Цена вечной жизни Лина Бендера, часть 2, продолжен

ГЛАВА  5
                «… У  СКАЗКИ  НЕТ  СЧАСТЛИВОГО  КОНЦА…»

                Х                Х                Х

  Тянулись несоразмерно долгие, заполненные безысходной тоской и страхом дни заключения.  Тяжелой и грязной работе по уборке помещений конца и края не предвиделось.  Время остановилось, и порой, очнувшись от вызванного монотонными движениями оцепенения с веником или тряпкой в руках, Серафина удивленно оглядывалась, точно впервые видя блеклые потолки и стены, выкрашенные в одинаковый мертвенно бледный цвет, убивающий все живое.  Даже мухи не залетали в насквозь пропахшее дезинфекцией помещение, а если и появлялись случайно, то ползали по-осеннему сонные и околевали без морилки.  Покрытые краской стекла под частыми прутьями решеток не пропускали дневного света, в палатах и коридорах днем и ночью горели электрические лампочки, безжалостно слепившие усталые глаза.  В очередной раз убеждаясь в невозможности побега, Серафина тяжело вздыхала и склонялась над работой.

  Наверно, похожие чувства испытывал и ее напарник, драивший противоположную часть коридора в компании похожих на зомби, безразличных ко всему мужчин, потому как гнулся над шваброй еще ниже и вздыхал намного тяжелее.  Серафина выяснила, что зовут его Аликом и успела накоротке познакомиться.

  Вначале вертлявый, женственно симпатичный молодой человек не очень ей понравился.  По виду явно не из заключенных и, скорее всего, попал сюда также, как она, и одно это возбуждало тревожный интерес.  Хотелось узнать о нем побольше, но приходилось придерживать любопытство из опасения навлечь на себя неприятности.  И потом, Серафина считала недопустимым для девушки первой заговорить с молодым мужчиной.  Кстати, у тети Клавы на сей счет имелись твердо определенные понятия…

  Оба долго присматривались, издалека прощупывая друг друга настороженными взглядами и редкими наводящими вопросами на коротких пересменках, со дня на день становившимися откровеннее, пока однажды не столкнулись вроде бы случайно в тесной, до отказа забитой ведрами и швабрами кладовой.

  Думавшая о своем, Серафина резала половые тряпки и не сразу расслышала тихий скрип отворившейся двери.  Над головой вспыхнул яркий верхний свет.  Зажмурившись, она вскочила и ошалело замотала головой.

- С какой стати в темноте копаешься?  Онанизмом, что ли, втихую занимаешься? – подозрительно спросил Алик, прикрывая поплотнее дверь.

- Как язык твой не отвалится от паскудства?!  А ну, дай пройти! – рявкнула Серафина, пытаясь прорваться к выходу.

- Подожди, эй, ты,- он схватил девушку за руку. – Постой, говорю!  Да не бойся, не пристану.  Нужна ты мне!

  Серафина с досадой выдернула рукав из его длинных цепких пальцев, всем видом показывая, как неприятно ей близкое соседство с похабно выражающимся мужчиной.  Брезгливо морщась, заявила:
- Будешь говорить гадости, лучше не подходи!

- Ах, какие мы нежные! – налегая на дверь, передразнил Алик. – Можно подумать, в пансионе для благородных девиц пребываем.  Наверно, недолго паришься, и никто поиметь не успел?  Тогда погоди, посидишь подольше, от культурной воспитанности лохмотья останутся.  Слышала, скоро зеков привезут?

- Ну и что? – холодно удивилась Серафина. – Здесь не детский сад, понимать должен.  Все пациенты кто с улицы, кто из тюрьмы.  Кстати, ошибся, любезнейший.  Я очень долго сижу.

- Ты глупая девчонка, сколько не хвастайся сроками, - с досадой воскликнул Алик, для страховки высунулся в коридор и, осмотревшись, защелкнул дверь на шпингалет. – Сейчас у нас обработанные зеки, они чисто дети, а те зверовые, лютые.  Специально отморозков подбирают, которых закон казнить не велит.  Короче, для нас это погибель.    -- Не понимаю! – отрезала Серафина. – Зеки, оно, конечно, неприятно, но мы теперь в штате обслуживания, разве не так?

