4. гнездо

Сашка в метро. Он шагает вдоль парапетов, спускается по ступеням эскалаторов, блуждает по переходам теряя ориентир, поворачивает, возвращается к исходной точке, и вновь начинает путь.
Через некоторое время он выскочил на перрон, где командовала властная пожилая женщина-искусствовед, Капитолина Васильевна. На её грузном теле поскрипывало короткое синтетическое платьице, по бёдрам струились многочисленные резинки, поддерживающие чулки тёмно-синего цвета, плюс туфли на таких каблуках, что она казалась на голову выше всех присутствующих. Капитолина Васильевна то садилась на специально приготовленный для неё единственный стул, то вставала и, расхаживая по перрону, выкрикивала разные поручения.
В центре перрона возвышалось некое строение, небольшой такой домик или будочка. Обшарпанные стены будочки не гармонировали с блестящими мраморными плитами, облицовывающими станцию. Сашка ползком добрался до нелепой будочки и проник внутрь. Будка представляла собой продолговатую комнату с открытым верхом. Окна комнаты были забиты досками. Сашка стал исследовать щели в них и вдруг почувствовал, что он здесь не один. У дальней стены, в тени, замерла девушка, он сначала её не заметил, а теперь смотрел и удивлялся. Дело в том, что эти формы, угадывающиеся за складками лёгкого ситцевого платья, уже много лет преследовали Гридингена. Образ её был настолько близок Сашке, что он ощутил себя рядом с нею, в роли мужа. Забавно, что и она вела себя соответственно.

Гридинген сделал несколько шагов назад и с силой захлопнул дверь. Так что, они остались в комнате вдвоём. Причём Сашка, загораживая собою выход, стал медленно надвигаться на девушку. Он смотрел в расширенные зрачки девушки, как сквозь щели оконных досок, и видел лихорадочную деятельность её сознания - калейдоскоп эмоций, сотканный противостоянием страха и влечения.
Девушка отступила и начала потихоньку обходить Гридингена. Она шарила руками вокруг, будто в поисках предметов, какие можно было бы разбить. Наверно собиралась совершить действия характерные для женщин, что бьют посуду на виду у провинившегося супруга. Тарелок поблизости не оказалось, зато из стены над нею торчала петля провода, многократно забелённая извёсткой. Девушка ухватилась за петлю и стала тянуть на себя. Провод вырывался из стены с сухим треском. Её тело повисло под угрожающим наклоном к полу - сейчас упадёт! Сашка вытянул руки чтобы подстраховать. Но она не упала, а мягко легла на ладони Гридингена.
Так, в завершение долгих лет заочной близости, состоялась их первая встреча. Что сравнится с чудом первого прикосновения!
Она, сворачиваясь в клубок, переносит свой вес на Сашкины руки, он нежно обнимает её и как бы обволакивает, пряча в себе столь драгоценный предмет, словно хрупкое яичко, и медленно опускается на пол. С этого момента Гридинген теряет над собой контроль и начинает существовать в форме гнезда, которое девушка свила из его тела.

- Ты бы выходил маленько в мир, а то сидишь и сидишь здесь! - восклицает Вовка. Он нагрянул сегодня с утра пораньше.
- Действительно, сижу, - смеётся Гридинген, - сижу и сижу. А чо сижу? Бог его знает. Курева нет, чай кончился.
- У меня тоже бывали такие ситуации, дай-ка вспомню, - морщится Вовка. - В общем, много чего было, ты что, рисуешь опять? Я не помешал?
- Да хотел немного поработать сегодня, но ничего не получается, - машет рукой Сашка.
- А ты можешь нарисовать что-нибудь понятное? - спрашивает Володя. - Ну, ладно, ладно, старик, извини, - он посмотрел на листву за окном. - Знаешь, сейчас вспомнилось, как ездил на родину. Вот в такое же время года.
- Дай-ка я твоими угощусь, - Гридинген берёт сигарету.
- Конечно-конечно, ну вот, - продолжает Вовка, - приехал. Приехал, захожу в школу, где учился. А другое всё. Всё другое. Кривые лесенки, узкие коридорчики. Не то. И глаза у меня другие. В общежитской столовке одноклассницу встретил. Видно, работает там. Смотрю - женщина, а знакомое что-то, знакомое. Я ей, - Надька! - Она, - ну, допустим, Надежда. Чо надо? - Надька Бабумратова? - Была Бабумратова, тебе сметаны, что ли? - Да не надо сметаны, я - Володя, не узнаешь? Вовчик с последней парты, не узнаешь? Мы ж учились вместе! - Ну, учились, тебе колбасы? - Да не надо мне ничего, просто вот встретились. - А чо звал-то? - Так мы ж учились вместе. - Ну, учились, и чо? - говорит, я смотрю на неё, тётка тёткой, в годах уже, и лицо такое, как горох молотили.
