Мозаика окончание

Часть 3
Словно очнувшись от наваждения, он увидел себя стоящим у приоткрытой двери. Старик прикрыл дверь и отступил в коридор, недоуменно глядя на оружие в правой руке. Потом взгляд его переместился на отверстие в полу, но старик никак не мог понять, откуда оно взялось. Все еще сжимая пистолет, нагнулся и пошарил свободной рукой под полом. Та наткнулась на стволы. Их оказалось немало… Старик отправился в спальню и стал оглядывать картонные ящики на полу. Один из них вроде подходил. Старик попытался потащить его в коридор, но ящик не поддавался. Пришлось спешно освобождать ящик от книг, сложенных в него. Вынутые книги он сбрасывал просто на пол. Наконец, ящик можно было сдвинуть и потащить к двери.
Старик не ошибся. Ящик прекрасно закрыл собой отверстие. Успокоившись, он подался на кухню и жадно напился водой из чайника. Сердце немилосердно колотилось, так что пришлось присесть на табурет. Постепенно он стал приходить в себя. Признаком этого послужил озноб. Он ведь вскочил с постели раздетым, а в квартире было далеко не жарко. Захотелось согреться и уснуть. Старик пошлепал в комнату, лег, подгребя под замерзшие пятки одеяло. Сперва согреться не удавалось, но потом тепло все же появилось, окутало и даже убаюкало.
Спал он без снов, тяжело и крепко. Проснулся поздно. Все тело ломило, донимал кашель.
- Простудился, - довольно спокойно констатировал старик свое состояние. Он помнил, вернее, знал, что от простуды лечатся горячим чаем и какими-то таблетками. Таблеток не имелось, а вот чай следовало приготовить. Кряхтя, поднялся он с постели и отправился на кухню. Наполнив чайник водой, поставил его на огонь и присел в изнеможении. Сил не имелось вовсе.  Чайник зашумел, потом стал кипеть. Старик сделал себе чай и остался сидеть на кухне, прихлебывая из кружки. Снова, несмотря на горячее питье, стал бить озноб.
- Холодно! – определил старик и понял, что от растопки печи ему не обойтись. Но для этого следовало выйти на лестничную площадку. Пришлось, на всякий случай, надевать пальто. Натаскав дров и немного угля, старик снова передохнул и затопил. Довольно скоро в кухне стало тепло, потом совсем жарко, даже заслезились глаза и пересохли, как от жажды губы. Видимо поднялась температура. Но старик не уходил от печи до тех пор, пока не пришла пора засыпать уголь. До этого он несколько раз словно проваливался в короткое забытье. Наконец и уголь занялся в печи сине-зелеными огоньками. Только после этого он затворил заслонку и отправился в постель. Постель успела остыть, и долго не удавалось согреться. А потом стало жарко…  …Пустыня успела раскалиться так, что даже дыхание казалось невыносимым. Июль. Каракумы. Смерть… Солнце расползлось по всему выцветшему небу неряшливым белесым пятном. Оно огромно, необъятно огромно это солнце. Влага, еще чудом оставшаяся в теле, уходит, испаряется, иссушая и изматывая своим уходом. Слюна становится вязкой, и ее приходится выковыривать  изо рта. Сознание мутится, потом возвращается, потом снова уходит. Главное не упасть, ибо подняться будет уже невозможно. Главное не упасть! А ноги вязнут в песке, и каждый шаг – мука. А шагать еще далеко. Очень! Но идти нужно, иначе… Спасать тут некому. Лишь змеи, молчаливые и злобные свидетели этого человеческого самоистязания, равнодушно глядят на идущего, нет, бредущего человека. Иногда, когда человек приближается слишком близко, они шипят и изготавливаются к удару. Но человек уходит в сторону, и змеи вновь застывают. А еще мухи. Злобные маленькие твари, которых не отогнать. Да и сил нет. Жар… …какой жар! Старик очнулся. Хотелось пить. Но поход в кухню за питьем казался немыслимым. Но жажда была еще немыслимей, как та в пустыне. Пришлось встать. Это далось с трудом. Пошатываясь и держась за стену, он дотащился до воды. Пил долго. Или ему казалось, что долго. Потом собрался обратно, но сообразил, что пить захочется снова. Чайник был полон, но дотащить его до постели не было сил. Тогда старик с сожалением наклонил чайник и вылил часть воды. Стало полегче, и он отправился обратно. Добравшись до постели, лег, захотел снова напиться, но не успел, провалившись в июльскую жару и марево.  …пронзив впереди показалось нечто, похожее на заросли. Я попытался ускорить шаги, но это не удалось. Наоборот, сделав неловкое движение ногой, упал. Подняться оказалось невозможным. Я бы заплакал, но плакать нечем. Кожа лица, почти сожженная солнцем, болела от каждого движения. Тогда я пополз. Заросли оказались кустами саксаула, тени практически не дающими. Так, сетка какая-то из переплетенных колючих ветвей. Но сойдет и это. Скорчившись, чтоб подставлять солнцу поменьше тела, попытался вписаться в это подобие тени. И затих.  