Диалог с Достоевским - 08b

ВООБРАЖАЕМЫЙ ДИАЛОГ С Ф.М.ДОСТОЕВСКИМ

О национальном самосознании
и межнациональных отношениях,
о вере и неверии, мире и войне
[1978 -1979]

Часть восьмая (продолжение и окончание).

Г.Г. Вы упомянули о «премудрых» людях, что скептически и насмешливо отнеслись к народному движению - в пользу войны. Нельзя ли узнать для примера - кого вы имели в виду? Граф Толстой в их числе?

Ф.М. «Мудрецов» у нас много. Графа Толстого я не позволю себе называть с таким пренебреженьем. Хотя и он отпал, отъединился от русского всеобщего великого дела и возвел на народ парадоксальную неправду. Он отрицает у народа всё его драгоценнейшее и очевидное, лишает народ главного смысла жизни. Близкий Толстому герой его нового романа утверждает, что слово «народ» слишком неопределенно и что в Восточном вопросе только волостные писаря, учителя да из мужиков один на тысячу, может быть, знают о чем идет дело, тогда как остальные 80 миллионов не только не выражают своей воли, но не имеют малейшего понятия. о чем им надо бы выражать свою волю, так что мы, дескать, не вправе говорить, что это воля народа.

Г.Г. А вы считаете - вправе?

Ф.М. Я считаю, что слово «воля народа» здесь вообще неуместно - оно ничего точно не обозначает. Здесь не воля народа, а великое сострадание его, во-первых, а во-вторых - ревность о Христе, в-третьих - как бы покаяние народа, нечто вроде говения…

Довольно давно уже последовало у нас освобождение крестьян - и что ж увидел в среде своей народ? Увеличившееся пьянство, усилившихся кулаков, нищету, на себе нередко звериный образ… Многих, о, многих брала уже за сердце какая-то покаянная скорбь, скорбь самообвинения, искания лучшего, святого… И вдруг раздается голос об угнетении христиан, о мучениях за Церковь, за Веру, о христианах, полагающих голову за Христа и идущих на крест. Всё это потрясло народ. Именно потрясло: как бы призывом ко всеобщему умиленному покаянию, говению, к участию в деле Христовом. Кто не мог идти сам, принес свои гроши, но добровольцев все провожали, все, вся Россия!..

Г.Г. «Всеобщее покаяние»? «Говение»? «Скорбь самообвинения»? Не утрируете ли вы, как всегда? Не самовнушение ли это у вас?

Ф.М. Дело это родилось и возросло у многих, очень у многих в тайниках души - именно как очистительное и покаянное дело. И ни один не чувствовал себя в этом деле виноватым перед Царем своим! Напротив, каждый знал,  что милосердым сердцем своим Царь Освободитель заодно с народом своим. Воли Царевой, слова его все ждали в умилении и надежде.

Г.Г. Это вы всё серьезно?

Ф.М. Тот, кто считает. что это один только звук, одно название - «Царь-Отец» - тот ничего не понимает в России! Тут - идея, глубокая и оригинальнейшая, тут организм, живой и могучий, организм народа, слиянного со своим Царем воедино. Это дети царевы, дети заправские, настоящие, родные, а Царь их отец.

Идея эта есть сила! И созидалась эта сила веками. Царь для народа не внешняя, а всеединящая сила, которую сам народ восхотел, которую выростил в сердцах своих, которую возлюбил, за которую претерпел.

Отношение это русского народа к Царю как к отцу своему есть самый особливый пункт, отличающий народ наш от всех других народов Европы и всего мира. Это не временное, не преходящее, не признак детства народного, его роста, как заключил бы иной умник. Это - вековое, всегдашнее, и никогда, по крайней мере еще долго, очень долго не изменится…

В преддверии этой войны народ наш обнаружил не только пламенную и благоговейную веру в Царя, но и горячий патриотизм, сознательность значения и задач войны. Ни разу еще в великие или даже чуть-чуть важные моменты истории русской не обходилось без народа. Россия народна, и в каждый значительный момент дело всегда решалось народным духом и взглядом - царями народа в высшем единении с ним. Именно вера народа в Царя всё спасет, убережет, удалит беду…

Г.Г. Ой ли?!

