстренько, где что рисовать.
На стене между спальней и прихожей нужно было нарисовать рябину – группа называлась «Рябинка» - и девочку с мальчиком. В углу, где стояла полочка с книгами – что-нибудь на усмотрение Ники. Может, пейзаж какой, может, «что-нибудь познавательное».
Таисия Павловна ушла. Стенка пугала своим размером, и Ника долго не решалась начать. Несколько раз проводила карандашом какие-то линии и тут же торопливо стирала их. В конце концов, решила начать с другой стенки, поменьше. Точнее, там даже была не стенка, а небольшая ниша в стене.
Ника отодвинула шкафчик с книгами, чтобы удобнее было работать. Обдумывая сюжет, принялась разглядывать яркие детские книжки, как вдруг заметила такую же энциклопедию, как у неё дома. Только чуть позатрёпаннее.
Ника торопливо открыла нужную ей страницу. Вот он, её любимый Тбилиси… До чего же крохотная фотография – нелегко будет перенести на большую стенку. Но Ника уже будто бы видит не голую стену, а маленькие, тесно сгрудившиеся домики, коричневатую Куру… «Зачем детям Тбилиси?» - с сомнением думает она. Но детям нужна красота, а в том, что работа удастся ей, Ника даже не сомневается.
Ника не любительница изображать архитектуру, но сейчас работается очень легко. Ника пытается поначалу, как всегда учили её, набросать общий план, но рисует, в конце концов, так, как рисовала всегда. Начинает с характерного конусовидного купола церкви, затем вся церковь – почти что в центре картины… Ровно и аккуратно, как чертёж. Высокие, обрывистые берега Куры, крохотные домики с неизменными балкончиками. Много, очень много зелени. Ника выбирает лишь фрагмент иллюстрации. Ей не нужна ни автомобильная дорога в правом углу, ни огромное прямоугольное белое здание, такое чужое и неестественное. Только церковь – центр композиции, река, ещё одна церковка – смутно, на заднем плане…
Ника прорисовывает детали. Балкончики, окошки, кое-где – кирпичная кладка. Высокий берег причудливо изрезан водами своенравной реки, и Ника старается изобразить каждый выступ, каждую бороздку… Когда уже кажется, что всё закончено, Ника вдруг дорисовывает в одном из двориков крохотный силуэт мальчика с собакой, такие же маленькие и схематичные, но выразительные фигурки соседей…Девочку на балконе, глядящую то ли на реку, то ли куда-то вдаль. За углом дома – четверо подростков, которых боится мальчик, и с ними – серая овчарка. Просто случайные прохожие, собаки, кошки. Стайка птиц на дереве…
Когда Таисия Павловна возвращается, Ника уже принялась за другую стену. Она едва-едва наметила фигурки детей и старательно прорисовывает теперь тонкие ветки рябины, чуть оттянутые вниз тяжестью крупных ягод.
Таисия оглядела рисунки и спросила вдруг:
- А ты это просто какой-то абстрактный город рисовала, или это откуда-то?..
Ника несколько смутилась; впрочем, больше сделала вид, что смутилась.
- А вы как думаете? – хитровато щурясь, спросила она. Этот взгляд очень шёл ей, как-то игриво оттеняя несколько мелких веснушек на остреньком носике.
- Я, конечно, не знаю, но очень похоже на Тбилиси…
Нику удивило, что Таисия умеет так улыбаться. Она просто вся светилась радостью, и радость эта была тёплая и спокойная.
- А вы там были? – спросила Ника, рисуя на рябине нахохлившегося, растрёпанного воробья.
- Дважды, - Таисия просто сияет. А рядом стоят две задумчивые девочки и увлечённо наблюдают за работой юной художницы.
* * *
Ника отправилась покупать краски. Она решила рисовать акрилом. Мура послушно следовала за ней и очень огорчилась, когда Ника велела ей ждать у входа в магазин. Ника долго выбирала краски, долго решала, покупать ей глянцевые или простые; в баночке или в тюбике. Проблема была с белой – еле нашли. Под конец Ника взяла ещё набор кисточек. Чек простой, чек товарный… Когда Ника уже складывала всё в варшавскую сумку, ей в ноги ткнулось вдруг что-то тёплое. Ника испуганно обернулась – рядом с ней стояла довольная Мура.
- Пошли быстрей! – недовольно сказала она собаке, - пошли отсюда!
За Никой собака была готова следовать хоть на край света.
- Не пойдем мы сегодня к ветеринару! – отчего-то очень радостно шепнула Ника собаке, - успеем ещё. Просто погуляем чуть-чуть – и домой!
По шумным пыльным улицам бродили бесцельно и радостно рыжая девочка и чёрная собака. Девочка наслаждалась солнцем и летом и мечтала о Грузии; для собаки высшим счастьем было просто сопровождать её повсюду, чувствовать свою принадлежность кому-то.
* * *
На следующий день лил дождь, и Нике позволено было впустить собаку в дом. Словно чувствуя непрочность своего положения, собака смиренно улеглась в коридоре.
Ника и осталась бы дома, но уж очень хочется в садик. Очень хочется рисовать солнечно-жёлтый Тбилиси. И оттого снова остаётся в одиночестве большая грустная собака.
Первым делом Ника отчитывается о покупках. Отдаёт Таисии Павловне чеки и получает деньги – ровно столько, сколько потратила. И – за работу…
Удивительно, но с детьми Таисия очень спокойная и ласковая. И даже жалко её: ни второго воспитателя, ни нянечки… И так будет до самого сентября. И потому Ника по мере возможности старается помогать ей: то успокоит расшалившихся ребятишек, то соберёт рассыпанный конструктор…
Две девочки, как и вчера, сосредоточенно наблюдают за работой Ники. Сначала просто стоят и смотрят; потом усаживаются неподалёку играть в куклы, но то и дело поглядывают на художницу.
Девочек зовут Наташа и Даша; им по шесть лет, и потому среди четырёхлеток они чувствуют себя взрослыми. Всё время держатся вместе и ждут не дождутся, когда же наступит осень и снова откроется их группа.
- А что это вы красите? – робко спрашивает Наташа, - речку, да? Вы речку красите?
- Речку, речку, - улыбается Ника. Она совсем не представляет, как разговаривать с этими очарова-тельными маленькими человечками, и оттого ей как-то неловко.
- А почему речка коричневая? Речка не бывает коричневая, это только лужи такие бывают! – заявляет Наташа.
- Нет, бывает! – возражает подруге Даша, упрямо глядя на Нику. У неё такие же серые глаза и рыжие кудряшки, - если речка грязная… А речку нельзя… - Даша задумывается, силясь подобрать нужное слово, - нельзя грязить!
- Ну что ты! – успокаивает Ника маленькую защитницу окружающей среды, - конечно, нельзя! речка не грязная, она просто мутная.
- А что значит – мутная? – спрашивает Наташа.
- Это значит, - задумывается Ника, - это значит, что в ней песок, глина, и поэтому она коричневая.
- Я же говорю – грязная! – торжествует Даша, - нельзя в речку песок бросать!
- И глину! – вторит подруге Наташа. Не так-то и легко разубедить их.
- Никто туда ничего не бросает! – говорит Ника, с трудом сдерживая смех, - просто речка течёт в горах, а там песок и глина. Она всё это смывает и становится мутная. Понятно?
- А где горы? – не унимается Наташа. Смутные силуэты гор нарисованы где-то вдали, но Наташу не устраивает такой ответ.
- Я вижу! – возмущается она, - я спрашиваю, где это - горы!
Нелёгкая задача – объяснить маленьким упрямым девочкам, что такое Тбилиси и где это.
- Понимаете, - пытается справиться с этой задачей Ника, - далеко-далеко отсюда есть горы. Кавказ называются. И там есть такая страна – Грузия. Вот у нас, в России, какая столица?
- Москва! – кричит Даша довольная, что опередила подругу.
- Правильно, молодец! А в Грузии столица – город Тбилиси! Вот его я сейчас и рисую. Там очень-очень тепло и солнце светит!
- Это на юге, да? – спрашивает Наташа и гордо говорит, - а у меня бабушка на юге живёт. В Крыму. Мы в следующем году к ней поедем, папа сказал!
- Крым – это Украина, а Тбилиси – в Грузии.
- А папа говорит, что Крым – это всегда была Россия, только не все хотят это знать! – Наташа торжествует, видя, как смутило её заявление Нику.
- Видишь ли, Наташенька, - растерянно пытается объяснить Ника, - Крым, действительно, был Россия, и там почти все русские живут. Но вот когда и Россия, и Украина, и Грузия, и ещё много стран были одной страной, Крым подарили Украине. А теперь Россия и Украина – снова разные страны.
- Крым нельзя подарить. Это же не игрушка и не конфета! Как его – взяли и унесли? Так не бывает, - категорично заявляет Даша.
Ника совсем теряется. Она надеется, что теперь-то маленькие мучительницы наконец-то отстанут от неё. Но не тут-то было!
- А как вас зовут? – переводит Наташа разговор на более личные темы.
Ника хочет «по-взрослому» представиться Вероникой Витальевной, но всё же отвечает девочкам просто «Ника».
- Неправда, - неожиданно возражает Наташа, - Ника – это мальчиковое имя. Николай, значит. Коля. У меня брат Ника в деревне.
- Как же это? – пытается увильнуть от ответа Ника, - брат в деревне, а ты здесь?
- А он двоюродный! – важно заявляет Наташа, - а у меня и родной брат есть, Толя. Старший.
- У всех кто-то есть, - грустно заявляет Даша, - только я совсем одна-одинёшенька!
Девочка уже приготовилась плакать. Нужно было срочно предпринимать.
- А у меня тоже ни братьев, ни сестёр! Даже двоюродных нет! – говорит Ника. Даша, удивлённая таким обстоятельством, с недоумением смотрит на Нику.
- А троюродные есть? – хитренько спрашивает Наташа.
- Ни троюродных, ни четвероюродных! – совсем весело говорит Ника.
Когда уже наступило время «тихого часа», Даша, босиком, только в маечке и трусиках робко подошла к Нике.
- А можно, я вашей сестрой буду? – тихо-тихо спросила она.
- Конечно можно, - немного помедлив, отвечает Ника, - мы с тобой даже похожи! Только уговор: никаких «вы», просто Ника!
- Дарья! – кричит Таисия Павловна, - спать сейчас же!
Ника уже собирается уходить. Она с удовлетворением оглядывает рисунок. Коричневая Кура, серовато-охристый берег, домик с балкончиком… Неплохо, даже очень… Только странно, что Таисия совсем ничего не говорит, не смотрит даже.
* * *
Дома Нику встречает густой приятный запах сливового варенья. Мура всё так же лежит в коридоре, точно за день и вовсе не вставала с места.
- Мам, а что ты так рано? – удивляется Ника.
- А потому что вчера – поздно.
Вчера мама ездила куда-то по работе и вернулась совсем вечером.
- Мам, смотри, что я для Муры купила! – и Ника гордо показывает новенькие, пахнущие кожей и краской поводок и ошейник. Заклёпки на ошейнике весело поблёскивают.
Мать улыбается – «чем бы дитя не тешилось». И оттого Ника молчит о своих планах насчёт ветеринара и прививок.
- А она теперь Мура? И откуда только ты такое имя взяла? – смеётся мама. Ника рассказывает ей, как «шла вчера по улице и встретила какого-то человека. Оказалось, он Мурин хозяин, она потерялась…» Затем следует «грузинская» история Муры. «…Он её позвал раз, другой, а она всё равно за мной пошла!» - гордо заканчивает Ника, надевая собаке обновки.
- Ну мы пойдём погуляем!
