Жить. Часть первая

         Они перешли на второй курс института и поженились.  Надя и Влад , веселые и беспечные, рассыпали искорки радости, раздаривали. Глаза лучистые, голоса звонкие! Они были друг другу под стать: ее хрупкость подчеркивала его силу. Ими любовались, встречали и провожали по-доброму. Комнату им дали после свадьбы в общежитии. Отдельную. Счастье!          
             Он музыкант: играет на шести инструментах. Талантливый. Выдающийся. Гений! И красавец. О нем грезят все. Решительно все девушки института! А он однолюб. В его зеленых глазах -- в бездонном море -- отражается только Надин смеющийся взгляд. Его сердце выбрало один путь – к Наде. Счастье!

            Надя посадила его на божничку и сама начала сочинять нехитрый семейно-студенческий быт из содержимого полупустых магазинных прилавков, очередей и шуток. И словно само собой, как у царевны-лягушки, непонятно из чего запекалось нечто в духовке, чтобы было вкусно; пришивалась тесьма на занавески, чтобы было весело глазу; вязался свитер для Влада. Для Влада! -- чтобы ему было тепло; и себе самой -- белый кружевной воротничок, чтобы нравиться; и сдавался экзамен на пять (непременно на пять!) чтобы ОН! гордился. 
           Без малого год они прожили как один день. Играли в четыре руки на стареньком пианино в пустой аудитории института, пели, сочиняли стихи на ходу и смеялись. Всегда смеялись. Бывало, Влад задерживался где-то до утра. Нет-нет, ничего плохого, заговорились с друзьями, не станут же его всю ночь ждать автобусы. Надя старалась понять, но плакала,  рассматривая свадебные фотографии. Одна. (Ну какая юная жена не плачет, глядя на свою фату и гостей, оставшихся на снимках?) Он же возвращался: живой, здорове-ехонький. Счастье!   
            В середине лета Влад начал выезжать на странные гастроли, где нельзя было появляться Наде по причине крайней скудости гастрольного быта. Надя понимала, что версия притянута за уши, но оставалась ждать мужа безропотно. Вернется же. Ему нужно выезжать и много играть, уговаривала она себя. Он такой талантливый. Такой талантливый! 
             А ей-то всегда было чем заняться. К тому же ее летняя практика проходила в недрах альма-матер. Ей привозили забавный материал для изучения и обработки: фрагменты устного народного творчества, добытые в затаенных уголках родины, где гнали самогон и принципиально не поправляли покосившиеся заборы. Надя выуживала обрядовый аспект из текстов частушек, подблюдных песен и прочих народных экспромтов. Это было весело, и время проходило незаметно.
             Факультет, где учились Надя и Влад -- историко-филологический – выпускал то ли историков, то ли филологов -- это было не совсем ясно. Кораблик кренило то в одну, то в другую стороны, и каждый высматривал что-то свое на слаборазличимых гуманитарных берегах. 
             Надю кривая выводила на бугристую тропу археологии. В глазах ее были дальние страны. А древние языки для нее были больше, чем буквицы и апострофы. Она видела в них связь этого осязаемого мира с тем, прошлым, который не мог исчезнуть бесследно и бездарно. Надя не могла смириться с обозначением «мертвые языки». У нее появилась собственная теория: язык не может быть мертвым, так же как мертвым нельзя назвать выросшее дитя. Мысль о том, что читая старославянский текст, она склоняется над трупом, не давала ей согласиться с теорией общепринятой.   
            Отвлекаясь на подобные размышления, чтение и мелкие дела, Надя ждала Влада. Каждое ее утро начиналось с зарядки: она ходила в соседнее общежитие мыть полы, которые должны были сиять и сверкать уже в шесть тридцать (и ни минутой позже!). Во время работы Надя заучивала фрагменты из исторической грамматики, имена фараонов пяти царств Египта и прочие древние премудрости. Она подглядывала в заветный блокнотик, время от времени вынимая его из кармана. Под незатейливый мотивчик склоняла, спрягала, заучивала даты, сочиняла баллады про правителей и жрецов, навечно запоминая их имена, тщательно промывая плинтус. Уходя, она приветствовала сонного вахтера и обещала, что эти сияющие коридоры скоро унесут сороки. Зарплата была невелика, но платили в срок.
            «Вернулся мой герой из дальних стран…» -- напевала Надя, увидев Влада из окна. Раскрасневшись, помчалась открывать дверь, на ходу снимая и роняя бигуди. Она встречала его празднично, наивно: с пирогом. И солнце, казалось, тоже ликовало -- солнечные зайчики резвились на стенах и подоконнике. 
