Мозаика продолжение

часть 2
Белые радостные, сладко пахнущие цветы были совсем рядом, некоторые даже осыпались на подоконник. Он взял несколько цветков и почему-то поднес их ко рту. И на вкус они оказались сладки и ароматны. Старик сорвал целое соцветье, стал есть. И пришло детство.
Пришло отчетливо и беспощадно, потому что его, детства, было мало. Короткие штаны, пляж Ланжерон, мороженное, родители и… война.
А вот война не вспоминалась. Не приходила и все. Зато пришел страх, тот прежний и, кажется, голод. Еще было горе, много горя, но и это оказалось не воспоминанием, а скорее ощущением. Впрочем, оно получилось мимолетным.
И опять открытое окно и ветви акации у самого лица. Лето… Это - лето!
Старик не анализировал свои чувства, он просто поддавался им, как поддаются волне, небольшой и небыстрой, которая скорее качает, чем влечет за собой. Так спокойней.
Он отошел от окна, нашарил стул и сел, глядя перед собой. Что он видел? Кто знает? Возможно, очень даже возможно, что только легкие, светящиеся пылинки, пляшущие в солнечном луче. Собственно, и он был такой пылинкой, оторванной от того, что было сознательной и привычной жизнью, и унесенной в другую жизнь, которая тоже стала привычной.
На следующий день, выйдя на прогулку, сразу отправился в парк. Парк летний сильно отличался от того, зимнего. И людей вокруг прибавилось, и шума. Шум раздражал, и он, едва завидев тропинку, прорезающие кусты кашки, которыми была окаймлена центральная аллея, углубился в нее. Тропинка запетляла мимо деревьев, кустов, обходила лужайки, где желтый цвет одуванчиков соперничал с зеленью травы. Он шел по ней не торопясь, не гадая – куда она приведет. А привела она к высокому и длинному забору с металлическими пиками вместо решеток. Он пошел вдоль забора и вскоре вышел к воротам. Но они были закрыты. Тогда старик пошел дальше, узнавая и не узнавая эти места. Нет, скорее, все-таки узнавая, потому что вдруг произнес:
- Стадион!
Это и вправду был стадион. Центральные ворота оказались открытыми,  старик вошел и робко направился к трибунам. Отчетливо вспомнились длинные ряды скамеек, сотворенные из квадратных деревянных брусьев, окрашенных в синьковый цвет.
Но ничего подобного не было!
Внизу далеко под ним действительно лежало темно-зеленное поле с футбольными воротами по краям. Но таких привычных скамеек он не обнаружил. Вместо них имелись разноцветные сиденья. Он постоял рядом, не решаясь присесть. Потом все-таки сел и стал смотреть на поле.
Солнце поднялось уже довольно высоко, стало припекать, и это подняло его с места, заставило направиться к воротам.    
Нужно было еще зайти в лавку за продуктами, и он решил экономить силы. Слава Богу, левая сторона Собанского переулка оставалась в тени и переход до Канатной оказался легким. После долгих «солнечных ванн» на стадионе Старик вдруг стал панически бояться солнца. Почему? Ответить на это он не мог.
В лавке работал кондиционер, было прохладно. Старик с наслаждением задышал. Ему казалось будто все тело впитывает прохладу этого помещения, оживает в нем. Но, при этом, что-то не давало ему покоя. Что? Он подошел к двери, над которой смонтирован был кондиционер, и, задрав голову, долго смотрел на это чудо техники. Собственно, «чудо техники» его уже не интересовало. Он мучительно пытался сообразить – где совсем недавно видел подобное. И лишь придя домой увидел-вспомнил, что такой же агрегат украшает верхнюю часть окна во второй, нежилой комнаты.
Окна жилья старика выходили на Запад и с приходом солнечных летних дней тут после обеда становилось невыносимо жарко. Какое-то время это не беспокоило, но теперь, когда  знал, что у него есть кондиционер (и слово знал!), жизнь стала невыносимой. А старик все не решался включить агрегат. Наконец, он все-таки решился и щелкнул выключателем. Кондиционер загудел, завибрировал, из него повалила залежавшаяся пыль. Вскоре пыль закончилась, гудение стало ровным и неназойливым, пошел в комнату прохладный, а поздней и вовсе холодный воздух. Он слегка пах металлом. Стоя на приличном расстоянии, старик внимательно наблюдал за делом рук своих. Убедившись, что кондиционер работает, он вышел во вторую комнату. Там все еще было жарко. Старик закрыл плотно окна, потом, подумав, закрыл и ставни. К этому времени прохлада дошла и сюда, так что можно было вполне наслаждаться полумраком и прохладой.
Кондиционер слегка гудел, словно по ровной местности небыстро ехала машина… ползла по ровным и нудным такырам. Черная, низкая туча нависла над степью, давя, подминая под себя все живое. Степь была безбрежной, туча тоже, и от этого я сам и машина казались маленькими, ну просто ничтожно маленькими. От черноты тучи и серости степи все потеряло цвет, стало блеклым, невыразительным. Ярко-красные бока ЗИЛа потускнели, поблекли, казались уже коричневыми. Подул ветер, но не южный, «афганец», а северный – холодный и порывистый.
- Только бы снег не принес!
В снегопад выбраться отсюда весьма проблематично. И так колея, проложенная в плотной глине-такыре, была едва видна. Разгоняться тут опасно – не автобан – но километров до тридцати в час выжимать удавалось. Можно бы и быстрей, но тогда машина начинала прыгать, дрожать, норовя выбить руль из рук. Нет уж, лучше медленней да надежней. Несложные подсчеты показывали, что ехать еще долго, часа три…
- Надо было взять с собой кого-то! – с запоздалым сожалением подумал я. – Десять часов за рулем – многовато!..
Тем временем и вовсе стемнело. По стеклам ударили капли, потом эти капли съежились и превратились в белую крупу, но вскоре крупа расправилась став снегом. Крупные, мокрые снежинки липли к ветровому стеклу. «Дворники», непрестанно елозящие влево-вправо пока еще справлялись. Надолго ли?
– Ладно, перезимую! – вырвалось у меня, а мгновение спустя  ужаснулся сказанному. Опасность застрять не отодвинулась, но пришла новая - не заблудиться бы! Снег, между тем, усилился, но бил уже в правое боковое стекло. Стало быть, я ехал на Запад. Как и планировалось. Сугробы по бокам машины и впереди росли прямо на глазах. Но машина все-таки ползла и ползла вперед. Я начал успокаиваться, даже закурил. Табачный уютный дым, заполнивший кабину, почти согревал. Неожиданно слева появились тоненькие вертикальные черточки, торчащие из земли через равные промежутки.
- Опоры! – радостно подумал я. – Как здорово! Теперь не заблужусь! И не страшен мне теперь холод… …разбудил его. Еще не отойдя от сна, старик стал нашаривать рычаги переключения, чтоб ехать дальше. Потом, осознав, что лежит на диване,  удивился тому, что замерз. Еще мгновение спустя вспомнил про кондиционер. Он нехотя встал, вышел во вторую комнату и выключил агрегат. Впрочем, теплее от этого не стало. Он подумал о кухне, куда холод мог еще не дойти, и направился туда. Но и там климат не радовал. Старик зажег все четыре конфорки на газовой плите, на одну из них поставил чайник.
