Мозаика

Часть 1

Меня расстреляли, как врага народа, 9 мая 1945 года.

Арестовали  прямо на аэродроме, куда прилетел, выполнив очередное задание.. Допросов практически не было. Объявили английским шпионом, зачитали постановление о рассмотрении дела Особым Совещанием при НКВД СССР… Сам, с позволения сказать, суд длился минут пять. Уточнив мои анкетные данные, один из тройки заглянул в список, лежавший перед ним, и произнес. Да, да! Именно произнес: - К высшей мере!
Меня вывели в коридор, поставили лицом к стене, чтоб провести мимо очередную жертву, отправляемую на это судилище, потом повели вниз.
- Прокурор выдаст бумагу и карандаш. Напишете кассацию. – сказал старший конвоя.
В  подвале, возле узкой двери сидел какой-то человечек cо  списком , лежавшем на столе. Уточнив  имя, он поставил какую-то закорючку в списке и действительно выдал мне клочок бумаги и огрызок карандаша.
- Писать будете там! – сказал он и показал на дверь.
Я вошел.
И тут же раздался выстрел.
Я увидел, как тело мое медленно опускается на пол, небрежно посыпанный опилками. Тип в белом халате склонился над ним. Потом он поднялся и кивнул головой. Какие-то люди поволокли  тело через всю комнату в другое помещение. Я успел мельком заглянуть туда и увидеть  тех, кого убили до меня.
А потом…
Я ощутил себя в длинном темном коридоре, по которому шел и шел неизвестно сколько времени. Да и не имело время никакого смысла, я четко понимал это. Мимо проносились какие-то тени, временами становилось холодно, потом жарко. Не скажу, что устал идти, просто надоело. Когда впереди возник свет,  даже обрадовался. Но до света меня не допустили.
- Рано! – прозвучало во мне, а может рядом.
И я понесся обратно. Путь назад занял почти мгновение. Ветру, свистевшему в ушах и сдиравшему воспоминания, почти ничего не досталось. Потом ветер превратился в ветерок… …дувший еще с вечера, под утро окреп и стал ветром. Он прошелся по улицам, сгибая ветки деревьев и разбрасывая вчерашний мусор. Потом этого стало недостаточно, и ветер поднялся выше, заглядывая в окна и хлопая приоткрытыми форточками.
Шум дребезжащей форточки разбудил старика. Собственно, и сна-то настоящего не было – так, полудрема… Но и она ускользнула, и теперь он лежал с открытыми глазами, соображая – что за унылые звуки исходят со двора. Потом сообразил, поднялся и, ежась от утренней прохлады, подошел к окну. Рассвет еще не наступил, на дворе стоял серый, но уже прозрачный сумрак. Окна пока не светились, было тихо-тихо.
 В такие минуты острее ощущаешь одиночество…
Старик закрыл форточку, но от окна не отошел. Он стоял и стоял, пытаясь разглядеть хоть что-то. Зачем? Сам не знал. Как не знал того, как проведет этот, только-только наступающий день. Собственно, наверное, так, как и все остальные. Его монотонная жизнь, больше похожая на существование, не предусматривала событий. Она вообще ничего не предусматривала, кроме неизбежного конца. Но когда он наступит? Старик без страха подумал о смерти, как о чем-то обыденном, вроде умывания или приготовления нехитрой еды. 
- Чего ее бояться? Небось хуже не будет…
Хуже чего? Этой жизни?
А лучше? Лучше было когда-то, давным-давно… Впрочем, может и не лучше…
Он ничего не помнил!
Знал только, что живет, обладает жильем и одеждой, понимал: нужно есть и пить, а для этого приобретать в лавке за углом необходимые продукты. Не помнил, а именно знал! Знал, как зажигать газ, свет, открывать и закрывать краны… Он много чего знал. Кроме главного – кто он такой, как очутился тут?
Он узнавал, правда, несколько человек – продавщиц в лавке,  дворничиху, которая собирала плату за квартиру. При всем, при этом не считал, что просто существует. Такая вот жизнь. Возможно, бывает иная. Он догадывался об этом, стоя часами у окна, выходя ненадолго из дома.
Из довольно скудных припасов, добываемых в лавке, получалась сносная еда. Старик четко знал что и в какой пропорции положить, допустим, в казанок, сколько времени варево должно находиться на огне. Делалось это вполне автоматически. Вообще все, что делал он автоматически, выходило складно и, обычно, удачно. Например, кофе –  его любимый напиток.
Возможно, для многих это означало бы просто существование, но старик именно жил – спокойно и монотонно, теряя, а может, и не находя,  многое… … со мной уже было, было, было… Очень давно, правда, в той, прежней жизни.
По идее, когда я умер - еще тогда в 45-м,  – душа, входя в новое тело, ибо не до конца еще отбыла она срок свой, должна, обязана была все забыть. Но этого, не знаю почему, не случилось и, поэтому, пребывая в теле ребенка, душа помнила все. Почти все.
Можно и нужно было бы расценить это, как огромное несчастье. Я успел уже выяснить, что жизнь человеческая – и моя, в частности, - не очень-то хорошая и приятная штука. Но, поразмыслив,  расценил это, как шанс начать все заново, избежать ошибок, добиться всего, о чем мечтал еще тогда – в период моего прежнего, чахлого существования. Эти мысли пришли не сразу.
Хорошим ли я был человеком? Не знаю… Думаю, что нет. Ведь мне приходилось убивать. Пусть «по заданию Родины», но… Собственно, я больше ничего и не умел. Только… И не требовалось от меня больше ничего. Ах, да, знал еще несколько языков. Немного, правда?
Была ли у меня семья? Кажется… Нет, не помню. Хотя,  порой… …ему казалось, что напрягись он, сосредоточься и все вспомнится. Ну, может, не все, а что-то. Но напрягаться надолго не получалось, да и голова начинала болеть. Стало быть, вспоминать, вернее стремиться к этому не стоило. Время существовало как бы само по себе. Он не помнил ни юности, ни зрелых годов, не знал ни друзей – даже слова такого, ни близких. И вообще, свою биографию отсчитывал с того момента, как очутился в этой квартире и стал тут жить.
Больше всего старик любил кухню, где уютно и тепло. Там он и просиживал часами, стряпая или стоя у окна. Тут почти все более чем знакомо и понятно. Столик, газовая плита, посуда, краны из которых льется вода. Еще тут имелись несколько непонятных предметов. Какой-то огромный металлический шкаф, похожий на холодильник, но дверцы там были маленькие и располагались внизу. Если их открыть, то из шкафа доносился почти знакомый запах. Пожалуй даже он знал с чем его сравнить. С запахом сгоревшей спички! Из шкафа тянулись непонятного предназначения трубы…
Еще какой-то маленький шкафчик, но без дверок, висел на стене. Вместо ручек имелись колесики, но ему и в голову не приходило эти колесики повертеть.
Вообще, старик был необыкновенно аккуратен. Он тщательно мыл посуду, вытирал пыль и подметал мусор в кухне и комнате. Правда, только в одной. Во вторую комнату  старался не заходить. И не потому, что его что-то пугало. Но там стояли непонятного предназначения предметы. Какие? Его это не интересовало. Зачем создавать себе трудности……были неминуемы. Ведь я, в сущности, не понимал того, что со мной происходит. Ну, представьте, представьте: каково маленькому, совсем маленькому ребенку быть с взрослой душой. Именно «быть» ибо жизнь моя, практически еще не начатая, только-только заглядывала в глаза разуму. Нет, душа не знала судьбы будущей, нет, она не могла обеспечить меня покоем и достатком. Только информацией и тревогой. Но ни то, ни другое мне, пока, не было нужно. А нужны мне были тепло и ласка, и покой. А покой-то зачем? Не знаю. Но я очень любил минуты, когда никого не было дома, и я мог забиться в угол между огромным зеркальным шкафом и стеной и не то мечтать, не то вспоминать. Там мне было уютно и  тепло…  …стало куда-то исчезать ибо наступила осень. Вернее, это для нас – «наступила». У старика просто появились ощущения, что в мире стало холодней. Он уже не открывал форточку, укрывался на ночь еще одним одеялом и все больше и больше времени проводил на кухне рядом с газовой плитой.
Дни становились короче, часто шел дождь. Потом дождь сменился мокрым снегом, и старик стал замерзать. Спасла его дворничиха, пришедшая получить деньги за квартиру.
- До чего у вас холодно! – заявила она, едва войдя.
