2. выкрест

Смотрит Сашка, в комнате сокол сидит. Сидит на столе у окна. Никогда не встречал Гридинген такой птицы, а сразу догадался - сокол. И это как бы нормально, что в его квартире у окошка сокол может сидеть и разговаривать. Как мама. Сашка вчера у неё был. Совсем плохая. Хоть бы до весны дотянула. Налила ему супу, он сидит на кухне, ест. Вдруг слышит - стоны из её комнаты, мама стонет, будто конец пришел. Гридинген подбегает к постели, видит, как она мучается и ничем не может помочь. Она плачет в голос, прижала ладоши к лицу, а из мёртвого глаза кровь вытекает. Чёрная. Вызвал скорую. Врачи, - высокое давление, мол. Уколы, таблетки.
А сейчас вот у окна сидит в Сашкиной комнате. И разговаривает. Нежно так разговаривает. И успокаивает Сашку, и хорошо ему. И свет из-за неё идёт, видно, день на улице. Красивая птица. Линии такие плавные, обалдеть! У основания шеи на грудке - ожерелье. Тёмные, блестящие бусины на гладких перьях. Кровь выступила. И ласково так говорит с Сашкой, а тут кто-то в дверь стучится. Люди пришли. Шепчут, крепись, мол, мама твоя, дескать, умерла. - Как умерла? Ведь я только что с ней был!
Выходит Гридинген на улицу. Летний день. Идёт так идёт и думает, - почему умерла, что за чушь? - Вот около беседки гроб стоит. Белый. Пластмассовый. Подошёл, заглянул - там три секции, как в школьном пенале. - Неужели расчленять маму будут? - думает и не удивляется, потому что всё это неправда.

- Вчера к матери заходил, - говорит Сашка, - а домой пошёл, так она перекрестила вслед.
- И что, оберегает? - улыбается Старый.
Старый - это Леонид Стародубцев, постоянный Сашкин собеседник. Человек одного с Гридингеном возраста, работает инженером. Живёт неподалеку, часто заходит.
- Всё может быть, - хмурится Сашка.
- Поэтому и Евангелие читаешь?
- Нет, не поэтому, - отвечает Гридинген, - просто раздумываю над одним местом у Матфея, вот слушай - И, постившись сорок дней и сорок ночей, напоследок взалкал.
- Что значит взалкал? - спрашивает Старый.
- То есть кушать захотел, - поясняет Сашка. - Представь, Он сидит, изголодался, а тут этот подваливает. В шортах, с ракетками. Прямиком с теннисного корта. Тоже жрать охота после тренировки, но, конечно, не так сильно, как Тому.
- Я, царевич Алексей, являюсь сыном помазанника Божия, императора всея Руси, царя Николая Второго, Александровича, - это голос из телевизора.
На экране человек благообразной наружности, лет пятидесяти. Высокий, гладкое лицо, седоватые виски, спокойный взгляд. На уровне груди держит, словно икону, пачку фотографий и рассказывает.
- Вот моя матушка Александра Фёдоровна в своих хоромах в деревне, - на карточке видна женщина у бревенчатой стены, смахивающая на колхозницу, - а вот я сам в восемьдесят шестом году, цесаревич Алексей, в своем родовом гнезде, - на фотографии молодой парень в шапке-ушанке. - А вот ещё, матушка в своих покоях картофель чистит. Все говорят, дескать, не может императрица так нос утирать, смешно, ей-богу, - на фото женщина, утирает нос тыльной стороной ладони. - Сегодня девятнадцатое мая, день Ангела моего батюшки Николая Александровича. Я вас всех поздравляю с этим светлым праздником. Спасибо.
Никаких вопросов.
- Кстати, принёс тебе Топологию пути, слово - психологическая, я думаю, лишнее. - Старый передаёт Сашке книгу и продолжает, - как-то, ещё в советское время, пошли мы с супругой в кино. На вечерний сеанс. И возвращаемся домой, поздно. Снежок, а тепло. Подходим к подъезду, и моя говорит, тогда она ещё не была мне женой, - вина, говорит, охота. Я перегибаюсь через лавочку, опускаю в снег руку и достаю бутылку сухого вина. Ркацители. Сам удивился. А она как заверещала радостно, как запрыгала. Волшебник, мол, ты это специально для нас приготовил! Так вот, ничего я не приготавливал.
- Старый, ты мне сотый раз рассказываешь об этом.
- Да, рассказываю, потому что такое было. Тогда я всё мог! Рядом со мной пленительная женщина, которая ещё не супруга. Я мог укатить чёрти-куда и, вернувшись через месяц-два, упасть в её объятия. Я мог рукою достать звезду, как ту бутылку. Я рисовал, писал стихи. У меня была пустая комната, тёплые полы. Я босиком ходил по свету, я ставил Пикник на полную громкость! Где то время?
- Это ты у меня спрашиваешь?
- Да нет, я вообще, - смутился Старый, - помнишь, ты говорил, не езжай, мол, перед ответственным выступлением в горы?
- Помню, - отвечает Гридинген.
- Не езжай, мол, ногу, не дай Бог, сломаешь, или чо ещё.
- Да-да, помню, - повторяет Сашка.
- Я ж чуть не разбился тогда, просто тебе не рассказывал. Полез за каким-то корешком по отвесной скале. И поехал вниз. Высота - больше четырех метров. Ну, координация-то у меня развита, чувствую, что падаю и - оп, так перевернулся спиной к скале. Рухнул на камни. Нога в щель попала. Не сломал, но связку потянул. Легко отделался, - Старый помолчал. - Не хочу на свою работу ходить. Мешает. Никак не могу отдохнуть. Не могу переключиться на настоящее. С одной стороны знаю, что подсознание всё сделает само. Этот вариант у меня как бы всегда в запасе. Оставить семью, работу, двинуть куда-нибудь. Люди и так живут. Вон они, зачуханные, на помойках копаются - и ничо. Живешь и так - раз! Машина переехала. Просто как-то неохота увеличивать статистику в дурную сторону. Да она и не увеличится. Сам вот принесёшь себя, а она и не увеличится. Что-то не то говорю, - Старый потёр лоб, - а-а, так вот, когда летел со скалы, в голове такой ветерок радости пробежал. Ну вот, дескать, освобождение от всех проблем! Я, по-моему, даже улыбался навстречу камням.