Ника гордо идёт по улице. У неё – своя собака! Немного худая и неопрятная, но своя. Она уже не плетётся понуро сзади, так что не понять, принадлежит она Нике или так, увязалась за ней; нет, Мура гордо вышагивает впереди; иногда, забывшись, рвётся вперёд или легонько покусывает поводок. Дождь давно кончился, светит солнце, и заклёпки ошейника сияют под его лучами. Жалко, не видит сейчас Нику новоявленная «сестрёнка».
По скрипучей деревянной лестнице робко, стараясь не шуметь, поднимаются девочка и собака. У входа в квартиру Ника замирает, прислушиваясь: дома ли папа. Но ничего не разобрать. Ника стучит в дверь.
- Дождь уже кончился, - первые слова, которыми встречает её папа, неодобрительно глядя на собаку.
- А в сарае мокро! – крыша в сарае протекает, и папа наверняка тоже знает это, - и вообще, не могу же я оставить в тёмном, тесном сарае собаку из Тбилиси!
Тбилиси – это далеко и необычно, и поэтому кажется Нике главным аргументом. Папа удивлённо и недоверчиво смотрит на маму. Она, смущенно улыбаясь, кивает. И, кажется, незаметно подмигивает Нике. Выдуманная Никой ради собственного удовольствия, эта история может, оказывается, сослужить хорошую службу для собаки и её хозяйки. Папа что-то невнятно бурчит насчёт того, что Ника «вечно ввязывается в какие-то непонятные истории», но возражать не смеет.
- Вот так вот! – довольно шепчет Ника своей любимице, - теперь твоё сомнительное грузинское происхождение – общепризнанный факт.
Ника снова сидит на диване с книгой на коленях. История о мальчике с собакой давно прочитана, но в книге много других рассказов. И все – о Грузии, о Тбилиси… Этот незнакомый мир с недавних пор так дорог и близок Нике.
- Вероника! – кричит вдруг из соседней комнаты папа. «Вероника» - значит, что-то срочное и важное. Ника недовольна, что прерывают её чтение – и её мечты, но она мчится к папе. Собака следует за ней.
- Полюбуйся, - смеётся папа, - как раз для твоей грузинской собачки!
Родители всего лишь смотрят новости. Ника смотрит репортаж не сначала и поэтому мало что понимает. Что-то про Южную Осетию… Напряжённая обстановка… Да сколько лет она уже там напряжённая! И причём тут её «грузинская» собачка?
Ника долго не могла заснуть; лежала в темноте и прислушивалась к тихому, спокойному дыханию Муры. Пыталась в темноте разглядеть её умные карие глаза. Она чувствовала: собака не спит и тоже смотрит на неё; и взгляд её полон обожания и преданности. До чего же прекрасно заканчивался седьмой день августа!
* * *
Вообще-то сейчас были каникулы, и Ника могла спать хоть весь день. Но она требовала маму будить её рано утром – не могла отпустить родителей на работу, не сказав им «Доброе утро!». Порой мама пыталась из самых лучших побуждений забыть о просьбе дочери, но Ника в таких случаях нешуточно обижалась на неё. «Ох уж эти утончённые творческие натуры!» - усмехался тогда папа.
Теперь, с появлением Муры, Ника просто обязана была встать рано, чтобы пойти с ней гулять. И когда мама вошла в комнату, Ника уже надевала на Муру ошейник. Золотистая полоска утреннего солнца насквозь пронизывала занавеску и делила почти пополам задумчивое лицо «Незнакомки». В этой полоске света суматошно и беспорядочно кружились, вспыхивая порой золотистыми искорками, многочисленные пылинки, от которых было немножечко щекотно в носу.
И вдруг вся эта утренняя идиллия раскололась, рассыпалась на мелкие кусочки. Далёкая солнечная Грузия то ли вечером, то ли ночью начала военные действия в такой же далёкой Южной Осетии, пока ещё тоже считавшейся – но давно уже не считавшей себя – Грузией. Жилые, мирные кварталы Цхинвали обстреляны «Градами». Ника смутно представляет, что такое эти «Грады», но чувствует, что это что-то большое и ужасное.
Такими новостями начался день. Грузинская собака Мура, беззаботно виляя хвостом, носилась по тихому и пустому с утра парку и удивлялась, отчего так задумчива и печальна её хозяйка, отчего не бегает и не радуется вместе с ней.
А Ника грустно сидит на скамейке и пытается осмыслить произошедшее. Ночной обстрел мирного города вызывает слишком конкретные и страшные исторические ассоциации. Страшно и обидно, и непонятно, чего больше: обиды или страха; недавно родившаяся мечта разбивается вдребезги, как и всё это чудесное солнечное утро.
Олимпийское перемирие… Нику отчего-то раздражают эти слова. «Что же получается, - думает она, - что если бы не Олимпиада, всё было бы хорошо и правильно?» Она понимала всю абсурдность и бессмысленность таких мыслей; но не соглашаться, спорить со всеми давно уже стало даже не привычкой, а жизненным принципом Ники. И если все возмущаются нарушением олимпийского перемирия – Ника возмутительна сама постановка вопроса.
- Мура! – отчего-то обиженно и нервно зовёт она собаку, - Мура, иди сюда сейчас же!
Собака непонимающе смотрит на Нику. Отчего так злится её хозяйка? отчего так резко – «хватит, нагулялись!» - дёргает вдруг поводок?
Папа… Вечно он смеётся, подначивает всех… Он теперь долго ещё будет смеяться над «тбилис-ским» происхождением Муры. И над Никой – ей же принадлежит собака! И надо ж было ей так некстати выдумать эту дурацкую историю…
* * *
Ника долго думала: идти ей с Мурой в частную клинику или в городскую ветстанцию? В городской дешевле; за осмотр там вообще ничего не возьмут… Но в частной – больше документов; там заведут на Муру карточку – совсем как у людей… А это очень много значит; по крайней мере, так кажется Нике.
Оказавшись в длинном белом коридоре, Ника совсем растерялась. Какие-то кабинеты, лестницы, стенды и плакаты на стенах… Мимо проходит девушка в противно-зелёном халате.
- Скажите, пожалуйста! – торопливо обращается к ней Ника, - мы вот в первый раз пришли…
- В регистратуру! – девушка спешит и оттого сердится, - по коридору и направо.
И вот уже у Ники в руках – заветная карточка. В графе «владелец» аккуратным меленьким почерком написано: Подольская Вероника. «Кличка животного» - Му (зачёркнуто) Грузинка Мура. Нике вдруг очень захотелось, чтобы у её собаки было звучное, «солидное» имя.
Ника садится на чёрный неудобный стул. С утра людей мало: старушка с некрасивой трёхцветной кошкой и накрашенная девица с почти игрушечным йоркширским терьером. Кошка нервничает, орёт противным голосом; терьер тихонько подвизгивает, и девица причитает над ним как над ребёнком. Мура презрительно оглядывает это общество и отворачивается, явно предпочитая рассматривать витрину аптеки.
По коридору проводят овчарку. Она прекрасна; волнистая огненно-рыжая шерсть прямо-таки горит; голова гордо поднята. Хозяин с трудом удерживает рвущуюся с поводка красавицу. Ника разочарованно смотрит на свою худую Муру, на её грустную морду и свалявшуюся шерсть.
Но вдруг красавица, завидев фигуру в зелёном халате, вырывает поводок из рук хозяина и стреми-тельно мчится по коридору, чуть прихрамывая на заднюю лапу. Хвост поджат; огромная сильная овчарка жалобно и жалко скулит.
Ника торжествует: всё равно её Мура – самая лучшая! А Мура, не выдержав, вскакивает и звонко, заливисто лает – точно смеётся над опозорившейся красоткой. Девица испуганно прижимает к себе терьера, кошка шипит и вздыбливает шерсть на загривке.
- Следующий! – распахивается белоснежная новенькая дверь кабинета.
- С чем пожаловали, сударыня? – говорит доктор, внимательно глядя сквозь огромные очки Нику и её питомицу. У него рыжая борода и весёлый взгляд; руки большие и, наверное, очень добрые; впрочем, один палец заклеен пластырем – кто-то из несговорчивых пациентов «отблагодарил»!
- Сколько нам лет? – приветливо спрашивает он.
- Кому? – удивляется Ника.
- Ну не вам же! – раздражённо отвечает девушка в зелёном халате, которую Ника не сразу и заметила, - собаке, конечно!
- Не знаю, - растерянно бормочет Ника, - года два, три… Молодая…
- Два или три? – нервничает девушка. Ника мысленно прозвала её «зелёнкой», - а худющая-то какая! Евгений Павлович, вы полюбуйтесь только! И на боку шрам! Животное – это, прежде всего, ответственность! Думать надо, прежде чем собаку заводить! тем более такую! – гневно отчитывает «зелёнка» Нику. Евгений Павлович – «рыжая борода» - смотрит на Нику совсем уже не так приветливо, как вначале. Хочется бросить всё, разорвать на мелкие кусочки карточку и выбежать из кабинета, громко, на всю клинику хлопнув дверью. Нет, это будет бегство, позорное трусливое бегство; и Мура будет смеяться над хозяйкой, как смеялась над красивой овчаркой. Ника с трудом сдерживается, чтобы не заплакать.
- Не смейте повышать на меня голос! – тихо говорит она, глядя почему-то в бороду врачу, - вы даже ничего не знаете, а кричите! Вы же не знаете, что я эту собаку с улицы подобрала; что она – аж из Тбилиси! На вокзале потерялась! Это потом уже её прежний хозяин нашёлся! А у неё столько хозяев было! И хороших, и плохих! И на цепи держали! И вообще! – Ника сбивается, путается, не в силах больше сдерживать слёзы. «Рыжая борода» ласково успокаивает её, «зелёнка» смотрит растерянно и виновато. Нике отчего-то стало вдруг как-то легко и спокойно, точно вместе со слезами выплеснулось всё то, что так томило и тревожило с утра.
«Рыжая борода» осматривает собаку и рассказывает о прививках. Советует дать ей глистогонное и привести на вакцинацию недельки через две – собака, видно, долго голодала; организм ещё слабый. «Зелёнка» делает вид, что придерживает Муру, но в этом нет никакой надобности…
Уже на улице Ника ещё раз рассматривает неразборчивые каракули Евгения Павловича. Глистогон-ное, витамины… Рекомендации по уходу… Печать клиники… «Полкан Евгений Павлович» - написано в самом низу бумажки. Ника не сразу соображает, что Полкан – это фамилия. «Полканова грамота» - мысленно называет она бумажку.
«Да, - думает она, - надолго они теперь, наверное, нас запомнили. Собака-грузинка и её истеричка-хозяйка. А вот возьмём и придём на вакцинацию непременно к этому Полкану! И вообще, всегда к нему ходить будем!»
Ника шла грустно и медленно. Ей казалось, что она забыла что-то важное; и непременно нужно это вспомнить. Но самое важное она уже сделала: сводила Муру к ветеринару. И в сумке у неё драгоценнейшие бумаги: справка о здоровье, чек из клиники и «Полканова грамота». Бланк ветеринарного паспорта Ника решила купить позже.
Ника поняла вдруг, что важное не давало ей покоя. Осетия. Южная Осетия. Но Нике не хочется портить такой хороший день. Она представляет, как приходит домой, включает телевизор… Журналисты, как всегда, погорячились, раздули сенсацию из какой-нибудь ерунды…
* * *
Успокаивая так себя, Ника вошла во двор. Прикрикнула на Андрейку, который с радостным визгом кидал в маленькую Ирочку песком. Ирочка таскала за собой на тоненьком ремешке плюшевую, грязно-серую собаку и с нескрываемой завистью смотрела на Муру.