- Да, холодно! – согласился старик и беспомощно улыбнулся.
- А почему не топите?
- Топите… - повторил он незнакомое слово.
- Ну, да! - Нетерпеливо показала она на шкаф, похожий на холодильник.
- Да, да… - повторил он за ней.
Та вывела его из квартиры и показала на большой ящик, стоящий на лестничной площадке.
- Тут топливо!
Он согласился и с этим.
Видимо, не уверенная в том, что правильно понята, она достала из ящика какие-то куски дерева и понесла их в кухню. Старик поплелся за ней. Сбросив дрова у псевдохолодильника, который, оказывается, был нагревательным устройством, дворничиха спросила:
- Газеты есть?
Газеты имелись. Даже много. Несколько месяцев они появлялись в почтовом ящике. Старик извлекал их оттуда, даже пробовал читать, но в итоге складывал в стопку в углу комнаты. Там они и лежали. Она взяла несколько газет, скрутила их и положила на полочку обогревателя, который назвала котелком. Потом на них положила мелкие деревянные обломки и поднесла к газетам спичку. Те загорелись с воем и шумом. Старик всем этим чрезвычайно заинтересовался и придвинулся максимально ближе. Потом на горящие мелкие куски дерева были положены более крупные. В кухне стало уже довольно тепло.
- Уголь принесете?
- Уголь… - повторил он еще одно слово, вторгшееся в его жизнь.
- Ну, блаженный, просто, - пробормотала дворничиха, взяла ведро и пошла к тому же ящику на лестнице.
Старик двинулся за ней. Оказывается, в ящике, кроме дров, имелись еще небольшие черные камни.
- Это уголь! – вдруг догадался старик, и тут же произнес, - Уголь!
- То-то, - обрадовалась дворничиха.
Потом лопаткой для мусора накопала пол ведра угля, а старик отнес их к  котелку. Той же железной лопаткой женщина забросила немного угля на горящие дрова.
- Теперь тепло будет, - сообщила она и ушла, строго-настрого запретив закрывать нижнюю дверцу.
- Угоришь еще!
Что значит – «угореть» – он не знал, но, на всякий случай, пообещал, что нижней дверцы касаться не будет.
С тех пор у старика появилось любимое занятие. Он топил печку! Каждое утро, позавтракав, брался за это, милое его сердцу дело. Старик догадался, что перед растопкой печку необходимо почистить и аккуратно выгребал вчерашнюю золу из топки. Потом любовно скручивал газету, другую, клал дрова и чиркал спичкой. Этот момент был самым любимым! Пламя тут же схватывалось, гудело, из остывшей за ночь топки шло первое тепло. Вообще-то, положив топливо, дверцу следовало закрывать, но он не делал этого, предпочитая смотреть на огонь. Делать это мог часами. Иногда, а потом все чаще его охватывало странное чувство, что так уже было когда-то, давным-давно. Он пытался вспомнить когда, но ничего не выходило. Однажды, он как бы задремал у открытой топки. И привиделся ему сон не сон, а что-то подобное. А видел он худенького мальчика, который, сидел у огня и смотрел на него не отрываясь.
- Это я! – вдруг подумал, очнувшись. – Был я… …семилетним пацаном, когда  умерла бабушка. Родители  пропадали на работе и, мало того, что  оказался, предоставлен самому себе, на меня легли еще все заботы о домашнем хозяйстве. Произошло это само по себе, но всех устраивало. Родители знали, что их, чадо не шастает где-то по дворам, а занимается делом. А я… Ну, во-первых,  появились карманные деньги, во-вторых, я занимался вполне взрослыми делами, в третьих, и  это главное, очень любил топить печку. Вернее, не печку, а огромное чугунное чудовище, стоявшее в углу кухни и питавшее горячей водой радиаторы и краны. Для того, чтоб я не таскал тяжеленные ведра с углем и не махал топором – рано еще! – отец сколотил огромный деревянный ящик прямо в парадной, возле нашей двери. В ящике имелись отделения для угля и для дров, которые отец и заполнил. Оставалось только почистить котелок, так у нас называлось это обогревающее чудовище, положить на колосники скрученную бумагу, потом щепки и поднести к этому шалашику спичку. Потом на горящие щепки клались уже более толстые полешки или дощечки. Когда все это уже буйно горело оставалось вовремя засыпать уголь. Что и делал с удовольствием. Обычно, заслонку я не закрывал, а долго-долго смотрел на огонь. Вообще, огонь притягивал несказанно. Я мог смотреть на него сколь угодно долго. Непонятные мысли роились в голове. Или видения… Видения… Возможно, что и так. И еще запах… Запах горящих смолистых дров тоже вызывал какие-то расплывчатые ассоциации. Так проходили дни… …между тем, проходили. Короткие зимние дни. Дров становилось все меньше. Отделение с углем – так назывались черные камешки, дававшие стойкое и долгое тепло, - было еще полнехонько, а дров оставалось меньше половины. И уголь без них не зажечь… Да и газеты убывали стремительно. Газеты – это не страшно. А вот дрова… Он с сожалением вспомнил, как проходил мимо обрезков досок во дворе, сломанных веток на улице. Теперь, под снегом все это недоступно. На всякий случай, вышел на улицу, прошел, скользя, по знакомому пути от дома до лавки, внимательно глядя вокруг. Кое-что, конечно, попалось. Он трудолюбиво доставил большую суковатую ветку домой. Все подспорье. Старик решил каждый день посвящать час-другой поискам топлива. Вот и еще одно занятие появилось… Вообще, новое дело здорово скрасило его жизнь. Ну, во-первых, было тепло. Горячая вода, опять-таки… Но даже это не было главным. Главными были видения-воспоминания, приходящие к нему все чаще у открытого огня. Он видел себя в лесу, в какой-то глуши, а иногда, и в школе… …сами понимаете, я учился неплохо. Мог бы и лучше, но… Молодые учительницы занимали гораздо больше, чем их чахлые предметы. Не хватало мне в мои… шесть лет заниматься букварем или, того хуже, чистописанием. Почерк и в те, прежние времена, красотой не блистал, а нынешние его только усугубили. Курить я начал довольно рано. Вернее… Когда я в «первый» раз взял в руку сигарету, то не задохнулся дымом, не кашлял долго и надсадно, а, словно бы, продолжил знакомое, приятное дело, так облегчающее жизнь. Но чего-то не хватало. Потом я понял, что прежде, еще тогда, курил папиросы… Их тогда все курили Обычно…
…он, как и в первый раз, видел худенького мальчика, который постепенно взрослел, но все так же сидел у огня и глядел на него не отрываясь. Потом в руке мальчика появилась сигарета. Он старался держать руку с сигаретой у самой топки, чтоб дым втягивался туда, торопливо затягивался и выпускал серый дым тоже в топку. Порой мальчик оглядывался, и тогда в глазах у него появлялось опасливое выражение. Наверное, где-то поблизости оказывались
родители……делали все, чтоб жилось мне «не хуже других детей». Можно подумать, что я об этом только и мечтал. Запереть на лето в пионерский концлагерь – пожалуйста, а за те же деньги взять ребенку учителя английского – дудки! Года два потратил на уговоры! В результате, английский начал изучать только в девять лет – недопустимая потеря времени! Обидно! Правда, терять время в концлагере еще обидней. Концлагерем – я, конечно, его со зла называю. Разве можно сравнивать? Нормальные бараки, читай – отрядные палаты, нормальная ограда – забор высотой метра три, нормальные вожатые – развратные недоумки с повадками капо, нормальная еда – дома получалось в десять раз лучше. А идиотские игры типа гонок в мешках? А купания в море по команде  и под бдительным надзором. Это не купание, а издевательство! Море на то и море, чтоб плыть, куда и сколько захочешь! Я любил море, не боялся его… Чтоб по-человечески поплавать приходилось сбегать из лагеря уже под вечер, прокрадываться к морю и плыть себе по лунной дорожке. А потом, лежа на спине, смотреть в черную бездну неба, разукрашенную множеством и множеством звезд. А потом… Потом приходилось возвращаться обратно, спрятав в расселине между скал мокрые трусы и надев, взятые оттуда же, сухие. Один раз еле ускользнул от пограничников, совершающих свой обход берега.
Взрослая жизнь надвигалась стремительно, душа знала все превратности, ждущие впереди. А тело? А тело оставалось хилым и болезненным.