Ф.М. У нас, русских, есть две силы - это, во-первых, как я уже сказал, теснейшее единение с Монархом и, во-вторых, всецелость и духовная нераздельность миллионов. Народ наш един. и врозь един и сообща един, ибо дух его един. Позовите серые зипуны и спросите их самих - чего им надо, и они скажут вам правду, и мы все, впервые, может быть, услышим настоящую правду.

И в Восточном вопросе - необразованный и безграмотный русский мужик безошибочно распознал его главнейшую сущность. Народ наш разумен и тих, а к тому же вовсе не хочет войны, но он от всей души и от горячего сердца сочувствует своим братьям, угнетенным за веру Христову, и теперь, когда надежда свершилась - раздалось великое слово Царя, - народ пойдет всей своей стомиллионной массой и сделает всё, что может сделать этакая масса, одушевленная одним порывом и в согласии как один человек.

Этакую силу единения, ввиду таинственного будущего всей Европы, нельзя не ценить и не созерцать перед собою в минуты некоторых гаданий наших. Бог с ней, с войной. Кто войны хочет? Без сомнения, мудрость должна служить человеколюбию, но иные идеи имеют свою могучую и всеувлекающую силу. Оторвавшуюся и падающую вершину скалы не удержишь рукой. Кровь за великое дело любви - много значит, многое очистить и омыть может, доселе опакощенное и приниженное в душах наших.

Нам нужна эта война и самим! Не для одних лишь братьев-славян, измученных турками, подымаемся мы, а и для собственного спасения! Война освежит воздух, которым мы дышим и в котором мы задыхались, сидя в немощи растления и в духовной тесноте.

Мудрецы кричат и указывают, что мы погибаем и задыхаемся от собственных внутренних неустройств, а потому не войны желать нам надо, а, напротив, долгого мира, чтобы мы из зверей и тупиц могли обратиться в людей, научились порядку, честности и чести. «Тогда и идите помогать вашим братьям-славянам», - заканчивают они, в один хор, свою песню. Любопытно, в таком случае - в каком виде представляют мудрецы тот процесс, посредством которого мы можем сделаться лучше?

Г.Г. По-вашему, Федор Михайлович, этот процесс - война?

Ф.М. Если общество нездорово и заражено, то даже такое благое дело как долгий мир, вместо пользы обществу, обращается ему же во вред. Видно, и война необходима для чего-нибудь, она целительна, облегчает человечество. Но все-таки полезною оказывается лишь та война, которая предпринята для идеи, для высшего и великодушного принципа, а не для материального интереса, не для жадного захвата, не из гордого насилия. «Но кровь, но ведь все-таки кровь», - наладили мудрецы. Право же, все эти казенные фразы о крови - это подчас только набор самых ничтожнейших высоких слов. Многие толкующие теперь о гуманности - суть лишь торговцы гуманностью…

Г.Г. А что, разве кровь - это теперь уже не кровь?

Ф.М. Поверьте: крови, может быть, еще больше прольется без войны.

Г.Г. «Может быть»? А может быть и нет?

Ф.М. В некоторых случаях, если не во всех, кроме разве войн междоусобных, - война есть процесс, которым именно с наименьшим пролитием крови, с наименьшею скорбию и с наименьшей тратой сил достигается международное спокойствие и вырабатываются, хоть приблизительно, сколько-нибудь нормальные отношения между нациями.

Г.Г. То есть победивший диктует свои условия побежденному?

Ф.М. Разумеется, это грустно, но что же делать, если это так. Уж лучше раз извлечь меч, чем страдать без срока. И чем лучше войны теперешний мир между цивилизованными нациями?