В сетке тени, накинутой на тело… …ныло, когда он очнулся и старик долго не мог понять, отчего. От жара, болезни или оттого, что долго лежал, скорчившись, под кустами саксаула. Сообразив, что находится дома, с облегчением напился из горлышка чайника. Стало полегче. Но не надолго. Навалилась тошнота и ушла только ночью... …уже не то дошел, не то дополз до точки, и мне, первым делом, доли пить. Но вода не задерживалась в организме и тут же уходила из него колючей рвотой. Я пил и пил, но все повторялось сначала. Тогда принесли чал. И тот помог. И тот впитывался в него, как пиво в песок, и пить чал можно было не останавливаясь. Даже в вертолете, который прибыл спустя часов пять, я сжимал в руке бидон с чалом и ни за что не соглашался его отпустить. Позднее, уже после госпиталя, узнал, что из десяти человек, отправившихся по разным маршрутам в такой вот дневной переход через Каракумы, до «точки» дошли только четверо. А отобрали для дальнейших испытаний двоих. Я в их число не вошел… Самое смешное, что это тогда огорчило. Огорчало и потом… …настали холода. Тело старика тряслось в ознобе. Одеяла не помогали. Да и сколько их было-то этих одеял-пледов? Всего два. Он, чуть не ползком, потащился на кухню и первым делом включил все горелки газовой плиты. В кухне немного отошел, перестал бить озноб, но от слабости и температуры шатало, и он присел около печи. Из дров оставалось две-три ветки, угля не было вовсе. Он вдруг подумал, что погибнет, если в квартиру не вернется тепло. Сначала, как-то отвлеченно подумал, потом даже со страхом. Тут он вспомнил пачки-подшивки газет. Пожалуй, это выход. Подшивок, толщиной в ладонь оказалось пять. Он попытался перетащить их сразу, но ничего не вышло. Тогда он взял две подшивки, а еще одну стал толкать ногами. Доставив все к печке-котелку, хотел, было, отправиться за следующей порцией, но справедливо решил, что это терпит и занялся растопкой. У него хватило сил выгрести из топки золу. Потом он стал рвать и скручивать газеты и кидать их в печь. Когда топка заполнилась больше, чем наполовину, зажег огонь. Пламя мгновенно охватило бумагу и так же мгновенно ее сожрало, он то и дело кидал и кидал новые порции бумаги, а огонь пожирал их споро и с большим аппетитом. Истощив за несколько минут первую подшивку, он забросил в огонь и остатки веток, тщась хоть чуть-чуть передохнуть. Неожиданно он не то вспомнил, не то осознал, что золу можно залить водой, а потом тоже забросить в огонь. Что сделал. Из топки потянуло каким-то смрадом, но потом зола тоже как-то занялась. Чтоб сохранить, не потерять эти крохотные огоньки, он снова стал забрасывать в топку скрученные газеты. За этим делом он пропустил тот миг, когда стало сперва тепло, а потом и вовсе жарко. Пот струился по лицу старика, пот заливал глаза и разъедал веки.  Одежда намокла и он стащил ее и накинул на горячие трубы… …проложенные по чердаку. Тут я находился с вечера, а сейчас уже утро. Ночью было очень даже хорошо, и  удалось прикорнуть в заветном уголке, но сейчас сидеть тут становилось невыносимо, а до нужного часа оставалось еще много времени. Я вылез из уголка перед слуховым окошком, у которого притаился и еще раз проверил пути к отступлению. Сразу влево, через пятьдесят четыре шага чуть заметный люк, ведущий на лестницу совсем другой парадной. Высота метра три. Это чепуха. Я слегка приподнял люк. Тот, смазанный накануне, поддался бесшумно. На лестнице никого не было. Даст Бог и не будет…
Лицо, ненавистное лицо, снившееся ночами, показалось в прицеле точно в ожидаемое время. Человек – человек ли? – стоял у окна и ритмично разводил руки в стороны. Выстрел практически слышен не был, только во лбу у «того» появилось круглое красное отверстие, которое чуть позднее стало неровным от хлынувшей крови. Но всего этого я уже не видел, ибо спокойно посвистывая спускался по лестнице парадной, выходившей на улицу. Остановка автобуса была за углом. К тому времени, когда в доме поднялся шум, я уже спокойно ехал, причем даже не утрудился посмотреть на номер маршрута.  Форточка автобуса была чуть-чуть приоткрыта, и славно обвевал лицо легкий холодок… …заставил старика очнуться. Так и есть, все в печи уже прогорело, лишь из под черных остатков сгоревших газет пробивались один-два огонька. Он снова начал скручивать газеты и кидать их в печь. Снова занялось пламя. Оно развернуло одну из газет и на мгновенье, перед тем, как совсем исчезнуть, промелькнуло в черной рамке то, ненавистное, лицо. Это заинтересовало. Старик отвлекся от растопки и стал листать газеты, оставшиеся в подшивке. Они все посвящали хоть какое-то место «тому»! Какое он имеет отношение к убитому, почему хранил подшивки старик вспомнить не мог. Опять принял это, как данность, но настроение и самочувствие почему-то улучшились. Он легко скормил огню остаток бумаги и принялся, было, за следующую подшивку. Там тоже мелькало лицо в траурной рамке. Другое лицо. Но и вид некрологов доставил старику беспричинную радость. Он даже что-то замурлыкал. Читать тексты не стал. Не получалось, зачем время тратить? К исходу подшивки старик осознал, что все-таки придется выбираться за топливом. Странно, но чувствовал он себя значительно лучше, бодрей что ли. Кроме того, сообразил, что и остальные подшивки существуют в его доме не сами по себе, что и там увидит что-то интересное, во всяком случае, приятное.  Накинув пальто, надев шапку, выбрался на лестницу. Силенок все-таки оставалось мало, так что, пришлось совершить не одну ходку, прежде чем запас дров и угля оказался достаточным.  Снова в огонь полетели сломанные ветки, потом на них легли черные камни угля. Старик больше не стал любоваться огнем, а потащился в постель. Силенок-то оставалось мало. Комната, согретая теплом от раскалившихся радиаторов, оказалась вполне приветливой, а постель теплой. Он лег. Слегка колотилось сердце, но на это обращать внимание не стоило. Так уже бывало довольно часто…    