Несколько лет назад Сашка гостил у Старого в Сибири, где тот одно время работал. Небольшой таёжный поселок - Бабичи. Встаёт как-то утром Гридинген, Старого нет, уже на работе. Сашка выходит из домика и идёт прямо в лес. Идёт-идёт, до речки доходит. А там помойка, весной после разлива прибивает всякий хлам на мыске. Да и колхозники еще, видимо, подкидывают. Свалка, значит, посреди леса у речки. А тишина - ни ветерка. Деревья стоят, не шелохнутся, трава не движется. Небо прозрачное-прозрачное. И солнце так. И - никого! Тут и так никого, тайга кругом, а это, ну, вообще никого. Только кузнец где-то - цррр, цррр. Ещё резче как бы показывает некое отсутствие и заброшенность. Гридинген смотрит, и свалка эта какая-то не такая. Предметы разные, белеют в зарослях, будто чьи-то кости. Разломанная этажерка, горшки с кактусами. Откуда кактусы? Детский велосипедик. Запутался в тине, как в волосах. Разбухшие книги, выцветшее бельё. Всякая всячина среди травы то там, то здесь. Прямо заброшенное кладбище. Тихо. И кузнечик - цррр, цррр. И такое, как уплотнение, что ли, пелена не пелена прозрачная над этим местом. Невидимая. И Сашка собирает-собирает всякие вещи, по наитию. Целую кучу набрал. Принёс в дом. Расставил, развесил свои находки. Получился здоровский интерьер. Старый приходит - а-а! Что, откуда?! - Да, - говорит Сашка, - вон, у вас там, внизу, у речки подобрал. - Ну-ка, пошли скорее, покажешь где! Спустились туда, а там уже не то. Ну, помойка и помойка. Чисто наваждение.