- Так – да не так!  Ночуем-то в палатах.  Тихонько прижмут, и охнуть не успеешь.

- А охрана для чего?  Санитары?  Чушь городишь, и меня от дела отрываешь.  Выражайся яснее или дай мне пройти, - она сделала резкое движение к дверям.

- Ты всегда была такой стервой или уже здесь особачилась? – разозлился Алик. – Садись и слушай!

 Они говорили около четверти часа, потом напарник схватил охапку веников и убежал, а Серафина осталась сидеть, сложно переваривая услышанное.  Она так и не поняла, за какие провинности угодил в лечебницу с виду вполне приличный и абсолютно нормальный молодой человек, но, утверждая, что от зеков им не поздоровится, он определенно не шутил.  Алик не решался высказывать конкретных пожеланий, но между слов проскальзывала мысль о побеге.  Правда, непонятно, каким образом он собирается это осуществить.

  Однако вопреки пессимистическим прогнозам напарника и ожиданию персонала партия новых пациентов задерживалась.  Прошел месяц, другой, третий…  Лечебница прозябала в сонном спокойствии, а Серафина и Алик имели возможность познакомиться поближе.  Неопытность в простых житейских вопросах не позволяла Серафине подробно разобраться в особенностях характера навязанного обстоятельствами товарища, но первоначальная неприязнь незаметно стерлась в процессе близкого общения.  Весельчак и балагур по натуре, он заключение переживал намного болезненней, зато не утратил способности шутить едко и зло.  Впрочем, он не показался Серафине и излишне стервозным.  Так, всего помаленьку, как, впрочем, в ней самой и в каждом встречном.  Тюремное заключение никого не красит.  Но, сколько не присматривалась, не обнаружила в напарнике скрытых признаков ненормальности, хотя во многих отношениях он казался достаточно странным.  Но ощущение было неопределенным и, как легкое дуновение, неуловимым.  Возможно, причина в различии взглядов на основные жизненные ценности…

  В отличие от нее, молодой человек, в меру самолюбивый и корыстный, что называется, прочно стоял обеими ногами на земле, а в его отношении к окружающему ежеминутно проскальзывал неприкрытый цинизм, от которого Серафину, натуру более деликатную, непрестанно коробило.  Было в нем что-то общее с Никитой Романовским, ее полузабытым школьным приятелем.  Но если Мики жизнь рисовалась в ярких, сверкающих красках, и явный порок он преподносил собеседнику в шуршащей конфетной обертке, то Алик мог опорочить любую невинную ситуацию, и каждый намек в его устах превращался в откровенную гадость.  Серафина не переставала удивляться, где молодой парень, почти юноша, ухитрился набраться столько непотребной грязи.  Над Аликом витал ореол тайного порока, из тех, чему предаются в вонючей глубине альковов, но из-за своей неиспорченности она никак не могла сообразить, в чем это выражается.  А Алик умело поддерживал вокруг себя ореол таинственности, ограничиваясь многозначительными намеками и недомолвками.  Ему очень нравилось интриговать и поддразнивать наивную подружку.

  Но одно Серафина отметила в нем с нескрываемым для себя облегчением: молодой человек не испытывал к ней ни малейшего интереса, как к женщине.  Она полагала, из-за неприглядности внешнего вида.  Но кто, скажите, способен остаться неотразимым красавцем в тюремно – больничных условиях?  Сложившиеся отношения устраивали ее вполне.  Лучше не думать, насколько осложнилось бы ее положение, сложись обстоятельства по-иному?  Никогда не испытавшая положенного женщине томления плоти, она не собиралась добровольно отказываться от целомудрия, полагая в нем надежную защиту от окружающего беззакония.  И тетя Клава тоже говорила…
 
  За давностью лет Серафина не могла вспомнить, что именно утверждала по данному поводу любимая тетушка, но постоянные опасения за собственную честь и бесконечные ссылки на мнение незабвенной тети сделали ее убежденной старой девой.  И если ей случалось жалеть о загубленной без толку жизни, то мысли об идеальной семье не простирались за рамки платонических отношений.  Со временем вопрос чести поблек, но не отошел окончательно на задний план, и она настороженно относилась к встречающимся на пути субъектам мужского пола.