Выздоровление принесло чудовищную слабость и… не менее чудовищный аппетит. Вот только угомонить его было почти что нечем. Хлеб и тот зачерствел до какой-то каменности и скорее напоминал уголь. Откуда-то старик знал, что хлеб выбрасывать нельзя и порешил сжечь его при растопке. Но это потом, а сейчас просто хотелось есть. И слабость, возможно, от голода. Оставались какие-то консервы, супы в пакетиках, но без хлеба это же несъедобно. Он печально осматривал свои скудные запасы и решал что делать. По всему выходило - надо одеваться и идти за продуктами. Вот еще одна цена одинокой жизни… …я отнимал их, но впервые чувствовал себя счастливым. Я мстил! Кому-то это не понравится. Кто-то отвернется от меня. Я готов. Потому что, ставлю месть выше. В гнилой стране с законами, которые на пользу только гнилым и во вред всем остальным, месть – это единственный способ справедливости по-мужски.  Терпеть, страдать, надеяться – сколько навалено на нас! Почему мы должны тащить эту неимоверную тяжесть… …пальто казалась неимоверной. Еще тяжелей были ботинки. От непривычной нагрузки начало колотиться сердце, и старик, спускаясь – спускаясь! – вынужден был останавливаться и отдыхать. На улице он остановился у ворот, жадно вдыхая теплый, но уже зимний воздух. Потом неуверенно двинулся в сторону лавки. Как это ни странно, но каждый новый шаг давался ему чуть-чуть увереннее. Закупив продукты и сигареты, старик пошел обратно.
Самым трудным оказался подъем по лестнице. Настолько трудным, что, войдя домой, старик сразу прилег. Аппетит куда-то ушел…
Отлежавшись, вскипятил чайник, кое-как поел и стал думать над тем, что делать дальше. Собственно, можно было опять прилечь или заняться растопкой печи. Растопка была более насущной, ибо в комнатах сыро и прохладно, но она не привлекала почему-то. Порывшись в ощущениях, старик вдруг понял, что устал от видений-воспоминаний, которые, хоть и частично забываются, но оставляют боль и беспокойство.
Он прошел в комнату, постоял у окна. Куда себя деть? Сон, растопка печи, болезнь – все вызывало к жизни нечто страшное, болезненное, которое можно было бы назвать прошлым, но не было ни желания, ни сил поверить в это. Гораздо лучше вот так, ничего не помня, жить себе, как тростник…
- Мыслящий тростник, - мгновенно подсказало нечто, жившее в нем, спрятанное глубоко-глубоко в темный погреб подсознания.
- Это из Библии…
Библию он когда-то читал. И перечитывал. И именно потому, что перечитывал, не то помнил, не то знал об этом.
- Каин, Авель… Кто-то из них убил другого… Брата?.. Да, кажется… Но кто кого?
Имя Каин выглядело энергичней, Авель мягче, жертвенней, что ли. И старик пожалел Авеля. Так, мимоходом.
- Плохо быть убитым…
- А убивать? – тут же возник и остался змея-вопрос.
- И убивать плохо… - непонятно с чем согласился старик, - Но быть убитым хуже!
Впрочем, убежден в этом он оказался не полностью. Какие-то неясные сомнения остались, но нахально в голову не лезли, посему и были отставлены на потом… ...зазвучали голоса. Они были совсем рядом, словно пришли не из сна или подсознания, а просто я был участником этой беседы-не беседы… Да нет, скорее спора. Один голос был молод и страстен. Другой… А другой был моим голосом.
- Человек не имеет права отнимать у другого человека жизнь, данную ему Богом!
- А война?
- Война, как и другое проявление насилия противоестественна!
- Вот как? Почему же за все время существования человечества без войн прошли чуть больше трех веков и только? Исторически выходит, что война, а стало быть, убийство, это естественное состояние человечества и человека.
- Нет! Это противоестественно и безнравственно!
- Безнравственно защищать свою родину, свою семью, наконец?
- Всегда можно объяснить…
- Объяснения хороши для тех, кто к ним привык, а таких меньшинство. Большинство же понимает силу и только! Наказание за преступление должно быть неотвратимо. Пусть даже не от государства, а от людей. Тогда преступлений не будет.
- Будет и еще больше. Ибо каждый, кто поднял меч, уже преступник!
- Нет! Каждый, кто поднял меч за правое дело, сначала жертва, потом мститель и всегда герой!
- Так можно далеко зайти…
- Не дальше цели!
- А цель-то какова?
- Покарать зло!
- Значит такой человек сам решает: где добро, а где зло?
- А разве ты никогда не говорил, узнав о каком-то чудовищном злодее: - Убил бы!?
- Нет, не говорил…
- Разве ты не покарал бы злодея, убившего, покалечившего, заразившего, предположим, СПИДом твоих близких?
- На это есть суд!