            Встречая Влада у порога, Надя заметила: он смотрел на нее словно через завесу. Его глаза наполнились розоватой мутью. После обеда он лег, смотрел в потолок, часто просил пить. Надя подала ему градусник. Столбик не поднимался до красной отметины, но на всякий случай она навязала ему таблетку аспирина. Движения его были безвольными, и весь он был какой-то нездешний. На Надины расспросы отвечал односложно: все хорошо. Врача вызывать отказался наотрез.
             Все чаще Надя видела его таким странным -- с мутными порозовевшими белками и плавающими движениями. На ее вопросы он отвечал, что это его особенность с детства, а она могла бы заметить и раньше, и что он удивлен, как она вообще что-то умудряется замечать, сидя в своей читалке. На занятия он почти не ходил, пропадал на репетициях и где-то еще. К зимней сессии его не допустили. Он нервно оправдывался, сетовал на долгие и частые гастроли. Из института его попросту выгнали и без всяких политесов выставили из комнаты. Надю койко-места не лишили, но она пошла с Владом. Они несколько дней искали жилье, набрели на заброшенный барак (под снос), в нем и остановились перезимовать. Эти длинные одноэтажные деревянные дома, напоминающие бараки в лагерях, на Дальнем Востоке еще долго будут пристанищем изгнанников.
           Влад говорил Наде, что пока ищет себя. А когда найдет, станет самым знаменитым музыкантом или кем-нибудь еще, может быть, даже режиссером. И мир узнает о нем, Владиславе Владимировиче Исаеве и конечно, о его жене Надежде Александровне Млечиной. И пройдет он по красной ковровой дорожке победителей, где-нибудь в Париже, и непременно получит премию. А сейчас ему надо искать новые пути в музыке, а может быть, в чем-то еще. И скоро, вот уже очень скоро он найдет – в чем.      
          Надя проникалась его идеями, принимала его контуры, предупреждала желания и слышала его настроение уже по шагам в коридоре. Она привыкла к тому, что он по нескольку суток не появляется дома. 
          Все принимала, оберегала его от недобрых людей, простуды и быта. Он ранимый, его нельзя посвящать в детали такой неказистой материи и рассказывать о том, как коченеют руки, когда моешь холодные коридоры общежития. Зачем ему, выдающемуся музыканту, знать, что дрова можно добывать, выламывая доски из старого сарая. А чтобы в доме появилась вода, нужно проделать путь в полкилометра от барака и обратно с ведрами, в которых на полпути вода уже покрывалась тонкими ледяными пластинками. Но это не важно, главное, чтобы дом был теплым и чутким, и хаос другой, грубой жизни должен оставаться за дверью. 
Надя видела: ему плохо, что-то ломается в нем, он потерялся. Он не готов сопротивляться этому злому миру. С ним надо поговорить, но не обидеть, не ранить. В словах ее не будет упрека. Надо подобрать особенные слова. 
         Она решилась. Двое суток его отсутствия казались вечностью. Вернувшись, Влад не стал рассказывать ей небылицы. Он заглянул ей в глаза и спросил: «Обиделась»? -- Надя молча бросила дрова в печь и поставила разогревать ужин.
         «Ты ведь совсем меня не знаешь, – сообщил он с вызовом -- Сидишь тут, за печкой, со своими пирогами, зарылась в свои редуцированные заднего ряда, а то, что творится вокруг, не хочешь видеть! А есть еще и передний ряд, дорогая моя спутница жизни. А есть еще центр. И центр я люблю. Я вторяки не люблю. А це-ентр, повторяю -- люблю! Но тебе это не интересно знать! Ка-ак я живу? Что-о я делаю? Ты хоть спроси меня: «А где ты бываешь, Владя? Где ты пропадал летом? Не на пятаках ли? А не загребут ли тебя начальники с твоим пластилином? Владя???!». Но тебе не нужна эта грязь! Ты такая вся правильная. Изображаешь из себя икону. Ты хоть раз морду мне набей за мои проделки! Швырни в меня что-нибудь! Загуляй как я, в конце концов! А ты, зная, что я ничтожество, врешь мне, что я гений. Когда смотришь на твою праведность, повеситься хочется. Да, да! По-ве-ситься! Веру в себя теряешь, потому что перед иконой всегда виноват! Посмотри, я рядом с тобой превращаюсь в негодяя! Подлеца! Хорошо быть чистенькой на фоне чьих-то пороков!» - выплевывал он из себя, стоя у окна, поочередно направляя указательный палец то на нее, то на себя, после, присев за стол, помолчал и выдохнул – «Я не могу больше с тобой жить. Я не готов к семейной жизни. Ты для меня обуза. Завтра переселяйся в свое общежитие. Начни сначала, но без меня."         
          Надя, присев напротив открытой дверцы печи, молчала и смотрела на огонь.
Потом хлопнула дверцей, быстро оделась и, выходя, сказала:  «Ужин на печке. Поешь».

