Мои предки из самой глубинки России

Мои предки из самой глубинки России.   Прабабушку и прадеда, а также деда своего по маминой линии, я видела только на фотографиях. Моя бабушка родилась в мае месяце 1904 года, и было у неё  удивительно красивое имя и отчество – Феодосия Ефремовна. Жила она в живописной деревушке Бояркино, где насчитывалось около ста дворов. Эта маленькая деревушка  затерялась где-то в дремучих Смоленских лесах. Фенечка в детстве была одарённым от природы ребёнком,  но,  к сожалению, в школу ходила всего лишь несколько дней. И за эти  дни  заучила несколько  букв. Но эти буквы она помнила потом всю  жизнь. Фенечка была очень работящей. В   пять лет  уже нянчила свою новорождённую сестричку, так как её мать умерла при родах. Отец женился снова и, в новой семье  появились ещё двое детей.  На Фенечкины хрупкие плечи легли все заботы о хозяйстве. Она смотрела за детьми, кормила скот. По субботам драила каждую половицу деревянных полов в доме, а позже ходила  за плугом с конём в поле. Замуж её выдали очень рано за парня из соседней деревни, не спросив её согласия. Звали его Влас. Был он дебошир и выпивоха. И началась у Фенечки другая школа, школа жизни. Пьяный   муж частенько   Фенечку охаживал вожжами ни за что, а так, просто  для порядка, чтоб жена  боялась и уважала мужа. У Фенечки родились трое детей, один за другим. Девочка Надя, будущая моя мама, была  средним ребёнком в семье,  и в семь лет, вместо школы, пошла с сумкой побираться по еврейским семьям.
  Шёл  самый страшный  голодный год, тридцать третий. Люди умирали от голода. Семью своей мамы спасла Надя. Была она смелой и бойкой девочкой, ходила по деревням, стирала бельё, нянчила еврейских детей.  Взамен  приносила полные сумки с едой. И вот, настал страшный сорок первый год. Война. В хатах остались одни бабы. Мужики ушли  в лес в партизаны, и многие вскоре были расстреляны   немцами. Наде шёл пятнадцатый год. Она, как и другие деревенские дети, помогала партизанам. Она  носила им хлеб, продукты и давала сведения о немцах, которые заняли их деревню. Как-то пришёл староста деревни в дом бабушки и сказал, что немцы приказали отобрать по одному человеку с каждой хаты  для работы в Германию. На семейном совете решили послать Надю, так как она  была боевее своей сестры и брата. В семьях погоревали, поплакали, и на утро немцы погнали молодых девчат и хлопцев в город Оршу, где формировались вагоны с пленными.
  Рассказывала мама, что погрузили их, как скот в телячьи вагоны. Поставили  бочку воды, бросили сена и немного хлеба. Ехали долго, неизвестно куда. По дороге эшелоны бомбили и многие пленные погибли. Через какое-то время  послышалась незнакомая речь. Это была Германия. Затем Бельгия, Австрия, Франция. Везде был каторжный труд. Молодые хрупкие девочки-подростки ремонтировали железные дороги, делали насыпи, таскали  тяжёлые чугунные рельсы, рыли окопы.
Повстречалась там мама с одним пленным, полюбили они друг друга, а через некоторое время на свет появилась я. Случилось это во Франции в городе Лилль, что на севере на границе с Бельгией.
Мама,  как  могла, скрывала свой животик, так как детей, рождённых в неволе, фашисты сразу сажали на штык. Но мне повезло, я осталась жива.  Шёл 1944 год, а маме восемнадцатый. Война шла к концу и нас освободили американцы.  Маму вместе со мной поместили в женский монастырь. Там она ухаживала за пожилыми и больными монашками. Шила, штопала, стирала бельё.  Настоятельница монастыря уговаривала маму, чтоб та оставила ребёнка, то есть  меня, в монастыре.  Говорила, что девочка вырастет образованной монашкой.  Но мама не соглашалась. Даже, когда  шла в туалет, то привязывала меня к животу. Очень   боялась, что отнимут.

Я родилась в плену, во Франции,
У мамочки моей – красавицы,
У тоненькой, почти, девчушки,
Не наигравшейся,  ещё, в игрушки.

Отца своего не помню. Его убили.
Фашисты. Такие нелюди были.
И остались от отца
Карие раскосые глаза.

И меня там нарекли
Красивым именем таким:
Лилия, Лилия – пленный цветок,
Ребёнок – словно росток.

Говорили мамочке - Надежде
Монашки в монастыре:
«Отдай девчушку, словно, куклу – игрушку.
Зачем тебе она? Ведь ты ещё так молода!