- Перезимую! – уже не во сне, а наяву произнес он.   
Во сне… Стало быть, это был сон. Только и всего. Мало ли что приснится?
Старик устроился за столом с большой кружкой, налитой чаем до краев. Он перебирал свои неспешные мысли, словно раскладывал предметы по местам. Надо сказать, что мыслей этих оказалось довольно мало, а среди них ни одного вопроса. Дорога через заснеженный Устюрт была занесена в разряд снов. И забыта.
В комнате, по-прежнему оказалось прохладно. Старик догадливо открыл окно и душное тепло летней одесской ночи вошло в комнату. После пережитого озноба оно воспринималось с облегчением. Не нужно кутаться, укрываться, а можно просто лечь поверх одеяла и смотреть в потолок. Чем не занятие? Но трещинки на потолке сбегались и разбегались как тропы на давешнем Устюрте. Главное – не заблудиться! Откуда в нем взялся этот страх – потерять нужную дорогу? И невдомек было этому старику, что он давно уже заблудился, что выбираться должен сам, и никакая колея тут не придет на помощь…  …пришла неожиданно. Помощь? Вот только мы стали приходить в себя от ракетного удара, чуть было не уничтожившего нас, как налетели вертушки. Заслышав шум вертолетов,  обрадовались, конечно, собрались выскочить из укрытия, чтоб привлечь к себе внимание, но что-то меня остановило.
– Слишком быстро! – сказал я себе. А потом для себя же добавил: – Зачистка! – и удержал в норе рвущегося вверх водилу. В этом окопчике мы были вдвоем. А из соседнего уже выскочили бойцы, приветливо маша руками. И… Их скосили в мгновение.
А потом стервятники добрались до машины.
Машина оказалась плохо замаскированной и ее тут же уничтожили.
Вертушки ушли. А я, похоронив ребят, утащил трясущегося водителя в ночь… …принесла еще и грозу. Первые капли упали почти неслышно, потом дождь припустил вовсю. Уже не капли, а струи воды ударялись о подоконник и в виде брызг проникали в комнату. Собственно, эти брызги и разбудили спящего. Он пытался сперва сообразить – что это за душ такой? – но раскаты стали громче, молнии вспыхивали все чаще, и он догадался – гроза. Пришлось встать и закрывать окна. Оградив себя и жилище от проникновения влаги, он вновь пристроился на диван и стал слушать монотонный шум летящих к земле струй. Под него можно бы и заснуть, но яркие сполохи и гром, становящийся все громче, все отчетливей, сон исключали. Все же он приспособился, устроившись как можно уютней, и закрыв глаза. Гроза бушевала уже над домом, и в звуках ее было что-то знакомое, пугающее. Словно остатки былого ужаса вернулись к нему тогда, когда был он беспомощен и  одинок. Удар грома, опять удар… …был страшен. БТР, на крыше которого мы так уютно устроились не ночлег, задрожал, даже подпрыгнул. Не успели удивиться, как последовал новый удар, потом еще один. И вспышки, вспышки… …эти составляющие воспоминаний ушли.  Исчезли! Время проходило, и к покою и довольству начала добавляться еще одна составляющая – скука. Зато физически он чувствовал себя более, чем отменно. Ранние прогулки, нормальная еда, отсутствие волнений…Внешние раздражители не проникали в его мирок, не разрушали его. А внутренние? Разве что музыка… Но ее было мало. Звуки, приходящие к нему, как бы из прошлого. Включая радиоточку, он никогда не знал, что услышит. Чаще всего слышался голос диктора, а если его не было, то, обычно, звуки доносившиеся до него трудно было считать музыкой. Набор слов, чаще всего одинаковый, сопровождаемый незатейливой мелодией. Слова он понимал. Но не воспринимал. А мелодия и не могла для него быть музыкой. Так, звуки… Тогда он выключал точку… в давней войне с начальством удалось поставить не сразу. Да и не точка это была. Много точек. Кажется, их было семь. Да точно – семь! Вроде, счастливое число. Во всяком случае, так когда-то считали ребята у нас во дворе… …случилось событие. Печальное. Умерла старая дворничиха. Старик узнал об этом от людей, ходивших по дому и собиравших деньги на похороны. Деньги он дал. Сколько? Не утрудился посмотреть. Вынул из шкафа купюру и дал. Наверное, даже много, ибо ходившие посмотрели на него уважительно. Потом, предупредив, что похороны завтра в одиннадцать, они удалились.
Сперва старик планировал поглядеть на похороны из окна, но потом решил выйти во двор. Там он оказался вовлеченным в ритуальное действо настолько, что слегка ошалел, а пришел в себя только в автобусе, который ехал с прочими провожающими на кладбище. Каким образом он туда забрался старик и припомнить не мог, но ехал и с любопытством, не очень-то приличествующим моменту, глядел в окно.
Все увиденное по дороге его не очень-то удивляло. Вероятно, эти виды Одессы наблюдал и прежде. Когда? Бог ведает… Он даже умудрился отвлечься от обозрения окрестностей, дабы послушать пересуд окружающих. Оказалось, что кладбище, куда они ехали, давно закрыто. По большому блату хоронят там самых-самых… Так вот, оказалось, что дочка дворничихи замужем за кем-то из богатых «новых русских» и зятек расстарался «выбить место». Кто такие «новые русские» старик не понял, но головой кивал.
- Это надо же, - возмущалась соседка, - дочь замужем за миллионером, а мать дворничихой работала!
Между тем, доехали и до кладбища. Все вышли из автобуса у ворот и потянулись вслед за катафалком по центральной аллее. От нечего делать старик рассматривал надгробия и памятники. Вдруг один из них привлек его внимание. Знакомое – до чего знакомое! – лицо смотрело на него с мраморной доски. Старик готов был поклясться, что уже видел его! И не просто видел. Он отстал, остановился и снова, и снова смотрел на породистое лицо со злыми глазами. Подувший ветерок понес пылинки, и старик прищурился, чтоб одна из них не попала в глаз. И застыл с прищуренным глазом. Словно снайпер перед тем, как спустить курок. И пальцы правой руки непроизвольно сжались. Старик застыл, сделал выдох и… разжал пальцы.
Потом он, почему-то, оглянулся и пошел дальше. Шаг его был спокоен и нетороплив. А в груди звенело торжество.
Почему?
Не помнил он этого, не помнил! Но лицо все стояло перед глазами, только вместо гладкого мрамора оно было как бы во плоти, а посреди лба чернела маленькая круглая дырочка. Словно так и надо… было неспокойно, но почему-то здорово. Придя домой, первым делом закурил, решив, что головокружение он как-нибудь перетерпит. Но голова не кружилась. Старик присел на стул возле окна. Перед глазами стояло давешнее лицо с пулевой дырочкой во лбу.