Взрослая душа в теле ребенка. Юноши…
Еще более взрослая душа в теле молодого человека…
Еще счастье, что предыдущим телом души моей было тело мужское! Так что не приходилось преодолевать в себе отвратительные мне влечения. Кстати о влечениях. Сами знаете каких. Женское тело притягивало с необъяснимой силой. Глядя на женщину, молодую и красивую, я не видел ее одежды, а только тело, тело, тело с налитой грудью и пушистой расщелиной между ног. Это вторгалось в сны, переходило в явь… Нет не девочки-недоростки из пионерского отряда или школьного класса притягивали меня. А учительницы и особенно пионервожатые. Уложив нас спать, они уединялись с такими же пионервожатыми-парнями  в ближайшей посадке. Наши ребята бегали тайком подсматривать и подслушивать. Я никогда этого не делал. И так знал все, что там происходит. И от этого становилось еще хуже. Мне мало «светило» обратить на себя внимание даже самой завалящей вожатой. Не вышел ни ростом, ни статью. Это огорчало, мучило, раздражало. Это днем, иногда, мне удавалось побыть в центре внимания, вываливая на ребят кучу всякой информации или пересказывая им какой-то, в те времена невиданный, детектив.
А ночью… …порой, засиживался старик у огня. Его интересовал, притягивал невероятно тот мальчик. Мальчик… Нет, с ним что-то было не так. Что? Нет, старик даже и не пытался это сообразить. Просто… Просто, ему казалось… Однажды, случайно заглянув в зеркало в той, второй комнате, старик вздрогнул. На мгновение ему показалось, что он видит того мальчика. Показалось…
А мальчик взрослел И страдал. Нет, старик не знал, не понимал это слово «страдал», но каким-то образом ощущал его. И это ощущение не проходило. Оставалось… … работать над собой. Я налег на спорт. Помимо всего постоянные занятия на турнике или с отягощениями не только усмиряли плоть, но и делали ее более привлекательной. Занятия спортом продолжались и осенью. Однажды в наш класс пришел тренер и объявил о наборе в секцию пятиборья. Несколько человек из класса решили попробовать. Я тоже. Надо сказать, что тренер весьма скептически отнесся к моей кандидатуре, но прямо не отказал. Видимо, из педагогических соображений. Нас, всех желающих, собрали на стрельбище в парке Шевченко. Начать со стрельбы – это была явно чья-то находка. Начни тренеры отбор, например, с кросса и…, уверен, что ни одного желающего записаться в секцию не осталось бы. А тут – стрельба! Неожиданно для всех, а главное для меня самого, стрелял более, чем успешно. А точнее – лучше всех! А еще точнее – выбил из пяти выстрелов из пистолета пять десяток.  Это озадачило, опять-таки, не только меня, но и тренера, причем, не того, который производил общий набор, но и тренера по стрельбе.
- Самородок! – заявил он при всех. – Талант!
Это многое решало. Но не все. На следующий день нас повели в бассейн. Но и там я оказался на высоте. Сказались мои ночные летние заплывы. Я не только, в числе немногих, преодолел 400 метров дистанции, но и показал далеко не худший результат. Третьим и последним испытанием был кросс. Вот тут я чуть не опозорился. Все же дотянул дистанцию «на зубах». Именно это «на зубах» и выручило. Тренеры решили, что человек, хоть и хилый, но с такой волей, достоин, быть принятым в секцию.
Так я стал пятиборцем. За девять месяцев тренировок очень окреп и – о радость! – вытянулся. Теперь никто не назвал бы меня заморышем. В мае я успел поучаствовать в соревнованиях и даже умудрился занять призовое место. Пятиборье оказалось именно тем видом спорта, которое было как бы созданным для меня. Я великолепно стрелял, прекрасно фехтовал, хорошо бегал, плавал, но больше всего мне нравилось пускать лошадь вскачь… …неслись мысли старика, когда он садился к огню, уводя (увозя?) его все дальше и дальше.
Изредка виделся худой, но довольно крепкий мужчина, сидящий у костра, в котором сгорали какие-то необыкновенно жаркие дрова. Обычно, на дровах этих стоял затейливый металлический кувшин, наполненный водой. Вода вскипала быстро и как-то неожиданно – вот еще ничего нет и тут  же со дна поднимается лавина бульбочек и, выскакивая наверх, рвется прочь из кувшина, падая на раскаленные угли и шипя. Тогда кувшин, вооружившись брезентовой варежкой, снимали с огня и сыпали в него пригоршню чая. Чай был какой-то не такой. И запах, и цвет другие… А вкус? Вкуса чая старик не помнил… Помнил зато, что чай наливали в маленькое блюдце, но много-много глубже. 
- Пиала, пиалушка, - вдруг всплыло слово.
Старик очнулся и долго соображал – что оно обозначает. Потом пришло еще одно слово:
- Бархан!
Слово это явно касалось гор песка, громоздившихся повсюду.
Бархан – горы песка!
Утренние прогулки за «топливом» не обременяли его. Наоборот, старик стал испытывать удовольствие, вдыхая чистый морозный воздух ранней одесской зимы. Иногда ветки и обломки дерева попадались сразу, иногда за ними нужно было долго охотиться, удлиняя и удлиняя маршрут. Так он добрался до парка, находившегося всего в трех кварталах от дома. Тут топлива хватало! Набродившись, любил присесть на сухую скамейку, отдыхать, погружаясь в нереальный мир того, что вроде бы было. С ним? Не с ним?
Идя из парка, он неизменно заходил в лавку, покупал продукты. Кстати, о лавке. Почему он мысленно называл обычный продовольственный магазин лавкой? Старик этого не знал. Всплыло название – лавка – и осталось. А чем, собственно, плохо? Возле лавки существовал киоск, где можно покупать старые газеты. Они стоили дешевле. Дешевле? Еще одно слово…
Вообще, некоторые слова для него существовали как бы изначально в виде понятий или там предметов. Бывало, глянет на предмет и тут же память услужливо подкидывает слово, его обозначающее. Иногда слово приходилось долго искать, ограничиваясь до поры, до времени понятием – «это». Потом «это», обычно, обретало свое имя. Реже, но и так случалось, слова существовали сами по себе, ни к чему конкретному не привязанные. Слово было, а предмета, ему соответствующего не наблюдалось. Это мучило. Потом слово не то, что бы забывалось, а отступало в тень. До времени… Вместо него всплывало другое, не менее странное. Так он и жил со словами понятными и непонятными, даже не пытаясь сделать усилие, чтоб узнать, ощутить эти непонятные слова.
Зима, между тем, «набирала обороты». Это мешало. Мало того, что прогулки пришлось подсократить – старик вскоре после выхода из дому начинал замерзать – так еще новая напасть – в самом доме тоже стало холодно. Он попытался исследовать причину. Сперва не получилось. Радиаторы в комнате, к которым шли трубы из печки, оказались горячими, но это не очень помогало.  Однажды, подойдя к окну обнаружил, что из окна дует холодным воздухом. Как же так? Окна, вроде, закрыты? Однако, тут же обнаружились щели, пропускавшие холод. Это требовалось устранить. 
Сперва он попытался закрыть щели тряпками, но те упорно не лезли в предназначенные им места. Легче дело пошло с обрывками газет, а еще лучше, когда газеты эти размачивались водой. Таким образом он обошел все окна, даже то, которое было в другой, нежилой комнате. Вышло не очень красиво, но теплей стало сразу. Что и требовалось. Когда газет не хватило старик обратил внимание на книги, причем, чисто потребительски – дополнительное топливо, - но потом книг стало почему-то жалко, и он стал их рассматривать. Как-то, листая очередную книгу, наткнулся на знакомые места. Знакомые? Откуда? Он долго пытался сообразить, а потом вспомнил, что точно такие же места видел, глядя на огонь печи. Горы песка, называемые барханами, большие, на вид неуклюжие, горбатые животные…
- Верблюды, конечно, верблюды! – всплыло из каких-то глубин. Потом еще:
- Пустыня… Пески желтые…… …даже, скорей, оранжевые пески сменялись коричневыми такырами, покрытыми трещинами, а потом пустыня стала просто каменистой дорогой. Дорогой? Нет дороги не было…Был песок, заваленный камнями.  Зато был страх. Скрываемый, но прорывающийся при каждом необычном звуке. Страх и одиночество… …вдруг нахлынувшее на старика, было почти осязаемым. Значит он бывал там. Этот вывод не вызвал никаких эмоций. Бывал, так бывал… Старик отложил книгу и отправился готовить себе еду.
