Антиподы часть третья и последняя

В тексте использованы фрагменты стихотворения Юнны Мориц "Ёжик резиновый". Самого любимого в детстве.
А также четверостишье из собственных скромных опытов.


6. Мама

         Я поднимаюсь медленно, с опаской, остерегаясь, не попался бы  по дороге омерзительный угл, затаившийся где-нибудь на тёмной лестничной площадке. Углы – не разумные существа, как безо всяких на то оснований считают некоторые из нас, и, к счастью, в городе их уже осталось мало. Углов выпустили на землю кроглы, вместе со своими милыми собачками-саддомами, вероятно, в надежде, что  совместно они догрызут немногочисленное население, сохранившееся на небольшом клочке европейского полуострова, на территории в пятьдесят тысяч квадратных километров, которая некогда гордо  именовалась Мегаполисом.

         Для нескольких человек угл, похожий на большую голую обезьяну без хвоста, не слишком опасен. Сильный мужчина одним ударом палки, арматуры или бейсбольной биты может вышибить его длинные кривые зубы, а втроём-вчетвером его запросто скрутят и подростки. Но вот для женщин встреча с углом–самцом заканчивается трагедией . Множество девушек и женщин погибло, повстречавшись с ним в недобрый час: два месяца назад Инга и Светланка из нашего района, и Ева из четвёртого на прошлой неделе, а до этого сколько – никто и не считал. Угл совокупляется со своей жертвой, а потом разрывает на части острыми когтями и клыками, от этого он, судя по всему, получает великий кайф. Иногда пожирает останки несчастной, а чаще отбегает в сторону, забирается как можно выше и визжит оттуда  ультратонким непереносимым визгом. Впрочем, прислушавшись, некоторые интонационные звуки можно принять за разумную речь. Хотя я твёрдо убеждена, что эта отвратное создание много тупее саддома. Если вообще можно сравнивать собаку, выполняющую команды своих хозяев, и уродливую плотоядную обезьяну.

              Кстати, я не первый день уже думаю: а не попытаться ли мне приручить саддома? Отрегулирую шокер на минималку и займусь дрессировкой. Ой, сколько же этих тварей может бродить и прыгать в субтропических лесах!

       Мне повезло. Спустя двадцать минут я стою на проходном  балконе двенадцатиэтажного здания, зажмурившись и подставив лицо лёгкому ветерку. Здесь, в десяти метрах от раскуроченной поверхности города, где бетонные глыбы  обломков жилых зданий и офисов будто огромным миксером перемешаны с фрагментами кирпичных стен и кусками вывернутого асфальта, ветер милостиво играет иными запахами. Это урбанистические ароматы нагретого битума, раскалённой резины, которая вот-вот вспыхнет от жары, мелкой пыли и высушенной земли. Запах большого болота почти неслышен, к тому же ветер сейчас дует с запада на восток.

       Закрываю глаза и  почти верю в то, что  просто стою здесь и отдыхаю, протопав  пешком по заваленным мусором ступенькам на последний этаж только потому, что днём рабочие  начали ремонт нехитрой лифтовой техники, да так и не закончили к концу рабочего дня.  И теперь, разморившись, сидят где-нибудь у подъезда, потягивают прохладное пиво, курят и болтают ни о чём.

           Ещё можно представить, что стоишь в  центре гигантской пробки, запрудившей Бутусовский проспект, и куда не кинь взор, от площади Первопроходцев до въезда-выезда с Кольцевой, горячий асфальт забит железными ящиками. Представляю, что в нашей с Майком машине вышла из строя система климат-контроля, и я,  высунув голову в металлическую ячейку автомобильного окна, жадно втягиваю в себя дрожащий воздух – нагретый, терпко-городской, насыщенный газами и промышленными выбросами  и почти непригодный для дыхания, но такой живой, несмотря ни на что. Обещающий к вечеру посвежеть и пропитаться иными нотами – влажной травы, городских цветов, рано начавшей сохнуть июльской листвы на засыпающих деревьях в парке ВИктори.
    
  Похоже. Только вот нет в нашем  воздухе оттенков зелени. Куда не кинь взгляд –  безнадёжная серость разрушения.  Ломится сквозь искалеченную землю неумирающая трава, тут и там лезет сквозь развалины стойкий цикорий, пробиваются  цепкие колючки.

          А вот из старых деревьев в живых  не осталось никого, зато есть малыши, дети тех гигантов, которые всего каких-то полтора года назад стучали своими приветливыми ветвями в окна последних этажей спальных районов мегаполиса. Каждый молодой кустик и деревце наперечёт и радуют глаз, коли наткнёшься на них в горестных путешествиях между нашими новыми «районами». И молодую берёзовую и кленовую поросль тут же хочется занюхать до смерти!

Странным образом, после войны молодые деревца очень быстро растут,  за год вытягиваются выше человека среднего роста. Словно природа, сама себе объявившая аврал, максимально ускорила  их развитие, пытаясь  объять необъятное и в короткие, себе самой назначенные сроки полностью залатать изуродованную поверхность.  Растите, растите, деревца! Каждый сантиметр вашего дровяного тела  - залог нашего спасения.  Лет через двадцать я сяду на скамью под раскидистой берёзой, вязом или тополем и просто помолчу, как сейчас. Ни о чём не думая, ни о чём не вспоминая, никого не жалея, сяду, откинувшись на спинку скамьи и стану слушать, как шепчется листва, и ветки нежно постукивают друг о друга, и тонко чирикают мелкие городские птахи.

Ветер резко меняется, и бьёт в ноздри едкий и тошнотворный запах  болота:  газов, выделенных тысячами разлагающихся человеческих тел.