  Несмотря на меньший срок, проведенный Аликом в лечебнице, о происходящем в кабинетах он знал гораздо больше и, обнаружив в подруге идеального слушателя, не скупился на краски, яркие и шокирующие.  Оба испытывали неодолимую потребность в общении.  В перевернутом с ног на голову больничном мирке, где межличностные отношения сводились к примитивным законам даже не животного, а растительного существования, вертевшегося в замкнутом треугольнике «еда – сон – горшок», кроме как друг с другом поговорить им было не с кем.  Не считать же за собеседников злокозненных докторов и злобных псов – санитаров! И с каждым днем все меньше становилось больных, сохранивших едва заметные признаки разума.  Ради преступных опытов напичканные непроверенными психотропными препаратами, постоянно подвергавшиеся воздействию излучений неизвестных приборов, бывшие бомжи и заключенные стремительно деградировали, и среди них почти не осталось способных выполнять несложные уборочные работы.
 
  Поскольку Алик попал в лечебницу гораздо позже, Серафина жадно выспрашивала его о событиях на воле, но стеснялась откровенно поинтересоваться, какая за ним числится провинность.  Его рассказы, в основном, сводились к тусовкам «меньшинств». Как сам он себя называл и к живописанию неприглядной изнанки низин человеческого существования, о которой до недавнего времени Серафина не подозревала.  Долгое время считала, будто Аликовы «меньшинства» относятся к некой запрещенной политической партии из тех, грибами выросших после перестройки.  Может, ее новый друг занимался благородным делом, отстаивая права скатившихся на дно жизни граждан?

- Пусть не совсем скатились, но отстаивали! – важно заявил он в ответ на ее прямой вопрос.

  Алик откровенно наслаждался ее неосведомленностью в разного рода житейских мерзостях, ему доставляло ни с чем не сравнимое удовольствие разрушать жалкие остатки юношеских иллюзий, чудом сохранившихся у нее после тяжелых жизненных потрясений.

- Неужели, правда?  Она пришла и застала мужа в постели с юношей?  Ты не оговорился?

- Куда там, юноша!  Двенадцатилетний мальчишка, активный, как сто…  ну, сама понимаешь, кто!  А Алка только ох – и в обморок.  Так они оба еще над ней посмеялись.  Мальчишка по вызову явился и за дополнительную плату знаешь, что сделал?

- Да что еще можно сделать? – еле выговорила Серафина.

- Да помочился на Алку, когда уходил.  Вот была потеха!

  И подобных историй пересказывал за день – не счесть.  Следствием чего явилась потеря остатков уважения к напарнику, и Серафина в отместку, не имея полномочий оторвать его болтливый язык, язвила по каждому поводу, отмечая все промашки и упущения напарника.

- Ты грымза хуже нашей сестры – хозяйки, - злясь, не один раз выкрикивал ей в лицо Алик.

- А ты отпетый безнравственный тип!  Только такие, как ты, могут глумиться над людской бедой.  Погоди, доктора еще за тебя возьмутся, - с демонстративным отвращением заявляла Серафина.

- Скорее они за тебя возьмутся, кошку драную, попробуют сделать из уродки  благородную леди, - хихикал Алик.

  Так проходили скучные, серые дни, пополам с грязной работой отравляемые выяснением глупых, никому не нужных отношений на живописном фоне скопища дебильных, вконец потерявших человеческий облик пациентов.   Временами Серафина чувствовала, как потихоньку начинает сходить с ума, и готова опустить руки, поникнуть телом и духом и завыть, залаять, заклекотать на разные лады вслед за своими несчастными подопечными.

