Свободные от любви

«Солнца нет без тени,
и необходимо познать ночь».

(Сартр)

Ее тошнило. А когда она отрывала голову от подушки, пытаясь встать, — голова уплывала куда-то: всё качалось вокруг, вздрагивало, вставало вверх тормашками.

И такой неустойчивый мир еще называют реальностью, то есть — материей видимой и осязаемой физически, привычной с детства, и понятной, если ты, естественно, хоть немножко умеешь думать. «Ну да, конечно, рассуждала она, — в детстве всё было по-другому, и всё было другим: даже вода в кране — вкуснее, а теперь воняет какой-то гадостью — ни то хлоркой, ни то еще какой химией…»

Маша Селиванова в химии разбиралась плохо, впрочем, как и в физике, математике и остальных, не столь мудреных науках. И не потому, что она была дурой, а по причине отсутствия времени — заниматься этой ерундой. В последние три месяца она, практически, не ходила в школу. Хотя мама ее — Надежда Петровна уверяла «классную», что выходит из дому вместе с дочерью, и сама подвозит ее на машине к школьному двору…

— Ага, и машет мне ручкой, — смеялась Маша, рассказывая это своему приятелю, пробудившемуся рядом с ней после вчерашней вечеринки.

— А, что она подумает теперь? — спросил тот.

— Ничего не подумает: я ей вчера наплела, что у Нины заночую, потому что занимались математикой, и, мол, теперь — поздно, а мне страшно одной ехать из незнакомого района. И что утром мы вместе с Ниной пойдем в школу…

— Здорово, — похвалил Вик.

Вик — это значит Виктор, но некоторые называют его — Джо, из-за странной фамилии Джойс. Откуда, из каких таких далеких краев забрела эта генетическая ветвь сюда: разрослась, и не обломалась от времени, — не известно. Но, по правде говоря, Маше было на это наплевать, как и на школу, и на свой дом, где никто ее не ждал.

Мать с утра до вечера была на работе, управляя своим собственным «ЧП Селиванова». И надо сказать, — у нее это хорошо получалось, потому, как заметно выросло благосостояние их семьи: в доме всегда были «бабки», и Маша знала, где именно они были…

У Надежды Петровны только не получалось застать дочь, чтобы поговорить с ней: если Маша не спала, то гуляла (официальная версия — занималась у подруги). Но так как дочка была обеспечена всем необходимым, и в холодильнике всегда присутствовала еда, в основном в виде полуфабрикатов или солено копченых изысков в форме колбас, карбонатов, мясных шеек и каких-то орешков, но — не суть: еда была, и одежда, и деньги. Что еще нужно человеку для жизни? Ничего, — считала Надежда Петровна, потому что у нее этого не было ни в детстве, ни в юности. И жили они с мамой не в трехкомнатной квартире на Крестовском острове с видом на Неву, а в десятикомнатной коммуналке, в комнате с видом на помойку и глухую стену внутреннего двора-колодца. Зато ее дочь Маша могла теперь видеть, как встает солнце. Но она не видела, потому что почти никогда не открывала шторы. Надежда считала это странностью дочери, однако не придавала особенного значения, не вникала в причины такого поведения. Да, и когда ей было вникать? После того как Машин отец ушел от них к молодой любовнице, чуть постарше собственной дочери, Надежда с каким-то болезненным энтузиазмом бросилась зарабатывать деньги, как будто наличие их определяло степень ее счастья. Скорее всего, это был вызов брошенной женщины, — месть, выраженная в самоутверждение, выросшее постепенно в единственный смысл ее жизни. За этой активной деятельностью она как-то потеряла из виду Машу, согласившись внутренне с тем, что дочь — достаточно взрослая, чтобы самой себе разогреть обед и погладить юбку. Уходя утром, она оставляла ей записку с перечнем того, что Маша должна сделать, и деньги на столе. Поначалу всё шло нормально: Маша убирала квартиру, ходила в магазин, и разогревала суп, сваренный матерью накануне, или варила сама из концентратов. Но потом она вдруг перестала обращать внимания на записки, «забила» на материнские поручения и советы. Она просто брала деньги со стола. И, взяв в холодильнике кусок колбасы, съедала это на ходу, запивая соком из пакета. А потом шла в школу. Тогда она еще ходила в школу, потому что ей очень нравился мальчик из класса — Олег. Чтобы обратить на себя внимания, Маша, по природе, не глупая девочка — даже прилично училась. Олег, действительно, выделял ее из других девчонок. И несколько раз они с ним сходили в кино, а зимой ездили за город кататься на лыжах. Маша была в восторге от его лучезарно-голубых глаз, в которых, сиял свет, как ей казалось. На самом деле, этот свет был в самой Маше, потому что по ночам она иногда просыпалась оттого, что ей приснился Олег, и долго лежала в темноте, думая о нем, и мечтая, как они окончат школу, и будут всегда вместе. В это время она даже стала читать стихи, особенно поэтов «серебряного века», выбирая, конечно, те стихи, в которых были слова о любви, потому что она понимала их так, словно там говорилось о ней самой, и воображала себя возлюбленной поэта, ну, а поэтом, конечно, Олега — такого красивого, нежного юношу. И Маша, обласканная лунным светом легкой поэтической грусти, могла подолгу пребывать в состоянии душевного восторга и ожидания чуда, которое приносил с собой каждый день, ибо счастье могло случиться в любое мгновенье. Воплощение мечты — Олег — не понимал, и не чувствовал даже сотой части той любви. Но она спешила в школу, чтобы увидеть его.

Он шел на золотую медаль, и это ему было просто необходимо, так как, имея перед собой пример своего дяди, жившего в последнее время во Франции, парень мечтал, как и он, стать дипломатом. Но об этом знала только Маша. Их отношения со временем выросли в дружбу, и откровенные разговоры были одним из ее условий. Маше Олег нравился тем, что вел себя иначе, чем другие мальчишки: он не напивался и не рассказывал об этом утром в классе, не хватал девчонок за попу, неожиданно подойдя сзади, и не смотрел порнушный журнал под столом, занимаясь при этом онанизмом. Да, это делали прямо во время урока, и Маша однажды увидела всё собственными глазами. Вначале с ней был шок, и ничего кроме брезгливости и отвращения к этому парню она не чувствовала после такого открытия, но потом она узнала, что этим занимаются многие мальчишки, и перестала удивляться, хотя было всё равно противно. В классе все считали, что они живут с Олегом. А как же иначе, если ходят вместе, гуляют? Но ничего такого не было. Может Маша и ждала от него проявления мужской сущности в более конкретном действии, чем поцелуй, но это были минутные порывы, которых она даже стыдилась. Нет, Олег не был «ботаником», и в компании умел вести себя достаточно расковано, то есть — отрывался по полной программе. За это ему прощали и его пятерки, и интеллигентный вид, который он носил, как некий знак принадлежности к графскому сословию. Но Маша хорошо знала, что этот имидж он сам в себе воспитывал, и заучивал, подобно актеру, зубрящему свою роль. Пару раз она была у него в гостях, и в ее последний приход мама Олега устроила целый допрос с пристрастием, выпытывая страшные тайны ее семьи до третьего колена. Родословная оказалась у Маши «дворняжья», а не дворянская, поэтому, криво улыбаясь, мать Олега оставила ее в покое, и удалилась в свою комнату слушать Брамса, (своего любимого композитора). «Противная тетка, — подумала Маша», но не долго вспоминала о ней, тем более что больше не попадала в тот дом, и, следовательно, не имела счастья беседовать с дамой. Только Олег как-то внезапно стал очень занятым человеком, объясняя это тем, что ходит на подготовительные двухгодичные курсы.

Маша скучала после уроков, но так как по жизни была она веселой и общительной девочкой, скоро ей быстро надоело читать в одиночестве книжки вечерами, ожидая, когда придет мать с работы, и начнет «впаривать», какая она, Маша — дрянь: опять не сходила за продуктами, не пропылесосила пол, и не выбросила мусор. А еще расскажет, как тяжело достаются деньги, которые Машка тратит быстрее, чем она их успевает посчитать. В общем, ничего интересного эти встречи не сулили. И она старалась или сделать вид, что уже спит, или, как делала сама мать, оставляла записку на столе, в которой говорилось, что срочно надо съездить за книгой или тетрадкой на другой конец города. А «оттуда» она уже звонила, чтобы мама не волновалась, и придумывала историю дальше. Иногда Маша, не заходя домой, прямо после школы отправлялась гулять. Раньше она не дружила с Лилей, то есть, — болтала с ней, как со всеми в классе, но в их компанию не вписывалась, потому что ни Ромка, ни Петер к Олегу не питали особо теплых чувств, а Маша всегда была рядом с ним. По этой-то причине пути их не пересекались, только в том случае, когда с уроков сваливали дружно всем классом. А сейчас она чаще стала общаться с этой троицей, и поняла, что с ними весело. Когда хотелось прогулять урок, все обычно собирались у Ромки, жившего рядом со школой: у него никогда не было дома предков, и никаких бабушек, дедушек и других близких родственников. По пути они покупали много пива или чего покрепче, смотря, какое было настроение, а еще всякие пакетики с орешками, чипсами и иной необременительной закуской. Вваливаясь всей оравой в его двухкомнатную квартиру, они вставляли кассету в видик, и смотрели какой-нибудь порнушный фильм, бурно комментируя его во всех подробностях пьяного бесстыдства, потому что некоторые «учащиеся» уже со знанием дела могли обсуждать сексуальные позы в кадре, а остальные, менее продвинутые, делали вид, что большие доки в этом, и смеялись громче всех. Маша не прикидывалась, и не скрывала, что видит такое впервые, но и коллектив бросать не хотела, потому что здесь она чувствовала себя — в среде себе подобных, ей казалось, что с ними легко, и все понятно, а дома и в школе всем от тебя что-то нужно. К тому же, Олег почти перестал обращать на нее внимание, а желание иметь хороший аттестат сдерживало его коллективные инстинкты и порывы молодого здорового тела, отстраняя его от сотоварищей и сотоварищниц по классу, многие из которых уже давно дружили организмами друг с другом.

— Машка, что ты там картинки смотришь? Пошли я тебе хоть покажу, — орал из другой комнаты Славка — брат Ромы, который был старше его на четыре года.

Он иногда прогуливал институт, элементарно просыпая занятия после ночной дискотеки. А нагрянувшая компания, естественно, будила его, и ему ничего не оставалось, как присоединиться.

— А, пошел ты, козел, — отвечала Маша, — что ты можешь показать, чего я не видела?

И все начинали смеяться уже над Славиком, потому как он все-таки был чужой, к тому же — старше, а хотелось выглядеть круче него, это же понятно: пусть не думает, что они — дети, школьники.

В один из таких веселых дней, правда, компания была поменьше: Лиля, Ромка, Петер и сама Маша, они, как обычно заявились в квартиру. Славик опять был дома. Он не спал, а пил на кухне кофе, вероятно, только что, выйдя из ванны: на нем из одежды было только полотенце, а мокрые волосы на башке торчали в разные стороны, понятно, что он их так вытирал.

— О, ребята, — искренне обрадовался Славик. Девочки, извините, что без галстука, — пошутил он тупо.

<И, подойдя к Маше, сделал резкий жест рукой, словно сейчас сорвет с себя полотенце./p>

— Отвали, — буркнула Маша.

<И слегка толкнула его. Она, действительно, была не в настроении воспринимать такие шутки, потому что вчера вечером поругалась с матерью, «наехавшей» на нее из-за потраченных денег, которые были оставлены на продукты. Маша, разозлившись, крикнула ей сдуру: «Правильно отец сделал, что сбежал от тебя». Мать закрылась в ванной, и рыдала там под шум воды. Маше надоело слушать ее всхлипывания, и она ушла ночевать, на этот раз, действительно, к Нине, но до этого еще немного погуляла по городу, пялясь бесцельно в витрины магазинов, где в безумно дорогих платьях стояли неживые девицы с вечной улыбкой на лице. Ветер выдувал из ее головы последние мысли. Таким холодным и мокрым он казался, что она решила обрести тепло, хотя бы и в чужом доме. Нинина мама не очень удивилась ее приходу, так как это происходило довольно часто, к тому же, она знала Машу еще с детских лет, ведь с Нинкой они вместе дружили с первого класса. Правда, теперь она часто «учила ее жизни», но все равно покрывала все дурацкие приключения Машки, относясь к ней скорее, как старшая сестра, хотя они обе были десятиклассницами, но — в параллельных классах./p>

Перекантовавшись у подруги (кстати, мать позвонила все-таки туда, и поговорила с тетей Зоей — Нининой мамой, успокоившись, видимо, что все в порядке).

А утром Маше страшно не хотелось ни идти в школу, ни возвращаться домой: неизвестность напрягала ее. Она позвонила отцу, чтобы попросить у него денег, но эта «кукла» рыжая ответила, что он уехал в командировку. «Врет, сволочь, — решила Маша», но ехать к нему было в лом: «а вдруг не врет, тогда проездишь зря, и вернешься ни с чем, — подумала она…» И все-таки пошла в школу, но высидела только два урока.

Решили прогулять физику, и заодно отметить Лилькин день рождения, так как ее предки не хотели созывать компанию дочери, предпочитая им своих интеллигентных друзей и родственников. Это, собственно, был не Лилькин день рождения, а их посиделки под сухенькое винцо, и старую гитару, что болталась на стене еще со времен их молодости. Услышав о такой несправедливости, народ скинулся, и отправились в магазин, где, естественно, набрали выпивки, по их мнению, достаточное количество, чтобы весело встретить шестнадцатилетие Лили. Но почему-то больше всех «порадовалась» Маша: она очень быстро опьянела, и начала беспрестанно смеяться над всем подряд. Заметив это, Славик, как истинный джентельмен, предложил ей помочь:

— Как ты домой поедешь в таком состоянии? Мать увидит — вообще из дома выгонит. Я знаю способ, как быстро снять хмель. Пошли со мной…

Он взял ее за руку, и потащил в ванную. Маша изображала из себя еще более пьяную, чем была на самом деле — корчила рожи, смеялась и орала во все горло:

— Спасите, люди!…

Но Славик тащил ее за собой, и говорил прямо в ухо:

— Сейчас отрезвеешь вмиг…

Он закрыл дверь в ванную на защелку, и включил на всю катушку воду.

— Я не хочу купаться, — возмутилась Маша.

— А тебя никто не заставляет: не хочешь — не мойся: и так сойдет.

Не говоря больше никаких убеждающих слов, он поднял вверх Машину юбку, и без того коротенькую, и стал стаскивать, так называемые, трусы, потому что от них, действительно, было одно название, состоящее из каких-то веревочек и фитюлишной тряпочки, которая, собственно, и не мешала ему. Маша перестала веселиться:

— Ты что, урод, пусти…

Славка схватил ее руки и свел за спиной, держа оба запястья одной своей лапой, так как был здоровым лбом, в отличие от тощего Ромки.

— Спасите, — закричала Маша.

Но, во-первых, она уже это говорила, когда шла со Славкой в ванную, во-вторых, — шумела вода. А в-третьих: в комнате, где танцевали Машины приятели, так гремела музыка, что они не слышали друг друга, и орали сами, пытаясь перекричать один другого.

Маша заплакала, и начала говорить Славке, что она не хочет сейчас это делать, обещая, что потом, в другой раз — всё, что он скажет. Но тот не собирался ждать, к тому же, ему не нужно было Машкино желание, — достаточно и того, что он сам желал этого.

Маша закричала от боли, или от злости, неизвестно, что больше разрывало ее на части. Она почувствовала, что хочет убить его. И, когда он отпустил ее руки, Маша тут же схватила его за шею, вцепившись в нее пальцами, и начала душить. Не ожидая этого, Славка в первый момент растерялся, почувствовав резкую боль, и попытался разжать ее пальцы, но какая-то дикая сила вселилась в эту девчонку. Она с еще большей яростью впивалась в него так, что ногти вонзились в его кожу, и по шее потекла кровь. Тогда уже, стервенея от боли, он, наконец, отодрал ее руку от своего горла, и держал теперь, не отпуская. Маша билась, как ведьма на шабаше, воя нечеловеческим голосом. Она кричала, что все равно убьет его.