Я бросаю ещё один взгляд на серую, изломанную поверхность, среди которой тут и там, как большие и маленькие глыбы айсбергов, вздымаются сохранившиеся здания,  и шагаю за порог обшарпанной двери в маленькую, неприметную квартирку.

Кругленькая, уютная женщина в чёрных брюках и сером джемпере с глухим воротом вспархивает навстречу и прижимается головой к моему плечу.

Это моя мать. Мама. Мамочка.

Каштановые, вьющиеся от природы волосы с широкой седой прядью, голубые глаза с враз заплескавшейся в глубине влагой, аккуратный, чуть вздёрнутый носик. Она трётся щекой о моё предплечье, словно это она моя безгранично соскучившаяся дочка на тридцать с лишком лет моложе, а не я, упрямая и непослушная Клото.

- Доченька, я очень скучала. Сообщений не посылала, знаю, что ты очень занята.
         Но всё думала, когда же увижу тебя. Я рада, я так рада, что ты вернулась.

  Мама продолжает говорить быстро-быстро, как будто боится, что если она замолчит, я опять исчезну, и не буду отвечать на сообщения, а потом не приду уже никогда. Потоком беспорядочных слов она словно приковывает меня к месту, опутывает незримой сетью своей любви и беспокойства, и я подчиняюсь. Я приобнимаю маму за плечи, она чуть пониже меня ростом, отвожу в сторону  коричневые пряди волос, с детским удовольствием всасывая ноздрями родной запах,  и целую  маму в высокий лоб.

   - Мама, как дела? Выходили сегодня в эфир?

    Мама отступает и садится на стул, будто в задумчивости потирая переносицу.

   - Начать с хорошего или с не очень?

     Я молчу. Мне всё равно. Самое плохое в моей жизни мне ещё предстоит сегодня.

    - Осталось только шесть никель-кадмиевых элементов. Есть, правда, несколько коробок с пальчиковыми, но они не обеспечат необходимой мощности. Придётся разрабатывать другую схему электроснабжения аппаратной. А хорошая – вот: отловили ещё тридцать сигналов! Ребята сказали, что вроде бы видели кого-то на границе с пятым «районом», человека или даже группу людей. Но спускаться в подвалы никто не решился. Может, это были Углы?

    Я качаю головой.

- Мам, углы - животные. Мерзкие, отвратные пожиратели женской плоти, не понимающие человеческую речь. Может, между собой они и общаются на своём обезьяньем языке, но вот принимать передачи радионета и отвечать на сообщения они не смогли бы, даже если бы о-о-чень этого хотели. В глубине мозга. Если работает обратная связь, значит, где-то люди слушают наши передачи. Ты же знаешь, что любой мало-мальски сносный радиоприёмник способен ловить  наши ультракороткие частоты FM - ю - си - ви.

- Возможно, это сами кроглы, Клото.

- Нет, ты же знаешь, что на расстоянии больше полукилометра от земной поверхности наша сеть неуловима. А  ближе кроглы со своей станции слежения никогда не спускаются. Десантируют роботов для зарядки излучателей, потом забирают обратно. Помнишь, в прошлом году Гошик с Алексом завалили одного. Ничего особенного, никакой сложной электроники, просто механическая  железяка на гусеницах для поднятия тяжестей и выполнения чёрных работ.

Мама прерывисто вздыхает:

- Говорят, ни один настоящий крогл никогда не ступал на поверхность нашей планеты, разве что бот-клон, точная желтоглазая копия с маленьким реактором в груди. Я никогда не видела их в реале, только по телевизору. Сначала ведь все считали, что это розыгрыш, новое ток-шоу Витика Игнатесяна или что-то подобное, из этой же серии. Хотя  было совсем не смешно.  С самого начала.

    Да, всё случилось практически молниеносно. Кроглы, кстати, не сгорают  от ненависти к землянам, они просто испытывают к нам неодолимое отвращение: к нашему образу жизни, к языку, к способу размножения. Два года назад желтоглазые шестипалые кроглы внезапно появились на телевизионных экранах   и объявили Землю карантинной зоной. Они заявили, что земляне неконтролируемо размножаются, и поэтому подлежат «сокращению вида», так они выразились. Дали три месяца на исправление ошибок, призывая репродуктивное население к принудительной стерилизации, а через месяц объявили, что программа провалилась, и начали войну. Собственно, это была не война, а тотальный геноцид.

   Люди для них - что-то вроде крупных тараканов, хуже даже углов, руками они нас не трогают, только расставляют излучатели-ловушки. Как работают эти излучатели, никто не знает, но можно предположить, что мерзавцы кроглы знают о человеческом организме гораздо больше, чем мы сами.

  Периодически из «районов» пропадают люди, а потом находятся…  в определённых местах. Мёртвые. С трубками, торчащими из вен, со вскрытыми черепными коробками, с отсутствующими органами. Находятся те, которых…

- Ты думаешь, кроглы не знают о радионете? – мама поднимает на меня грустные глаза,  тем не менее не в силах удержаться от улыбки, её мягкий голос прерывает поток моих невесёлых мыслей.

- Хочу думать, что нет. Даже если и да, что с того? Радионет   – единственная возможность осуществлять связь между "районами", лишний раз не выходя за их пределы. Им это ничем не грозит… пока. А для нас  - шанс как можно дольше протянуть свои дни, надеясь на избавление. И подарить эту надежду другим, тем, о ком мы ещё не знаем, но кто, возможно, выживает ещё где-то в руинах разрушенного города.

