Вечер поэзии

Заря упала за холмами.
Тоскуя в небе голубом,
Луна печальными лучами
Ласкает Землю перед сном.

Я душу рву в смертельной муке,
А ты опять зовешь меня,
Ко мне протягиваешь руки,
Во всех грехах меня виня.
 
Ночная мгла покрыла душу,
И день ненужный как бы прожит,
Лишь ворон черный в небе кружит
И сердце втуне мне тревожит.

Не шелестит листвой осенней
Уснувший лес на склоне дня.
Скажи мне, Боже, чей я пленник?
Зачем я мучаю себя?

Скажи, зачем, себя кляня,
Я душу рву в смертельной муке?
К тебе протягиваю руки...

Здесь исполнитель внезапно прервал завывания, выдержал
томительную паузу и затем порывисто выбросил руки с растопыренными узловатыми пальцами в сторону томной синеокой красавицы, строгий вид которой прямо-таки кричал о неприступности и невозможности даже слабых надежд на взаимность.

Тем не менее, нежный лик юной дамы подозрительно быстро пошел пунцовыми пятнами, красавица сонно потупила синие глазки, а ее муж, мрачный пожилой толстяк с брезгливо оттопыренной нижней губой, склеротически побагровев, искусственно зевнул и с безразличным видом потянулся за рюмкой.

Декламатор же, ухмыльнувшись, загалопировал с утроенной энергией:

...В надежде вымолить прощенье
За грех, который совершил...
Я ль бескорыстно не любил?
И что, я праведно не жил?

Скажи мне, Боже, в чем спасенье
Душе измученной моей,
Как ей найти упокоенье,
Средь тысяч страждущих теней?

Ночная мгла покрыла душу,
И жизнь, как день, прошла бесследно.
А ворон черный в небе кружит,
Как смерти знак, как знак последний.

Луна смертельными лучами,
Как беспощадными мечами,
В злом исступлении своем
Пытает Землю перед сном.

Последние слова артист пропел, закрыв очи, зловеще содрогаясь и как бы призывая восстать из гробов своих далеких предшественников – провинциальных трагиков середины девятнадцатого столетия.

 Затем, утомленный собственным искусством, чтец уткнулся
подбородком в кружевной грязноватый воротник, в течение некоторого времени, сквозь частокол ресниц, продолжая профессионально подглядывать за реакцией публики.

Публика же, как бы ошеломленная, раздавленная, расплюснутая выдающимся мастерством артиста, довольно долго, соблюдая некий тайный театральный регламент, провела в возвышенном молчании, а уж затем со всем неистовством хорошо поужинавших людей обрушила на триумфатора шквал аплодисментов.

— Да, – прошептал кто-то мне на ухо, – даже для зависшего в гамаке и отдувающегося после свинского обеда написано омерзительно. А читает бесподобно.

Зарывшись лицом в пахнущие морскими штормами Лидочкины волосы, я прошептал:

Безумную ночь в забытьи полупьяном,
Печальные звезды в разлитом вине
И дымку волос серебристо-стеклянных –
Я видел все это, иль чудится мне?

В забытьи...

— Я помню, – тихо сказала Лидочка и, посмотрев мне в глаза, продолжила:

...В забытьи полупьяном промчится
Образ Ваш, уже стертый годами.
Что прощается Богом – простится,
Только Богом, но только не Вами.

— Жак Превер. Вольный перевод, – сказал я, чувствуя, что надо было сказать что-то совсем другое, а лучше вообще ничего не говорить...

Мне вдруг захотелось заплакать. Рядом со мной находилась юная женщина, которую я боготворил и которую не переставал любить всю жизнь.

 И эта женщина, которой я мог коснуться рукой, была близка, как когда-то, когда я был молод, и в то же время далека, как свет ее давно погасших глаз.

Я понимал, что безумен, но, Господи, как это прекрасно вот так сходить с ума...


                (Отрывок из романа «Тринадцатая пуля»)






.