— Не ори, дура, раньше надо было, — отрезал Славка.

Он попытался сунуть ее голову под кран с холодной водой, и у него это получилось после небольшой борьбы — попытки снова схватить его за горло. В первый момент Маша завизжала, теперь уже от холода, и одуревшими глазами, с ненавистью смотрела на него. Славка поправил ее одежду, и привел в более или менее приличный вид. Потом, бросив ей на голову полотенце, сказал:

— Если расскажешь, сама же дурой будешь. Я никому не скажу, понятно. А то смотри, до Олега дойдет.

— Да, пусти ты, — тихо ответила Маша, пытаясь освободить свои руки.

— Давай, тихонько выходи, голову вытирай, как хорошая девочка. Ничего не случилось.

Она вошла в комнату, где все так же бушевал праздник. Ромка целовал Лилю, повалив на диван. И она не сопротивлялась этому, — только хихикала от счастья. Петер, развалившись на диване, курил, не обращая на них никакого внимания, он был глубоко в себе, так глубоко, что — не достать, и только одна заветная травка могла туда его погрузить. Но, увидев Машу, он вынырнул все же из небытия:

— О, Машенька, чистенькая такая, — завопил он, глядя, как она с остервенением трет полотенцем голову.

Роман с Лилей тоже посмотрели на нее, вставая с дивана.

— Ну, что — помогло? — поинтересовался Рома.

— Вполне, — ответил за нее Славка.

Маше было противно видеть его рожу, и она, бросив в него полотенце, сказала, что уходит домой.

— Да высохни хотя бы, — побеспокоилась Лиля, — там холод собачий: заболеешь еще…

— Пусть, — отрезала Маша.

И пошла в прихожую искать свою одежду.

— Открой ей, — сказал Славка Роману.

— А сам?

— Открой, — заорал тот.

И Роман пошел в коридор провожать Машу, которая совсем не нуждалась в этом, потому что уже сама разобралась, как открывается дверь, и, оставив ее распахнутой, успела выскочить на площадку.

На улице шел мокрый снег. Не долетая до земли, он исчезал, словно и не стремился быть снегом вовсе, оставляя по себе память белую, но холодную, как зимние слезы… Прохожие закрывались от него капюшонами, или залезали в воротники, поднимая их повыше — до самых щек. А для Маши все это не имело никакого значения: ее лицо было открыто снегу, и он лупил мокрой ладонью по щекам так, что становилось больно: то ли от колючего холода, то ли от обиды на этот неуютный, слякотный, темный мир, состоящий из прижатых друг к другу домов, и разделенных между собой — оторванных друг от друга людей — редких прохожих, которые терялись вдалеке, и Маша уже не различала даже силуэтов их теней.

Она была одна. И только скрипучий фонарь качался над тротуаром, освещая бесполезную табличку с бесполезным расписанием автобуса, который никогда не придет, по крайней мере, Маша ни разу не могла его дождаться, и шла пешком до самого метро, чтобы не терять времени. Хотя, зачем оно ей — это время? Она еще не понимала, как быстро бегут стрелки, как остро их касанье, доходящее, порой, до самого сердца, когда понимаешь, что ничего не вернуть. И ты, как пойманная бабочка, пронзенная этой острой иглой, медленно умираешь, начиная с самого рождения: год за годом, мгновение за мгновеньем. Она этого еще не знала, но уже почувствовала внутри себя сковывающий холодок — сегодня, сейчас: пойманная, помятая, с содранной золотой пыльцой своего отлетевшего детства… Маша уже давно кричала маме, что она взрослая, но это не было правдой: у нее выросло только тело, и от этого несоответствия она казалась самой себе какой-то несуразной и никчемной, хотя зеркало показывало ей совсем другое: милое личико, с торчащими во все стороны неровными, нервными волосами, и взъерошенной челкой (это было модной стрижкой, за которую Маша заплатила в салоне кучу денег, тех, что дал ей отец). Но именно этот образ наиболее честно передавал то, что случилось с ее душой, которую она старалась не замечать, и прыщ на носу для нее был большей трагедией, чем слезы мамы, плакавшей от бессилия докричаться и достучаться до нее. Потому-то и любила Маша громкую музыку, которая не впускала к ней ничего лишнего. Если бы она узнала, что все лишнее как раз сосредоточено в этих звуках, она бы не поверила в это, как и всему тому, о чем говорила мать. В их среде казалось смешным слушать россказни родителей, ведь они сами, по их мнению, живут не правильно: пропадают за гроши на работе, потом дома грызутся друг с другом, жалуются вечно, что нет денег. И кричат на своих детей, что разбросана одежда, и на полу валяется какой-то несчастный огрызок. Из-за этого огрызка мать доходит до истерики, а отец грозится не давать карманных денег (и это, конечно, страшно). Но по причине этого ежесекундного воспитания, создается такое впечатление, что все-то ты делаешь не так. «Интересное дело, — думала Маша, — почему я не лезу в ее жизнь, а ей все надо знать: куда? откуда? когда? с кем? — сплошные вопросы…»

Но сейчас Маше хотелось прийти домой, кинуться маме на шею, и зареветь. Если бы только она ничего не спрашивала, а просто погладила бы ее, как тогда, когда Маша была еще маленькой, и часто болела бронхитом, а мама брала больничный лист, и сидела с ней. Тогда она читала ей вслух сказки Андерсена, Гримма, и гладила Машу по спинке, отчего становилось тепло, и даже прекращался кашель. Тогда еще отец жил с ними. Он в шутку боролся с ней на ковре, а мама говорила ему:

— Ну, что ты делаешь? Она же девочка, а не пацан драчливый.

— Пусть учится: будет мальчишек бить, чтоб не приставали, — отвечал он.

— Да, и останется старой девой…

Они вместе начинали смеяться, и Маша тоже, еще не понимая, что значит «старая дева», и как такое вообще может быть — дева, и вдруг старая. Но смеялась она просто потому, что ей было хорошо с ними.

Но как-то вечером отец сказал ей: «Машуня, ты уже большая. В общем, мы с мамой не можем жить вместе, но ты все равно будешь моей дочуркой: мы будем так же гулять с тобой…» Вначале он приходил часто, а потом больше звонил по телефону, объясняя, почему не сможет прийти. Иногда Маша звонила ему сама, но его новая жена говорила, что он в командировке, и чувствовалось, что это не правда. А когда потом звонил отец, и Маша спрашивала — куда он ездил, то по его сбивчивым ответам было понятно, как ему трудно выкручиваться и лгать. Ей становилось жалко его, поначалу, а со временем жалость переросла в иронию, а ирония в презрение. Она вдруг поняла, что ее отец слабый и трусливый человек, а совсем не тот веселый и добрый папа. В последнее время они виделись очень редко. И Маше казалось, что при их встречах он изо всех сил старается быть остроумным, и силится показать ей, какой он «свой парень», подмешивая в речь молодежный сленг и дурные словечки, путая, впрочем, их смысловое употребление. И, словно, откупаясь от нее, он с облегчением совал ей в руку деньги, говоря: «Купи себе что-нибудь». Надо сказать, что жадным он не был. А может, его мучила совесть?

Сейчас Маша шла по мосту, и ветер еще сильнее трепал ее волосы: мокрые пряди налипали на лоб и щеки, и от этого было так холодно, что хотелось жалобно завыть. Как-то зимой в сильный мороз она видела на улице собаку, которая сидела на снегу, и плакала. А когда встала и пошла, Маша заметила, что она ковыляет на трех лапах, а четвертая как будто висит у нее. Потом поняла, что собака отморозила лапку. И, придя уже домой, вспоминая об этом, — мучилась и злилась на себя за то, что не взяла пса к себе. Хотя плохо представляла, как бы она его взяла. Можно подумать, что взрослый бродячий пес поверил бы в ее доброту, и пошел бы за ней…

«Вот так и ты, Машка, как бродячий щенок болтаешься по улицам. Сидела бы себе дома, и ничего бы не случилось, — думала она, натягивая на голову капюшон». И вспомнив, как Славка держал ее руки за спиной, снова почувствовала себя беспомощной, и заплакала. Мокрый снег смешался с ее слезами, только был он холодным, а слезы — горячими. Так она шла через весь этот серый и сиротливый вечер к себе домой.

Возле дома стояла машина матери, она иногда оставляла ее во дворе, если возвращалась очень поздно, а потом всю ночь периодически выглядывала в окно, проверяя, на месте ли она, не доверяя своей крутой сигнализации.

Маша поднялась по ступенькам на третий этаж.

— Ну, наконец-то, — встретила Надежда дочь, входящую в прихожую. Где же тебя носит в такую погоду?

Маша молчала, шмыгая носом.

— Заболеть еще не хватало. Быстро в душ иди, а я пока чай поставлю, — нужно выпить горячего, и коньяка туда накапаю, чтобы согреться хорошенько, и пропотеть.

Как ни странно, Маша послушалась ее, и пошла в ванную. Она стояла под горячей струей воды, прижавшись спиной к стенке, покрытой темно-синим кафелем, — гладкой и нежной. И сама она была теплой, мягкой, живой, словно ничто чужое не разрывало недавно ее тело до боли и отвращения. Она — такая же, как раньше. «Ничего не случилось, — сказала себе Маша», и снова заплакала.

— Машка, ты что — плачешь? — спросила мама, которая была в это время как раз в туалете, и услышала все через маленькое окошко, между этими «кабинетами».

— Нет, — ответила она.

«Как я могу ей рассказать об этом? Сразу спросит: „А что ты делала там? Почему ты оказалась в такой компании?“ Откуда я знаю, почему. Нет, она не поймет, что Олег не хочет больше дружить со мной, и что мне противно ходить в школу, где каждый день одно и тоже, мне и к Ромке ходить противно, и фильмы эти смотреть противно…» Она выключила воду, чуть потерла по телу полотенцем, и закутавшись в длинный, теплый халат, согретый от батарее, вышла, и направилась в кухню, где уже стоял налитый в чашку чай и лежал кусок пирога на тарелке.

— Ты пекла пирог? — удивилась она.

— Нет, — к бабушке заезжала, и она передала тебе. Спрашивала, почему не приезжаешь к ней.

— Спасибо, — ответила Маша, имея в виду пирог, и, как будто не заметила последующего вопроса.

— До чего ты, Машка, худющая.

— Стройная, — поправила ее Маша.

— Кожа да кости. Заучилась совсем. Ешь, ешь, — сказала мама, и погладила ее по мокрым волосам. У тебя ничего не болит? Вид какой-то побитый…

— Жизнь побила. Помнишь, дядя Сеня из 10-й квартиры, ну, алкаш этот, говорил: «Жизнью побитый я…»

Надежда засмеялась, не понимая, что дочь говорит серьезно, и говорит о себе самой. Для нее она была ребенком, а детство, по ее мнению, — беззаботное и счастливое время, ведь для того она — Надежда, и работает, чтобы дочке хорошо было.

На следующий день Маша пошла в школу, повторяя про себя, что ничего не случилось. Она решила больше не ходить к Ромке, и держаться подальше от Петера и Лили. «В конце концов, можно подумать и о своем будущем, — рассуждала она, чувствуя себя абсолютно взрослой. Я тоже могу поступить в институт, тогда Олег увидит, что я не хуже него. И мама будет довольна». Маша не верила сама себе, но такие мысли, действительно, посещали ее в то утро.

Как только она вошла в класс, тут же увидела Олега, сидевшего на подоконнике. Она подошла к нему, и спросила:

— Ты не мог бы мне объяснить по физике? Я не могу решить задачу, пропустила немного — болела…

— Я думаю, что ты слишком много пропустила, чтобы понять, — сказал он, как-то странно улыбаясь.

Затем отошел от нее, и усевшись за свой стол, начал что-то рассказывать Ире, с которой он сидел в последнее время, и говорят даже, что их видели вместе в кафе.

Маша не замечала, как на нее смотрят: она слишком была занята своими мыслями и Олегом, не понимая, почему он так переменился к ней. «И зачем я вообще связалась с Лилькой? Всего пару раз пошла с ними погулять, и вот — влипла. Может, он ревнует меня к Петеру или к Ромке?» И вдруг она услышала громкий смех за спиной. Обернулась назад, и увидела, как Ромка о чем-то говорит с Иванцовым и Ривкиным, но, заметив, что она смотрит на него, сразу замолчал. И тут ее поразила догадка: «Он говорит обо мне». Она не знала еще, что о вчерашней вечеринке известно большинству в классе, а Лилька с Петером узнали о случившемся в ванной еще вчера: им рассказал Славка, конечно же, по большому секрету, и конечно же, изобразил всё в свою пользу. По его словам, пьяная Маша сама начала приставать к нему в ванной, и расстегнула его джинсы, а дальше шла такая фантазия больного воображения, и такое, что снилось ему только в его извращенных донельзя снах. И одним из первых, во всех подробностях, узнал об этом Олег. С большим удовольствием Рома поведал ему эту душераздирающую историю в картинках, и не потому, что хотел подставить Машку, нет, он просто мечтал насолить Олегу, и теперь был как раз тот самый случай.

На уроке английского языка в классе началась бурная переписка. Маша заметила, как мимо нее пролетела записка, и не долетев до стола Петрова, упала на пол, как раз рядом с ней. Она подняла ее и прочитала: «Слышал про нашу Марию непорочную?» Скомкав эту бумажку, она выбежала из класса, слыша, как ей вдогонку кричит Зинаида Львовна:

— Селиванова, что за выходка?

Дождавшись перемены, Маша вошла в класс, чтобы забрать свою сумку. И после этого случая совсем перестала ходить в школу.

Месаца через два, встретившись случайно с Наташей, (когда-то они с ней были большими подружками, и сидели вместе за одним столом), Маша сделала вид, что ее совершенно не интересует происходящее в школе, и какие разговоры ходят в ее отсутствии. Но Наташа понимала, что на самом деле это совсем не так, и рассказала обо всех последних сплетнях:

— Дура ты, Машка, подумаешь, — событие. Да, у нас в классе только ты и была цветочком нетронутым. Потому такой интерес у людей возник. Ну, пошушукались бы и перестали. Из- за этого школу бросать?

Наташа вытаращила свои большие глаза русалки, как будто увидела привидение перед собой.

— Вот гад, — сказала она, и выругалась матом — длинно и витиевато.

Затем она рассказала Маше во всех деталях, как, и что делала Маша со Славиком, по Ромкиной версии. А еще прибавила, что Олег, когда все линяли с русского, и курили в соседнем дворе — за школой, сказал о Маше:

— Я со шлюхами, обычно расплачиваюсь, а она денег не берет…

Маша, опустив голову, ковыряла носком сапога снег. Она не знала, что говорить, и можно ли верить Наташке, которая и сама не ровно дышала к Олегу еще с седьмого класса. Собственно, из-за него они и раздружились с Машей, хотя врагами не стали, и то хорошо.

— Машка, не придумывай ты проблем на свою задницу. Выгонят из школы, что в Пэ -Тэ- У-у-у-у пойдешь? Или сразу в проститутки запишешься?

— Я бы в киллеры пошел — пусть меня научат, — сказала Маша, переиначив известное с детства стихотворение Маяковского.

— Мы же подруги с тобой.

— Были, — уточнила Маша.

— Не важно, я все равно к тебе хорошо отношусь, потому что ты нормальная. Эти Лилички-Эллочки — тошнит от них уже: междусобойчики всякие, интрижки… Чем ближе к финалу, тем противнее учиться. Учителя еще… Русичка условие поставила: ходить к ней на дополнительные, а иначе никто четверки не получит, потому что — все идиоты, я так поняла. Короче, «бабки» собирает — коллекционерша хренова.

— Ну, и зачем мне ходить в такую школу? Все равно в одиннадцатом классе поставят те оценки, какие родители захотят. Помнишь, в прошлом году Портняжка рассказывала, ну — Портнова, с которой мы ходили на шейпинг, из 11-го «В» (бывшего)? Так вот: все журналы переписывались — оценки исправляли двоечникам, троечникам, а тем, кто пыхтел всю жизнь — тоже четверки, как всем — равноправие…

— Да, ладно, что ты докажешь кому, если школу бросишь? Тоже мне — борец за права негров.