- А чего ты ждал? - говорит Гридинген.
- Да ничего не ждал, я понимаю, туда уже не вернёшься, всё другое, - Вовка замялся, - только как-то не так всё должно быть. Ну ладно, старичок, курево тебе оставляю, а сам дальше побежал.

Только Володя за порог, как в двери Старый стучится. Прямо проходной двор.
- Сейчас Вовку на улице встретил, - говорит Старый, - от тебя, что ли?
- Ну да, заходил, сигаретами поделился, - отвечает Сашка, - рассказывал, как ездил туда, где детство прошло.
- Чего вдруг, - Старый усаживается поудобнее, - да-а, пионеры, комсомольцы, совсем иная жизнь, как на другой планете, а сам-то ты в этом городе родился?
- Разумеется. На тринадцатом квартале детство прошло, родители и сейчас там.
- Так ты с тринадцатого?! - Старый широко улыбается. - Слу-у-у-шай, дорогой, и я ведь оттуда! Сколько тебя знаю, первый раз слышу, что ты с тринадцатого, а помнишь булочную на углу?
- Помню, у меня там пацаны всё время деньги отбирали, - оживился Сашка.
- А я жил в доме семнадцать дробь два, где садик ещё был, помнишь? - Старый жестикулирует пальцами.
- Да, знаю-знаю, - кивает Гридинген, - часто снится, он мне часто снится этот район. Я хожу там с закрытыми глазами, знаю каждый уголок. И дом - не семнадцать дробь два, твой, а девятнадцатый, вот так, рядом стоит, - Сашка проводит ребром ладони. - Прихожу к Татьяне, покойнице, другие тоже там. Пьём, разговариваем. И Толгат, главное всё время заходит, наглый такой. Пятнадцать лет назад умер. Где-то на мостопоезде. Я тогда не рисовал. Толгат, а потом ещё его брат, татары. Вот они и открыли мне русскую поэзию. Мандельштама, Ахматову читали. Толгат часто приходит. Такой же, как был.
- Не боишься покойников? - спрашивает Старый.
- Нет, ты чо! - говорит Сашка. - Они во сне самые хорошие люди.
- А немецкие дома знаешь?
- Конечно, - перебивает Гридинген, - любимое место. Их пленные строили. Меня мама водила в кино. Кинотеатр имени Горького.
- Мы тоже туда бегали, в скверик, в войнушку там играли.
- Ну вот, продолжает Сашка, - мы всегда шли с мамой к Горькому через эти арки в немецких домах, арки, арки, и мы идём, проходим под ними. А там скульптуры такие были, помнишь их?
- Помню, скульптуры в фонтанах, ры-ы-ыба такая толстая.
- Она одна сейчас и осталась.
- Да что ты! - восклицает Старый.
- А сколько их было, знаешь? - спрашивает Сашка.
- Точно не помню.
- Три! Всего три. Я их очень хорошо помню, - продолжает Гридинген. - Мама ведёт меня, а я маленький, и за неё так прячусь. Боялся этих скульптур. Сильно. Они снились мне по ночам. Да. Сейчас Толгат снится. Не страшно совсем. Спокойно так, мы ходим, разговариваем. А днём, как туда придёшь, всё другое. И мы с тобой, Лёня, другие, вот скажи, в чём смысл всего этого - жизни, и вообще?
- Ну-у, ты, Саша, походя за такие вопросы берёшься, - смеётся Старый, - а этому, вообще говоря, люди всю жизнь посвящают, сидят, думают и ни до чего не доходят.
- Да я ж серьёзно.
- Я понимаю, - говорит Старый, - понимаю и тоже в толк не возьму, куда время уходит? Не могу остаться один. На работу приходишь - там сидят, домой приходишь - там тоже сидят. И так безобразно влезают в твою жизнь, и все родные, милые люди. И слова такие хорошие - сходи, пожалуйста, принеси, пожалуйста, поцелуй, пожалуйста. Вот так слушаешь-слушаешь - и всё уже! Была эмоция - и уже не твоя. И вся жизнь так уходит, только-только собираешься начать - оглянешься, а уж годы ушли. Стихи писал, тексты разные, а предъявить что-то весомое - так, нет ничего. Может, в старцы пойти?