Честно говоря, от многих слов, приходящих неизвестно откуда, особого толку не наблюдалось. Они сперва никак не укладывались в воображаемую гигантскую мозаику, заполнение которой его, в общем-то, и не занимало.
О том, что Новый год миновал, узнал, обнаружив во дворе и на улице множество выброшенных елок. Это обрадовало – несмотря на ежедневные походы за топливом, дров оставалось все меньше. Елки терпеливо перетаскивались домой, обламывались на лестничной площадке, после чего складывались в ящик. На лестнице оставалось множество маленьких зеленных иголок, но старик подметал их тщательно и аккуратно. Иголки затем сгорали в пламени печи, причем при этом по кухне распространялся приятный, бодрящий запах.
- Хвоя… Подмосковье… Бор… Костер… - отреагировала память.
Потом – впервые! – промелькнули лица, но так быстро, что старик не успел их рассмотреть. Взяв в руку железный прут, старик пошевелил угольки. Взметнулись искры, но тут же пропали.
- Но что-то еще было там у костра! Что?
Рот наполнился слюной, почему-то начали печь кончики пальцев…
- Картошка! Конечно, картошка, почти черная снаружи от запекшейся кожуры и коричневая внутри!… 
Он помнил четко и отчетливо, он почти ощущал во рту волшебный вкус этой самой печеной в костре картошки! И гитара… Конечно, гитара… И ночи короткие,  летние…
…каникулы…  Как я их ждал и, наверное, впервые, мечтал поехать в лагерь. Но родители решили порадовать меня другим. В результате я оказался на  турбазе под Москвой.
О, эти костры, зажженные глубокой ночью посреди соснового леса. Песни под гитару, картошка, печеная на углях… К тому времени, я довольно сносно бренчал на гитаре, знал массу песен Высоцкого, Окуджавы, Визбора… Все сидящие у костра, включая и моих родителей, внимали мне с «сыновней любовью». 
Все бы хорошо, но… Для родителей я был все тем же четырнадцатилетним ребенком, поэтому мои попытки уединиться с какой-нибудь взрослой барышней, а их имелось множество, встречали полное непонимание. И сопротивление, естественно. Мучительная ситуация. Выход был только один – отправиться в разные походы. Родители в один, а я в другой. Не помню уже как, но мне это удалось. За два дня похода я полностью, как мне тогда казалось, утолил половой голод, копившийся годами. Как бы не так! Ну, да ладно. Не о том разговор…
неспешный, уютный, что ли… Снова лица сидящих у костра прошли перед глазами, но уже медленней, так, что можно было рассмотреть каждое лицо в отдельности. Он и вглядывался в эти лица, полуприкрыв глаза и боясь упустить хоть детальку. Многие лица оказались незнакомы, но некоторые наоборот знакомы до боли. А имена не приходили. Вообще, все звуки исчезли, только губы шевелились. Пели, наверное. Что? Не вспоминалось!
Начал саднить затылок. Старик поднялся и присел к столу. Чай уже остыл, но он все равно стал прихлебывать жадными глотками. Есть не хотелось… Он придвинулся к окну и привычно стал смотреть вниз на засыпанный полурастаявшим снегом асфальт.
Он ощущал, что воспоминания, буде они появятся, причинят не радость, а скорее боль. Боль… И боли он давно не испытывал. И радости… Жил себе… Такая вот жизнь…
…человеческая. Вот, говорят: - Душа в душу… А если действительно ДУША В ДУШУ? Тогда как? Нет у меня ответа…
Главное, что проявлялось это совсем неожиданно. Более, чем неожиданно. Однажды, я вдруг рванулся к к какой-то старой женщине. Очень старой. И мне вдруг захотелось сказать ей: - Мама!
Это длилось мгновение, но запомнилось навсегда. Как и глаза той женщины, глядевшие на меня с удивлением, надеждой, потом разочарованием…
Но почему-то всегда, когда вспоминаю я родителей, то рядом с их лицами всегда лицо той  старухи…Это повторяется, приходит опять и опять… …показалось, что еще чуть-чуть и он вспомнит что-то важное, может даже решающее, вроде и придвинулось почти вплотную к глазам знакомое-презнакомое женское лицо. Но он не успел, и лицо затуманилось, а потом и исчезло вовсе. Кто это был: - мать, жена? Кто-то еще? Была ли у него жена?
Голова стала тяжелеть, в висках появилась противная ноющая боль, и старик, знавший чем может это закончиться, поспешил прилечь. Холодная подушка слегка остудила боль, та успокоилась и притаилась. Он закрыл глаза. Обычно, минуты спустя, наступала полудрема. Реальность, даже такая скучная, как у него, отходила в сторону, исчезала, и оставался зыбкий серый полумрак без снов, без мыслей. Так было и на этот раз, вернее, почти так, ибо вскоре старик уснул. Уснул по-настоящему, крепко-крепко. И впервые за много-много времени, даже не припомнить за сколько, приснился ему сон. Настоящий, интересный и цветной.
Он увидел себя, только моложе, много моложе, собирающимся в дорогу. Большой кожаный баул был наполнен на треть и какая-то женщина с лицом из того, недавнего видения несла ему стопку выглаженных рубашек. А он смеялся:
- Ну, зачем мне там нарядные рубашки?
- Но когда-то же нужно будет переодеться в чистое!
- Для кого?
- Ну, это тебе видней! Да и для себя не мешает!
- Разве что, для себя…
Он отобрал одну рубашку, серую в мелкую-мелкую клеточку и положил в сумку.
- Присядем?
Они присели и долго-долго, наверное целую вечность, глядели друг на друга. Потом простились…
Старик проснулся под вечер. Серые, нудные сумерки, никого не спрашивая просочились в комнату и расположились в ней. Их было много, и они захватили почти все пространство, вобрали в себя все предметы и радостно готовились стать темнотой. Старику они не мешали. Он и прежде не обращал на них внимания. А нынче и вовсе не заметил этих надоедливых спутников своего одиночества.
Да  и в голову не приходили мысли типа:
- А еще дней десять назад все было проще!..
Нет! Все, происходящее, он ощущал, как вполне естественный, хоть и в чем-то неудобный, процесс. Просто жизнь стала трудней, беспокойней, что ли. Воспоминания царапали, еще не раня сильно, но и царапины порой болезненны.
А дни шли. И все вроде застопорилось. Ничего больше не вспоминалось, не приходили старые-новые слова… Это было даже кстати, хотя немного обидно. Обидно? Кажется, да. Во всяком случае скучней, что ли. Старик тынялся по кухне, изредка присаживаясь к огню, потом опять вскакивал. Вдруг он, проходя мимо, крутанул колесико загадочного прибора, висящего на стенке. В комнату вошла музыка! Знакомая? Незнакомая? Он даже не задумался об этом. Сидел, слушал. Однако третья или четвертая мелодия его огорчила. Неприятные голоса долго повторяли на разные лады одно и то же слово. Слово было непонятным. Не из его лексикона! Старик повернул колесико обратно, и стало тихо… … Шорохи… Шаги… …еле слышные шаги, постоянные шаги за спиной. Их нет, но они слышны. Шаги всегда. Тихие, крадущиеся. Как шорох. Еле слышный. Сводящий с ума. И это уже навсегда твой мир… …познанный до того, лишь только для того, чтоб удовлетворять насущное, враждебным не казался. Но тревога придвинулась, как сумерки на закате. Она пока еще не вошла в него. Пока…  Неизбежность тревоги вроде бы не пугала, точней - не отпугивала, но… Стоит ли стремиться, даже хотеть, поменять привычный спокойный мир безмятежного существования на другой. Ведь в том, другом неизбежно схлестнутся прошлое и будущее, а настоящее может показаться скучным и злым. Неясные, запутанные мысли старика постепенно распрямлялись, приобретая некоторую четкость формулировок и приказов самому себе.
Неожиданно он почувствовал, что устал, очень устал. Головная боль, всегда дремавшая в нем, проснулась и заявила о своих правах. Он добрел до кровати, привычно подвернул подушку, чтоб голова оказалась повыше и попытался успокоиться, закрыв глаза. Мысли замедлились и вместо того, чтоб метаться, вдруг закружились. Это было медленное кружение, изматывающее. Старик снова открыл глаза, но кружение не проходило.
- Когда-нибудь это меня убьет! – беспомощно подумал он, борясь с тошнотой.