Настал наш час! И вот Победа!
Уже не хочется французского обеда.
Спешим в обмен на пленных,
Таких же, несчастных бедных.

Ах! Здравствуй! Здравствуй милая Россия!
Ах! Здравствуй бабушка моя, родня!
Теперь я ваша! Ваша, ваша!
Ваша навсегда!

Искорёжена судьба
И дата моего рожденья.
Но, я ведь рождена!
На жизнь и на горенье!

И вот, конец войны! 1945 год. Стали готовить советских пленных к отправке в Россию. Моего отца и многих других пленных немцы расстреляли при наступлении Советских войск. Монашки дали маме много детской одежды и  денег. Она обернула меня во  французские деньги вместо пелёнок, а затем в одеяльце, чтоб не заметили на контрольном пункте. Мама думала, что этих денег ей хватит на всю оставшуюся жизнь. Какой же она была ещё -  ребёнок! В России ведь совсем другие деньги. Но,  тогда она  об этом не думала. Перед посадкой на шестипалубный корабль всех пленных  проверяли. На моём тельце обнаружили французские деньги и отобрали. Мама очень плакала, ведь это было её  целое состояние. Все пленные были измученные, больные, в лохмотьях.  Перед отправкой на родину  Господин Черчилль с супругой одели всех  мужчин и женщин в костюмы тёмно- синего цвета из чистой шерсти бостон. Мне тоже подарили белую капу. Это  пушистое пальтишко с капюшоном.
И так, пленные возвращались в Россию красиво одетыми,  будто  ехали   не  из  плена, а  с  курорта. В Россию шло сразу несколько кораблей. Наше судно  задержалось  в каком-то городе, заправляясь водой, а другое в это время обогнало наш. И этот,  обогнавший нас  корабль,  наткнулся на мину и разлетелся в щепки. Все погибли. 
Плыли очень долго. Пленных укачивало. Многие были очень истощены, болели, умирали. Киты и акулы, чувствуя мёртвых, часами преследовали корабль. Мёртвых кидали за  борт, и  они тут же попадали в пасть акулам.
И вот Одесса. И снова лагерь.   К.Г.Б.   Снова проверка. Наконец, путь лежит в родную деревню. Вернулись мы, правда, не вдвоём, а втроём. А дело было так. В плену у моего отца  был друг. И поскольку отца убили, то друг решил взять заботу о семье на себя, так как ему  тоже нравилась моя мама. Он сделал ей предложение и предложил   удочерить меня. Маме  друг моего отца  не нравился, но ей очень  нравился рулон голубого бархата, который  он  прихватил  где-то во Франции в разбитом магазине. Бархат ей приглянулся, а вот замуж идти  за него не хотела. Друг отца  сопровождал нас до самой деревни.  А мама  с нетерпением  летела на свою родину, в свою деревню, к своей маме, а  значит к моей  бабушке, с которой мне предстояло ещё только познакомиться.
С Одессы добирались долго. Сначала товарняком, затем двадцать километров пешком. Алексей, как звали друга моего отца,  несли меня с мамой по очереди.   Недалеко от деревни, в перелеске, встретилась  им  одна женщина.  Признав маму   и,  ничего не сказав, быстро юркнула в лес. Таким образом, она срезала  приличный кусок дороги. Опередив путников, односельчанка первая принесла хорошую весть в деревню. Во дворе своего старенького, чёрного цвета от старости, дома, с покосившейся крышей, стояла маленькая сухонькая женщина. Ей не было и сорока, но определить её возраст было невозможно. На  вид ей можно было дать и сорок, и шестьдесят лет.  Так многие  женщины  выглядели во время войны и после неё, изгоревавшиеся по своим родным и близким, которые ушли на фронт  защищать  нашу Родину. Это была моя бабушка. Она вышла во двор с ведром, чтоб вылить  грязную воду, отдраив только что  в горнице  до желтизны деревянные некрашеные полы.   Запыхавшись, односельчанка  кинулась в объятия к Фенечке и  закричала:  «Фенька!  Надька твоя, дочка,  вернулась из неметчины, да не одна, а с каким-то  хлопцем  и с девочкой  на руках».  От этих слов Фенечка обмерла и выронила ведро с водой.  И давай голосить,  падая на землю, на колени: « О! Рятуйте! О! Рятуйте!»   
Ведь Фенечка  так ждала с фронта своих трёх детей. Надька попала в плен, старшая дочь, Катя, ушла  медсестрой на передовую фронта, а меньший тринадцатилетний  сын, Коля, пропал ещё в начале войны. Беспризорничал.
Да, хочу рассказать о своей тёте Кате. Как рассказывала бабушка,  до войны,  она была очень весёлой девчушкой.  Деревенские парни за ней ходили табуном. Белокурая симпатичная хохотушка. Вернулась она с фронта - серьёзной. В глазах  колючий  взгляд взрослой женщины.  На  военном кителе  сияли четыре маленькие звёздочки, а в петличках - символ  медицинской службы.  Короткая юбочка и кожаные сапожки плотно  облегали стройные полненькие её ножки. В глухой деревне  странно было  видеть такую женщину, да ещё с «беломором» в зубах. Особенно это не нравилось моей бабушке. Но старшую дочь она  не донимала.  Понимала, что та на фронте хлебнула  много  горя. 