- Что за чепуха! Суды в этой стране есть только для бедных, которым нечем платить за свободу. Для тех, кто платит, суды это формальность, хоть и неприятная!
- Так переделывай страну…
- Ну, это еще глупее! Страну надо оставить в покое, тогда она, может быть и воспрянет. А злодеев надо карать!
- А ты возьмешь на себя смелость определять – достоин человек смерти или нет?
- Возьму!
-Ты не прав! И мне страшно за тебя!
- Посмотрим. Я отдал долгу половину жизни. И не жалею. И не бойся за меня… ты – это я! Значит, в твоей беде я всегда буду рядом… …за окном, между тем, стало темнеть. Но не оттого, что приближался вечер, а из-за черной тучи, надвинувшейся из-за крыш. Стало быть, вот-вот пойдет снег. 
- Вовремя успел с продуктами! – порадовался старик.
- Жить-то надо! – вдруг произнес он вслух и слегка поразился звукам своего голоса. Отвык…
Зачем надо жить старик, в общем-то не знал. Надо, так надо. Какая разница? Может не все, что назначено, успел сделать? Кто его знает? Сам он не знал точно. Но жил. Сперва это было легко, но потом, когда в беспамятное бытие вошло и осталось там страдание, жизнь оказалась несколько неуютной. Но так уж случилось… …что мы вернулись в Одессу в самом конце девяностых. Время было то еще, но нас это не занимало, ибо все сбережения – и немалые! – были в валюте. Недалеко от Приморского бульвара во дворе огромного старинного дома продавался небольшой особнячок. Я купил его, а строители за какие-то пол года сделали таким, каким и хотелось видеть дорогое жилье.
Любимая моя занялась преподаванием, а сын пошел в адвокатуру.
Жизнь, такая неосторожная ко мне прежде, стала внимательней и добрей. Но я не подозревал, что это лишь передышка.
Стремясь занять себя чем-то дельным, ударился в бизнес. Но, как только я добился какого-то успеха, ко мне пришли бритоголовые. С ними говорить я отказался и потребовал разговора с шефом. А шефом оказался он. Человек, которого я искал еще в Чечне.
Кажется, мы оба были не рады встречи. Он – потому, что понял – раскрыт. А я потому, что сейчас был беззащитен. Вернее, не я, а близкие мне люди. Наша встреча закончилась ничем. Вернее, мы оба договорились о ничьей. Он и его кодло забывают обо мне, а я о них.
Это была передышка. Ни он, ни я держать слово не собирались. Более того, проследив за ним, я выяснил, что в группировку входят еще несколько человек. Те, кого я считал виновными в гибели теплохода «Н**», а следовательно и родителей.
Я предупредил своих, что нам некоторое время придется пожить в родительском доме, и стал незаметно перевозить туда все необходимое.
Его я не трогал. Но нескольких его подельников выследил и убил. Я надеялся, что он не свяжет их смерти со мной. А с ним я хотел разобраться, когда надежно будут укрыты свои..   …ощущения не подвели и снег действительно пошел. Сперва мимо окон пронеслись первые снежинки-разведчики. Они легли на карнизы и тут же растаяли. Потом снежинок стало больше и постепенно карнизы и двор внизу окрасились белым. А потом пал настоящий снег! Густой и пушистый, глубокий и непреклонный. И туча прошла, а снег остался. И посветлело вокруг, и посвежело.
И старик, было загрустивший, повеселел. Зима-то, на самом деле, главная пора надежд. Не весна, нет! Именно зима, когда вот-вот что-то сбудется. А несбывшееся опадет, как последние листья опадают на ветру. И остается суть. И мечта. И надежда…
Надежда… Эта сестра милосердия из любимой песни.
Но старик не знал эту песню. Вернее, возможно, знал, но не помнил. И не нужна ему ни сестра милосердия, ни само милосердие. Опять-таки, может и нужны были, но он об этом не ведал?
Трудно идти в потемках, норовя все время споткнуться или удариться, или вовсе упасть. Хорошо, когда потемки настигнут в знакомом месте, где можно хоть как-то ориентироваться, пробираясь к цели.
Плохо, когда и цель не видна.
И разве можно отнять прошлое? Можно отнять только память о нем, но это еще хуже, ибо страдая, человек не знает: за что? 
А дни шли, подгоняемые декабрьским ветром. Снова на улицах появились елки, но их несли в дом, значит Новый год еще не наступил. Жаль, выброшенные елки такое хорошее топливо! А пока приходилось обходиться тем, что попадалось по дороге.
Об отверстии в полу и непонятном оружии он давно позабыл и, глядя на ящик у двери, долго гадал, зачем он там стоит. Но сдвинуть его или, тем более, заглянуть под днище и не думал. Подшивки с газетами так и лежали на полу, и старик терпеливо обходил их, направляясь на кухню или из кухни. Знакомое лицо в черной траурной рамке попалось ему на глаза. Он стал внимательно всматриваться в человека, изображенного на фотографиях. Человека он явно знал. Но, опять-таки, на снимках чего-то не хватало…
Уже потом, сидя с сигаретой у огня, он вспомнил, что не хватало военной формы. Ах, да, еще круглой, аккуратной дырочки прямо посреди низкого, нахмуренного лба.
На этом покой кончился. Сигареты догорали одна за другой. Снова треск акации в топке напоминал выстрелы. А жар огня – пожарище от горящего чеченского дома…   …где мы нашли шесть распятых трупов молодых солдатиков, пропавших из части неделю назад. Лица, шесть лиц стояли перед глазами.