Но вдруг Ника робко присела на краешек скамейки под ивой; она совсем не замечала теперь ни детей, ни верную Муру и напряжённо прислушивалась к разговору на галерее.
А на галерее тётя Сима выясняла отношения с появившейся в доме не так давно робкой и тихой девушкой. Девушку звали Лена; она приходилась тёте Симе то ли какой-то дальней родственницей, то ли знакомой, то ли знакомой дальних родственников, то ли дальней роднёй знакомых... Она приехала в город учиться, жила у тёти Симы уже второй месяц и то ли платила за комнату какую-то совсем символическую сумму, то ли не платила вовсе. Где-то подрабатывала, почти ни с кем не общалась. Не все в доме знали даже, как её зовут. Но, тем не менее, всем сразу стало известно, что "приехала к Серафиме какая-то «-швили»"
Грузинская фамилия и гордый – «орлиный» - взгляд больших карих глаз достались Лене от деда. Выучившись когда-то на ветеринара, он уехал в небольшой посёлок за тысячи километров от родных мест. Там женился на украинке-ветфельдшере. Семья была большая и поистине интернациональная; мать Лены была латышка. Лена же, как и многочисленные сёстры, братья, дяди, тёти и прочая родня, всегда считала себя русской. За всю свою жизнь побывала только несколько раз в райцентре, немного стеснялась своей фамилии, которую как только не путали и не коверкали, и приехала первый раз в достаточно большой город с твёрдой уверенностью, что с треском провалит все экзамены и никуда не поступит. Но поступила.
Сейчас тётя Сима отчитывала её то ли за неполитые цветы, то ли, наоборот, за политые, но не вовремя. Дело, в общем-то, обычное. Но Нику возмутило вдруг то, что в своё пламенное выступление тётя Сима то и дело включала весьма резкие высказывания по поводу грузинского нападения на Осетию, причём адресованные непосредственно Лене.
Но что она могла сделать? Сказать: «Тётя Сима, так нельзя!»? Глупо и несерьёзно. Ника уже хотела пройти мимо, но тёте Симе надоело скандалить, и она победительницей ушла к себе. «Батарейка села…» - с усмешкой подумала Ника. Лена неподвижно сидела на скамейке; её красивые глаза были заплаканы, и вообще вся она была какая-то маленькая и жалкая, как обиженный ребёнок. Она – студентка, и потому считалась взрослой, хоть и была всего на год старше Ники. А Ника никогда не видела взрослых такими; разве что в каком-нибудь фильме…
- Не обращай внимания! – как можно добрее и ласковей прошептала Ника, садясь на скамейку, - это же тётя Сима, она всегда такая. Хлебом не корми, дай только поругаться. Она и на меня всегда ворчит, и даже на Петрова. Это у неё стиль общения такой!
Лена недоверчиво посмотрела на Нику, не понимая, сочувствует та или смеётся. Мура, стуча когтями по полу, поднялась на галерею, заглянула Лене в глаза и положила ей на колени свою большую чёрную голову.
- Тебе легко говорить, - обиженно отвечала Лена, как-то механически поглаживая собаку, - а я здесь одна и от тёти Симы зависимая…А она с первого дня, как я приехала, ругается…И вещи у меня не так лежат, и говорю я с ней не так, и всё-всё не так…А я одна, даже пожаловаться некому, поплакать…
- Почему одна? – удивилась Ника так, будто знала Лену много-много лет, - А я? А Мура?
- Она и так всё время…а теперь и вовсе будет… - как-то вяло, по инерции продолжала причитать Лена.
- А что теперь? – удивилась Ника, - ну мало ли какую глупость человек сгоряча сказал? Она уже и забыла, что кому говорила, а ты сидишь и переживаешь. А знаешь, что! – радостно предлагает вдруг она, - а пошли ко мне!
Лена удивлённо взглянула на Нику. А та и сама не ожидала от себя такого. По лестнице поднимают-ся молча – ещё не знают, о чём говорить. И Мура чувствует себя немножечко лишней и грустно плетётся за хозяйкой.
* * *
Ника и Лена сидят на диване и пьют чай. Чай горячий; пить его приходится мелкими глоточками, и от этого как-то очень тепло и уютно. А, может, и оттого, что рядом сидит Лена – ещё совсем незнакомая, но уже считающаяся подругой, а в коридоре спит огромная чёрная Мура. И как-то очень приятно, вглядываясь в темноту папиного книжного шкафа, видеть там пустоту между одинаковыми бордовыми корешками.
И совсем некстати – выпуск новостей по телевизору. Новость сегодня одна – Осетия, и оттого Нике как-то не по себе. Утренняя обида, такая детская, непонятная, бессмысленная прошла, уступая место другим чувствам.
- В четыре – открытие Олимпиады, - задумчиво говорит Лена. Ника хочет ответить, что «Олимпиа-ду не смотрит принципиально», что «Олимпийские игры изживают себя; это давно уже больше политика, чем спорт». Но ей не хочется ни с кем сегодня спорить.
Лена как-то очень быстро уходит; ей неловко пить чай в чужом доме, с незнакомой девочкой… Нике грустно; и оттого грустно и собаке.
Ника прячет первые Мурины документы в «тайник» за диваном. Этот тайник – коробка из-под конфет, в которой хранятся всякие мелочи. Тут и детские «пасьянсы» - давно пора выкинуть! – и вырезки из каких-то журналов… Аквариумные рыбки, Польша, макраме… Открытки – новогодние и ко дню рождения…
Ника по-детски старательно оберегает это хранилище от посторонних – прежде всего маминых – глаз, и это – тоже своего рода спор, молчаливый протест неизвестно против чего.
Мятый, потрёпанный тетрадный листок сложен в несколько раз. Ника откладывает его в сторону, торопливо, будто он жжёт ей руки. Хочет развернуть – но не решается. До сих пор – обидно, и горько, и стыдно.
Это было в третьем классе. В феврале или марте. Случилось необычайное событие: в класс пришла практикантка.
Сейчас Ника поняла вдруг, что не помнит ни имени её, ни внешности. Только нестерпимо резкие духи и бирюзовое колечко.
Ника тогда болела; и это был первый день после болезни. Практикантка была новостью только для Ники. Она вошла в класс и начала урок. Русский язык. Сочинение «Кем ты хочешь стать»
И все тихо и сосредоточенно пытались излагать на бумаге робкие и невнятные мысли о далёком незнакомом будущем. Надя Цветикова немного подглядывала у Тани Пановой, и очень маленький белобрысый мальчик, проучившийся в одном классе с Никой всего несколько месяцев, пытался украдкой есть бутерброд.
«А я хочу стать большой птицей, белой-пребелой. И у меня будут большие крылья. Такими крыльями можно укрыть целый мир. Тепло, как маминым шарфом. Просто как мама обнимает. И всем было бы тепло, хорошо и счастливо. И всем под этими крыльями было бы место, никому не было бы тесно. И никто не толкался бы и никого не обижал»
Таня Панова хотела стать воспитательницей в детском саду, а Надя Цветикова – дрессировщицей собачек. Мальчик с бутербродом, видимо, никем не хотел стать – сдал чистый лист. А может, был просто умнее Ники.
Как ругалась на следующий день практикантка! И как Ника ненавидела её противные духи и бирюзовое колечко. А дома досталось от родителей. Мама ругала за «невнимательность на уроках» - а ведь о профессии не было сказано ни слова. Просто: «Кем ты хочешь стать?». Папа своим спокойным, как всегда, голосом принялся отчитывать за «издевательство над учителем». А Ника и не издевалась. Просто написала, как думала, и мысли эти были прекрасны своей детской чистотой и наивностью. Она ещё не умела тогда спорить; но, быть может, именно в те далёкие дни зародилось в ней это странное чувство вечного противоречия.
Ника всегда мечтала нарисовать эту прекрасную белую птицу. Но боялась; потом эта мечта стала казаться пустой и никчёмной выдумкой. Нет белой птицы, потому что птица – это Ника, а Ника – рыжая. А рыжее не станет белым. Никогда.
Ника всегда вспоминала белую птицу, заглядывая в свой тайник. И тут же забывала её, как забывают неприятные сны. Но теперь эта птица возродилась из небытия. Ника видела в ней то ли себя, то ли что-то неведомое – но тесно с ней связанное. И оттого, что Ника так долго не верила в тепло огромных крыльев, белая птица не успела уберечь от того, что случилось, ни Осетию, ни Грузию… Белая птица навсегда осталась в третьем классе, когда самым большим горем было неудавшееся сочинение.
* * *
Странные то были выходные. Ника, серьёзная и грустная, целыми днями смотрела выпуски новостей, ласково прижавшись к маме. И папа порой подсмеивался над ней, но так, по привычке… А Ника даже по привычке не возражала ему…
Часто ещё можно было услышать на грузинский манер: «Цхинвали». Но Ника как-то сразу перестроилась, и в грустных серых глазах появлялся какой-то недовольный огонёк, если родителям случалось вдруг оговориться.
У Ники странные мечты. То она представляет себя в лагере беженцев, в волонтёрской футболке. И всем она нужна, всё время занята… И Мура рядом… А почему бы и нет? Больших и добрых собак очень любят маленькие дети, а им сейчас очень нужна чья-то любовь и ласка.
А папа сказал бы, что Ника просто не знает, куда себя применить, что в жизни у неё нет ни стремлений, ни цели. Но возражать бы не посмел. Осетия же…
То вдруг девочка видит себя журналисткой. Нет, фотокорреспондентом. Она – в Южной Осетии. Обстрелы, развалины… И всюду первой вездесущая рыжая девчонка с фотоаппаратом и её верная спутница собака. А где-то далеко тревожится мама, и в доме пахнет валерьянкой. А папа нервно ходит по комнате и что-то невнятно бурчит о том, что «не профессия это, а так, ерунда. Ради чего такой риск, такая опасность?» Ну и всё в таком же роде; и до чего же Ника вообще непутёвая. Но в душе гордится дочерью. Осетия же…
Корреспондент с собакой? Но это уже не корреспондент, а какая-то скучающая дама-путешественница!..
Нет, лучше всего было бы оказаться сейчас известной художницей. Осетинские события застали бы её в Тбилиси. Два-три дня – и Ника уже в Цхинвале; и вот она уже в своём родном городе организует выставку своих работ. Выставка необычная; она как бы из двух частей. Половина экспозиции – солнечные тбилисские виды, половина – Южная Осетия. Фотографии, плакаты, созданные на основе этих фотографий… Ника уже представляет не только картины, но и всё оформление выставки. Тбилисский зал – светлый и солнечный, и между картинами – большие полотна с какими-нибудь «типично грузинскими» рисунками. Может быть, Нике удастся раздобыть иллюстрации к «Витязю в тигровой шкуре»…
Осетинская половина не просто отличается – она полностью контрастна. Где солнце, свет? В огромном зале – имитация развалин; полотна на стенах – в чёрно-красной гамме, будто пламя. И совсем прозрачно, почти бесцветно – виды довоенного Цхинвала среди этого пламени. Смело, необычно, противоречиво… Ярко и ново. А все собранные средства – пострадавшим в Южной Осетии.
Ника представляет открытие выставки. Абсолютно пустое и белое помещение, лишь в одном углу – будто обугленное дерево. Медленно гаснет свет, и белая стена превращается в огромный экран. Фильм об Осетии; разрушенный Цхинвал, беженцы, свежие могилы… Без комментариев; вообще без звука.