- Были еще! – вдруг застучало в висках. – Точно, были еще другие!
Он решил не вспоминать этих других. Не вспоминать и все. Словно от него что-то зависело. Другие и так не вспоминались. Почти не вспоминались. Но они были! И дырочки во лбу точно такие же…
- Кто я? – впервые с тревогой и ужасом спросил себя старик. Но ответа не было. Но даже сейчас чернота незаполненного поля мозаики, именуемой собственной жизнью, не показалась ему страшной. Он как-то подспудно даже рад был, что почти ничего не помнит. Это как бы защищало. От чего? Наверное, от боли.
Весь день он провел неподвижно. (Надо сказать, что старик обладал удивительной способностью оставаться практически неподвижным на протяжении нескольких часов.)
Лишь вечером старик внезапно очнулся. Неясные образы отошли в сторону, растворились в сумерках. Но он уже не думал об этом.
Тяжкий, наполненный впечатлениями и образами день закончился. Старик лег и попытался уснуть. Но глаза все время открывались, и тогда в окне появлялся кусочек неба усеянный мелкими звездами. Словно дырочками от пуль, которые словно прошили эту жесткую черную ткань, нависавшую над ним.   
Ему казалось, что он не спал всю ночь, но это было не так, ибо он просто проснулся ближе к утру. Небо, тем временем, заволокли тучи, а едва рассвело, пошел мелкий и нудный дождь. Такие дожди случаются, обычно, в конце осени, а тут, поди ж ты, закапало, заморосило, стало даже прохладно. Старик пристроился у окна, но во дворе ничего не происходило, лишь редкие жильцы, спрятавшись под зонтом пробегали по своим, видать неотложным, делам.
Скучно…
Но сегодня к скуке примешивалось еще какое-то неведомое ему чувство. Опустошенности? Потери? Привычные предметы и обстановка, окружающие его, почему-то не приносили успокоения. Хотелось что-то делать, куда-то спешить. Но делать было нечего, а спешить некуда. Даже сигарета, схваченная ненароком, принесла лишь горечь во рту и кашель.
Захотелось затопить печку, уютно устроиться возле нее, но кто же топит печку летом? Разве что бумагой… Он скрутил газетный лист, положил его на колосники, чиркнул спичкой… Сперва пламени не было, но вскоре оно появилось, охватило бумагу со всех сторон и заплясало, задвигалось. Но это длилось недолго… Догорая бумага раскручивалась распрямлялась, а сгорев осталась лежать неровным, черным листом с потрепанными, рваными краями.
- Как после прямого попадания!…
Он сам не знал – вымолвил ли это или просто подумал, но перед глазами уже стояла каменистая пустынная дорога, над которой нависали рыжие скалы и низкое выгоревшее небо… …казалось, освещал горевший БТР, из которого вовремя удалось выскочить. Правда, не всем… Потом откуда-то справа сверху началась стрельба и пули стали ударяться о щебень дороги. Отвечать на выстрелы не было смысла. Куда? И мы лежали, вжавшись в землю, если то, во что вжимались наши испуганные и уставшие тела, можно было назвать землей. Сверху посыпались мелкие камешки. Духи спускались. Потом снова началась стрельба. На этот раз стреляли все. Желание жить, выжить любой ценой, отошло куда-то вглубь, если и вовсе не исчезло, и теперь всеми двигало умение и ожесточенность. Забрать, забрать хоть одну жизнь! Хоть одну!
Грохот, донесшийся сверху, показался музыкой. Мощно застучали пулеметы, заглушая даже грохот вертолетных двигателей. Тени побежали вкруговую по земле – машины снижались. О, это последнее страшное и яростное испытание – проскочить сквозь стрельбу и грохот под вращающимися лопастями и вскочить, вскарабкаться в железную распахнутую дыру, сулящую спасение. А потом земля оказалась далеко внизу и лишь запах гари, проникший вместе с нами в вертолет, а может и живший там всегда, напоминал о том, что только что было. Ох, сколько раз, сколько раз вертушки уже спасали нас от беды, вытаскивая из жерла… …топки тянуло гарью. Старик очнулся и недоуменно посмотрел на черное отверстие оказавшееся перед самым лицом. Потом поспешно закрыл дверцу. Запах гари истончился, растаял. Словно и не появлялся. Время шло, а он все так же, скорчившись, продолжал сидеть у печи. Странно, но старик не испытывал от этого никакого неудобства. Словно тело, приняв какую-то позу, вливалось в нее, как в форму, и так застывало. И у этой застывшей фигуры живыми оставались только пальцы и глаза.
 
Жара, нависавшая над городом, потихоньку расплавила все, что видимо было из окна. Все, что было когда-то резким, угловатым, округлись, подтекло, и это отсутствие острых углов во всем еще больше говорило о жаре, чем столбик градусника, упрямо застывший вверху. Старик несколько раз пытался погулять, но раскаленный воздух и духота загоняли обратно. Нет, это невозможно. Дома  легче, много легче. Но там так скучно!
Это утро, наконец, выдалось на удивление пасмурным. Привыкнув уже к яркому солнцу, старик удивился и подошел к окну. Небо оказалось темным. Похолодало? Обрадованный, он открыл окно, но в комнату ворвалась такая влажная духота, что окно тотчас пришлось закрыть.
Первые капли дождя ударили когда он завтракал. Они были тяжелыми и горячими, ибо тотчас испарялись. Капля, шипение, нет ничего. Капля, шипение… На самом деле никакого шипения не было, но старику явственно казалось, что он слышит его. Это как на горячую сковородку уронить каплю воды… Весь мир за окном сдавался ему такой сковородкой. Капля, шипение… А потом и это закончилось. Но не надолго. Стало еще темнее, и порывы ветра с посвистом принялись заскакивать во двор, ломиться в окна. Издали стали доноситься раскаты грома, становясь все слышней и слышней. Изредка вспыхивали синевато-зеленные всполохи света. Потом гасли. А дождя все не было! И это мучило больше всего. Напряжение за окном передалось старику. Он стол прислонившись к стеклу и судорожно дышал, даже какая-то дрожь объявилась. В дополнение ко всему заныл висок. Сильно! Моментами ему казалось, что не хватает воздуха, и тогда дыхание его еще больше учащалось. А гроза не приходила. Лишь спутники ее – гром и молния – здорово звучит: гром и молния! – проявлялись вокруг, но без дождя, водопада, несущегося с неба, они были только декорациями.
Синяя ненависть к этой погоде, к этому неудачному ненастью стала захлестывать старика. От нее стало легче дышать, но скулы сжались, а руки стиснули подоконник еще сильней, еще…
Воспоминаний не было. Только всепоглощающая ненависть, которая стала вдруг чернеть и уплотняться. Черный мир в душе, черный за окном…
Сверкнуло. Рявкнул гром. Близко-близко, почти над головой. И… началось.   