— Не борец я, а просто противно всё. Думала с моста прыгнуть, — мать жалко: отец ушел от нее, еще я такое отколю…

— Не сходи с ума. Хочешь, опять дружить будем? Мы вдвоем их заткнем: никто не пикнет насчет тебя…

— Ладно, Наташа, мне идти пора. А ты, если хочешь, заходи ко мне. Адрес, небось, еще помнишь? Вот мой автобус как раз. Пока…

И Маша запрыгнула в отъезжающий автобус. Но, проехав одну остановку, она вышла, подумав, что отсюда недалеко дом Олега. И решила пойти к нему. Дверь ей никто не открыл, хотя минут десять она звонила, вдавив кнопку звонка по самые уши, и держа ее пальцем. Можно было бы оглохнуть в квартире, но там не реагировали. И Маша, разозлившись, пнула несколько раз по двери ногой. А потом спустилась на лифте вниз.

Во дворе на скамеечке сидели три бабушки, и она не стала присаживаться рядом с ними, чтобы закурить, представив, какие придется ей выслушивать слова в свой адрес. Потому пошла на детскую площадку, где вместо детей гуляли собаки, бегая, как шальные, и пытаясь отнять палочку одна у другой. Маша вошла в маленький домик, похожий на теремок, и вспомнив: «Терем-теремок, кто в тереме живет?» — кисло улыбнулась, и достала из сумки пачку сигарет. «Подожду, может, они на машине подъедут. Отсюда хорошо видно парадную, — решила она». В домике было тихо и уютно, а в голове у нее, наоборот, запутались все извилины, как натянутые струны гудели: шумело в ушах. Она плотно закрыла ладонями уши, но ничего не менялось. «Странно, как будто глухая, не отнимая прижатых рук, подумала Маша, — вот так не слышать ничего: бабки губами шевелят, как рыбы, собаки молчаливо носятся, а я слышу только себя». Эта мысль удивляла, потому что вокруг нее всегда было столько звуков, что она, погруженная в них, слышала только шум, грохот, крик, смех, визг тормозов, стук колес приближающего поезда в метро, свист ветра от его приближения. Всё это она хорошо знала, а тишина ей была неизвестна, и даже пугала. Онемевший на мгновение мир, делал ее беспомощной, заставлял по-другому смотреть вокруг. И ей стало не интересно продолжать эту игру: она снова впустила в себя и лай псов, и громкие голоса старушек, и шуршание шин, подъезжающей машины. Приглядевшись, Маша поняла, что это машина благородного семейства, отпрыском которого был Олег. И в самом деле, они прибыли все. Она подождала, когда захлопнется дверь парадной, и, посидев еще несколько минут, направилась в гости. Конечно, никто ее не ждал. Как это говорится? — «Нежданный гость — хуже татарина», а Маша была, наверное, как целая татарская орда, такой ужас, по крайней мере, стоял в глазах матери Олега, увидевшей ее на пороге. Она, чуть приоткрыла дверь, и сказала ей шепотом: «Олежки нет дома. Уходи».

— Не хорошо врать, — постыдила ее Маша. Я знаю, что он дома.

И заорала в щелку двери:

— Олег!

Он возник в прихожей, и, отодвинув мать, открыл дверь пошире, и спросил:

— Тебе чего?

Маша мгновенно оказалась рядом с ним в коридоре. И, подняв руку, со всего размаха залепила ему по щеке, потом еще, и еще.

— Она сумасшедшая, — завопила мать. Альберт, иди скорее сюда!

Олег, растерявшись в первую секунду, пришел в себя, и выпалил:

— Дура, шлюха, убирайся отсюда.

Но Маша, услышав такие слова, — сошла с ума: она теперь набросилась на него, и начала размахивать руками, не различая, куда бьет:

— Напыщенный индюк, маменькин сосуночек, сволочь, — кричала она. Да, ты сам — шлюха: перед учителями стелешься, за пятерки свои сраные деньги суешь всем. Думаешь, не знаю? Поверил Ромке. Как ты мог в такое поверить?

— Альберт, вызови милицию, — орала из коридора мамаша, прижавшись к стене, с выпученными от удивления глазами.

Олег схватил Машины руки, и стал выталкивать ее из квартиры. Но Маша, уже за дверью, продолжала кричать:

— Я тебя ненавижу, понял? Ненавижу. Ненавижу!

И стучала кулаками в бронированную дверь, отделяющую Олега от нее. Но не дверь, а земная твердь и необъятный океан разделял их сейчас, и навсегда. Обессиленная от бесполезной борьбы, Маша, сползла по двери, и, сидя на корточках, упиралась в нее спиной. Проходившая мимо собака, отстав от хозяина, заинтересовалась, и подошла к ней. Внимательно обследовав со всех сторон, она лизнула ее мокрую щеку теплым языком. Маша погладила пса по спине, и сказала:

— Видишь, как все получается: первая любовь…

И пес опять поцеловал ее, усевшись рядом. Он внимательно слушал, наклонив одно ухо в Машину сторону.

— Уран, что ты там расселся? — позвал его хозяин с верхнего пролета лестницы.

И он, словно, извиняясь перед Машей, попытался что-то сказать ей, открывая рот, но получились какие-то отрывистые, воющие звуки. Потом побежал догонять своего хозяина. А Маша потихоньку побрела, неся в руке шапку, которая в момент ее бурной атаки упала у нее с головы.

Домой идти не хотелось. И она решила отправиться к парню, с которым познакомилась недавно на дискотеке. Он оставил ей свой телефон, и пригласил на день рождения. Как раз сегодня был этот самый день. Маша вытащила мобильник, болтающийся у нее на шее под курткой, и нажала на кнопки.

— Алё!? Говорите! — сказал Вик.

— Поздравляю тебя с днем «варенья». Это Маша.

— А! Почему по телефону поздравляешь? Иди к нам. Ты где сейчас? Ага. Понятно… Ты можешь доехать до Восстания, а дальше — на метро. Давай, мы ждем.

Маша засунула под куртку мобильник, и пошла по намеченному Виком плану. «Теперь всё равно, — повторяла она, если меня считают такой все, — теперь все равно: куда, и к кому. Будет хотя бы весело». Она снова стремилась туда, где можно было оглохнуть от музыки, выпить чего-нибудь, чтобы потерять себя, и не найти…

Так оно потом и случилось. Проснувшись в квартире Вика, с трудом припоминая, что здесь было вчера, она пришла в это утро, словно, из дремучего далека, пришла в мир, где ее душила свобода: она не знала, что с ней делать, потому что можно было делать всё, но радости это не прибавляло, а тем более — любви. Маша была свободна от всего, и от этого тоже.

Ее тошнило, ее выворачивало наружу, ее корёжило изнутри, выкручивая все кишки. Тело извергало из себя столько дряни, что сотрясалась душа. И ужас стоял у нее в глазах: она думала, что умирает. И та Маша, что полчаса назад смеялась над своей матерью, хвастаясь перед Виком находчивостью и хитростью, она теперь повторяла дрожащими губами: «Мамочка, мамочка, спаси меня», и плакала, растирая слезы по лицу.

Виктор приносил ей к туалету кипяченую воду в банке, где был растворен марганец, и заставлял это глотать.

— Да, пить ты не умеешь, это факт, — заключил он. Маленькая ты еще, Маша, водку кушать.

Она стонала, и мотала головой, что не хочет пить эту розовую гадость. Но он подносил банку к ее губам и вливал в рот. Когда из желудка пошла уже чистая вода, Вик вытер ее лицо полотенцем, и довел до кровати. Маша чувствовала дикую слабость, но в то же время — невероятную легкость, словно, внутри нее растекался теплый свет по всему телу. «Неужели надо каждый раз умирать, чтобы жить: дойти до края, и не упасть, а взлететь? — думала она. Жизнь моя — качели: как в детстве — вниз, вверх». Она поделилась своей мыслью с Виком, на что он ответил:

— Скорее, — карусель, потому что ты бегаешь по кругу. Да, и я тоже. А нормальные люди идут прямо, и по пути решают проблемы. Вот ты разве так можешь?

Маша ничего этого не умела: только ломать, бросать, убегать, и плакать. В 16 лет она себе казалась очень взрослой. «Жаль, что мама этого не понимает, — думала Маша. Конечно, какие проблемы могут быть у ребенка? Да, им удобнее считать нас детьми. Потому и не знают, что делать с нами».

До вечера еще оставалось уйма времени, и Маша решила провести его спокойно. Поэтому от Вика она сразу поехала домой, предполагая, что мать уже на работе. Маша не знала, что после их разговора, и ее ухода, мама почувствовала себя так плохо, что позвала соседку Светлану, квартира которой находилась напротив их двери. Надежда, когда у нее была свободная минутка забегала в гости к ней, а Светлана, в свою очередь, приходила сюда, чтобы пожаловаться на своего мужа, у которого была сумасшедшая страсть — игра. Он проигрывал деньги везде, где можно было найти игральный автомат, но это по мелочам, а когда у него появлялась крупная сумма, — он отправлялся в казино, и оставлял ее там. По этой же причине у него появилась куча долгов, и, чтобы рассчитаться с ними, пришлось продать дачу, принадлежащую родителям Светланы, но и это не остановило игрока…

А в тот вечер Света пришла по просьбе подруги, и, увидев в каком та состоянии, вызвала скорую помощь. Врачи сняли сердечный приступ, и вогнали в нее такую дозу успокоительного, что бивший ее нервный озноб отступил. Констатировав: «Ничего страшного нет», врачи в скорости уехали. А Светлана осталась с Надей, чтобы не бросать ее одну в квартире, и даже заночевала здесь, тем более что муж опять исчез, и не трудно было догадаться, что болезненная страсть не покинула его. Даже такие методы, как шокотерапия, не принесли желаемого результата. Пол года, действительно, муж боялся подходить к казино, потому что хорошо еще помнил, случившееся с ним в клинике. По сути дела, он пережил клиническую смерть, к которой его подвели с помощью воздействия электрическим током. И после этого доктор сказал: «Ты можешь сыграть хоть сейчас: вот стол, карты, пожалуйста, но не на деньги. Как только ты услышишь эту фразу — „игра на деньги“, с тобой произойдет тоже, что было, но в этот раз мы тебя спасли, потому что были рядом, и ты находился в клинике, а в другое время и в другом месте… Как только станешь играть, вначале тебе будет плохо, потом очень плохо, а дальше — продолжи сам, — предложил доктор. Вспомни, что с тобой было». При этих словах мужа начинало трясти, как будто он был под током. Не играл он долго, пока однажды не напился на корпоративной вечеринке, и не поддался на уговоры приятеля — заехать поиграть. Видимо, алкогольная расторможенность освободила его от внушенного ему страха перед игрой. И пошло-поехало…

— Забудь, Надежда, о своем, — советовала ей Светлана, имея в виду Машиного отца. И приводила в пример свою историю любви, как образчик «семейного счастья». Ты одна, и страдаешь, что тебя бросили, а я замужем, — и тоже: хрен редьки не слаще.

Теперь она успокаивала Надю, как та когда-то поддерживала ее, прибегавшую к ней с зареванным лицом искать сочувствия.

— Я сегодня смотрела по телевизору передачу: там спор шел, нужно ли в школе закон божий преподавать или историю религии, или хоть что-нибудь из этого, — рассказывала Светлана. Священник один молодой говорил, что он в университете преподает. «Но я не так нужен тем ребятам, — сказал он. Я нужен в школе. В этом возрасте они сейчас решают вопрос о смысле жизни: дожить ли ему до понедельника или сегодня вогнать дозу больше, чем обычно, а может, — наесться таблеток, чтоб — навсегда…?» Надя, ведь это бред какой-то. Неужели в 15-16 лет они — наши дети, хотят умереть? Я не верю в это нисколько.

— Ерунда, конечно, — ответила, уже с трудом двигая расслабленным языком, Надя. С жиру бесятся. Понимаешь, — всё у них есть, вот им и скучно.

— Ты думаешь?

— Я знаю. Вот чего Машке моей не хватает?

— Может, отца?

— Да встречается она с ним. Деньги ей дает, наверное, не малые: «сидюшник» купила себе дорогущий, мобильник за 11 тысяч. Я бы на такое не дала денег, потому что не считаю это необходимым. Ну, да ладно, языком еле ворочаю после лечения их, — давай спать тогда.

Ночь прошла спокойно: Надежда уснула, как младенец от лошадиной дозы «тормозной жидкости», как шутила Света.

Но утром Надя встала с мыслью съездить в школу, где училась Маша, и поговорить с ней, потому что боялась, как бы дочь не сбежала из дома. На свою голову она туда поехала. Дочери, естественно, там не было, и, как она выяснила у классной дамы, уже давно. На вопрос, почему же ей никто об этом не сказал, — не позвонил, — ответа не последовало. Сказать, что она расстроилась, значит — не сказать ничего: Надежда Петровна желала провалиться на месте от позора, и кричать от отчаяния, но она, потупив взор, спустилась по лестнице на первый этаж, и пошла к машине. А уже дома металась по комнате, не зная, куда себя деть, и как защитить свое сознание от этой новости, потому что думать она все равно не могла, и понять это было выше ее сил. Она в какой-то момент хотела позвонить Машиному отцу, то бишь, своему бывшему супругу, но, махнув рукой на эту затею, села на стул, и закрыла глаза, пытаясь собрать себя, рассыпавшуюся, разбросанную, растерянную. Вот в таком состояние застала ее Маша, пришедшая неожиданно домой.

— Мама? А ты, почему не на работе? — спросила она.

— А ты, почему не в школе?

— Я отпросилась с математики потому что у меня разболелся живот. Съела чего-то вчера в городе, наверное, не свежее…

— Маша, не ври мне. Я была в школе, и Наталья Георгиевна сказала, что ты совсем не ходишь на занятия. Тебя могут оставить на второй год. Как ты себе это представляешь? Ты, вообще, думаешь о чем-нибудь?

— Достала меня эта школа, и твоя Наталья Георгиевна больше всех.

— Чем же ты занимаешься? Может, пошла работать? Хотя, судя потому, как улетучиваются деньги, оставляемые мной, ты занимаешься тем, что их тратишь.

— Да, я просто живу. А, что нельзя?

— А я, значит, просто работаю на тебя?

— Каждый делает то, что умеет…

— Да, ты просто трутень какой-то. Дрянь последняя. Как ты смеешь со мной так говорить? Я всё для тебя делаю, стараюсь, чтобы ты человеком стала.

— Спасибочки, — ехидно сказала Маша, — но я родилась человеком, так, что ты уже всё сделала для меня.

— То есть, как это сделала? Что мне уже умирать пора, ты хочешь сказать?

— Ну, зачем так сразу? Просто не мешай мне жить, вот и всё

— Маша, что ты говоришь? Я же тебя вырастила, выкормила…

— Это все родители говорят детям. Думаешь, что мы не понимаем, как зависимы от вас? Это невозможно забыть, — вы не дадите, потому что постоянно напоминаете об этом. Надоело уже, — закричала Маша. За то, что ты меня кормила я должна жить так, как придумала ты, да?

— Ну, я же твоя мама, я лучше тебя знаю жизнь. Неужели это не понятно? Любой родитель хочет сделать счастливым своего ребенка.

— А кто вас просит об этом?

— Машка, подумай, что ты говоришь, — сказала Надежда, подойдя к дочери. У меня же никого нет кроме тебя.

— А у меня даже тебя нет. Когда не приду домой — пусто. Тебе даже некогда было послушать меня: то мобильник твой зазвонит, и ты начинаешь в него говорить о делах, то у тебя голова болит, потому что ты устала. «Привет, Маша. Пока, Маша. Суп разогрей». Вот и все разговоры.

— Но ты же знаешь, что я работаю для тебя, чтобы всё было. Я от тебя прошу только одного — учись.

— Да, причем здесь это? — сказала Маша, — ты не понимаешь.