Фильм заканчивается, и зал погружается в темноту. Из этой темноты появляется маленькая девочка с маленькой свечкой в руках. Девочка в простом тёмном платье; на плечи накинут огромный прозрачный тёмный шарф. Она садится под деревом и ставит свечу на пол. В зале всё светлей; выходят ещё дети – во всём белом, с маленькими колокольчиками в руках. У каждого колокольчика – зелёная ленточка, и за эти ленточки дети привязывают колокольчики к мёртвому дереву…
Выступает Ника – автор работ и организатор выставки. Она – в скромном коричневом платьице и в тёмно-красном шарфе; шарф заколот булавкой с камушком янтаря. Непослушные волосы по возможности аккуратно прибраны. И рядом – Мура; она вообще всюду сопровождает художницу. И её «грузинская» история – тоже часть странного и противоречивого замысла. И кто-то восхищается Никой, кто-то клянёт её на чём свет стоит, а она спокойно и чуть насмешливо улыбается среди всей этой суеты. Никто не посмеет всерьёз обидеть и осудить её. Осетия же…
Но Ника – лишь девочка, пусть и художественно одарённая. И Мура по настоянию папы по-прежнему живёт во дворе; чтобы погрустить и помечтать с ней, нужно выходить на галерею.
Говорят, у каждого человека своё место в этом мире. Но разве такое место нужно сейчас Нике? Ей, молодой, полной сил и так жаждущей сделать что-то хорошее и нужнее?
* * *
Понедельник. Дождь совсем мелкий и несерьёзный, и оттого Мура – в сарае. Нике почему-то не терпится продолжить рисовать; но ей и немного неловко – такой актуальной и печальной оказалась вдруг совершенно случайно выбранная тема. Печальный – актуальный, отличная рифма. Но Ника никогда не писала стихи. Крепко отбила охоту писать история с белой птицей.
Детский сад встретил её так тихо и спокойно, точно она уже стала привычной и неотъемлемой его частью. Дружное «здравствуйте», нестройное и картавое - так принято, так полагается – и вновь всё идёт своим чередом.
Как только Ника принимается за работу, ей становится легко и спокойно. И нет ни войн, ни олимпиад, ничего вообще – только небольшой кусочек стены с солнечно-жёлтым городом, только детский весёлый шум где-то за спиной… Так бы рисовать всю жизнь и ни о чём не думать…
Маленькие подружки Ники с загадочным видом о чём-то спорят. Кажется, озорная непоседливая Наташка предлагает подружке какую-то очередную авантюру; большие карие глазёнки сияют; в них и нетерпение, и радость, и страх; тёмные тощенькие косички смешно торчат в разные стороны. Даша пытается возражать, но тихий восторг подруги передался уже и ей. Девочки решительно подходят к Нике, снова о чём-то шепчутся…
- А что это вы рисуете? – спрашивает Наташа. «Уже не красите, а рисуете, - думает Ника, - разъяснил, видно, кто-то, в чём разница», - это же Грузия, да?
Вопрос явно с подвохом. Ника ждёт продолжения.
- Это Грузия, да? Я же говорила! – торжествующе объявляет Наташа подруге. И снова Нике: - А вот я по телевизору видела, что Грузия нехорошая! – Наташа ничего не имеет против Грузии, но она чрезвычайно горда своей осведомлённостью.
«Этого надо было ожидать, - думает Ника, - дети не в вакууме живут, они смотрят телевизор и слышат, о чём говорят родители… И кое-что понимают…» Как же тяжело молчать перед ребёнком, молчать, постыдно не зная, что ответить. И «сестрёнка» с надеждой и ожиданием смотрит на Нику. О чём они спорили перед этим с Наташкой? Не о том ли, что «всё равно моя сестра умней и лучше, и всё знает»?
- Прям так и сказали – нехорошая? – задорно спрашивает Ника, чтобы выиграть время и немножко остудить пыл Наташки.
- Ну… Не знаю, - несколько растерянно бормочет та. Она не помнит тех мудрёных взрослых слов, которые означали, что «Грузия нехорошая».
- Послушай, - Ника вовсе не собирается ждать, пока Наташа придумает следующий, наверняка ещё более каверзный вопрос, - а картина моя тебе нравится?
- Угу… - кивает Наташа, - только это не картина. Это стенка.
- Ну стенка так стенка! – соглашается Ника, - а ведь это твоя «нехорошая» Грузия!
Наташа озадаченно смотрит то на Нику, то на стенку. Но ведь по телевизору сказали…
- Ну вот чего, девчата, - говорит Ника, - запомните раз и навсегда: плохих стран не бывает! Вот просто не может быть! Только, к сожалению, в истории любой страны бывают такие моменты, за которые ну вот просто стыдно! Но всё плохое кончается когда-нибудь…
- А как это стране может быть стыдно? – удивляется Даша.
- Страна – это ведь что? Это, прежде всего, народ. Люди, значит. И если в стране что-то происходит, всегда кто-то согласен, а кто-то нет. Ну вот, допустим, сейчас, - Нике очень не хотелось переводить разговор в конкретную плоскость, но как иначе объяснить маленьким подружкам? – вот Грузия воюет с Южной Осетией; и это страшно… - нелёгкий всё-таки разговор, - это, как ты, Наташка, говоришь, «нехорошо». По сути дела, плохо; просто ты не хочешь обидеть меня, и поэтому так не говоришь. Ведь правда? Но ведь и в Грузии много людей, которые против этой войны, только самые-самые главные не хотят их слушать…
- А я когда маму прошу, а она не слушает, я начинаю просить, просить… - заявляет вдруг Даша, - а если совсем никак, то плачу. Негромко, просто, чтобы мама знала, что мне очень-очень нужно. Я не капризничаю, честное слово! – уверяет она Нику.
- Как всё, оказывается, просто! – снисходительно улыбается Ника, - если когда-нибудь поеду в Грузию, обязательно всем там передам, чтоб именно так и делали!
- А когда ты поедешь? – спрашивает Даша. Это уже легче…
- Не знаю, - уклончиво отвечает Ника, - но точно нескоро.
- А мы ведь сестрёнки? Ты тогда должна меня с собой взять! – решительно говорит Даша.
- Ну как я тебя возьму, без мамы, без папы? Это же другая страна, там так нельзя…
- Но это же нескоро! Я подрасту! – теперь-то Ника никуда не денется, - возьмёшь?
- А я поняла! – снова вмешивается Наташа, - это как моя мама! Я когда ей помогаю, я хорошая. А я ей много помогаю: пол мою, цветы поливаю… А когда я в луже ноги промочила, я была «грязнуля» и «свинюшка»! Вот и Грузия так же!
- Ну приблизительно так! – Ника рада, что смогла вроде что-то объяснить девочкам. Может, когда-нибудь вспомнят они этот разговор; и от этого будет зависеть что-то очень важное… Ведь никто не знает, кем станут эти девчушки, когда вырастут. И если они станут хорошими людьми - а они станут, как же иначе! – в этом будет немножко и заслуга Ники.
А жёлтый город на стене приобретает всё более конкретные очертания. В книжке фотография маленькая и нечёткая, и поэтому мелкие детали, которые так тщательно прорисовывает Ника, приходится домысливать самой. И всё бы ничего, но вот Таисия… Она же была в Тбилиси; вдруг он совсем не такой, этот почти сказочный город?
Но Таисия Павловна довольна работой. И даже суровая заведующая, зашедшая зачем-то в группу, была просто в восторге. Она не знала, что это за город на стене и не особо интересовалась. И Ника была даже немного расстроена. Она уже представляла, как удивляется заведующая, узнав, что это Тбилиси – и как Ника спокойно и гордо говорит ей, что начала работу ещё до осетинских событий; и что это иллюстрация к очень хорошему рассказу…
* * *
А у крыльца Нику дожидается Мура. То ли хозяйка плохо закрыла сарай, то ли собаку выпустил кто-то из жалостливых соседей… Ничего, это даже хорошо; есть повод оставлять её в квартире.
Во дворе детского сада гордо восседает на скамейке развесёлая компашка – наверное, ровесники Ники. Двое парней и три девочки. Все с сигаретами, на скамейке – бутылка пива, к которой то и дело прикладывается кто-то из ребят… Нестерпимо громкая музыка и такая же громкая нецензурщина…
Ника решительно подходит к компашке.
- Убирайтесь отсюда! – каким-то чужим голосом кричит она, глядя на девчонку в красных клетчатых брючках, - вон отсюда, слышите вы! Здесь же дети!
Высокий лохматый парень с пирсингом на губе смачно сплёвывает. Остальные кисло усмехаются.
- Вон отсюда, сволочи! – почти пустая бутылка и мятая пачка сигарет летят куда-то за забор, в кусты.
- Э, ты чё, такая борзая, да? – возмущается лохматый, вставая со скамейки. Пошатываясь, надвига-ется на Нику. И вдруг растерянно останавливается – перед ним, грозно рыча, встала вдруг Мура. Шерсть на её загривке угрожающе поднялась, и в глазах какой-то дикий огонёк. Собака всерьёз решила защищать хозяйку.
- Ты это… - бормочет лохматый, - зверя убери… Э, ты чё, совсем! – и компашка нехотя покидает насиженное местечко.
- А ну вернулись! – почти приказывает Ника, - мусор кто убирать будет?
Лохматый брезгливо поднимает пачку из-под сухариков, ещё раз сплёвывает и как-то трусливо и жалко уходит уже окончательно.
Ника ласково поглаживает Муру, а та, ещё не успев успокоится, тихонько ворчит. Нике почему-то страшно и одиноко, и она не знает, что делать.
- Пошли домой, Мура!
* * *
Ника грустно сидит на диване и размышляет о смысле жизни. И получается, что место Ники действительно именно здесь. А иначе кто приютил бы Муру? Кто был бы сестрёнкой Даши, рассказал бы Наташке, что «нехороших» стран не бывает?..
Осетия – так далеко, и оттого Нике можно сочувственно грустить у телевизора и в то же время так некстати мечтать о Грузии. И всё-таки Ника боится странной своей мечты, а больше боится, что опять она оказывается несогласной. Именно сейчас ей совсем не хочется спорить и противоречить…
И не хочется быть ни волонтёром, ни корреспондентом, ни известной художницей… А хочется стать большой белой птицей, взлететь высоко-высоко – выше солнца и звёзд, укрыть добрыми крыльями полный печалей мир.
- Нет, - шепчет она собаке, - белая птица взлетит к самому солнцу, думая, что оно – высший и справедливый Свет. А это всего лишь раскалённый шар из водорода и гелия. И белая птица упадёт на землю с опалёнными крыльями, и никто об этом не узнает. Она будет лежать где-нибудь у моря, на мокром жёлтом песке. Маленькая и жалкая. И только грустная девочка с тонкими смешными косичками найдёт её и пожалеет; и похоронит под плакучей ивой. И это будет её маленькая тайна…
Ника никогда ничего не писала. Школьные сочинения – пусть даже почти безупречные – не в счёт, там, в общем-то, заранее определено, что, как и о чём писать. А так, для себя – нет…
Но сейчас Нике очень хочется записать свои грустные мысли. Она находит какой-то старый блокнот; больше половины листов уже выдрано, какая-то мятая и поблёкшая обложка…
«…А потом девочка вырастет, и маленькая могилка неизвестной птицы станет совсем не видна в густой траве. Да и не будет ни травы, не ивы; а будет большой и солнечный город, живущий своей особенной жизнью…»
Вот так. Не будет ни травы, ни ивы… Ника раз и навсегда расправилась с белой птицей, так мучившей её.
«…Но всё повторяется; и эта история тоже будет повторяться вновь и вновь. И будут взлетать в неизвестные небеса белые птицы…»
* * *
Ника сидит на полу; вокруг неё разложены с трудом вытащенные с антресолей довольно внушитель-ные стопки журналов. Журналы разные: «Новый мир», «Наш современник», «Звезда», «Работница» и «Крестьянка», «Юность» и сельская молодёжь»…
От журналов пахнет пылью и чем-то ещё, почти как пахнут в библиотеках книги. Отчего-то дома книги так не пахнут… Нет; это скорее не запах библиотеки, а запах антресолей. Запах ненужных вещей.