- В какие старцы? У которых ногти прорастают жёлтыми извилистыми полосками сквозь каменный хлеб? - иронизирует Сашка.
- Вот именно, - хмыкает Старый.
- Написано, - цитирует Сашка, - Не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих.
- Да-да, знакомая песня, - отмахивается Старый.
- Кстати, насчёт старцев, я ж понял, почему они мне не авторитет, как скажем, аксакалы на востоке. Хотя, судя по хронике, там тоже всё смешалось - режут всех, кто под руку подвернётся. Понимаешь, читаю книжки про китайских там мудрецов, индийских, и прямо смех разбирает. Все эти старцы долбанутые похожи на партнёра английского комика, этого, как его, имя вылетело.
- Бенни Хилл, - подсказывает Старый.
- Да, Бенни Хилл, - продолжает Сашка, - ну вот, помнишь его напарника, который старичка слабоумного изображает. И у Феллини, кажется, есть такой персонаж. А виной всему - моё детское воспоминание. У нас жил одно время дядя Гриша, родственник отца. Ему поставили кровать на кухне, там он и обитал. Маленькая, сгорбленная фигурка, чуть выше кухонного стола, всегда с палочкой. Сидел с палочкой и даже, кажется, лежал с палочкой. И тут мы с братом. Молодые, растущие животные, понимающие лишь битье и ласку. Мне было девять, может, десять лет, брат - на два года младше. Родители с утра - на работу, а дядя Гриша оставался нам. На растерзание. Чего мы с ним только не делали! Вот ведь Бог послал испытание старику. Он молился, а мы смеялись. У него была металлическая кровать с пружинной сеткой. И вот он сидит на ней, что-то шепчет, мы подкрадываемся, вскакиваем на кровать - и ну прыгать! И он подлетает вместе с нами, как на батуте, скрюченный, испуганно сжимая в руках свою палочку. Такая бородатая кукла с вытаращенными глазами. Борода у него была длинная. Я такие только на картинках видел. И всё мне казалось, что его подбородок продолжается внутри бороды длинной морковкой, из которой растут волосы. Бывало, невольно подношу руку, чтобы потрогать, а он отмахивается своей палкой. Потом родители переселили его в барачную каморку на левом берегу. Думаю, причиной тому были мы с братом. - Сашка помолчал, закурил сигарету. - Раз или два, отец брал меня с собой проведать дядю Гришу. В его комнатёнке стоял такой сильный запах. Дух. Именно дух одинокого затворника. Он передвигался на ощупь, ослеп совсем, зрачки его были затянуты белёсой плёнкой. Вдоль стен верёвки, и трава всякая висела. Крапивы много. А внизу - полати из серых досок вместо койки. И кругом котелки, горшочки, бутылочки. Отец разговаривал с ним, спрашивал, как, мол, дела, здоровье. А я постоянно ныл, - пап, ну скоро, пап, ну скоро домой пойдём? - не нравилось мне там. Я не мог понять, почему отец приходит в убогое жилище, к этому старику. Как хоронили его, не помню. Наверное, без меня. Сейчас в гастрономе один старичок стоит, милостыню просит. Ну, точная копия. На глазах те же бельма, и с такой душевностью благодарит за копеечку, что не хочу думать о нищих плохо. Ну вот, - грустно улыбнулся Сашка, - хотел сказать об одном, а получилось другое.

