Белорусский вокзал

После шести лет работы на Севере Гусев, наконец, вырвался в отпуск, который ожидал с большим нетерпением. У него была пу¬тевка в один из кисловодских санаториев. Но прежде он решил заехать на Украину, в одно степное село, где когда-то работал и оставил свою лю-бовь, свое несостоявшееся счастье, страдание, радость и боль.
Тогда ему было тридцать пять, ей — восемнадцать. По теперешним мер¬кам — ничего особенного. Но в то время такая разница в возрасте вызыва¬ла и нездоровое любопытство, и осуждение общественности, и даже вме-шательство партийных органов. Тем более, что он тогда только что вступил в партию и, на тебе, такой сюрприз: влюбился в девчонку, только что окончившую школу.
В то время Гусев работал в гидрогеологической партии, искавшей артезианскую воду для сел района. И вот однажды, когда он сидел в конторе и составлял  отчет о проделанной работе, в комнату вошла черноволосая смуглая жен¬щина с увядшим лицом и большими темными глазами. Она была не одна, а с дочерью, стройной, с прямым римским носом, русыми воло¬сами до плеч и несколько капризно сжатыми губами. Взгляд у нее был прямой, открытый, смелый.
—  У вас не найдется какой-нибудь работы? — спросила женщина.
—  Для вас? — с ноткой легкого сарказма в присущей ему манере полюбопытствовал Гусев. Посетительницы парировали гусевскую насмешку    обезоруживающими улыбками.
— Что вы. Я, как будто, устроена, — сказала старшая. —  Работаю завучем в соседнем селе. А вот дочери нужен стаж для поступления в институт.
В партии как раз требовался коллектор для документации проб, которые поступа¬ли из буровых скважин. И девушку взяли на это место. Звали ее Светлана. Она окончила школу с золотой медалью, была довольно начи¬тана, любила стихи и верила, что добрых людей на свете гораздо больше, чем злых. Любила цитировать одного модного в то время поэта, который призывал «по трубам, по строчкам, по проводам идти, доходить людей». На почве поэзии и произошло их сближение.
— А вы любите стихи? — спросила она на второй или третий день зна¬комства.
— Люблю.
—Какие, например?
—  Вот эти:
И медленно пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.
Светлана неожиданно для Гусева подхватила  следующую строфу:
И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.
Голос у нее звенел, как колокольчик, а в глазах прыгали насмешливые  зайчики: . 
— Не ожидали?
— Не ожидал, — обескураженно, но с покровительственной ноткой в голосе ответил Гусев.
— А что вы сейчас читаете дома? — спросила она.
— Бунина.
— Его нет в школьной программе. Да и в библиотеке я не встречала его книг.
— Этот писатель долгое время был запрещен. Его лишь недавно стали печатать. Хотите, я как-нибудь прочитаю вам пару его рассказов?
— Хочу, — у нее снова загорелись глаза.
—  Могу завтра.
—  Завтра меня будет встречать Лёвка. Ну, да ничего с ним не станет.
Гусев уже знал, что Лёвка — ее школьный друг, с которым она проводит все свободное время, что он к ней очень привязан и встречает ее после работы на велосипеде, чтобы везти домой в свое село. Чувствовалось, что стремление не обидеть Лёвку борется в ней с желанием послушать Бунина. И последнее победило.
И вот по вечерам после работы они оставались одни в конторе, и он читал ей пахучую музыку бунинской прозы. Читал с чувством, с толком, с расстановкой. Светлана  слу-шала с упоением, но воздерживалась от комментариев и только дарила его благодарным взглядом, когда заканчива-лось чтение.
— До свиданья. До завтра. Лёвка, наверное, совсем заждался меня.
Однажды в обеденный перерыв Гусев заглянул в районную библиотеку и увидел там Светлану. Она листала подшивку «Огонька». Он присел ря¬дом, и вдруг почувствовал, что какая-то искра пронзила их обоих и заста-вила посмотреть друг на друга. Он сел поближе, что-то гораздо сильнее благоразумия заставило его это сделать. Они почти касались друг друга, листали журнал и на какое-то время забыли обо всем на свете.    
Чтение Бунина продолжалось, но она уже не торопилась уходить, как раньше, расспрашивая его о прошлой жизни,  скитаниях по тайге, рас¬сказывала о своей семье, о матери. Откровенно поведала о том, что два ее брата родились от разных отцов, что  первый погиб вначале войны, а второй встретил мать в блокадном Ленинграде. Это был удивительный страстный, ненасытный роман, поправляющегося после ранения перед очередной отправкой на фронт офицера и голодной, изможденной, умирающей в осажденном городе молодой женщины. Эти двое любили друг друга так, как могут любить люди, понимающие, что обречены на скорую разлуку и гибель. Он вскоре снова ушел на фронт и пропал без вести. А у нее в далекой Сибири, куда весной 1943-го вывезли беременную блокадницу с маленьким сыном, родился второй малыш.