Журналы толстые; их неудобно держать в руках. «Работница» и «Крестьянка» совсем разваливают-ся, скользкие обложки мнутся… В бесчисленном множестве журналов Ника ищет только Грузию…
Так уже было когда-то. Только тогда Ника искала Польшу. И времени было меньше: Ника ходила в художественную школу.
Ника не помнит автора «Страстной недели», только, кажется, звали его Ежи. Но помнит хмурые декабрьские вечера, кисловатые мандарины и голубовато-серую обложку «Нового мира». У «Крутого маршрута» вкус халвы, а у «Страстной недели» - мандариновый.
Сейчас девочке очень хочется, чтобы мандарины были абхазские. Но в ту зиму мама покупала их только в супермаркете – а туда мандарины из Абхазии не привозят.
Нике везёт. В первом же журнале – «Работница» - оказывается статья про Нико Пиросмани. Нике кажется удивительным, что ей, художнице так неожиданно и сразу встретилась статья о художнике. И даже имя художника похоже на её собственное: Ника – Нико…
Сход лавины в Сванетии, о котором Ника никогда не слышала. Когда-то это было тревожной и страшной новостью. Ники тогда ещё не было на свете. Когда-нибудь какая-то другая девочка найдёт в старых газетах статьи о Южной Осетии, и будет читать их с таким же странным чувством. Вроде волнует – потому что было когда-то значительным и важным, а вроде – просто не должна тревожить абсолютно устаревшая новость.
Лавина, Чернобыль, Афганистан… Всегда хватало и печалей, и горестей, и нынешнее время не лучше и не хуже. Может, так и должно быть, и не нужна никакая белая птица?
А про Сванетию Ника слышала где-то совсем недавно. Ну конечно, это Абхазия! И оттого совсем радостно!
Статьи из «Работницы» Ника смело вырезает. Несколько номеров «Юности» и «Сельской молодё-жи» просто откладывает в сторону – отныне им место у Ники в столе. Стихи переписывает в блокнот. Она чуть не пропустила один из номеров «Нового мира»– но вдруг заметила название стихотворения. Пиросмани. И значит, это тоже Грузия. А стихотворение грустное, и оттого особенно нравится Нике. «Сквозь фигуры, лица и посуду, сквозь кутеж, пейзаж, сквозь сельский праздник – чёрный фон, глядящий отовсюду, фон, который небом не закрасить…» - шепчет Ника, будто заклинание. И кажется, что от стихотворения так по-родному пахнет краской.
Астафьев… И снова Ника уже кладёт журнал в общую стопку – но вдруг замечает: «Ловля пескарей в Грузии». И улыбается сладко – это же её любимый Астафьев!
Журналы с трудом впихиваются на место. А мама должна прийти с минуты на минуту; и Ника совсем не представляет, что делать, если щелкнет ключ в двери…
Определённо журналы лежали аккуратней; да и места занимали меньше. Но это не так уж важно.
Ника всё-таки не может решить: правильно ли, допустимо ли сейчас её увлечение Грузией. Конечно, тысячелетняя история и культура и всё в таком же роде… Это уже не раз было сказано за последние дни. А Нике тяжело и тревожно, но больше оттого, что старые журналы, подобно книгам папиного шкафа не предназначены для чтения. Они для того и хранятся на антресолях, чтобы труднее было их достать.
Приходит мама; и Ника с радостью и облегчением встречает её. Кончилось одиночество, а вместе с ним и все тревоги.
* * *
- Мам, а ты ведь раньше много куда ездила? – спрашивает Ника, уже много раз слышавшая о маминых путешествиях, - ты в Киеве была, да?
И Ника в очередной раз узнаёт, что «в Киеве не признают никаких очередей».
- А в Ташкенте?
В Ташкент мама ездила на курсы, объедалась дешёвыми фруктами и чуть не попала на уборку хлопка.
Но сегодня ни Ташкент, ни Киев не интересуют Нику. Просто это уже традиционное начало разговора.
- А расскажи, как вы по Закавказью ездили! – непременная улыбка и заинтересованный взгляд серых глаз. А у мамы глаза зелёные и волосы русые; и всё равно она удивительно похожа на Нику.
Ереван, Баку, Дилижан…
- А где ещё?
- Тбилиси, Кутаиси…
- Батуми, - сладко улыбаясь, продолжает Ника. Она довольна, что добилась своего, и старается сдержать эту радость. «Тбилиси, Кутаиси, Батуми…» - мягко и нежно, будто маленькие колокольчики звенят. Рассказами о солнечном юге мать развлекала маленькую Нику во время ветрянки; и Грузия – это зелёночные пятна; и можно спать целый день, и мама рядом… «Тбилиси, Кутаиси, Батуми…»
- А в Батуми ботанический сад, да?
Ботанический сад – в Батуми. А в Тбилиси просто «тепло». Это значит, что мама устала и не хочет больше ничего рассказывать. Иначе было бы «очень приятный город, зелёный».
Обычно Ника не сдавалась так просто. Начинала ещё что-то спрашивать, уже с неприятной вредненькой улыбочкой, пока мама не говорила «Отстань!» или просто не засыпала. Но сегодня и мать, и дочь просто смотрели новости. Внимательно и молча. Цхинвал, Хетагурово, Джава – Ника не слышала раньше этих названий. Это уже не колокольчики; это больно и страшно. И совсем не скучно слушать выступления Путина и Медведева, Лаврова и Ноговицына. Осетия была далеко, но из-за неё всё-таки менялся привычный ход вещей. А президент Южной Осетии – Эдуард Кокойты, и это теперь тоже интересно, близко и дорого.
- А какие в Ереване горы? – спросил вдруг папа. На такие вопросы нужно отвечать быстро и правильно, иначе папа будет долго поддразнивать «незнанием географии».
- В Ереване? Горы? – удивляется вдруг мама, чем только раззадоривает папу. Конечно же, горы не в самом Ереване…
- А в Казахстане какие горы?
Папа торжествует. Ника никогда не задумывалась над этим вопросом, и оттого молчит.
- А Батуми – это где? – пап, видно, решил окончательно «добить» Нику. А она читала где-то совсем недавно, что это Аджария; но именно из-за этого «где-то» и «недавно» Ника боится отвечать. Вдруг она все-таки что-то перепутала? Это хуже, чем просто не знать…
- В Грузии, - отвечает Ника, отлично понимая, что имеется в виду «где именно в Грузии»; просто тянет время. «Не слишком ли много о Грузии?» - хочет добавить она, но родители могут не так понять её.
- Ну а Сухуми где? – пытается выручить Нику мама.
- Ну мам! Сухум – это уж точно Абхазия! – уверенно и радостно отвечает Ника, особенно подчёрки-вая слово «Сухум» и немного хмурясь.
- А Батуми – это там рядом… - не унимается папа. Аджария или нет? Может, попробовать как в кроссворде – первая буква, вторая?..
- Аджария! – торжествует папа, и в голосе его какие-то обидные нотки. «Эх ты, а ещё пятёрка по географии!»
Вот так всегда. И уже никому ничего не докажешь. Это всё, конечно, шутка, развлечение, но Ника каждый раз обижается всерьёз. Это тоже уже традиция…
* * *
Время шло своим чередом. Август был сырой и холодный, и может, оттого рисунок на стене был таким ярким и солнечным. Да, солнечным; Ника много раз сравнивала его с фотографией в книге и убеждалась, что в её Тбилиси дома желтее, тени чётче и ярче и небо синее-синее. На фотографии небо застилали серые тучи, и потому, видно, всё вокруг тоже было немного серым.
Другой рисунок – дети под рябиной – давно закончен. Ягоды на тоненьких ветках неестественно крупные и красные, но, тем не менее, очень живые и настоящие. Два воробушка нахохлились на ветке; и капелька воды того и гляди сорвётся с желтеющего листика. В корнях пристроилась сонная улитка, среди листвы – запоздалая зелёная гусеница. Это за окном – август, пусть так похожий на осень; а на картине осень настоящая. Маленькая чёрная мушка несмело уцепилась за мокрую ягоду, у неё уже нет сил вновь взлететь…
Вся эта живая мелочь – тоже как настоящая, только крупнее. Невзрачные, коричневато-серые существа населяют маленький мир рябины. И взрослые не сразу видят их, а увидев, умиляются, спорят порой, сколько здесь гусениц, паучков, улиток… И ещё никто не сосчитал их всех.
Но то взрослые. А дети не удивляются, и не умиляются; они просто видят этот мир, и он принадле-жит им. Они знают каждую невзрачную букашку, каждый жёлтый листик… И это лучшее доказательст-во для тех, кто уверяет, что «для детей нужно рисовать заметно и ярко».
Мальчик и девочка стоят под рябиной, взявшись за руки. Ника хотела нарисовать их под зонтом – одним на двоих, но потом передумала. Не нужно дождя; дождь – это когда небо плачет...
Мальчик чуть повыше и постарше; в руках – книжка, а колени в песке. И взгляд чуть лукавый; этакий смышлёный сорванец. Девочка смотрит чуть робко и куда-то в сторону, прижимая к себе большого плюшевого медведя, потёртого, с пуговицами разного размера вместо глаз.
Дети как дети; немножко грустные, а скорее просто серьёзные, немного оробевшие. Гуляют; на минуту лишь остановились под деревцем – то ли дождь переждать, то ли рассказать друг дружке какой-то очень важный секрет… И девочка чуть похожа на Наташу, а глаза – Никины… А мальчик похож на девочку.
И только юная художница знает, отчего грустят эти ребятишки. Она рисовала их и думала об Осетии; и оттого не получались улыбки на их лицах. Здесь, в счастливом мире пятой группы под названием «Рябинка» Осетия была совсем некстати, и всё же Ника не удержалась и пустила по краю зелёненькой курточки девочки узенькую бело-красно-жёлтую тесёмку. Никто не заметил; да и замечать особо было нечего. Это Ника для себя нарисовала; ну да ещё для наблюдательной Наташки. И то, спорила с ней, уверяя, что «просто красок этих больше всего оставалось…».
Наташа и «сестрёнка» Даша скоро уйдут в свою группу, и никто не будет знать маленького секрета детей под рябинкой. Просто осень, только что прошел дождь, и оттого они грустные. А в Тбилиси всегда будет солнечно…
То один, то другой карапуз подходит к Нике. Вопросы стандартные: а что это вы красите (реже «рисуете»)? а вы художник? (вопрос каверзный до ужаса; не так-то и легко ответить на него шестнадцатилетней девочке). Просто хвастаются: а у меня машина, я на работу еду; а у меня кукла Катя, это моя дочка; а у меня дома рыжий кот… А у меня военный самолёт…
Самолёт один; играют им все мальчишки по очереди. Иногда рвётся в бой шустрая, озорная Алинка; но девчонок не допускают в эту игру. Самолёт хоть и военный, но летает над группой вполне мирно, иногда только тараня чёрный вертолёт с треснутым винтом или подвергаясь сокрушительной атаке Человека-Паука.