Вода, потоки воды ринулись к земле неуклонно и стремительно. Сразу все, что еще можно было разглядеть за окном, заслонил поток. Стало еще темней. Шум ливня сливался с громом в немыслимую, ужасную какофонию. Странно, напряжение охватившее старика, куда-то ушло, рассеялось. Прошла и головная боль. Он отлепился от окна, постоял зачем-то посреди комнаты, потом сел на диван лицом к водопаду.
Сплошной поток воды приник к стеклам.
- Как в океанарии, - подумал старик, - а рыб не видно… Потом спохватился: - Какие рыбы? Ливень ведь!
Но вспоминать океанариум было интересней. И огромных рыб, проплывающих прямо за стеклом, и черепах… Особенно, почему-то, черепах…
- Где это было то?
- Кажется в Израиле…
Еще один кусочек мозаики непроизвольно выплыл из небытия и приклеился точно на месте.
А ливень не унимался.
И эта комната, закрытая для потоков воды только окнами-иллюминаторами, показалась ему теперь каютой корабля, плывущего в штормовом море.
- Может я был моряком? – вдруг подумал старик.
Но вдруг пришли-вспомнились тошнота и головная боль, и он отказался от этой догадки.
- Нет-нет, моряком я не был. Никогда!
Тошнота и головная боль сразу прошли. Но осталось воспоминание о бушующем море. Или океане. Какая разница?... … Желтое море, Красное море…  И груз в резиновом рюкзаке один и тот же. И задания…  Подплыть, не оставляя серебристого следа на воде, к коробке, укрепить на ней свой груз, повернуть рычажок и уходить, как огромная синяя рыба, нет не рыба, не рыба!
«Синие твари»! – называют нас враги. Значит я и есть эта «Синяя тварь»… …тоска, погоди я урою тебя!
Откуда прозвучал этот голос? Видимо из сна. Старик сел на постели. Ночь. Квартира пуста. Тихо. Но голос еще звучал. Знакомый голос, между прочим. Откуда? Ах да, из сна.
- Синяя тварь, - повторил старик. – Синяя тварь! Голос его звучал в тишине сонной комнаты напряженно и ломко. Сон отошел, а потом и вовсе сбежал. Кряхтя, старик покинул ложе и отправился на кухню. Воды в кране не было, и он, подняв чайник, напился прямо из горлышка. Потом сел на табуретку и принялся вспоминать сон. Не вспоминалось.
Сигарета… Овал огня неуловимо приближался к губам после каждой неуверенной, но торопливой затяжки. Только вот дым в темноте был едва виден и ощутим. А какое же курение без дыма? Старик щелкнул светом, но закончилась сигарета. Тогда он закурил новую. Синий витиеватый дым поднимался вверх от кончика сигареты. Серый, плотный дым выдыхался изо рта и тоже поднимался вверх. Покой? Спокойствие…  …света умиротворяло, он стал чуть ярче, а комната просторней. И не комната это вовсе, а кабинет. Нет, это не мой кабинет, я тут только гость, судя по всему желанный, потому что сижу, уютно развалясь в кресле и жду. Кого? Наверное хозяина кабинета. На столике расположилась маленькая чашечка, но кофе уже, кажется, выпит, и пузатый бокал с янтарной, как канифоль, жидкостью на самом донышке. Коньяк… Ожидание затягивается, потом становится нестерпимым. Я хочу уйти, но никак не могу найти дверь.
- Нет отсюда выхода!
 Явственно услышал эти слова.
- Войти можно, хотя и это нелегко, а выйти – нельзя!
– По-моему, ты просто начитался Суворова. А с твоей впечатлительностью это вредно!
Кто это сказал? Кто? Кажется, я…
Ну, и сон же… Сон? Тогда он в руку! И в голову, и в грудь… Что я тогда ответил? Что? А, вспомнил:
– Ты не пугай меня, дурачок! И не нервничай! Я уйду, когда захочу! Да и тебе пора уходить. На пенсию. Ведь ты уже старик… …беспокойно пошевелился, оглянулся и к своему облегчению вновь оказался в кухоньке, скудно освещенной единственной неяркой лампочкой.
- Значит, я все-таки вышел тогда! – пришла в голову победоносная мысль.
Но это облегчения не принесло. Мучила одна и та же мысль:
- Чтоб выйти, надо все-таки зайти! – И еще и еще, рефреном, - Чтоб выйти, надо все-таки зайти!..
Куда? Зачем? К кому? Но молчаливая, ночная кухня, все предметы, окружающие старика, ответа не давали. Да и не могли дать. А кто? Только он сам. Но у него этого ответа не было. Затерялся, пропал…
Кабинет, коньяк, угрожающие слова… Тьфу, на плохой детектив похоже!
Память… Часть тела – память! Рука, нога и… память… Жить-то можно…

Ночью старику приснился странный сон. Будто сидит он с тем, чье лицо на памятнике, только без отверстия во лбу, естественно, и напряженно разговаривает. О чем? Не слышно. Вроде тот что-то требует, а старик отказывается. Старик? Ну, да, только молодой какой-то старик. Он и не он. Ну, да не в этом суть. А в чем? В том, что оппонент старика угрожает, причем, не кричит, не вскакивает с места, а спокойно так, с усмешечкой. Вот и слова доноситься стали, хоть и тихо сказаны. Все о том же, что войти (куда?) легко, а выйти невозможно… Долгий такой разговор, изматывающий. Старик, наш нынешний, даже во сне устал, а тот, из сна, и подавно. Поднялся, что-то сказал и к двери. Хлопнул ею снова… …старик проснулся от хлопанья форточки. Поднялся, прикрыл ее и  лег. Не то что бы хотелось уснуть и попытаться продолжить давешний сон. Нет и еще раз нет! Потому что дальше было настолько плохое, настолько страшное… Непонятно откуда, но это он знал точно. Как знал, что сон не оставит его, не отпустит, вот и прятался в уют постели, надеясь на чудо. Но чуда не произошло. Более того, голоса, почти неслышные во сне, зазвучали громко и отчетливо.
- Это твоя работа, - говорил чужой, неприятный голос, - И ты станешь ее делать! И твои желания тут не при чем!
- Да кто ты такой, чтоб мне приказывать, да еще такое? – это уже его голос, Старика.
- Я тот, кто знает о тебе все!
- Ну и что?
- А то, что информация может просочиться к твоим близким, например!
- Ты этого не сделаешь!
- Почему?
Тут старик успокоился.
- Да потому, что тогда мне нечего будет терять!
- Ну и что?
- А ты подумай!
- Угрожаешь?
- Не более, чем ты мне!
- А ты подумал о том, что отказываясь от задания становишься ненужным?
- Я к этому и стремлюсь! Покоя, наконец, хочется!
- И напрасно. Ты слишком много знаешь!
- Вот-вот, где-то я это слышал. Кажется в плохом детективе!
- Это не детектив…
- Это жизнь! – издевательски подхватил старик. – Мельчаешь!.. Впрочем, ты всегда был мелкой сволочью!