Остаток войны она проработала в средней школе, в большом сибирском селе. Вот здесь и настигла молодую красивую ленинградку любовь мальчишки-подростка.      Он, как и другие ее ученики, помогал учительнице управляться по хозяйству, нередко забирал из садика ее детей и водился с ними. Так в тайном обожании прошли восьмой, девятый, десятый классы. А на выпускном парень признался в любви…
С молодым мужем и двумя детьми учительница переехала на Украину. От него родилась Свет¬лана. Но счастье в семье было недолгим. Муж пил, имел на стороне жен¬щин. Гордая гречанка собрала детей (их к тому времени было уже четверо) и ушла из дома прямо в весеннюю распутицу. Уважавшие учительницу односельчане открыли ей предназначенный для продажи, но пока пустовавший в ожидании нового хозяина домишко. В нем семья провела половину весны и все лето, а перед началом следующего учебного года перебралась в соседнее село.
Оставаясь со Светланой по вечерам, Гусев как-то мало думал о ее пар¬не, о том, что он ждет ее где-то на окраине села и, наверное, любит, стра¬дает, мучается. Он оправдывал себя тем, что она сама не торопилась к Лёвке.
Кто-то сказал, что мы любим того, кого не знаем. Лёвку она знала доско¬нально, поскольку дружила с ним с первого класса. Гусев, же для нее представлял из себя загадку, тем более, что был человеком скрытным и не любил откровенничать.
Однажды, прощаясь, она подошла к нему так близко, что их бедра косну¬лись друг друга. Он не выдержал и поцеловал в щеку. Она быстро повер¬нулась и выбежала на улицу. И только на следующий день спросила:
— Зачем вы это сделали?
— Не знаю, — ответил он.
Так все начиналось, и вскоре они уже не могли обходиться без объятий. Он целовал ее в шею, в глаза, в щеки, а она смотрела на него долгим взглядом. И однажды случилось то, что должно было случиться рано или поздно. Целуя ее, он почти не осознавал, как его руки блуждают по ее крепкому девичьему телу, замирают на ее упругой груди, затем гладят твердый живот и опускаются ниже. Она задышала со всхлипом и стала откидываться назад, прижимаясь своими бедрами к его бедрам. Он стал раздевать ее, ее руки попытались его остановить, но вдруг ослабли и уже ей не повиновались.
— Что мы сделали, — с чувством раскаяния прошептала она. Его же это чувство мучило недолго. Возобладала глупая гордость победы, облада¬ния юным существом, распустившимся цветком замечательной красоты и ума. Он чуть ли не кукарекал, так был доволен собой. Светлана это быстро почувствовала и с горечью и обидой сказала:
— Да, вам теперь есть чем гордиться.
И ему стало стыдно. Встречи продолжались. Они уже не читали Бунина. Они любили друг друга. Каждый вечер он приходил в контору, когда отту¬да уходила уборщица. Свет в целях конспирации не зажигал. Ощупью в жуткой темноте двигался по коридору в другой конец здания, туда, где находилась кладовая, забитая сухим душистым сеном. Гадал, здесь она или еще не пришла. И вдруг внезапно их руки встречались в темноте, он обнимал ее покорный стан, ее крепкое сбитое тело и так, обнявшись, они медленно продвигались туда, куда влекла их всепоглощающая сила люб¬ви.
Обнимать её, стоять, плотно прижавшись друг к другу, чувствовать каждую клеточку её тела стало для него потребностью, необходимостью и наслаждением. Каждая встреча переполняла его сердце радостью. Её влекущий загадочный взгляд притягивал, как магнит. Она вся сияла. Она обрела над ним власть, даже не думая об этом. Её нежное очарование он не смог бы выразить словами.
Любила ли она кого-нибудь до него? Он её об этом не спрашивал.
 Он не испытывал к ней  ни капли ревности.
Когда сослуживцы поняли, что происходит, они стали встречаться в лесу, за селом. Он и дня не мог прожить без Светланы. Она стала его радостью, частью его жизни. В центре села, в парке было одно заветное для них обоих местечко, окруженное со всех сторон густым кустарником. В выходные дни и по вечерам в будни их влекло туда, как магнитом. Они никогда не назначали час свидания, но неизменно приходили туда в одно и то же время. Это было невероятно. По-видимому, ее мысли передавались ему на расстоянии. Только так можно было объяснить такое чудо. И когда встречались, не отрывали глаз друг от друга, и он в полголоса ей пел: «Что глаза у женщин голубые, принято считать издалека».