Да уж, а кругом люди ходят и покашливают. Не все, конечно. Некоторые просто дышат и время от времени вздыхают так, особенно глубоко. А тех, кто не дышит, тех по традиции в землю закапывают. Или в воде топят. Или сжигают. Или прямо посреди степи кидают, на свежем воздухе, зверью на потеху. Кто как привык, по обрядам. А почему? Да потому что огонь, вода и медные трубы. Нет, медные трубы из другой оперы, хотя близко. Ну, ладно. То есть потому, что огонь, вода, земля и воздух суть четыре первоначальные стихии. От них всё пошло, туда и возвращается. Вот. И люди так кругом бегают, куда-то спешат. Трубы эти, кстати, везде понавтыкали, домов понастроили. А дома бывают красивые. У одного лестница по большим спиральным кругам вверх подымается. Говорят, у каждой земли такая лестница есть. У каждого народа. Идёт Сашка по ступеням, этажи считает, поглядывает вверх, замечая края своей шляпы, усыпанные синими звёздами из сгущёнки. По сгущённому молоку соскучился. Навстречу женщина - предъявите, мол, ваш билетик, говорит. Кондуктор. Он подаёт ей одну тысячу, конечно, новеньких, или старых рублей, тут запутаешься, а та ему в ответ суёт билетик. Маленькая бумажка. Красные цифры в рамочке. Число, равное количеству ступеней, шестизначное. Может, счастливое. Никто никогда об этом не упоминает. Так что не постоишь на крыле храма без кондуктора. Без её досексуальной, что маловероятно, живописи, которую она пишет, живя анахоретом, что ещё менее правдоподобно, в Чебаркуле. И от шеи цепочка тянется. На цепь посадили, как собаку. Стережёт она. Там, у мёртвой реки, кобель сидит, а здесь - сука с билетиками. Что вверху, то и внизу. От общих мест - ну никуда! И не дают им соединиться, и вечное от того горе идёт. Оттого все Сашки и страдают. - Чего им надобно?! - спрашивают из публики с раздражением. А им, Сашкам, может, ничего и не надобно, просто так весь этот компот устроен. А неурожай, скажем, был, или сухофруктов не доложили, так это, как говорится, дело восемьдесят седьмое или восемьдесят пятое. Сколько там клавиш у пианино? - Подожди-ка, я хочу продать ранчо этому негодяю, - слышит Гридинген за спиной голоса и понимает, что в качестве негодяя выбран он сам. - Этому негодяю? - Этому негодяю. - А, тому негодяю? - А тому негодяю продавать ранчо не буду, он не фотогеничен, к тому же с бабами разными крутится, у которых бюсты не в какие голливудские стандарты не влезают. - Что же, Голливуд - истина в последней инстанции? - Само собой, все орут - попса, попса, а я тебе так скажу, это наипоследняя инстанция. То есть последняя иностранная жэдэ станция. Не идёт дальше поезд. Надо пересесть на бульдозеры. Разровнять всё. Потом нанять китайца с лопатой. Пусть роет яму квадратного сечения. Никаких египтян, никаких эвенков в кильтах, а именно китайца! И чтобы не имел отношения к императорскому двору, что всегда полон псевдоэстетствующими крикунами.
Метр на метр и полтора в глубину, посреди пустыря. А на дне - истина. Не цитировать даже на санскрите! Вот. А просто залить бетоном. Забетонировать. Сверху масло, черная икра, потом опять слой бетона, снова сливочное масло, икра и так далее. Пусть жрут, у кого зубы есть. Значится, затем - слой зубов. Начищенных. Нет, не блендомедом, а мелом. Натуральным мелом и сажей. Значит, белое - чёрное, и никаких выкрутасов, строгий стиль, вон как те две дамочки в вечерних платьях. Очень хорошо. Опять слой бетона, сверху ещё масла, икры - вот это шик! Кажется, маловата чего-то ямка. Ну, пусть китаец начинает, а к нему приставить тысячи и тысячи рабочих, Бог с ними, всяких национальностей. - С матрацами? - Да, с матрацами, только матрацы через одного. Делаем гигантский плоский объект, чтобы боинги, илы восемьдесят шестые садились, зарываясь колесами в чёрную икру. Вот это роскошь, я понимаю. Размах! Если вдуматься, ведь миллиарды, тьмы живых существ могли бы выползти из этих икринок и жить. Жить! А не печально хрустеть за стенами лоснящихся щёк, из публики. Нет, не буду продавать ранчо этому негодяю. Ведь ранчо, прикинь, это земля. Земля хорошая. Ты не смотри, что называется пустырем. Всюду жизнь. Кузнечики, кузнечики, везде кузнечики. И - французы-французы-французы! Не только, конечно, французы, на всех хватит. Со всего света едут. Туризм, экзотика. Вот и пигмеи в набедренных повязках стоят. Пупки, пальцы светятся. Мигают своими добрыми глазками и смотрят в камеру. Нет, не в камеру, они смотрят на белые волосы жены Пола Маккартни. А в магазин неподалеку персики завезли. Вот и пусть продают персики этому негодяю, а ранчо, ранчо - нет. Самим пригодится.