Больше голоса не звучали. И когда он окончательно проснулся, показалось, что и не было их вовсе. Но только на миг показалось. Потом диалог этот всплыл в памяти и стал на свое место в мозаике. Маленький такой, загадочный островок… Мертвое лицо – пустота – разговор… Вернее, не так: разговор – все та же пустота – мертвое лицо. Впрочем, что так, что эдак – суть не менялась. Но свою причастность к этой пустоте и мертвому лицу старик ощущал явственно.
Он лежал на диване, застыв в странной позе, когда все тело как бы скручено, вписано в какой-то непонятный объем, неподвижно, и лишь глаза живут, смотрят пристально и внимательно, да указательный палец правой руки расслаблен и слегка шевелится.
Во время утренней прогулки в парке со стариком случилось странное происшествие. Он брел себе тропками возле стадиона, изредка останавливаясь, вглядываясь в еще густую поросль кустов и деревьев, замечая в ней легкую, почти незаметную рыжинку – предвестницу близкой уже осени. На душе было  почему-то печально. Словно что-то спокойное и надежное ушло с давешним сном, а что придет взамен – неведомо.
- Дед, дай закурить!
Старик оглянулся. К нему приближался спитого вида парень с царапинами на лице.
- У меня нет, - ответил старик и повернулся, чтоб идти дальше.
- А если я сам найду?
- Как это? – не понял старик. Лицо его сразу стало удивленным и беспомощным.
- А так! 
Молодчик подошел вплотную и прижал телом старика к дереву.
- И бабки заодно… Зачем они тебе? Ладно, не боись, на кефир оставлю!
Тут он издевательски ухмыльнулся и вознамерился, было, залезть к старику в карманы.
Непосредственно вслед за этим парень неожиданно захрипел и рухнул на землю. Из ушей у него показалась кровь и стала сочиться на траву.
Старик переступил через недавнего обидчика и неторопливо продолжил прогулку. Он даже не задумался над тем, почему ладони, сложенные в лодочку, так резко и синхронно ударили обидчика по ушам, а колено вошло тому в пах. Все было так естественно – на тебя нападают, ты защищаешься. Парню еще повезло. Поваляется с пол часа и встанет, и пойдет, куда шел, правда спотыкаясь. А мог и не встать…
С тех пор события, прежде обегавшие старика стороной, стали прямо-таки преследовать его. Хотя, «преследовать» не то слово.  Старик встречался с этими самыми событиями лицом к лицу. Все это происходило как бы невольно, случайно, но у случайностей этих наблюдалась какая-то странная закономерность, ставившая в итоге перед ним очередную проблему, с которой  в итоге приходилось справляться.
Для начала, старик на следующее утро отправился на кладбище. И дорогу не спрашивал. Словно знал ее всегда. Он подошел к памятнику, с которого на него смотрело такое знакомое лицо. Остановился, внимательно прочел надписи на плите. Почему-то улыбнулся. Снова прочел надписи и повторил их с каким-то особым удовольствием. Отошел. Снова вернулся. Задумался и вдруг направился в боковую аллею, которая безошибочно привела его к другому памятнику. Там портрета не было, зато имелась скульптура в человеческий рост с очень и очень знакомым лицом. Правда, по мнению старика, скульптуре этой не хватало небольшой круглой дырочки посреди лба. По надписи выходило, что тот, кому и поставлен этот памятник, покинул наш мир вскорости после обладателя портрета на гранитной доске. Каких-то недельки две разницы. Пустяк, если кто понимает. И снова старик немного постоял у могилы. Потом, все так же улыбаясь, что не совсем естественно на кладбище, направился в противоположную сторону. Там ждал его уже не памятник, а целый обелиск. Судя по надписи, покоились под ним сразу несколько человек. Старик попытался увидеть их лица, но не увидел. Перед его взором почему-то плясало рыжее пламя и взлетали куски покореженного металла. Видимо это зрелище доставило ему удовольствие, ибо улыбка на лице стала шире, радостней, что ли…
Можно было, конечно, посетить еще кое-какие места, а они имелись, явно имелись, но старик заторопился на выход.
Весь остаток дня он пребывал в задумчивости, ходил по комнате, иногда встряхивая головой, даже что-то говорил. Потом возбуждение спало. Старик присел к кухонному столу, облокотил голову о руки. Прошлое, непонятное, желанное, может быть проклятое, возвращаться не хотело. Но и головная боль не пришла.
- Может обратиться к врачу, - вдруг подумал он и тут же ответил себе: - Зачем? Врачи всего лишь швейцары у смерти!
Откуда пришла к нему эта фраза, явно сформулированная давным-давно?
Но главный, так и просящийся на язык вопрос, старик себе так и не задал.
Когда старик проснулся, было уже поздно. Он потянулся к часам, лежавшим в изголовье. Точно. Без какой-то минуты десять. Он сел на постели.
Одиночество пришло к старику, передалось ему. Передалось? Нет-нет, кажется всегда было оно с ним, но не ощущалось именно как одиночество, а сейчас, осознанное и неумолимое, принималось, как гнет, как большая и незаслуженная беда. Что делать… …человеку, когда он один на земле? Но жив, пока что жив… И нет прошлого, а будущее непонятно. А настоящее… Что настоящее? Яростная страстность пустой беготни и необязательных трудов, необходимость занимать, занимать, занимать себя делами и трудные попытки найти, отыскать, хоть одно радостное событие на рассвете, когда надо подняться ото сна и начинать, в который раз начинать жить.
А дни уходят, и ночи уходят. Уходит все! И время, когда-то необходимое, уже прогоняется прочь:
- Проходи, проходи, не останавливайся!
А время еще медлит, топчется, ждет, что человек одумается, примется за дела… Какие дела? И поступков не предвидится, и Бог далеко… И лишь болезни, неминуемые об эту пору, заставляют вспоминать о Нем, обращаться к Нему. Поможет или отвернется брезгливо? Как глядеть-то уже даже не на человека, а существо без цели, без дела, без страсти, хоть к чему-нибудь?
Душа? Вот она-то все понимает, но тесно ей и скучно в этой монотонности существования. И она скорбит и жалуется… И доброе, и хорошее облетают как листья… …на акации, растущей у окна, выборочно пожелтели. Подул ветерок и они начали падать, словно золотистый снег.
Эта необычная метель застала старика у окна, и он залюбовался ею. Потом подумал, что видит такое впервые. Нет, вернее, не видит, а увидел.
Прошедшие дни дел ему не прибавили. Но и безделья не было. Старик съездил еще раз на кладбище, обошел знакомые могилы. Он точно и четко ощущал, что люди, лежащие там, каким-то образом прочно связаны с его судьбой.
- Я их убил? – как-то раз спросил он себя. 
- Они убивали меня? – спросил он погодя.
