1. начало

У неё такое пальто желтенькое, придурковатое. И она так обхватила Сашку сзади, и прыгает-прыгает, наваливается на него в шутку. Довольная-довольная, счастливая. А ведь ничего нет. В смысле, он ничего ей не сказал, ни цветов, ни конфет не купил, не предложил пожениться. Просто стоит и не отталкивает. Она и рада. И не может объяснить себе, да и не думает объяснять, чего это ей так хорошо. Смеётся, ну дура дурой. А он говорит, что, мол, ему дальше надо идти. Куда идти, спрашивается. Зачем? И такой вид на себя напустил, будто столичная знаменитость, модный актёр или музыкант с мировым именем. Александр Гридинген, что ты! И ведь не свойственно это ему. Никогда не позволял себе так кривляться. А вот же захотелось, и легко так даётся, и ни стыда, никаких мучений нет. Руки в брючных карманах, носочки туфель поигрывают. А туфли - упасть можно! Дорогущие, но до того не соответствующие месту и времени. Откуда они вообще взялись? А и даже не заботят его эти несуразности. Всё так легко сейчас идёт. Руки в карманах, во рту сигаретка, на плечах концертный пиджак с блёстками. Откуда пиджак? И рядом ещё эта девушка. Приятная, надо сказать. Машей зовут. И подружка её здесь же, Верочка. Вера Константиновна. Вечно суёт свой нос куда не просят. Мне, говорит, вот серёжки купили, а тебе что купили? Или, мне, говорит, шляпку подарили, а тебе? Что говорит, тебе подарили? - И так руки поднимает, а из-под мышек волос такой торчит, прям жутко становится. Но это не беда, простительно. Ну вот, а Маша прыгает-прыгает, шутливо постукивает Гридингена по спине, подружка завистливо смотрит, мечтает оказаться на её месте. Сашка становится в театральную позу и значительно, с расстановкой, произносит дежурные реплики. При этом дамы просто млеют, а Маша, может быть, от того, что более близка к нему, так на самой вершине блаженства. Ведь главное - не слова, а вот эта радость в груди, когда петь хочется, потому что песня - это, по сути, бессмысленный протяжённый звук, исторгаемый телом от большого чувства.
Когда Сашка остался с Машей наедине, он подошёл и лёг на неё. А она смеётся, смеётся, - ты чо, дескать, лёг на меня? - Он как услышал, гордый ведь, сразу встал и давай ходить по комнате. Сигарету закурил и ходит так вокруг Маши, потом - раз, и опять лёг на неё. Она ему - ну куда ты, мол, с сигаретой? - Он - а чо, мол, с сигаретой нельзя, что ли? - Она - нет, с сигаретой нельзя! - а сама смеётся. Лежит в своём жёлтеньком пальто на кровати и хохочет, закатывается.
Им-то хорошо, а одинокая подружка идёт по холодным улицам, никто к ней не пристаёт. Никто время не спрашивает, не предлагает мороженое. Потому что мороженое сейчас очень дорогое. У людей денег нет. Они с виноватым видом прошмыгивают мимо Верочки. Придают своим лицам отстранённость и безучастность. Пытаются обмануть. А ей? Что ей делать в такой обстановке поголовного отчуждения? Конечно, она озлобляется. И когда к ней сдуру обращается подвыпивший незнакомец - старуха, сколько, мол, времени? - Она его - бах по лицу. Бах-бах-бах! Выхватывает у засранца сумку - и бежать. Останавливается, переводя дух, лишь где-то на пустыре, трясёт головой, постепенно приходит в себя, начинает сожалеть о случившемся. Ну, что же теперь сделаешь, неторопливо изучает содержимое сумки. Там - скомканные нейлоновые носки, надкушенный пирожок с позавчерашней пьянки, рукописи доверчивых горожан и, что интересно, бутылочки с детским питанием. Вера Константиновна достаёт одну, взбалтывает, смотрит на свет, пробует. Похоже, молочко. Не кефир, нет, а молоко. Молоко неизвестной матери. Сладкое, как мороженое.