    Мама кивает мне головой, она в последнее время во всём со мной соглашается. Нажимает кнопочку на крошечной, величиной со старинный сотовый телефон, коробочке. Загорается зелёное табло. Мама берёт в руки микрофон и хитро смотрит на меня. Вторая рука прячет под столом скомканный листок бумаги.  Я смотрю на неё, также не в силах сдержать улыбки.

- Мам, ты опять за своё? Включаешь свой «подъёмник настроения»?

- Добрый день! – вполголоса говорит мама. Внизу дисплея замигала тонкая полосочка, значит, передача началась. – Говорит Радионет, первая в мире послевоенная  радиостанция.

И без предисловия начинает читать:

" По роще калиновой, по роще малиновой
На именины к дружку,
В шляпе малиновой
Шёл ёжик резиновый
С дырочкой в правом боку"…

В этом вся моя мама. Надо сказать, что первые наши передачи были полны боли, горечи и слёз. За два дня перед каждым эфиром мы готовили текст обращения к оставшимся в живых гражданам планеты Земля. Потом стали просто  - читать: книги, которые были под рукой, по памяти и просто пересказом, кто что вспоминал: Пышкина, Вермонтова, Тострова, Кускова и многих, многих других.  Разные  стихи - известных и своих, доморощенных авторов. А сейчас мама частенько просто рассказывает  сказки и читает детские стихи. Иногда даже напевает вполголоса.

        «Баю-бай, малыши!»

              Нон-стоп!

       На крошечном дисплейчике одна за другой появляются жёлтенькие полосочки – одна, четыре, десять. Это значит, что где-то нашу передачу «поймали» и слушают, приложив к уху точно такие же крошечные коробочки, и на сердце у людей становится теплее и светлее оттого, что  о них  помнят, и если выходит в эфир очередная передача радионета, значит, всё идёт как надо, и мы выживем, и восстановим этот город, а желтоглазые кроглы улетят обратно в свою Галактику, осознав наконец, что мы не меньше, чем они,  а может, даже больше, достойны жизни.

        Антенны нашей радиосети тончайшей паутинкой опутывают крыши сохранившихся зданий нашего и соседних «районов», а маленьких коробочек-приёмничков всего двадцать штук. Но обычно жёлтых полосок выскакивает гораздо больше двадцати, и это даёт надежду на то, что где-то ещё, в подвалах или на верхних этажах,  есть такие же, как и мы, живые, тёплые «хомо сапиенс», разумные люди-человеки, которые могут  слышать нас.

По радионету можно отправить  коротенькое сообщение, типа: «Привет», «Всё хорошо», «Встречаемся», «Заболел» или «SOS!». Иногда вместо слов приходят нечитабельные крикозяблинки, и тогда задумываешься – не боты ли это господ кроглов играют с нами, как кот с мышью.

Мама увлечена, пальцы её шевелятся в такт губам, произносящим милые детские стишки.

" Много дорожек прошёл этот ёжик"…

    Ох, дай Бог пройти ещё столько же и ещё. Хотя я не верю  в Бога.

Мама заканчивает читать и по-детски хлопает в ладоши. Лицо её сияет.
       
  - Мама, ты передала сообщение о подготовке к эвакуации?

     Мама как-то вся разом тускнеет, как будто у неё спиной я щёлкнула рубильником, отвечающим за  её настроение, и кивает головой.

   - Ты не поспешила? – говорит она мне, вставая со стула. – Здесь пока более-менее спокойно. Это из-за проблем с водой? Но ведь есть надежда...

- И по этой причине, и по ряду других. Здесь всё приходит к своему… логическому концу, - последние слова я выдавливаю из себя  с глухим кашлем, стараясь не смотреть маме в лицо.

- Ты устала, а потому отчаялась, - начинает мама, но тут же замолкает. – Лифт не сможет переправить сразу всех. Экспериментальная модель  рассчитана на переброску десяти человек,  не более. Ты же знаешь, твой отец был в числе разработчиков проекта. Думаешь, на другой стороне будет лучше?

- Во всяком случае, здесь находиться уже невозможно. Мы приняли решение. Я. Совместно с советом, и оно не подлежит обсуждению, - я щёлкаю суставами пальцев, как в подростковом возрасте, дурацкая привычка, я знаю.

Мама расцепляет кисти моих рук. Её лицо  постарело, теперь моя моложавая мамочка выглядит на свои шестьдесят лет и даже старше.

- Ты стала жестокой. Почти как кроглы.

Меня не удивляют её слова. Я даже знаю, что сказать в ответ.

- Только так и можно жить здесь и сейчас. Никогда не сравнивай меня с этими тварями, пожалуйста.

- Ладно, ты будешь у меня как… Таргарет Мэтчер. Была такая президентша когда-то на Великих Островах, - мама складывает мои ладони вместе и прижимает их к своей тёплой груди. Я подавляю порыв  прижаться к ней, как в раннем детстве, и расплакаться от бессилия. Вместо этого спрашиваю:
 
  - И хорошо жили островитяне при этой даме?

   - Неплохо. Но она была именно жёсткой, а не жестокой. Любила людей.

   Я хочу сказать маме, что я очень-очень люблю всех нас, но мой рот открывается вновь, чтобы сказать совершенно иное. То, зачем я, собственно, поднялась в рубку.

   - Мам, скажи мне, о чём тебя спрашивала Кати?

7. Проверка

    Мама теряется. Кисти её добрых рук, лежащих на столе,  начинают заметно вздрагивать.

    - Я не помню. Столько всего происходило, Клото. Сейчас попробую  вспомнить…

         Ах, да, про тираж…

         - Про тираж твоей первой книги?