                Между сном и бодрствованием.

  После гибели Мирона Кузьмича в подвале сделали небольшие перестановки. Ведущую из больницы дверь заперли на висячий амбарный замок, ключи от которого хранились у Соломона Бруля и его помощника Кирьянова.  В котельную прорубили дверь с улицы, и новый истопник попадал на рабочее место, минуя больничный коридор и подвал с тюремными камерами, с некоторых пор длительно пустовавшие.  Буйные пациенты кончились, с заказом на очередную партию приключилась непредвиденная заминка. Однажды Серафина посмотрела, куда выходит новая дверь, и ничего утешительного не обнаружила.  Она выходила во двор, под самым носом охраны на контрольно – пропускном пункте.

  Часто ей снился один и тот же сон.  Будто подходит к ведущей в подвал двери и в нерешительности останавливается, медля войти, хотя твердо знает, что при желании способна снять массивный замок и проникнуть вниз.  Но трудные воспоминания не позволяют сделать решающий шаг.

 Но однажды в том же видении она храбро сорвала замок и вошла.  Медленно двигалась по длинному коридору, минуя наглухо задраенные, обитые железом двери.  Наконец остановилась напротив дальней, расположенной справа от котельной, но вопреки установленному порядку оставшейся приоткрытой.  Помедлив, раздираемая нестерпимыми сомнениями, Серафина потянула массивную, старинного литья ручку на себя…

  Резкий порыв ветра бросил в лицо упругую волну влажной вольной свежести.  Похоже, поблизости находился водоем.  Наверно, там река, запах очень силен.  Она замерла, опасаясь переступить порог.  Нерешительность боролась с неодолимым любопытством и, сделав над собой изрядное усилие, она шагнула в темноту.  Под ногами чувствовались каменные ступени, ведущие глубоко вниз. Под лестницей шумел поток, внизу тоже слышался слабый шум открытой воды.  Лестница казалась бесконечной.  Предположение относительно проточного водоема подтверждалось.

  Порывом внезапно налетевшего шквального ветра ее подтолкнуло в спину, грозя опрокинуть и прокатить кубарем.  Она побежала, почти не касаясь подошвами лестницы, и едва успела остановиться на последней ступеньке, круто обрывающейся у воды.

  Здесь бурное течение образовывало неистово кружившийся водоворот, и Серафина невольно сделала шаг назад, опасаясь свалиться в омут.  Рокот потока показался оглушительным, пенистые волны бурлили, с шумом захлестывая лестницу.
 
  Серафина склонилась над водой, пытаясь проникнуть взглядом в ее толщу и тотчас отшатнулась, едва сдерживая рвущийся из горла крик.  Из ревущей и клокочущей бездны навстречу ей протягивались руки множества людей, чьих лиц разглядеть невозможно, поскольку похожи они на расплывшиеся, без признаков пола и возраста негативы.

  … Пробудившись, Серафина долго не могла понять, сколько в увиденном правды, а где примешались ее собственные фантазии, оформившиеся в расплывчатые фантомы, порожденные ее разыгравшимся воображением.  Ведь не раз и не два думала о той дверце сбоку котельной, куда, по рассказам, выбрасывают трупы замученных подопытных людей, но ни разу Кузьмич не упоминал, что дверь открывается, оговаривался – просто «сток».  Может, существует люк за одной из дверей, не должны же нелюди в белых халатах вершить расправу на виду, на вольном воздухе, не опасаясь случайных чужих глаз?  Или она отстала от жизни, и закон джунглей давно возобладал над примитивной человеческой природой?

  В свое время ей не хватило сообразительности вылезти из убежища и осмотреть подозрительную дверцу, и сейчас она мучительно жалела о собственной беспечности.  Но сон стал повторяться с настойчивой регулярностью, и всегда она останавливалась на последней ступеньке перед шагом в бездну, убегая при виде шевелящихся в толще воды зовущих человеческих рук, опасаясь однажды оказаться утянутой на дно, и потому не рисковала напряжением воли продолжить сновидение.