Г.Г. Ваша логика, как всегда, особенная. Мне она кажется по-прежнему абсурдной и дикой. Война - это, во-первых, прямое, натуральное и сверхобильное кровопролитие; во-вторых, она никогда ничего по-настоящему не решает, тем более окончательно. Всякая война рано или поздно порождает новые войны: у победителя разгорается новая жажда, у побежденных накапливаются силы для ответного удара, у посторонних держав возникают свои счеты и к тем и к другим. А мир - каким бы захудалым и неустойчивым он ни был - это все-таки мир, и никакого сравнения по пролитию крови с войной тут быть не может.

Ф.М. И все-таки не война, а долгий мир зверит и ожесточает человека. Долгий мир всегда родит жестокость, трусость и грубый, ожирелый эгоизм, а главное - умственный застой. Мир родит богатство - но ведь лишь десятой доли людей, а эта десятая доля, заразившись болезнями богатства, передает заразу и остальным девяти десятым, хотя и без богатства. Заражается же она развратом и цинизмом; от излишнего скопления богатства в одних руках рождается у его обладателей грубость чувств, жажда капризных излишеств и ненормальностей, страшно развивается сладострастие.

А иной сладострастник, падающий в обморок при виде крови из обрезанного пальца, не простит бедняку и заточит его в тюрьму за ничтожнейший долг. Жестокость же родит усиленную, трусливую заботу о самообеспечении. Эта забота всегда обращается в панический страх за себя, сообщается всем слоям общества, родит страшную жажду накопления. Теряется вера в солидарность людей, в братство их, провозглашается громко тезис: «всякий за себя и для себя».

Эгоизм умерщвляет великодушие. Лишь искусство поддерживает еще в обществе высшую жизнь и будит души, засыпающие в периоды долгого мира…

Буржуазный долгий мир, в конце концов, всегда почти зарождает сам потребность войны, но уже не из-за великой и справедливой цели, достойной великой нации, а из-за каких-нибудь жалких биржевых интересов, из-за новых рынков. Интересы эти и войны за них развращают и даже совсем губят народы, тогда как война из-за великодушной цели, из-за освобождения угнетенных, ради бескорыстной и святой идеи - такая война лишь очищает зараженный воздух от скопившихся миазмов, лечит душу, прогоняет позорную трусость и лень, объявляет и ставит твердую цель, к достижению которой призвана та или другая нация.

Г.Г. Кем призвана? Кто слышит этот призыв? А вдруг при этом ослышишься? Тогда ведь зря сотни тысяч сложат свои головы, погубят сотни тысяч «врагов», и оставят после себя десятки миллионов сирот и вдов, беспомощных стариков, разрушенные и брошенные жилища, невозделанные поля. Вы говорите о великодушной цели, о святой идее. А в чем конкретно, Федор Михайлович, видите вы цель Славянской идеи? Раньше, помнится, вы мне сказали, что всё это пока еще «слишком неопределенно». Можно ли ради чего-то неопределенного ставить на карту судьбы целых народов, жизнь неисчислимых человеческих масс?

Ф.М. С разрешением Восточного вопроса вдвинется в человечество новый элемент, новая стихия, которая до сих пор лежала пассивно и косно и которая не может не повлиять на мировые судьбы чрезвычайно сильно и решительно… Это не война за какое-нибудь наследство. Тут нечто всеобщее и окончательное, несущее с собою начало конца всей прежней истории Европы, начало разрушения судеб ее, которые в руках Божиих и в которых человек почти ничего угадать не может, хотя и может предчувствовать…

Г.Г. Вы полагаетесь на предчувствия?

Ф.М. Я совершенно убежден: война за высшую идею укрепляет каждую душу сознанием самопожертвования, а дух всей нации - сознанием взаимной солидарности и единения всех ее членов. А главное - мы воротимся после этой войны с сознанием исполненного долга и совершения хорошего и бескорыстного дела. с сознанием того, что славно послужили человечеству кровью своей.

Г.Г. И чужой?