— Я понимаю, что ты села мне на шею: живешь за мой счет, тратишь мои деньги. Кто ты такая сама по себе? Да, никто — пустое место.

— Я тебе мешаю? Да, мешаю? — закричала Маша. Ну, не корми меня. Без тебя обойдусь!

Она заскочила в свою комнату, и хлопнула дверью. Надя не понимала, что происходит. Из комнаты дочери гремела музыка. Но прошло менее получаса, как всё стихло, и на пороге комнаты появилась Маша. За спиной у нее был рюкзак, в руке большой набитый пакет. А на груди висел сидиплейер, от которого шли провода к ушам, как синие вены, по которым лилась музыка, и непосредственно била в уши. Она ничего не слышала вокруг, потому что с пустыми глазами прошла мимо матери, и не включая свет в прихожей, начала надевать обувь.

— Ты, куда? — спросила Надежда.

Но никакого ответа не услышала. Маша открыла дверь и вышла на площадку.

— Маша! — крикнула Надежда, выбегая за ней. Маша!

Но лифт уже захлопнулся, и спускался все ниже и ниже… Надя, закрыв дверь квартиры, пошла на балкон, чтобы оттуда увидеть, как дочь выйдет из парадной.

— Маша! — позвала она, — иди домой!

Но увидела только удаляющуюся маленькую, тонкую фигурку дочери, которая, не оборачиваясь, шла к остановке. Надя стояла, и смотрела ей вслед, забыв, что на улице зима, а она в одном халате — на балконе.

Маша направлялась к отцу, решив, что пока поживет у него, не думая о том, как он это воспримет, и что скажет его нынешняя жена. Понятно, что днем он не мог быть дома, поэтому она решила пойти прямо к нему в офис, находившийся на 8-й Советской. Почему такое дурацкое название дали улице для нее было загадкой: зачем столько Советских улиц, тем более, что когда ее называли еще всё было советским, так неужели этого мало, и не хватило бы одной улицы с таким названием? Она спрашивала об этом отца, но он только улыбнулся, и сказал: «Не забивай себе голову. Мы, например, не вникали в эту тавтологию». «Туфталогию? — переспросила Маша, потому что это слово ей было более понятно по ощущению».

Добравшись со своим тяжелым рюкзаком до заветных дверей, она напоролась на охранника, загородившего ей путь к цели.

— Ваш пропуск? — поинтересовался он.

И пришлось открыть ему страшную тайну своего рождения: известить его о том, что она Селиванова Мария Владимировна. Что-то вычислив в уме, потому что вид у него был такой, как будто он перемножает в голове два пятизначных числа, он, наконец, велел ей подождать. И пошел звонить по телефону, а потом уже разрешил:

— Проходите. Третья дверь по коридору.

— Знаю, — буркнула Маша.

И чтоб смягчить как-то свою невоспитанность, прибавила к слову милую девичью улыбку, от которой молодого охранника просто склинило: такую рожу она скорчила ему. Затем Маша преодолела и новую секретаршу отца, еще не знавшую дочь своего шефа, и не впускавшую ее к родному папе. И, когда уже в кабинете, рухнув на стул, и сбросив наконец-то, с себя рюкзак, и, почувствовав странную легкость бытия за спиной, она сказала ему:

— Тебе надо купить броневик.

— Зачем? — удивился он.

— Ездить, чтоб никто не достал, а можно в кабинете поставить, чтоб из него отстреливаться. И еще шалаш рядом.

— А шалаш для чего?

— У Ленина был шалаш, — он там прятался, а тебе некуда спрятаться: и охранник у тебя, и секретарша дура, а я вот все равно проникла…

— Маша, перестань, — запротестовал отец. И почему ты не в школе?

— Только не задавай мне этот вопрос, — я уже на него отвечала. Не хочу повторяться, а придумывать что-нибудь новое — нет вдохновения, потому что очень хочется есть: со вчерашнего дня ничего не ела.

— Послушай, Машуня, я же на работе, а ты заявляешься с шутками своими среди бела дня. Ко мне сейчас придет серьезный клиент, понимаешь?

— А я тоже серьезный клиент, — сказала Маша, — и у меня к тебе очень серьезное дело. Если хочешь знать, мне жить негде. Поэтому я буду жить у тебя, ведь ты говорил, что я все равно останусь твоей дочуркой, когда уходил к своей лживой кукле.

— Прекрати сейчас же, — занервничал он. Что случилось такое страшное, чтобы бросать уроки, и ехать через весь город?

— Я приехала к тебе жить. Ты что не понял? Я хочу жить у своего отца. Что в этом странного, а тем более страшного, как ты выразился…

— Конечно, я тебе говорил когда-то так, и сейчас я тебя люблю, ведь ты моя дочь.

И он начал распространяться подробно о своей любви, но Машу это почему-то не грело.

— Мне можно у тебя пожить? — спросила она конкретно, перебив его пафосную речь.

— Ну, понимаешь, Виктория — человек очень впечатлительный, тонкий… Я не могу сразу так сказать ей об этом. Она будет волноваться, а у нее потом болит голова, — ей совсем нельзя волноваться: она актриса — натура чувствительная. Ее все раздражает, мешает. Ты же не представляешь, как это сложно всё.

— Мне можно у тебя пожить? — переспросила Маша, словно не слышала его слов.

— Я же тебе сказал, — удивился отец, — всё очень сложно. Почему ты ушла из дома? Как же мама отпустила тебя?

— А меня никто не держал на цепи. Я — свободная от всего, и от всех. И так понимаю, что тебе я не нужна.

— Зачем же ты?

— Скажи это сам: «Ты мне не нужна!» Можешь хоть раз в жизни сказать правду?

— Маша, ты несправедлива ко мне: я всегда помогал, как мог. Если тебе нужны деньги…

— Понятно. А, если — любовь?

Он не понял, или сделал вид, что не понял. Подошел к дочери, и, вынув из внутреннего кармана пиджака бумажник, взял оттуда две сотенные зеленые бумажки, и положил Маше в руку.

— Ты приходи, если что, — я помогу.

— Спасибо. Уже помог, — кисло улыбнулась Маша.

И зажав в кулаке скомканные доллары, молча вышла из кабинета. Так же молча, она прошла мимо уже улыбающейся секретарши, и того же придурковатого охранника, открывшего перед ней дверь на улицу, из которой она собиралась спуститься на грешную землю. «Почему так говорят, — подумала Маша, — это люди сами такие, а земля за них страдает: обозвали ее грешной, хорошо хоть не так, как меня Олежек любимый. А в чем я перед ним виновата?»

Двери выпустили ее, вытолкали наружу. Она хотела перейти дорогу, но рядом с ней у края тротуара села собака. Тогда Маша посмотрела на светофор, и заметила, что горит красный свет. Потом она взглянула на собаку, а та — на нее, словно, говоря своим взглядом: «Ну, что убедилась? — нельзя переходить». Но тут зажегся желтый, и сразу же за ним зеленый. «Ладно, пойдем, — сказала она собаке», и та, виляя хвостом, радостно побежала рядом. У перехода в метро они расстались, видимо, у пса были свои дела здесь, и никаких планов по поводу поездки… Маша пошла по длинному переходу: сырому и холодному. На ее пути был ряд киосков: с едой, и ботинками, с газетами, и всякими безделушками — дешевыми и яркими — в самый раз для папуасов. А возле одного из них у стены стоял парень, и играл на скрипке. Маша остановилась напротив него, вернее, музыка остановила ее, и она начала слушать. Эти звуки не были похожи на все, что она «втыкала» в свои уши. Но сейчас именно они говорили о ней самой, как будто маленькая скрипочка знала больше, чем она о себе. И это удивило, и задержало ее у холодной, грязной стены — напротив молодого музыканта, в страшно поношенных джинсах, (было ясно, что это — не прикид, а настоящая бедность). Рядом с ним лежал открытый футляр от скрипки, а в нем валялось несколько бумажных денег. Маша подошла к футляру, и разжала над ним руку, в которой все еще было зажато двести долларов, что дал ей отец. «Тридцать серебряников, — подумала она, вспомнив, как в Библии для детей, которую давала ей бабушка, читала об этой истории из земной жизни Христа, — о предательстве его ученика». Положив деньги, она быстро побежала, но не в метро, а обратно — наверх по ступенькам выше, и выше, как будто забыло о чем-то очень важном…

И вот она уже идет по улице, переходит небольшую дорогу, поворачивает за угол и заходит в незнакомую подворотню. Что ведет ее туда? Или — кто? Но она еще не знает, что за ней следом, как тень движется тот самый скрипач. Когда он увидел у себя в футляре доллары, выпавшие из руки этой странной девочки, что стояла напротив, и слушала, а по ее лицу текли слезы, он подумал: «Наверное, у нее какое-нибудь несчастье». А потом — такие деньги бросила, и побежала, как шальная. Доллары ему никто не бросал в скрипичный футляр. Он быстро закрыл скрипку, и почти догнал ее, но не успел — она завернула за угол, и вошла в подворотню. «Может быть, она там живет? — решил он. Все равно нужно догнать ее, — ненормальная какая-то, надо вернуть ей деньги, потому что на богачку она не похожа: те от музыки не плачут» Но тут он увидел, что она подошла к каким-то парням странного вида, вернее, для него в них не было ничего странного: он их видел в переходе раньше — они часто сидели на ступеньках и курили дурь. Но, судя по виду, в их ассортименте было не только это. Сейчас они выглядели совсем нехорошо, на понятном языке это означало, что у парней — ломка. Видел он и такое, но сам не дошел до иглы, а вот его друг, втянувшись, уже не смог остановиться. И в прошлом году умер от сердечной недостаточности, но на понятном языке это означало — передозировка. «Эта девушка не похожа на наркошницу, — подумал он. Тогда, что ей нужно от этих парней?»

А Маша тоже немного разбиралась в личностях, и понимая, что за ребята трутся у парадной, целенаправленно пошла к ним. Как-то мама, пытаясь ее напугать, и уберечь от этого дела, сказала, что наркотики — это самоубийство, но не мгновенное, а относительно медленное. Именно об этом сейчас вспомнила Маша. Ей захотелось, чтобы все стало сразу хорошо. Она не могла больше ждать, когда к ним вернется отец, когда Олег поймет, что несправедливо обидел ее, и придет к ней просить прощение, когда мама бросит эту вечную работу, и они, как раньше, будут иногда ходить в театр, или читать по вечерам книжки, пусть даже в разных комнатах, но все равно — вместе. У нее уже не было сил ждать.

— Сделайте мне… Я заплачу за дозу потом.

— Что же мы за свои бабки? У нас самих нет. Давай сразу — сейчас, тогда поговорим.

— У меня нет, но я знаю человека, у которого лежит куча баксов дома.

— Ну да — и у тебя есть ключ от квартиры, где они лежат?

— Нет, ключа нет, но, если вы скажите, что от Маши, ну, что я вас просила зайти — он откроет. И зайдете. Я объясню, где деньги хранятся.

— Откуда знаешь? Сама что ли подворовываешь? Или это твой «спонсер»? — спросил самый длинный, и засмеялся.

— Это мой отец. Запоминайте адрес.

— Нет, родная, с нами поедешь. Сама попросишь у папульки, сама возьмешь, и отдашь нам. Договорились?

Скрипач, подходя к ним, услышал последнюю фразу, и сказал:

— Она никуда не поедет. Это — моя девушка.

Маша с удивлением посмотрела на него, конечно же, сразу вспомнив парня со скрипкой:

— Послушай, иди отсюда. Хорошо? — сказала она, и слегка оттолкнула его рукой. Я сама разберусь со своими друзьями.

— Да, приятель, вали. Видишь, не хочет она с тобой никуда идти.

Но он не унимался, и смотрел на нее такими печальными глазами, что у Маши на мгновенье защемило сердце. И уже более потеплевшим голосом она попросила его:

— Ну, чего ты хочешь?

— Пойдем отсюда.

— Нет, не могу. А ты иди — играй на скрипке: у тебя это классно получается.

Он сделал вид, что уходит, отступил на несколько шагов, повернувшись спиной, и отошел еще немного. Но, обернувшись, увидел, что в это время парни стали тащить ее к старой, побитой, с помятым капотом, машине. Он не стал больше ждать: в ту же секунду подбежал к ним и схватил Машу за руку. Она уже не прогоняла его: в глазах ее теперь стоял страх, а не показной кураж, имитирующий этакую — всё познавшую девицу.

— Не трогайте ее, — крикнул скрипач двум парням, подталкивающим Машу к машине.

— А, пошел ты (выматерился один из них), и сплюнул для убедительности ему под ноги.

— Не трогайте ее, — повторил он, чувствуя, что уже закипает от злости.

И тогда третий, сидевший за рулем, выскочил из машины, и заорал:

— Что вы смотрите на него?

Это было призывом к драке, и тот, кто стоял ближе всего к скрипачу, ударил со всего размаха так сильно, что Машин защитник покачнулся на ногах. А когда второй добавил внезапным ударом в живот, он согнулся от боли, но тут же, свирепея, накинулся на него. Подошедший сзади водитель ребром ладони стукнул скрипача по почкам, отчего он задохнулся от неожиданно сильной боли. И дальше его начали бить все, пока он не упал на асфальт, припорошенный снегом. Маша, отбежавшая от машины, стояла, прижавшись к стене. Ее, словно, парализовало и приковало к месту. Увидев, что эти сволочи бьют скрипача ногами — в живот, в голову, она заорала:

— Помогите!

И ее голос поднялся вверх из глубокого колодца двора.

— Оставьте его, не бейте! — кричала Маша, понимая, что скрипач уже никак не может защитить себя.

Вначале он еще закрывал лицо руками, и пытался встать на ноги, но потом руки упали вниз и замерли на земле. И она увидела, что все лицо у него в крови. Но вдруг эти трое перестали махать ногами, остановились на мгновенье и отошли. Тогда тот, который раньше сидел за рулем, снова побежал к машине, и крикнул им:

— Всё, кончайте, хватит. Готов. Смываемся.

Они побежали от скрипача, быстро сели в машину, и промчались мимо рыдающей Маши, уже забыв и о ней, и о деньгах. А она в тот же миг подбежала к лежащему скрипачу, и, наклонившись над ним, попробовала приподнять его голову, которая тоже была в крови, и светлые волосы испачканные кровью, слиплись в комок. Маша почувствовала это, когда подкладывала свою ладонь под его затылок, и тормошила его из всех сил, пытаясь привести в чувства:

— Вставай, пожалуйста, ну, прошу тебя, — причитала она, не понимая, что он не слышит ее.

Тогда она начала кричать еще громче, словно, могла докричаться до него:

— Ну, что ты! — заплакала Маша, видя, что он не шевелится.

Понимая, что ничего не получается, она, высвободив свои руки, уже измазанные кровью, кинулась в ближайший подъезд, и стала звонить в дверь. Оттуда никто не отзывался. Маша нажала кнопку звонка другой квартиры, но там было тоже тихо, и за следующей дверью — ни звука. По избитым ступенькам она побежала на следующий этаж, и стала звонить во все двери подряд, а для большей убедительности колотить кулаком, и стучать ногой в эти деревянные гробы: у нее было такое чувство, что все умерли, и всех уже похоронили.

— Пустите меня позвонить, — кричала она. Там человек умирает! А вы разве люди? Сволочи! Что же вы молчите, — рыдала она у очередной двери. Сволочи все! Суки! — не унималась Маша. Чтоб вы сами там передохли…

Она захлебывалась словами, не думая уже, что говорит. Ей никто не открыл.

И Маша снова спустилась во двор к лежащему все там же и все так же бездвижному скрипачу. Прижав ухо к его груди, она услышала, что внутри у него, там, где должно быть сердце, — что-то стучит. Она улыбнулась, и погладила его по изуродованной щеке.

— Ну, очнись, прошу тебя, ты — хороший, ты — единственный человек, кто подумал обо мне. За меня никто никогда не заступался. Ты один — человек. Не умирай, пожалуйста, — просила она.