- Ты молодец, что пришла. Я шел, и верил и не верил, что тебя встречу.
- Я тоже надеялась и не надеялась на это.
- Когда мы встретимся по-настоящему, там, за кладбищем?
_ Я скажу тебе завтра. Надо как-то оправдаться дома. Мама будет беспокоиться. Да и перед Лёвкой не удобно. В глазах её, в тоне, каким она говорила, он чувствовал и тревогу, и раскаяние и желание не огорчить его. И это, последнее, преобладало над остальным.
 А когда встречались в лесу, он приходил туда первый и, стоя у края рощи, под кустами дикой оливы, с нетерпением вглядывался в даль, туда, где у последних домов села должен был появиться ее знакомый силуэт. Сначала он казался маленькой точкой, и потом все увеличивался, приближаясь, и Гусев срывался с места и бежал навстречу, пока не заключал свою возлюбленную в объятия. На щеках её нежно играл румянец, а глаза сияли счастьем, которое заражало её энергией, и эта живость хлестала через край и передавалась ему. Он восхищался ею и не задумывался о том, что их ждет впереди, как они будут жить дальше и чем всё это может кончиться. Они жили одним днём, днём сегодняшним. Потом они шли, взявшись за руки, и углублялись в чащу. Он целовал ее глаза, ложбинку между грудями, ласкал их языком. Потом они бродили по лесу, взявшись за руки, и она пела ему популярную в те годы песню «Журавленок». А потом он обнимал её, она прижималась к нему и было хорошо, как никогда в жизни.
Когда он мог видеть её, смотреть в её лучистые, сияющие огоньками глаза, обнимать её послушное, приникшее к нему тело, слушать, как, чуть-чуть захлёбываясь, она что-нибудь рассказывала о своём доме, о братьях, об отце, который иногда появлялся, а потом исчезал, ему ничего не надо было больше, он был счастлив, жизнь его была наполнена до краев. Но когда она уходила, жаждал новой встречи, ждал с нетерпением, когда она настанет.
 Однажды осенью их застала в лесу темнота, они заблудились, долго не могли выйти на просеку, а когда вышли, поняли, что ушли далеко от села. Звезды сыпались с неба гроздьями, мерцали в бездонной глубине, холодом веяло сверху, и пробирала дрожь.
Они ни разу за всё время не сказали друг другу «люблю», опасаясь спугнуть то огромное, радостное чувство, которым жили каждый день, час, каждую минуту. Они ложились и просыпались с ним, дышали ожиданием новых встреч, новых свиданий.
Их связь стала предметом досужих сплетен на селе. Светлану осуждали. Ему пока никто ничего не говорил. Только начальник партии назвал как-то молодым человеком, хотя был всего на четыре года старше его... Что было делать? Жениться на девчонке, разорвав с семьей, которая жила в областном центре? Но ведь Светлане надо учиться. У нее есть мечта, и она должна ее осуществить. Не следует ей мешать. Значит, нужно испариться, уехать.
Вот тогда Гусев и завербовался на Север. Они простились, обещая друг другу, что скоро обязательно встретятся и соединятся уже навсегда. И писали письма, и в каждом была бунинская интонация, и он чувствовал, что стоит ему только позвать ее к себе, она прилетит на крыльях. Но он не позвал, не решился, хотя тосковал и мучился еще долго. А потом она написала, что вышла замуж за Лёвку.
У него сердце сжалось от боли и что-то оборвалось внутри от этого известия. Не возможно было смириться не с тем, что она теперь с другим, что её ласкают чужие руки, а с тем, что пропала всякая надежда изменить жизнь, наполнить её любовью, соединиться с той, о которой непрестанно думал и мечтал, которая подарила ему столько счастья, сколько он никогда не испытывал. И теперь уже никогда не испытает.
И вот он ехал в долгожданный отпуск. И хотя прошло шесть лет, он по-прежнему любил ее, только чувство это временно затаилось в глубине его души и ждало своего часа.
В селе он не увидел больших перемен. Те же люди, та же громкая музы¬ка с утра до вечера из кинобудки Дома культуры. Только на одной из улиц выросло два комфортабельных трехквартирных особняка, выстроенных для районного начальства. В одном из них жила его зазноба, поскольку Лёвка выбился в люди. Работал в райкоме комсомола.