Но сегодня маленький вихрастый Павлик решил внести разнообразие в игру. Самолёт на полном ходу сбивает конструктор с полок; высоченную разноцветную башню, только что Павликом же и воздвигнутую… Ника спокойно смотрит на это. Павлик устроил беспорядок – он и поставит всё на место. Тут даже вмешиваться не надо: за порядком с некоторых пор взялись следить «старшие» - Даша с Наташей. Наташа уже оставила спящих кукол на попечение Даше и с серьёзным видом воспитывает Павлика. «Нельзя игрушки просто так на пол бросать!» - говорит она, сурово сдвинув брови и грозя маленьким пальчиком. Ника спешит зарисовать эту потешную картину – бегло, в общих чертах, чтоб уже дома довести набросок до ума и подарить на следующий день Наташе.
Павлик обижен и возмущён; и потому самолёт стремительно пикирует на «кукольный» угол… Таисия куда-то вышла; при ней никто не смеет даже приблизиться сюда с игрушечной техникой. «Здесь куколок дом, а в доме машины не ездят и самолёты не летают!»
Летают, ещё и как; и Даша того и гляди расплачется, не зная, как понимать это дерзкое вторжение. Ника – чужой человек в группе, и потому всегда старалась не вмешиваться в отношения детей. Но это уже слишком. Грозный окрик; самолёт «улетает в гараж» - высоко на шкаф. «Вот сейчас придёт Таисия Павловна – всё ей расскажу! Будешь сидеть на стульчике и смотреть, как другие дети играют!»
Ну вот: теперь готов заплакать Павлик. Так тебе и надо, Ника! Не лезь не в своё дело! Взрослая нашлась…
Но надо что-то делать, пока не пришла Таисия. Ника отходит с хныкающим Павликом в сторону и садится на маленький коричневый диванчик. Даёт Павлику большую мягкую подушку-черепаху.
- А я ведь могу и не говорить воспитательнице, как ты себя вёл! – как можно мягче говорит она.
- А как я себя вёл? – мальчик уже почти успокоился и даже пытается дерзить.
- Отвратительно. Игрушки на пол бросал, самолётом где не надо летал… Девочку обидел!
- Я не обижал, она сама! – хмурится Павлик, - я же не на неё самолётом! А вы ведь не скажете, правда?
- Не скажу. Только пообещай, что из-за твоих игр больше никто не будет плакать! И самолёт твой в кукольный домик больше не полетит!
- А почему?
- А потому что это дом. Игрушечный, но дом. А в доме живут. Просто живут. И никто не должен бояться самолётов; и если Даша уложила куклу спать, она не должна просыпаться оттого, что кроватку самолётик опрокинул.
- А это только в игрушечном домике так нельзя? – Наташа и тут не может оставаться в стороне.
- Нет конечно, - Нике уже начинает это надоедать, - все люди должны жить спокойно и мирно; и дома не должны рушиться оттого, что кому-то одному захотелось «поиграть».
Вряд ли дети в полной мере поняли её. Но может, когда-нибудь не раз придётся им вспомнить этот грустный и странный разговор… Нет, Ника, не смей даже думать; у этих малышей не будет повода для таких воспоминаний! Не должно быть!
* * *
Ника навсегда прощается с пятой группой. Рисунки закончены; честно заработаны четыреста рублей. Папа до последнего сомневался, что Ника получит за работу хоть что-нибудь; но ей не пришлось даже начинать разговор о деньгах. Таисия рассчиталась, не дожидаясь напоминаний.
Ника уже никогда не увидит ни Наташу, ни «сестрёнку», ни упрямого задиристого Павлика… Больше никто не подойдёт к ней тихонько сзади и не спросит, заглядывая через плечо: «А что вы красите? Речку, да?» Яркий, преувеличенно-светлый Тбилиси и грустные дети под осенней рябиной будут жить своей особенной, неизвестной художнице жизнью. А у неё – лишь тусклые фотографии на мобильном телефоне.
Родители ещё не знают, что именно она рисовала. Ника так и сказала им: узнаете, когда закончу! Так интереснее. Интересно, узнает ли мама солнечно-жёлтый город? И что скажет папа?
У Муры есть уже ветеринарный паспорт с первыми отметками о прививках, она стала сильная, упитанная, крепкая; чёрная шерсть лоснится и неярко блестит на солнце. Уже совсем освоилась, по-хозяйски лает на чужих и настороженно приподнимает мягкие чёрные уши, услышав звонок или стук в дверь.
С Леной Ника совсем подружилась. Они вместе гуляют с собакой, часами просиживают на галерее или у Ники дома; и тётя Сима не раз зазывала Нику в гости, но та вежливо отказывалась. Ну не хотелось, и всё тут.
Первого дня знакомство будто и не было вовсе. Он лишь дал право девочкам – а Лена вовсе и не «взрослая», а такая же девчонка, как и Ника – здороваться при встречах и запросто приходить друг к другу. И стук в дверь у них особый, похожий на марш из «Щелкунчика».
И вовсе Лена не тихая и робкая; и друзей у неё полно. И такие же новоиспечённые студенты, как она сама, и приятели с работы… Просто знакомые – и где она только их находит? Друзья знакомых, знакомые друзей…
Лена будет учиться на ветеринара. Как родители, как дедушка с бабушкой… Она уверяет, что это её выбор, но Нике слабо верится в это. Просто Лена – старший ребёнок в семье, самая серьёзная, самая ответственная – не может стать никем другим. Никто на этом не настаивал – но иначе быть не могло.
Ника удивлена: оказывается, тётя Сима сама пригласила Лену к себе, упрашивала приехать пораньше – «пока осмотришься, город хоть узнаешь, может, работу какую найдёшь…» Она страшно волнуется, услышав телефонный звонок – вдруг сын? Но он не звонит уже почти год…
Тётя Сима очень любит кошек – но у неё сильнейшая на них аллергия. И Лена жалеет тётю Симу…
А Ника и рада бы пожалеть, но не может. Она никак не может привыкнуть, что тётя Сима – не грозный диктатор их маленького дома, а одинокая стареющая женщина. «Ника, успокой собаку!», «Ника, ваши бархатцы совсем сохнут!» - и Ника не отвечает по привычке какой-нибудь грубостью, а просто молчит. И немножко гордится этим своим молчанием.
А в тайнике за диваном – вырезки из последних газет. Южная Осетия. Ника не знает, зачем ей это нужно; и не пора ли вообще покончить со всеми тайниками и прочими детскими глупостями…
Записи в блокноте… Это даже не дневник – ни дат, ни событий; какие-то короткие отрывочные впечатления…
«Так по-разному про Осетию. На одних каналах говорят – война, на других – сдержанно: вооружён-ный конфликт»
«Мура в центре внимания в клинике. Даже китайская хохлатая оказалась не так популярна. Впрочем, по большей части это моя заслуга. Это я с готовностью рассказывала всем её «удивительную и невероятную историю», с которой разговор плавно переходил на Осетию. Точнее, я же и начинала про Осетию. Полный бзик! А этот Полкан похож на папу – так же смеётся над всеми. Взял и заявил: «Хорошо, что я на работу без галстука хожу. А то вполне возможно, что я уже был бы без него!» И «зелёнка» не сразу сообразила, про что он. Только когда в карточку посмотрела. И я чуть не заржала: вспомнила эту абсолютно дикую картину, когда взрослый солидный человек перед камерами жуёт свой галстук. Самое смешное, что даже Лена больше грузинка, чем Мура!»
«Опять всё по-разному. То официально и длинно: обмен задержанными в ходе военных действий. То просто: обмен пленными. А в общем, неважно. Только отчего я так волновалась, когда Грузия сорвала его? Отчего я радовалась, когда этот обмен всё же состоялся? Это НЕНОРМАЛЬНО!» - и последняя фраза, написанная крупными яркими буквами, так же ярко и резко зачёркнута.
«Хочу в музыкальную школу!!!»…
* * *
Ника проучилась в музыкальной школе три с половиной года. Если точнее – три года и четыре месяца.
Ника любила музыку и любила учиться. Но с Аллой Романовной, учительницей по фортепиано, как-то сразу не заладилось. Ника не могла понять, почему нужно сидеть прямо, а не как удобнее, ставить руки определённым образом… Не понимала, зачем нужно каждый раз играть гаммы и упражнения… Учительница пыталась ей что-то объяснять, но Ника тут же обижалась: что она, маленькая что ли? Сама не поймёт?
Но самым ужасным было то, что сколько не занимайся дома – в классе всё равно находит какая-то робость, сковывает все движения; и где-нибудь да ошибаешься, и непременно это происходит в том месте, которое больше всего учишь… И Алла Романовна сердится и тяжело вздыхает…
Три года гамм, этюдов и каких-то простеньких и скучноватых детских пьесок Ника вытерпела. А на четвёртый разразилась - ни больше ни меньше – катастрофа.
К Новому году Алла Романовна всегда готовила со своими разновозрастными воспитанниками что-нибудь интересное для родителей. То музыкальную викторину, то «мини-оперу» - но меньше всего обычный новогодний вечер.
Сейчас это было маленькое музыкальное путешествие – каждый ученик представлял какую-то страну. Нике досталась Грузия. «Песня о Тбилиси»…
Тогда ещё Ника была абсолютно равнодушна к Грузии. Но это была «настоящая» музыка; тем более песня – и значит, её можно петь!
Впрочем, петь-то было и нельзя. Стоило Нике затянуть на уроке «Расцветай под солнцем, Грузия моя…» - и тут же следовал шумный вздох Аллы Романовны…
- Вероника! Ну сколько можно говорить: мы играем! Понимаешь? У нас не хор, и петь не надо. Ну-ка, ещё раз с начала…
- Но это же песня! – спорила обиженная Ника, - почему песню нельзя петь?
- Вот ты и сыграй так, чтобы все поняли, что это песня. Не голосом спой, а пальчиками!
От обиды Ника начинала путаться, сбиваться, то и дело поглядывала на часы – скоро ли кончится урок? Грустно склонялась над инструментом, несчастная, непонятая; урок становился нудным, хотелось спать…
- Вероника! – будто молоточки стучат – светлее, больше жизни! Не спать!
Ну не может Вероника светлее; плохо Веронике и грустно.
- Вероника! Четвёртый палец! Чет-вёр-тый!
Ну удобней Веронике третьим, как же вы, Алла Романовна, этого не понимаете…
- Вероника, это не Тбилиси, это марш похоронный! Ник, это же Грузия, солнце, юг… Не останавли-вайся, дальше, дальше! Ты представляй: Грузия, юг, Тбилиси! Светло и солнечно! Светло и солнечно!
Да представляет Ника; только без пения всё равно точно солнце за тучу спряталось. И в кабинете холодно, пальцы мёрзнут. Какой уж тут юг…
- Вероника! Не нужно вокала!..
* * *
Учительнице мало, чтоб дети просто вышли и сыграли. Она раздобыла костюмы у знакомой руководительницы хореографического ансамбля, велела каждому подготовить небольшое сообщение о представляемой стране – и, разумеется, о музыкальных традициях этой страны. И хоть между собой дети и поругивают костюмы – но в душе восхищены и ждут с нетерпением праздника.
И пусть все говорят, что самая красивая – «испанка» Настя… Уж Ника точно знает, что она – лучше! Бордовое платье почти до пола – чудное, милое! и до чего чудесная вышивка на нём! Никто, кроме Ники не будет рассказывать о своей стране без бумажки, по памяти. Даже самая старшая – высокая и нервная Валя, Валентина Бемоль, как зовут её «малыши»… Почему Бемоль – никто уже не помнит, но Валю это всегда очень злит.
Но сегодня Нике некогда дразнить Валентину. Она ещё раз садится к пианино, играет вновь и вновь… Немного мешают длинные рукава красивого платья. «Только не петь! Только не петь! расцветай под солнцем… Вероника, не петь!» Алла Романовна хотела было и вовсе не допустить Нику до концерта – значит, теперь надо быть лучшей. «Только не петь!»