И положила голову ему на грудь, чтобы слышать, как он живет. Она понимала, что все это случилось из-за нее, из-за нее лежит он здесь — в крови. Ей стало страшно: «Я убила человека, — подумала она. Я его убила». И посмотрев на свои окровавленные руки, начала вытирать их об снег. Она плакала, и тело ее вздрагивало, или это дрожала душа, не в силах удержаться в ее изуродованном теле: это лежала Маша — здесь на чистом снегу, измазанная собственной кровью.

— Ну, помогите хоть кто-нибудь, — кричала она изнутри своего тела.

И вдруг Маша увидела, как во двор въезжает милицейская машина. Но тут же бездумный страх сорвал ее с места, и понес вперед. Выскочивший из машины милиционер, побежал за ней, крича:

— Стой! Остановись!

Но она не могла остановиться, потому что ноги сами бежали. Ею владел инстинкт, завещанный дикими предками: инстинкт выживания, включившийся вдруг в ее подкорке. И ничто не могло прекратить это движение от опасности. Хотя, если бы мысль случайно мелькнула в ее безумной голове, то Маша поняла бы, что ей ничего не угрожает, но она не думала в тот момент. Милиционер потерял ее из вида, потому что, завернув в другую подворотню, она вбежала в первую попавшуюся дверь парадной, и понеслась по лестнице наверх. А ее преследователь, ее охотник, выслеживающий добычу, завернув в эту же подворотню, увидел, что вокруг все пусто.

Маша сидела на верхней площадке, пытаясь отдышаться. И первая мысль, которая пришла ей в голову была: «Слава Богу, что они приехали (видимо, кто-то в окно увидел, или слышал ее крик за своей дверью, и сжалился все-таки: теперь отвезут его в больницу. Может быть, он выживет еще. Хоть бы выжил…» И глаза у нее закрылись. Высокий потолок над ней превратился в купол, и где-то под ним — в самом верху она услышала: «Дева Мария, Матерь Божья». Эти слова повторяла ее бабушка, когда молилась. В детстве Маша подолгу жила у нее. И когда она как-то спросила у мамы: «Мама, а я тоже Мария, как матерь Божья?» — та рассмеялась, и сказала: «Бабушка молится так, — она привыкла. А ты просто девочка Маша, поняла?» Мама не ходила в церковь, и не молилась по утрам: «Дева Мария, Матерь Божья».

Потом Маша открыла глаза, и увидела над собой серый ободранный потолок. А в нос ей ударил запах кошачьей мочи, и еще чего-то тухлого и заплесневелого: так пахнут сырые стены в старых петербургских парадных, а внизу воздух, идущий из подвала, несет еще крысино-мышиный душок. Маше стало противно здесь сидеть, и она спустилась к выходу. Осторожно приоткрыв входную дверь, она выглянула: нет ли кого во дворе. Там было тихо.

И Маша, успокоившись, вышла из своего убежища, и пошла к тому самому метро, где еще совсем недавно была музыка, летевшая из скрипки симпатичного паренька с грустными глазами. Она даже не знала, как его зовут (или звали). Теперь уже никогда не узнает…

Она поправила рюкзак на спине, и вспомнила, что у нее был еще пакет, но, где оставила его — этого Маша уже не помнила. Так быстро бежало ее время, и столько страшного и тяжелого несло и уносило с собой, что было странно, как оно, закручивая Машу в своем водовороте, оставило ее на поверхности земли: она все еще была жива, и даже ела булку, купленную в одном из киосков в переходе, в том самом, рядом с которым стоял раньше скрипач. Подумав об этом, Маша чуть не поперхнулась, и пробегающий мимо мужик, случайно задел остановившуюся Машу, едва не столкнув на землю, но даже не извинился, а напротив, наорал: «Что ты, блин, спишь на ходу! Неживая что ли?» И помчался дальше. Она откусила сухой кусок булки, и подумала: «Неживая? А он сам-то — живой? Ну, да, раз ногами шевелит — то живой…» Странные мысли возникали в ней, и невероятные сравнения тяготили ее воображение, потому что внутри у нее, что-то умерло. Она почувствовала это, когда пыталась приподнять голову скрипача, а его кровь текла по ее руке, — тогда в Маше, словно, оборвалась ниточка, и нечто легкое, красивое покинуло ее, взлетев, как праздничный воздушный шарик. И возникла эта пустота, от которой Маша закричала: «Помогите!» Она испугалась смерти, хотя ничто, казалось бы, не предвещало ее. Но Маша могла бы поклясться, что за плечом почувствовала, нет, не бабу с косой наперевес, а плотный, и все сгущающейся ужас, от которого становилось холодно, и всю ее сковало этим неизбежным холодом — таким реальным, как сама жизнь. Ей хотелось потом с кем-нибудь поговорить об этом, но никто из ее окружения не понял бы такого. «Вот скрипач бы понял, — подумала она». И увидела его лицо так ясно, словно, вспышка света в ее перепутанных мозгах осветила фотографию, выхватив ее из всего беспорядка в «кладовых» Машиной памяти. В этих кладовых был такой же бардак, как в комнате, где Маша жила. «Может пойти домой? — спросила она себя, — мать, наверное, папашин телефон оборвала, пытаясь меня разыскать. Конечно, она решила, что я пошла к нему». Но сейчас ей хотелось побыть одной и подумать о себе, чего раньше никогда не происходило с этой девочкой, бредущей по улице, и жующей холодную булку, да, и раньше она не ела сухую булку. Всё изменилось в ее жизни, или это изменилась она сама, как будто влетевший в нее ураган растрепал и взбудоражил всё, что лежало по полочкам аккуратно разложенным (конечно же, мамой). А теперь это перемешалось, и Маша не знала, где что искать. Она и себя не могла найти в этом хламе из чужих мыслей, фраз, выхваченных из немногочисленных прочитанных ею книг, из случайно услышанных разговоров, из телевизора, из песен, звучащих постоянно в ее ушах. Было такое чувство, что все вокруг думали за нее, а Маше, вроде бы, и не надо было этого делать: все уже определено и сказано, и то, что, порой, казалось ей собственным мыслительным изобретением — было лишь зеркальным отражением, не более того. А ее настоящая жизнь — некрасивая, и даже страшная, тщательно скрываемая под макияжем, как большой красный прыщ на подбородке, выпирала, созревала, и ей хотелось выдавить ее из себя, и освободиться, наконец-то. Но, как ни странно, ее жизнь лишь продолжала собой тот общий хаос, что витал снаружи, и сквозил изо всех дыр, тот страх, что сродни словам «чеченский террорист» или «чеченская смертница», и дополняла его та нищета подзаборная, с опухшими от пьянства глазами, снующая по улицам, и заглядывающая в мусорные ящики, те, накрашенные донельзя девицы, договаривающиеся у открытой дверцы машины с потенциальным клиентом, те обдолбанные мальчики, стоящие по утру на пороге клуба, сбившись в клин, потому что всех их клинило — таких незнакомых друг другу, но уже родных, объединенных страшным братством мучительного кайфа. Они стояли молча, и глаза их смотрели в никуда, потому что им некуда было идти, потому что они уже пришли совсем… Всё это: одновременно существующее, и невидимое (если ты едешь в своей шикарной машине, и, подъезжая к самой двери с золотыми ручками, идешь по ковровой дорожке, окруженная дорогим парфюмом, и белозубыми улыбками таких же удачливых, и несколько отрешенных людей), всё это было перед ней, как широкоэкранное кино, которое она должна была досмотреть до конца, и не потому, что уплачены деньги, а потому что она не только зритель. Но и маленькая ее роль — слишком значительна для нее, потому что другой все равно не будет никогда, — это ее жизнь.

Маша подумала, что надо снять комнату, а деньги взять у матери, когда ее не будет дома. «Потом отдам, устроюсь на работу — и отдам, — сказала она, и сама удивилась этому. В школу пойду».

Она решила начать действовать сейчас же, по той причине, что очень хотелось есть. На метро ей еще хватило денег, а вот в трамвае пришлось ехать зайцем. «Смешно, — подумала она, — у меня в кармане никогда меньше тысячи не лежало, и все равно бесплатно ездила, потому что лениво было платить, а теперь…» Трамвай бежал по рельсам, выстукивая один и тот же ритм. «Такая музыка всегда раздражала мать, — вспомнила Маша. Интересно, что было бы с ней, очутись она в ночном клубе, где играет такая музыка, от которой людей выносят, потому что сердце не выдерживает. Чтобы танцевать под такую музыку, чтобы догнать ритм, народ глотает «спиды», и тогда кровь бешено мчится по венам — учащается пульс, башку накрывает туман: и только слышишь: ту-ту-та-та-ту-та…. Маше нравилась не столь прогрессивная музыка, но тоже достаточно шумная, она отстраняла ее и успокаивала. «Вот так едешь себе — „никто“ (как обозвала меня мать) в „никуда“, — и совсем свободна… Облом, — остановка: приехали».

Она немного прошла по скользкому тротуару, и очутилась в родном подъезде. Навстречу ей спускался дядя Сеня, тот самый, из 10-й квартиры, но совершенно трезвый.

— Здрасьте, — сказала Маша.

<— Здравствуй, здравствуй, — ответил он загадочно, словно знал о ней какую-то тайну./p>

И вдруг у Маши возникла идея:

— Дядя Сеня, можно я переночую у вас, а то ключи потеряла, — мать ругать будет, если узнает.

— Ну, так все равно узнает, и все равно будет… А так волноваться станет, куда ты подевалась.

Маша поняла, что неудачно как-то получилось: плохо придумала, второпях, с ключами.

— Да, не в ключах дело. Мы поссорились с ней.

— Надо помириться, она же — мать.

— Я помирюсь, но не сегодня. Она думает, что я к отцу пошла, вот пусть и думает, чтоб не переживала.

— Ну, ладно, пошли тогда. Только я вообще-то в магазин шел…

— Понятно. Вы идите домой, а я сбегаю за бутылкой. Сейчас на минутку домой зайду — взять нужно кое-что, а потом — в магазин, и к вам.

Он согласно закивал головой, и пошел обратно в свою квартиру. А Маша побежала выше. Дома она пробыла не более пятнадцати минут. Взяла деньги, пересчитала их, и потом добавила еще две тысячи, на минуту помешкав перед этим, но про себя тут же решила: «Еще заработает». Затем переодела свитер на более теплый, а тот, что был на ней, спрятала глубоко в шкаф, забросав одеждой, чтобы мать не догадалась по нему, что она приходила. Еще Маша сложила в рюкзак учебники и тетрадки, отчего он бедный совсем вспучился, но молния застегнулась все равно.

И, захлопнув двери родного дома, она отправилась в ближайший магазин, за углом, где купила Сене пузырь, а также еды, чтобы поесть и самой. Она сложила в пакет: десяток яиц в коробке, палку копченой колбасы (Сеня, наверное, такой давно не нюхал), пучок бананов, и свой любимый грейпфрутовый сок (некоторым он казался горьким, но Маше нравился). Еще она туда набросала несколько йогуртов, коробочку творожка даниссимо с экзотическими фруктами, и напоследок купила большую шоколадку «Летний сад». С этим грузом возникла она на пороге Сениной квартиры. Он был потрясен таким товаром. Стал срочно мыть сковородку, и налил в чайник воды, приговаривая, что сейчас они сердечно посидят вдвоем.

— Я же тебя еще вот такой помню, Машаня, — показал он рукой чуть повыше пола. Смешная ты была: улыбалась всем. Жена моя тебя очень любила, (все жалела, что не родила еще девочку).

— А, где жена ваша? Я плохо ее помню.

— Ушла она от меня. Как революция случилась, — как Союз развалился, революция значит, это… Ельцин к власти пришел, потом карточки, зарплату не платили по пол года. Не знаешь ты ничего этого — мала совсем была. Так вот, жена от меня и ушла: денег ей не хватало. Она моложе меня намного была — вторая жена. А первая-то умерла от рака (ты про нее спрашивала?) Сын в Афгане погиб в скорости… В общем, это плохая история. Чего мы будем сейчас об этом? Квартира-то — жены моей первой, а ей от родителей досталась. Мне бы на такую в жизни не заработать…

— А кем вы работали?

— Учитель я, Машаня. Историю преподавал в школе, в старших классах. А от чего ты думаешь, жена ушла вторая? Разве это зарплата? Да и ту не давали…

— Не люблю учителей, — сказала Маша, жуя бутерброд с колбасой.

— Это правильно. За что их любить? — засмеялся Сеня.

— А как вас по отчеству?

— Семен Захарович.

— Вот скажите, Семен Захарович, почему хорошие люди — такие несчастные? Я парня одного встречала: на скрипке играл в метро…

— Ну, не всегда, Маша.

— А вы, почему со школы ушли?

— Надоело врать. Знаешь, в советское время приходилось одну историю рассказывать, а потом другую, третью…

— И сейчас врут? — удивилась Маша.

— Всегда врут, но каждый раз по-другому. Вот и надоело. Я теперь на овощной базе сторожу.

— Что же там сторожить?

— Крыс, — засмеялся он. Овощи, конечно. Еще с собой дают кое-что. На пенсию, сама знаешь, не выживешь.

— А у вас деньги сейчас есть? — поинтересовалась Маша. Я могу дать вам.

— Ты ешь яичницу, а то стынет, — перевел он разговор. Как Людмила ушла, я и запил. Вначале стыдно было: боялся, кто из учеников увидит. Потом решил уйти из школы. Грузчиком пошел, но спину так прихватило, что целый месяц встать не мог, тогда вот это место нашел, нормально. А домой приду — пусто. Налью стаканчик, и веселее сразу. Хотя, не всегда, порой наоборот бывает: вспомню Володеньку своего, Ксению (мы с ней со школьной скамьи дружили, вот такими, как ты были, и влюбились друг в друга).

— Я тоже мальчика одного любила в классе нашем, а он сволочью оказался.

— Бывает, — сказал Семен, наливая себе рюмку. Тебе не дам.

— Я и сама не хочу. Меня мутит от водки.

— Пила уже, что ли?

— Пила, — вздохнула Маша.

— А ты не пей, Машаня, не пей. Потом остановиться трудно, особенно, если жизнь бьет.

— Бьет, — сказала Маша.

— Бывает, — подтвердил он.

А Маша налила себе сока в рюмку, и чокнулась с Семеном Захаровичем:

— За хороших и несчастных людей, — сказала она тост. Пусть они живут.

— Пусть, — согласился Семен, и положил в рот кусочек колбасы. Сервелат, — изрек он многозначительно, медленно и со вкусом пережевывая.

— Все равно, Семен Захарович, сколько у человека денег, если никто не любит тебя, какая разница тогда…

— Ты еще не понимаешь.

— Я все понимаю. Мать вот тоже думает, что я маленькая.

— А ты не горячись. В любом возрасте человек ошибки делает. Только взрослые уже через твои ошибки прошли, и видят их, а ты еще не видишь, вот и кипятишься, что умная уже. Родители как думают?: «Пусть мой ребенок без ошибок проживет, я исправлю их ему, помогу, то есть, а он с чистовичка начнет свою жизнь, легко ему будет, — не то, что мне». А вы не понимаете этого. Мама твоя — Надежда Петровна тоже, наверное, так думает…

— Не любит она меня, — сказала Маша. Отца простить не может, что ушел, а на мне зло сгоняет.

— А ты пойми ее тоже, почувствуй. Вы же молодые только себя видите. Родитель для вас и в сорок лет — старик дремучий или старушка. Я знаю, (сколько в школе отработал): эгоцентризм это называется, и еще одно — максимализм: вот оно — черное, вот оно — белое: хорошо или плохо, и никакой середины, никаких вариантов тебе…

— Середина это значит — не подлец, а так себе — полу подлец? Он тебя всю измазал дерьмом, а ты отмылся, и простил его, да?