          А как начать сначала, когда вы женаты полтора года, когда тебе еще нет двадцати, он обожествлен, и сердце затихает, чтобы не заглушать своим стуком самые желанные шаги, и не видеть его – значит умереть.
   
          Проходя длинным барачным коридором, мимо комнат, заселенных ворами, проститутками, бывшими студентами и бывшими мужьями, Надя подумала: «Зайти бы в любую из них, с кем-нибудь напиться и проговорить всю ночь». Но она вышла на улицу. Было морозно и чисто. Куда идти, она еще не решила, и, оказавшись у остановки, села в первый попавшийся автобус.
         Глядя в безучастное окно, Надя вспомнила разговор с мамой. Давний. Из детства. Убежав от пьяного разъяренного отца, они присели на скамейку у соседнего дома. Мама рукой прикрывала разбитое лицо.
- Тебе больно? – спросила Надя, прикасаясь к маминой руке.
- Когда лицо болит – не так страшно, страшнее, когда болит душа.
- А где душа?
- Она всюду, она как ниточка, всю тебя пронизывает и связывает тебя с небом.
Надя смотрела на звезды и представляла, как ее ниточка-душа привязана к какой-нибудь из этих звезд.
- А если ее кто-нибудь оборвет… эту ниточку, душа где останется: на небе или со мной?
- Эта ниточка не обрывается. 
- А у папы тоже она есть?
- И у папы она есть.
- А ты ее видела?
- Видела.
- А где?
- В его картинах… в его любви к тебе… к твоему братику... к его маме и папе...
- А к тебе?
Мама промолчала.
 
- Папа у нас все-таки плохой, – вздохнув по-вдовьи, сообщила Надя.
- Нет, папа хороший, просто он очень устал. Когда человек устает, он теряет силы.
- Ничего себе… теряет силы. Так дерется.
- Крепкие руки – это еще не сила. Когда человек бьет, он ничего не понимает. Настоящей силу можно назвать тогда, когда человек понимает, что он делает. Это сила, которая внутри нас. К примеру, нашего Аркашку рассердит Сережа, и самое простое – надавать этому Сереже тумаков, но прежде, чем это сделать, надо остановиться, подумать и представить, как ему будет больно. И не ударить, а объяснить то, что понял сам. Вот это и будет настоящая сила.
- А есть еще какие-нибудь другие силы?
- Самая большая сила – доброта. И нужно стараться и быть очень терпеливым, чтобы эта сила в тебе появилась.
- А когда появляется эта сила?
- Когда ты стараешься понять того, кто рядом с тобой, если кто-то упал, а ты можешь почувствовать или хотя бы представить, как ему больно. И если почувствуешь, ты будешь знать, как ему помочь. Самая большая сила появляется тогда, когда есть желание помочь.

продолжение следует