А у отца - синяки по лицу. Откуда синяки? Не помнит. Это давний Сашкин дружок, Вова, небезызвестный, между прочим, поэт. Всех уж замучил своим поведением. Недавно поднимается Сашка к себе на этаж, а у двери, на цементном полу, Вова сидит. Невменяемый. Сашка ему - ты чо, мол, здесь? - а Вова - вещи там, - и кивает на дверь соседей. Сашка - к соседям, те говорят -  вот, дескать, ваш родственник сумку оставил, -  и передают сумку. Гридинген смотрит - в сумке рукописи, какое-то бельё, бутылочки с детским питанием позвякивают. Ещё родственником, гад, назвался! Сашка ему - иди, мол, отсюда, тебя дома ждут. А тот не хочет, но всё же пришлось. Потом побили, сумку отняли, а Володе всё невдомёк, как выпьет, так опять за своё. Заприметил в сумерках прохожего - и к нему - старичок, подскажи, сколько, мол, времени? И старичок так его отделал! Врагу не пожелаешь. Ещё и ботинки снял. А ботиночки  так себе, маломерки. Ну, ничего, может, внукам сгодятся. Вот с этого всё и началось.

С утра, чуть свет, к Гридингену зашёл Вова, весь поцарапанный, да не один, а с каким-то полупьяным, бодрящимся типом высокого роста. В руках у типа покачивался дипломат.
- Саня, я у тебя сумку не оставлял? Нет? Ну ладно, значит, где-то в другом месте. Мы пройдём буквально на пять минут, а это поэт, знакомься, между прочим, неплохой поэт, из Перми, мой будущий спонсор, прикинь, у него здесь миллионы, миллионы! - Вовка постучал по дипломату, тип замялся.
- Ну, проходите, - говорит Гридинген. - Вова, а что это у тебя с лицом?
- Да приклеилась недавно одна, еле отбился, - отвечает тот. - Неделю вместе квасили - и ничо! А когда деньги кончились, она говорит - как же я пойду, мол, к мужу, что скажу? У меня ж дети раздетые и хлеба нет. А я ей - это, мол, твои проблемы, главное, всю неделю пили, и ничо, а потом вдруг откуда-то муж, дети появляются. Нет уж! Решай, мол, эти вопросы сама. А она - ах ты! - кричит, пустую бутылку схватила и на меня, и на меня, еле умотал!
- Кстати, ты с малознакомыми людьми поосторожнее, - оживился тип. - Вот я позавчера иду домой, а около второго подъезда соседка стоит.
- У себя в Перми, что ли? - спросил Гридинген.
- Да почему в Перми? Я здесь живу.
- А что ж ты всю дорогу - перм да перм -  приговаривал? - надвинулся на него Вовка.
- Да не перм, а берм. Берм! Берм-берм, берм-берм, это я так губы разрабатываю, вот. А родился я, если интересно, в Мурманске.
- А-а, - задумавшись произнёс Володя, - значит, мурм. Мурм-мурм, мурм-мурм, так, что ли?
- Вы говорили про соседку, - мрачно заметил Сашка.
- Так вот я и говорю, - продолжает тип, - иду домой, возле второго подъезда соседка стоит, я её и видел-то раз или два, почти не знаю, ну и прохожу, а она поздоровалась, заговорила со мной, сама по себе ничо так, и на чай приглашает, ну, я зашёл. Поговорили, выпили, а утром раскрываю дипломат, смотрю - денег нет. Полтора миллиона исчезли! Жена на люстру дала - иди, мол, купи люстру, а теперь ни люстры, ни денег, не знаю, что жене говорить. - Тип открывает дипломат, перебирает вещи - рубашка, галстук, видимо, все поэты бельё с собой таскают, кипы бумаг, фотографии, - вот здесь лежали, а теперь даже на пиво нет.
- На пиво не займёшь нам? - поддержал Вовка.
Наконец, Гридинген выпроводил их. И только собрался чуток прилечь, как в дверь опять стучат. Это Дима нарисовался, давно не было.
- Саша, я женюсь! - заорал он с порога.
- Поздравляю, - отозвался Гридинген.
- Она на двадцать три года младше, но главное, любит меня, правда, родители против, у них машина, ну и что, а у меня - двухкомнатная квартира, - говорит Дима, - вымоет себе пол в маленькой комнате и будет там жить. По утрам будет уходить на работу. А как же, все нормальные жёны работают! Будет поднимать меня с постели, я привыкну рано вставать, со временем тоже найду себе подходящее занятие, стану, наконец, человеком, поеду в Москву, покажусь там, я ж актёр, сыграю роль, все заговорят, все заговорят! - Дима разволновался.
Это был полноватый, небольшого роста человечек с живыми глазами, он всё время пошмыгивал носом и отгибал мизинцы, когда брал пепельницу или держал сигарету. Разговаривая, он слегка приподымал подбородок, чтобы придать себе определённый образ.