Но ответа все еще не было. Была лишь связь, незримая и страшная, а еще неразрывная. Какая, в чем она заключалась? Темно…
И еще. Были, были еще могилы, к которым нужно, необходимо было попасть, но где они старик не знал. Он только понимал, что могилы эти есть, но еще осознавал, что никогда там не был, даже раньше, когда… И что эти, неведомые ему, могилы еще тесней связаны с ним, чем те, которые обходит так внимательно и настороженно. И еще знал, что при виде тех могил, когда отыщет, обязательно отыщет, уже не станет улыбаться радостно и победоносно.
 Осознанно или неосознанно старик все расширял круг своих прогулок. Он не любовался окрестностями, просто искал знакомые места. Как он собирался их определять? Наверное, по движению души. Первый раз душа встрепенулась на Приморском бульваре, куда он забрел однажды. Путь оказался неблизким, старик устал и опустился на первую же свободную скамейку. Но немного посидев, вскочил и чуть не бегом отправился по аллее туда, где чудилась ему широкая, даже нет -–просторная! – лестница, ведущая к морю. И правда, лестница оказалась на месте. Все такая же….
Потом он долго сидел на бульваре, отрешившись от всего. Вспоминал? Вряд ли…
Несколько часов спустя, старик поднялся.
- Пора домой! – проговорил он.
Странно, но направился он не в обратный путь, а повернул налево и пошел бульваром. Дойдя до колоннады остановился, долго глядел на нее, потом, кивнув головой, направился дальше. Движения его были поспешны, но уверенны. Пройдя длинный мост, повернул налево. Где-то рядом, совсем близко должен был быть  дом. Вот уже скоро. Вот… Но дома не было! Бетонные блоки огораживали строительную площадку, работал кран, суетились рабочие. Старик остановился, не веря сначала себе, а потом глазам. Наваливалась головная боль, а он был одинок и беспомощен в этом огромном и снова чужом городе. И вдруг ощутил он себя словно на кладбище, а плиты казались уже могильными, стоящими над прахом дорогих и близких людей.

Странно, но шок, вызванный посещением неведомой стройки, не отнял  тяги к походам по городу. Снова и снова обходил он улицы, сворачивая в переулки, уворачиваясь от тупичков. Однажды, проходя мимо какого-то длинного здания, упрятанного среди деревьев, остановился.
- Тут меня лечили! – произнес он.
Однажды он задумался над тем, что во дворе дома, где проживает, все с ним приветливо здороваются. И такие же, как он, старики, и люди помоложе… Разве что детишки-школьники пролетают мимо, но у этих-то всегда дел много, не до здорованья. Сперва он отнес это наблюдение на счет высокой вежливости жильцов, но потом это легкое соображение пришлось отбросить, так как здоровались с ним не просто словом: - Здравствуйте, - а называя по имени отчеству. Стало быть, знали. Откуда, если по его прикидкам поселился он тут год-полтора назад.
Вообще старику трудно было отказать в логике и умении анализировать. Те немногие факты, оказавшиеся в его распоряжении, он рассматривал тщательно, всесторонне и, обычно, приходил к верным выводам.
Итак, во дворе его знали, причем давно. Более того, знали исключительно с хорошей стороны, ибо здоровались приветливо и охотно. Тем более, что он-то аналогичной приветливостью ответить не мог, так как совершенно не помнил никого из встреченных.
- Добрый день, - или, там, - Добрый вечер, - отвечал на приветствие и спешил пройти мимо, чтоб с ним не заговорили.
Стало быть… Может он тут жил? Похоже. Но старик-то твердо знал, что жил не тут, а в том взорванном доме, который сейчас восстанавливали. То есть, как знал? Ну, скажем – твердо ощущал. Неубедительно? Но для него-то это было как раз более убедительно, чем любое знание. Так откуда же?.. Может он тут жил прежде? Похоже. Но… Это кажется не все. Наиболее вероятно, что он действительно жил тут прежде, а потом еще зачем-то сюда регулярно приходил. Зачем? Может тут жил кто-то близкий, родители, например. Похоже, очень похоже. О том, куда делись родители, он, учитывая свой возраст, не размышлял.   
Тогда становилось понятным, почему многое в этом жилье оказалось  словно бы давно знакомым. Но как он попал сюда? Почему живет тут. Потому что прежнее жилье разрушено? Но куда делись близкие? Они-то были… Старик, почему-то знал это точно. Как? Просто какой-то уголок души его заполнен был любовью и нежностью, и… печалью.
В парке жгли осенние листья, и пряный, горьких запах дыма чем-то будоражил. Старик был неспокоен последние дни. Вообще, наибольшую тревогу и смутные воспоминания вызывали в нем именно запахи дыма. Почему? Бог ведает… Сейчас же небольшие костры горели в разных уголках парка и, куда он ни направлялся, всюду ноздри подхватывали этот сигнал из прошлого. Почему из прошлого? А откуда, скажите?
Сейчас запах горящей осенней листвы говорил о каком-то возвращении. Он вернулся тогда именно осенью после долгого-долгого отсутствия. Откуда вернулся? Почему долго не был дома?
Да-да, он тогда прилетел самолетом! В ушах вдруг появился почти знакомый гул двигателей, голоса дикторов, объявляющих что-то. Его встречали! Он вспомнил, вспомнил крепкие рукопожатия. Но встречали чужие! Точно! А еще звучали какие-то сочувственные слова… Какие? О чем? Нет, это не вспоминалось. Потом его куда-то везли… Нет, не домой, не в тот особнячок, который для него ассоциировался с домом, а совсем в другое место. В больницу? Пожалуй нет, хоть людей в белых халатах там хватало. Еще он помнил долгие аллеи, порыжевшую траву под ногами и снова запах горящей листвы. И еще. Его там лечили! Может все-таки больница? Нет, точно нет. Странное слово, обозначающее место, где пребывал тогда, не вспоминалось. Не суть важно. Но потом, что было потом?
А ноги вели его куда-то вглубь парка, мимо привычного уже стадиона, дальше вглубь, вниз по лестнице… Вот оно, вот оно уже у ног – серое неспокойное море. Но сегодня стихия воды почему-то не привлекала старика, и он торопливо засеменил обратно. Безлюдье, окружавшее его, почему-то не успокаивало, а наоборот волновало, настораживало. Прочь, прочь! Но пройдя с десяток шагов, он почему-то остановился. Ветер, свободно гулявший по пустынному пляжу, вдруг стих на мгновение. Наверное, набирался сил. Набрался сил и старик. Неширокая дорога, идущая вдоль моря, чем-то привлекла, и он пошел по ней. Куда? Он и сам этого не знал. Просто шел и шел, а слева, в каких-то двадцати шагах, грохотало и пенилось море.