     - Да. В каком году, и сколько экземпляров.  «Наука прикосновенья», как же. Это книжка о любви: к детям, к природе, к  Родине. О любви между мужчиной и женщиной.

             Наивная получилась тогда книжка, но добрая. Хорошая,- мама машинально тянет в рот указательный палец, чтобы  откусить заусенец. Значит, очень сильно волнуется.

   - Сколько, мам?

   - Что сколько?

   - Тираж. Сколько, ты сказала, экземпляров?

    - Я не сказала… Это важно? – мама смотрит прямо мне в глаза. В её глазах я вижу смертельный страх. Мне становится очень стыдно,что я испугала маму,  но я не сдаюсь.

- М…м. Маленький, кажется, пятьсот экземпляров.

Я молчу. Потому что точно знаю цифру.

- Может, и больше. Три тысячи? Да, кажется, так. Точно, три! Клото, - мамин голос вибрирует, будто она сдерживает слёзы, - ты меня подозреваешь? Думаешь, что я тоже? Да? Кати, она настаивает на проверке?

   - Настаивала. С ней произошёл несчастный случай

     Мама вздрагивает, как от удара хлыстом. Она торопливо проводит пальцами под нижними веками, стесняясь своих слёз. Мне кажется, я физически ощущаю её страдание, воздух между нами напряжён  так, и кажется, будто и без приёмника в маленькой комнате можно услышать голоса радионета.

  - Это из-за её родителей. Но с ними всё было по-другому. Там была явная, неприкрытая агрессия, полный развал личности, с первого же дня. Со мной всё в порядке! Уверяю тебя! И моя болячка… вот уже три недели ничего не беспокоит. Честно, Клото, вы напрасно   волнуетесь! – мама почти кричит, от отчаяния, она не знает, что ей делать.

   Я тоже не знаю. Ровно три недели назад очередная капсула кроглов полчаса гостила в  ближайшем «районе».

  - Мама, как звали моего брата? Того, который родился перед Майком? – тихо говорю я.

  - Маленький, - бормочет мама. – Родился, да. Ему всего один месяц был, когда он заболел.Мы с отцом Майка чуть с ума не сошли. Хоронили его утром, помню. Была весна. Яблони цвели. Птица еще была… Села на могилку…

    - Имя, - ору я, не выдержав. – Имя! Мама, назови имя! Как вы назвали его? Ты не можешь этого не помнить! Не молчи!

   - Клото, Клото, - мама бросается ко мне и хватает за руки. -  Я просто очень устала, как и все. Бороться за жизнь, беспокоится о вас, о детях. У меня какой-то странный туман в голове. Я вспомню. Я обязательно вспомню. Наверное, это старческое. Я просто заболела нервной болезнью, и всё. Посплю, и вспомню. Клото, - мама рыдает, мои кисти вздрагивают в её тёплых руках. – Клото, послушай…

- Мама, - я высвобождаюсь из маминых рук и обретаю контроль над собой. – Конечно, ты больна. Переутомилась. Ты недоедаешь, у тебя обезвоживание, - я перевожу дыхание, бедная мама начинает успокаиваться. – Просто я тебя прошу. И я, и Майк. Это нужно не мне. Это нужно всем нашим людям. Они хотят быть уверенными, что  им ничего не угрожает, хотя бы здесь, внутри "районов". Ради детей, ради Марьюшки и Ванюшки. Пожалуйста, пройди проверку.
 
   Мама кивает молча, опустив голову. Её лицо покрылось пунцовыми пятнами и стало от этого катастрофически некрасивым.

  Я нажимаю маленькую кнопочку на аппарате.  Сейчас сюда поднимутся Игорь и Амирам, чтобы помочь маме спуститься к Майку в лабораторию.

Прежде чем уйти, я бросаю на маму взгляд:

- Пять тысяч. Ты говорила, его звали Женечка. Евгений Алексеевич, - и шагаю за порог.

8. Приговор.

   Внизу меня встречает разлохмаченный Гошик. Ловлю себя на мысли, что мои руки тянутся пригладить  непослушный ёжик, отливающий золотом. «Нельзя», - останавливает меня внутренний цензор. «Это не твой мужчина, Клото. Твой мужчина  - внутри твоей головы. Стоит только расслабиться – и потеряешь контроль над ситуацией».

- Неутешительный результат, королева! Пробы воды нехороши. Майк говорит, при соблюдении определённых условий её можно употреблять, но нет гарантий, что не заболеешь. Сплошные миазмы. Не добурились мы до чистого слоя.

Я машу рукой, не части, мол, Гошик.

- Воды, которую Аарон привёз, не хватит и на два дня. Не успели там наши О' Мелаглинсы насобирать за сутки. Что?

- Что – что? - раздражённо переспрашиваю я.

- На тебе лица нет. Хочешь водички попить? –Гошик подмигивает и протягивает мне фляжку. Я тянусь к ней губами и отшатываюсь. Джин! Только этого ещё и не хватало!

- Сдался, да? – ору я что есть силы, разрывая собственные голосовые связки. Ого, я и не знала, что могу так кричать. Углы отдыхают. – Напился?

- Ты что, нет, конечно?- Гошик прямо отшатывается от меня и внимательно всматривается в моё лицо. – Это так, неприкосновенный запас на критический случай. Похоже, тебе сейчас это нужнее, чем кому бы то ни было. Глотни, от двух глотков с тобой ничего не случится.