Бабушка меня сразу полюбила  и стала моей второй мамой. Через несколько дней,  всем семейством  пошли меня регистрировать в сельсовет. Работница сельсовета записала все данные с заграничной справки  обо мне и спросила маму: « Кто отец?»  Мама и рта не успела открыть, как Алексей опередил и назвал свою фамилию и имя. Так я стала Лилией Алексеевной.
Да, натворила   война людям  неразбериху.  Вот,  у меня: всю свою жизнь  ношу чужое отчество. Дата рождения  не та, и место рождения  не то. В метриках записали, что я родилась в маминой  деревне в Смоленской области. Может так и лучше,  потому, что после войны были гонения со стороны КГБ.  Товарищ Сталин ссылал сразу в Сибирь людей, которые вернулись из плена. Он считал, что пленные сами сдались,  надо было умереть там, но не возвращаться на Родину.
А тем временем, мама отправила Алексея на Волгу к тётке  в Мари-Эл, пообещав скоро приехать к нему. Но мама к нему не поехала, обиделась на то, что он увёз с собой голубой бархат. Алексей, потеряв всякую надежду, женился на местной татарочке и, она родила ему пятерых  детей. Об этом нам писала тётка с Волги. А мама в это время  вышла замуж за другого, и тоже родила ещё двух девочек, моих сестричек, Любу и Галю. Но, когда Алексей женился, то сказал своей жене, что в России у него есть дочь - Лилия. Какой милый человек! Ведь это не так!  Зачем он  так сказал?
Мама  долго скрывала от меня своё и моё прошлое. Чего-то всё боялась… 
Но, когда я, в шестнадцать лет, получала паспорт, то  наткнулась дома на маленький коричневый картонный  чемоданчик,  я его  берегу и по  сей день, ему уже полвека. В нём были какие-то  непонятные документы,  порыжевшие от времени: справка о том, что мама моя помогала партизанам, справка о том, что в 1943 году насильно была угнана немцами в Германию и справка, что я родилась во Франции  в городе Лилль.
Так я узнала правду о себе. Но говорить об этом было нельзя. И всё-таки я еле дождалась утра, чтоб объявить всему классу, что я «француженка». Одноклассники, конечно, мне не поверили.  Часто  подсмеивались надо мной. Потом  на многие  годы я  просто обязана была забыть о своём происхождении,  так как вышла замуж за курсанта, который стал офицером, а потом и вовсе переквалифицировался в замполиты. И надо было молчать, чтоб не испортить  ему военную службу.
Но вернёмся в моё безоблачное детство, которое   прошло в Латвии, в Двинске, в Динабургской крепости.
Это были исторические  живописнейшие   места  на берегу реки Даугавы.
Как же они милы сердцу моему!
Но, теперь, когда я бываю  в Крепости, правда очень редко, моё сердце обливается кровью от увиденного. Училища военного уже давно нет. Пустынно. Двери домов заколочены досками крест накрест, кругом выбиты стёкла в рамах. Чёрные глазницы домов с тоской смотрят  на кучи,   неубранных, опавших листьев.  Во многих дворах теперь вырос молодой лес, и я видела, как люди  собирают там грибы.
Между домами воет ветер, как в трубе,  и от этого становится жутко.
Я ходила по пустынным улочкам, по парку и тихо плакала. Посидела на тех скамеечках, где, когда - то мы влюблялись, шептались с подружками о сокровенном. Затем подошла к своему дому, к подъезду,  где мы жили, прижалась к двум высоким  берёзкам, у которых  было сначала одно основание,    а потом они раздвоились, как сестрички-двойняшки.  Эти берёзки мне  особенно дороги, потому, что их посадила моя мама в 1951 году, когда я пошла в первый класс. Мамы уже нет, а берёзки всё ещё  живут!
Но,  вернёмся в послевоенное  время.    
Житьё моё   было таким же, как и у многих моих сверстников. Жили бедно,  но весело и  интересно.   
Светлые воспоминания  из  моей далёкой юности - это наш парк в центре военного городка.
Парк наш был хорош во все времена. 
Весной он  утопал  в цветущей сирени, запах, которой меня  до сих пор  манит. 
Летом нас было не загнать домой до самой поздней ночи. Мы играли в лапту, в «штандер», в  «казаки-разбойники», в «стрелы».
А  осенью  бродили по аллеям парка, шурша    опавшими разноцветными листьями, которые навевали на нас грусть: то ли из-за предстоящей зимы, то ли из-за непонятного  ёкания в наших юных сердцах.   Взявшись подручки, по нескольку девочек,  мы писали круги по аллеям  парка, презирая наших мальчиков – одноклассников, и  уже тайно  посматривали   на молодых курсантиков, при этом густо краснели. Оказывается,  мы уже взрослели!
А зимой, в центре парка, вокруг фонтана «Пушки», каждый год   заливали каток. Коньки у ребят были большой редкостью. Они были,  такие   однополозные, с верёвками и палочками. Бывало, выпросишь у кого-нибудь один конёк, прикрутишь  его к валенку  при помощи палочки  и верёвки  и катаешься на одной ноге.  Довольна! Левую ногу с коньком выставишь вперёд, а правой -  даёшь «газу».
И непонятно, тебя везёт конёк или ты его.