- Помнишь, я к тебе в Бабичи приезжал? - говорит Сашка.
- Да, - отзывается Старый.
- А вещи с помойки помнишь? - продолжает Гридинген.
- Ну, разумеется, кактусы, этажерка. У меня до сих пор тема того интерьера проскакивает, а к чему ты это? - спрашивает Старый.
- Да вот, что-то подумалось, ощущения у меня необычные были на той помойке, до сих пор не разберусь.
- Я тоже вспомнил сейчас, не знаю, рассказывал тебе или нет, - засмеялся Старый. - Там один странный колхозник жил, соседских кур покрывал. Здоро-о-овый мужик. Добрый-добрый, мухи не обидит. Ручи-и-ищи такие, всегда спокойный, ни во что не лез. Положительный, работящий. Жена, дети, а соседских кур давит. Главное, в деревне об этом все знали. Там же как одна семья. На каждом собрании разбирали, а он всё за свое. Это выше его было. Может, болезнь. Соседка орала-орала, орала-орала, потом пошла в район и заявила. Двадцать лет мужику дали. Вся деревня провожать вышла. Жалко человека, - Старый смотрит на Гридингена.
- А кур не жалко? - замечает Сашка.
- И кур жалко, ну, что уж тут. У тебя нет Пруста?
- Есть, - откликается Гридинген.
- Да вот, Мераба прочёл, а он там всё - по Прусту да по Прусту, - надо и этого почитать, - продолжает Стародубцев. - Сейчас вообще мало читаю. Не пишу. На работе подсиживают. Скоро в новый кабинет перееду. Там нас четыре человека будет. Дышать друг на друга. Сегодня взял кое-какие вещи из старого кабинета и в обед с оказией привёз домой. Время - двенадцать, открываю дверь и выплывают две сомнамбулы. Прямо из буддийских садов. И голос, - ну говорила же, что это он, у кого ещё может быть ключ? - посмотрели на меня и поплыли в направлении кухни. Жена и сын только что поднялись. А я уже отпахал полсмены. Опять в машину и на работу. Там молодой начальник. Зелёный как три рубля. Ни бум-бум. На его месте должен быть я. Надоело всё. Не мое это. Я рассказывал, как однажды пошёл в кино с женой?
- Рассказывал, - кивает Сашка.
- Ну, всё равно, словами это не передашь. Воспоминания, чувства. Это мои чувства, моя память, мои минуты. У бабушки в деревне под входной дверью порог был, весь в дырочках. Массивное, квадратного сечения бревно. В середине - полуовальное. Стёрто за много лет людскими подошвами. На бревне во всю длину лунки, маленькие. Шесть или семь штук. В саду абрикосы росли. И за печкой всегда лежал мешок калёных абрикосовых косточек. Я, как приезжал, - так за печку! Достаю эти косточки и - к двери. А под порогом щель, там маленький молоточек всегда лежал. Загнутый и расщеплённый на конце. Кладу косточку на бревно в лунку и - тюк! Не найдётся золота, что заменило бы мне то бревно. Да что я? Отца уже нет. Дом продали. А внутренний дворик был, настеленный досками из лиственницы. И навес по периметру. Одни ворота на улицу, другие в сад, сверху - небо. А когда дождь, бабушка тазики всякие, корытца ставила. Для сбора воды. Каждая посудина звенела по-своему. Как это выразить? Помню, полы красили и участочки непрокрашенные оставляли, чтобы переступать. И вот утро, чёрное небо, гроза, а понизу так солнце скачет. Тепло. И запах краски стоит. Я вот говорю сейчас, а слова ничего не значат, - Старый развёл руки. - А под крышей ласточки жили. Выходишь на улицу, а на тебя ла-а-асточка летит! - Он ещё шире развел руки, - а вчера иду с работы, и детишки останавливают. Маленькие, да настойчиво так останавливают, ну никак не обойдёшь, - Старый ещё больше разводит руки, - и строение черепа у них, как у взрослых. У детей же обычно пухлые щёчки, большие глаза. А эти - нет, прямо маленькие взрослые. Ну вот, иду и ем мороженое. Слабость у меня, по дороге домой покупаю мороженое. Тут детишки останавливают, целая куча, на тротуаре их мамаши в полосатых халатах сидят, кормят грудью своих малюток у всех на виду. И детишки меня останавливают, а я чо? Что мне делать? Это такой удар, прямо инфаркт какой-то.