Придя домой, он сразу же лег. Сил не было даже согреть чайник. К тому же промок. К счастью влажным оказался только плащ и ноги слегка промочил. Не беда. Он укутался пледом и попытался уснуть. Несмотря на усталость, сон не приходил. Несмотря на то, что еще одна страничка его жизни открылась ему, старик не испытывал радости. Ну, и что? Сколько еще придется пролистать таких вот страничек прежде чем проявится что-то существенное? Успеет ли? Впрочем, какая разница? Ничего уже не изменится! Он знал это твердо. Что же тогда двигало им? Любопытство? Ничуть не бывало! Скука? Но не та – равнодушная и беглая, которая приходит вместе с сытой усталостью. Другая! Та, которая разъедает бытие, отвергает зряшные дела-заменители и требует пищи уму и душе. Впрочем, иногда она предпочитает отравленную пищу… Тогда привычки становятся пороками, а дела преступными. Пока до этого не дошло…
Согревшись, старик все-таки уснул. Снов не было, хотя спал он беспокойно. А потом вприпрыжку прибежало утро… …сколько всего зачастую связано с тобой! Ты начинаешь день, глядишь из окна, торопя и подстегивая, обещая, обещая… Утро, на тебя вся надежда, даже, если надежды этой и не осталось.
Но иногда бывает, бывает, что утро становится, если не врагом, то просто нежеланным и трудным. Это, когда нечего делать, некуда спешить и никто не ждет там за порогом. Даже когда ночь пуста, не наполнена легкими снами, когда просто покой и тепло, все равно – утро нежеланно. Потому что оно задает вопросы. Все те же вопросы. Старые-престарые. Как он, как старик… …не хотел просыпаться. Ничего не ждало его в наступающем дне.
Кстати, вы заметили, что день, обычно, наступающий. Значит, надо обороняться, отступать, спасаться. А зачем нужен день, от которого нужно спасаться, и его передовой отряд, авангард, можно сказать, - утро? Совсем не нужен. Нисколечко!
Старик взялся за табак.
- Дым мне поможет, дым! – почему-то шептал он, поднося спичку к сигарете. Нет, и курение не помогало. Он смял сигарету. А день, не задавшийся с утра, все тянулся и тянулся. Старик, как мог, подгонял течение времени.
  - Ведь это же моя жизнь проходит! – вдруг подумал он. А потом поморщился: - Ну, и что?
К вечеру, правда, полегчало. Старик перестал ощущать тоскливую пустоту, копящуюся вокруг, свою ненужность, несущественность. Мелкие, но все-таки неотложные, дела отвлекли его, потом втянули в свою суетную монотонность. Несмотря на осеннее время, окно все еще было открыто, но ничего любопытного во дворе не происходило, так что пришлось задуматься. А думал старик вот над чем. Допустим, только допустим, у него была семья, близкие. Сейчас их нет. Это данность. Но какие-то фотографии остаться должны были! Или письма, документы… Ничего! Ладно, может семьи не имелось. Но родители-то у него были! По всей вероятности он и живет в их квартире. А где фотографии родителей, его самого? Ведь и этого нет! Единственная доступная ему фотография находится в паспорте. И все! Куда все подевалось? Может осталось в том, разрушенном доме? Вряд ли. Ведь кто-то же собирал, укладывал вещи в ящики. Судя по тому, что  попадались всякие мелочи, укладывали их тщательно и заботливо. И забыли положить семейные альбомы? Маловероятно!
- Каждый день приходится разгадывать загадки! – сокрушенно подумал он. – И наяву, и во сне… …это случилось или наяву, но нет, все-таки во сне, ибо откуда наяву взяться выстрелам? Щелчок, потом, мгновение погодя, еще один…
А запах пороха? Куда его деть? Сны-то не пахнут, тем более порохом! Может это воспоминание? О чем? О ком?
И снова мошкара вопросов роится над ним. Отогнать бы?.. Но как?
Эх, проснуться бы счастливым и добрым!
Но что делать, что делать, если сквозь неудачные сны прорастает одно шипящее слово:
- Месть!
И исчезает, истаивает во мгле комнаты, но не уходит совсем, а таится, таится…
Что за слово? Зачем оно? Куда поместить его, вернее спрятать в почти незаполненной мозаике, чтоб исчезло совсем, не беспокоило?
Но куда поместишь, куда спрячешь то, что, по сути, должно выделяться, сверкать фиолетовым (почему фиолетовым?) цветом в картинке, сложенной из разных кусочков. Сколько их не хватает!
Но старик откуда-то знал, понимал, предчувствовал, что слово это все равно окажется в центре. Как яблочко в мишени, как зрачок глаза, прищуренного для выстрела.
А осень надвигалась серыми тучами, караулила у порога, норовя облить дождем, толкнуть ветром. Случались и погожие дни. Тогда старик уходил в парк, гулял, запасался дровами, которых требовалось много, ибо уголь предстояло экономить.
В комнате еще было относительно тепло, но донимала сырость, проникающая в жилье. Он нее становилось зябко, ломило суставы. Но он все откладывал и откладывал растопку своего котелка, словно опасался чего-то. Странно, ведь прежде огонь приносил ему только радость. И… воспоминания. Может старик стал их бояться? Впрочем, он и сам не отдавал себе отчета в своих чувствах. Не топил и все.
И, странное дело, воспоминания не беспокоили, словно ушли, словно не было их вовсе, а имелся только этот зябкий монотонный быт. Может старик считал это покоем? Вряд ли… В его лексиконе такого слова еще не существовало.
Но дни, прежде протекавшие, словно дождь по стеклам, вдруг стали замерзать по утрам, сотворяя узор, который к обеду таял. И старик сдался. И огонь, выпущенный им на волю, собственно – не на волю, а в клетку печи, загудел однажды, запел. Он был прожорлив и весел этот огонь. Прожорлив и весел. Повеселел и старик. Он устроился с табачком у топки и не то просто смотрел на огонь, не то ждал прихода чего-то неведомого. Ведь это «неведомое» всегда приходило вместе с огнем и дымом.
Но на этот раз не приходило. Старик отошел от печи, послонялся по кухне, вернулся в комнату. В комнате было все так же сыро. Он подошел к окну, положил руки на радиатор. Тот оказался едва теплым.
- Не нагрелся еще, - подумал старик, но от окна не отошел, а все смотрел и смотрел вниз на мокрый от сырости двор. По двору таскала на поводке хозяина уже знакомая ему овчарка.    
- Не люблю овчарок, не люблю лагерных собак! Просто ненавижу!
Выговорил он это или подумал? И опять-таки: почему «лагерных»? Откуда взялось это слово? Но вместе с ним пришло и другое: - Побег!
А с этим другим словом пришел и ветер в ушах, и хриплое дыхание, и лай этих самых собак, бегущих по пятам. А ощущения боли не было, хоть не было и страха. Хотя… Почему не было? Обязательно должен быть страх, когда за тобой бегут, роняя пену с клыков, овчарки.
И тотчас же тело пронзило ощущение такой боли, какая наверно бывает только тогда, когда ты весь изорван, изранен и избит.
Старик отшатнулся от окна, но боль не проходила, словно воспоминание стало явью. Воспоминание? Явью? Но он точно, совершенно точно знал, что никогда не был в тюрьме, в лагере. Откуда? Бог весть… Но знал, знал, знал!