                БЕСЕДКА

Вспоминаю гордость нашего  парка, резную  деревянную беседку, выкрашенную в бело – голубые тона, в которой когда-то под военный духовой оркестр танцевали наши молоденькие мамы. 
Шло лето 1947 года, а мне едва исполнилось три годика. Мама была очень худенькой и красивой, любила вальс, фокстрот, танго.
Отчим танцевать не любил.
И вот, однажды,  усадив меня неподалёку на скамеечку, мама  приказала мне  сидеть тихо. Зазвучало  танго, и маму  пригласил на танец   высокий, красивый офицер,  который явно был намного старше её.  Перед оркестром стоял  пожилой мужчина в военном кителе и приятным баритоном пел задушевную песню:

«Вчера я видел Вас случайно.
Об этом знали Вы едва.
Следил за Вами я всё время тайно.
Взгляд Ваш туманила печаль…»

Подол маминого   крепдешинового, в васильках,   платья  развевался,  а увлечённый офицер   шептал маме что-то на ухо, а она в это время   весело смеялась. 
Я тоже в таком же платьице в васильках.  У нас часто с ней  были одинаковые наряды, так как мама   шила их мне  из лоскутков, оставшихся от кроя.    
Я сидела на  скамеечке  и от нечего делать болтала ногами, на которых были  надеты чёрные ботинки на босу ногу. Ботинки со сбитыми носами, ну, никак не вязались  с летним  платьем  в васильках.
По окончании танца подходит ко мне этот   офицер, высокий, чернявый с красивой военной выправкой.   На нём до блеска начищенные хромовые сапоги и  аккуратно наведенные стрелочки на шерстяных, защитного   цвета, бриджах.  На груди у него какой-то орден, видимо, заслуженный  на войне. 
Спрашивает меня: «А, правда, что это твоя мама и сколько ей лет?» Я отвечаю: «Двадцать один». Оказывается, потом, он всю жизнь любил мою маму, хотя и был женат на другой женщине.
Служил он где-то сначала  за границей, потом в Москве. Спустя много  лет, проездом на Рижское взморье,  он решил навестить мою   маму, но не знал, где она теперь живёт.  Нашёл мамину подругу    и попросил, чтобы та сообщила, что вечером он ждёт Надю  в городе,  у  ресторана  «Погребок».
Раскрасневшаяся мама металась по комнате, перебирая в шкафу  старенькие  платья. Смотрясь в зеркало,  прикладывала  к лицу, одно за другим    швыряла  на кровать.
Наконец,  надела светлое   крепдешиновое,  в васильках,  платье. То самое…
Поверх синий бостоновый   пиджак, который ещё в 1945 году ей  подарил господин Черчилль во Франции перед отправкой пленных в Россию.   
Достала из ящичка комода   выходные белые босоножки на высоком каблуке. Надела их на свои красивые полненькие ножки, перевязав крест накрест   ремешками. 
Мама  была красива, стройна и в свои  тридцать  лет уже имела двух  дочерей в возрасте – двенадцати и  девяти лет. А младшей дочери ещё  предстояло   родиться.
На площади перед «Нардомом»  из  белой легковой  машины «Победа» вышёл высокий  с сединой,  красивый мужчина в генеральской форме,  в руках у него цветы. Он направлялся к ресторану.   
В это время мама  волнуясь, робко подошла к дубовой  двери ресторана, где стоял пожилой швейцар в форме и  в белых перчатках.  Увидев, бедно одетую женщину, он сказал: «Вам  сюда нельзя».
Тут генерал протянул цветы  бедно одетой женщине и командным голосом сказал швейцару: «У меня здесь заказан   столик на двоих». Швейцар вытянулся по стойке «смирно», отстраняясь  в сторону, и давая пройти  в помещение  этой удивительной  паре.