- А что, ещё не поздно, все увидят, я продумывал и проживал это миллионы раз. Похудею. На меня девчонки, школьницы, до сих пор смотрят, только похудеть надо. Недавно в трамвае такой случай был, такой случай, просто потрясающе!
- Да что ты, - вставил Гридинген.
- Да, ты не поверишь, я так стою, благородный-благородный такой, с портфелем, в портфеле хлеб, банка с супом лежит, а глаза у меня прямо как у Иисуса, такие проникновенные, чёрные-чёрные. И девушка, старшеклассница, так зашла в вагон и подходит ко мне, а я такой нервный, утончённый, каждая венка видна. Ну вот, я стою и так смотрю вдаль, через оконное стекло. И все любуются моим загадочным профилем, и она так подходит и спрашивает - этот трамвай идёт по Ленинградской? - А я так не спеша поворачиваю голову и таким глубоким-глубоким голосом говорю - да-а-а.
- Да-а-а? - опять не удержался Сашка.
- Не перебивай. И взгляд мой устремлён куда-то, как бы поверх людей, и она так восхищённо смотрит на меня, потом я плавно отворачиваю голову и медленно выхожу на остановке, а она, видимо, тоже хочет выйти, но почему-то остаётся. Я вышел так солидно, и постепенно поворачиваюсь, и смотрю на нее, а она, представь, смотрит на меня! И двери трамвая так ж-ж-жи! - и закрылись. Я повернулся и так споко-о-ойно пошёл, а сам чувствую, как она смотрит через стекло, и трамвай всё дальше, дальше, - Дима задумчиво взял сигарету. - Вот её бы я взял в жёны! Безоговорочно. А на эту, Наташу, еще надо посмотреть. Главное, чтобы не мешала мне. Вымыла бы пол и жила бы там, в маленькой комнате. Утром уходила бы на работу. Правда, я ей ещё не сказал о своих намерениях, но, думаю, она будет не против.
- Как же ты собираешься жениться, когда ей об этом ещё не сказал? - удивился Гридинген.
- Да скажу ещё, это не главное, вот с родителями будет нелегко, это одно, и второе, мне очень трудно привыкать к совместной жизни.
- Да уж, - отозвался Сашка.
- А это что у тебя тут? - Дима нагнулся над табуретом, где на листке бумаги чернела засохшая веточка.
- Осторожно, не трогай, это гвоздика, - Гридинген придвинул табурет к себе.
- Гвоздика?
- Да, гвоздика, трава такая. Говорят, что гвоздика расцвела в день, когда родился Христос. Видишь место для четырёх лепестков?
- Ну и что? - Дима округлил глаза.
- Ничего, - рассказывает Сашка, - просто сегодня приснилось, как встаю с постели, иду на кухню, открываю шкаф, что над холодильником, вижу, полки забиты аккуратными стопками. Книги не книги, документы не документы. Я копаюсь в них и, меж сплющенных сигаретных пачек, нахожу пакетик с сухими растениями. Потом действительно просыпаюсь, встаю, иду на кухню, открываю шкаф и в самом деле нахожу бумажный пакетик. Написано - одесский комбинат пищевых концентратов, в скобках, арендное предприятие. Гвоздика. Масса нетто тридцать гэ. Хранить в сухом прохладном месте. Дата выработки - дата отсутствует. Вот, взял один тёмненький черешок. Он, возможно, еще тогда был сорван.
- Когда? - тихо спросил Дима.
- Неизвестно. Поскольку дата выработки отсутствует, - объясняет Сашка. - Видишь место для четырёх лепестков?
- Вижу.
- Вот, открываем четвёртую главу от Матфея, первый стих, и читаем - тогда  Иисус возведён был Духом в пустыню, для искушения от диавола.
- Ну, с тобой всё ясно, - смеётся Димка, - ты лучше скажи, жениться мне или не жениться, как считаешь?

Когда Гридинген проводил Диму, закрыл за ним дверь и остался один в прихожей, он как-то замешкался. Глянул в сторону, там, в полумраке зеркала отражение. Смотрит на Сашку. Гридинген смотрит на Гридингена. - Спрашивает, жениться или не жениться, вот чудак, кто-то же мучается такими вопросами! - думает Сашка. - А мне что надо? Кто я вообще такой? Тоже жениться, что ли? - Сашка подходит к отражению ближе, изучает себя.