Я качаю головой. Были у меня в роду люди с болезненным пристрастием к «огненной воде», и коли не употребляла раньше, не следует и начинать. А то присосусь – и всему конец. Что все они будут делать без меня?

  - Отправляйте первую партию. Лучше добровольцев. Тех, кто делает вид, что не слишком боится продираться сквозь земные недра в грохочущей недоломанной коробке.

  Да, всё верно. К моменту, когда лифт вернётся обратно, и я закончу здесь свои личные дела. 

  Мне мучительно хочется спрятаться, забиться в какую-нибудь дыру, чтобы никто меня не видел, не трогал, не разговаривал со мной. Меня подташнивает от голода, от начинающегося обезвоживания кружится голова. Я слегка отхлёбываю воды из своей фляжки, бросаю взгляд на уровень зарядки шокера – не загорелся ли красный огонёк, и бреду прочь от Гошика, от мамы, от своих горестных мыслей.

   За ремнём моих видавших виды джинсов затаилась ещё одна неоднозначная вещица.  Небольшой смертоносный Уорд-Каллен тридцать восьмого калибра.
 
            Гремлю в кармане пятком патронов, как мелочью. Бессмысленное действие.

    Через два часа в мою келью вламывается радостный Майк:

     - Просканировались мы. Взяли анализы – всё в норме. Нормал, солнце моё!

             Сейчас  Мария её посмотрит – и всё! А ты паниковала. Я уже напрописывал матери разных таблеток – успокоительных и для улучшения памяти. Возраст, милая моя, сказывается, образ жизни. Ты тоже хороша – села на мать и едешь. Пусть твоей сетью кто-нибудь другой занимается. Или сама давай берись. Зама  себе выбери, из тех, кому доверяешь, и вперёд с песнями! Меня, например. Прынцесса, - Майк шлёпает меня по спине, вроде добродушно, но в его дружеском шлепке я чувствую едва усмиряемую силу. Знаю, он тоже считает, что я наглею.

    От хороших новостей, принесённых братом, легче мне не становится. Меня начинает потряхивать, как при гипогликемии. Адреналин выжимает из организма последние остатки глюкозы, а ведь я целый день на ногах, с самого раннего утра, скачу по лестницам вверх-вниз. Надо срочно что-нибудь съесть.  Нет, потом. Через десять минут, это-то время я перетерплю. После того, как окончательно удостоверюсь, что с мамой всё в порядке. Насколько вообще всё может быть в порядке с людьми в разрушенном полузатопленном городе, без нормальной еды и практически без воды, среди радиоактивной пыли, ядовитых испарений и медленно, но верно нарастающей паники.

  - Я поднимусь, встречу её, Майк. Хочу сама поговорить с Марией.

     Третий «район». Жорик, молчаливый и покорный юный силач, провожает меня до лестницы. Я жестом отпускаю его: попадись мне сейчас саддом, угл или сам крогл, разорву на части  голыми руками, так я зла сейчас на себя и на весь мир.

   Поднимаюсь на третий этаж. Мария, пожилая грузная женщина в накинутом для вида на плечи зелёном истрёпанном медицинском халате, приветственно кивает  головой.
 
  Мария – наша загадка. Всё тело женщины покрыто извитыми рубцами, похожими на шрамы от электрических ожогов. Несмотря на искалеченную, почти уродливую внешность, Мария – Бог наших женщин. Вот в этого Бога я верю, как ни в какого другого. Все младенцы,  родившиеся здесь после войны, были приняты её добрыми руками. Вернее, рукой: левая плохо подчиняется ей, зато правой она работает за двоих.  Мария излучает тёплую, целительную энергию, но никогда не рассказывала о себе и о причине, раскрывшей в ней дар целительницы - был ли это удар молнии или что ещё, не знает никто.

Во всяком случае, она точно светлая.

Мария подходит ко мне, на ходу вытирая руки об чистое полотенце.

Я выжидательно смотрю на неё.

- Ну, что? Всё в порядке у мамули, будет жить? – полушутливо начинаю я.

Мария чуть медлит с ответом, потом отвечает, тщательно подбирая слова.

- Всё просто отлично. Идеально. Ни одной болячки.

- Ни одной? – я смотрю на Марию. Мне вдруг кажется, что она качается с пятки на носок и обратно. Или это комната колышется в такт моему забившемуся сердцу. Я вдруго вспоминаю, что загадала: если пробы воды будут сносные, значит, и с мамой всё будет в порядке.  А вот…

- У неё было перерождение тканей от неотторгнувшейся плаценты.
Ещё три недели назад. Лет десять ей предлагали операцию по удалению… ненужного, отработавшего органа, но она не соглашалась. Упиралась, говорила, что хочет умереть целой.

- Это твоё первое сердце, причинявшее матери столько неприятностей… Его нет, Клото.

- А что есть?

- Ничего, - Мария мягко подталкивает меня к пластиковому стулу и давит на мои плечи, чтобы я села. Я не подчиняюсь, у меня парализовало в коленях ноги, и со стороны, наверное, кажется, что она - огромный борец сумо и хочет повалить меня на татами. Неравная борьба в разных весовых категориях, но я не сдаюсь.

  - Клото. Женщина, которую я осматривала только что, никогда не была беременной, никогда не рожала, - Мария смотрит в сторону,  я почти физически ощущаю, что ей  искренне жаль меня. Она переводит дыхание с легким вздохом. Наверняка у неё так же сильно колотится сердце. - И больше того,  у неё никогда не было… мужчины. На девяносто девять и девять десятых процента. Я не могу ошибаться.

   - Нет. Нет. Нет.

  Меня трясёт уже так, что зубы лязгают друг о друга, и разбиты губы, и щёки искусаны в кровь.
 