«Традиции грузинского хорового пения уходят в глубину веков…» А Нике петь нельзя. « Грузинская музыка отличается специфической ладовой основой, оригинальными модуляциями…» Модуляции, ладовая основа – о чём это? Ника никогда не любила сольфеджио… На маму и папу смотреть нельзя – непременно запутаешься, собьёшься… И оттого Ника смотрит то на чью-то чёрную сумку, то на бежеватую стену.
"Реваз Лагидзе. «Песня о Тбилиси»" – торжественно объявляет Ника. Теперь самое страшное – и самое прекрасное. Ника садится за инструмент, аккуратно придерживая длинное платье – ровно, аккуратно, как учили. Нет больше ни родителей-зрителей, ни красивого платья… Только чёрные и белые клавиши, только музыка… «Только не петь! Четвёртый палец, четвёртый!»
«Расцветай под солнцем, Грузия моя!..» Это не Ника поёт; это чья-то бабушка – Настина, что ли? Хорошо поёт. И остальные начинают подтягивать тихонько и невпопад, не зная толком слов… Ника упрямо закусывает нижнюю губу, старается слышать только себя, свою музыку. Не хватало только разреветься, испортить всё выступление… А слёзы уже щекочут глаза; и клавиши путаются и расплываются. Не плакать, Ника! «И над тобой платанов сень…» Какие платаны? К чёрту платаны! Си-бемоль! Четвёртый палец, четвёртый…
В тёмном пустом коридоре сидит на окне девочка, тихонько всхлипывая и утирая слёзы рукавом бордового «грузинского» платья. Напрасно её уверяют, что играла она просто замечательно, напрасно зовут пить чай с печеньем Настиной бабушки – «вкусным-превкусным»… «Всё равно ты самая красивая!» - шепчет «испанка»… «Грузинка» равнодушно смотрит на неё заплаканными серыми глазами, теребя кончик рыжей косички.
Больше Ника музыке не училась.
* * *
Теперь Ника часто садилась за старенькое расстроенное пианино; но ничего толкового изобразить не могла. Только гаммы…
Музыка была ещё одним поводом для дружбы с Леной. Лена училась когда-то в поселковом доме культуры и с особенной теплотой вспоминала те времена. Впрочем, нет, не вспоминала – жила той, прежней жизнью; город, предстоящая учёба – всё было чужим и временным и оттого неважным. Друзья, работа, тётя Сима, которую жалко порой – прекрасно и весело, но лишь пока это жизнь Лены. А потом всё исчезнет, точно и не было вовсе – так, сон, мираж…
А в Нике не было этой непрочности и временности. Она была совсем непохожа на сестёр Лены – но такая же упрямая, весёлая; такой же ребёнок, жаждущий быть взрослым. И ненавязчивую дружбу-опеку Лены не отвергает решительно; просто делает вид, что не замечает, кто из них взрослее. И кого благодарить за эту дружбу – тётю Симу ли, Осетию, или грузинского дедушку Лены? Или чёрную собаку Муру?
* * *
Новость была долгожданной и оттого ещё более неожиданной. Россия официально признала независимость Абхазии и Южной Осетии! По телевизору – кадры, полные ликования: флаги, ленточки, музыка; гудят-сигналят машины… Автоматные очереди в воздух – не уничтожающие, а тоже особая музыка невиданной радости! Сергей Багапш, Эдуард Кокойты… В центре Сухума – теперь уж точно только так и не иначе! - на площади, среди толпы танцует девочка в розовом платье. Люди праздновали то, что выстрадано, что ждали долгие годы. Но чему так радовалась худенькая рыжая девочка Ника, отчего с замиранием сердца смотрела выпуск новостей – такой прекрасный и светлый сегодня?
Как бы там ни было, а Ника всё же ликовала. Она радовалась, что родителей нет дома и можно вытворять всё, что заблагорассудится. Прыгнула на диван, с него перебралась на стул…Схватила с дивана подушку и закружилась по комнате. «Дай, Джим, на счастье лапу мне…» - принялась вдруг громко, восторженно декламировать она. Стихотворение было абсолютно не подходящим к ситуации, но ей было всё равно, что говорить. Просто молчать она не могла.
В таком безрассудно-радостном состоянии она стремительно спустилась по лестнице и изо всей силы забарабанила в дверь подружки, предвкушая, как сообщит ей радостную новость. Лена, конечно, уже всё знает, но всё равно…
Вопреки ожиданиям, дверь открыла тётя Сима.
- Ну что ещё стряслось? Стучит-колотит, весь дом, наверное, всполошила! – ворчала она, но ворчала как-то добродушно, по привычке.
- Я к Лене! Дома она? – почти крича, спросила Ника. Она рада, и пусть все это видят и знают.
- Нет её. Подскочила, помчалась куда-то… - стараясь изобразить равнодушие, отвечала тётя Сима. Но нескрываемая радость светилась в её глазах. Ника точно знала причину этой радости: радио в кухне орало даже не на всю квартиру, а на весь дом. И ей казалось это вполне естественным. Но было немножко грустно не застать подругу в такой удивительно радостный момент. Даже как-то обидно.
Разочарованно Ника поплелась наверх. Уселась на диван и стала грустно рассматривать портрет Марии Кюри на шкафу. Ликование не покидало её; но оно каким-то непостижимым образом сосуществовало с совершенно противоположными чувствами. От этого становилось совсем невыносимо; Ника хотела прыгать, петь, кричать – да что угодно делать, но только не сидеть на диване, уставившись в портрет Кюри. И не могла.
Девочка не сразу узнала их с Леной условный стук. И помчалась открывать, тотчас же позабыв, как ещё несколько секунд назад то ненавидела подругу, то придумывала ей тысячи оправданий…
- Ленка, привет! – чуть не сбила её с ног Ника, - Ленка, ты представляешь!..
- Да ты помоги мне лучше! – смеялась Лена, отдавая девочке сумку с арбузом. Ника не ожидала такого поворота событий и растерянно стояла теперь, с трудом удерживая арбуз.
- Давай быстрей прирежем полосатого, - радостно поторапливала её Лена, - и будем праздновать! Что за праздник, тебя не интересует? Впрочем, вижу – тоже уже знаешь!
- Ой, Лен! Ты просто замечательная! – восхищалась Ника, - знаешь, я сегодня какая-то совсем ненормальная! Эй, народ! – торжественно закричала она, - кто ещё не слышал последние новости? Россия признала независимость Южной Осетии и Абхазии!
- Ник, успокойся! – пыталась утихомирить подругу Лена.
- Пусть все-все знают! Нет, ну вот просто не могу молчать!
- Только не вздумай позвать к нам весь дом!
- Ой, Ленка! – воскликнула вдруг Ника, - спасибо, что напомнила! Сейчас приведу Муру! Она ведь тоже наш друг! – и через какие-то мгновения Ника примчалась уже с собакой.
- Животное, ты арбузы ешь? – спросила Ника, протягивая собаке кусочек алой ароматной мякоти. Собака съела угощение – то ли из вежливости, то ли действительно имела некоторую склонность к вегетарианству.
- Знаешь, Лен, сегодня просто чудо что за день!
- Полностью согласна! И пусть абхазские мандарины растут такие же большие, как грейпфруты!
- Зачем как грейпфруты? Пусть уж сразу как этот арбуз!
- Как два арбуза!
Кроме абхазских мандаринов почему-то ничего больше не приходит на ум.
- И пусть Цхинвал поскорее восстанавливают! И никто никогда не смеет даже думать о таком варварстве, такой дикости! – неожиданно серьёзно заявляет Ника. Уж такой сегодня день.
Когда на арбуз становится невозможно даже смотреть, не то что съесть хотя бы маленький кусочек, девочки перебираются в гостиную. По телевизору – всё те же знакомые кадры, но радостно видеть их снова и снова. Сигналят машина, развеваются флаги, среди ликующей толпы пляшет девочка в розовом платье… «И откуда столько флагов?» - как-то невзначай удивляется Ника.
Лена у пианино; и радостные аккорды какой-то полной ликования импровизации слышны, наверное, по всему дому. И чуть дребезжит си-бемоль; и западает фа…
«Странную картину застала мама, когда пришла. Сидит её доченька прямо на полу, со своей ненаглядной собакой, и делит с ней одну дольку арбуза. Телевизор кричит громко-громко, а за пианино сидит девочка с грузинской фамилией и играет хабанеру из «Кармен» - потому что всё остальное уже сыграно…»
«У независимости Абхазии и Южной Осетии – вкус арбуза!»
«Вот просто не могу молчать! Что делать?»
* * *
«Дома только и разговоров, что переезд. Вроде квартира где-то на другом конце города. И даже тётя Сима уже знает. Мне не интересно совсем, и я стараюсь ничего не слышать и не знать. Когда, куда – неважно, только старый дом дорог мне и мил. Не хочу!»
«Папа говорит, что сначала надо было провести расследование, чтобы все увидели, что Грузия начала войну, а потом уже признавать Осетию с Абхазией. А то теперь все только Россию ругают… А я несогласная! Только не знаю, почему и оттого молчу»
* * *
Осень началась в августе. Август был дождливый и холодный; и уже начинали желтеть листья на деревьях.
Август кончился. Он был грустный и странный, и всё-таки Нике было жаль ушедшего лета. И сентябрь – лишь официальное начало осени, а сама она давно уже вступила в свои права.
У Ники никогда не было особой дружбы с одноклассниками – так, хорошие приятельские отноше-ния. И всё же она рада снова увидеться с ними.
- Ой, Ника, ты постриглась? – удивляется Таня Панова.
Ника решительно и окончательно распрощалась с большей частью роскошных рыжих кудрей. У неё теперь – совсем короткая стрижка, и это придаёт её лицу какое-то мальчишески-озорное выражение. Ника рассказывает подругам о Варшаве и о своей собаке; и радостно – потому что нельзя иначе – говорит о предстоящем переезде.
Первый урок – английский. Он же – единственный, не считая классного часа. Роза Ефимовна, беспрестанно улыбаясь, задаёт вопросы то одному, то другому ученику – разумеется, на английском. «Как ты провёл лето?», «Где был на каникулах?»…
Так было всегда. И всегда на самом первом уроке английского вызывали к доске Нику и Таню. Диалог без подготовки о прошедшем лете.
И девочки, как всегда, с блеском справляются с заданием. Они вроде просто спрашивают друг дружку – а будто соревнуются. Таня была в Египте – а Ника в Варшаве; и даже немного выучила польский. У Таниной кошки родились котята – а у Ники огромная овчарка с необыкновенной «грузинской» историей. Где Грузия – там и Осетия. Немножко про Америку и Евросоюз… И вот уже Таня с трудом подбирает слова для ответа. Ника с хитроватой усмешкой оглядывает класс. Она не знает, насколько это интересно её товарищам – но это интересно ей. И значит, она непременно должна сказать про Осетию…
Роза Ефимовна восхищена свободной, непринуждённой речью девочек. Ника садится на место под аплодисменты класса – это тоже такая традиция.
На задних партах – веселье; там собрались те, кто английский особо не знает и знать не хочет. Сначала просто хохочут, слушают музыку, лишь иногда прислушиваясь к учительнице. Сидящего позади Ники Андрея вдруг «осенило»:
- Ай хэв бин, - говорит он вполголоса под одобрительные усмешки приятелей, неимоверно коверкая английские слова, - ин Южная Осетия, там начали… там бегин пух-пух, я испугался и начал в штаны пись-пись! И тут такая вонища пошла!..
«Камчатка» ликует, наслаждается потоком чудовищной глупости. Ника с испугом ждёт какой-нибудь новой выходки. Не хватало ещё, чтобы Андрей заявил это же Розе Ефимовне. А он может…
- Андрей, - всё так же спокойно и радостно спрашивает Роза, - how did you spent your summer holidays?