Командира части, продавшего солдат чеченам, потом судили, но доказать ничего не смогли. Или откупился. Это бывало… Из армии, конечно, погнали. Да тот бы и сам ушел. Нафаршировался уже по уши.   
Я знал, как он метался по городам, где-то застревал, откуда-то бежал…
Но я шел за ним по пятам. День за днем. Год за годом.
Столкнулись мы лицом к лицу уже в Одессе. К тому времени, тот уже укоренился, обзавелся подельниками. Жизнь начиналась для него сначала. Ведь враг мой был еще далеко не старик… …просто сидел у огня, глядел на ненавистное лицо и горевал, горевал… Сам не понимая о чем. В не доклеенные окна входил ветер, слонялся по пустым комнатам, холодил спину и затылок. Наконец, старик оторвался от горя своего. Болезненно оторвался. Но что делать, что делать? Вместе с ветром в комнату пришел и вечер.
Сон пришел неожиданно легко, и был чистым и глубоким. Лишь утром, уже собираясь открыть глаза, даже полуоткрыв их, старик неожиданно зажмурился и снова откинулся на подушку.
Это, как с морозной, солнечной улицы войти в душное, нечистое жилье. Войти и ощутить тоску по оставленному мгновение назад. Но обратно не повернешь.  Тем боле, что там, позади войны, войны, войны… …были одинаковы. Много крови, много страха и грязи. Нет, грязи почему-то больше всего. Грязь прекрасно уживается со смертью. А если рядом еще глупость и предательство? Но нужно делать свое дело, отмахиваясь от мыслей, что дело это вовсе не «свое», а такое чужое, такое нечистое, такое страшное. Не даром даже снег на войне ассоциируется с бинтами. А смерть, почему-то, со сном. Сон…  …привидевшийся ему, сперва не грозил ничем страшным.  Небо было синим, солнце ярким, а трава… Трава была красной. Нет, даже слегка коричневой. И он шел по этой траве, спотыкаясь о холмики, напоминавшие струпья. Куда шел? Непонятно. Путь его лежал не то в гору, не то с горы. Скорее всего, это были небольшие спуски и подъемы, каковые бывают на каждой дороге. Только вот дороги не было. Одна красная трава, которая становилась все выше и гуще. Вот она уже по щиколотку, до колена, по пояс… Повернуть бы… Но и поворота не имелось. Ни-ка-ко-го! А трава все выше! Уже по грудь. И густая такая, что уже продираться необходимо. Вот он уже в траву эту кровавую с головой. И не трава это уже, а заросли. Словно джунгли какие. И каждый шаг уже – мучение. А заросли хватают за руки, за ноги, не пускают. Оторвешься и на одежде багровый след. И на руках, и на лице. А заросли уже выше головы, много выше! Встали стеной, не пускают. Ни вперед, ни назад. И душно, душно! Из последних сил рвется он с криком из этого плена: - А-а-а!
Вырвался?... …на пару дней раньше, чтоб слетать в Новороссийск. Родители почти одновременно вышли на пенсию и решили отметить это событие круизом на «Адмирале Н**». Я только-только вернулся из Италии и, конечно, мечтал завеяться всем семейством в Одессу, отдохнуть, прийти в себя. Смешно, да? Человек почти полгода пробыл в Италии, а после этого мечтает об отдыхе. Эх… Если б вы знали…
В любом случае пришлось перекраивать планы. Решено было, что я встречу родителей в Новороссийске, получу ключи, а главное, ценные указания и помчусь в Одессу встречать своих. В принципе, особой необходимости занимать родительское жилье не было. У нас вполне хватало денег на приличную гостиницу или пансионат, более того, хватало связей, чтоб все это получить, но… Мама с папой и слышать не хотели об этом.
– Мы так редко тебя видим…
Пришлось согласиться.
– Все образуется! – успокаивал я жену. Вообще то, что она согласилась ехать со мной, было подвигом. После Чернобыля… Сына мы с собой не взяли. Да он и не настаивал. Ему больше хотелось в студенческий лагерь. И я его понимал.
Родители знали, где я служу, поэтому лишних разговоров никогда не было. Я встретил их у трапа, и мы славно побродили по городу, посидели в ресторане…
Поверите, никаких предчувствий не было!
К отплытию судна в Сочи мы вернулись в порт, но узнали, что это самое отплытие задерживается. Но какой-то ажиотаж наблюдался. Знакомый подполковник «от соседей», встреченный мной, от ответов уклонился. Вообще, концентрация этих с площади Феликса была, надо сказать, в порту довольно велика.
Наконец дали отплытие. Мы расцеловались, мама всплакнула, и они поднялись на борт.
Говорят, что «Адмирал Н**» затонул практически в пределах прямой видимости. Не знаю. Я в это время был в гостинице, собираясь переночевать и первым же рейсом вылететь в Одессу. О трагедии узнал из разговоров и паники в фойе.
Я никогда не забуду эту ночь. И другие, следовавшие за ней. Все время я проводил на берегу, встречая и опрашивая спасенных. Всего спасли 836 человек. Родителей среди них не оказалось.
Мама с папой были среди тех, кого нашли, но мертвыми.
Я перевез их в Одессу и похоронил.
Воспользовавшись отпуском, занялся поиском причин трагедии. Чутье, а оно у меня было, поверьте, подсказывало, что дело нечисто. Так и оказалось.