  - Мария, я ничего не ела со вчерашнего дня. Есть у вас кусочек сахара?

   Мария протягивает мне целую шоколадку. Я зубами срываю с неё обёртку и вгрызаюсь со всей яростью умирающего от голода и жажды. Я грызу её, кажется, вместе с фольгой. Сейчас я съем эту шоколадку, а потом приму решение. «Ты знала», - говорит внутренний голос. «Эта проверка была бессмысленной тратой времени и нервов. Ты и так всё знала».

  Последняя надежда бьёт меня по затылку. Я вскидываюсь:

  - Мария, вы – сами антипод, или крогл, или не знаю кто ещё! Докажите мне обратное!

  Руки шарят в кармане брюк. Я выхватываю из-за пояса оружие, плевать, что оно незаряжено.

  Мария не испугана, она лишь качает седой  головой:
  -  Ты знаешь, что это не так, Клото.

   Я бросаю пистолет, сгибаясь пополам, и затыкаю себе рот кулаками, разрывая уголки губ. Чтобы никто не слышал моих истерических рыданий.

9. Крушение


   Мама выходит из кабинета Марии, улыбаясь.

   - Всё в порядке. Я абсолютно здорова.
 
    Я беру её под руку, и мы медленно спускаемся по лестнице.

  - Ты уже отправила на лифте первую партию, да? Скажу ребятам, пусть демонтируют оборудование. Собрать передатчики, аккумуляторы, антенны снять – это не займёт у них много времени. Да, Клото? А там что-нибудь придумаем. Во всяком случае, там есть вода. Да, дочка? Я очень хочу пить.

  Я молча киваю ей. После шоколадки моя жажда только усилилась.

  Я думаю о своём. Меня больше не трясёт, голова ясная и холодная.

  Я думаю о том, как сообщу новость Майку и Аарону.

   Я словно вижу их перед собой – сильных, здоровых мужчин, переживших ад, но абсолютно не способных принимать решения. Страшные, тяжёлые решения.

   Для этого есть малышка Клото.  Прокурор, судья и палач в одном лице.

  Я представляю лицо Майка: сморщившееся, как от зубной боли или мигрени, которой он страдал в детстве, взгляд, упёртый в землю и тихие слова: «Солнце моё, ты очень сильная! Я не могу, и никто не посмеет. Если не ты, то кто?».

  Я вижу Аарона, он молча мотает головой. «Нет, это же твоя мать. Не моя. Мою давно унесли разлившиеся воды реки Олги, а поэтому мне всё равно, что ты будешь делать теперь. Я соболезную тебе, но нет. Нет. Это можешь сделать только ты».

Я ничего им не скажу.

  Мама вдруг сжимает мою руку сильнее. У неё мягкие пальцы. И сама она вся такая тёплая, живая. Настоящая.

   Мы останавливаемся. Солнце высоко, вонь щекочет ноздри, но я слышу только мамин запах: кожи с лёгким оттенком моря, волос, будто покрытых лавандовой пылью. Словно мы направляемся в гипермаркет по соседству с домом, как частенько делали это по выходным – купить сыра, круассанов и бутылку ларижского красного вина. Хотим устроить себе праздник.

Я вдруг беру мамины руки в свои и целую их. Закрываю ими свои глаза и плачу. Я даю волю слезам, они катятся из под маминых ладоней, их очень много, целый поток, откуда столько воды в моём обезвоженном организме?

Мама уговаривает меня:

- Не плачь, не плачь, ты сильная, всё будет хорошо!

Я мотаю головой так, что хрустят шейные позвонки.

- Ты позволишь мне попрощаться с детьми? – говорит вдруг мама тихим голосом.
   
   - Да.
 
  До нашего четвёртого "района" осталось не больше ста - ста пятидесяти метров.

   Я не боюсь саддомов и углов.

  Я под надёжной защитой. Антиподов они не трогают.

   Бреду медленно в направлении пятого района. Через полчаса мама догоняет меня. В руке она сжимает что-то. Это мягконабивной зелёный медвежонок, совсем крошечный, замусоленный донельзя.

   - Это Марьюшка. Сказала, что заберёт его обратно,  когда приедет на лифте к антиподам. Ко мне.

    Мы переходим границу пятого района и идём дальше, дальше, по груде обломков. Маме трудно идти, она пожилой человек и слишком тепло одета для сегодняшней погоды.

   Я хочу пить. В жарком мареве мне чудится движение прохладных волн, мне кажется, что я слышу крики чаек, шелест несуществующей реки. Нам попадаются лужи и лужицы, но воду из них пить нельзя, она отравлена разложением и радиацией.

  Наконец мама падает на колени. И когда пытается приподняться, я стреляю.

   Пуля не попадает в цель. Скользнув по маминому плечу, она со странным звуком «Омч!» врезается в обломок бетонной плиты.

   Мама обернулась и смотрит на меня. В её взгляде нет ужаса, только безграничная боль. Её плечо разбито и плещет красным на скромный серый свитер. «Красивое сочетание цветов», - бессмысленно  думаю я и стреляю снова.

   Вторая пуля попадает в склонённую мамину голову, в темя, ровно посредине родного пробора каштановых с проседью волос. В то место, которое я так любила целовать, потому что нередко ощущала себя старше её. Во мне больше жизненных сил, я не романтическая мечтательница, как моя мама. Это потому, что я не могу и не умею писАть.

          Не отвлекаюсь на ерунду.

      За секунду в моей голове мама  умирает дважды. Сейчас, здесь, в смердящих развалинах,  и  три недели назад, на лабораторном столе роботов-кроглов. 
 