Постепенно кружение проходило. Он знал, что при этом нельзя шевелиться, не то все начнется сначала. Он и не шевелился, а лежал на спине, надеясь на сон, призывая его.
И сон пришел. Вернее, не сон, а, как всегда, полудрема, когда сознание еще полностью не отключено, но неясные образы роятся, придвигаясь, уходя, снова возникая… Он не пытался всмотреться в них, а просто видел. Потом образы исчезли, уступив место полумраку. Выходит, сон и таким бывает… …так, что идешь по городу, а улицы вздыбливаются навстречу, мешая, препятствуя. Это значит, что город не принимает, не понимает тебя, или ты, такой, как нынче, этому городу чужд и неинтересен.
Но бывает…
Я шел по улице и она сама – сама! – падала мне под ноги, ровная, гладкая, красивая. И вела, вела, заманивала. Заманивала? Зачем? Я и сам был очарован и полон ожидания. Нет, «ожидание» не то слово. Может, другое? Предвкушение, например. Нет, и это слово не пойдет. В нем что-то сладострастное, а мои порывы были чисты. Порывы? Да-да!  Я был ветер, несущийся и несущий. И парус я был, и море, расступающееся перед ним.
Нет, не то, не то!.. Уж больно красиво говорю!
Красиво…
Парус, другой навстречу… Прямо регата какая-то.
Навстречу…
А встреча-то была неминуема. Я сам назначил ее всей душой.
Вдруг сердце забилось еще сильней. Сильней? И дыхание, дыхание, дыхание… И… неподвижность.
А навстречу мне шла она.
Красивая? Не знаю!
Стройная? Не знаю!
Молодая? Не знаю!
Не знаю, не знал я ничего! Это была она и баста!
Вот она поравнялась со мной. Вот… Сейчас пройдет мимо!
Но она остановилась.
           А дальше мы пошли уже вместе! И это тоже было, как во сне. Главное, не хотелось,  ну, ни капельки, ощутить, что я проснулся…  …старик уже ночью. Темно в комнате, темно и за окном. Можно было, конечно, зажечь свет – лампочка висела на стене прямо в изголовье – но не хотелось. Вообще ничего не хотелось.
- Как я сюда попал? – вдруг возник вопрос.
До сих пор он им и не задавался. Жил и жил…
Но ответа не было. Вернее, ответ имелся, но там за гранью головной боли, приводящей к обмороку и могущей запросто убить. Нет, такой ответ не годился. А какой? Наверное, тот, что придет сам. Когда-нибудь… Впрочем, старик и не торопился. Вот только эта бессонница… Куда деться от мыслей, приходящих именно о такую пору?
Беспомощный, распростертый на постели, он был открыт для вопросов и грусти. Но грусть не шла, а вопросы, наоборот, роились, как пчелы, иногда жаля больно-пребольно. И не зная как, не умея ответить на очередной вопрос-укус, он съеживался, становясь все меньше, все беззащитней. И пришла тоска. А это уже легче. Она не задает вопросов, но и не навязывает ответы. Это уже не состояние ума, беспомощного и усталого, а состояние души, которая может и воспрянуть.
А после тоски снова пришел вопрос. Неожиданный и внезапный.
- Я отомстил?
От неожиданности, невозможности этого вопроса, старик беспокойно зашевелился. Но что-то, дремавшее там, внутри, успокоило его. Он вдруг улыбнулся…
А потом нашлось, затерявшееся было, утро.
 И снова потянулись вроде бы обычные дни. Без новых слов. Без откровений. К приемнику на стене старик побаивался подходить, памятуя недавнее. Просто жил, как прежде. Но чего-то уже не хватало. Открытий? Кусочков мозаики, из которых складывается причудливая картина, именуемая человеческой жизнью? Но, что, что для старика было ее началом… … учебы трудной-претрудной стало, на самом деле, для меня окончание института. В другом учебном заведении, куда меня пригласили так настойчиво, что я не смог отказаться. Знания там я приобрел, конечно, специфические. Стрельба, рукопашный бой, минное дело, языки, языки… Хотя… Временами мне казалось, нет, скорее, я знал-знал-знал, что все это уже проходил. Пусть даже не совсем это, но проходил.
Я знал, к чему меня готовят и, поначалу, был счастлив. Потом, когда появилась она…
Впрочем, ничего изменить уже было нельзя.
Первая «командировка» была во Вьетнам. Там я пробыл почти полгода.
О, какие у меня появились новые привычки, а главное, то, что есть многия знания… …  – многие печали…
Не отдавая себе в этом отчета, старик, где-то в глубине подсознания ощущал, что вернувшись в ту, прежнюю жизнь, даже просто вспомнив ее, ничего хорошего там не обнаружит.
- Разбитая жизнь… - вдруг прошептал он, - черепки, черепки…
Почему именно черепки должны остаться от разбитой жизни он не знал. С другой стороны – а что еще?
Когда-то, очень давно, еще в детстве, видимо, он склеивал тарелку. Та была старинной, очень старинной, по прямому назначению не использовалась, а хранилась, как память. Кому? Вот это стерлось совсем. Какая разница. Важно, что тарелка разбилась, и ее необходимо было склеить. Вот он и сидел, тщательно подбирая черепки. Большие, маленькие, мельчайшие. Тогда он, помнится, сделал потрясающее открытие. Оказывается, все зависит именно от мельчайших осколочков, ибо без них и большие не становятся на место, не стыкуются, что ли.
В его нынешнем существовании такими осколочками являлись слова, запахи, мгновенные образы. Он не звал их, но они приходили и… оставались.
А потом, как это и бывает в Одессе, настала оттепель. Вот вчера еще нудно завывал ветер, неся и разбрасывая плотную снежную крупу, а сегодня уже стучит капель и снег во дворе стал серым, сырым и неопрятным. .
Старик оделся и вышел на улицу. В парк, в парк! Он шел не спеша, слегка шаркая не очень-то уверенными ногами, и смотрел по сторонам. Все интересно. Может это из-за тепла, пробившегося издалека, может из-за яркого солнечного света…
Обычно, войдя в парк, старик шел по центральной аллее, потом поворачивал назад, но уже не по аллее, а по тропке в кустах и, подбирая по дороге ветки, двигался обратно. На этот раз он почему-то повернул влево. Вдали обнаружилось что-то синее-синее. Море! Он ускорил шаги. Впрочем, парапет оказался уже действительно рядом. А море было далеко. Но было!
- Как я соскучился по морю! – подумал старик, и это удивило его.
- Соскучился по морю… Почему?
Ответа на этот вопрос не имелось. Но был синий простор впереди. Радостный и долгожданный. Старик захотел присесть. Но скамейки оказались мокрыми. Не беда. У него была удивительная способность застывать надолго на одном месте. Застывать неподвижно и почти не дыша. Так и стоял, глядя вперед, совсем позабыв, что надо все-таки возвращаться. Возвращаться с моря… … Или на море… У нас никогда не говорили: - Пойдем к морю или пойдем на пляж…
Говорили: - Пошли на море!- или – Пошли с моря!
И мы шли… Купальный сезон начинался еще в конце апреля – начале мая. Заканчивался… Как когда. Обычно в середине октября, а то и позже.
Я как-то поймал себя на том, что больше домашних, скучаю в своих командировках именно по морю. Странно, но, порой, в тех местах, куда я попадал, море было. Но… не такое, что ли! Или, может, задача, которую я должен был решить, отбивала у меня вкус и возможность радоваться морю.
Помню, как мне довелось довольно долго прожить в маленьком итальянском городке на берегу Адриатики. Подойдя к окну в своем номере, я видел море, выйдя погулять, бродил по пляжу, порой позволял себе даже поплавать… Это было приятно, но не более. Человек, которого я ждал, появился только спустя три месяца. А мог и вовсе не появиться, а поехать в другое место… Впрочем,  это бы ничего не изменило. Для того человека, естественно… …домой он пришел донельзя усталый. Ни есть, ни пить не хотелось. Даже любимое занятие – растопка печи – не привлекало. Старик прилег на диван, укрывшись старым клетчатым пледом. Лежа на спине, смотрел на неуютную комнату, на осыпающийся потолок, на обои в синий цветочек. Ни воспоминаний, ни мыслей… Но и покой куда-то делся. Словно вернулся из долгого путешествия неведомо куда.    
- Я ходил к морю, - напомнил себе старик.