«Адмирал Н**» был пассажирским судном. И совершал внутренний круиз. Поэтому, таможенные службы его не досматривали.
Сухогруз «Петр В**» шел из Канады. Кроме тридцати тысяч тонн ячменя, он вез еще сорок ящиков контрабанды. Какой? Это мне выяснить не удалось. Более того, все попытки вызвали такую реакцию, что я – я! – стал опасаться за свою жизнь. Но об этом ниже.
Суда должны были встретиться в Цемесской бухте, за пределами прямой видимости, и вся контрабанда должны были перегрузить на «Адмирала Н**». Но сухогруз задерживался. Соответственно задержали и отплытие «Адмирала Н**». Когда отплытие разрешили, теплоход поспешил к месту рандеву. Туда же на всех парах мчал «Петр В**». При этом были нарушены все мыслимые инструкции и правила. В спешке произошло столкновение. «Адмирал Н**» получил пробоину площадью больше двадцати квадратных метров и затонул. Говорили, что даже на берегу был слышен крик… …собственный крик, разбудил старика. Он очнулся и с облегчением задышал полной грудью. Сорванное одеяло валялось на полу, скрученное почему-то, чуть не в жгут.
Некоторое время сон еще стоял перед глазами, потом поблек и канул. Успокоившись, старик поднялся и занялся утренними делами. Собственно, и дел-то кот наплакал. Правда, предстоял еще поход в лавку.
На улице было холодно. Даже очень. Застегнув верхнюю пуговицу пальто и подняв воротник, старик стал передвигаться в сторону лавки. Встречный ветер здорово мешал. Пришлось перемещаться как-то боком. Со стороны это, вероятно, выглядело смешным, но ему было совсем не до смеха. Впрочем, повернув в переулок, старик вдруг понял, что ветер закончился совсем. А с ним и холод. Он недоверчиво распрямился, огляделся – откуда благо такое? Но в переулке ветра, действительно не было! Покупка продуктов много времени не заняла. А жаль. Когда противный холод и ветер отстали, ему вдруг очень не захотелось домой, под надоевшую крышу. А куда деваться этим холодным днем?... …и ночью я искал его и не находил. Тогда я удвоил, утроил, учетверил усилия. И нашел. Но подойти к нему было невозможно. Его охраняли специалисты. Но я не отчаивался.
Потом я узнал, где он живет.
Кусок пляжа был огорожен, но так, что ограда выдавалась далеко в море. А на берегу стоял дом. Но и со стороны пляжа существовала ограда, пронизанная сотней, не меньше датчиков.
Непроходимо. Но я  решил рискнуть.
Декабрь был довольно теплым. Но все равно, вода была не больше четырех градусов. Холодновато.  Я плыл довольно долго. Еще бы, место, где я спрятал вещи и переоделся находилось примерно в километре от цели. Было довольно светло от звезд и луны. Достигнув конца ограды, вплыл и начал пробираться к берегу. Забор начинался метрах  в двадцати от кромки воды. Еще метрах в тридцати от забора был дом. А в доме горел свет. Помню, я еще поразился тишине.
Слегка била дрожь, когда я устраивал себе лежку на берегу. Костюм костюмом, но лицо и ноги пришлось замочить. Так прошло, примерно, минут сорок. Наконец в комнате на втором этаже я заметил движение. Он встал, видимо, с кресла, потянулся и… подошел к окну.
А я медленно нажал на курок.
Потом, не мешкая, вновь вошел в воду.
Путь назад показался бесконечным. Выйдя из воды, растерся насухо и оделся. Потом утопил гидрокостюм. Винтовку я еще раньше «уронил» в море. Поднявшись по склонам, направился к дому. Неожиданно потемнело. Я стал недоуменно оглядываться и увидел невероятных размеров черную тучу, наползавшую из-за моря. Похолодало, задул резкий ветер. Все произошло почти мгновенно. Первые, еще небольшие, снежинки закружили вокруг. Некоторое время они тут же таяли, потом снежинок стало больше, еще больше, они увеличились в размерах, стали хлопьями и сразу же метелью.
Все происходило буквально на глазах. Вернее, глаза-то уже ничего не различали в белой, сплошной пелене. Одежда намокла и отяжелела. Я брел уже почти наугад. Асфальт под ногами, уже ставший белым и скользким, сменился чем-то мягким и податливым. И я понял, что сбился с дороги. Пытался идти наощупь и, наконец, упал. И тут произошла метаморфоза. Еще мгновение назад я лежал, постанывая от боли, но вдруг вскочил. Именно: вскочил и стал, слегка пригнувшись. Потом, втянув ноздрями воздух, неслышной походкой двинулся вперед. Я обрел какое-то особое зрение, позволявшее  ориентироваться. Через несколько минут достиг выхода из парка. При этом ни разу даже не споткнулся. Не останавливаясь, пошел дальше. Походка была столь же уверенна, хоть и вкрадчива. Казалось, потоки снега расступаются передо мной. Я достиг родительского дома, взлетел на третий этаж.
И… силы вдруг оставили меня. Перед дверью в квартиру стоял озябший, донельзя усталый и промокший человек.
Войдя в квартиру, попытался раздеться. Но силы оставили совсем. И… я остался один на один с холодом и горем, именуемым зима… …, между тем, свирепела и свирепела. Как-то неожиданно закончилась идиллия легкого снежка, несильного мороза, при котором так приятно гулять, вдыхая по-особому чистый воздух.