Боль прошла. Он успокоился и снова вернулся к огню. Ветки догорали, надо было подбросить новые, но старик не шевелился, словно боялся спугнуть что-то, приближающееся к нему. И оно пришло треском киноленты, морщинистым экраном, по которому бежал, оглядываясь, человек, а за ним собаки. Вот они догнали беглеца, вот самая быстрая бросилась на него, повалила, стала рвать одежду. Подоспели другие и присоединились к ней. А потом фильм оборвался.
Больше ничего не приходило… Вообще старик заметил, что новое приходит теперь как бы во сне, в оцепенении, полудреме. Приходит следом каким-то из жизни, которую можно считать прошлой, а можно чужой. Какая разница? Прошлая, чужая…
Он подбросил еще веток и откинулся к стене, подставив лицо теплу. Так некоторые, закрыв глаза, подставляют лицо солнцу.
- Когда-нибудь это   закончится и я снова стану…
- Кем? – отчетливо услышал он вопрос, заданный себе же.
- Да никем я не стану. А буду, как и есть, стариком, выжившим из ума, зависящим от тоски. И это не тяготит, не угнетает. Привычка? Смирение? И еще сны… Попробуй, отмети их, как что-то несущественное. Да они и не уйдут, заставляя вспоминать и анализировать себя.
Старик вздрогнул, очнулся, недоуменно поглядел вокруг. Привычно потрескивал огонь. Он снова закурил и отдался мыслям. Вдруг пришло неожиданное:
- Все дни, все дни стою на синей от сумерек вершине и тревожно гляжу вниз.
Почему на вершине? Почему вниз? И этого старик не знал. Вообще, очнувшись, он становился другим, ну, совершенно другим. Мало думающим, покорным, терпеливым… Сам не зная почему, он боялся прошлого, как впервые попавшие на море, боятся волн, которые стремительно мчатся к ногам, норовя захватить, сшибить с ног, утащить с собой. Но от прошлого не отказываются. Его забывают на время, но оно неумолимо идет вслед, пригибаясь, чтоб броситься на плечи, смять, утащить за собой. Куда? Бог ведает… Поэтому его влекла яростная страстность пустой беготни для необязательных трудов, необходимость занимать себя делами. Он уже знал, как трудна и бесполезна попытка найти, определить себе хоть одно радостное событие на рассвете, когда приходится просыпаться и начинать жить. И время, когда-то необходимое, уже нужно гнать прочь:   
- Проходи, проходи, не задерживайся!
А время еще медлит, топчется, ждет, что он одумается, найдет себя, примется за что-то дельное. Напрасно. Бесполезное время – всего лишь обуза, точно также, как и обильная еда на столе, когда ты сыт по горло. Но еду можно оставить про запас. А время? Наверное, нет... …на тот караван мы наткнулись случайно. Так уж вышло, что для учений выбрали приграничный участок с его крутыми подъемами, скалами, уходящими в небо и жесткой рыжей травой, крепкой, как канат. Вряд ли погранцы могли прозевать караван, скорее опять договорились с духами. Это подтверждалось и тем, что караван шел не таясь. Духи, счастливые, что все обошлось, что пограничники-шурави не подвели, совсем потеряли бдительность. А зря! Земля-то своя, но хозяева на ней, пока, другие. Пока… Воюя уже который год, ни я, ни  бойцы и мысли не допускали, что когда-то покорим эту рыжую от горя и крови землю. Да и зачем? Что мы тут потеряли? Что могут найти, пославшие нас сюда?
Короче, караван взяли почти без единого выстрела. Почти… Да и выстрела-то не было. Сумасшедший дух все-таки успел выхватить гранату… И его, и еще одного разорвало в клочья. Остальных добили ножами. А потом стали смотреть добычу. Оружие, оружие, оружие… Ничего нового. Хотя… Одна поклажа заинтересовала всех. Такого еще не видали! Снайперские винтовки, пистолеты и все с глушаками. И все сплошь иностранные. Америка, Бельгия почему-то, Израиль, Германия… Новинки решено было заныкать. Зачем? Сами не знали, но трудолюбиво упаковали все и закопали в заветном месте.
А через два дня нарвались, и в живых остался я один. Да и то чудом. Три ранения навылет. Везуха. Покантовался в госпитале с месяц, потом отпуск выделили. А чтоб жизнь раем не казалась, определили груз 200 сопровождать. Тогда-то и решил я вывезти общий «клад» доставшийся одному. Зачем? Как что-то толкнуло. Сгонял на газоне до заветного места, откопал все, загрузил и прямо на склад, где ящики стояли. Один, точно знал, был практически пуст. Сложил оружие на то, что осталось от бойца земляка, забил, как положено. Знал, что покойный сирота, хоронить некому. Собственно, мне и поручили доставить тело на родину и там предать земле. Положено!
Гробы одели в цинк, заварили и стали они уже настоящим грузом 200. А там и транспортник подоспел. До места добирался недели три. Мары, потом Ростов, потом уже поездом в Одессу.
Там вместе с деятелями из военкомата и солдатиками-первогодками проводили груз до могилы на воинском участке, зарыли, пальнули в небо из АК и пистолетов, поставили табличку и все.
«Спи спокойно, дорогой товарищ!».
А то, что товарища там практически и нет, зато полно всякой иностранной убойной техники знал, получалось,  я и только… …эта ночь длилась, длилась. Вместе с тишиной пришла бессонница и обернувшись слегка одуряющей дремотой хозяйничала в доме. Что толку переворачиваться на правый бок, на левый, снова на спину, если сон не идет, ну, просто, как и нет его на свете - сна этого.
Старик лежал на постели и поневоле вслушивался в то, что принято называть ночной тишиной. Шорохи, скрипы, какие-то голоса со двора…
Вдруг на лестнице послышались отчетливые шаги. Они приближались. Приближались! Вот шаги замерли возле его двери. Вот послышался шорох. Как будто дверь пытались отворить.
- Они! – мелькнуло в голове старика.
Бесшумно соскочил он с постели. Бесшумно переместился в коридор. Нагнувшись нажал чуть выступающий гвоздь плинтуса. Крайняя половица беззвучно отошла в сторону. В полу открылось прямоугольное отверстие. Рука старика нырнула туда и нащупала ствол. Мгновение и старик стоял чуть в стороне от двери с пистолетом в руке.
Шаги за дверью, между тем, возобновились. Кто-то неведомый, постояв, продолжил свой путь. Вот он наткнулся на ящик с топливом и выругался отчетливо и грязно. Вот шаги стали громче, почти загрохотали. Это неизвестный шел по железной лестнице, ведущей на чердак. У чердачной двери шаги снова стихли. Неизвестный, видимо, увидел, что дверь надежно заперта и двинулся обратно. Железная лестница, дверь старика, лестница ведущая вниз… Бесшумно распахнув двери, старик выскользнул на лестничную площадку. Тот, кто нарушил его покой, был уже на втором этаже и продолжал спускаться. Им оказался бомж, обычный бомж, вздумавший поискать в эту пасмурную и сырую ночь крышу над головой.
- Те пришли бы бесшумно! – запоздало мелькнуло в голове старика.
Потом все пропало.
(окончание будет)