- Если бы у меня было столько денег, сколько у вашего мужа, я бы увёл любую женщину из этого зала! - Какое хамство! - донеслось из телевизора.

Под вечер Сашка прогулялся до мастерской Юры Хмурина, хотел позаимствовать немного белил. Лифт не работал. Пришлось подниматься на тринадцатый этаж пешком и, кажется, зря - дверь на винтовом замке. Значит, никого нет. Гридинген вздохнул и пошёл обратно.

- Вы же Гридинген? - раздаётся вдруг женский голос, - художник Александр Гридинген?
- Да-а, - оборачивается Сашка.
- Как здорово! Я так мечтала с вами познакомиться, поговорить, у меня столько вопросов, столько вопросов!
Гридинген смотрит - перед ним девушка. Очки, невыразительное лицо, зато короткая юбка и длинные ноги. Рядом с ней мальчик лет семи.
- Мама, можно я побегу вперёд?
- Ну, давай, только осторожно.

Сашка спускается с девушкой по лестничным маршам. Слышен удаляющийся топоток мальчика.
- Вы не смотрите, что с виду я такая слабенькая, я ж всё своими силами, всё своими силами.
- Да? - откликается Сашка из вежливости.
- Вот недавно заработала и купила однокомнатную квартиру. Теперь там живу, теперь там живу.
- Теперь там живете?
- Там живу, там живу.
Очки и губы придвинулись, слишком близко. Её тело всего в нескольких сантиметрах от Гридингена. Он хотел отодвинуться, но сзади держат. Сашка оглянулся - там стены. Оказывается, они в колодце. Лестница незаметно сузилась, и есть только один путь - вниз. Они спускаются и неумышленно придвигаются друг к другу. Прижимаются. Он чувствует её плоский живот, слышно, как дышит.
- Живу я сносно, с мальчиком проблем пока нет, вот купила однокомнатную квартиру. Сейчас там живу.
- Там живете?
- Там живу, там живу.
- Там фы-вё-те? - Сашка с трудом выговаривает слова, поскольку его челюсть вдавилась в голову девушки, - таф фы-фы-фы?
- Там живём, там - пок!
Они, как пробки, выскочили в свободное пространство.
- Извините, пожалуйста, не хотел, - Сашка отряхивается.
- Да ничего-ничего, - девушка тоже отряхивается, - а где же мой-то? Здесь ведь и заблудиться можно, побегу искать, ну, до свидания.
- До свидания! - Сашка энергично мотнул головой и направился в другую сторону.
- У тебя нет сердца! - ни с того ни с сего крикнула ему вслед девушка.

А Сашка уходил, боясь поднять руку и ощупать тело под пиджаком. Вдруг ладонь провалится в яму на груди, туда, где должно быть сердце. И кто виноват в том, что у него яма в груди? И яма под ногами. Идёт, неизвестно, за что держится. Сын репрессированного еврея и уральской казачки. - Ты кто? - однажды спросил его Старый. - Я выкрест, - мрачно пошутил Сашка. Нет почвы, нет учителей. А он мечтал об учителе, он долго искал его, он явственно слышал его голос.
- Всё у тебя есть, сынок, и уже умеешь многое, осталось лишь последнее препятствие на пути к свободному творчеству. Башня Очевидности. И здесь не глазами нужно - сердцем смотреть.