Невзрачный мужчина среднего роста, с узким лицом. Большие залысины, воспаленные глаза, короткая шея. Глаза. Темные, ввалившиеся, как чужие. Что мне вообще надо-то? Пора подводить итоги, или как? А они уже известны, эти итоги. Стоит, смотрит. На что смотреть? Стоит, будто из-за спины выглядывает. Вот друзья, знакомые идут каждый день, а ведь он не выходит к ним оттуда, из-за спины, лишь разыгрывает к чему-то, внешнее гостеприимство, по застарелой привычке. Не достучаться в сутулую раковину. Что это, поза или позиция? И главное, ничего же у него нет, только годы и надежды, годы и надежды. Художник, говорили, талантливый. А толку? Ему далеко за тридцать, а он все время на подступах. Механической куклой слепо шагнул из прошлого, не ухватившись за будущее. Никогда не представится миру. Шагнул в пустоту. Кажется, обычная история. А может, ещё не всё? Может, можно поправить? Где, с какого места можно поправить?

- Вот в этом месте волосики так подправить и - класс! - восклицает Димка.
Он стоит у заборчика на квартале, где Сашка вырос, и одет так, очень прилично. Никогда Димка так шикарно не одевался. И рядом с ним две девушки. Как во сне. Одна такая блондиночка, Мерилин Монро со с понтом. Вторая - чёрненькая, тоже симпатичная. Дима поправляет волосы у блондинки.
- Не так, не так, ты не можешь, не здесь надо поправлять, а в другом месте! - кричит блондинка.
- В каком же месте? - спрашивает Дима.
- Вон друга своего спроси, он знает! - хохочет та и, кривляясь, показывает на Сашку.
Гридинген приближается к ним, в руках его - большая еловая ветка. Подойдя, он начинает тыкать этой веткой в блондинку.
- Да-да-да, йес-йес! - взвизгивает она.

И вот уже Сашка внутри комнаты. А стены комнаты - из мяса, из живого мяса сделаны. Кроме Гридингена, в комнате ещё один человек, одет как чиновник. Очочки такие, бородка. В общем, преклонного возраста. Сашка не знает его имени, поскольку тот не представился. И вот в двери комнаты просовывается огромная еловая ветка. Просовывается так, просовывается. Мужчина схватился за ветку и дёргает на себя.
- Ну, что же ты! - обращается  он к Сашке. - Помогай! Вот с этого места надо всё поправлять!
Гридинген осмотрелся и увидел ещё одну дверь, совсем маленькую. Он шагнул туда, а там. Там знакомая большая комната из детства. Круглый праздничный стол, за столом папа, мама, братишка. Все радостные. Праздник какой-то. Может, Новый год? Да, Новый год! Потому что ёлка в углу светится, а по потолку - гирлянды и украшения. Брат бескорыстным клоуном всё время говорит что-то смешное и добавляет веселья ещё больше. Ну вот, опять все вместе. И не случилось ни с кем разных несчастий, и никогда не случится, а впереди только хорошее. Только хорошее. И Сашке так спокойно становится. И пластинка кончается, и пластинка кончается. Надо сменить пластинку. Сашка идет к проигрывателю, идёт и - раз, оглянулся. Не надо было оглядываться, но оглянулся. Увидел родных людей со спины. А на спинах у них такие вырезы, и внутри что-то чёрное, чужое шевелится. Гридинген кинулся к ним, а они будто из фарфора сделаны. Брови и глаза нарисованы, на щеках румяна. Слишком хороши были, для живых. Чересчур гладко всё складывалось. Нет-нет! Сашка не верит, не хочет верить, что они - не настоящие. Сейчас схожу за хлебом, вернусь - и всё встанет на свои места. Всё будет хорошо. Как тогда. Когда хлеб стоил пятнадцать копеек в булочной на углу.

Идёт он в булочную, и на нём такой фиолетовый болоньевый плащ, короткий, будто женский, и больше никакой одежды. А дождичек накрапывает, холодновато. Заходит Гридинген в магазин, а денег-то нет. И хочет он украсть коржик. Коржики такие, посыпанные орехами. Вот. Продавщица смотрит на него, внимательно. Строго так смотрит. Кроме неё, в магазине больше никого нет. И вроде как зверёк пушистый скачет по прилавкам, белка не белка, но что-то наподобие. Значит, не получается у Сашки украсть, выходит он на улицу, и прохожие так осуждающе смотрят, смотрят. Да фиг с ними! - думает Гридинген и идёт дальше. Долго идёт. Вот уже и пустырь у речки. От кромки асфальта сразу начинается свежевспаханная земля. Гридинген повернул и пошёл по краю поля. Вдруг - бах, натыкается на тело. Вовка лежит! Весь покалеченный. Руки, ноги до крови стёрты. Главное, мычит что-то, как-то шевелится и ползёт. Что же делать? Скорую вызывать? Или что? Тут и люди подошли. Забавно, что все знакомые. И Димка, и Старый с супругой, и Вера Константиновна, и этот тип с дипломатом, и другие.