Но эта информация, даже произнесенная вслух, в этой заброшенной комнате прозвучала вяло и неубедительно.
- Я вернулся!..
Так он пытался успокоить себя, но не успокоил, ибо понимал, – уже понимал! – что до возвращения еще далеко. Очень далеко… 
А море не уходило. Наоборот, все ближе и ближе подкатывались волны, увенчанные легкой, почти прозрачной пеной. Подкатывались и убегали, оставляя что-то совсем рядом с ним. Что? Он не успевал это увидеть, ибо прибегала, шурша, новая волна, потом еще одна, потом еще… И не было людей! Ни-ко-го! Только он и море. Море и он. Как тогда в… Берег пустой, ярко желтый. Берег, бесконечный. Куда ни посмотришь – вправо, влево – нет ему конца! И море, тоже бесконечное. Лишь впереди, метрах в пятидесяти – утес не утес, скала, маленький островок. Ну, просто крошечный! И чайки на нем…
Как хорошо, что нет людей! Он и приехал-то сюда, спасаясь от них,  от расспросов, от неведомой сейчас опасности, но главное, все-таки, от людей. А тут их не было. Теперь он себе казался тем самым крошечным островком, который виднелся впереди. И, как островок этот, был одинок, и еще недоступен.
 Старик разулся и вошел в воду. Та слегка холодила ноги, это было даже приятно.
- Пройду сколько можно, а потом поплыву, - решил он.
Но вода, едва дойдя до коленей, подыматься перестала. Он шел и шел, а уровень воды оставался прежним. Более того, когда он глянул на остров, то увидел, что тот ничуть не приблизился. Ну, ни на сантиметр! Тогда он повернул обратно к берегу. Странно, но тут-то вода стала прибывать. Вот уже по пояс, выше, выше. Старик ускорил шаг.
- Успеть бы!..
У самого берега вода дошла почти до горла.
- Захлебнусь – испугался старик и рванул из последних сил.
Успел… Выскочил из воды и рухнул на берег. Ему было холодно. Очень. Тело начала сотрясать противная крупная дрожь. Он хотел вскочить и рвануть в гостиницу, но вместо этого проснулся. В комнате, нетопленой со вчера, было действительно морозно. От этого и дрожь. Старик укрылся пледом и одеялом, но согреться не удавалось.
- Придется топить, - подумал он без прежнего удовольствия.
Сон не отпускал. Сон? Старик явно помнил и берег, и городок, и островок. Помнил людей, с которыми там встречался, блюда из ресторанчика, куда любил захаживать, вдосталь нагулявшись у моря. Неспешные разговоры на певучем и уютном языке.   
- И это со мной было… - спокойно как-то подумал он. Но когда, по какому поводу, вообще, зачем там очутился не вспоминалось. Всплыл кусок жизни, как-то закрепился, ну и хорошо…. … что тут ладные, красивые, удобные отели. Берег длиной километров пятьдесят, ибо один городок переходит в другой, другой в третий… Вдоль берега дорожки, пешеходная, беговая, велосипедная. И только потом шоссе. И кафе, ресторанчики, снова кафе… Если выйти из отеля, то до пляжа минуты три. Пляж пуст. Еще не сезон. И скала, огромная, метров тридцать в длину, скала. Сплавать бы к ней, набрать мидий… Но нельзя. Западному человеку неведомы мидии, а также купание в ледяной, + 18, воде. Так и стоит нетронутым зеркало воды. Берег, скала. А оно между…   …тем, его начал бить озноб. Словно вода из недавнего сна оказалась реальной и он промок. Подниматься не хотелось – ночь на дворе, но он все же встал и отправился на кухню. Лениво поковыряв золу, старик набил топку бумагой и щепками. К счастью, занялось хорошо. Огонь радостно загудел, предвкушая, если не пиршество, то приличное угощение. А старик все подкладывал и подкладывал уже сухие и ломкие еловые ветки. Снова запахло хвоей и особым, горьким ароматом горящей смолы.
- Закурить бы, - вдруг проговорил старик и мечтательно улыбнулся.
Нет, огонь положительно творил с ним что-то непредсказуемое и, пожалуй, опасное. Старик даже отодвинулся на мгновение. Но жарко полыхавшие ветки да и само пламя были настолько притягательны, что он вскоре опять почти приник к топке.
Старик уже почти отогрелся, словно высох от холодной морской воды. И от воспоминаний, которые как бы отодвинулись. Но пришли новые… Вместо топки с горящим в ней топливом он вдруг увидел перевернутую машину, от которой в разные стороны разбегались струйки бензина, тут же вспыхивая, не успев впитаться в песок. В машине никого не было, он это знал точно, ибо только что оттащил водителя за ближайший бархан. Тот был цел, но очень напуган и все время твердил, что не виноват. Оставив его старик, - впрочем, тогда еще не старик – приблизился, насколько было возможно, к машине. Та догорала. Документы, одежда, оружие, запасы еды догорали вместе с ней. И вода! Вода, которая давно испарилась и без которой они не проживут тут и суток. Сейчас уже вечер. Ночь, допустим, они как-то перекантуются, а завтра? Август, все-таки… Впрочем, можно отправиться в путь и сейчас, если только этот напуганный идиот сможет идти.
- Заставлю! – решил он и отошел от пожарища.
Кажется, это была война…
…Сколько себя помнил, не ребенком, нет, а взрослым, вернее, взрослыми, была война. Стреляли в упор, стреляли из-за угла… Даже в тихих, мирных городах была война. Это, собственно и являлось жизнью. Остальное? Отдых… Остановка в пути, когда на все можно глядеть, отодвинувшись… 
…от огня, старик поднялся. На этот раз окончательно. Захотелось пить. Он плеснул воду из чайника в стакан и жадно, в два глотка выпил ее. Потом подошел к окну. Вокруг было темно. Окна не светились. Лишь огромная, оранжевая луна заглядывала во двор. Ночь…
Завернувшись в одеяло старик прилег на постель и попытался уснуть. Странно, но ему это удалось. Снов не было. Не было и связанного с ними беспокойства…
… – это царапины судьбы. Как только они начинают одолевать, надо готовиться к переменам, ибо пришла их пора. 
…собираться в лавку. Туда он ходил нечасто – раз в три-четыре дня.
Погода оказалась солнечной, но ветреной, и старик решил ограничить прогулку только посещением магазина. Да и устал что-то. Словно действительно тащил полумертвого от ужаса напарника по пескам.
Придирчиво оглядев полки, уставленные всякой снедью, стал загружать корзину. Как всегда, многие продукты оказались незнакомы. Он их и не покупал. Хватало тех, что привычны. Хотя, конечно, с некоторых пор одолевало любопытство. Но он, пока, с ним справлялся. Не справился с другим – как-то незаметно очутился у витрины с сигаретами и стал их рассматривать. Многие названия ни о чем ему не говорили. Да что многие – большинство! Но попадались и знакомые. Вот эти, например – с двумя латинскими буквами L&M. Их, помнится, курил какой-то его знакомый. Знаменитый-презнаменитый. Или это кажется? Кто? Не припоминалось. Ну, да не беда. Неожиданно для себя, старик купил пачку сигарет и положил ее в сумку.
… держал в правой руке, а в левой плащ. Таким прибыл в Нью-Йорк. Мне предстояло поселиться вблизи одного поэта-эмигранта, по возможности познакомиться с ним. Дело нехитрое. Он говорил картавя. Порой трудно было разобрать его речь. Вокруг него, обычно, вились какие-то люди…
Мне он нравился. Поэтому, возможный приказ был мне не по душе. Я даже начал думать над тем, как этот приказ не выполнить. К счастью, поэту вскоре дали Нобелевскую премию.
А меня отозвали. ..
 «Что ты делаешь, птичка на черной ветке…»
Немного, ох, немного для птиц таких веток. Черных веток… …на улице почти не попадалось. Так что он шел домой практически налегке. И это было неплохо. Вот только погода ему не нравилась. Появился ветер, еще не очень сильный, начали набегать тучи. Это обещало непогоду, а как ее следствие, необходимость сидеть дома. Все бы ничего, но топливо снова было на исходе. На растопку-другую еще хватило бы, но, если придется сидеть дома дольше то может и закончиться. Дворничиха, правда, научила наглухо задраивать обе дверцы печи – верхнюю и нижнюю – после того, как все прогорит, но он, все-таки, побаивался этого. Так что, нужно думать.