В последнем своем письме Гусев просил ее оставить записку на кладбище, в склепе, где похоронен ее дед. Они и прежде оставляли послания друг другу в этом условленном месте. В записке было всего несколько слов: «Приходи к нам. Не бойся, не стесняйся. Лёвка ничего не скажет».
За кладбищем начиналось поле, через которое они ходили с ней на сви¬дания. Он решил дойти до леса, чтобы испытать, тот во¬сторг ожидания радостной и счастливой встречи. Но ни поле, ни лес не вызвали у него прежних ощущений, прежнего трепета. Видимо, прав поэт, ска-завший: «Никогда не посещайте прежние места».
Первое, что он увидел в их квартире, была ее мать. Она пережила инсульт, ходила по комнатам, как тень и почти не разговаривала. Лёвка, действительно, ничего не сказал, когда вернулся с работы, увидев   за столом гостя, пьющего чай. Вежливо поздоровался, прошел в дальнюю ком¬нату и больше не появлялся. Изменилась ли она за эти годы? Да, поблекла и похудела. Но была оживлена и не скрывала радости. Беспрерывно рас¬спрашивала, и сама рассказывала, как у нее идут дела в редакции, где она теперь работала сотрудником.
На улице стало темнеть, он почувствовал, что засиделся и стал про¬щаться. Они не договаривались о встрече наедине, но это подразумева¬лось само собой.
Гусев отправился к приятелю, у которого остановился. Там его уже ждали. Предстояла грандиозная пьянка. На столе стояли со¬леные арбузы, огурцы, помидоры, жареная баранина, колбаса, яичница. После третьей рюмки коньяка пришла Светлана, счастливая, возбужден¬ная. И они стали танцевать под музыку из кинофильма «Белорусский вок-зал». Она сказала, что Лёвка не отпускал из дому, но она все равно ушла.
Все было как во сне. И когда случается даже через много лет снова слышать этот волнующий марш, он вспоминает тот вечер, те незабывае¬мые мгновения, когда танцевал с самой любимой из женщин, встреченных им за свою жизнь. Он смутно помнит, как очутился на улице. Она была уже там. Шел дождь, и надо было найти какое-то убежище. Светлана повела его на какую-то стройку, но там не оказалось крыши. Они стояли обняв¬шись, пока совсем не промокли и не продрогли. Потом он вспомнил, что во дворе дома его приятеля есть сарай, и они побежали, надеясь найти там пристанище.
В доме уже все спали, и они проскользнули в небольшое, низкое, заставленное всяким хламом помещение. В темноте нащупали голую желез¬ную кровать с панцирной сеткой. Поцелуй следовал за поцелуем. Сладостно-мучительная истома разливалась по всему телу... Вдруг снаружи стукнула калитка, послышались чьи-то шаги. Они поняли, что это* Лёвка и замерли-. Он постучал в дверь дома.
— Светлана у вас?
Ему что-то ответили. По окну сарая чиркнул лучик фонарика. «Сейчас зайдет сюда и увидит нас», — подумал Гусев. Но Лёвка ушел. А они потеряли пыл.
Через два дня он уезжал в областной центр, чтобы сесть на самолет, а она — в университет сдавать летнюю сессию на заочном отделении. До железнодорожной станции добирались порознь, а затем сели в один по¬езд, в одно купе. Гусев попросил проводницу к ним больше никого не подсаживать.
Всю ночь они пили вино и любили друг друга. В ней проснулась страсть греческой крови. Она отдавалась ему со всем пылом молодой знойной женщины.
Когда расставались, она, с надеждой глядя ему в глаза, сказала:
— Мне кажется, мы скоро опять встретимся.
Ему тоже так казалось.
Прилетев в Кисловодск и устроившись в санатории, он подумал: «А что если выслать Светлане денег на дорогу и вызвать её сюда на недельку-другую. Как хорошо бы они провели время. И она бы поправила свое здоровье, которым теперь не могла похвастать. Нет, не буду отрывать ее от учёбы. Пропадет целый год занятий.
И снова уже знакомое, как шесть лет назад испытанное чувство тоски и потерянности, бессилия, невозможности что-либо изменить. Никакой Кавказ не мог заглушить эту новую разлуку. Он механически принимал процедуры, пил нарзан, отказывался от экскурсий, не наслаждался отдыхом, как наслаждались другие.
В их жизни были другие встречи, другие расставания, но это совсем не то, что переполняло их тогда, в те годы. И в памяти, в душе осталась их любовь, их неизбывное счастье, которое посещает в жизни далеко не каждого