— Последний царь Российской Империи Николай II, которого заставили отречься от престола, знаешь, что сказал, после того, как его, по сути, предал тот самый народ, который поклонялся ему, как помазаннику Божьему? Ты, наверное, помнишь, что в России государей венчали на царство в храме, это называлось помазанием на царство, то есть, он считался Божьим помазанником, или по-нынешнему: ставленник Господа. И вот после того, как ты выразилась, когда его измазали всего тем самым, он сказал: «Я буду благодарить Бога, если Россия без меня будет счастливой». Он еще думал наивно, что ему оставят жизнь — не поднимут руку на помазанника, потому говорил: «… мне тяжело оставлять родину, Россию», полагая, что его вышлют из страны, и недоумевая по этому поводу:«…неужели могут думать, что я буду принимать когда-либо участие в какой-либо политической деятельности после того, как оставлю трон…» А что потом было? Что за люди пришли на смену таким людям? — пропасть между ними — бездна, тьма. А, значит, простил все-таки?

— Не понимаю все равно, — сказала Маша. И царя вашего не понимаю. И зачем вся эта революция, и столько крови, если вернулось все снова: богатые, бедные (и не просто бедные — нищие). Тогда хоть дворяне были у власти, а теперь — бандиты. Не понимаю.

— Я сам не понимаю, Машаня, — сказал Семен Захарович. Давай-ка спать, а то глаза уже у тебя слипаются.

Маша побрела в комнату, легла, и тут же уснула. Ей снился самодержец Российский Николай II, который голосом Семена Захаровича говорил о будущем счастье России. А Маша ему отвечала, что без него всё плохо в России, и вокруг одни бандиты, а еще чеченцы, и другая сволочь, которая продает его Россию по кускам, а деньги они тратят на баб, и поигрывают в казино. Николай поправил корону на голове, и сказал: «Тогда я не подпишу», и отодвинул от себя бумагу, которую ему подсовывал какой-то генерал толстый, с эполетами, и со звездами, какие Маша видела у Наташкиного отца — подполковника.

Проснувшись утром, она, перво-наперво спросила у Семена Захаровича, были ли звездочки на погонах белых офицеров. На что он рассмеялся.

— Значит, всё неправда, — погрустнела Маша.

— Что, неправда?

— Да сон мой про царя.

— Пошли лучше чаю попьешь. И подарки свои забирай, накормила меня уж.

— Нет, я не потащу это в школу. Вы что? — запротестовала она.

Сегодня Маша решила идти учиться, но не только жажда знаний гнала ее туда, она хотела преодолеть в себе раба, как писал об этом Чехов. Да, она читала Чехова, случается и такое в этой странной жизни. Маша должна была доказать себе, что может это сделать, потому что она — человек. Этот пафос пришел ей в голову, видимо, после вчерашних рассказов Семена Захаровича, но не важно, главное — она решилась.

Но, войдя в школьный двор, Машу вдруг покинула решимость: она вспомнила и записочки, летающие по классу, и последнюю встречу с Олегом. «Пойду на второй урок, — сказала она себе». Прозвенел звонок, а она все сидела на скамеечке одна, и курила последнюю сигарету, оставшуюся у нее в заначке. В сторону школы, не торопясь, шла Элла, вероятно, проспавшая, но не слишком расстроенная этим обстоятельством. Она приблизилась к Маше, и казалось, была очень обрадована их встрече:

— Селиванова?! Машка! Привет. Почему сидишь здесь? Что — тоже опоздала к первому уроку?

Маша не стала вдаваться в подробности. Но она знала, что у Элки много всяких знакомых, и куча родственников: одиноких тетушек и двоюродных бабушек, поэтому Элла, сейчас могла быть ей полезна:

— Ты не знаешь кого-нибудь, кто бы сдавал комнату? — спросила она.

— Тебе что ли? Любовника нашла без хаты?

— Дура — ты. Я с матерью поссорилась. Мне бы на пару месяцев хотя бы…

— А деньги?

— Есть деньги, — с собой.

Элла немного задумалась, отчего ее маленький курносый носик еще больше приподнялся и как-то скукожился — стал вообще крохотным. Она поморщила немного брови, изображая глубокий мыслительный процесс, после чего сказала:

— Есть один дяденька знакомый, — классный мужик. Может, он и денег с тебя не возьмет. Квартира у него огромная. Пойдем — покажу, если хочешь.

Маша решила, что все равно ей нужно после школы куда-то идти, а, если все так быстро устраивается, то даже лучше.

— Показывай, — сказала она.

— Только я позвоню ему, что мы приедем.

И Элла отошла немного, набирая номер. Но очень скоро вернулась:

— Всё, поехали. Он нас ждет.

И они отправились в гости к Геннадию, как называла своего знакомого Элка. Но, увидев его, Маша удивилась такой фамильярности подруги, потому что этому Геннадию светил полтинник, не меньше. Он был бесконечно рад приходу девушек. Усадил их за стол, уже сервированный фруктами, конфетами в большой коробке, и бутылочкой французского вина «Chateau belle fort medoc».

Элка тут же рухнула в кресло. Чувствовалось, что она здесь, как дома.

- — Эллочка, у тебя чудная подруга, — проблеял Геннадий (такой противный голос у него оказался, что Маша обалдела в первый момент, потому что внешность его была даже симпатичная, импозантная, как говорят о мужчинах его возраста).

— Давайте выпьем за встречу, девочки.

Маша пить отказывалась, но Элка уговорила ее попробовать вино, которого она, наверное, еще никогда не пила. К сожалению, Маша не заметила, что бутылочка была уже распечатана, и Геннадий только делал вид, что открывает ее. Не знала она и того, что это прекрасное вино он смешал с обычной российской водкой. Поэтому бокала вполне хватило, чтобы она слегка запьянела. А потом был второй бокал, который предлагалось выпить за бескорыстную дружбу, и в частности, за такую сердобольную подругу, как Элла. И выпив, Маша откинулась на спинку кресла: она почувствовала, как ей легко и тепло здесь. И расслабившись, чуть прикрыла глаза. По-видимому, ее новый знакомый и подружка решили, что она спит, и, выйдя в коридор, стали негромко общаться. Немного погодя, Элла начала прощаться, натягивая свою дубленку. «Хорошую девочку привела, — умница, — говорил Геннадий». Что-то в его голосе не понравилось Маше, и она быстро открыла глаза: через стеклянную дверь ей было видно, как он сует в руку Элки деньги, отсчитав их из большого кошелька, такого же, как у Машиного отца. Она поднялась с кресла, чтобы идти к ним в прихожую, но подруга уже выскочила из двери, а Геннадий в это время, закрывал за ней свои многочисленные замки. «Похоже, что он антиквар, — подумала она, — вон, сколько картин у него, видно дорогущие…»

— Машенька, — удивился он, увидев выходящую из комнаты девочку. А мы подумали, что ты отдыхаешь, и не стали тревожить тебя. Эллочка уже ушла. Пойдем, я покажу тебе все и твою комнату, — заблеял он.

«Зачем же он давал ей деньги? — думала Маша. Может, должен ей был? Смешно, — такой крутой мен, и Элкин должник…»

— Вот здесь у нас ванная комната, — начал он обход дома. А вот и комната, в которой ты будешь жить. Видишь, как уютно и приятно все здесь.

Но, когда она вошла в комнату, и немного прошла к столу, Геннадий тут же толкнул ее на большую кровать, с розовыми, шелковыми рюшечками, стоявшую посредине. Маша моментально сообразила, в чем дело, соскочила с постели, оттолкнув с силой от себя, не ожидавшего такой скоростной реакции, хозяина дома. Она, с растрепавшимися волосами, тяжело дыша из за бешено колотившегося сердца, вбежала на кухню, и схватила со стола большой нож (таким тесаком мама тонко нарезает мясо для бефстроганов). Маша, с испуганным, бледным лицом встала на пороге кухни, сжимая в руке нож. И с какой-то животной, дикой злобой смотрела на входящего мужчину. До нее, наконец-то, дошел скрытый смысл той денежной операции, свидетельницей которой она нечаянно стала. Геннадий, испуганно смотрел на нее.

— Ну-ка, открывай свои долбаные замки, — скомандовала она. Быстро, козел старый. Мне в тебя нож всадить, — как два пальца об асфальт, понял? У меня справка из психушки имеется, и мне ничего не будет за это. А тебе будет — оркестр духовой. Музыку любишь?

— Да, люблю. Особенно Брамса.

— О, у меня с этим Брамсом свои счеты, — сказала Маша, вспомнив мать Олега. Быстро, скунс вонючий, любитель девочек, а то кастрирую, и любить нечем будет.

В ее голосе было столько ненависти, что Геннадий даже не попытался что-то говорить в ответ, и тем более — отнимать у нее нож. Маша, не поворачиваясь к нему спиной, отходила к двери. И, не сводя с него глаз, вдела вначале ноги в сапоги, затем набросила на плечи куртку, и сумку одела через голову, как почтальон в старых советских фильмах. Геннадий гремел замками, а Маша торопила его, боясь, что сейчас он опомнится, и выбьет у нее ногой нож, как уже давно бы сделал любой мужик, но он не пытался к атакующим действиям. И только оправдывался:

— Я ничего не хотел плохого: поцеловать, и все…

— Быстро! — заорала Маша.

И, как только дверь открылась, тут же выскочила из нее, и побежала, не оглядываясь, вниз. В руках у нее был нож, который она все еще крепко сжимала так, что пальцы у нее похолодели от напряжения. Выскочив из парадной, она испугала какую-то старушку, только что подошедшую к дому. Старушка завизжала, и только от этого крика Маша остановилась, и, увидев нож в своей руке, поняла причину такой реакции. Она бросила его в сугроб, и побежала дальше, застегивая на ходу молнию на куртке. «Какая уж тут школа, — думала она, замедляя шаг, — бегаю, как заяц от всех. Что же это, блин, такое? И Элка — сутенерша, вот стерва, придумала продать меня: деньжат подзаработать…»

Маша проходила по мосту, под которым лежала обмершая, холодная и белая Нева. «Вот так ногу сейчас через решетку: и — ага… Кто меня искать станет? Больно, наверное, головой об лед? — подумала она. А кому я нужна? Был один человек — скрипач этот несчастный, да и тот помер. А, может, он — живой? Господи, пусть он выживет, — попросила она. Если бы знать только, что он живой, я бы все сделала: и в школу бы пошла, и с матерью бы помирилась, и деньги у нее перестала бы тырить, — обещала Маша. Только нет, не выживет: так голову ему расшибли эти суки наркошные. А все из за меня, дуры. Чего полезла к ним сама? Теперь, вот…»

Она открыла сумку, чтобы достать деньги, и купить чего-нибудь поесть, но кошелька нигде не было, Маша еще раз переворошила все, но не обнаружила его. «Ну, да, конечно, сумка была в прихожей, теперь понятно, — подумала она, — Элка еще и мои деньги прихватила, когда прощалась с этим уродом». На дне сумки она нашла немного мелочи: снова хватало только на батон. «Да, Бог не дает мне сдохнуть, но ничего лишнего: ни-ни — только „хлеб наш насущный“, — с грустной иронией заключила она».

В «Катькином садике» народа почти не было: одни «голубые» да голуби ходили, и что-то бубнили, поминутно дергая головой: «Как у них башка не болит? — подумала Маша». Голуби, видимо ругались, что холодно, и совсем нечего есть. Маша понимала их, поэтому отломила кусок булки, и кинула птицам, которые тут же подлетели.

Она села на скамейку, потому что ноги больше не могли идти. И уже сидя, стала бросать кусочки булки, оживившимся голубям. Они захлопали крыльями и засуетились вокруг еды. «Зачем я только сказала матери, что проживу без нее? — подумала Маша, откусывая булку». И решила, что больше не станет брать у нее деньги. «Лучше я вернусь в школу. Элка не рассчитывает меня там увидеть. Да, плевать на всех этих придурков, — пусть говорят, что хотят. А я заберу свои деньги у этой воровки». И она, бросив оставшийся последний кусочек подбежавшему совсем близко голубю, с полной решимостью отправилась познавать науку человеческой подлости, хотя об этом не было сказано ни в одном учебнике школьном, и поэтому никто не мог научить ее, как выпутаться из всех этих историй, в которые она попадала в последнее время. Скажи она обо всем этом маме, она в первую очередь спросила бы, конечно: «А почему ты там оказалась? А что ты там делала?» Маша и сама не понимала, как так получалось: вроде она все делала правильно, не считая, правда, этих наркоманов. Поехала посмотреть квартиру, например, которую порекомендовала ей соученица… Что в этом особенного? А, как закрутилось потом… Пошла на день рождения к однокласснице с сотоварищами, опять-таки, по классу, и что из этого получилось. К отцу родному съездила, попросилась пожить у него, — выгнал, можно сказать. «И ты, Машка, — говорила она самой себе, — за это сдать его хотела. Какой бы он не был, но насылать на него воров, это уж перебор, даже для такой неординарной девочки, как ты. Я же не хочу ничего плохого никому, — думала она, — а получается бред какой-то. Хорошо, что еще не успела сказать адрес тем отморозкам. А с другой стороны, если бы они уехали за деньгами сами, не трогая меня, то скрипач остался бы жить. А отец?» Маша совсем запуталась в себе, и не могла размотать этот клубок. У нее в детстве был маленький котенок, который однажды, найдя мамин клубок шерсти, в то время, когда все они обедали на кухне, обмотал всю комнату, связав между собой ножки стульев, кресел, шкафов и дивана. Перед вошедшими в комнату предстали джунгли в их первобытном естестве, только вместо обвивающихся лиан — были нитки, по случайности, тоже зеленые, как листья. Отец взял ножницы, и проложил всем путь, разрезая ими нитки, и высвобождая пространство, таким образом. Котенок с сожалением наблюдал со шкафа, как прямо на глазах погибал его труд. Но Маше было тогда очень весело, и она спасла Тимку от наказания: стащила со шкафа, и поцеловала его в мокрый нашкодивший нос, который вечно лез, куда не следует. «Какое было время, — подумала сейчас она. Так бабушка говорит иногда, вспоминая свою молодость в послевоенные годы». Хотя Маша, наслышавшись о Сталине, и о репрессиях тех лет, не понимала, что хорошего было в те времена. Может, кто-нибудь точно так же скажет и о ее детстве, и о ее времени?

Но сейчас ей очень были нужны деньги, украденные Элкой из сумки. Вполне уверенная в свое правое дело, она приближалась к школе, и думая, между прочим, что это деньги заработала ее мама, торча целыми днями на работе.

К счастью, Элка была в школе. Маша как раз явилась на переменке. И, войдя в класс, заметила ее, стоявшую рядом с Лилей, и о чем-то оживленно болтавшую. Она подошла к ней сзади незаметно, и, хлопнув по плечу, сказала:

— Привет, подруга.

Элка подавилась словами, и, глупо улыбаясь, посмотрела на нее.

— Деньги мои отдавай, и побыстрее, а то мне очень некогда.

— Машенька, какие деньги? — прикинулась она дурочкой.

— Те, что в сумке были моей, а сумка — в прихожей, а прихожая — в квартире крокодила Гены. Вспомнила?

— Я не брала твоих денег.

— Тогда покажи мне свою сумку, выверни ее, чтобы я увидела.

Элла притащила сумку, и высыпала содержимое на стол. Там, конечно, денег не было. «Так она мне и отдаст их, — подумала Маша», жалея уже, о том, что приехала сюда. «Где Элка может их держать? — в лифчике? в трусах? Не отдаст, — решила она».

— Послушай, я сейчас расскажу Георгиевне, что ты сутенерша: привезла меня к мужику на квартиру, и получила от него деньги за это. Если не поверит, скажу адрес. Можно и ментов пригласить — вместе с ними туда съездим. Они заинтересуются дядей — любителем несовершеннолетних детей. А ты ему в этом помогала. Сечешь? Ну, говори, где мои деньги.

— Я их отдала сразу.

— Кому?

<— У меня долг был. Я и деньги Геннадия, и твои — отдала. Честное слово: ни копейки нет. Понимаешь, я брала машину отца (он в командировке). Пацан один попросил. Ну, а менты остановили: мы пьяные, да и пацану восемнадцати нет еще. Машину забрали, и сказали принести 300 баксов, тогда отдадут назад, а иначе все отцу расскажут. Я и взяла у тебя… Но я отдам, правда./p>

— Да, пошла ты… Мне сейчас надо.