  Я вынимаю из ещё вздрагивающей руки детскую игрушку и иду дальше.

   На полпути силы оставляют меня, и я ползу на четвереньках.

    Я ползу, как животное, оставляя за собой кровавый след от стёртых на обломках камня и арматуры коленях. Зелёного медвежонка зажимаю в зубах, чтобы не потерять, не дай Бог. Хотя я же не верю в Бога.

    Я ещё не придумала, что скажу Марьюшке, но я обязательно придумаю.

      Только проверю кое-что ещё.

    В подвале сыро и омерзительно пахнет смертельным ледяным холодом . Я сползаю туда ногами вперёд, как в могилу. Падаю на бетонный пол. Зажимаю нос футболкой, и медвежонок всё же выпадает изо рта. Не могу же я совсем не дышать!

     Догадываюсь вытащить шокер и нажимаю кнопку подсветки. Вот они, наши антиантиподы.

  Их здесь десятки, а может, и сотни. Вышвырнутые из капсул-кораблей, как отработанный биологический материал, они нашли здесь вечный покой. Целые скелеты, кости и фрагменты человеческих тел.

     У самого входа полоска света выхватывает копну седых волос с широкой каштановой прядью. Жёлтое, сморщенное лицо безгубо улыбается мне из темноты.

           «Здравствуй, ма!», - шепчу я ему нежно. «Прости меня, пожалуйста! Я была тебе плохой дочерью».

   Ухо улавливает едва слышный шорох со стороны грязной лестницы.  Я вскидываюсь и вижу брата Майка и темноволосого Амирама.

   - Скажи мне, - говорит вдруг брат чужим севшим голосом. – Скажи, Клото, радость моя, как звали твою собакенцию? Которую я тебе на двенадцатилетие подарил?

   - Такса, - говорю я как во сне. – Я люблю таксиков. Они длинные и тёплые. Послушные. Доверчивые. Коричневое тело.

    - Имя? – Майк уселся на нижней ступени лестницы. Он даже не зажимает нос платком. Привык.

    - С…снайпер. Сноу. Снутти? Снаффи? Браун. Ботти… - я покрываюсь липким потом и оглядываюсь на груду изуродованных тел. Глаза привыкли к полутьме, и я пытаюсь разглядеть… Да нет, не может быть. Просто мне плохо. Мне очень плохо после всего, что я пережила за эти двое суток. Мне надо выспаться, попить успокоительных таблеток, и всё образуется…

   - Ребята, вы что? С ума от жажды посходили? Нашли, о чём меня спрашивать и где. Завтра спросите, ладно? Отведите меня домой, я отдохну и всё вспомню.

  - Когда я родился? – требует Майк.
   
   - Четырнадцатого ноября 2024  года, - выговариваю я.

    - А время? Ты часто шутила, что я утренне-сумеречный зомбак, - напряжённо подсказывает Майк.

          - В зебрастой жизни враз решить не просто-
           На час или навеки вместе мы.
           Ты будешь первая моя полоска
           Ещё не  света, но уже не тьмы.

    Б…, задолбал меня своими стишатами! И все вы меня задолбали! С меня хватит!
   
     - Я не могу ответить на твой вопрос, Майк, - хриплю я  и выхватываю из-за пояса бесстрастный Уорд-Каллен. Первая пуля прошивает насквозь Амирама, он шагает вперёд, загребая руками, но я нажимаю на курок ещё раз, и он застывает у моих ног безгранично  удивлённый, с большой круглой дырой между глаз - прямо над переносицей в том месте, где сходятся густые восточные брови.
   
    У меня осталась ещё одна пуля. Для брата. Если он не перестанет задавать мне идиотские вопросы.

    Я вскидываю руку и вижу за спиной Майка желтоглазого робота-крогла. Руки его, с длинными, длинными костяными пальцами висят вдоль тела. Фаланги левой шевелятся, как щупальца. Правая рука волочит вниз по лестнице какой-то предмет. Пепельные пряди светлыми нитями сочатся сквозь шестипалый сжатый кулак. Яркий цветастый кругляшок в груди робота вращается против часовой стрелки. Крогл  улыбается мне, если можно назвать улыбкой вытянутое в трубочку и приподнятое к свисающему серому носу ротовое отверстие, и протягивает к Майку длинную, невероятно длинную  конечность…


10. Раззява

    «Круглы, кроглы, смуглы, углы, жёлты….», - в голове какая-то белиберда. Слова вертятся в голове, странно округляясь, с жутковатым низкочастотным завыванием. «Кро – у –о –у- глы! Смо – у – о – углы!»…

   Разлепляю глаза. Больно, свет режет сетчатку. Через некоторое время понимаю, что лежу на земле, как-то странно, полубоком.

   Скашиваю глаза – из руки торчит тоненький шланг. «Всё-таки кроглы схватили меня», - думаю с горечью, пытаюсь перевернуться и… вижу своего долговязого брата Мишку, для своих Майка. Он оживлённо спорит  с мужчиной в зелёной джинсовой куртке, до меня долетают обрывки фраз и  колко бьются о черепную коробку, причиняя невероятную боль:

   - Я на жёлтый ехал, дорогой! На жёлтый ехал. Жёлтый глаз горел, я ехал. Девушка сам виноват!

    Я не могу разглядеть лица человека, который кричит на моего брата. Вижу только начищенные остроносые туфли. Он постоянно переступает с ноги на ногу, размахивает руками и всё продолжает кричать.