Думать… Размышлять-то он приучился, а вот думать… Хотя, а чем это он занимается с утра до ночи? Кто знает, кто знает? Он дошел до дома, поднялся, запыхавшись к себе на третий, разделся и, присев к кухонному столу, стал разбирать покупки. На самом дне сумки обнаружилась пачка сигарет. Он недоуменно глянул на нее и отложил в сторону. Вопрос с топливом, было отодвинувшийся в сторону, снова навис над стариком. По всему выходило, что нужно снова одеваться и брести в парк. Не хотелось, ох, как не хотелось! Но никакого компромиссного решения не находилось. Старик так и подумал: - Компромиссного… - это, в другое время, удивило бы, но не сейчас. Делать нечего. Он собрался и неторопливо вышел из дому. Небо было уже темно-серым и непривычно низким.
- Надо поторапливаться! – подумал старик, но шаг не ускорил.
До парка идти-то, даже его шагом, минут десять. Это туда… А обратно, да еще навьюченному ветками? Да еще найти, между прочим, требуется эти самые ветки. Можно подумать, что они всюду валяются.
Войдя в парк, он отвернув голову прошел мимо насупленного памятника какому-то деятелю. Старик не любил этот памятник и никогда с ним не здоровался. Потом отогнал появившийся было соблазн повернуть к морю и пошел в сторону Зеленого театра. Там, обычно, веток хватало. С неба посыпалась мелкая стружка. Вернее, не посыпалась, а пока просто замельтешила в воздухе. Старик продолжал стаскивать ветки в одну кучу, тревожно поглядывая на небо. Наконец, он приступил к увязыванию добычи. Ветки топорщились и мешали сделать вязанку покомпактней. Тогда он их обламывал. Вязанка получилась немаленькой и, главное, нелегкой.
- Дотащу, - решил, - все равно дотащу.
…груз содеянного… Разве это не сизифов труд? Разве есть у него конец? Нет. У ЭТОГО есть только начало.
Как первое горе.
Как первое знакомство.
Как первый снег… мелкий, как стружка, между тем, сменилась хлопьями величиной в пятак и более.
Он попытался  поднять вязанку, но это оказалось не по силам. Тогда  просто ее поволок за собой. Так он и плелся по улицам, останавливаясь через каждые сто метров передохнуть. Снег сыпал все гуще, все обильней. Начался ветер, уже нешуточный. Слава Богу до дома осталось совсем немного. Полностью обессиленный старик, наконец, добрался до подъезда, а там и до парадной. В первый раз он поднял довольно много дров, во второй – поменьше, так что, пришлось ползти вниз еще раз. Когда все было закончено, у него не осталось сил даже донести ключ до замочной скважины. Так и стоял, привалившись к двери, мокрый от пота и тяжело, даже судорожно дышал. Потом стал замерзать и, собравшись с силами, отворил дверь.
Хорошо, что в доме все-таки тепло и не придется сразу же браться за растопку. Старик разделся и устало опустился на диван. 
В голову пришла довольно-таки очевидная мысль:
- Стало быть я тут обитаю недавно, иначе подобные заботы запомнились бы… Особенно зимнее время… …то неслось вскачь, то останавливалось и замирало так, что даже секундная стрелка, казалось, двигалась, как часовая. Я уже привык к тому, что, порой, в мысли мои и дела вмешивался другой человек. Впрочем, советы его, обычно, бывали бесценны.
- Уходи! И людей уводи! – скомандовал он мне как-то, когда я и мои люди, охотясь за очередным караваном, лежали, вот уже третьи сутки в засаде. Это было недалеко от границы и прошло сообщение, что караван повезет на нашу сторону золото и наркоту. А обратно? Обычно, обратно везли оружие.
Так вот, голос скомандовал, а я подчинился. Отошли мы недалеко. Но вовремя. Ракетные удары потрясли воздух. Как мошка, как комары в тайге налетели мигари. Да-а, они славно отутюжили район, где должен был пройти караван. Не уйди мы тогда, ошметков бы от нас не собрали.
- Какая несогласованность! – сдуру подумал я. А потом до меня дошло, что это, как раз, полная согласованность. Караван должен был пройти, а мы здорово мешали… Так что, заинтересованные лица вполне сориентировались и по месту, и по времени.
 …ориентироваться что-то не получалось. Оставив эту затею, старик просто откинулся на подушки и затих. За окном разгулялась метель, и ветер стучал тугими снежными хлопьями в стекло. Тучи опустились совсем низко и враз стемнело. Косые потоки (именно потоки!) снега понеслись к земле, пытаясь улечься на ней поудобнее. Не тут-то было! Ветер подхватывал их, не давая покоя, крутил, вертел, отпускал, снова подхватывал… От окон шел не то стук, не то шорох. Сон не шел, зато пришло легкое забвение, эдакая отстраненность.
- А что я делал летом? – вдруг захотел припомнить он, но не сумел. – Лето, лето… - какие-то образы роились, но не приобретали сколько-нибудь отчетливые очертания.
- Летом бывает жарко! – почему-то подумал старик и поежился. В комнате стало ощутимо прохладней, и он понял, что пора приниматься за дело. 
Ветер то и дело загонял сизые клубы дыма обратно, гася пламя. Слезились глаза, пробирал кашель. Наконец, в топке загудело. Старик бездумно подбрасывал в печку дрова, не отводя глаз от огня. Надо было, давно надо было забрасывать уголь, но он медлил, не желая терять зрелище, захватывавшее его всегда-всегда. Наконец решился, взялся за совок и мохнатые от угольной же пыли черные камни упали на огонь. Угольная пыль тут же занялась и сгорела синими и зелеными искрами, а камни, слегка шипя, отсырели видно, вальяжно принимали тепло, чтоб отдать его потом стократ. Жар, между тем, все увеличивался и старик подался назад. Тотчас лицу стало холодно. Он подвигался, подбирая подходящую позу, а над ним, всегда готовая проявить участие, склонилась тишина... …давила, как пресс многотонный. Сколько уже я тут? Наверное, часов десять или больше. Мне даже в голову не пришло глянуть на часы. Я был неподвижен, сливаясь с рыжей землей, на которой и облюбовал свою позицию. Сколько времени ждать, я не ведал. Может минуту, может… Какая разница. Мне нужно было дождаться и нажать на курок. Только и всего… Солнечные лучи жгли лицо, руки, тело, буквально превращая их в угли… …стали потрескивать. Словно выстрелы, слегка приглушенные, раздавались в кухне, где чуть скорчившись сидел у огня старик. Старик? Нет, конечно же нет! Он был молод, терпелив и очень напряжен… и зол лежал я в неглубоком окопчике и ждал, ждал… Пошевелиться было невозможно. Иначе пропадет столь выверенный прицел. Я и не шевелился, словно сросся с этой чужой рыжей и пыльной землей. Изредка вспыхивала перестрелка. Порой пули пролетали совсем недалеко, я определял это по характерному посвисту. Но не шевелился. То были не мои выстрелы и не мои пули. День подходил к концу, а вместе с ним и нудная жара. Но я знал, что облегчения не будет. На смену жаре придет холод. И тут неизвестно еще – что лучше? Лично я предпочитал жару… Там, вдалеке, куда и был направлен прицел, началось еле заметное шевеление. «Тот» осторожно и терпеливо пробирался к облюбованной позиции. Я терпеливо ждал момента, когда можно будет спустить курок, зная, что второй попытки не представится. И дождался… На мгновение в прицеле промелькнуло лицо «того», лицо человека забравшего восемь жизней у моих друзей. Но мгновения хватило. Тот дернулся и застыл. Застыл навсегда… Надо было уходить, а вокруг только холод и темнота… …в кухоньке. Лицо, отстраненное от жара печи почти замерзло. Дрова прогорели, а ровный синеватый огонь от угля почти не освещал комнату. Вздохнув, он закрыл заслонку, поднялся, включил свет и глянул на часы. Семь вечера. Рано это? Поздно? Ох, если б знать… Собственно, а что знать? Зачем, к чему это появившееся стремление все-таки составить эту мозаику, именуемую – собственная жизнь. «Собственная жизнь»… Но только ли ему принадлежат те коротенькие эпизоды, как озарения приходящие и остающиеся сиротливо на фоне черноты, не заполненного прошедшим пространства?
Есть не хотелось. Спать тоже. А что еще делать? Он вдруг вспомнил, что сегодня купил сигареты. Но желания закурить не появилось. Вообще никаких желаний...   