Ф.М. Война, конечно, есть несчастье, но довольно с нас буржуазных нравоучений! Довольно с нас проповедей о человеколюбии, о гуманности! Мудрецы скорбят о пролитой крови, о том, что мы еще больше озвереем и осквернимся в войне и тем еще более отдалимся от внутреннего преуспеяния, от верной дороги, от науки. Но подвиг самопожертвования за всё то, что мы почитаем святым, - нравственнее всего буржуазного катехизиса! Подъем духа нации ради великодушной идеи - есть толчок вперед, а не озверение…

Г.Г. Позвольте мне взять с полки вот эту книгу?.. Вольтер. Я прочту вам одну страничку. Гимн войне и философу, размышляющему о ее причинах и следствиях.

«Что может быть более прекрасным, более быстрым, более блестящим, более согласованным, чем две армии! Трубы, дудки, гобои, барабаны, пушки создавали гармонию, какой не бывало и в аду. Пушки уложили сначала около шести тысяч человек с каждой стороны; потом ружейная перестрелка избавила лучший из миров от девяти или десяти тысяч бездельников, которые заражали его поверхность. Штык также был достаточною причиною для смерти нескольких тысяч человек. Общая цифра достигла тридцати тысяч душ.

Кандид, как философ, усердно прятался во врем я всей этой героической бойни. Наконец, когда оба короля приказали пропеть «Te Deum», каждый в своем лагере, Кандид решил уйти рассуждать о следствиях и причинах куда-нибудь в другое место. Он прошел среди нагромождений мертвых и умирающих и достиг сначала соседней деревни; она была сожжена. Это была аварская деревня, которую болгары сожгли согласно законам общественного права. Здесь искалеченные ударами старики смотрели, как умирают их израненные жены, прижимая детей к израненным грудям; там израненные девушки, насытивши естественные потребности нескольких героев, испускали последние вздохи; в другом месте полусожженные умоляли, чтобы их добили. Мозги были разбрызганы по земле рядом с отрубленными руками и ногами.
Кандид поскорее убежал в соседнюю деревню; она была болгарской, и герои-авары поступили с нею точно так же. Всё время идя среди корчащихся тел или через развалины, Кандид оставил, наконец, театр войны, сохранив немного провианта в своей сумке и постоянно вспоминая Кунигунду…»

Это об «освежающем действии» войны. А вот еще несколько строк:

«Панглос объяснил ему, как всё идет к лучшему. Яков не разделял этого мнения.

- Люди отчасти извратили свою природу, - говорил он: - они родятся людьми, но становятся волками. Господь не дал им ни двадцатичетырехфунтовых пушек, ни штыков, а они сделали себе и штыки, и пушки, чтобы истреблять друг друга…

- Всё это неизбежно, - отвечал кривой философ. - Отдельные несчастья создают общее благо, так что, чем более частных несчастий. тем лучше всё в целом…»

Вольтер как будто передразнивает вас, Федор Михайлович.

Ф.М. Конечно, мы можем ошибаться в том, что считаем великодушной идеей, но если то, что мы почитаем святыней, - позорно и порочно, то мы не избегнем кары.  Позорное и порочное несет само в себе смерть и, рано ли, поздно ли, само собою казнит себя.

Г.Г. Рад слышать, что вы, хотя бы в теории, допускаете возможность своей ошибки, заблуждения. Но, согласитесь: если вы действительно заблуждаетесь - что проку будет в неизбежности «кары»? Ведь теперешние жертвы, реки крови, загубленные судьбы - уже не воротишь, не возместишь, сироты останутся сиротами.

Ф.М. Пусть я гнусно ошибаюсь - всё же я уверен в своей правоте.

Г.Г. Эту вашу замечательную фразу хорошо бы эпиграфом ко всем вашим теориям и проповедям… Но, допустим, добьетесь вы своего и воцарится в мире ваша «идея» - как всё же оправдать ее той ценой, которою она будет куплена? Вы ведь, напомню, и одной детской слезы за мировую гармонию не хотели отдать. Или то в романе, а здесь жизнь? Или то сказано героем вашим, а для вас, лично для вас, детские слезы - вода?..