Снег стал скрипучим и хрупким, похолодало, а как-то раз, выйдя из дома за покупками, старик заметил, что у него при дыхании слипаются ноздри. Тогда же, короткий переход от дома к магазину и обратно показался неимоверно тяжким и мучительным. Замерзло лицо, уши, руки, несмотря на перчатки, короче замерзло все. Вернувшись домой, старик, не раздеваясь, присел у двери прямо в прихожей у вешалки. Он самому себе казался заледеневшим, закоченевшие руки не слушались, снять пальто и ботинки не удавалось. Так и сидел, пока пальцы рук и ног не стало нестерпимо колоть, а щеки не обдало жаром. Потом ему удалось все-таки раздеться и перейти в кухню. Он зажег газ и поставил чайник. Выяснилось, что жилье показалось ему теплым только после нестерпимо холодной улицы, а на самом-то деле, тут далеко не жарко. Вчера, зачитавшись, он не топил печку-котелок, решив сделать это назавтра. Вот, завтра это самое наступило и, конечно, в доме холодно, очень холодно. Старик с содроганием вспомнил свое путешествие в магазин, зябко повел плечами и принялся за печку. Пока он выгреб из топки и поддона всю золу, закипел чайник. Старик сотворил себе кофе и отвлекся ненадолго, Ведь прихлебывать крепкий и горячий кофе тоже важное и нужное дело… … мое, мое расследование с самого начала наталкивалось на сопротивление. Когда мне стали известны некоторые факты, сопротивление стало ожесточенным. Тем не менее, мне удалось выйти на заказчиков контрабанды. Ими оказались славные чекисты. А тот самый подполковник, встреченный мной в порту, вроде бы был во главе дела. Всего на поверхности оказалось шесть человек.
Когда расследованием заниматься стало не просто, а смертельно опасно, я вылетел в Москву и доложил все руководству. Мне велели ждать.
Результатом ожидания стала командировка, читай, ссылка, в Афганистан. Для пресечения контрабанды наркотиков в Союз и оружия оттуда. Как раз мое дело!
Тогда я первый раз попытался покинуть службу. Не удалось…
Самое смешное, что засвеченные офицеры КГБ тоже попали в Афганистан. Теперь я понимаю, что терять такие кадры кому-то совсем наверху было не с руки. В стране начиналось то, что через несколько лет должно было обернуться крахом. Надо было позаботиться о будущем. Вот этих подонков и напрягли-запрягли. В Афгане они занялись любимым и освоенным делом – контрабандой. Уверен, что там у них имелись мощные не то покровители, не то, а это вероятней всего, подельники. Целые участки границы открывались для их караванов.
Мои попытки пресечь контрабанду, наткнулись на более, чем жесткий отпор. Дважды я чуть не погиб. Но погибли мои люди. И я стал, позабыв о законе, наконец, отбросив его, стал охотником.  Мне вторично удалось выследить их. Но уничтожить успел только одного. Меня отозвали. Нет, вышвырнули из Афгана. Причем по смехотворному поводу – надо было отследить поток наркотиков из Чуйской долины.
Я устроился в нефтеразведочную партию. Там я провел почти два года.
А потом развалилась страна. Но наша организация никуда не делась. Я снова хотел уйти. И ушел бы. Но опять наткнулся на своих врагов. В Чечне… Но и там они ускользнули. А меня предупредили: - Уймись! – причем предупредили из очень высокого кабинета.
И я ушел окончательно.
В Москве оставаться стало опасно. И мы оказались в Одессе... …зима переменчива. Холода сменяются оттепелью, оттепель холодами, а посреди января или февраля может наступить самая настоящая весна, отличающаяся от календарной только своей непродолжительностью. И бурное таянье  снега, и солнце, слепящее глаза… И хочется сбросить теплую одежду, гулять налегке, а главное верить в то, что теперь обязательно и непременно будет все теплей и теплей.
Не верьте, не верьте одесской зиме! Не верьте весне, наступившей среди холодов!
Но так хочется верить… Во что? Наверное в погоду. Которая будет хорошей. Как судьба… … и они обосновались там же. И занимались тем же. Впрочем, к наркотикам и оружию добавился еще и рэкет. Банда насчитывала человек шестьдесят, причем, более половины составляли правоохранители. Симпатично, правда? И я понял, что никаких законов мне больше не нужно. Кроме одного – отомсти! А отомсти значит – убей. Ну, и быть посему. Можно подумать, что дело незнакомое.
Эта мразь исчезала один за одним. И мне хотелось ликовать. Зря…  …посчитал  что погода уже будет славной и старик. Сперва он недоверчиво  поглядывал в окно, потом на градусник за этим самым окном, но выходя из дома одевался все же тепло. Потом стал одеваться легче, потом и вовсе легко. Это сходило с рук, погода не подводила, и длительная прогулка в парк или к морю никаких неприятностей не приносила, наоборот радовала.
Но однажды, когда зашел он, гуляя, особенно далеко, аж на Ланжерон, неожиданно потемнело. Старик стал недоуменно оглядываться и увидел невероятных размеров черную тучу, наползавшую из-за моря. Похолодало, задул резкий ветер. Все произошло почти мгновенно. Старик заспешил обратно, надеясь добраться домой до непогоды. Куда там! Не успел он подняться наверх, как первые, еще небольшие, снежинки закружили вокруг. Некоторое время они тут же таяли, потом снежинок стало больше, еще больше, они увеличились в размерах, стали хлопьями и сразу же метелью.