- Какая-то растительная жизнь! -  неожиданно произнес он вслух, а потом, еще более неожиданно для себя добавил, - Тростник, мыслящий тростник!
Откуда эти слова старик не помнил. Собственно, - что такое тростник – тоже. Вроде, растение…
Он снова сел к огню, открыл конфорку печи. Синеватый, спокойный огонь чуть плавал над углями. Из печки тянуло жаром. Пахло дымом, чуть-чуть нагретым металлом.
- Это мой дом! – неуверенно подумал старик.
Он точно знал, чувствовал что ли, что где-то есть, или был, и другой дом, где  прожиты долгие годы прежде, чем пришлось вернуться сюда. И снова вопросы накинулись на него, словно чайки на одинокого пловца. А он и был одиноким пловцом, выброшенным каким-то жизненным штормом в море. Но плыл, пока что плыл… И когда от вопросов этих не стало сил обороняться, старик встал, нашарил пачку сигарет, неумело вскрыл ее и закурил. Дым привычно и легко вошел в легкие, выдохнулся через нос… Еще затяжка, еще… Стало легче, но тут же закружилась голова да так сильно, что пришлось прислониться к стене и закрыть глаза. Но и это не помогло. Белый, холодный пот залил лицо и выступил на руках. Кровь отлила от головы и унеслась куда-то вниз к желудку.
- Холодно, как холодно! – простонал он сквозь сжатые спазмой губы.
Сигарета давно погасла, а все сидел, боясь пошевелиться, чтоб снова не пришло это проклятое головокружение. Потом все-таки поднялся и неуверенно двинулся к дивану. Сон пришел сразу, будто стоял у изголовья и ждал когда позовут… «…Родину защищать…», «Если Родина прикажет…». Фу, какая дребедень! Но я верил, верил этому. И тот, другой верил. И мы старались. Вьетнам, Африка, Афганистан, Италия, Германия, Испания… И всюду надо было стрелять, взрывать, снова стрелять, снова взрывать… Короче, убивать. О, это мы умели. То есть, я умел.
Совесть? Раскаяние? Жалость? О, об этом я и не думал. Только иногда, очень-очень редко во сне проходила черпеда лиц… … у них не было, собственно, и их самих не было – только бледные, едва заметные силуэты. Но он сразу понял, что это – родители. Но не обрадовался, потому что печаль, приходящая вместе с ними, всегда много сильней, чем радость свидания. Эта печаль выворачивает душу и сводит с ума. Родители не задавали вопросов, словно уже знали, что ответить на них он не в силах. Просто пришли, потому что, как и он, соскучились. Стало быть, он не был плохим сыном. Мысль об этом как-то даже согрела, но ненадолго. Родители всегда приходили, когда случалась какая-то беда. Неужели он в беде?
Старик беспокойно задвигался, перевернулся на другой бок, потом на спину, но не проснулся.
Утром он почему-то в первую очередь подошел к забытой, было, радиоточке и включил ее. Но музыки не было. Одни разговоры. Это его не интересовало, и старик выключил приемник.
Радиаторы, оказались вполне горячими, в квартире даже жарко, так что любимое дело – растопка печи – состояться не могло. Жаль, конечно… Ну, никаких удовольствий в жизни. Настроение, и так не шибко праздничное, вконец испортилось. Он неохотно поел, причем сделал это наспех, словно ждали неотложные дела, вымыл посуду, расставил по местам. Времени, при этом, отщипнулась самая малость. День впереди был длинным-предлинным. И пустым…  Тогда старик подошел к окну.
Все тот же квадрат двора, выбеленный вчерашней метелью. Люди попрятались в жилье, поэтому небольшой, но пустой двор напоминал опустевшую каптерку. Все разобрали, все погрузили и каптерка эта, вчера еще переполненная «под завязку», пуста. Смотришь и радостно становится – впереди дорога!
Но старику дорога не светила, поэтому он, поулыбавшись сперва, нахмурился и отошел от окна. Но дорога, такая близкая, не отпускала. Вот только бы выбрать – куда на сей раз отправляться. Перед глазами замелькала вереница аэропортов, ведь именно с них начиналось все. И заканчивалось. Но пока все было впереди. И перелет, и разгрузка запылившихся на платформе машин, и горький запах степи, раскинувшейся по обе стороны от дороги. И маки, хрупкие весенние маки, окровавившие обочины. И свобода, долгожданная свобода от себя, от других. Даже жестокие правила существования тут – тоже были свободой, ибо они гарантировали, - ну почти гарантировали – жизнь. Жизнь… Он знал тогда как ею распорядиться. Только ли своей?
День, переваливший за половину, устал и прислонился к окну. Наверное заглядывал в комнату, пытаясь отыскать что-то интересное. Появился ветер и тоже рванулся к окнам, посыпая их мелкой снежной крупой. Сеем, сеем, посеваем… Он словно бы очнулся среди зимы и недоуменно оглядывался, пытаясь понять – где он? А действительно – где? По всему выходило, что нынче февраль. Лютый… Почему – лютый? Он пытался вспомнить, более того, ему казалось, что вот-вот вспомнит, но… Может оттого, что холодный? Да нет, пожалуй. Почему же, почему? От волнения он вскочил с места и начал быстро ходить, нет – перемещаться по квартире. И когда казалось, что все, что уже не вспомнит, в голове родилось, еще одно слово: - березень. Это март! Стало быть лютый – это февраль. Фу, до чего же просто!
Еще один фрагмент мозаики был восстановлен. Но старик не обратил на это внимания.
Потом  захотелось есть, и он стал готовить обед. Весь обед содержался в пакетиках разной величины и цвета. Первое, второе, третье… Поев, старик сварил кофе и пристроился на скамеечке у печи. Вчерашние угли уже не светились, но жар еще отдавали, и он с удовольствием подставлял лицо под горькое тепло погасшего огня.
Сперва пришли сумерки. Но гостили они недолго. Их сменила темнота, расположившаяся уже по-хозяйски. Скорчившийся у печи старик темноте не мешал. Неожиданно он поднялся и на ощупь подошел к радиоточке, нашарил колесико и повернул. Горькие, чистые, прозрачные звуки заполнили всю ночь.
- Григ! – обрадовался старик, - Как я люблю Грига! 
А ночь отступала перед прозрачной, грустной музыкой. Но никакого отчаянья, безнадежности не было. Лишь грусть – чистая и дорогая, лишь голос прощальный и родной. Сольвейг…
Старик прикрыл глаза и прислонился к стене. Музыка, а не темнота окружала его. Музыка и… воспоминания… ...эти не имели сюжета, не было в них четких образов… Был лишь цвет – синий, красный, фиолетовый, желтый… Цвета перемещались, перемешивались, становились другими, темнели, светлели… И это было действо, почему-то понятное и близкое. Он жил, именно жил, в этом мире безбрежного и капризного цвета, чувствовал радость и печаль. Они сменялись, кружили вместе с ним, а потом исчезли. И пришло горе. Оно разрывало душу, и та стремилась уйти, спрятаться, съежиться. Это ей, в конце концов удалось… …очнуться глубокой ночью. Он сидел скорчившись у погасшей печи. Все тело болело, пробирал озноб. Из радиоточки доносились только хрипы и шорохи. Старик встал, причем все тело отозвалось болью. Потом боль прошла, но поползли противные мурашки. Они начали свое движение от ног, но забирались выше и выше. Дойдя до шеи, они остановились и стало чуть легче. Старик ощущал себя выжатым и потерянным. Мысли куда-то ушли, остались желания. Самым сильным было лечь. Он подчинился.
С тех пор он снова впал в забытье-не забытье, но нечто подобное. Его не тревожили больше образы. Даже мысли. Еда, умывание, сон, растопка печи… Все это он исполнял исправно. Собственно, ему ничего и не нужно было более. Прогулки в парк как-то сами по себе отпали, музыка не требовалась, новые слова не приходили. Он жил, как во сне, и сон этот был глубок и спокоен.
Однажды ночью он проснулся в тревоге. Что-то непонятное творилось в воздухе. Причем «непонятное» было скорее приятно, радостно. Что? Он пытался избавиться от этого вопроса, снова уснуть, но то новое, что возникло, уже не отпускало. Старик встал и подошел к окну. Единственное дерево, росшее в углу двора, протянуло к нему ветки, усеянные белыми цветами.
- Запах! – догадался он.
А потом радостно произнес, нет, скорее вскричал:
- Акация!