И вот будто здание такое стоит. Имперский стиль. Веет холодом и канцелярией. Высоченная, перевёрнутая заборным жерлом вниз мясорубка. И соискатели, на стремительных машинах собственных достижений, несутся к её стенам, обгоняя друг друга. И на полной скорости врезаются в серый бетон. Служащие уносят изувеченные тела, убирают обломки.
- Можно, я попробую?! - говорит вслух Сашка и садится в свою машину. А машина до того маленькая, что не вмещается он внутри. Сашка сел сверху, как на санки, и поехал. Набирает скорость, ветер свистит в ушах, растёт впереди стена башни. И потом боль такая, неописуемая, и - раз! Прошла, оборвалась боль. Он видит сверху обломки своей машины, тела не видно, и служащие удивлённо кричат, что, дескать, тела-то нет. Ишь чего захотели! Он проник сквозь стену. А там совсем не то, чего ожидал - всё другое. Пустырь какой-то. Кругом то ли новостройки, то ли развалины, никого нет. Вдали очистные сооружения виднеются, по ногам низкий туман ползёт. И голос слышится.
- Осмотрись, ничего не трогай.
Гридинген обернулся, видит - щит ржавый на двух столбиках вкопан, покосился. Бывшая Доска почёта. Пожелтевшие фотографии вперемежку с вырезками из старых журналов друг на друга наклеены. Передовики производства, работницы в косынках, другие люди с характерными советскими лицами. Тут же и кинозвёзды, и западные рок-группы, а вот и родственники, друзья детства, которых Сашка почти уж забыл. Фотография Толгата, рядом брат его. Как же звали? Анвар? Точно, Анвар. И девчонка квартальная, покойница. Вера, что ли? И что-то с ними происходит. Что-то происходит с этими фотографиями. Отец стоит, молодой до неприличия. Это в тот год, когда он познакомился с мамой. В тот год, когда вернулся оттуда.
- Отец, - сказал вслух Сашка и тронул его фотографию, и фотография поплыла, поплыла, как воздушный шарик.

Она будет плыть долго, сокращаясь от времени. И закончит свой путь, упав белым квадратиком на далёкую землю. На бесплодную почву древней пустыни. И прорастёт. И такая очередь. Вереница людей от горизонта до горизонта. Тысячи. Сотни тысяч. Стоят друг за другом, понурив головы. И чуть-чуть движутся. Подходит к ним сбоку Сашкин отец.
- Мужики, чо дают?
- Матрацы, матрацы, - бежит шёпот по колонне.
- И мне же надо! - Сашкин отец занимает место в очереди, а когда доходит дело до него, ему говорят:
- Вам не положено.
- То есть как это - не положено? - пугается Сашкин отец.
- Матрацы - через одного, вам не положено. Матрацы через одного!
И чувствует Сашка, что он где-то рядом с отцом, будто в тюремной обстановке. Его втаскивают в комнату, где должно последовать исполнение приговора. Смертная казнь. В помещении присутствуют общественные надзиратели - два пожилых человека, один из которых примелькавшийся уже чиновник в очочках, второй одет как уличный попрошайка, у него тоже очень знакомое лицо. Рядом с ними две старушки интеллигентной наружности, они симпатизируют Гридингену и хотят, по возможности, смягчить надвигающуюся расправу. Тут же присутствует и палач, ну вылитый Лёнька Стародубцев, только лицо его как-то неправдоподобно вытянуто, наподобие черепа животного, - коня, осла или чего-то в этом роде.
- Старый, ты? - шепчет Сашка.
- Я, ну конечно, я, кто ж ещё, - жутко улыбается Старый. - Вот притчи Дзен в комиксах приобрёл, - он раскрывает книжечку и читает, - Учитель, я познал, что такое Будда, это здесь и сей-час! - Нет, ты у меня спроси. - Ну, хорошо, учитель, что такое Будда? - Это здесь и сейчас! - Старый утробно хохочет.

Начинается казнь. Через удавление струной от виолончели. Палач дважды затягивает петлю не шее Гридингена, струна дважды лопается. Несмотря на страшную боль, Сашка проявляет полную покорность судьбе. Он ничего не говорит, не жалуется, из его горла вырываются только хрипы. И лишь когда общественные надзиратели обмениваются мнениями, не прекратить ли, дескать, его мучения каким-то другим способом, Гридинген тоже подаёт голос - ну да, дескать, может быть, хватит? Ему предлагают обезболивающий укол, он отказывается. Уж пусть лучше так. Второй раз было особенно больно, на шее у Гридингена выступила кровь, он терял сознание, приходил в себя и слышал идиотский смех палача.
В третий раз решают перейти на электрошок. Электрический разряд от виска к виску. Палач готовит аппарат, похожий на дрель или на монтажный пистолет. Не переставая грубо хихикать, он обматывает своё страшное орудие изоляционной лентой. А Сашка, в ожидании и предощущении, как это будет, вдруг начинает кричать. Вернее, крика у него не получается, он тужится, энергично разевает рот. Совсем как живая рыба под хозяйским ножом.