— Сейчас у меня нет, хоть убей.

— Делать мне нечего: убивать тебя.

Маша поняла, что ничего ей не добиться от этой идиотки. А вокруг них уже образовалось кольцо из интересующихся. Особенно привлекло внимание выбрасывание Элкиного хлама из сумки. Кое-кто узрел в нем презерватив, и начал подкалывать Элку. Но это были мелочи жизни, по сравнению с тем, что бывало, порой, в школьной сумке этой девочки. Многие были уверены, что она нюхает кокаин. «Дураки, — думала на этот счет Маша, — они даже не представляют, каких это бабок стоит». Хотя сама она такого не нюхала, как и многого другого, но хорошо была обо всем осведомлена, самообразования ради. Ей казалось, что эти знания дают ей право считаться современной, и даже продвинутой и стильной девушкой среди своих. Но, приходя на дискотеку, она ничего не пила из стакана, а только из «цельных» баночек и бутылочек, во избежание попадания в напитки инородных предметов, в виде таблеток экстази, или другой ерунды. «Круглые» — или, по научному, «экстази» — это такие разноцветные таблетки, которые считаются, по глупости, детскими наркотиками, и широко употребляются на школьных и вечерних дискотеках. Но это — не совсем так: они просто-таки убивают печень, но сначала, временно подстегивают — не дают уснуть, взбадривают, но не дай Бог такого бодрячка. Правда, травку она однажды пробовала, но ей не показалось

Шум и оживление, сопутствующие Машиной с Элкой разборки, так возбудил умы присутствующих, что никто не заметил, вошедшей в класс Наталии Георгиевны.

— Опять Селиванова скандалит, — сказала она, подходя к своему столу.

Все моментально разбежались, как тараканы, в том числе и Маша с Элкой — заняли свои места.

— Достали тетради, — скомандовала учительница. Сегодня пишем самостоятельную работу по пройденному материалу. Спасибо, Мария, что решили нас посетить, — съязвила она, посмотрев на Машу.

И кто-то захихикал. Маша понимала, что никакой «самостоятельной» она самостоятельно не напишет, поэтому честно начала списывать у своей соседки — некрасивой девочки, с большими, торчащими ушами, тихой, и как бы безразличной ко всему, что не касалось уроков, зачетов, контрольных, и прочей учебной ерунды. Но Маше она нравилась тем, что никогда ни о ком не говорила плохо: то ли понимала всех по-своему, с высоты своих знаний, неведомых никому, то ли просто не замечала никого, погруженная в себя. Впрочем, ее тоже никто не замечал, кроме тех случаев, когда нужно было списать домашнюю работу или спросить что-то по делу. Анечка не отказывалась помочь. А к Машке даже питала некое подобие привязанности, считая ее девочкой не подлой, но слегка взбалмошной, неустойчивой, и в некотором роде — неопределенной в своих пристрастиях и порывах. Но она прощала ей все это за открытость и прямоту, а еще за то, что в отличие от других, она не плела нити заговоров и интриг, что было любимым занятием в этом классе. Так считала Анечка — отличница, и гадкий утенок 10 «А». Маша не знала, что она думает о ней, но сама часто защищала ее от дурацких приколов по поводу Аниных ушей.

— Маша, я им не поверила, — шепнула она.

— А, ты об этом?

— Не обращай внимания, как я. А в школу все равно ходи.

— Степанкова, перестань подсказывать Селивановой: пусть сама решает, нагулялась уже — достаточно, — сказала Наталья Георгиевна, опуская вниз — на переносицу очки, словно они как раз и мешали ей увидеть то, что происходило в классе.

«Почему внешнее и внутреннее в человеке иногда так не совпадает? — думала Маша. Вот, Анечка, — хороший человек, а даже на школьной дискотеке ни один из этих уродов не подойдет к ней, хотя они во сто раз хуже, если копнуть поглубже, только снаружи этого не видать. В этом смысле книжка „Портрет Дориана Грея“ — уникальная вещь: всё, что происходит в твоей жизнью и с твоей душой или совестью, — отражается на твоем лице. Так хотя бы справедливо. А то — за что Анечке страдать с такими ушами, да, и со всем остальным?…» Маша посмотрела на нее оценивающим взглядом, и Аня заметила это.

— Если хочешь, мы позанимаемся с тобой по математике, — предложила она. Догонишь запросто.

Маше стало стыдно, что не об этом она сейчас думала, разглядывая Аню.

— Да ладно. У тебя ведь времени в обрез: музыка, подготовительные курсы. Я выкручусь — не выгонят…

И тут зазвенел звонок. Маша судорожно стала дописывать решение последней задачки, потому что Наталья Георгиевна уже скомандовала сдавать тетради. Но так, как это был последний урок, можно было еще чуть-чуть потянуть время за хвост. Кто-то уже собирал вещички, чтобы идти домой, а кто-то, как Маша торопился закончить работу. Несколько человек крутилось возле стола учительницы, спрашивая о решении, сравнивая с тем, что — у них в тетради, которую сдали. Этим самым они невольно работали в Машину пользу, задерживая Наталью, которая все же не забывала периодически напоминать:

— Сдавать, сдавать… Довольно. Надо было на уроке думать, а не разговаривать.

Маша закрыла тетрадь, и Аня отнесла ее работу вместе со своей в сложенную на столе пачку.

Радостное оживление будоражило класс: наконец-то начиналась только теперь настоящая жизнь — вольная воля. Маша не разделяла сейчас этого экстаза: ей было грустно. Медленно собрав свою сумку, она, попрощавшись с Аней, пошла из класса, из школы, — на шумную улицу, уводящую за собой. Завернув за угол, Маша почти столкнулась со Славкой, казалось, он обрадовался их встрече:

— Здравствуй, Машенька. Что же ты больше не заходишь? Зря ты на меня обижаешься: рано или поздно со всеми это случается. Ты мне давно нравилась, если хочешь знать. Могли бы дружить с тобой: девчонка ты хорошая, а подрастешь немного — поумнеешь еще…

— Пошел ты… — огрызнулась она.

И прибавила шагу, чтобы поскорее отвязаться от него, потому что не собиралась ни выслушивать его оправданий, ни предъявлять ему своих претензий. Для нее, Славки не существовало в человеческом ряду: он — монстр, животное. Так она решила еще тогда. К счастью, Славка не поплелся за ней следом, а где-то затерялся в толпе, живое движение которой захватило и Машу. Но, сосредоточенная на себе самой, она шла, ничего не замечая вокруг.

Снег летел, налипая на стекла проезжавших автобусов и машин, которые двигали длинными «усами дворников» туда-сюда по лобовому стеклу. Было не холодно, но зябко, сыро и неуютно. Хотелось скорее дойти до какого-нибудь места, войти в дверь, и на пороге оставив снег и ветер, согреться и успокоиться.

Маша шла никуда. Она не чувствовала, как ее задевают торопившиеся люди. Она была одна среди них, и одна из них, потому никто не обращал на нее внимания, и ничем не выделял из общей массы. «Ты же — никто: пустое место, — вспомнила Маша слова матери». И перед ней проплыло бледное лицо скрипача. И кто-то кричал: «Ты убила его! Ты его убила!» «Не правда, я не хотела, — оправдывалась она, ведя внутри себя с кем-то разговор». Она закрыла уши ладонями, плотно прижала их, словно эти голоса были не у нее в голове, а рядом. Потом подошла к витрине какого-то магазина, и, остановившись у окна, внимательно посмотрела в стекло на свое лицо, вспомнив еще раз за сегодняшний день историю Дориана Грея. Ее глазам предстало немного похудевшее, а скорее — просто уставшее лицо, обрамленное беспорядочно торчащими светлыми волосами. Большие серые глаза отражали зимнее петербургское небо. Да, Маша здесь родилась, и не представляла себе другого места, где бы она хотела жить, кроме этого города. Ну, съездить куда-нибудь еще можно было бы, но, чтобы совсем уехать… Она провела пальцем по стеклу, как будто поправляла челочку у той — отраженной Маши (может быть, лучше и красивее настоящей) «А, где я настоящая? И какая на самом деле — настоящая? — подумала она».

И вдруг у нее закружилась голова: она чуть не упала, пошатнувшись, но вовремя оперлась о хрупкое стекло рукой. «Надо чего-нибудь поесть, — решила, — а то упаду». Но в карманах было пусто, а в кошельке и подавно. Можно было пойти домой, и поесть там, пока нет матери, но тогда она догадается о появлении гости. Можно было взять деньги: «В последний раз, — решила Маша», наивно полагая, что никто не заметит. Хотя, в чем-то она была права, частично (догадаются, но не сразу). Надежда Петровна не предполагала, что дочь ворует деньги, и не думала, что она знает об их местонахождении, поэтому не пересчитывала их каждый вечер перед сном, просто уверенная в том, что они лежат на своем месте до того времени, пока окажутся нужными на что-то серьезное.

Маша отправилась домой, взяла приличную сумму, полагая, что ей много понадобится для начала самостоятельной жизни. Как она будет начинать ее, Маша еще не представляла. Но в первую очередь — решила зайти в кафе. Дома она, правда, отрезала немного колбасы от уже начатого куска, и схватила одно яблоко, по пути. В кафе же накрыла «поляну», заказав кучу всего, и к этому еще множество десерта, включая кроме мороженного и кофе, фруктовый салат, разноцветное желе (из любви к искусству), яблочный мусс и пирожное «наполеон» — два больших куска.

Когда-то в детстве мама сама пекла вкусно этот тортик. И на день рождения к Маше приходили: дочка тети Светы — Маринка, мальчик со второй парадной — Костик, с которым они во дворе постоянно дрались, но потом все равно мирились, и, конечно, его приглашали на детский праздник. Теперь Костя учился в военно-морском училище, и они почти не виделись с ним. А Маринка, повзрослев, перестала быть близкой подругой: они учились в разных школах, и почему-то интересы у них тоже были разные, но самое главное — они слушали разную музыку. Маша слушала «Trance», «Tribal», но, когда ей было совсем плохо, она оглушала себя «Progressive Hause» или «Pumping» — агрессивной танцевальной музыкой, возвращающей ее в то место, где сбрасывала она с себя зажатое внутри напряжение, и свою непонятную, необъятную боль. Что там могло болеть внутри, Маша не знала — некий неопределенный орган, название которому нет. Марину же вполне устраивала «попса» или переделки старых попсовых хитов, типа «Electro Pop»или «Disco Hause.» Впрочем, кто-то слушает и просто «Наше радио» или радио «Record». Наверное, это не столь важно, если, конечно, тебе не 16 лет. Как-то ее друг детства, Костик, который был старше ее на три года, сказал, что ему, порой, страшно становится, как всё меняется вокруг, и что в его время — был выбор, а сейчас его нет, то есть, он хотел сказать, что так, как они когда-то начинали курить в 14 лет — все хором, так теперь все вместе начинают наркоманить: вначале «дурь» курят, а потом кушают и что посерьезнее. Тогда — ты был изгоем, если не курил, а теперь ты — чужой, если не обдолбался, как все. Его поражали Машины ровесники и ровесницы, которых он видел, когда они по утру выходили из клуба с дурными глазами, целой стаей — плечом к плечу, все, как один. Маша поделилась с ним тогда, что чувствует себя одинокой в классе, словно, она какая-то не такая. Вот и зашел разговор об этом.

Но в то далекое время они все сидели за одним праздничным столом, и в большие стаканы, на которых были красивые наклейки с мультяшными героями, мама наливала им апельсиновый сок. Хотя, тогда они не могли себе позволить пить этот сок каждый день в неограниченных количествах, в праздники мама старалась подать разные вкусности, и покупала деликатесы, и готовила необыкновенные блюда. Как говорил отец: «Чтобы потрясти публику». Маша не понимала, зачем эту самую публику нужно «трясти», воспринимая слова буквально, впрочем, это свойственно всем детям. В этот день им разрешалось шуметь, носиться по комнатам и беситься, как душе угодно. Сорвавшись с тормозов, они однажды перевернули журнальный столик, на котором стояла хрустальная ваза, подаренная родителям на свадьбу. Она разбилась, и мама очень расстроилась. Маша видела, как она плакала на кухне, повторяя: «Это не хорошо», а папа утешал ее и говорил, что всякие предрассудки не касаются их тесных семейных уз. Маша делила все слова на хорошие и плохие, после того, как придя как-то из садика, выругалась матом. Отец сказал ей тогда: «Это плохое слово, больше не говори его никогда». И потом Маша спрашивала: «Какое это слово?», если не понимала или слышала что-то в первый раз. И когда услышала разговор отца с мамой, она тоже спросила: «А „узы“ — это хорошее или плохое слово?» Папа задумался о чем-то, а потом сказал, что «это нормальное слово». Машу такой ответ не очень удовлетворил, потому что не входил ни в тот, ни в другой ряд, однако переспрашивать почему-то не стала.

От этих воспоминаний она чуть не заплакала, но, оглянувшись вокруг себя, решила, что не стоит, ведь она уже взрослый человек. Достала из пакета только что купленный журнал «Собака.ru», и начала рассматривать глянцевые фотографии, «запивая это» маленькими глоточками кофе, и слегка оттопыривая мизинчик при этом, не зная точно, зачем. Маша уже представляла себя в открытом черном платье с голой спиной, в окружении VIP особ двух полов. Вот она медленно, с наигранной, усталой обреченностью движется по залу с бокалом шампанского в одной руке, а в другой руке — красивыми длинными пальцами, в кольцах с бриллиантами, придерживает сигарету. «Как на этой фотографии, — решила она». В глазах зарябило от объявлений о выставках, вечерах, презентациях: клубы и театры, рестораны и казино — звали ее к себе: посетить, отдохнуть и отведать… Но Маша захлопнула журнал: «Так, одну потребность я удовлетворила — поела, — сказала она себе. В школу я уже сходила. А теперь нужно и погулять». И набрала телефон Вика, чтобы договориться с ним встретиться вечером в клубе на дискотеке. Он сказал, что будут еще знакомые ребята, которых она встречала на его дне рождения. И это ее вполне устраивало.

День падал в закат, и «выпадал в осадок». В воздухе чувствовалась некая нервность и неопределенность, похожая на ожидание, но не ясного и конкретного чего-то, а смутного и темного: неизведанного, но тем более желаемого. Объяснить это чувство невозможно, а вот познать его в шестнадцать лет так же неотвратимо просто, как выбежать на красный свет светофора, и нестись, обгоняя свой разум и страх, а точнее — разумный страх, наперекор любому движению, и в частности, дорожному.

У дверей клуба ее ждали ребята.

Маша, в целях самообразования, и просто — по причинам стихийного порядка, побывала в некоторых ночных заведениях, и кое-что в этом понимала, будучи человеком, достаточно наблюдательным, с пытливым русским умом, и такой же характерной национальной расторможенностью, то есть, попросту — без тормозов: если уж ее сносило на «отрыв».

Ночные заведения в нашем прекрасном городе делятся на дешевые районные дискотеки, и ночные клубы, которые, в свою очередь подразделяются на несколько категорий — по степени «колбасности» и внешнего прикида, что выражается, конечно, в денежном эквиваленте — в различие суммы, оставляемой в этом месте за одну проведенную ночь.

Ну, что такое районная дискотека знает даже дитя. Базируются они обычно в зданиях кинотеатров, в полуподвальных помещениях. Там собираются все местные гопники, которые приходят туда либо с «телками», либо со своей компанией: шумной и нервной, то есть, парней всегда готовых вступить в тактильное соприкосновение, а проще — подраться, и в порыве сердца, после решения основной задачи — нажраться в хлам, — они бьют кого-нибудь лицом о кафельную стену туалета. Для того и приходят. Но вначале, в процессе, молодые люди мирно сидят, беседуют, и выпивают, в то время как девушки танцуют. Но не дай вам Бог даже подумать о том, что какая-нибудь из них — свободна. Удар стулом по голове, как правило, просветлит ваши мысли на этот счет, и поставит мозги на место.