Все происходило буквально на глазах. Вернее, глаза-то уже ничего не различали в белой, сплошной пелене. Одежда старика намокла и отяжелела. Он брел уже почти наугад. Асфальт под ногами, уже ставший белым и скользким, сменился чем-то мягким и податливым. Старик понял, что сбился с дороги. Он стал натыкаться на кусты. Пытался идти наощупь и, наконец, упал. И тут с ним произошла метаморфоза. Еще мгновение назад он лежал, постанывая от боли, но вдруг вскочил. Именно: вскочил и стал, слегка пригнувшись. Потом, втянув ноздрями воздух, неслышной походкой двинулся вперед. Старик обрел какое-то особое зрение, позволявшее ему ориентироваться. Через несколько минут достиг выхода из парка. При этом ни разу даже не споткнулся. Не останавливаясь, пошел дальше. Походка была столь же уверенна, хоть и вкрадчива. Казалось, потоки снега расступаются перед ним. Он достиг дома, взлетел на третий этаж. И… силы вдруг оставили его. Перед дверью в квартиру стоял озябший, донельзя усталый и промокший человек.
- Когда-то так уже было! – билось в голове. – Когда-то так уже было!.. Кажется прошлой зимой…
Войдя в квартиру, вдохнув ее уютное тепло, старик слегка приободрился. Он стал торопливо и суетливо раздеваться, спеша поскорей избавиться от промокшей одежды. Переодевшись, переместился к печи, где еще светили сине-зеленые огоньки недогоревшего угля. Их жаркое мерцание слегка заворожило старика, и он несколько минут смотрел в топку, не отрываясь. Потом, словно спохватившись, подбросил в огонь ветки, а те сразу же запылали весело и жарко. Цвет огня изменился, стал почти багровым. Над ним появлялись и исчезали красные гребешки.
- Красный петух… - вдруг произнес старик, а потом, сразу же, - Жаренный петух… - и сам удивился этому.
  Вскоре пришло знание: красный петух – это огонь, а беда, пришедшая внезапно –. жаренный петух… …уже расправил крылья. Но не взлетел, куда ему. Но из клюва понеслись слова команд. Неслышных, но очевидно грозных, ибо все вокру пришло в движение. Заработали телефоны, заверещали мобилки, сами собой тронулись и понеслись куда-то автомобили. Черные норы во всех концах города ожили и стали извергать из себя черных же людей. И все они куда-то спешили, и у всех, как невидимая нить был свой путь. И путь этот лежал к дому старика. Обрадовано лязгали затворы, бережно извлекались из потаенных чехлов ножи, осторожно звучали шаги по лестнице. Первый этаж… Второй… Третий… Изо ртов вырывалось свистящее дыхание, которое пытались сдержать, но от этого оно становилось свистом. Свист вырывавшийся из десятков глоток, уже похож был на  вой…  …ветра старика разбудил. Зимняя непогода, решив показать себя во всем «блеске», набросилась на спящий город. Ураганный ветер распластал город и засыпал его колючим и мелким снегом. Снег бился в окно и отскакивал от него с каким-то царапающим звуком. Словно пули рикошетили и улетали дальше. Порывы ветра были настолько сильны, что дом иногда вздрагивал, как от удара воздушной волны.
Старик попытался зажечь свет, но света не было. Темнота была почти абсолютной, непробиваемой, а от этого еще более жестокой. Ветер, неизвестными путями забравшийся в жилье, гулял по комнате.
Пробравшись к печке, старик открыл было заслонку, но ветер проник и туда, швырнув в старика горсть пепла, забив этим пеплом глаза, нос и даже рот. Захлопнув заслонку, он отшатнулся к крану, но и воды не было. Кое как протерев глаза, старик подошел к газовой плите.
- Неужели и газа нет? – подумал он, пытаясь нашарить коробок со спичками. Спички всегда лежали в строго определенном месте, поэтому нашлись почти сразу. Чиркнув спичкой, старик зажег газ. Синий огонек, слегка колеблемый ветерком, сделал темноту не такой непроницаемой. Стало чуть-чуть веселее.
Он пристроился у стола, положив олову на руки. Непогода не уходила.
Сердце, до сих пор забытое в своем уголке груди, встрепенулось и стало рваться вон, туда, где свирепствовала непогода. Пытаясь остановить его, старик прижал руки к груди. Куда там? Словно вся сила урагана передалась маленькому кусочку плоти и удержать его уже оказалось невозможно. На мгновение кухня осветилась ярко-ярко.
- Дали свет? – еще успел подумать старик. Перед глазами встал длинный-длинный, едва освещенный коридор, куда влекла его какая-то неодолимая сила. И за мгновенье до того, как войти в этот бесконечный коридор, старик вспомнил все… … кончено. Я иду по коридору. Бесконечному, плохо освещенному коридору. Я иду долго-долго, но не устаю. Потому что, устать тут невозможно. И остановиться тоже. Не говоря уже о том, чтоб повернуть назад. А я и не хочу назад. Хватит! Все добрые, злые, хорошие, плохие, чистые, грязные дела уже совершил. А теперь хочу расплаты и отдыха. Я иду терпеливо и спокойно, ибо знаю, что уже никогда-никогда не вернусь!


Одесса. 2003-2009 гг.