- Не трогай! - говорят. - Он сам должен. Доберётся до речки и отмоется. Все так делали - и всё нормально! Да-да, - говорят, - больше ничего не поможет, врачи не врачи, а доползти сам должен.
- Так жалко же, вон в крови весь! - возражает Гридинген.
- Ничего-ничего, - говорят, - не он первый.
- А не доползёт, стало быть, не судьба, - высовывается из толпы давешний, похожий на чиновника, гражданин в очочках, - не судьба! - и скалится так неприлично для своего возраста.
Отошёл Гридинген от Володи, видит - по пахоте вороной конь идёт. Волнистая грива, хвост кольцами. Идёт как танцует. На нём всадник - чёрные кудри, борода, простая одежда. И такой мощью веет от всадника, такой уверенностью, что сразу ясно - это Хозяин. Олицетворение этого слова во всех смыслах - Хозяин! И не на Сашку он правит, а стороной так, стороной, как бы показывает себя. И Сашка понимает, что это и есть Вовкин обидчик. Ну, меня-то он не тронет, - думает Гридинген, - а ведь и я могу таким быть! - рождается в его голове дерзкая мысль, - ведь и я могу!

Но надо бежать. Недосуг. Надо успеть на прощальную церемонию в библиотеке. Сашка только что вспомнил об этом. Прибегает, заходит в вестибюль, а там - ничего не происходит, будничная атмосфера. Всё, как всегда.
- Где же покойник? - спрашивает Гридинген у вахтёра.
Сашка выговаривает это слово - покойник, и как бы со стороны слышит свой голос, и вот это слово, если вдуматься, неординарное, трагическое слово, так тускло и казённо звучит в его устах, навроде как - рукомойник. Покойник - рукомойник, ну, ладно. Ему показывают - действительно, на постаменте у лифта стоит гроб с цветами. У гроба - никого. Лишь изредка кто-то подходит к лифту, чтобы воспользоваться им в служебных целях. Сашка рассматривает покойника. До того знакомый, чем-то на Вовку похож. Только более благообразен. Бледен, побрит и опрятный такой.
- Ну, земля ему пухом, - произносит вслух Сашка.
А тот, в гробу, что-то шевельнулся, как бы спросонья, почесал нос и скрестил руки в прежнем положении.
- Да он же просто спит! - удивился Гридинген.
И видит - шагает Вовкин обидчик, преображенный в такого дельца, с папочкой. Бордовый пиджак, галстук, брюки с иголочки. Сашка догоняет его возле выхода.
- Позвольте, - говорит, - объясниться! Вы являетесь причиной несчастий моего друга.
- Ничуть! - отвечает тот. - Напротив, это он виноват! Судите сами, я испачкал в крови всю одежду. Вот смотрите, пиджак, рукава - их уже не отмоешь, потом брюки, туфли, носки.
Гридинген понимает всю смехотворность доводов палача, но терпеливо выслушивает. Он хочет узнать сначала все его претензии и только потом выдвинуть против него бесспорные доводы. Так, чтобы каждому стало ясно, кто есть кто.
- Пиджак, брюки, туфли, носки, что ещё? - спрашивает Гридинген.
- Рубашка, галстук, - продолжает тот, - майка, трусы, брючный ремень, затем ремешок на часах, носовой платок.
- Носовой платок?
- Носовой платок.
- Носовой платок, чтобы вытираться, не так ли?
- Да, конечно! - подтверждает задержанный.
- Что дальше? - говорит Сашка.
Он дотошно вникает в каждую мелочь, хочет выслушать все детали, а уж потом выдвинуть свои обвинения.
- Затем - расчёска, записная книжка, коллекция авторучек, брелок, губнушка, то есть, не губнушка, конечно, я оговорился. Вы записываете? В этом месте надо поправить, - Вовкин обидчик продолжает перечислять чисто мужские атрибуты.
- В каком месте надо поправить? - переспрашивает Гридинген.
Занавес.