Перед тем, как войти в ресторан, генерал оглянулся  назад и кивнул головой водителю белой «Победы». Рядом с водителем сидела немолодая женщина  в чёрном, шикарном, дорогом платье. На её  шее  лежал воротник черно-бурой лисы, мирно сложившей на женской  груди лапки и узкую лисью  мордочку. Правая её рука держалась за открытое окошко. Мама заметила на её красивых пальцах золотое кольцо со сверкающим камешком.  Женщина пристально смотрела вслед своему мужу, который уводил молодую красавицу в ресторан.   
В ресторане было очень уютно: белоснежные  скатерти, зажжённые свечи, приятная  мелодия, доносившаяся из саксофона. 
Закусывая и подливая дорогой коньяк в крохотные рюмочки из  хрустального  графинчика, генерал прикоснулся к  маминой щеке, спросил: «Наденька! Ты счастлива?»  «Нет» - тихо ответила она. Они посмотрели друг другу в глаза, в которых были слёзы:  и счастья и горя одновременно. 
 «Эх, Надя,  Надя! Что же ты наделала? Ведь я тоже несчастлив. Детей у нас нет. Жена не может  иметь их.  А я всю жизнь только тебя люблю». 
Тогда мама спросила: «А кто эта женщина  в машине?»
«Моя жена»- ответил он.
«И что, она знает, кому цветы?»- поинтересовалась мама.
«И знает про цветы, и про ресторан и будет ждать в машине столько, сколько надо»-  зло ответил он. Потом добавил: «Это ты должна была сидеть  сейчас в машине  в мехах и в золоте».
В зале было задымлено, шумно.
Седой генерал встал и подошёл к саксофонисту, что-то сказав,   протянул деньги. Тут же на сцену вышел артист.   
Заиграло танго. То самое…
И исполнитель запел.
Генерал бережно взял маму за талию,  как тогда   в бело-голубой беседке.  Он что-то шептал ей на ухо, а она весело смеялась. До них донеслись слова:

«Скажите, почему нас с Вами разлучили?
Зачем на век ушли Вы от меня?
Ведь знаю я, что Вы меня любили.
Но, вы ушли. Скажите, почему?»



Оба они знали, что это их   последнее танго. 
Сидя за столиком  при зажжённых свечах, он держал в своих ладонях её руки и целовал каждый её пальчик. Спросил: «Наденька! Почему ты мне тогда отказала?» 
Мама призналась, что никогда не любила своего мужа, моего отчима, а вышла замуж за него   лишь потому, что боялась, что никто  не возьмёт её    с ребёнком, которого привезла, как сувенир, из далёкой Франции. 
Так они и расстались.
На прощанье он поцеловал маму в губы, да  так крепко, что она потом всю жизнь помнила этот поцелуй.
Рассказала это мама мне незадолго до своей смерти.         
Также вспоминаются знаменитые «пушки-фонтан», которые когда-то отлили на Обуховском заводе в Питере. Пушки были в цепях, будто в плену, а мы, девочки - подростки забирались на самую вершину пушек и, стоя на верхотуре,  пели песню из кинофильма «Цирк»,  подражая Любови Орловой и чеканя ногами чечётку: «Я из пушки в нэбо уйду, в нэбо уйду».
Вспоминается: наша крепостная школа, валы.  Пионерские сборы, пионерские лагеря, песни у костра. Школьные вечера, новогодние ёлки, спортивные состязания. Крепкая дружба, комсомол, и, наконец,  первая любовь.
Люди нашего поколения, «шестидесятники», выросли  добрыми,  справедливыми, честными, трудолюбивыми.
Мы любим своих родителей. Уважаем старших.  Имеем  много  друзей.
Преданы своей Родине!

   Далее читайте  "Мандарины"