И вот, под привычную для сердца «попсу», девочки и мальчики отдают свои тела музыке, изображая некие движения, ничего, впрочем, не выражающие, ибо — как можно выразить эти звуки, и эти примитивные слова. Хотя, говоря правду, никто их и не замечает. В конце концов, можно заказать композицию у ди-джея, и это хоть как-то согреет ваш утомленный разум, может быть… Вход в этот оазис стоит от 50 до 100 рублей, хотя сама ночь обойтись может и в 500 рублей.

Но, если говорить действительно о «колбасных» заведениях (не будем называть по имени, в целях конспирации), то вот, где оно — гнездо разврата, как сказали бы наши бабушки. Одному Богу известно, что там творится, хотя, не будем трогать Бога, — он туда не заглядывает даже, а вот другой — противоположный ему товарищ — там всегда свой парень. «Колбасёры», бандиты, студенты, проститутки — это та компания, которую объединяют на ночь эти стены. Для справки: «колбасёры» — люди, регулярно, и с удовольствием употребляющие наркотики, и «колбасящиеся» после того на танцполе. Они, как правило, сбиваются в небольшие стайки, минимум из трех человек, — мальчики и девочки вместе (половое различие здесь не имеет значения, да и смысла тоже). Ну, кто такие бандиты — понятно… Они не танцуют, а контролируют издалека ситуацию в клубе. Студенты — случайные посетители заведения, которые искренне думают, что здесь просто танцуют. Ну, и, конечно, проститутки, это те, кто старательно делает вид, что они вовсе не хотят «сниматься», но так только кажется, пока не поступит конкретное предложение, и не зазвучит в ушах, как музыка, цена. С ними всё предельно ясно.

Но в таких заведениях существует отдельная — заветная дверца, где вход раз в пять дороже. Вот там никто у тебя ни о чем не спросит ( воспитанные люди, что скажешь…) И никакого facecontrol. Всё для человека! В туалете стоит автомат по продаже презервативов. А в отдельном помещении со спокойной музыкой, с мягкими, завлекающими и заволакивающими диванами идет иная жизнь. Здесь же находятся и платные кабинки, в которых делают три вещи: а) употребляют наркотики, б) занимаются сексом, в) курят кальян. Этот «райский» уголок называется по иноземному «Chill-out» (чил-аут). Но можно вполне и в туалете обдолбаться, хотя ваше эстетическое чувство будет посрамлено навеки.

Сама Маша, слыша привычную первую фразу, произносимую при знакомстве в таком клубе: «Ты под чем?», отвечала всегда: «Я на своем здоровье», но она слышала, что говорят другие, да и те, кто произносил сакраментальное: «Я на своем здоровье», при этом как-то загадочно улыбался порой, и этого она не могла понять, как тайну Джаконды.

Сейчас Маша рассматривала окружающее пространство, словно, видела всё впервые. Довольно агрессивные яркие цвета, но слишком много и черного, собственно, он, как раз, преобладает. И еще — такое количество металла… Можно подумать, что он создает некую прочность, способную удержать этот мираж, этот «потусторонний» мир, по отношению к тому миру, что там — за стенами, за музыкой. Хотя, так ли уж они параллельны друг другу? Это уже вопрос философский… Белый же цвет как-то странно светился, это, так называемое, ультрафиолетовое освещение. Как ей научно объяснили: стропоскоп, то есть, пульсирующий источник. А еще — лазер, который возникает вдруг на стенах и на полу в виде образов, кажется, выхваченных из твоей головы, унесенных, как ветром, этой музыкой из тебя. Они меняются по сумасшедшему быстро, сплетаются между собой, и запутывают мысли, или это ты сама запутываешься в них, как в сияющей паутине разных цветов, перерезывающих пространство лучами: острыми, жгучими, кажется, что они разрезают тебя на куски, как филе, и никак не собрать уже свои оторванные части до кучи — в единое целое. Маша именно так ощущала сейчас себя. Над головой на потолке вращался шар из маленьких кусочков зеркала, он крутился вокруг своей оси, но это — лишь физика, а на самом деле — он разбивал этот мир на осколки, разлетающиеся во все четыре стороны. Можно всё, конечно, объяснить, что это подвесная система с компьютерной программой, которая подключается к музыке, и совпадает с ее ритмом. Но, как объяснишь, что она делала с Машей, как она это делала… Разноцветные поворотные источники вращаются, пульсируют, направляют свет на зеркальный шар рассеиватель… И с музыкой — всё, якобы, просто: вот пульт ди-джея с вертушками. На виниловых пластинках покоится до поры до времени музыка. Но это не просто пластинки, потому что специальные проигрыватели позволяют сводить треки и делать скрэч, то есть, тормозить рукой движение пластинки, или ускорять его в определенном, нужном ритме. Иголочки не такие, как в бабушкином проигрывателе, а с круглыми набалдашниками. Большущие динамики, как вертолеты: музыка «сдувает» от них, будто на летном поле.

В укромном уголочке стояли девочки, и ученическими проездными карточками разделяли «дороги». И «спиды», и «фен» предварительно делят на количество людей желающих. Это такой белый порошок, его втягивают в ноздрю через свернутую купюру, или просто добавляют в чай, который потом все дружно пьют. Парни говорили Маше, что девушки после «спидов» настолько заводятся, и становятся сексуально раскрепощенными до такой степени, что малейшее прикосновение к ней вызывает очень бурную реакцию. То же самое творится и после бутирата (в аптеке покупаются ампулки, разбавляются водой из бутылочки, и — в долгий путь: можно на неделю зачуметь от стакана, и в какой-нибудь незнакомой хате, куда мальчики пригласят пару девочек, а там еще окажется с десяток парней, которые, выжмут из них все соки, с добровольного, обдолбаного согласия самих девчонок, так провести свой досуг.)

Заботятся о поставках «аптекари». Вообще-то, мало таких дебилов, кто носит с собой орешки «спидов». Обычно «аптекарь» отправляет своим подельникам SMS с заказом. Машина, как правило, припаркована возле клуба, в ней-то и происходит сдача заказа «аптекарю», а уже потом передают это клиенту. «Аптекари» — люди известные и администрации, и охране. По этой причине их никто никогда не останавливает, и не проверяет. Еще их называют «барыгами»: если кто-то со стороны пытается забарыжить на чужой территории, то, что ж — земля ему пухом…

Придя в клуб, народ вспоминает прошлые вечеринки, и с воодушевлением делится друг с другом: рассказывают кого, с чего, и как пёрло. Затем складываются, и берут чего-нибудь. И всю оставшуюся ночь они только и делают, что ищут «бабло» и клянчат деньги у друзей, чтобы опять «взять». Как правило, «колбасёр» не имеет счета в банке. Но никто из них не хочет «сниматься» с кайфа, чтобы прекратилось действие, так круто начавшееся. Первичное состояние после внедрения в себя этой дряни выглядит примерно так: «Меня мажет» — говорит «колбасёр», и это означает, что «приход» еще не наступил, и пока организм только готовит себя к работе в экстремальном режиме: движения тормозятся, ощущения и восприятие мира, как бы, «смазывается». Это потом уже, действуя на нервную систему, «спиды» приводят сердце в состояние, при котором оно работает в несколько раз быстрее (потому так и называются «спиды» — скорость). Человек просто не чувствует усталости. Он может не спать и не есть до 5 суток, для «разгона» употребляя только минеральную воду или чай с лимоном (с кое-чем разведенным там). Все движения: повороты головы, глаз становятся ускоренными. Самое главное, что при этом нужно обязательно жевать (жвачку, например), потому что челюсти сжимаются, и он рискует сломать себе зубы, если не даст им постоянную работу. Глаза становятся «стеклянными», поэтому, чтобы окружающие не пялились с интересом, надевают очки. Правда, их надевают еще и просто для того, чтобы не болели глаза от световых приборов.

«Спиды» действуют на сердце и на мозг сразу. Но после «прихода», который можно поддерживать несколько суток, неизбежно наступает «отходняк». И, если человек перебрал, то ему будет совсем хреново. У него начинается постоянная рвота, и это уже независимо оттого, что он ел или пил. Дикая боль разрывает башку на части. Если же «колбасёр» после этого все же выживает, то на некоторое время он может понять, какой он мудак, на самом деле, но потом его где-то изнутри что-то опять позовет, и толкнет, и потянет туда, где он уже был, и откуда чудом вернулся. Сопротивляться этому он не может, хоть и похож уже не понятно на что…

А дальше, больше! Через 1,5 — 2 года такого «отрыва» он понимает, что жизни п…ц. И его тусовка в этот момент понимает то же самое. Какая там учеба, работа, семья? Всему — конец. Тогда эти люди уходят с танцпола. Оттанцевавшись, они переходят на домашние посиделки, где уже начинается «герыч», «винт», и прочая хрень. И это — полный п…ц.

Маша почувствовала, что все вокруг нее движется, кричит и смеется, и в этом беспрерывном движении, ей хотелось остановиться, но что-то несло ее вместе со всеми, кружило, и закручивало в вихрь, всё ускоряющийся так, что земля уже не держала ее, казалось, еще немного — и сбросит, отринет, снесет с пути, с орбиты, со свету. Красные и черные блики мелькали перед глазами, как будто не было иных красок, и весь мир превратился в один сплошной шар, пульсирующий у нее в голове. «Моя голова — шар, — подумала она. Я лечу пока, но я могу упасть, и разбиться на мелкие осколки!»

Над танцполом висело облако дыма и еще чего-то плотного и жесткого, точнее сказать — жестокого, потому что от резких движений и дикого ритма, всё ускоряющегося, делающего эти движения похожими на конвульсии безумных — душевно больных, от этого невыносимого уже взрыва бессознательных, темных, животных сил веяло такой агрессией, что находившиеся в зале сбрасывали с себя верхнюю одежду, размахивая ею над головой, а девочки, оставшиеся в лифчиках, продолжали извиваться скользким, разгоряченным телом. Кто-то выбегал в туалет, и возвращался оттуда мокрым до пояса: по их спинам текли потоки воды, смешанные с потом. Они обливаются холодной водой, чтобы погасить пламень, жгущий их изнутри и вырывающийся наружу. Жарко. Невыносимо жарко! Но уже невозможно остановиться. «Red devil»(«Красный дьявол»), в состав которого входит непомерное количество кофеина добавляет в кровь еще этого огня, который сотрясает, воспламеняет и сжигает. О, только три банки в день! Четвертая может убить. Только одна ступенька до края — вниз: увидь ее в темноте — не упади! С широко открытыми глазами они всё равно ничего не видят, они просто не могут закрыть их: мышцы не дают это сделать — «спиды» не позволяют расслабиться ни на секунду: надо все время двигаться, всё быстрее и быстрее, торопиться, бежать, не оглядываясь и не рассуждая. Вокруг тебя все делают то же самое, и ты с ними несешься по скользкому танцполу, ничего не понимая — вы все вместе, вы — сила, и не важно, как она называется. И бессмысленно выйти из этого круга, сойти с места — за пределы, отведенные тебе, ограждающие тебя от всего остального мира. И это зовется свободой? Пульсирующий свет бьет больно по глазам, и ты уже перестаешь отделять себя от этой бесформенной массы тел, звуков, и только разлитая в пространстве энергия, уплотняется все сильнее, это она уже поддерживает утомленные, измученные тела девочек и мальчиков, питающих ее всё больше и больше, выплескивая из себя миазмы своей агрессии, похоти, и больного отчаяния, такого глубокого, что не хватит никаких децибел, чтобы перекричать его.

Маша подошла к ребятам, и, дергая их за рукава, попробовала потащить к выходу, крича, что пора уходить, что она больше не может этого вынести. Они почти не слышали ее, но все-таки пошли. Вослед им стучал ритм, как будто кто-то вбивал металлические гвозди в башку, огромные и тяжелые…

Они покинули это место, вырвавшись из полуодури, из полутьмы в полный свет живого утра со свежим запахом мороза, и хрустящей корочкой снега под ногами. Этот звук напоминал Маше хруст квашеной капусты на зубах, которую так вкусно готовила бабушка, та, что жила в Твери (папина мама). Маша до школы часто гостила у нее, и даже иногда ее привозили туда на зимние каникулы. Из тех времен она и помнила этот хруст, когда бабушка Дарья, в такое же морозное утро, приносила в дом из погреба миску с капустой, на которой были еще не растаявшие хрусталики льда: такая холодная, сочная и упругая была эта капуста. А бабушка просила дождаться, пока она хоть немного согреется, и оттает, боясь, что Маша простудит горлышко.

Так теперь хрустел снег под сапожками уже возросшей Машеньки.

— Однако, не жарко, — заметил Вик. Через пятнадцать минут метро откроется. Можно было бы еще и не уходить из клуба. Это ты, Машка, заныла: «Пойдемте, пойдемте…»

Маша перепрыгивала с ноги на ногу, согреваясь таким образом, потому что сапоги у нее были хоть и стильные, но без меха, то есть — не зимние.

— А здесь рядом церковь есть. В 6 часов там служба начинается. Пошли, посмотрим, как народ грехи замаливает, — предложил Игорь.

— Ты, что — с дубу рухнул? Кто же нас там ждет — в церкви? — удивился Вик.

— Дурак, туда всем можно. «Бабки» за это не берут.

— Да, тебе пора, — сказала Маша Игорю.

— А тебе?

— Меня Бог не простит уже.

— У, как интересно. Ну-ка, ну-ка, расскажи нам душевную историю какую-нибудь. Страсть, как люблю жалостливые истории слушать.

— Ага, говорят, что убийцы тоже очень сентиментальные по жизни, — ответила она.

— Да кончайте, вы, цапаться, — посоветовал Митрич (самый серьезный, на вид, из всей компании, но эта приросшая к нему мрачность, была далека, на самом деле, от разумной серьезности).

Потолкавшись еще немного на месте, они пошли за Игорем, который указывал путь в «царство света», как он сам выразился.

Выбросив во дворе в снег сигареты изо рта, они вошли в открытые двери храма. Всё еще возбужденные и нервные от проведенной ночи, они продолжали разговаривать, хотя и не очень громко, но в прозрачной тишине церкви, где только голос священника звучал спокойно и величественно, их шепот все равно был слышен. Внимающие словам батюшки верующие стали стыдить вошедших, призывая к порядку:

— Вы, куда пришли? Служба идет здесь. Вести себя не умеете…

— В Божий храм пьяные явились, — запричитала, рядом стоящая, старушка.

И перекрестилась.

— Не весело здесь, — сказал Вик. Пошли, ребята…

— А ты, что, Маша-Мария, остаешься? — спросил Игорь.

Маша промолчала, только кивнула головой, утверждая этим жестом о своем пребывании здесь.

— Ну, молись тогда, — улыбнулся он. И пошел к выходу.

А за ним потянулись Вик с Митричем, помахав Маше на прощание рукой.

Она осталась одна, потому что чувствовала себя в этом месте чужой (это не то, что среди своих, где все такие же, как ты, хотя все разные, но движимы одними мыслями, чувствами, инстинктами).

Маша посмотрела, сколько вокруг икон-образов-ликов. И все — святые. «Где же среди них Бог? — подумала она».

— Бесстыжая, — зашипела на нее все та же старушка, делавшая замечание парням. Совесть потеряли совсем: в такой юбке до пупа, явилась. Голову платком не покрыла, так хотя б ноги постыдилась выставлять. И вдруг среди этих мерцающий свечей, и тихих, печальных ликов взорвался крик Машиного отчаяния: — Нет у меня другой юбки, все — такие! Да, и платка у меня нет! Разве Богу не все равно, как я одета?

Она, прижимаясь спиной к стене, постепенно начала спускаться по ней все ниже и ниже, как будто ноги перестали держать ее тело, и оно подломилось, словно хрупкий цветок, от руки человека, сорвавшего его. Сидя на корточках, и обхватив голову руками, как будто закрываясь, защищаясь от боли, и в этом божьем доме, она плакала о том, что никто не любит ее, что такая, — как есть, она не нужна никому. И даже Ему…

— Я хочу увидеть Бога… Покажите мне Бога! — закричала она.

И голос ее поднялся высоко, туда, где под самым куполом плыли белые, чистые, нарисованные облака.