- Ник, как «южная» по-английски? – торопливо шепчет Нике Андрей. Ника думает, ответить ему или, может нарочно подсказать неправильно? И вдруг видит еле сдерживаемую довольную ухмылку Андрея и его дружков, это предвкушение чего-то необыкновенно радостного… Бедная Роза Ефимовна, сколько лет она уже мучается с этими балбесами, как переживает после каждой их выходки…
- Южная что? – как можно более грозно спрашивает Ника. Андрей не замечает этого грозного тона. Он боится, что Роза, не дождавшись ответа, спросит кого-нибудь другого…
- Южная Осетия, - как ни в чём не бывало шепчет он.
- It isn’t funny! Идиот! – и Ника больно ударяет его ногой под партой.
- Ты чего? – обескуражено шепчет он. Ника гордо отворачивается, Таня тихонько хихикает, глядя на удивлённо вытянувшуюся физиономию Андрея.
Ника не чувствует себя в чём-то виноватой; но нет ни радости, ни гордости… И вокруг точно как-то гнетущая пустота.
Хочется заговорить об Осетии с Таней – негромко, но так, чтобы слышала задняя парта; взволнован-но, живо и искренне. Но такой разговор возможен был бы только в первые дни августа. Теперь это покажется смешным и жалким. А Ника не может себе позволить быть ни смешной, ни жалкой.
* * *
Домой Ника идёт, как всегда, одна. На первое сентября всегда бывало холодно; но сейчас холодно особенно. Ветер продувает насквозь тонкую курточку…Август кончился…
Ника вдруг видит большую афишу в чёрно-красноватых тонах; и чёрного больше, чем красного. 17 сентября. Концерт струнного квартета. «Весь сбор от концерта – пострадавшим в Южной Осетии» - крупные чёткие буквы. Кто сказал, что август кончился? Август продолжается, и можно снова грустить и переживать.
Ника знает и любит этот квартет, гордость их города… Но на концертах с трудом набирается и ползала. Может, в этот раз людей придёт чуть больше – из-за Осетии…
А что, если уговорить всех знакомых пойти на этот концерт? Родители и соседи пойдут однозначно, подруг тоже как-то можно уговорить, хоть им это и не интересно… Танька если пойдёт, то со всей семьёй – родителями, братом и бабушкой; и с гимнастики пару подружек прихватит. Тётя Сима расскажет своим многочисленным знакомым, Лена организует всех в университете и может быть на работе… Картина, конечно, абсолютно фантастическая – но вдруг! Ника загорается этой идеей; и мчится домой, позабыв про ветер, про лужи на асфальте!
Через дорогу, возле нового продуктового магазина сидит большая чёрная собака. Грустно сидит, никого не ждёт, ничего не просит… «Мура» - испуганно думает Ника и спешит к магазину.
У собаки грустные глаза какого-то неприятного светло-коричневого цвета; и нос – коричневый… Шерсть свалявшаяся и грязная… И на грустной морде – седина… Это не Мура, нет…
Собака доверчиво и жалобно смотрит на Нику. Ника покупает в магазине дешёвую сардельку и скармливает её собаке. Та осторожно берёт куски у Ники из рук и жадно глотает их. И когда Ника уже хочет уйти, с вопросом смотрит на неё.
- Не ходи за мной, - шепчет собаке Ника, - не ходи. Ты ведь ждёшь здесь чего-то, да? Хозяина? Или просто хорошей погоды? У каждого ведь есть своё место; и значит, ты сегодня должна сидеть здесь и ждать…
Ника идёт домой, с наслаждением вдыхая пыльный аромат городских улиц. И мысленно представля-ет уже новую свою картину. Тёмный коридор с унылым окном; и на окне сидит грустная девочка в длинном бордовом платье, и держит в руке чуть смятые ноты. А рядом её подружка в испанском костюме – довольная, счастливая. И над окном – серая в темноте мишура, и бумажные снежинки… а где-то в дальнем конце коридора тускло светит пыльная лампочка; и из-за чуть приоткрытой двери в кабинет – яркая полоска света. И название: «После концерта. Песня о Тбилиси». И никто, кроме Ники не будет знать, причём здесь Тбилиси. А если кто-то спросит, почему именно так – Ника улыбнётся и ответит, чуть склонив голову набок:
- Лет через пятьдесят прочтёте в моих мемуарах!
Нужно будет много синей краски. Пожалуй, придётся купить ещё один тюбик…
И Ника идёт, и грустит, и мечтает…
И нет ничего: ни родителей, ни призрачных школьных друзей, ни соседей; нет Грузии и Осе-тии…Поскорее бы домой - но как прекрасно было бы вечно идти так и наслаждаться мечтами и грустью!
Лена… Скорей бы рассказать подруге о концерте…Всё-таки здорово будет взять и «организовать» полный зал! Нике немножечко странно и стыдно – ведь если бы не Осетия, Ника никогда не подружилась бы с Леной. Просто проходила бы мимо, не решаясь заговорить первой. И сколько хороших людей просто проходят мимо, так и не замечая друг друга… Совсем некрасиво то, что пока тётя Сима говорила всякую обидную ерунду просто так, не про Осетию – всё было хорошо и правильно. Всё нормально, так и надо; это же тётя Сима, она и должна всё время ругаться с кем-нибудь абсолютно не по делу. И хорошо, если это оказываешься не ты.
Нет, ну нельзя же во всём винить тётю Симу. Вообще, она очень даже милая и очень одинокая. И даже кошки у неё нет.
Нике жалко расставаться и с тётей Симой, и со старой ивой посреди двора. Иву спилят, это уж точно, и построят какой-нибудь бизнес-центр. Металл и стекло, и множество автомобилей у входа…Не жилой дом и не магазин, а абсолютно Нике не нужный бизнес-центр в стиле хай-тэк… Ничего не будет: ни галереи, ни жалких сараюшек, ни рыжих бархатцев…
Ника переедет, но до последнего дня будет приходить в старый дом. Приходить к Лене, к тёте Симе, словно надеясь спасти, удержать этот маленький и дорогой ей мир…
Да нет же, не будет ничего. Так думают и говорят все; но всё проходит и забывается. Для дружбы губительна жизнь в разных концах одного города: слишком близко, чтобы скучать и ждать, и слишком далеко для общения. Мир маленького дворика устарел и потому он рушится, рассыпается по кусочкам, и Ника не в силах сберечь его. И ей достанутся лишь жалкие его осколки: блёклая фотография Тбилиси и чёрная овчарка Мура.
А ведь Муре может и не найтись места в новой квартире – уж больно она большая. Папа её не любит…А что папа? Собаке сделаны прививки – не бесплатно, между прочим, у неё есть ветеринарный паспорт, и карточка в клинике на неё заведена. Ника пока не говорила об этом родителям, берегла поистине «железные» аргументы на крайний случай. И вот такой момент настал. Это дворовая собака может беззаботно ночевать в сарае; домашней же непременно нужны все эти осмотры, прививки, документы…У Муры всё это было, и потому её уже нельзя было бросить просто так. «Муру не отдам!» - решительно подумала Ника. Она уже представляла, как родители гневно требуют оставить собаку; как она будет спокойно настаивать на своём, упрямо глядя на них. И они не выдержат взгляда её серьёзных серых глаз в сочетании с паспортом и отметками о прививках. А собака будет недвижно лежать чуть позади неё и ждать решения, всецело полагаясь на свою юную хозяйку.
У Ники есть собака и есть подруга Лена, а у Лены есть тётя Сима – само внимание и бдительность. И потому Ника не застанет однажды распахнутую настежь дверь пустого сарая. Это только в книжке исчезает собака Мура в неизвестность вполне определенную и оттого страшную. «Муру не отдам!» - и Ника уже чувствует себя достаточно сильной, чтобы защитить четвероногую подругу; и как упоительно и сладостно чувствовать эту силу…
* * *
Ника поздоровалась со стоящими на галерее Петровым и тётей Симой, которые, как водится, принялись расспрашивать о первом школьном дне. Радостно поднялась по старой лестнице.«Stare schody, stary dom» - скрипит лестница, отчего-то по-польски. Может оттого, что Ника, поднимаясь по ней, всегда мысленно повторяла что-нибудь по-польски… На каждую ступеньку приходилось обычно по слову и если вдруг какое-то слово не вспоминалось, Ника останавливалась на серой истоптанной ступеньке и не смела идти дальше. Отличный способ учить иностранные языки!
Войдя в квартиру, Ника увидела, что привычный порядок вещей нарушен самым варварским способом. Шкафы открыты, вещи из них вынуты и частично уже приведены в пригодный для транспортировки вид. Ковёр свёрнут и перевязан шпагатом. И это больше всего поразило и испугало её, а даже не то, что родители не пошли сегодня на работу. «Переезжаем - сразу поняла Ника – и как только тётя Сима ещё ничего не знает?»
Долгожданный переезд был теперь совсем некстати. Девочке совсем не хотелось бросать ставший таким родным дом, дорогую подругу Лену, Таисию, тётю Симу…А Мура? Ведь папа может и не разрешить взять её с собой. И хоть Ника и сильная, ей страшно от таких мыслей.
«Муру я не оставлю, - думает Ника, удивляясь собственной решимости, - в конце концов, новую квартиру должен будет кто-то охранять. Мура – овчарка, отличный будет сторож!»
Ника бросается к себе в комнату и достаёт из тайника за диваном Мурин паспорт, справки. Они могут пригодиться, если родители будут слишком непреклонны. Торопливо снимает со шкафа «Подсолнухи» и портрет Марии Кюри и аккуратно кладёт их в варшавскую сумку. Туда же складывает вырезки из журналов – и про Грузию, и про Осетию. Блокнот со всякими жалкими записками и грустной сказкой о белой птице – он остаётся здесь. Исчезнет в небытие вместе со старым домом. Ника смотрит на стену – но там только тёмное пятно на выгоревших обоях. Ника находит картинку среди всякого мусора. Она не может уйти отсюда без своего жёлтого города - Тбилиси, что бы не происходило в мире.
«Ведь дом не завтра сносят, - думает она с надеждой, - а в новой квартире надо ещё делать ремонт…Это, наверное, даже лучше будет, если я пока останусь здесь. Удобнее. И до школы отсюда ближе. Я ведь не одна; есть, Лена, тётя Сима, Таисия»
Но девочка понимает вдруг, что её просто никто не станет слушать – ведь Ника всегда спорит, всегда недовольная и несогласная. Она чувствует себя жалкой, никчёмной и ничего в этом мире не значащей. Ника плачет по-настоящему, как не плакала уже давно, и слёзы капают в выцветше-рыжую нарисованную Куру.
14 августа – 3 октября
2008 год
Жёлтый город
© Copyright: Ксения Миликова, 2009
Свидетельство о публикации №209072200046
Свидетельство о публикации №209072200046
Рецензии
Ксения, здравствуйте!
Очень хорошо написано. Видно. что писала не взрослая женщина "под девочку", а именно девочка, хотя девочка не обыкновенная, а разнообразно талантливая. Прочитал с интересом весь рассказ. Интересно описано отношение к событиям в Осетии.
Счастья, успехов!
М.К.
Михаил Кивенсон 28.07.2009 23:15 • Заявить о нарушении
Очень хорошо написано. Видно. что писала не взрослая женщина "под девочку", а именно девочка, хотя девочка не обыкновенная, а разнообразно талантливая. Прочитал с интересом весь рассказ. Интересно описано отношение к событиям в Осетии.
Счастья, успехов!
М.К.
Михаил Кивенсон 28.07.2009 23:15 • Заявить о нарушении