   - Это мигающий жёлтый, уважаемый! Светофор не работает, значит, надо смотреть на знаки. У девушки была главная дорога, - пытается безуспешно втолковать ему мой брат.

     Я слышу знакомые гневные нотки в его голосе и устало думаю: что-то сейчас будет.

     Туфли с острыми носами продолжают перетапытываться. Всё же я изворачиваюсь и вижу лицо упрямца,  красное,упитанное,  в богатых чёрных усах.

   - Нечего женшин сажать за руль! Ездить не умеют ваабще! А эта твоя б… сама виновата.

    - Это моя сестра, - слышу тихий  голос Мишки. Вдруг он выбрасывает вперёд правую руку и коротко бьёт человека аккурат промеж глаз. Я слышу хлипкое «Хрясь!». У меня дежавю, где-то совсем недавно я уже наблюдала такую сценку.

  Человек замолкает и садится на корточки, совсем рядом, обхватив голову руками.

   Он не смотрит на меня.

  Майк и ещё один человек в белом халате подходят ко мне.

   - Очнулась? Очень больно?- нежно спрашивает брат. – Ничего, ничего, жить будешь. Немножко в больничке поваляешься – и обратно на майский лужок скакать.

   Улыбка растягивает мои искалеченные губы. Смутные воспоминания вертятся в голове, сейчас, сейчас….
 
   - Майк, прости меня, я разбила твою  машину, - наконец выдавливаю я.

  - Паразитка, теперь ты до конца дней со мной не рассчитаешься, - Майк отвечает неким подобием улыбки. – Лежи, лежи, всё будет хорошо. Ты ни в чём не виновата. Я поеду с вами, я врач ! – кричит он вдруг кому-то, и на душе у меня становится тепло и светло. Ощупываю руками ключицы, зажимаю в руках маленький золотой  крестик. Надо будет поставить свечку в храме Георгия Победоносца.

   - Раз, два, взяли, - моё ложе отрывается от земли и плывёт по направлению к белой машине с яркой надписью на капоте: «Реанимация».

    - Вот странно, - слышу я над ухом чей-то голос. – Сколько лет живу на свете, а никак не пойму, почему это на «Скорых»  буквы задом наперёд написаны, как бы в зеркальном отражении. Может, умирающие их только так и могут прочесть. Специально для них и пишут. Чтобы знали, куда ползти.

      Шутник. Я бы тебе показала «умирающие».

   Меня проносят мимо чьей-то в хлам разбитой машины, отливающей серебром в лучах заходящего солнца. У нёё почему-то нет колёс, и крыша будто гигантской пилой срезана, она похожа на раздавленную детскую игрушку. На обочине мигает аварийкой огромный чёрный джип. Вокруг суетятся какие-то люди. Краем глаза замечаю наш с Майком персональный номерок «Sunrise 555»: странно изогнутый, он лежит ровно посередине шоссе на разделительной полосе. 05.55 – это время утренних сумерек. Час рождения моего удивительного братца, который всю свою жизнь бросается из крайности в крайность. «Из тени в свет перелетая» - и обратно. Душа скорпионья.

   Перед тем, как меня задвигают в салон реанимобиля, я украдкой бросаю взгляд на вечереющее небо – не светится ли там сторожевой корабль кроглов, но солнце ещё слишком яркое, может, его и не видно пока.

   Майк осторожно вынимает из моего сжатого кулака маленького зелёного медвежонка – мой дорожный талисман и берёт меня за руку:
 
  - Держись, сеструха, ты у нас сильная, ты же лидер по жизни. Ничего, всё обойдётся! Всё уже обошлось, заживёт до свадьбы, красавица ты моя!

  - Майк, а Майк, - вдруг говорю я. – А я писАть умею?

  - В смысле? Писать или записывать?- не понимает брат.

  - Вообще. Как я с каллиграфией? И с литературой…

   - Голова не пострадала. Почти, - задумчиво протягивает Майк. – А кто в прошлом году получил премию за дебютный женский роман?

  - Я его кому-то диктовала?

   - Нет, ты его писала сама. Причём не на клаве набивала, а царапала на разных клочках. На билетах, на тетрадных листках. В разных неподходящих местах. Песатиль.

- Да, - вздыхаю я. – И на салфетках.

- И на туалетной бумаге, - добавляет ехидный Майк.

- Не моё это – про любовь писать.
 
  Майк отводит с моего лба слипшуюся от крови прядь волос.

    - И вождение  - не твоё. Если быть абсолютно честным, в любой аварии всегда минимум два виновника. Раззява, - и вдруг заполошно спохватывается:

   - Молчать! Вам нельзя так много болтать, больная!

   - Как там мама? – выдавливаю я, наконец, знакомое слово, но при этом у меня как-то странно холодеет в груди.

    - Маме дома, утром из командировки прилетела. Она в курсе, что у тебя некоторые мм… неприятности. Всё равно ведь не скроешь, солнце моё. Кто тебе яблочки-то в палату носить будет? Я ей позвонил, успокоил, сказал, правда, чуть дверь тебе помяли в пробке, и мы едем в больницу на всякий случай провериться, давление померить и шишку на лбу заклеить пластырем.

     При слове «мама» у меня внутри всё переворачивается. Я, неверное, бледнею или синею, потому что  Майк кричит кому-то: «Ей плохо! Плохо! Дайте кислород!», а мне очень хочется сказать ему, что мне так плохо, потому что очень хорошо.

    - Мама, -  с нежностью шепчу я, взмахиваю рукой в направлении желтоглазого мигающего регулировщика, и с наслаждением проваливаюсь в мягкую, обволакивающую темноту.